Банда гиньолей

Банда гиньолей II

У входа уже толпа, а ведь поторапливались… У ограды, на тротуаре… У всех в руках развернутый номер «Таймс». Значит, все заявились сюда по объявлению… Дом хорош, картинка. Роскошь. Вокруг обширный сад, клумбы, розы. Заглядение!.. Лакей сдерживает напор посетителей, призывает их к терпению:

— The Colonel is not ready! Полковник не готов! Сгоняет их с крыльца.

Ах, черт! Нас это не устраивало, не в нашем нраве было ждать!..

Состен желчно горланит поверх голов:

— Полковник! Полковник! Quick! Quick! War Office! Срочно! Срочно! Военное ведомство!..

Он размахивает своим пухлым свитком, разворачивает его над толпой… Ни дать ни взять знамя!

— Китай! Китай! — требовательно выкрикивает он. Естественно, раздается смех, а Состен под шумок проходит.

— The fool! The fool! Сумасшедший! Все решили, что он спятил.

Я устремляюсь следом, и вот мы в доме… На полу толстый ковер… Какая прихожая!.. Мы старательно вытираем ноги… На стенах большие полотна, старинные гобелены, а в этом я знаю толк… Шикарная хибара!

Откуда-то появляются слуги: верно, собираются нас выпроводить. Состен прикрикивает на них, увлекая меня за собой. Побольше чувства собственного достоинства!..

— War office! Военное ведомство! Mask! Mask! Противогазы!

Он корчит рожи, выставляет себя напоказ… они посматривают на него, но воровато. Стоят как пришпиленные перед этим Китайцем… Пялятся на его халат, но так, чтобы рассмотреть вышивку, глазеют главным образом на его задницу… Он выставляет на обозрение своего дракона… ярко-голубого с желтым, изрыгающего языки пламени!.. И сходу добивается успеха!..

— Speak english! — изрекает он в мой адрес. — Speak english!

— Это его идея, — выскакиваю я.

Но тут вижу… совсем юная девица… клевая девчонка, вообще-то, прелесть!., блондиночка, очарование… я в восторге от нее… Ах, красоточка!.. тащусь!., гром и молния!.. Ах! эти голубые глазки!.. Эта улыбочка!., куколка… я ее обожаю!..

Состена я уже не слышу!.. Я вообще ничего не слышу, завис я, ничего сказать не могу…

Не будь я упакован в эти жуткие шмотки!., стыдно. Был бы я выбрит поаккуратнее… не будь я по уши в дерьме… сразу бы ей намекнул… ах, что она со мной делает… такое неотразимое впечатление… Нет! ей я этого не скажу… не буду высовываться, весь такой встревоженный… сопливый… несчастный… Ах, в каком я восторге!., не смею!.. Ах! Какая красавица!..

Прислуга в недоумении… им надо дождаться хозяина… они уходят, бросают нас… а мы торчим здесь вдвоем перед девчонкой… не знаем, куда глаза девать… Сколько ей лет?., двенадцать… тринадцать, может быть… по-моему, вообще я так думаю… а эти икры!., короткая юбочка… какая грация… какие роскошные ножки… золотистые!., наверно, спортсменка… это всегда поражает меня… Я такими представляю себя эльфов… коротенькие юбочки!.. Это фея!.. Ужасный Состен гонит что-то циничное… подмигивает в мою сторону… А ему следовало бы стоять перед ней на коленях, не иначе! головоприклоняться, припадать, просить прощения!

— Uncle! Uncle! Дядя!

Представьте себе, она даже разговаривает!., она зовет своего дядю! Какой голос! как хрусталь!.. Ах! я влюбился!..

Состен по новой подмигивает, она это замечает!.. Он невозможный!..

— Ладно! ладно… — шепчет он мне.

— Хулиган!..

Объявляют о прибытии полковника. Вот и он.

— Вирджиния!.. Вирджиния!..

Он уже рядом с нами… разговаривает со своей племянницей.

Ах! ее зовут Вирджиния… Как это красиво — Вирджиния…

Он толстячок, этот полковник, скорее расплывшийся, ну, в общем, плотненький… совсем не похож на моего де Антре!.. с толстым задом, маленькой головкой, этакий шарик в домашнем халате… крохотные пронизывающие глазки, гримаса, нервный тик, перекатывающийся с одной щеки на другую и задевающий нос… он жует, короче, тик у него как у кролика… лысина как зеркало… глаз слезится… только один… он его вытирает пальцем… Разглядывает Состена. Строго смотрит на Вирджинию.

— Зачем они здесь? — спрашивает он у нее. Разумеется, по-английски.

Я сразу вмешиваюсь.

— The War office! — решительно объявляю я. Главное — смелость!., все беру на себя! Добавляю:

— The engener speaks only french!.. Инженер говорит только по-французски.

Показываю на Состена Роденкура.

— Oh! Oh! but it's a Chinaman — он удивлен. — О! О! Да это китаец.

Вот тут его черед забавляться! Разглядывает эту заморскую птичку сверху вниз. Состен разворачивает свои планы… свитки… вытаскивает из-под желтого халата еще какие-то бумаги… Ах! неприятный полковник уже во всю веселиться… он предоставляет Состену трепаться, даже поощряет его жестом. Он приглашает нас в гостиную как дорогих гостей, сопровождает нас… я не решаюсь сесть… потом осмеливаюсь… Во, какие кресла!!. Я утопаю! Пузатые монстры! великаны из губки! вся усталость прямо-таки растворяется в них…

Состен все еще заливает, суетится посредине комнаты, даже не присел отдохнуть… он жестикулирует, толкает речуги, брызжет слюной… Теперь он размахивает «Times», страницей объявлений…

— Вы понимаете, полковник?.. Вы согласны?.. Ваше предложение… я за него берусь… вы действительно согласны?.. Я в этом деле компетентный на все сто! Я!.. Я!..

Он только о себе и говорит. При этом сильно бьет в грудь и смертельно боится быть непонятым! Подбегает к окну, показывает полковнику на людей, стоящих там, на улице, которые заняли весь тротуар… переминаются с ноги на ногу… Ах! он такой безапелляционный! Состен не терпит конкуренции!

— Ах! Полковник, Бог с ними! Я вам честно скажу! Нужно, чтобы все эти люди ушли!.. Так продолжаться не может!.. — Либо я, либо ничего не будет, друг мой! А ну пошли!., черт меня возьми… Достоинство!

Все смеются, даже челядь, хватают его за фалды:

— No! No! Sit, Sir! Садитесь, сэр! Он победил. Уж больно забавен!..

Полковнику охота еще потешиться: он просит Состена пройтись, пробежаться, возвращает его, просит снять, снова надеть шляпу… Происходит все это в гостиной… Умора!.. Прелестная крошка Вирджиния хохочет вместе со всеми, только ей не хочется, чтобы его замучили до полусмерти, чтобы выставляли шутом гороховым.

— Sit down, Sir! Sit down! — приглашает она его.

Только ее дядю это не устраивало, дядюшка-то хотел видеть все представление целиком, с халатом, драконом и прочим… А Состен ничего не замечал… На бегу он попутно расписывает во всех подробностях свои похождения, не переставая скоморошничать. Повествует о своих подвигах в Индии, о найденных и утраченных им сокровищах, о своих неприятностях с «Джем просидинг компани», еще бог знает о чем, все так же гаерствуя… о своих технических открытиях… о подлинном перевороте в области электромеханических передач… о том, в каком долгу перед ним наука… о пиретовом колебателе, созданном им именно для газов, о детекторе с чувствительностью до одной миллионной… о всем том, на что он получил патенты в Берлине еще в 1902 году и что у него похитили!..

— Drinks! — распоряжается полковник.

Слуга кидается, угодливо подает… Целая батарея бутылок и бутылочек: виски, коньяк, шампанское, черри…

Полковник наливает себе стаканчик, второй, третий… Пьет в одиночестве. Еще один!..

За каждой стопкой следует «Бу-у-у!» Продирает здорово! Полковник опускается в глубокое кресло, его душит смех — о! о! о! — живот его колышется, его просто корчит. По душе ему Состен, уморительный малый!.. Лично я просто сквозь землю провалился бы, тем паче при малышке. А он знай себе зыркает в мою сторону… Поприличнее бы ему держаться… Да куда там! Разошелся, удержу нет. — Имею удовольствие полагать, господин полковник, что я именно тот человек, который вам нужен!.. Могу утверждать без тени сомнения! Ведите нас в лабораторию, и вы такое увидите!..

Новый взрыв веселья, народ просто покатывается, но больше всех получает удовольствие полковник. Хлопает себя по ляжкам, задыхается от хохота… Состен блаженствует, стоя посреди гостиной… Новый сеанс шутовских ужимок… Челядь, верно, ничего не понимает, а что тут гадать?.. Шут — он и есть шут! Каждое его замечание сопровождается взрывом смеха… Состен упивается своим успехом. Славно придумано!.. Полковник предлагает ему выпить… Что вы, ни капли спиртного! Содовой, просто содовой! Иду к окну бросить взгляд на улицу… Там по-прежнему топчутся претенденты. Уйма народу, и это еще не конец, подходят все новые и новые… Объявление возымело действие… Все головы накрыты номером «Таймс»: идет дождь, льет ливмя… Надо как-то спровадить их, надо решаться, полковник все никак, все изучает Состена… Не возьму в толк, В понимает ли он по-французски… Опустошает еще один стакан виски. У-а-а!.. Спиртной дух далеко разносится по зале. Знать, здорово глотку дерет… Во всяком случае, нас пока не гонят, а это самое важное! Дрожат у меня поджилки… Зря Состен так усердствует… слишком уж громко тарахтит… Мне хочется стать совсем маленькой мышкой и навсегда затаиться здесь…

А дождь припустил пуще прежнего, в оконные стекла хлещет — славное купание для претендентов… Людское скопище гудит, гомонит все громче, так что под конец начинает мешать, а наш полковник и ухом не ведет… Он хлопает в ладоши, засуетившиеся слуги несут новые подносы. Накрывают целый стол, уставляют его судками с закусками, всевозможной снедью… Неслыханное изобилие дивных кушаний, смачных блюд!.. Я не успеваю глотать слюнки, просто захлебываюсь, голова идет кругом… жаркое в жире, анчоусы, ветчина, бифштексы, рокфор!.. Груды, завалы!.. Боже, какое роскошество!.. Вот что значит наголодаться… Волны, валы, море сливочного масла! Ох, у меня мутится в глазах!.. Ох, у меня двоится в глазах!.. Троится!.. Состен передо мною покачнулся, приподнялся, привстал на носках, между небом и землею и — плюх! — рухнул на поднос, на карачки, на брюхо и начал пожирать, перемалывать все подряд… Прямо как пес, да еще с рычанием! Ужасающее зрелище… Я просто не знаю, куда деваться… Состен трудится в полном молчании… Вот потеха-то для полковника!.. Кстати, он принимает все это совсем неплохо… Видать, мы и впрямь пришлись ему по душе!.. Да он просто в телячьем восторге… Вот уж потеха так потеха! Он наклоняется над Состеном и принимается собственноручно пичкать его едой! Запихивает ему в рот целыми судками закуску, колбасу, жаркое!.. Еще!.. Еще!.. Набивает ему рот до отказа. А Состену все мало. Давай, давай еще!.. И все это на глазах молоденькой девушки… Срамотища! Мой китаец превратился в прожорливого пса, хватающего куски прямо с ковра. Боже, что за зрелище!..

Полковник и мне предлагает цыпленка, но я-то не стану на четвереньки, а ведь и меня терзает зверский голод! Голод такой, что голова кружится… Еще немного, и я упаду… Но я держусь, ни к чему не притронусь ни лежа, ни сидя, ни стоя… Отрекаюсь от еды перед моим чудом… моим волшебным видением… душой моей… грезой моей!.. Я трепещу, я изнемогаю, я сам не свой от обожания, от пьянящей радости! Я сражен молнией небес! Нет, больше я не притронусь к пище!.. Я люблю, слишком сильно люблю ее… Жевать перед нею?.. Набивать себе утробу, как этот?.. Да как смел этот боров?.. Нет, пусть лучше я умру!.. Умру ради нее от голода!.. Но что это?.. Моя богиня, моя душа сама предлагает мне бутерброд… два… три бутерброда… Смею ли я отказаться? Она просит меня, улыбается мне… Я уступаю, сил более нет… Сдаюсь, побежден! Теперь и я уплетаю, уписываю… Полковник поздравляет нас. Я взволнован, я покорен… Мы сметаем все, что находилось на четырех его подносах. К нашему общему удовольствию.

— Браво, boys! Браво!

Полковник счастлив тем, что все съедено подчистую… Теперь он нам настоящий товарищ, счастливый тем, что мы воздали должное его бутербродам, его окороку, его икре, его сластям, его мороженому — и башенке, и восхитительному фруктовому… Мы едим в три горла, но самый прожорливый, это уж точно, Состен — набивает себе брюхо по меньшей мере на месяц вперед, а едва делает передышку, начинает трепать языком. Хвастливые россказни, немыслимый вздор!.. Прожует — и снова молоть вздор… Ну и напор! Ну и бахвальство! Совершенно неистощим, когда нужно объяснить, какой он расчудесный малый… Плетет семь верст до небес, изображает себя эдаким чудом природы… Пример следует за примером — и то он изобрел и се… Взять хоть большое спектроскопическое зеркало, обнаруживающее газообразные выделения… Запатентовано в Ливерпуле!

Похоже, его болтовня наводит на полковника сон… Он начинает поклевывать носом в своем кресле, позевывает, прикрываясь ладонью… Теперь я осмеливаюсь поглядывать на девчушку, на дышащую свежестью тайну… Господи, как она прекрасна! Ангелочек, да и только!.. Сколько изящной мягкости, но и милого лукавства!.. Я незаметно подаю ей знак, что, де, Состен не в меру говорлив… Одно это уже великая дерзость с моей стороны… Она отвечает легким мановением руки, она снисходительна: «Пусть его, дядя засыпает!»… Он и впрямь засыпает, да и я начал клевать носом… Ничего удивительного, совсем осовел! А Состен все говорит, говорит… Я не хочу уснуть, хочу смотреть и смотреть на Вирджинию… Смотреть без конца… Обожать… Но глаза мои закрываются сами собою, отяжелевшие веки жжет… Я не очень-то умею быть обходительным… да и просто веселым… забавным… смешить ее, как этот дуралей… Только чувствую, как внутри бьется сердце… Я отяжелел… Так давит на глаза… в голове… Нет больше мочи, сдаюсь! Весь я точно свинцом налитой, целиком… Только сердце легкое, оно стучит во все стороны… Так я и задремываю, обхватив голову руками, упершись локтями в колени… Маловато, видать, во мне силенок… Не хотелось бы при девочке… Но я сдаю, сдаю… Только бы не захрапеть! Ведь здесь, перед нами, Вирджиния… Как славно в этой гостиной! Я сплю вполглаза, дремлю. Не хочется, чтобы она видела, как я сплю… А тот чудило все трещит — «господин полковник» да «господин полковник»…

Конца этому не видать!.. Его паскудный голосишко усыпляет меня… усыпляет… уже понять не могу, о чем он толкует.

На другой день мы проснулись около шести часов утра, в креслах… Все отправились спать на второй этаж, а нас будить не стали.

С первыми звуками пробуждавшейся в доме жизни Состен принялся шнырять туда и сюда, приказал слугам, чтобы нам нагрели немного воды. Ему хотелось кофе, но кофе не оказалось. Он вернулся в гостиную, и мы прикончили кусок окорока и запеченный в духовке паштет… вернее, его остатки…

Состен был бодр как никогда… Умылся, куда-то исчез, возвратился с утюгом и принялся гладить свой халат на большом столе гостиной, с особым тщанием заутюживая складки… Наконец ему подвернулся слуга, зачем-то слонявшийся по комнатам…

— Мне нужно еще разок повидаться с вашим полковником, мистером О'Коллогемом… Да живей поворачивайся! Мне с ним потолковать нужно!..

Мне пришлось переводить. Однако никто не пришел.

Потом мы глянули в окно, есть ли там кто-нибудь из претендентов, торчавших вчера в ожидании… Видать, они то ли совсем не ложились, то ли вернулись чуть свет!.. Во всяком случае, выглядели они бледно… Их было видно издали… лица несчастные, а на головах у всех — тот же «Таймс». Дождь лил всю ночь! Лакей в ливрее махал им рукой, что, дескать, нет смысла ждать, но они на него не обращали никакого внимания и с места не трогались. Мы им тоже махали, чтобы проваливали, а они — хоть бы что… Тут заявился полковник, завтракать. В прекрасном расположении духа, страшно довольный.

— Shake hands! Shake hands! Жму руки!

На нем шлафрок в узорах… Прекрасно выспался… Чудесное настроение…

— Boys! Boys!..

Он цепляет нас под ручку, весь такой любвеобильный, и тащит куда-то… быстрее… быстрее… Пускаемся рысью. И вот мы в саду. Между двумя купами деревьев — какой-то сарайчик, неприметный из-за увившего его плюща. К тому же вокруг он зарос бурьяном, засыпан прошлогодними листьями, а кровля сплошь покрыта мхом.

— Тс-с-с! Тс-с-с! — зашикал полковник, но закашлялся и, чтобы прервать приступ, сунул себе в рот большую конфету-леденец. Кашляет и сосет… сосет…

— Good sleep? — любопытствует он. — Good sleep? Хорошо спали?

Наконец в горле у него перестает хрипеть, и мы входим в сарайчик. Он плотно затворяет дверь.

— Do you know the gas? — опять спрашивает он. — Знакомы с газами?..

— Oh! yes, yes!

Надо бы соглашаться… Тут он нагнулся и крикнул:

— There! There!

Он начал крутить вентиль здоровенного крана… и вдруг оттуда как шибанет… как засвищет… Пш-ш-ш!.. Силища!.. Мы и ахнуть не успели, садануло прямо в морду… шарахнулись мы без памяти к двери — и давай бог ноги… Припустили обратно еще быстрее, чем скакали сюда… Нет, каков! Мы чешем пятками, а он сзади заливается, покатывается со смеху. С разгона мы трижды обскакали поляну. Бежим и надрываемся от кашля… Здорово он нас купил!.. Выдохлись, повалились на траву… В горле так драло, что я дышать боялся… Теперь-то до меня дошло, отчего этот чумовой кашлянет… Мы тоже кашляли. Состен — еще сильнее меня. Тут я отхаркнул с кровью… задыхаюсь… захожусь так, что в три погибели скрючивает. Навидался я своем веку шутников, Теперь еще и этот… Плюнуть негде, кругом одни весельчаки… Нет, я сматываюсь. Кричу Состену:

— Разбирайся сам с этим чудилой! Вот где у меня его номера с краном! Пока! Привет блондиночке!..

— Нет, только не это!

Точно обезумев, он цепляется за меня, бросается мне на шею, целует.

— Я этого не переживу!

Он умоляет меня, заклинает, объясняет, втолковывает, что это просто невинный розыгрыш… шуточка… на английский лад… придурь чудака… что я не понимаю англичан… что это так, вздор…

В общем, заговорил он мне зубы. Подошел полковник.

Он, мол, устроил в своем имении что-то вроде Луна-парка…

Повел он нас снова и невдалеке показал другой сарайчик, такую же заросшую плющом хибарку… Только теперь я был настороже, клянусь Богом!.. Чую, доконает он меня!.. Словом, вовнутрь я не пошел, остался глядеть снаружи… Там у него разная механика, приводные ремни, маленькие динамомашины… Это добро кучами громоздится на столах, свалено как попало на полу… Груды молотков, коленчатых валов, всяких технических штуковин…

— Вот здесь я работаю по-джентльменски! — объявляет он этак гордо. — Work! Work! I and mу engineers! Я с моими инженерами!..

Но сегодня здесь безлюдно… Инженеров и в помине нет… Ни души…

Он вновь наклоняется. Пш-ш-ш!.. Желтая струя… Опять кран!.. Тш-с-с!.. Хлестнуло по ногам… Мы и сообразить не успели… Чуть зазеваешься, как этот олух новое коленце выкидывает. А уж рад, дуралей, скачет козлом!.. И при всем при том кашляет так, что выворачивает его наизнанку… Словом, так и корчит его от собственной полоумной затеи. Ему бы только что-нибудь учудить, — хлебом его не корми! Развеселый стервец, растак его!.. Засадил бы я ему его краны в одно место!.. Везет же мне на мастаков по части розыгрышей!..

— Молчите, несчастный!.. Это лишь начало наших испытаний! — одергивает меня Состен.

Он рвет на себе волосы, понимая, что я готов дать деру, делает умоляющее лицо, чтобы я не покинул его в беде.

— Начало, говоришь? У тебя что, не все дома? Знаешь, какой будет конец?.. Да я окочурюсь от кашля!..

Мне и в самом деле худо. Из всех дырок течет гной и кровь… из носа, из ушей… Веселенькое дело!..

Чертов полковничек, так тот веселится… Передыху нам не дает… корчится от кашля… но получает уйму удовольствия… Вот опять потащил нас еще куда-то… «Пф… Пф… Пф». Это он на игривый лад объясняет нам, как освобождать нос… Просто надо дышать наоборот!.. Зловоние, в горле дерет, точно наждаком… разрывает внутренности… жжет… печет… и чем дальше, тем хуже… Я выблюю свои легкие… Хр-у-у!.. Гкхру-у-у!.. Ох, все без толку… А полковник знай насасывает свою лакричную конфетину. Нет, мне, похоже, конец пришел… Счастливо оставаться, Состен!.. Они-то вдвоем споются… да, но была еще девчушка… Ежели я перекинусь вот так, вдруг — это все… Возврата не будет!.. Дядюшке не нравился мой вид, но я цеплялся за жизнь, кашлял, кашлял, продувал нос, испытывая его выдумку с «пф-пф», следовал его советам, вел себя, в сущности, малодушно… Вернувшись из сада, мы поднимаемся по лестнице… этаж… еще этаж… Это здесь. Он оставляет нас за дверьми.

— Wait! — велит он. — Ждите!

Я убежден, что он снова что-то затевает. Уверен. Поэтому говорю моему недоумку:

— Вот увидишь, на этот раз он нас доконает! Чую нутром, пора сматываться.

— Ну, все, Состен, ухожу, отчаливаю!

Через дверь слышно, как чумовой гремит какой-то посудой.

— Wait! Wait! — кричит он нам откуда-то издалека. Боится, что мы уйдем.

— Слышишь? Готовит аппаратуру! Я был уверен, уверен на все сто.

— Нет, нет, подожди минутку!

Ладно, жду, снова уступаю… Совсем ошалелый, я малость очухиваюсь… И тут стена сдвигается, скользит вбок стенной ковер… Скользят и поднимаются, как в театре… И что же я вижу? Прямо посреди сцены!.. Наш затейник, собственной персоной, разодетый в пух и прах!.. Оторопь берет!.. При полном параде: эполеты, гусарская ташка и все такое. Переоделся… Решил сразить нас роскошью… Ни дать ни взять — феодальный владыка наш полковник. Кивер, длиннющая сабля… Великолепие, утеха очей!.. Позументы, сапоги, шпоры… Затянут в мундир цвета хаки с алыми отворотами… Это надо видеть!.. Представьте, кивер с перьями! Кипучее воображение… Может, есть такая английская форма?.. Где он раздобыл всю эту позолоту?.. Состен в своем желтом балахоне бледновато выглядит рядом с ним… со своим дурацким дракончиком, канареечными позументами… Умора, да и только!.. Полковник задерживается на минутку, чтобы дать нам полюбоваться всласть, потом поворачивается на каблуках, выходит и возвращается на малую сцену… Полковник-фантазер, падкий на эффекты!..

Он не оставляет нам времени поразмыслить, подхватывает нас… цоп!.. и снова куда-то тащит. Не дает ни секунды передышки… Коридорчик… этаж выше… лестница… еще лестница… Уф, приехали!.. На чердак… Он знакомит нас с помещением, назвав его Залом экспериментов… Громадное пространство под самой крышей, какой-то несуразный ангар… А вот и «эксперименты»! Еще одно невообразимое нагромождение всякой всячины… Чего здесь только нет!.. Железки, стеклянные сосуды… Навалено кучами, как у Клабена… Хаос стал моим уделом: люди, собранные из осколков, семьи, сшитые из лоскутков… Уверен, он запрет нас здесь… Все свихнулись на одном пунктике! Что он еще затевает? Где он понапрятал здесь кранов? Ошибка исключена, ищу их всюду: на стенах, в воздухе, на полу…

— Тс-с-с! Тс-с-с!

Полковник возвращается с чрезвычайно загадочным видом… Вечные секреты!.. Он беспокойно осведомляется, не следовал ли кто-нибудь за нами, наклоняется над лестницей и кричит:

— Вирджиния! Вирджиния! Дважды повторяет призыв. Ответа нет. Оборачивается к нам:

— She is shrewd! Она хитрая!..

Так сказать, поставил в известность…

Мусолит свою карамельку. Кто-кто, а он знает Вирджинию!.. Будьте покойны! Он прислушивается… Нет, полное безмолвие… Он тихо-тихо затворяет дверь, приближается к нам и так доверительно, едва не на ушко, объявляет:

— Я, полковник О'Коллогем — Royal Engineer! Королевский инженер!

Сам себе берет под козырек.

— Тридцать два года службы! India! Here! В Индии, здесь и там! The Empire is in danger! Грозная опасность! Газы, газы! Вы почувствовали, gentlemen!

О да, еще как!

— The Devil! Дьявол! Gentlemen! Вот, джентльмены! Греховность! Люцифер! Жупел! Вы почувствовали? Sulfur! Понимаете меня? Значит, надо молиться Богу! Pray God! Pray God! Немедленно! And now!..

С приветом!

— Pray God! Сейчас!

— Pray God? Ничего не понимаю…

Он хватает меня за руки, соединяет их, сейчас заставит молиться… Да, тут уж не до шуток…

— Здесь! Вот здесь! На колени!..

Он опускается тоже… в своем парадном облачении… Стоим на коленях все трое… Он должен быть доволен.

— Pray God!! — вопит он. — Pray God! Остается лишь повиноваться.

Я знаю только «Отче наш», начинаю читать… Он тотчас же подвигается ко мне. Хочет убедиться в глубине моей веры… обнимает меня… лобзает в лоб… в полном восторге вскакивает на ноги…

— О, you understand!.. You understand! Му dear incisible! In… vin… ciblle! Мой неукротимый, мой неукротимый! Союзники! Великолепные союзники!.. Чайна! Франс!.. На колени!.. Посвящаю вас!..

Тут не до смеха. Он вынимает саблю из ножен, опускает на мое плечо, постукивает. Вот так, посвящены!..

— England rule the World! — возвещает он. — Англия правит миром!..

Ждет, чтобы мы ответствовали хором.

— Гип-гип, ура!..

Так-то! Вторично возглашаем здравицу, а в придачу и «Да здравствует Франция!..» Воспарение духа!.. Он на верху блаженства, обнимает нас…

— Gentlemen! Вы поняли! Фриц капут! Газ! Капут! Финиш! Он хохочет.

Ох, опасаюсь я слишком бурных проявлений чувств!

— Берегись! — кричу я Состену. — Теперь я точно видел, он полез под верстак!.. Сейчас открутит кран!..

Нет, тут что-то другое… Ох, как я напугался!.. Он выволакивает две здоровенные штуковины… Что-то вроде масок, что-то совсем уж чудное с широченными очковинами, а вокруг накручено трубок, змеевиков, и маленьких, и больших… Что-то вроде водолазных скафандров, только каких еще свет не видывал… Черт знает чего наворочено, а уж весить все это должно!.. Мы помогаем ему, один он не справится…

— Gentlemen! Safety first! Безопасность прежде всего! Это звучит. Он представляет нам свои диковины.

— Вильгельм Завоеватель 1917 года! На Берлин! На Берлин! Modern!.. Modern!.. — возвещает он, снимает кивер, собираясь надеть на голову один из приборов. Верно, надумал отправиться в таком виде в Берлин… Я-то не стану его удерживать…

Ну, везет же нам! Надо же было встретить этакое явление природы!.. Он растолковывает нам назначение приборов… Они разные, нельзя путать. Один с клапанами, вот этот… А этот без… А вот «мамочка», самый громоздкий, с толстой свинцовой трубкой… Вот этот, так называемый клапанный, приоткрывается на верху головы… Видите?.. Медная подвижная заслонка. Она опускается и заслоняет ваши глаза… А вот тут сине-красные очки. Пусть Состен сам испробует! Давайте!.. Пусть потянет воздух через клапаны!.. Ему не будет скучно!.. Все по очереди!.. Они начинают обсуждать техническую сторону дела… Они действуют мне на нервы — Состен — со своими китайскими причиндалами, а тот — в опереточной мишуре… Они начинают горячиться… Я размышляю. Мое дело — сторона, но им непременно хочется объяснить мне систему дыхания!.. Ни в коем случае!.. Хотят соблазнить меня… С какой радостью я послал бы их куда подальше!.. Все это — пакость, и ничего больше. Вот только Вирджиния… Я размышляю, размышляю…

У полковника прямо искры летят из-под копыт. Поистине восторженная личность… Его посетила еще одна идея.

— Все трое, все трое на войну! War!

Ясное дело, в масках…

Он что, именно этого и добивался?.. Отбросить немцев своим клапанным мурлом?.. Его только и не хватало!.. Мать честная, дай ему, Боже, здоровьица! Можно было догадаться… Делаю Состену знак, что, мол, пора навострять лыжи. Это же конец, полный отпад!.. Ан нет, они заделались приятелями. Такая нежная взаимность! Водой не разольешь! У них женилки стоят от этих железок… Состен уже и не глядит на меня… Они обещают, клянутся друг другу, что нагонят страху на немчуру… Балабонят, как заведенные, по-англо-французски. Верно, толком и не понимают, о чем другой долдонит, но души друг в друге не чают… Но уж я, во всяком. случае, не собираюсь морочиться с противогазовым или говнозащитным колоколом!.. Хватит, нарезвились! Да пусть хоть женятся… Пошли они!.. Ну отчего Состену было не взять с собой старичину Ахилла Роденкура?.. Он же мне о нем столько рассказывал!.. Ну, положим, я разбираюсь в касках… носил на войне… с высоченным щетинистым гребнем, и все такое… Я раскинул мозгами. Мне вспомнилось: те были полегче, а все-таки нешуточные каски носили в четырнадцатом кирасирском полку, о-го-го!.. Еще и теперь макушку ломит… Ну, а эти двое собрались куролесить, напялив вроде бы противогазные намордники с лягушачьими гляделками… Проклятая невезуха! Конца ей не видать!.. Добавьте еще моего вундеркинда… Как же славно они спелись!.. На меня ноль внимания… Хватаются за аппараты, разбирают, ломают в полном согласии… Крушат все системы, курочат молотками, отвертками… Вышибают чеки болтов. Работа кипит!.. Добрались до тоненьких мембран, остервенело шуруют… Жуть берет! У них точно приступ лихорадки… Кряхтят, рады до чертиков, прямо обалдели от техники… Попробуй я слово сказать, они меня просто убьют!.. Безумство разрушения!.. На меня даже не взглянут… Взъярились на свое барахло, просто озверели… Дикари! Крушат в четыре руки… И-эх! Сгребают эти расчудесные маски и — хвать ими о стену, а потом — ну доламывать обломки! Видно только две задранные задницы… У китайца — расшитая, у полковника — алая. Расфигачивают свое барахло, полными горстями швыряют его вверх, и оно падает, сыплется… Гайки, винты, куски слюды… Видать, газ в голову им ударил… Ну, потеха! Просто очумели!.. Ох, обрыдли они мне… Бывайте здоровы!.. Смоюсь-ка я втихую, они и не заметят… Ну, вперед! Я собираюсь с духом и… бац!., опять выпускаю пар… Малышка же!.. Я колеблюсь, не знаю, как быть, мне плохо… Как попрощаться с ней? Дурная примета, ох, дурная — умотать вот так, как дубина стоеросовая… Она была так ласкова, так великодушна, к нам двоим, а мы таким хамьем себя выставили, особенно эта ворона китайская!.. Хотелось бы повидаться с нею, сказать на прощанье, что я здесь ни при чем… Хоть два словечка… Не топать же отсюда, как тюха сиволапая… Ненасытное брюхо, дурья башка, невежа… Она, конечно, пока еще девчонка, но уже рассудительна, как женщина. Мы ж видели, как она распоряжалась, какое место занимала в доме, видели, что была в нем ангелом-хранителем… Дождусь ее, а тем временем два этих олуха-крушителя, глядишь, выдохнутся, умаются на своих обломках… Кстати, они уже гораздо слабее колошматили. Припадки рано или поздно кончаются.

Прекратилось все это не скоро, уж очень им нравилось куролесить вдвоем… Еще по меньшей мере три часа они собирали и разбирали скафандры да устраивали друг другу каверзы: припрятывали какие-нибудь детали, а потом запускали ими друг другу в рожу… Такие вот шуточки шутили… Цирк!.. Мартышки в загуле!.. Состен задрал на себе юбку и подколол ее английскими булавками…

— One wealve embryoun, gentlemen! Колоплудная оболочка кителенка, джентльмены!

Великое свое изобретение полковник прищелкивал себе к животу — хитро придумано! Он все показывал наглядно, объяснял, как противогаз определяет газы, воздух и азот, как по капле растворяет в них яды… До чего хитроумная механика!.. У Состена просто челюсть отваливалась. Он ловил каждое его слово, повторял за ним каждое движение…

Внезапно полковник привскочил, выпрямился… Застыл, выставив палец…

— Пис-пис! — возопил он. — Моя простата!..

Взгляд у него остановился, точно он прислушивался к голосам… Это что-то новенькое!.. Он начал шарить у себя в штанах, воткнул палец в задницу и как припустит!.. Точно ветром его сдуло!..

Потом-то мы пообвыклись. Это случалось с ним время от времени, особенно после того, как понервничает. Тогда просто беда!.. В тот раз я обрадовался: мне нужно было кое-что сказать Состену. Пора было кончать с этой катавасией.

— Состен, — приступился я к нему. — Ну, скажите на милость, Состен, разве может так продолжаться? Знаете что, дорогой Учитель? Я выхожу из игры… Опять на войну?.. Как бы не так!.. Конец, говорю вам!..

Эге, у него аж дыхание перехватило! Он ошарашенно уставился на меня.

— Как! Не вы ли говорили о смерти, о самоубийстве, об отчаянии? А теперь поджилки трясутся?

Да, озадачил я его!

— Я полагал, что вы будете счастливы, что с радостью воспользуетесь случаем! — продолжал он.

Что за ахинею он несет? Да он издевается надо мной!

— А вы, красавчик мой занюханный? — кидаю я ему в ответ. — Вы, кусок протухшего дерьма? По-прежнему мечтаете о путешествии в Индию? Так едете или нет?.. Вроде пора бы уже определиться, старый облапошенный прощелыга!..

Пусть, пусть послушает, какие чувства я к нему испытываю. И добавляю:

— Старый бахвал! Старый кривляка!

Омерзел он мне.

— Та-а-к! — воскликнул Состен. — Дурное воспитание!..

Он насупился. Хорошо я его отхлестал!

— Откуда такие манеры? — надменно спросил он.

— А вы, старый пустобрех? Напряжение нарастало. Я громко отчеканил:

— Я подыхать из-за вас не собираюсь!

— Да что это вы вообразили, скажите на милость, милый мой дурачок?.. Нам улыбнулась удача, невероятная удача! Сама в руки идет! А условия какие, а? Да у нас в кармане полторы тысячи фунтов!..

Он был просто вне себя.

— Откуда взялись эти полторы тысячи фунтов?

— Нам предлагает их полковник!

— Ах, предлагает! Где же они?.. Ладно, очень хорошо, ловлю вас на слове… Желаю сейчас же одеться! Желаю костюм!.. Не какой-нибудь, а новый!.. Вот вам мое условие, без дураков!.. И заметьте, это не роскошь… Сколько раз вы мне повторяли: «Нужно выглядеть поприличнее, молодой человек, поприличнее!» — Он и вправду стыдил меня. — Ну, так как? Идет двенадцать фунтов? — Я назначил цену. Уж очень хотелось взглянуть на пресловутые бабки, хотя бы краешком глаза… Не прошу же я полторы тысячи!.. Всего двенадцать, маленький задаточек! — Ну же, давайте! Пойду приоденусь, чтобы вы больше не стыдились меня… Ведь у меня, маркиз, нет китайского платья!..

— Как же вы нетерпеливы, грубиян!

Заело гада.

— Из-за вас все сорвется! Полковник не возражает, весьма благоволит к нам… Но вот так, с бухты-барахты… Он упрется, и тогда конец!..

— Ну же, всего-навсего задаточек!.. Не могу больше ходить в этих вонючих обносках… Да вы сами посмотрите, на кого я похож… Глядеть тошно! Просто страшилище!.. Мыслимое ли дело в таком-то доме?.. Вы же сами меня предостерегали: «Приличия, Фердинанд, приличия!» А барышня? Что она-то о нас думает?.. Приличия!.. Подзаборники в доме! Один вырядился под китайца, другой в отрепьях. Хороши!.. Где я только не спал, вам ли не знать? Мне на люди уже показаться нельзя!..

— Значит, вас интересует барышня? Так-так!

— Вас это не касается, пакостник!..

— Значит, у нашего хитреца на нее стоит!

— Стоит… А вы что, видели?

Сует свой нос, куда не просят.

— Да, но военное ведомство, Вуярд… Вы что, не слышали?..

Снова здорово.

— Заказ у нас в кармане, можете не сомневаться!

Брехня, опять его понесло… А мне нужны были мои двенадцать фунтов, чтобы прифрантиться… Знать я ничего не хотел, вынь да положь! Другого разговора не будет!..

— У полковника есть кое-какие мысли.

— А у кого их нет? Клали мы на его мысли с прибором! Ох, и злил он меня!

— Да мыслей везде — хоть пруд пруди, а меня заботят туфли и твидовый костюм!

Я гнул свое: двенадцать фунтов… двенадцать… задаток… задаточек…

Уперся — не своротишь.

А он мне эдак самодовольно:

— Так вас любовь лишила покоя? Влюблен, как Ромео?

— Идите вы с вашей любовью!.. Туфли разлезаются, штаны на заднице протерлись до дыр! Это вы понять в состоянии, старый пень?

— На что вы собираетесь употребить эти деньги?

— Оденусь, Учитель! Роскошно оденусь! Чтобы вы не стыдились меня! Хочу ослепить вас!

— У вас, верно, жар! Ну конечно, жар! На все у него находилось объяснение.

— Надоело ходить оборванцем!

— Так зайдите ко мне… попросите у папочки красивое платье!.. Из моего гардероба! Чудное платье в цветочек, я вам одолжу!..

— Хватит и одного китайца!

— Ваше нетерпение погубит нас! В два счета, имейте в виду!.. Это глупость, дикость!.. Вы лишаете нас всех шансов! Потерпите же до понедельника… Я успею… На будущей неделе… Да что я! Сегодня же вечером и поговорю… Лучше сказать не могу… По-французски это так сложно… Сшибу у него башлей врасплох! Ой-ей-ей!

Мученик.

— Нет уж! Не собираюсь ждать! Катитесь вы знаете куда? Я сматываюсь.

Вот так, со мной не поладишь!..

Он уставился на меня так, что вот-вот глаза лопнут. Мое решение ошеломило его.

— Да, да! Я не отступлюсь!.. Шесть фунтов! Шесть фунтов на бочку!..

Я сделал ему скидку на шесть фунтов наличных.

— Шесть фунтов. Идет или нет? Он еще крутит носом, упирается.

— Завтра, завтра! Завтра утром!..

— Ни за что! Сейчас, и без никаких!

Он понимал, что не прав. Вывернул наизнанку карманы, вывернул платье. Ни единого медяка. Обследовал подкладки. Ни шиша.

А я прикидывал расходы. Приличный костюм?.. Не меньше трех-четырех фунтов. Какой-нибудь плащишко — двенадцать шиллингов… Не до изысков, только нужное позарез, в чем не совестно на людях показаться. О шузах позднее потолкуем.

Он удивлен:

— Вчера вы были вполне довольны, ни на что не жаловались!

— А вот сегодня иначе!

— Ох, уж эта молодежь! Прихотлива… переменчива…

Он пыхтит, бурчит, снова обыскивает свое платье… Хлопает себя по лбу, задумывается, бросает взгляд на шкаф, на полки… На них всякая ерунда, шеренга пузырьков… Тут он мне говорит:

— Подайте-ка мне вон тот… Большой, блестящий… Подаю. Увесистый.

— Теперь — проваливай. Катись…

Он засовывает мне пузырек глубоко в карман.

— На, держи! Поскорее убирайся. Это то, что тебе нужно. Я гляжу на него.

— Загляни на Лейн в Петтикоут. Знаешь этот рынок?

Я знал.

— Это ртуть для градусников… Выручишь по меньшей мере семь-восемь фунтов… Гляди, чтобы не надули!.. Чистейшая! Высший сорт! Гляди в оба!..

Сразил он меня! Решил мое дельце. Мне и в голову бы не пришло!..

— Давай, давай, что замечтался? — поторапливает он меня. — Хочешь приодеться или нет?.. Вот и приоденешься, реглан ты разэтакий!..

А сам подталкивает меня к дверям. Ну, наглец!

— Шевиота для господина сердцееда!

Щупаю пузырек, раздумываю.

— Так чего вам угодно, желательно знать?..

Что верно, то верно. Он прав: теперь привередничаю я.

— Ну же, поворачивайтесь! Он сейчас поднимется!

Ладно, уговорил-таки, будь он неладен.

— Привет! — говорю я. — До встречи! Жму на педали, слышишь?.. Обернусь в два счета… Одна нога здесь, другая там…

Приглядел я уже себе костюмчик-то… Покрутился у лотков на углу Тоттенхэм—Эстон… приметил — просто шикарный… бежевый в клеточку… самый тогда модный…

Взял я его на заметку, знал точно, что покупать буду, одного боялся: что его уже нет.

С покупками я вмиг обернулся… подался назад еще шести не было… франт франтом… Повезло на редкость… Не в Тоттенхэме, как думал, а у Зюсса на Стрэнде… Почти новый… Сплавил я ртуть, за три фунта тютелька в тютельку. Стоило того… На жулье не напоролся. В два счета дельце спроворил. Рысью обежал портновские лавки… Вдали от дома и друзей душа у меня была не на месте, они черт знает сколько дров могли наломать во время моей отлучки!.. Купил на ходу «Миррор»… О Гринвиче — ни словечка… Похоже было, что про нас забыли… не очень-то это успокаивало… Ох, уж эти треволнения!.. На углах я не задерживался… Можно понять — при такой-то роскоши… костюмчик с окантовкою, обошелся аккурат в один фунт… из шевиота настоящей ручной выделки! Полюбуйтесь — чем не член клуба!.. Поддаю пару. Вперед!.. Уайлсден… дом… ограда… У входа не осталось ни одного претендента, ни души… Догадались-таки! Вхожу через садовую калитку… большой холл… взлетаю по лестнице… Меня перехватывает лакей, заворачивает в гостиную…

«Катастрофа!» — мелькнуло у меня в голове.

Едва уселся, как отворилась другая дверь… Полковник с девочкой. Слов не нужно, и так все ясно!

— Oh, there you are?.. Вы здесь?

Как будто в восторге оттого, что лицезреют меня… Оба в высшей степени приветливы. Он мусолит свою сосульку… с нугой… оглядывает меня с ног до головы. Он уже снял свое шитое золотом великолепие и оделся в обычное платье.

— Oh, isn 't be smart? Какой щеголь! Прямо красавчик!

И все.

И вдруг в упор:

— Mercury? Ртуть?

Вот оно, так я и знал!.. Нанес удар и посмеивается, похохатывает… Развлекаются… Что говорить, забавная шуточка!.. Малышка тоже смеется. Очень им забавно… Всегда довольны, люди покладистые. У меня сразу пропали сомнения: Со-стен! Вот гад! Хотел бы я взглянуть на него!.. Но его, разумеется, нет.

Я краснею… бледнею… что-то лепечу… Как они поступят со мной?.. Просить прощения, валяться в ногах, умолять?.. А, черт с ним!

— Я могу уйти? — спрашиваю. — Go out?

— Sit down! Sit down! Садитесь!

Сплошное дружелюбие и благожелательство… Им вовсе не хочется, чтобы я уходил: уж очень я им забавен… Ни тени недовольства, но это еще ни о чем не говорит. Англичане — отпетые притворщики, всегда губки бантиком… Я сразу смекнул: тут все разыграют, как по нотам, ясно, как божий день. Готовая ловушка!.. И я ввалился в нее, как последний олух… Сейчас заявятся легавые… Взят с поличным, мадам!.. То-то будет развлечение! «Признавайтесь, молодой человек, откуда у вас этот костюм?.. Ну, двигайте! За решетку!.. Шесть месяцев за то, три месяца за се!» А тут еще мои неоплаченные счета!.. Да-а-а!.. Нетрудно было догадаться… Глубоко они мне засадили, ох, до самых печенок!.. Нет, как лихо отодрали! Тютя! Одиннадцать-двенадцать месяцев, это уж точно… А куда девался этот пройдоха? Наверху, поди, на чердаке… Подняться что ли, да сказать ему пару теплых слов? А может, все им рассказать?.. Этот-то хрыч нынче в штатском. А может, никакой он не полковник? Может, просто легавый?.. Пропади оно все!.. Ох, худо!.. Снова суматоха, беготня, махание руками, говорильня!.. Совсем я от них одурел… А, плевать! Пусть думают, что хотят… «Не трепыхайся… Не трепыхайся… Сиди спокойно!..» Это звучал во мне голос рассудка… Ладно, будь что будет… Да и потом, что ни говори, и за мной есть грешок… Понимаем, не дурнее их!

Спрашиваю без долгих околичностей — знаем, как-никак, порядки:

— Придет Мэтью? Инспектор Мэтью? Inspecter? Ну, сыщик из Ярда? Мэтью?

Не понимают. О чем это я?.. Ну, люди!..

— Теа? Теа? — предлагают они взамен. Чай так чай, будь оно неладно!

Ханжи треклятые… Забавно им глядеть на меня такого… угодившего в западню, связанного по рукам и ногам, затравленного. Развлечение! Этот народ весь такой от природы: богачи, англичане и паскудники… Без различия пола и возраста…

— Ну, что ж, давайте чай, не возражаю.

Все едино ждать полицию… Я тоже невозмутим… С чего бы мне трепыхаться больше, чем им?.. Да и чего, в сущности, бояться?.. Давайте, давайте!.. Правду сказать, терять-то мне почти нечего… Валяйте!.. Малышка лопочет… порхает вокруг меня… и такая радостная… все вприпрыжку да вприпрыжку… какие красивые ножки!.. Занимает нас разговором, но такая болтушка! Смела для своих лет… говорит о кино, о крикете, о спорте, о состязаниях, а сама все скачет… О ртути больше не заикались. Полковник утирает рот, встает из-за стола… Снова простата?.. Нет, говорит, не в ней дело, он хочет поработать… Оставляет меня вдвоем с моей милашечкой. Странные все-таки у них повадки!.. Удаляется, обсасывая свою карамельку. Поразительный человек!.. Чрезвычайно учтиво просит извинить его. Он поднимется в Экспериментальную лабораторию, чтобы присоединиться к Состену, занятому масками… Прекрасно!.. Чудесно!.. Чего же лучше!

В конце концов я успокаиваюсь… Раз уж здесь так принято… Я ничем, в сущности, не рискую, так чего ради суетиться?.. Они-то как ни в чем не бывало. Остаюсь на своем месте, прошу еще чаю, так я чувствую себя более непринужденно… Крошка наполняет мою чашку. Как она хороша, как очаровательна!.. Не могу наглядеться… И все это для меня одного, мы вдвоем… Чудной у нее дядя! Я размышляю… Какая своенравная баловница!.. Плутовата и, наверное, понимает, что происходит… Мне хочется вернуть ее к разговору о ртути… беспокоит это меня, гложет и гложет… Только не может она усидеть на месте, ее сущность — в движении… Должен признаться, у меня от нее даже в глазах рябит… Подпрыгивает, скачет, как чертик, вокруг меня… Какие красивые волосы! Чистое золото!.. Что за девчушка! Стоит мне что-то сказать, она сразу взглядывает на меня… Она не воспринимает меня трагически, а мне хочется трагичности…. Вижу лукавую искорку в ее глазах… Мне хочется, чтобы она всегда улыбалась, даже моим глупостям… Каким же болваном я выгляжу в этом костюме! Будто нарочно вырядился… Просто смешон… Да еще и ртуть эта… Ничего себе впечатленьице!.. Вор!.. Сгораю от стыда, сижу как на раскаленных угольях… Краснею, и сказать мне нечего… Слушаю ее, ее щебет… Английская пташка… Не все улавливаю, слишком скоро говорит… Прихотливый язык, английский… Игрив, шаловлив — язык девочек… Подскакивает, позвякивает, смеется невесть чему… то туда прыгнет, то сюда, порывисто дышит… Как приятно!.. Яркие голубые и сиреневые переливы в ее глазах… ее глаза затмили все!.. Раз — и готово, сразу забыл обо всем на свете… ничего больше для меня не существует… Бесконечно чарующий цветок!.. Цветок, да… Я упиваюсь его благоуханием… Василек… Нет, птица… Птица, так лучше… А, не все ли равно! Я околдован… васильки ее глаз… девочка, и коротенькие ее юбочки… Неодолимый соблазн похоти… Белокурые рассыпавшиеся волосы… Она подскакивает, и все кругом озаряется… Это так прекрасно! Сейчас я лишусь чувств… Восхитительная прелесть! Ну, все, успокоились… Все, все… Нельзя мне так… Тот чумовой оставил нас вдвоем… ведь мы вдвоем! Как же мне хорошо в кресле!.. До невозможности хорошо!.. Все во мне дрожит, дрожит… Как прекрасна эта девчушка, как я обожаю ее! Так бы и съел ее… Который же ей год? Может, спросить? Так, для интереса?.. Нет, нет… не хватит духа… Снова пью чай… Ем мало, чтобы выглядеть поскромнее… Помню, что тогда случилось… Чтобы она смотрела, как я жую? Подумать страшно!.. Пережевывать, глотать, а она будет глядеть своими чудными, дивными глазами?.. Не посмею, лучше умереть!.. Какая-то стыдливость шевелится во мне, бередит душу… Нет, ни за что! Провалиться мне на этом месте, если стану есть! Лучше уж сдохнуть с моей нежной душой!.. И все ради обожаемой Вирджинии! Ее в самом деле так зовут? Надо будет спросить, если наберусь смелости.

— Virginia?.. You Virginia?

— Yes, yes!…

Слишком хорошо!.. Все в ней слишком хорошо: взгляд, улыбка, бедра… Я вижу ее ляжки, когда она подскакивает… Ее это не смущает… мускулистые, розовые, загорелые… Платьице на ней коротковато… Она прекрасно умеет поддержать компанию… А может, просто присматривает за мной… Это все-таки не надо выпускать из виду… Лицемеры… Но уходить мне не хочется… я поглощен… она поглотила меня! Просто боюсь шелохнуться… А если бы шелохнулся, она закричала бы «караул!»? Какое свидание с глазу на глаз!.. Но я веду себя паинькой… даю обволакивать себя, слушаю… милые забавные словечки, прелестные замечания по всяким пустякам… Я отказываюсь от пирожных… Она сердится, выговаривает мне… Я слопал бы все за единую ее улыбку… все пирожные, поднос, стол… Я уже стал ее пленником… в самой чудесной тюрьме на свете!.. Так бы сидел всегда, не шевелясь… Я говорю:

— Да, да! Yes, yes!..

Чего хочет она, того хочу и я. Она желает, чтобы я выпил ее чаю… Я наполняю, набиваю себе утробу… Но вот она сама подняла меня с места, подвела к оконному ставню, что-то хочет мне показать… Там, за ставнем, среди плюща… Да, да!.. Вижу в льющемся свете крохотный воробьиный глазок… А-а-а, так он тоже сидел и ждал!.. Чилик-чилик… Может, он ее видит? Невероятно!.. Большой взъерошенный воробей, такой же, в сущности, бесстрашный, как она… Он ждал, высматривал, глядел на нас в щелку круглым глазком… крохотным, с булавочную головку, черным как уголь глазком… Чилик-чилик!..

Она объясняет: — Он тоже ждет…

Это мне в назидание, чтобы был так же терпелив, как воробушек. Она смеется…

Удивительное дело, по прошествии стольких лет, обретаясь, так сказать, уже в другом столетии, я все вспоминаю того воробьишку. Его показала мне она… Всякий раз, как вижу решетчатый ставень с плющом, вспоминаю его глазок… По здравом размышлении, не так много осталось от целой жизни, прожитой среди плутовства, праздников и надежд… того, о чем стоит вспомнить… я хочу сказать, вещей приятных… В сущности, пшик… Счастливых случайностей — раз-два и обчелся… Всяк может убедиться в этом. А вот мне как вспомнится тот воробушек, на сердце так тепло становится… Не хочу, чтобы он улетал… Улетит, когда меня не будет…

Умненькая была девочка, ловко взялась за меня… видела, что неравнодушен, что влечет меня к ней, что внимательно слушаю ее болтовню, а она рассказывает о своей псине, спаниеле… вот он… толстобрюхий, кашляющий… трусит в точности, как полковник, как ее дядя… толстолапая, старая, одышливая, слюнявая псина… Девочка замечательно угадывает ее мысли и говорит вместо нее, за нее… спаниель ужасно доволен, виляет хвостом… глупость, вроде бы, а кажется волшебством. И мне хотелось бы вот так понимать спаниеля, птичку, ее самое… да всякую тварь… коней, черт возьми… Мне хочется взять ее с собой… Эту фею… Какая сладостная власть!.. Радость!.. Я ошеломлен, я счастлив подле нее… Я душой льну к ней… Она пристально глядит на меня, и мне теснит грудь… сладко сжимается внутри от ее английской речи, такой резвой, такой прихотливой… Воздушные кружева, сплетенные из ее щебетанья… Обольщающая тайна… Ах, я ничего не знал!.. Какой шельмец этот пес!.. Еще, еще!.! Хочу, чтобы рассказывала и рассказывала об этом толстолапом Слэме! Ах, еще! Дивно! Божественно! Она не просто девочка, она — настоящая фея… Пес тоже понимает ее… они разговаривают обо мне, моем костюме, моих ухватках… он отвечает ей хвостом, бьет им, колотит по ковру… Да, да, видно, что они сходятся во мнениях… И она, верно, понимает меня… Мне открылся вдруг мир неведомый!.. Теперь она желает прогуляться… Прогуливаемся вокруг стола… Царство блаженства!.. С дряхлым спаниелем, втроем в добром согласии… Иду, точно во сне… Она ведет меня за руку… Она ступает впереди нас среди чудес… Словечко за словечком… О куске сахара… о густом вареве в миске Слэма… О ласточке, которая скоро прилетит… Ах, волшебная комедия! Как мне это нравится! Как я люблю ее!.. Мы гуляем в стране фей… Да, да!.. Вся гостиная — обиталище фей… А я и не знал, она открыла мне глаза… Ах, я обожаю ее!.. Все оживет, заговорит, засмеется: и толстый, как диванный валик, увалень-пес, и кресло, и длинношеий чайник… Вся братия старается как может, подражает ей перед остальными… Всяк пляшет на свой лад… комедия чудодейства… Тяжелый круглый стол о трех ножках пузаном этаким переваливается через залу… почти как Боро… И все это от словечек, нижущихся на словечки, от коротких словечек моей феи… И мне все понятно! Уж нет нужды во фразах: улыбка все объясняет мне… Вот висит громадная люстра… необъятный кринолин для свечей!.. Капают, струятся хрустальные слезы… Качайся, великанская оборка!.. Как все это необычайно! В глазах у меня плывет… Вижу свечи, языки огня… Я весь осыпан слезами… слезами люстры!.. На меня прыгает здоровенный котище… вылез, мяуча, из подвала… Кругом бархат и тепло… Мяу-мяу! Он обмур-р-р-кивает, обмур-р-р-лыкивает меня… у него своя тихая музыка… а потом к уху, и вот между нами доверительность… Мы сразу же понимаем друг друга… Я уже — не я… Вижу в своем сердце… в собственном, густо-красном сердце… Я мурлычу вместе с мурлыкой… Мр-р-ру-у… Мр-р-р-ру!.. Сосредоточен, как и он… Он точит когти о мое плечо… Вирджиния рада-радешенька!.. Как прелестно это у нее получается! Красавица Вирджиния! Я — на небесах, а получилось незаметно, само собою… просто через ее улыбку… Она совершенно прелестна… Я мур-р-растворяюсь, мур-р-рнежусь… настойчивее… настойчивее… Я — ее сердце!.. Мое сердце… ее сердце… Язык у меня заплетается… Я слишком обожаю ее!.. Какое счастье вот так, блаженствуя… Теперь — только спать… уснуть… тихонько… Мр-р-ру-у, мр-р-р-ру-у… распустивший губы, беззащитный, блаженствующий в плену чар… Давно пора!.. Уже много месяцев у меня все тело ноет… голова… бедро… а теперь — никакой боли… только приятное тепло… Я не противлюсь… Пусть казнят, если посмеют! Если посмеют!.. Меня точно баюкают… баюкают… я забываюсь… Но кто-то бросил в меня камень! Толчок в бок… Я вздрагиваю… вскакиваю на ноги! Вот так пробуждение!.. Злодеи здесь!.. Я вновь усаживаюсь… Коли им так нужно, пусть! Отдаюсь в руки палача!.. Ее глаза… волосы… Девочка! Нет, сначала она… поцелую ее в ясном уме прежде, чем взойти на эшафот… прежде, чем покончить с этим… О, колдовское диво!.. С открытыми глазами… Но чу!.. Боже, что это? У меня перехватило вдруг дыхание… Удар ножом… Вонзился нож ревности!.. А на самом ли деле она — дочь полковника? Не племянница ли, случаем? А может быть, любовница? Кукла?.. Сомнение гложет меня… Снова ложь?.. Любовница?.. Сатир?.. Как знать… Ярость ослепляет меня! Ревность ослепляет меня!.. Во мне бушует пламя!.. Я грубо спрашиваю:

— Полковник? Ваш отец? Your father?

Немедленно все привести в ясность!

— O no! Not father! Uncle! Мой дядя! Какой же я неотесанный! Что за вопросы!

— Father no more! Отца больше нет!

Ее тонкое, такое изысканное лицо, остренький подбородок дрожат, дрожат от слез… Ах, я причинил ей боль!.. Дубина! Болван! Конец феерии!.. Ай, я больно ранил ее!.. О, какое горе!.. Я прошу у нее прощения… ну, так прошу!.. Я убит, сражен… Я умру, если она не перестанет плакать! Прямо тут и умру, говорю ей… чтобы она испугалась… лишь бы простила меня… Она едва заметно пожимает плечами. Мне хочется, чтобы она пожалела меня… А я, черт возьми, тоже хорош!.. Пес!.. Шелудивый пес!..

— Я dog, dog.

Я лаю, лаю… показываю, что люблю, что обожаю ее! Она, правда, находит мои излияния не в меру бурными… Я размахиваю руками, лаю, изображаю побитого пса… лезу на четвереньках под мебель, так, что ужасно разболелась голова… Такая гимнастика не для меня… В голове гул, свист… все во мне дрожит, трезвонит, кипит… бурлящий котел… меня разрывает изнутри, я клокочу, валюсь ничком, стенаю, корчусь на диванных подушках… Хочу добиться ее прощения… Я скверный, я негодный… У меня извержение любви, именно так!!. Восторги, искренние!.. Хочу, чтобы она поняла меня. Может быть, она слишком еще мала? Может быть, ее пугают мои порывистые телодвижения?.. И тут как раз я ушибаю мою бедную руку. Ух, заломило так, что я просто взвыл! Костюм, новый чудный костюм весь извозил… Зря старался!

— Вирджиния! — молю я. — Вирджиния! Меня переполняет, переполняет счастье.

Снова прошу у нее прощения, десять, сто раз… Взбираюсь к ее коленям, возношу к ней мою самую проникновенную молитву… Хочу боготворить ее до самой смерти. Она — мое сердце! Больше, чем сердце! Что смерть? Просто вздох… А я вздыхаю, как целое стадо волов… Боготворю ее, даже больше, чем боготворю! Я весь в этом боготворении!.. Она смеется, глядя, как я ерзаю, мну, извоживаю новый пиджак, журит меня. Все-таки я такой забавный!.. Целый цирк в одном лице!.. Я гляжу на нее снизу. Она расположилась в кресле, скрестила ноги… эти красивые ляжки!.. Мне совестно… Я обожаю ее… На ней голубые носочки… Девочка, всего-навсего девочка… Ох, как это опасно! Но я обожаю ее!.. Почему все так, почему нас оставили вдвоем? Почему не возвращается дядя? Не новая ли западня?.. Во мне просыпается подозрительность, зашевелились сомнения… Пронзило страхом!

— Мэтью! Мэтью!

Уверен! Я уже не смеюсь над ними… Я выпрямляюсь… Меня бьет дрожь… Я снова не в себе… Вновь это наваждение — полицейский!

— Простите меня, простите, мадемуазель! Вы слишком прекрасны… слишком чудесны!.. Я умру с пылающим сердцем! Fire there! Fire! Огонь, здесь!..

Показываю ей на сердце. Она касается моей груди. Как же я смешон этому ребенку! Она еще не знает меня… Это, наконец, обидно!.. Вот сейчас как укушу ее!.. Ох, сам не знаю… Гляжу на тугие, мускулистые, дивные ноги… розовые… длинные… загорелые… На ее ляжки… Вот возьму, да поцелую их!.. Не хватает духа… Что, если она прогонит меня? Или позовет на помощь дядю? Что я за скот!.. Ох, я съел бы ее целиком… обожаю! Все или ничего!

Она не смущается, не принимает меня всерьез… Ей бы только о кино говорить… одно кино на уме… ее кино на Риджент-стрит… Я видел «Тайны»? Тайны… Тайны?.. Она дразнит меня… все подзуживает, распаляет… Кое-какие тайны мне известны, только не из фильмов… Нарочно, что ли, приземляет меня паршивая соплячка со своими тайнами? Вроде бы «Тайны Нью-Йорка»… Ага, ну да, «Тайны Нью-Йорка». Знаю я тайны, и не какие-нибудь, а здешние. Такие страшные, такие трагические, что и не снилось… этой жестокой крошке! Как же я несчастен!.. Несчастен? Она удивляется, насмешничает, заливается бессмысленным смехом… Она слишком молода… Я кажусь ей таким потешным, что мне становится противно… я встаю на дыбы! За мной не станет!.. Довольно… довольно с меня ее поддразниваний!.. Я ору на эту маленькую свистушку… Из-за нее меня кидает из чувства в чувство, оттого я и несчастен… все по ее вине, а не из-за руки… Ведь у меня за плечами война! Она мою руку не видела?.. В каком состоянии я принимаю страдания… Отвернув рукав, показываю ей… Она дотрагивается, легонько вскрикивает «ах!»… и все! Она не слишком удивлена. А мою голову она видела? Мое ухо?.. Нет, это не пугает ее… Может быть, она не верит мне? Не сам же я себе понаделал шрамов… Может быть, она думает, что это все надувательство? И дядя? И Состен? Что мы — шайка дурацких шутов? Может, она все-таки понимает, что это… феерия?.. Нет, она выводит меня из себя!.. А, ей угодно ужасов?.. Кино насмотрелась… мадемуазель угодно крови… Ну что ж, я могу порассказать ей ужасов войны… когда кругом льется кровь… Тут уж извините, милочка! Я тут весь, как есть, без обмана! Шрапнель свищет… ад войны… вспоротые… разорванные животы… разлетающиеся в клочья головы… раскиданные кишки… буль-буль-буль!.. дымящаяся бойня… Тут ей будет все, от чего бегут мурашки по коже! Уж извини, девочка! Такая густомясая, тучная бойня, что вся земля завалена кровавой мешаниной, впадины полны клочьев плоти и раздробленных костей… холмики… холмы… до верха заваленные трупами овраги… В некоторых телах еще теплится жизнь, еще слышатся вздохи… а прямо по ним пушки… в наступление… Да, да, представьте себе!.. Лавиной, так-то! А потом — кавалерия! Снова и снова! Под развевающимися знаменами!.. А грохот какой! Грохотанье от земли до неба, несмолкающие громовые удары!.. Я изображаю вопли резни, хрипы, победные клики, а ей все нипочем, совершенно безразлично. Похоже, даже не забавляет… Она не считает меня величайшим из героев!.. Я посрамлен… Самым необыкновенным среди раненых?.. Тем не менее я деру глотку, харкаю, пузырюсь… Сколько раз я ходил в атаку, великий Боже!.. Та-та-та-та!.. Изображаю… Во главе самых боевых, самых лихих, самых беспощадных эскадронов… Самого себя превосхожу. Это все-таки кое-что по сравнению с киношной жвачкой… Жутковатая бредятина… Слышишь? Земля дрожит от хлынувших дивизий! Теперь держись! Круши батареи! Разворачивайся! Самую крупную шрапнель! Кавалерийская лавина! В карьер!

А она знай смеется… Пустая головенка! Ничего не смыслит… Ноги подо мной подкашиваются, даю слово!.. Я рухнул в кресло в полном отчаянии, совершенно посрамленный… Все впустую! Сколько злой воли! Чары исчезли… Напрасно старался!

Спустя время смиряешься, принимаешь все как должное, довольствуешься… Отпелся! Бубнишь без конца одно и то же… потом шепчешь… потом умолкаешь… Но как это тяжело, когда молод! Вам нужен свежий ветер, праздник, духовой оркестр! О-па! Бум-бах-тарарах! Гром, треск… Многого хочется!.. Истина есть смерть! Сколько хватало сил, я мягко противился этой истине… Уж так ее накотильонивал, прихорашивал, наригодонивал, подкармливал… Украшал лентами, ублажал фара-фаран-дольками-ми-ми… Увы, я ясно сознаю, что все когда-то разлаживается, портится и наконец ломается… Прекрасно понимаю, что приходит однажды день, когда рука падает, повисает вдоль туловища… Несчетное число раз видел, как это происходит… Тень… Тяжесть вздоха… Всяческая ложь уже изречена, все уведомления разосланы, три удара к началу представления прозвучат в другом месте… Другие комедии!.. Понимаешь, пузырящаяся горчица? Погляди на меня!.. Вот примусь за тебя, спою тебе та-ти-рю-ти-ти… Нет, лучше дай сюда три пальца! Приключения четвертого… самого продувного малыша… самого знаменитого, самого ушлого… того, кто ничего не знает! В те поры я был честолюбив. Когда мною овладевало лунатическое безумство, мне хотелось блистательных эффектов. Не всегда получалось… должен признаться, должен сказать… с Вирджинией ничего не вышло… Не нужны ей были мои тайны… Ей забавно было слушать меня, я казался ей немного смешным, не более того… Всерьез она меня не принимала… В конечном счете, я был всего лишь француз, а она — англичанка… Мне хотелось, чтобы она увидела во мне романтическую душу, чтобы не принимала меня за гаера, балаганного скомороха, вроде Состена… Сколько я ни показывал дыру в черепе, и длинные и короткие шрамы, сколько ни давал потрогать свой мозг, ее это совершенно не пугало… Ну и толстокожая! Даже удивительно для девочки, я бы сказал. В сущности, она была безнравственна… Да, я прозревал понемногу. Я попал под ее чары… таял… млел от восторга… Жертва! Я глажу ее волосы? Так что ж! Запускаю пальцы в ее кудри, густые, пышные… «Токи души!» — говорю я ей. Я блаженствую, всю ее чувствую в своих пальцах! Мне хочется сунуть ей руку между ног, там я овладею ее душой… Говорю ей без обиняков, предупреждаю, умоляю… Душа волнует меня… Изящная, свеженькая, прелестная фея… Она передо мной, такая чистенькая и такая сволочная… Невыносимо! Так не пойдет! Я-то восторгался ее волшебством, дал околдовать себя!.. Хочу, чтобы она восхищалась мною… чтобы любила меня беззаветно!.. Вновь пускаюсь в описание своих похождений. Мне есть что рассказать! Как я спасал капитана… Хочу, чтобы она все знала… о моей поразительной отваге… о том, как волок его за волосы через все поле битвы… Какие там белокурые кудри, помилуйте! Чернущая густющая копна… и тучи пуль, просто тучи пуль и пороха… бомбы падали так часто, что помрачалось небо над нами, над капитаном и мной… Я изображал шрапнель, свист, разрывы, а она все равно посмеивалась! Я валял дурака, нес бог знает что, лез из кожи вон, дергался так, что самому больно делалось!.. Нет, я не казался ей трогательным, и все тут! Глухо! Полный крах! От моего рассказа она не задрожала, не испугалась, не попросила пощадить, не просила извинить ее ради всего святого! Не завопила «на помощь!», не кинулась в мои объятия… О, красавица! О, сжалься!.. Прокуда! С издевочкой смотрела, это точно… Да еще, верно, и у легавых прислуживалась, у мусоров… Тогда можно понять все эти завлекания… ляжечки… все ее штучки… Куда это меня занесло? Миленькая да славненькая… Ей забавно? На-ка, выкуси!.. Водит меня за нос… Дурит мне голову по заданию легашей!.. Как же, как же, раскрасавица-дева! Чаровница, мать ее за ногу! Ой-ой, птички! Куда же вы?.. Она же легавых ждет, как пить дать! Ясно как божий день, что девчонку с самого начала приставили ко мне! Маленькая недотрога водит меня за нос… То-то ей забавно!.. А я, круглый дурак, я-то из кожи вон лезу!.. Что ни говори, а есть червоточина в человеке от рождения… Я размышляю… Что-то задерживаются легавые… Сдается мне, околачиваются у Мэтью… Вместе и нагрянут, ясное дело. Тем не менее спрашиваю у нее:

— Мэтью? Мэтью?

Мне теперь не до шуток. Она не понимает…

— Не понимаешь? Не понимаешь? Хитрюга!..

Боже, какое чудовищное коварство! Бездны скрытности!.. Ну да ладно, надо поцеловать ее перед уходом… Вот уже час, как это не дает мне покоя… Надо воспользоваться случаем, и конец!.. Ничем она не лучше Финетты, в конечном счете, как ни крути… Один хрен, обе подлые — сучки-доносчицы, только эта уж из больно ранних!.. Ох-хо-хо, до чего же скверно! Хоть волком вой!.. Все-таки хотелось бы полной уверенности… Ну-ка, еще одну попытку… Кое о чем спросить ее, для очистки совести… Но она сама пошла в наступление:

— Вы — как кино! То вы грустный, а то веселый!..

Вот что она открыла, вот как подействовала на нее моя пантомима… Хвалиться нечем… Она все поняла: я — как кино! Кино, и все тут!..

Ну, что я мог ответить? Я мог уйти… Только как остаться совсем одному? Я уже не мог… И тут я испугался… Не смогу уже жить без нее. Какой ужас!.. Да ладно, чего там! Сижу, как сидел. Не двигаюсь с места, оцепенел от горя. Сижу как пришитый, как раздавленный, совсем как дурной, ни на что уже не способный… Курам на смех! Ничего не видел, кроме ее глаз… Что же мне делать без нее? Буду везде ушибаться… А те двое? Два этих ханурика? Меня сразу точно наскипидарили… Чем они там занимаются?.. Сидят сиднем наверху! Какие беды готовят они на чердаке? Еще два облапошенных шута! У меня все-таки было время подумать об этом, как я ни был растерян… Нужно было ждать очередного циркового коленца!.. Да что же это, на самом-то деле? Делаю над собой усилие, встряхиваюсь… Вот возьму и отругаю ее! Мало она меня обижала? Нагоню-ка на нее страха!

— Беззаботная ветреница! — говорю я. — Don't you know? Знаете что? Этим вечером я покончу с собой!..

Лихо, а?

— You?.. You?.. You?..

Она отказывается верить… Вижу, как смеются ее глаза… Что бы такое сделать, чтобы озадачить эту вертихвостку? Снова задумываюсь… Я вышел из игры… С ней мне некуда податься… Как сделать, чтобы эта маленькая жестокая сучонка стонала, корчилась, каталась по полу, выла, обливаясь слезами?.. Значит, ждете легавых? Дайте еще подумать… А я кое-что покажу легавым! Я свергну Состена! Слышите?.. Шут поганый! Жулик! Стукач! Плюнуть и растереть!.. Неужто он окажется сильнее фильмов?.. И дядя еще, проклятье! Полковник вшивый, трясунчик!.. Бойня! Кровищи море! Для барышни! Резня прямо в гостиной!.. Это я тебе обещаю: лужи, ручьи, потоки… Ей ведь подавай настоящее кино! Говорю ей, что умру, а ей — все хаханьки! Что ж, увидит кое-что другое… Три… десять… двенадцать… Лакеи вместе со всеми… Груды трупов… Как у Проспера… Как у Клабена!.. А потом — подожгу… Увидит, как мне все это приснилось… Увидят, шучу я или нет!.. А поцелую ее, прежде чем заполыхает… Она увертывается, играет в прятки… Не хочет, и все тут… Ничего у меня не выходит! Небо в ее глазах… Маленькая егоза… Как прекрасна эта волшебница! Забываю обо всем, глядя на нее… Ничего уже не соображаю, все забыл… И вот я снова на коленях! Она не возражает, когда я кладу голову ей на колени… О, золотое мое диво! Снова с моих губ слетают эти приторные словечки… Я таю… таю… Опять прошу у нее прощения, еще, еще!.. Кончится тем, что я отрежу себе язык… Я валяюсь у нее в ногах… Изваживаю, превращаю в тряпку костюм… Теперь — встать… Скоро явятся те… Она снова смеется. Как же она бессердечна!.. А вот и чертовы слуги… Никогда надолго не оставляют в покое… Они несут столовые приборы — настал час ужина… Ходят взад-вперед, открывают двери… Потянуло запахами стряпни… Принюхиваюсь… Ого, окорок! Точно! Тяну носом, ничего не могу с собою поделать… Позор!.. Ох, как хочется есть! Снова хочется!.. Да, конечно, прежде чем умереть, покончить с собой… Да, да! Горы трупов после… О, ужас! Свинья ненасытная, согласен!.. В животе урчит от голода, лютого голода…

— You stay with us? Вы остаетесь с нами?

Она приглашает меня, подсмеивается надо мною… Мне бы уйти… А как же ртуть? Забыта… Все-то я забываю! Снова увижу дядю, Состена, всю семейку за столом. Как ни в чем не бывало… Дожился!.. Мое самолюбие уязвлено… Плутовка смеется, видит, что я страдаю от стыда и голода… А я-то собирался совсем отказаться от пищи, торжественно поклялся!.. Из кухни снова наносит духом окорока… Сомнений нет, окорок! Я дал обет умереть… Хоть бы сбежать отсюда! Но я так устал, в голове звенит от голода. А, остаюсь! Околеть? Нажраться?.. Конца этому не видать! Осквернить мою столь трагическую любовь? Никогда она не поймет меня. Бесчувственная! Миленькая феечка, но пустенькая… Птичья головенка… сплошные причуды… Меня не поняли! Так что же, убить ее? Избавиться, что ли? Залюбить насмерть?.. Я несу околесицу, сам себе смешон… Убью в другой раз… Стало быть, пожрать. Да-да, похавать. От голода в голове точно хмель. Запах, втекающий в двери, заполоняет, пропитывает… Вдыхаю его, истекаю слюной… Роковая любовь!.. Как же мне трудно!.. Я плохо веду себя… Окорок! Ни на что не гляжу, весь в ожидании жаркого… Плевал я на других, пусть идут! Мелькают ножи… прибор… хрустальная посуда… теперь бокалы… Шампанское! Все готово. Закуски и охапки роз… Гляди-ка, настоящий праздник! Уж не ради ли нас в такую трату вошли? А что там за пузырек, на самой середине?.. Ртуть! Моя ртуть! Празднуют ее, празднуют меня! Тот самый пузырек, в точности… Узнаю… Вроде украшения… на самой середине и, главное, в окружении роз… Будем праздновать мою ртуть в семейном кругу и между добрых друзей.

Ничего не скажешь, с изюминкой шуточка!.. Ловко!.. И как нельзя кстати. Теперь ясно, почему меня пригласили… почему рассчитывают на меня… Ой-ей-ей, сейчас заявятся, вся шаражка…. Немного самолюбия, Фердинанд! Уноси ноги!.. Гляжу на прекрасное дитя. Ее губы трогает легкая усмешка… Уйти?.. Остаться?.. Я краснею, заикаюсь, указываю малышке на пузырек… Вон посреди стола, между цветов…

— Oh, it 's funny! Как забавно!

Я-то не вижу тут ровным счетом ничего забавного… Ясно, что она здесь ни при чем. Странные у них развлечения…

— Don 't mind! Don 't mind! Не обращайте внимания!

Это все, что она в этом нашла… Просто ребячество! Я отвратительно малодушен! Пользуюсь любой возможностью, чтобы уступить… Останусь, опять останусь! Краснею, но остаюсь… Сижу как пришпиленный… замороченный… бесхарактерный… Да хоть бы и полиция! Пусть забирают! Конечно же, все подстроено… Они все заодно, прямо-таки убежден!.. Этот номер со ртутью — последний штрих, завершающий картину. Ртуть на столе… пузырек… Кино! Кушать подано, сударь! Без Состена здесь не обошлось! Дерьмо! Эта сволочь была в сговоре!.. А эта?.. Гляжу на милашечку… Доняла меня таки… Ощущаю прилив бодрости… Ну, дразнилочка, мордашечка? Что за игру вы тут затеяли с нами, с кошечками, птичками?.. А уж ломанья! Для отвода глаз? К чему бы все эти ужимочки, завлекалочки, уверточки?.. А вот спущу с вас штанишки да такую порку задам!.. А, распутница?.. Это вам не пташечки… Прав дядя-то ваш: наказывать надо прямо на месте!.. Ох, звенит в голове!.. Так я и решил… Впрочем, не знаю, ничего не знаю… Угроза! Отовсюду грозят опасности!.. Во что я влезаю?.. Доказательство?.. Да и окорок почти уже на столе! Чую его! Каким духом тянет! Близок локоток… Из буфетной наносит… Челядь хлопочет… В глазах от них рябит… Я усаживаюсь в кресле поглубже, смежаю веки…

— А, вы все-таки здесь! Явился сияющий Состен.

— А, это ты, гусь лапчатый! Погоди у меня!..

Он стряхнул с меня отупение. Ну, погоди, стервец! Уж я тебя отделаю!

Я вцепляюсь в него.

— Тебе хватило нахальства, дрянь такая?

— Что такое? Что такое? Ну, характерец!..

Он отталкивает меня одной рукой.

— Мадемуазель, извините его!..

Он стыдится меня, приносит за меня извинения. Приличия!

— Старый мерзавец! Слышишь, шкура?..

Так я этого не оставлю! Я зол!

— Я покажу тебе, где раки зимуют!

— Ну-ну, спокойствие! При девочке-то!

Он просит меня пощадить чужие уши… Подхватывает меня под руку, увлекает в сторону… Что этот, что Боро — один хрен… Кругом лицемеры…

Стол накрыт. Вот и полковник. И жратва!.. Они оба переоделись. На них рабочие комбинезоны, высокие резиновые сапоги. С китайцем и опереткой покончено… Оба серьезны, в высшей степени «эксперименте». Ученые за работой. Рядом с ними я — ноль… даже с моими тремя фунтами шестью шиллингами!.. Сразу иду в наступление. Говорю ему:

— Хорош, Состен, ну хорош! Тоже воруете?

Щелк в лоб!

— Куда уж мне с вами тягаться, красавчик!

Он ждал моей подковырки. Шепотом обмениваемся любезностями, грыземся… Малышка ничего не слышит, да и полковник тоже… Он сидит молча… Взглядываю на него, прожевывая очередную порцию… Сидит и с улыбочкой глядит прямо перед собой… Человек, поглощенный своими мыслями! Время от времени хмыкает, подкладывает себе изрядный кус то ветчины, то окорока… что подвернется под руку… Едок неслабый, да как им не быть! Видели бы вы этот стол!.. Снова шепчу Состену:

— Ты у меня налопаешься, гад! Я тебя угощу поджаркой из дерьма, слышишь, дорогой Учитель?..

Он был омерзителен мне.

А пузырек со ртутью не зря здесь торчал, у всех на виду, среди цветов. В мой огород камень… Посмотреть, какая у меня будет рожа… Напрасно старались!.. Я держался, будь оно неладно, хорошо держался!

Я его тихонечко так, на ушко, предупреждаю:

— Чтобы ты знал, поганка!.. Если они придут… твои дружки… дружки твои легавые, понял, гаденыш?.. Так вот, один я не уйду!.. Сразу тебе говорю, понял, легаш? Предупреждаю тебя, шкура полицейская!..

— Тш-ш-ш, молчите, несчастный!

Он оскорблен в своих лучших чувствах… находит меня несносным.

— Что за манеры!

Он сетует, он возмущен до глубины души. Я слишком дурно веду себя!..

— Потише, пожалуйста! Ведите себя прилично!.. Вы не в своей вахмистерской!.. Вы слишком шумно едите! Не весь же кусок! Режьте мясо ножом!..

Я действительно вел себя невоспитанно… во мне говорило раздражение… По его вине… Малышка видела, что мы перешептываемся… Дядя, по счастью, вообще никуда не смотрел. Глаза немигающие. Ел, словно завороженный… Глотал все подряд, без разбора, точно во сне… Сельдерей… жирная сардинка… порядочный кусок рокфора… конфеты, целая пригоршня… Переходил от блюда к блюду в обратном порядке…

Начинал новый круг с фруктов… А уж чавкал, как собака, в десять раз громче меня!..

— Что, Состен, не смешно?

Нет, он и не думал смеяться, а между тем, прямо напротив него… Ну, не забавно ли, а? Не забавно?.. Вот они каковы, подлизы…

Нет, я не собирался снова ругаться, спорить, беситься. На кой черт! Что от этого изменится?.. Я противен себе… Пусть делают, что хотят!.. Наспорился досыта! Ну-те, улыбочки направо-налево!.. Вот так!.. Такой же олух, как они! Спокоен, приличен, понятлив — все у меня в порядке… Так придут легавые? Пусть, пусть приходят!.. Жду их, они найдут меня приличным… Семейный круг, все такое, ртуть посреди стола, цветы, улыбки…

Почти не спали… Так, подремали в креслах… Никто нас не гнал, это уже было кое-что… Проснулся Состен.

— Довольно прохлаждаться, друг мой. Требуется ваша помощь…

Это были первые его слова. Деспот!.. Главное — покомандовать. Призывал меня к порядку, давал «руководящие» указания…

— Заскочите в Ротерхайт, подниметесь к Пепе, скажете ей, что у меня все в порядке, что я доволен полковником, чтобы спокойно ждала и не налегала на шоколад, чтобы не натворила глупостей, чтобы не копалась в катафалке… Она знает, что я имею в виду.

И мне шепотком: «Ахилл!» Я понял: мумия…

— Пусть передаст вам мои трубки… Да, и скажите ей с твердостью, что если она будет фордыбачить, я никогда не приеду к ней!.. Главное, чтобы ничего не покупала, не наделала мне долгов!.. Я, может быть, скоро проведаю ее, если она будет умницей… Значит, договорились. А что вы хотели сказать… Да, самое важное! Зайдите в министерство…

Он окидывает беглым взглядом мое платье…

— Теперь вы прилично одеты. И глядите там, поосторожнее в выражениях…

Он внимательно оглядывает меня.

— Ладно, сойдет! Следите за собой… Сядете в 42-й автобус. Выйдите на Уайт-холл… Здания увидите сразу, ошибиться трудно… Все министерства рядышком, вдоль всего бульвара, по обе стороны. Запомните, «Secretary for war…» Разузнайте там… Отдел изобретений… Войдете в здание, спросите Особый отдел, рассматривающий предлагаемые изобретателями образцы противогазов, узнаете условия конкурса, дни… часы… Принесете мне памятку… Глядите, не потеряйте!.. Похоже, они все изменили… Перенесли испытания на более ранние сроки… Не задерживайтесь, нужно вернуться засветло. Не торчите в Ротерхайте и не вздумайте напиться!.. Выполните толково мое поручение… Поезжайте и не болтайте зря… Наш адрес не давать никому, ни под каким видом! Особенно Пепе!..

— Положитесь на меня, господин Состен. Я не из самых болтливых…

Ужасно он меня раздражал своими напутствиями. Полковник слушал, все одобрял, со всем соглашался… Кивал головой… Вдруг вытянулся, точно его дернули. Смирно! В точности, как в тот раз, когда ему приспичило мочиться.

— England, England rule the Gas! Англия правит газами!

Снова здорово! Опять драть глотку!.. Простата здесь ни при чем… Садится. Поорал — и снова погрузился в отупение, уставившись немигающим взглядом прямо перед собой… Племянница ластится к нему, ласково, нежно нашептывает:

— Uncle! Uncle!

А вот Состен полон бодрости, кладет конец сценке родственной любви. Ему дело подавай, работу!

— Работать! — орет. — Работать!..

Цап дядю под руку, подхватил, поволок… Что за человек! Наглец! А фанаберии, а самодовольства!.. Теперь он, видите, в вожаках ходит… Невыносимо! Конечно, я могу рвануть отсюда, пропадай оно все… Лучшего он не заслужил… Ну-ка, ну-ка, надо сообразить… Блеснула у меня одна мыслишка!.. Вот только девочка… Как с ней быть? Выходит, брошу одну с птицей, с этим шутом?.. Мыслимое ли дело? Выставит меня этот гад… Ну, нет! Скорее я убью его!.. А что, если увезти, похитить ее?.. Вот было бы здорово! Такой героический, такой великолепный поступок… Спрошу у нее… Спрошу ее согласия… Душа поет… душа горит! Меня ждет счастье…

— Мадемуазель… мадемуазель!..

Спешу высказаться, запинаюсь, заикаюсь… Нет, не могу… Лучше я еще подумаю. Говорю ей:

— Я ухожу… ухожу… Я вернусь!..

Она несколько удивлена… Уж очень вежливо я ухожу, уж очень послушно подчиняюсь.

Город… улицы… бульвар… Прихрамываю, но поспешаю, радостный, себя не помнящий от счастья… Я ликую: ангел, просто ангел, поистине талисман эта сошедшая с небес девочка! Идол лучезарной красоты!.. Она призвана спасти меня своим очарованием!.. Как мне везет в любви!.. Если война не слишком затянется, мы, может быть, поженимся, заживем своим домом… Воображение у меня разыгралось, я уже бог знает куда заносился в мыслях. Будущее рисовалось мне в розовых красках, этаким чудом… Глядишь, под какую-нибудь амнистию попаду, разбогатею вдруг, приварок с прибылей… все устроится, как по волшебству… Поглощенный мыслями, сверкающими видениями, я уже не замечал, где иду, не видел ни улиц, ни прохожих, ни автобуса:.. меня сжигала лихорадка страсти, веры, восторга… Добрался до Ротерхайта, как во сне… Улица… дом… прямо в него уперся… Оп! Поскакал через несколько ступеней… дверь… другая… Принюхиваюсь… Здесь! Зову:

— Пепе!.. Пепе!.. Пепе Роденкур!

Стучу, колочу… Что-то не торопятся… Опять стучу… Слышу — за дверью голос, но не отворяют… Ну, наконец!.. Она!.. В рот набились волосы, отплевывается, пыхтит, вся перемазана губной помадой… Из самой гущи сражения!.. Оправляет на себе юбку, халат… подтыкает болтающиеся клочья… Очаровательная картина, нечего сказать!

— Мадам, — начинаю я, — мадам, супруг шлет вам свои наилучшие пожелания…

— Ах, так вы от этого негодника? Быстро, адрес! Где он скрывается?..

Вмиг очухалась!

— Никак невозможно, мадам!..

Разражается буря:

— Ну, разумеется! Разумеется! Он хочет, чтобы я умерла от горя!

Слезы ручьем, душераздирающие рыдания. Она корчится от мук у дверей. А я-то пришел миротворцем!..

— Умоляю вас, мадам, не гневайтесь! Поймите, это должно остаться в тайне!

Господи, что я несу! Слезы хлынули пуще прежнего.

— Он смерти моей желает!.. Мне все ясно!.. Хочет совсем сжить меня со свету!.. Знаю я этого разбойника!

Спасу нет, как от нее разит перегаром, не продохнуть!

И тут слышу «пеп!.. пеп!.. пеп!..» Кто-то меня окликает. Мужской голос в глубине квартиры… Самого мужчину не видно…

Она притворяется, будто ничего не слышит… Пьяный голос… Вот снова «пеп!.. пеп!..»

Позвольте, позвольте!.. «Пеп!.. Пеп!..» Что-то очень знакомое… Надо бы взглянуть на этого хмыря…

— Кто это у вас?..

— Так, дружок один!..

Но между тем рыдать не перестает.

— Зовут-то как твоего дружка?

— Нельсон…

— Нельсон?.. Какой Нельсон? — спрашиваю. — Не тот ли, что малюет? Нельсон Трафальгарский?

Вижу, очень ей не хочется отвечать, только меня разбирает любопытство, хочу допытаться… Повторяю вопрос… Она заступает мне дорогу, встает в дверях… Пытаюсь пройти. Она притворяет дверь, оставляет только щелку… Струхнула… Так, я остаюсь… Стоим друг против друга… Вижу, курочка что-то замышляет…

Уж мне ли не знать этого самого Нельсона? Рисовальщика, мазилу уличного?.. Прямо у ступеней Национальной галереи… Премерзкий субчик, доложу я вам! Изуродовал его бог, как черепаху… Колченогий от рождения, злобный доносчик и пакостник. В Лестере от него старались держаться дальше… Одна нога у него была короче, а попробуй за ним поспеть!.. Топтался бочком по асфальту вокруг своих набросков… юлой вертелся, как заводной… Толковал пентюхам деревенским о пирамидах, Ниагаре, всяких мировых достопримечательностях… Обхаживал, стало быть, клиентов… тут тебе и Эйфелева башня, и Кремль, и Хрустальный Палаццо, а еще — шестимачтовик с квадратными парусами, водопад на Темзе в Эпсоме… тут же и сценка древнеримской оргии с участием восемнадцати женщин в пеплумах… В общем, понимаете! По всему Лондону промышлял своей пачкотней, в поездах между Чаринг-Кросс и Челси, но любимым его местом были плиты Трафальгарской площади, прямо у подножия памятника. Там он чаще всего и устраивался… Между голубями и бассейном… Потому, кстати, и получил Прозвище Нельсон… Я этого жучилу сразу невзлюбил. Говорил, что, де, инвалид войны. Брехня!.. Написал на своей картонке «Бывший военнослужащий». Враки!.. Просто родился калекой, и ничего больше… Бесило это меня: у меня-то в самом деле были заслуги, и немалые!.. Он не скрывал, что положение художника, уличного пачкуна давало ему кое-какие другие возможности поживиться… Нередко, выйдя из музея, дамы немного задерживаются, чтобы подышать… полюбоваться дивной перспективой… а вещички оставляют на скамье… Легкомысленные создания, особенно барышни!.. Нельсон времени даром не терял. Всегда держался начеку, глазки так и шныряли… Шарил втихаря по дамским сумочкам… Не то, чтобы уволакивал, а дань свою, шиллинг-два, ловко эдак взимал — комар носа не подточит!.. Я бы такому ни за что не доверился, хоть озолоти меня!.. А что он вытворял в туманную погоду, когда средь бела дня на Лондон опускалась мгла, точно периной застилало улицы!.. Так вот, ему не было равных, чтобы проводить людей до их гостиницы… Порой по десять, по двадцать зараз, гуськом… Тех, кто сбился с пути, не знал, куда ткнуться в этом молоке… Надо отдать ему должное, настоящий виртуоз по части вызволения туристов… Отыскать верную дорогу, когда во время прогулки по городу тебя накрывает вдруг облаками, — это ему было раз плюнуть! Как ни крути, рано или поздно вся Империя оказывается на Трафальгарской площади… Здесь прогуливаются все доминионы, толпятся зеваки со всех трех континентов… Но стоит ветру дунуть хорошенько, стоит туманам наползти от реки, всю площадь точно ватой обкладывает… Моргнуть не успеешь, а уже все белым-бело, ни зги не видать, хоть глаз выколи. Переполох жуткий!.. Надо довести людей до места, точно слепых… За считанные минуты через главный Вестминстерский бульвар заволакивает весь город. Белые напасти случаются с октября… Тогда-то и начиналась запарка у Нельсона. На своих обрубочках он колесил в поисках туристов, молоденьких девиц, утонувших во мгле… вылавливал их, тычущихся как слепые котята под газовыми фонарями… собирал ошалелых, одурелых, шатающихся, ковыляющих вразброд, на все натыкающихся стариков… сводил, скликал весь этот люд… сгонял в одно место, перебегая от кучки к кучке… вел за руку… направлял голосом, этим своим «пеп! пеп!» к ближайшей станции метро, а то и провожал до самого их обиталища, когда чересчур были напуганы… Едва вокруг растекалась всепоглощающая белизна, он оглашал окрестность своим «пеп! пеп!», звучавшим, как тревожный рев судовой сирены… Спору нет, он действительно помогал людям, многих выручал… Не до смеха, когда останавливается транспорт, когда можно часами кружить на одном месте, когда порою такая непроглядность, что люди боятся ступить шаг, когда не ездят даже маленькие такси, даже конные кебы, когда на Стрэнде светопреставление, экипажи встают на отстой, толпа на тротуарах мечется вслепую, шарит по стенам!.. Такой у «боцмана Пепа» был природный нюх — выбираться из тумана, выруливать из ватной толщи по счислению, вроде лоцмана… Никаких колебаний… никаких отклонений от курса в такой густой мгле… когда меркли бенгальские свечи, электрические дуги, гудящие у театральных подъездов, даже бушующее пламя металлургических заводов — все тонуло в тумане. Кажется, сгустившийся пар вот-вот растворит, поглотит город. Один Нельсон не терялся в такие дни… Любой уголок Лондона, любой прохожий, любая вещь — он неизменно находил нужный адрес, сквер, тупик… Он отыскал бы призрак пара, слившегося с паром!.. А между тем — на лондонских улицах сам черт ногу сломит, неудобица невообразимая, нумерация какая-то вывихнутая!.. Но не было случая, чтобы он заплутал, всегда приводил точно к дверям, прямехонько к звонку!.. Пожалуйте, милостивые государи!.. Вы дома, мадам!.. И — «пеп-пеп!» — пускался на поиски других бедолаг… Запросто собирал за один такой денек фунтов пять-шесть… Сзывал к арочной колоннаде целую ораву бродящих на ощупь: «Пеп! Пеп! Any direction! В любом направлении! Следуйте за мной!» Кого только он не разводил по всему Лондону — долговязых мисс, толстых увальней, приезжих из Афганистана, Перу, Китая, Панамы, деревенских простецов… разношерстные гурты ошалелых, растерянных людей, угодивших в туман, как кур в ощип… Пользовался замешательством, тем, что растерянные люди кое-что забывали. Правда, меру знал. Но проводник он был, каких поискать!.. Каждого приводил в родную гавань, точно по адресу!.. В дни чрезвычайного положения его навар делался жирнее… Едва начинала наползать вата, он спешно собирал вое рисовальное барахлишко. Уж очень удачно он устроился для такого приработка! Такое уж место эта Трафальгарская площадь — естественный цирк, излюбленное место скопления облаков… Испарения стягиваются туда громадными толщами, гигантскими завитками… Ясное дело — клиенты в Панике, тем более, что становится липко и скользко… Приказав взяться за руки, он гуськом переводил их через улицы, увлекал вдоль витрин. «Lady, be careful! Осторожнее, леди!» За словом в карман не лез, обладал чувством юмора и умел Поднять настроение… Вот такой лихой малый… Пеп-пеп!.. Вспомнилось все сразу. Он, точно он!.. Ясно вижу его рожу! Голос-то его, не приснилось же мне!.. Вспомнил, стоя Напротив Пепе, его наглую рожу!..

— Пепе, — говорю, — у тебя Нельсон. Мне бы потолковать с ним… Убежден, что он шпионит… Хочу посмотреть ему в глаза.

— Нет, я вас не пущу!..

— Да знаю я вашего гостя!

Она всхлипывает, но уже не так громко, изображает оскорбленное достоинство. Спрашивает:

— Так вы его знаете?

— Ну, да!.. Пеп-пеп!.. Ну, да!.. Пеп-пеп!.. Это я ему знак подаю.

А он мне из комнаты:

— Пеп! Пеп!..

— Вы ни о чем таком не будете говорить?

Она испугана.

— Нет, нет! Обещаю!.. Как он у вас очутился?

— Он разыскивал вас, — шепчет она.

Так, уже продает!..

— А как до вас докопался? Загадка.

Вхожу. Он лежит на постели со стаканом в руке.

— Пеп! Пеп! — приветствует он меня.

Этак вальяжно развалился, веселенький. Хорошо устроится.

— Здорово! Пеп-пеп! Что, напился? Сразу беру его в оборот, гадок он мне.

— Что спрашивать?.. Не видишь, что ли? Не обиделся.

Навожу ясность:

— Чего ради ты сюда заявился?

— Развлекаюсь, разве непонятно? Развлекаюсь! Тебя, между прочим, ищу! Пеп! Пеп!.. Дружище, как же я рад тебя видеть!

Он приподнимается, собираясь облобызать меня.

— С чего бы это ты так рад?

— Потому что ты дашь мне два фунта!

— За что?

— За то, чтобы я помалкивал!

Это нуждалось в пояснениях.

Сев на постели, он поправляет на себе одежду, затягивает серенаду:

Снова опрокидывается на спину, укладывается поудобнее, отдает распоряжение:

— Drink! Drink, darling!

Сразу видно, что у них все на мази. Она приносит бутылку. Ром. Наливает, притворяясь, будто ей неловко при мне… Кривлянье! Он сгребает ее в охапку, осаживает на кровать, тискает, переворачивает вверх тормашками… Она сердится, вскрикивает:

— Пеп! Пеп! Ну, перестань!..

Он чмокает ее, они снова валятся на постель, покатываются со смеху.

— Darling! Darling! I love you!

Стеснения как не бывало… Она выуживает из-под кровати бутылку, наливает до краев и — буль-буль!.. Ваше здоровье!.. Оба из одного стакана… Весь пол усеян листьями роз, осыпавшимися из корзин лепестками… Она и перед ним разыгрывает спектакль, уж ее-то я знаю! Обольщение! Пошли в ход фотокарточки… Да, крутая каша у них заварилась, я как раз поспел к счастливому финалу. Ай да Пепе!.. Он задает мне непристойный вопрос: не кажется ли мне, что у него стоит, как у жеребца? Не зря, мол, отец служил конюхом на ипподроме Мэзон-Лафит!.. Ну и ну! Сдохнуть можно!.. Они заливаются смехом. Ей нужно забыться после всех злосчастий… И вдруг новый приступ горя, слезы в три ручья!..

Он прикрикивает на нее:

— Прекрати! Прекрати!..

Чтобы никаких слез при нем. Он оглаживает ее, усадив себе на колени… Опрокинулись на постель, снова нежности… Ну, с меня довольно! Нужно порасспросить его. Тащу за ноги:

— Кому это я понадобился, а, Нельсон?

Он теперь в настроении, это неплохо… Может, язык у него и развяжется.

— Погодь, парнишка, погодь! Сейчас!..

Горит желанием рассказать. Снова усаживает Пепе себе на колени…

— Значит, так! Слушай! Громко отрыгивает. Порядок. Он приступает к повествованию.

— Приходит, значит, Анжела, под вечер… Жена Каскада, ты ее знаешь… Словом, мадам Каскад… Подскакивает ко мне в самую запарку — я как раз с мелками горбатился, сам понимаешь… Народищу ко мне!., и говорит, значит, нельзя, мол, Нельсон, терять ни минуты, очень спешно. Каскад срочно требует вас в Лестер, живым духом!.. Ну, ты меня знаешь, всегда готов, не гляди, что увечный! Но в этот раз просто беда… Заказчиков, как мух, поналетело на мою пачкотню! Туристы, приличные все люди… Я как раз кончал Эйфелеву башню… А она наседает, слезно просит… Ладно, бросаю свое хозяйство… Куда же денешься? Ты Каскада знаешь, чистый порох!.. Не хочу раздоров… Чтобы его не уважить? Да ни за что на свете! Слишком многим ему обязан… Да и потом — я с Каскадом ни разу не потерял ни гроша… Другое дело его жена! Я Анжелу-то сразу спросил: «Это для вашего мужа? Не для вас?» — «Для него, — отвечает, — для него! Два фунта за час!» Так-так, смекаю!.. «Очень щекотливый розыск!» Какие могут быть разговоры, очень я люблю эти самые розыски!.. Вот как оно было, хе-хе-хе!

А сам заливается от одних воспоминаний: как он подхватился, как они с Анжелой помчались, точно на пожар… Тут они снова начали тискаться с Пепе… Я стою дурак дураком, a у них сочные поцелуйчики, постанывания… На меня ноль внимания…

— Ну, хватит, хватит! — Растаскиваю их. — Хватит! Давай рассказывай, паршивец!

— Рассказываю, рассказываю!.. Она сообщает — мол, Каскаду привалило, оплата будет почище вашей мазни!.. Живо к нему на хату!.. Словом, прискакал я, заявился, сам понимаешь… Он мне с ходу: «Дорогой Нельсон, вы не видели китайца на Трафальгарской площади? Не замечали? Китайца в платье?..» Это он мне, значит… Я ржу. «Китаец! Смотря какой! Китайцев-то хоть пруд пруди!.. Насмотрелся я на китайцев, не сойти мне этого места… Почем мне знать, был там этот самый или нет? Не счесть, сколько перебывало у моих рисунков!.. Худых, толстых, средних… Нельзя ли по-яснее? Не бог весть какая диковина, китаец!.. Тут он уточнил: китаец вроде как не настоящий, если я верно понял, на самом деле француз, нарядившийся в платье… ряженый… Зеленое платье, а на жопе желтый дракон… Видно, в бегах. Сообщил он мне о нем кое-какие подробности: как говорит, как держится, какой портрет… Тут я сообразил, кого он имел в виду! Пеп! Пеп! Тот еще субчик! Всегда с зонтиком, с полной пазухой бумажных рулонов… Часто шлялся в разных местах ближе к центру, но чаще всего по Довер-стрит и Бонд-стрит… Пеп! Пеп! Заметано, я его быстренько заарканю!.. Крутится возле девиц, обижает их, до крови за булки щиплет! Погоди, что-то знакомое… Маньяк! Финетта мне говорила… Погоди, погоди… А, вот, вспомнил!.. Точно, по обличью китаец… Она даже видела тебя с ним, представляешь?.. «Случаем, не педик?» — спрашиваю, а в уме-то я тебя держал, сообразил, что они через него хотели выйти на тебя… «Нет, не похож», — говорит. Что-то подозрительно, что-то здесь не так… Плохо дело!.. Я видел, что он зол как черт, что вы затеваете какой-то подвох с этим самым китайцем, что вы что-то задумали, когда уходили из борделя… «Мальчишку этого сопливого наняли, — говорит, — а он мне нос натягивает! Загреби косоглазого, Рысий Глаз, уж постарайся, нужен он мне! Мальчишку же!» — «Хорошо, хорошо, Каскад! Как скажешь!»… Ему лучше не перечить, уж я его знаю… Ну, я помчался!.. Он промедления не любит…

На мой вкус, неплохо он все рассказал… Передо мною открывались некие возможности… Настроение у него было боевое. Но тут новая помеха — стук в дверь, звонок… Пепе слетает с кровати — мальчишка-молочник! Бросив нас, она бежит к дверям.

— Ну же, ну, рассказывай! Пеп! Пеп! — подгоняю я его. — Не тяни, черт! Как ты добрался сюда, как отыскал квартиру, дамочку?

— Да ты что, милок? Думаешь, у меня знакомых нет?

Обиделся, значит.

— Китаец — не иголка, отыщется, чудик! Особенно ряженый, смекаешь? Такое не на каждом шагу встречается… Да я отыщу его, хоть бы он кучей говна прикинется! Китаец, не китаец!.. Хоть бы он спрятался в жопе лорд-мэра! Ты понял?

Настырный, ничего не скажешь!..

— Нет, ты не знаешь, раздолбай, на что я способен, если на что-нибудь решился!..

Он зырил на меня с жалостью. Жуть как гордился, что может на выбор отыскать в Лондоне любую харю. Другого такого рысьего глаза не было на свете.

— И дня не прошло, понял?.. Пеп! Пеп!.. Так в гнездышке и накрыл… Приволок красавчика и красотку! Не спорю, далось легко — тумана вовсе не было, погода как на заказ, что говорить… Но если бы даже навалило ваты во всех четырнадцати районах, тумана такой густоты, что хоть ножом режь, я и тогда притащил бы их… Мне без разницы! Коли начал искать, обязательно разыщу!.. Намотай себе на ус, лодырь! Можешь быть уверен на все сто!

Он издали плюет на печку… Плюх! Увесистый харчок… Раздается шипенье, взлетает пар…

— Вот так у меня дела делаются, голова садовая!

Страшно доволен собой, прямо распирает его. Важно пялится на меня сверху, восседая на краю постели, пенек паршивый… Пепе торчала на лестничной площадке, не до нас ей было… Хиханьки да хаханьки, потому как мальчишка-молочник притиснул ее к дверям и шарил по ней руками. Слышно было, как они чмокались. Ни секунды не теряла бочка!.. Видно, приелись ей разговоры, потому как не было для нее важнее любовных забав!.. А этот снова за свое «пеп! пеп!» — уж больно ему охота наврать мне с три короба, наплести побольше о своих геройствах! Тем более, я улыбался…

— Слышь, малахольный? Могу сказать, не хвастая, что нет лучше меня лоцмана в Лондоне. Эти с Темзы разве могут со мной тягаться? Запомни, фитюк: я, Нельсон — король тумана! Пеп!.. Пеп!. Голуби боятся меня… Глянь-ка!.. Пах!., пax!

Он вскидывает к плечу воображаемое ружье, притворяется, будто стреляет в форточку по воображаемым голубям, должен был восхищаться им по любому поводу… по этому тоже!

— Так что ты решил?

Мне осточертело его кривляние.

— А чего решать? Я нашел тебя!

— Нашел ты, дурья башка! Что ты нашел? Уродину в юбке, подстилку сопливых щенков!.. А китаец клал на тебя с прибором… вот что я тебе скажу, чуфло!

Надо заткнуть пасть этому бахвалу поганому… У меня с души воротит от него… Теперь мой черед смеяться…

— Поди ж ты, паскудник! Больно что-то разговорился!

Не ждал он такого поворота, сразу хвост поджал…

— Да ладно, ладно! Пеп! Шучу!..

Я не хотел, чтобы он озлился. Ведь тогда из него слова не вытянешь! Тут он вновь попер на меня:

— Так сходишь к Каскаду, лады? Сходи, во как нужно!.. Если я скажу ему, что ты нашелся, а идти к нему не желаешь, он крик такой поднимет!.. Ты представить себе не можешь!..

— А если не говорить?

— Тогда он скажет: «Нельсон крутит мне мозги!» Жуть как он станет переживать, потому как увидит, что не выгорело у него! «Нельсон бестолочь!» — будет орать. Сумасшедший дом!..

— Может, все-таки пособишь мне? Сам знаешь, неприятности у меня…

— Да ты что, ты что, голова ежовая! Да ты сам сообрази!.. Чего тебе стоит прийти к нему и потолковать, как мужик с мужиком?.. Не съест тебя Каскад! Ему бы только разобраться, чем ты дышишь. Он же доказал тебе по-дружески!.. Ну, неохота ему в дураках ходить!.. Лондон-то он знает малость получше тебя… Соображает, куда это может привести!

— Ладно, ясно! Только, понимаешь, неохота мне встречаться с ним… Дельце одно на мне… Я тебе скажу, есть одно дельце!

— А, вот видишь? Дельце…

Ай да молодец, Рысий Глаз!.. Я признался, ничего не отрицаю, даже наоборот!

Показываю ему мешок, и эдак рукой делаю — мол, килограммы, хоть завались!

— Пеп! Пеп! Соображаешь?

Хочу, чтобы у него челюсть отвалилась.

— Охренеть можно!

Кивает головой, а только эдак странно поглядывает на меня… Никак не сообразит: может, я его разыгрываю?

— Да не бери ты в голову! — твержу ему свое. — Во-о-о какие!..

Снова расставляю руки: большие мешки… Пять, шесть… Рожа у него кислая. Не верит ни на грош…

— Дельце, говоришь?.. Дельце?.. Извини, корешок! Ты ж его не провернул!.. Вот с Каскадом у меня — верняк! С голода не подыхаю. Платит тютелька в тютельку. Пять, десять фунтов… Я что-нибудь предлагаю — заметано, действуй!.. Всегда тишком. Бывай, до встречи! Вот это работа!.. В общем, учитывая, как я тебя разыскал, не меньше десяти фунтов…

Наклевывалась сделка… Как-никак, намек прозрачный…

— Да, но… Пеп!.. Спешишь, толком не разобравшись, о чем речь… У тебя одни бабки на уме, а я тебе не только о них толкую… Вот такие мешки!

Снова показываю руками.

— Что там твои десять фунтов? Смех, да и только! Уморил ты меня, дурило!.. Кабы только гроши, я бы и не заикнулся… Только тут дело особое, слышишь?

Наклоняюсь к его уху.

— Дело чести!

Он вылупился на меня, а я ему на самое ушко:

— Военная тайна!

Чего-чего, а этого он никак не ожидал. Так и осел, точно ему обухом по черепку.

— Больше не могу сказать. В общем, решай сам.

Сидя на краю кровати, он качался взад и вперед. Не укладывалось у него голове.

— Врешь, гнида! Издеваешься!..

— Да нет же, нет! Что я, не знаю тебя? Пеп! Пеп! Тебя не проведешь! Рысий Глаз! Идем, коли сомневаешься!

Ей-богу, удачно придумал!..

— Крутишь мозги, а? Признавайся! Решил поартачиться.

— Да нет же!

Все равно не верил. Тогда я решил задеть в нем чувствительную струнку.

— От этого зависит наша победа в войне. Теперь улавливаешь?.. Понимаешь, насколько это важно? Хочешь, чтобы союзники победили… или это тебя не колышет? Плевать на все?

Он сидел дурак дураком.

А я напирал:

— В общем, я поставил тебя в известность… Пеп! Пеп!.. А там — как знаешь! Сорвешь дело — останется на твоей совести, я тебя предупредил… В общем, разбирайся.

Вот что я ему сказал. Ох, как ему не по себе стало от моих слов!.. То взовьется, то скрючится… Сам не свой от моих таинственных намеков, просто не мог посмотреть мне прямо в глаза… А потом как начал отбиваться:

— Недоумок! Так уже победили! Война-то уже выиграна! Зачем все это? England win the war! Англия выиграла войну! Да и Франция тоже!

Тут он спохватывается: — А что Франция? Пошла она, эта Франция!

Он кипятится.

— Ну, видишь? Пеп! Пеп! Совсем чокнулся? Ты что мелешь?

— What idea? Что такое?

— Все зависит от тебя, пеп!.. пеп! Просто и ясно!

— Как это зависит?

Он совсем уже перестал соображать. Я ему снова втолковываю:

— Пеп! Пеп!.. Ты вроде бабы — мелешь и мелешь… Дело-то какое! Я по-дружески ввел тебя в курс дела, а ты пойдешь трепаться… и пиши пропало! Погубишь дело!

— Да что пропало?

— Секрет! Секрет нашей победы в войне, дышло тебе в рот! Что ж, так и повторять тебе с начала до конца до завтра? Ты же раззвонишь у Каскада, на блюдечке ему принесешь: кушайте, сударь!.. Проиграем мы войну, вот так она и проигрывается… Попадется раздолбай, вроде тебя!..

— А я говорю — выиграем, едрена феня!

Гляди-ка, он возражает!

— Как же это выиграем? Твоей ялдой, что ли? Для наглядности показываю… Вижу, он заводится.

— Уж во всяком случае не так, как ты собираешься, недоделанный! — подсыпал я перчика.

Он так и взвился, просто взбеленился. Потеха, да и только!..

— Выиграем! Обязательно! — заблажил он.

Я гнул свое:

— Как же, держи карман шире!..

Он драть глотку пуще прежнего:

— Long live England! Helth for England!'Да здравствует Англия! Благоденствия Англии! А французам — хер с маслом!

Он схватил бутылку, опрокинул надо ртом… Буль-буль-буль!.. и снова завел свою песню — уж больно хотелось ему себя показать, как он по голубям-то воображаемым из форточки палит, бах-бах!.. Так он нервишки успокаивает… Всюду вокруг ему видятся голуби, как на его площади… А потом снова загорланил свой любимый напев, чтобы не скиснуть от моего трепа:

— Helth for England! Victori…ou…s! …Rious! And Glori…ous! Благоденствия Англии! Побе-бе-бед-и-сла-сла-ла-ла-вы ей!

Это он так дух себе поднимает… Запевает еще два или три раза… Теперь ему гораздо лучше, настроение прекрасное, хвост трубой… Ну, что ж, он дает мне шанс. Раззадорил-таки я его!..

— Давай выкладывай, едрена вошь!

Еще раз рассказываю по порядку, как выиграть войну с помощью чудесного изобретения… Правда, не уточняю, какого именно…

Он задумался.

— Лады, лады… Схвачено… Это точно?.. Военная тайна?..

— Как Бог свят!

Я сплевываю. Без обмана! Он не возражает.

— Хорошо, но тогда ты должен рассказать мне все без утайки. Клянусь, никому ни слова!

Тут и он сплюнул.

— Тс-с-с!

Я оборвал его. Ведь там Пепе и этот сопляк… Отсюда их ему не видно на площадке, но услышать-то они могут!.. Ох, уж этот Нельсон! Не язык, а помело!

— И так уж слишком много сказал, — подвожу я черту.

Эк его перекосило! Я захлопнул рот на самом интересном месте, а ему страсть как хотелось поточить лясы!.. В полном расстройстве уставился на меня, отхлебнул еще сивухи из горлышка, с силой дохнул мне прямо в лицо, подмигнул… Задурил я ему голову, вконец запутал…

— Что ты мне мозги лечишь? Вот такой он сделал вывод.

— Ладно, пошли! Увидишь!.. Вовремя сказано.

— Чего пошли?

— К Китченеру. Не знаешь такого?

— Какой такой Китченер?

— Военное ведомство!

— Собираешься наняться к ним?

— Да нет, пустозвон! Я к министру! Он и есть военный министр!

— Ты ему скажешь?

— Не все, не все…

— Надо же!

Это произвело на него впечатление. Подумать только, какая скрытность!.. Он даже рыгнул.

— Ох, и хитер ты, чижик, ох, хитер! Шутник этакий! Ловчила!..

Целит мне в бок, как давеча в голубей… Бах!.. Бах!.. Прямо в сердце. Мы оба хохочем.

— Идем в министерство, сам увидишь!

Я тороплю его, уговариваю:

— Чего ж лучше! Увидишь Китченера собственной персоной!

— Так ты шпион? Шпион?.. А мне ничего не сказал! Его так и пронзило — а вдруг я в самом деле шпион? Смотрит на меня оторопело… Надо отвести подозрения.

— Да нет же, тюха! Суть в изобретении!.. Не допер?.. Личное дело к министру!

— Ты же не порох изобрел?

— Похлеще будет! Пеп! Пеп! В тысячу раз!.. Такое, знаешь… ты представить себе не можешь!.. Пошли со мной. Такое разве объяснишь?..

— А потом все расскажешь?

— Вот увидишь, клянусь!..

Он съезжает, скатывается с кровати на свои култышки.

В полной готовности…

— Пошли!.. Я с тобой!..

— Ну, двинули!

Скоренько, лишь бы он не передумал! Мальчишка по-прежнему обжимает Пепе под дверями. Она отпихивает его, только он и слушать ничего не желает. Звучат взаимные попреки.

— Вы что, уходите? — удивляется она очень.

— Да мы ненадолго!..

Отстраняем ее — и рысью!.. Эх, забыл трубки для старика! Просил он ведь…

Ну, да ладно, еще вернусь!.. Надо спешить… Здорово я придумал… Этому шуту и в голову не приходило… Насчет него я уже кое-что придумал. Была мыслишка отделаться от него в городе. Пока он нас отыщет, пройдет какое-то время… Два, три дня… Успеем перевести дух… Во что бы то ни стало нужно было избавиться от него, только без насилия, хитростью… Мы уже в пути. Выходим на Элдгейт как раз на трамвайном перекрестке. Прыти у него уже поубавилось, И потом он совсем остановился и завел свою песню:

— Вкручиваешь мне шарики, мужик? Тут министерством и не пахнет! Трепотня! Я возвращаюсь!

— Ну, уж нет, раздолбай! Топай!..

Я тереблю его, волоку силком… Не отвертишься, сучье вымя!

— И чтобы без базара на улице, понял?

Ох, и зол я! Побурчав, он трогается с места. Снова идем к через Стрэнд. На асфальте еще не стерлись его рисунки мелом: Хрустальный Палаццо… Эйфелева башня… Даже ливнем не смыло, и краски не поблекли… Он вмиг надулся от самодовольства:

— Видишь, чудик? Видишь? Работа по высшему классу!

Он-таки прав. Я хвалю его.

Вот и Уайт-холл… Длинные здания… Ищем, находим «Войну». Я останавливаю его под уличным светильником…

— Ждешь здесь! Пеп! Ждешь на этом самом месте! Никуда не отходить!

Крутит носом, недоволен… Он собирался идти со мной… Я нажимаю:

— Ждешь меня здесь, без разговоров! Я на минутку… Сразу спущусь и за тобой… Должен же я предупредить, что нас двое! Главное, не уходи!

Он все-таки хочет со мной, он не согласен оставаться… Но я не слушаю, и бегом — туда… Ныряю в дверной тамбур… мчусь по коридорам… взлетаю по лестнице… Меня останавливает охранник внутренней службы.

— Управление изобретений… if you please…

Это, значит, я говорю.

— Inventors? Изобретатели? Seventy-two! Семьдесят вторая! Скорей, скорей! На кого-то наскакиваю, отшатываюсь, выравниваюсь… О, номер 72! Стучусь: тук-тук! Голос из-за дверей «In!» «Войдите!» Ну, наконец! Стены помещения увешаны плакатами, красочными объявлениями «Gas Masks Trials» «Испытания противогазов»… Понять несложно… То, что надо! Бородатый чиновник сует мне памятку… Условия конкурса… Схватываю с лету… Gas Masks Trials… Ознакомимся в Уайлсдене во всех подробностях.

— Thank you! Thank you!

Теперь — ходу! Карьером! С задней стороны!.. А вдруг Пеп-Пепка увязался за мной?.. Если я наскочу на него? Наддаю ходу… Вниз! Подметки отрываются! Лечу в противоположную сторону, там должен быть Сент-Джеймс-парк… За окном в дальнем конце коридора маячат деревья… Ох, и наддал я!.. Двери… двери… Нажариваю! Два этажа пролетаю единым духом как сумасшедший, выскакиваю под аркаду, на вольный воздух… Вот они, деревья! Перевожу дух, уф-ф-ф! Ни души… Вот так-то, черт побери! Лихо я обставил этого стервеца!.. Бегай теперь, кривуля поганая! Хо-хо, Рысий Глаз! Шкандыбальщик!.. Меня разбирает смех… С приветом, порхунчик! О, семнадцатый автобус! Вскакиваю… Так и подмывает смотаться на Стрэнд — уж больно охота взглянуть на его мурло… Эх ты, тюха! Представляю себе эту харю!!. Хохочу, обдуваемый ветром на империале… Точно гора с плеч свалилась, дышится вольно… Ах ты, зазнайка! Шпик хренов! С ним теперь лучше не встречаться… Этот обиды ни за что не простит. Злопамятный, собака!

— Скверные дела, Учитель, — говорю я Состену. — Скоро конец спокойной жизни… Нельсон напал на наш след, а виной — ваше платье, всем бросается в глаза… Лучше снять его…

— Нельсон? Не знаю такого!..

Вкратце объясняю ему, что за личность эта шушера.

— Широкий, однако же, у вас круг знакомств. С каким сбродом вы якшаетесь!

Я повел речь о своем визите, о том, как нашел его Пепе… Конечно, обо всем не говорил… так, кое о чем: как она держалась… правду сказать, прекрасно… что застал у нее гостя, неунывающего Пеп-Пеп собственной персоной… ну, а потом о своих похождениях, как мне удалось выкрутиться, как отделался от этого выродка… Только этим не кончится, говорю, больно жучило настырный… впивается как клещ… Как пить дать, заявится!.. Однако мои откровения не произвели на Состена особого впечатления, слушал меня вроде как рассеянно… Чем ему опять не угодил? По роже видать, недоволен! А я поручение его выполнил, памятка и все такое… вернулся вовремя… все подробности разузнал — место испытаний, завод… ну, все!.. Назначено на начало июня, так запас времени у нас приличный… успеет накобениться вдосталь!.. Ах да, трубки его забыл… Да он и не спрашивал о них… Надулся, и все тут!.. Терпел я, терпел, потом не сдержался, говорю:

— Да ты не слушаешь! Я что, со стенкой говорю?

Мне не терпелось узнать, как подвигается дело с договором. Беспокоило это меня.

— Так этот попрыгунчик решается или нет? — спрашиваю я. — Что он тебе сказал? Дает задаток или не дает?..

Все то же отрешенное выражение лица. Я начинаю трясти его…

— За… за… задаток? — заикаясь, выговаривает он наконец.

— Да, путаник, да! Задаток!..

Не все же ему одному жить в свое удовольствие!..

— Но вы ни в чем не терпите нужды!.. Одеты так, что залюбуешься! Так одеваются князья, ло… лорды!

Темнит, педик! Точно, темнит! Сам попользовался, а я крутись!.. Ну, я ему и выложил:

— Вот что я вам скажу, Состен — скоро конец всему… Сколько можно твердить одно и то же!.. Пеп-Пеп напал на наш след… Знают вас, китайца чумового, по всему Лондону знают! Вот погодите, нагрянет Нельсон со своими молодцами, будете тогда себе локти кусать!.. Я малость разбираюсь в людях, при всей моей непорочной девственности… Худо, Учитель! Хуже не бывает! Ерунда, кажись, а только… не хочу вас пугать… вы можете сесть в тюрьму… Чует мое сердце!

Сейчас верховожу я.

— Тюрьма? В тюрьму?..

У него даже дух захватило… Какие ужасные слова! Задумчивость мигом слетела с него. С перепугу он начал оскорблять меня… Я собираюсь-де выдать его кровожадным головорезам, что это вполне в моем духе, что я умышленно подвожу его под удар, что я тайно замышляю его похищение…

— Какое могут иметь до меня касательство эти мерзавцы, а? Какое? Извольте объясниться, разбойник!

— Я-то при чем, дорогой Учитель? Так уж жизнь сложилась, что вот таких довелось узнать. Война… разные ужасы… уличные кражи… гнуснейшие обстоятельства… Эх, умотать бы куда-нибудь отсюда!.. Хоть к черту на рога!.. Да, именно к черту!

В общем, выложил я ему все начистоту. У меня к нему свой счет, да еще какой!

— Вы сулили мне Китай, Состен!.. Тибет, Зондские острова!.. Диковинные, чародейные растения!.. Ну, и где все это? Где? Тыр, пыр, семь дыр! Заговаривание зубов, пускание пыли в глаза!

Ткнул его носом в его собственную ложь, посадил в его собственное говно… Не знал, куда деваться, на губах — кривая ухмылочка… Только я не любоваться на него пришел. Ох, быть беде!.. Я же его одной рукой удавлю… одной левой… Схвачу за его гусиную шею… Меня бесит непорядочность!.. И кто он, вот этот китаец? Есть от чего полезть на стену!.. А он все хихикает… Нет, не могу больше! Сверну ему шею!

Но тут — о, чудо — озарилось, залило светом, хлынуло мне в глаза, ослепило… наполнило голову, сердце… Сияние!.. Светозарность!.. Мы стояли в прихожей, у самого входа в столовую залу… Я как раз собирался сесть за стол… Она!.. Она!.. Ее божественная улыбка… Я и не заметил, как она появилась… Колдовство! Обожаю ее! Трепещу!.. Явилась… Явилась моя Вирджиния! Сердце стучит все громче, громче… Она!.. Сейчас разорвется… Ее прелестное личико!.. Я заикаюсь, лепечу, совсем потерялся… Стою столбом и дрожу… Дрожу от страха под взглядом ее глаз. Какие глаза! Небо… Две черепицы от небосвода… Что я плету?.. Два отсвета небес! Не приведи, Господи, лишиться ее хотя бы на день! Теперь боюсь хоть чем-то рисковать… Хочется всех обнять! И Состена заодно, и его тоже!.. От счастья… От ощущения чуда… От гнева и следа не осталось, испарился под действием чар… Забылись все мои злые выходки… Я исцелен, обаян, без памяти от счастья… Перебираю ногами, подскакиваю… Куда подевалась дыра в черепе после трепанации? Куда подевалась головная боль?.. Глядел бы и глядел на мое чудо!.. Какое счастье, что она вернулась, не то я совершил бы еще одно преступление… Меня спасла ее усмешка, ее мордашечка… Мой обожаемый ангел-хранитель!.. Шотландская плиссированная юбка, прелестные ляжки… Вон как играют мышцы… твердые, розовые, матовые!..

Да что там опять?.. «За стол! За стол!»… Я смотрел на ее ноги… Невыразимое наслаждение… слов не нахожу!.. Статуя, изваянная из света… Розовая, свежая, бесстыдная… Если она соберется уходить, я схвачу ее… Только не упустить!.. Вот здесь схвачу, под коленями… и легонько укушу… Не знаю сам, что сделаю!

А этот все меня подталкивает: «Ну же, за стол! Невежа!» Трепыхается, доволен страшно… Давеча он здорово испугался. Я был зол как черт… Теперь кончено… Удары гонга… Снова здорово! Опять обжираловка, опять налопаемся до самой завязки… Просто беда!.. Мне бы совсем отказаться от пиши, быть сыту единым светом ее, единой красотою моей боготворимой… Что тут говорить!.. Сиянием волос… Я слишком любил ее…

— Ну же, давайте!

Как они спешат! Даже малышке кажется, что я чересчур медлителен… Ей тоже не терпится сесть за стол… А я, обожающий льющийся от нее свет, стою, оцепенев от восторга… Она улыбается мне… Я любуюсь моим божеством… Она нетерпеливо переступает с ноги на ногу…

— Ну же, идем! Go on! — говорит она.

— Значит, займемся холодненьким? Обойдемся без первого?

Вопль Состеновой души!.. Ах, погубитель мой!

Жить одними любезностями… страстным поклонением… озарением свыше… Ну, разве съесть какой-нибудь плод… Ее поцелуй… Ласковое слово, оброненное в час трапезы… И все!.. Изысканная приятность в обращении… Ах, что бы мне сказать ей сейчас: «Я люблю вас!»… Нет, она слишком молода, слишком чувствительна… Ах, черт! Этот боров, это свиное рыло подталкивает меня:

— За стол! За стол! Полковник ждет вас!

И — вперед, очертя голову! Коршуном на скатерть, на блюда… В ту же секунду за работу!.. Набрасывается на артишоки…

— Я — вегетарианец! — объявляет он… Естественно, как бы в шутку.

И ну хряпать с чавканьем, чисто осел… Смолол три кочанчика подряд. Затем принялся за ветчину… вгрызся по самые уши, как пентюх деревенский… Ну, здоров жрать! А с виду ни за что не скажешь — худосочный, щуплый… Но кусищи в рот запихивает, будто год его голодом морили… бездонная утроба!.. Закуски точно ураганом смело… Стыда не оберешься!.. Мне так совестно за него, что боюсь взглянуть на Вирджинию… Он наливает себе бургундского. Полковник читает «Милосерд еси к рабы твоя, Господи», молитва у них такая… Состяра опускает глаза, вид у него сосредоточенный. Так бывает, когда он бормочет про себя их «Отче наш» — «И ныне, и присно, и во веки веков».

Я таки не дал ему уснуть после столь обильного пиршества, хотя дрыхнуть он был горазд. Теребил, ругал его на все лады до тех пор, пока он не начал вроде слушаться и не насел на полковника — тот тоже наелся до отвала, поклевывал носом, порыгивал — мол, так продолжаться не может, надо решать… Мы двое занимаемся противогазами на положении вроде как домашних работников и должны, стало быть, спать прямо в мастерской, и без никаких… Ездить ночевать где-то в городе — огромная потеря времени в ущерб исследованиям! Пусть полковник подумает. Можно, конечно, кемарить и в гостиной, в креслах… ну, две-три ночи, еще куда ни шло, но разве это решение?.. Другое дело — в лаборатории, так сказать, не отходя от рабочего места. Да и много ли нам нужно? Так, несколько диванных подушечек, циновка… Ну, хитер, черт! И нахальства не занимать… А если этот фендрик заартачится, пошлет нас куда подальше?.. Так нет! Ему очень даже по душе. Прекрасная, превосходная мысль! В полном восторге: «Yes, yes! Certainly!» И ручкой лакеям, мол, поместить, устроить… Будет гораздо лучше, чем в гостиной!..

Быстренько взбираемся на третий этаж. Чудесная спальня о двух кроватях… С ума можно спятить!.. Роскошь! Шелка!.. Вытканные занавеси!.. Пуховики горою… Двойной ковер… Обалдение… И в одном доме с моим кумиром… Сказка!.. Под одной крышей… Сердце мое!.. Мечта моя!.. Глазам своим не верю… Оба щупаем, трогаем… Все настоящее, без подделки!.. Вам тепло, удобно, не дует? Чин-чином!.. А стол… Великий Боже!.. Стол какой! Какая жратва, какие разносолы!.. Просто на руках носят.

— Послушай, Состен, — говорю. — Тебе не кажется, что это та самая чудотворная травка?.. Что мы уже там?.. Нет, кроме смеха?

Ни слова не говоря, он присаживается на кровать, подпрыгивает на пружинном матрасе… Пружины отличные… А шерстяные одеяла? Пух, чистый пух!.. В общем, утопаем в удобствах. Умилительная забота! Уж так обласканы, так обихожены!.. Состен, видимо, растроган… Покачивает головой, клонится вперед… Расчувствовался… Глаза его увлажняются, по щеке катится слеза, взор обращается к окну…

— Что с тобой? — встревожился я. — Что случилось?.. Тебе не нравится здесь?..

Он удручен, подавлен. С трудом выговаривает непослушными губами:

— Бедный малыш!..

Рыдания душат его, он совсем раскис.

— В чем дело, дед? В чем дело?.. Не нравится он мне.

— Не могу тебе сказать! Не могу!..

— Можешь! Можешь! Постарайся!..

— Это тупик, бедный мой малыш! Тупик!..

— Тупик?

Но это все, что я мог из него вытянуть.

— Да почему, почему тупик?.. Мне нужны подробности.

Он раздавлен, сокрушен. Куда девалось его самомнение? Он превратился в жалкую тряпку… Сидит, бессильно поникнув, уставившись в пустоту. Слезы снова катятся из его глаз.

— Мой бе… бедный мальчик! Мы… мы сами не знаем, куда идем!..

Ничего себе шуточка!.. Он лопочет что-то невразумительное, слезы текут ручьем… Его так колотит, что вся кровать ходит ходуном, стойки и пружины дребезжат… У него приступ безысходного отчаяния… В общем, приехали!.. Он, видите ли, не знает, куда мы идем… Веселенькое дело!..

— На Тибет отправимся, дед! На Тибет! Решили ведь… сто раз уже говорили… И вот — на тебе!.. Да как только отхватим премию, аванс, черт его дери, так сразу рванем отсюда!

Настроение у меня было боевое.

— Ах, дитя мое, дитя мое… Если бы вы знали!..

— Если бы я знал что?..

Он вновь обливается горючими слезами, изнемогает от горести… Привстав с кровати, бросается мне на шею, целует меня, орошая слезами… Я не возражаю.

— Противогазы… противогазы, мальчик мой!

Так вот оно что, вот где собака зарыта! Чуял я!.. Он стонет, хлюпает носом, содрогается от рыданий.

— Так что противогазы?

— Не доделаны!.. Не доделаны!..

— Так доделаете! — подбадриваю я его. — У вас куча времени!.. Больше месяца в запасе!..

Хлюпанье становится громче… Не успокоил я его… Вот так штука!. Сдрейфил, пошел на попятный!.. Прощай, мой Тибет! Конец планам, тайнам… Его они больше не волнуют! Конец спектаклю!.. Струхнул, кривляка паршивый… Конец прекрасному порыву! Придется искать что-то другое. Только, чую, нагрянет полиция! И не через месяц, а сегодня-завтра!

— Как не стыдно? — укоряю я его. — Сейчас же прекратите!.. Что проку лить слезы?.. То ли еще полковник отчебучит, и его можно понять!.. У него работа в самом разгаре… он весь в трудовом напряжении, а тут вы лезете!.. От таких, с закидонами, жди любой пакости!.. Они на все способны… Вот увидите, он в суд подаст — за ним не задержится! Это он в два счета, сами виноваты…

Я не щажу его, тычу его носом в его собственное непотребство.

— Не знаю, смогу ли я, Фердинанд!..

— Смогу что?..

— Надеть… надеть вот это!..

Он указывает на напяленный на голову противогаз, машет руками, корчится, как грешник от адских мук… Он обмирает от страха, ляскает зубами, выбивает ими дробь… обеспамятел от ужаса, наложил полные штаны, трясется, как овечий хвост… Глаза у него подкатились, видны одни застывшие белки… Он спускается на край постели… Жалкое зрелище.

— Me… ме… ме!..

Он хватает меня за руки… он погибает, испускает дух, стоит заикнуться об испытаниях.

Я укладываю его, подтыкаю одеяло под бока, сую ему под голову большой тюфяк.

— Рано давать отбой, дед! Есть еще время! Целый месяц! Стараюсь, чтобы он перестал трястись.

— Есть еще время! — повторяю я… и при взгляде на противогаз с перьями меня разбирает смех… Неплохо смотрится на нем!..

— Так что, эти хреновины не годятся?.. Не тот товар?.. Плохо придумано?..

Пытаюсь что-нибудь выведать… Поди знай!.. Расспрашиваю…

— Да нет, хорошо! Хорошо! Наверное… Может быть… Не слишком уверенно звучит.

Он снова трясется от страха… Ой, нет! Не уверен он!.. Спрашивает, что я сам думаю. Час от часу не легче!..

— Ты тоже считаешь, что полковник с причудами?

— С причудами? День на день не приходится… Эти изобретатели всегда с придурью! Знал бы ты де Перейра, ого-го!.. А мы с тобой что, без заскоков?

Пытаюсь расшевелить его, хочу втолковать, что ничего страшного не произошло… что на него просто нашло… так, легкое помрачение… что это пройдет…

— Брось, перестань терзаться! Не узнаю тебя… Хватит заниматься самоедством! Да и чего ради? Ты даже памятку не прочитал… Незачем мучить себя… Смотри! Вникай! На-ка вот!

Показываю бумагу, уведомление… Читаю по слогам, вместе с ним… Один бы он ни бельмеса не понял… До чего туп в английском!.. Условия изложены ясно… Вот это действительно пунктуальность! «Все изобретатели, каждый в своем противогазе, находящиеся вместе в одном каземате, подвергаются действию двух газов поочередно, а именно: арсина и неизвестного соединения… 8 июля, ровно в 9 часов утра, на заводах Викмана, Керса и Стронга… Аппер Ветлам Грин». На следующий день испытания с двумя другими газами… по десять минут на каждый… и все под официальным надзором… «Наглухо закрытые бронированные казематы» даже подчеркнуто. Затем перечислялись члены жюри: один адмирал, два генерала, три инженера, два врача, три химика, один ветеринар… Действительно, там не шутки собрались шутить!..

Казалось, все было предусмотрено. Перечень наград и денежных премий: при легком удушье — небольшое вознаграждение в двадцать пять фунтов; при тяжелых дыхательных расстройствах — сорок фунтов как один пенни; в случае смерти — сто фунтов вдове и по тридцать — на каждого сироту… Ну, а ежели у изобретателя все путем, ежели он побеждает во всех испытаниях — какие почести его ждут, какая слава!.. И миллионы в придачу!.. Уйма миллионов!.. И с ходу колоссальный заказ: сто тысяч противогазов в месяц! К чему тогда Тибет?.. Офигительный куш! Спятить можно… Ущипните меня, я сплю!..

Я все пытался расшевелить его:

— Видишь? Смотри! Это тебе не хухры-мухры!.. Мотай на ус!.. Встряхнись!..

Только он сидел, точно в воду опущенный… такой печальный… и все тяжело так вздыхал… Прямо как пес побитый…

— Пропади все пропадом!.. Ну, что прикажешь с тобой делать?

Обрыдл он мне… Мне-то какой расчет распускать жалостные нюни? Глаза бы мои на него не глядели!.. Что делать?.. Снова хватаю его за плечи, потряхиваю:

— Ну, что? Что? Может, хватит?..

От моего потряхивания его клонит в сон… голова перекатывается из стороны в сторону… он повисает на моих руках, валится на постель и тихо засыпает мертвецким сном… И сразу — храпеть!.. Ну, везет мне!..

Усаживаюсь напротив, гляжу на него. Чувствую, что тоже устал, тело становится вялым, глаза сонно мигают… Здесь слишком уютно… Сколько дней мы без отдыха, на ногах… Бегаем, бегаем…

Старый хрен! Ему нужно держаться! Ведь последний шанс!.. Никак ему нельзя настраивать против себя полковника… Прочту-ка я ему нотацию… Пусть послушает, так его растак! Я напрягаю мышцы, привстаю… меня качает… тоже расклеился. Во-первых, нестерпимо ломит руку. Во-вторых, трещит голова… она стала в два раза больше… тяжелая, точно свинцом налитая… Чересчур мягкая постель, слишком глубоко проваливаешься, когда садишься на нее… Слишком одурманивает голову… обкладывает ее мягким… Считаю цветы на кретоне, которым обтянуты стены… потолок… Теперь и я разлегся, растянулся, совершенно обессиленный… Все, конец, я перестал сопротивляться… Ужасно болят глаза… веки… каска… маска, ну да!.. Эта хренова амуниция… Все болит… Болит баинькин гавот… кретон… кретонки… сплошь по стенам приплясывают кретончики… пастушки и пастушечки… и барашки кругом… пляшут баранчики… корабчики… барашечки. Ой, мягонький пушок! Пена… волны и пена!.. Этот засранец храпит… Слышу его, слышу!.. Постель пух… облако… облачко для моих косточек!.. Пастушки… Даже глаза покраснели!.. Чу, музыка играет… Наши глаза — углей краснота, глаза Вирджинии — синь-синева… Пастушки и бездельницы… Баиньки, сколько влезет… Немерено…

На другой день ему стало еще хуже… Вовсе не пожелал вставать с постели, забастовал. Наотрез отказался подняться на чердак с оборудованием… не пожелал видеть ни противогазов, ни полковника… Вообще ничего… Безумный страх… Уж я увещал его, обхаживал и так и эдак… Поговорил с ним по-человечески. Разумеется, он не хотел умирать, а кому хочется?.. Тем более, задохнуться от газов. Как он выразился, это не по-людски. Да и я не хотел бы. Ранение — тоже не сахар, но хотя бы вольным воздухом дышишь… Разве сравнить с мерзкой вонью, с мучениями от отравы, которой обкуривают крыс?.. Спору нет, было о чем подумать. Тут и решительный человек мог засомневаться… Мне были понятны его страхи. Вот, кажись, совсем у него мозги набекрень, а чудит с разбором, не на всякое геройство согласен. Вроде, не больно ему хотелось газы глотать… Опять же, полковничьи противогазы не доведены до ума — тоже, ведь, лишний риск… В общем, это уже не шуточное дело… Я сам испытал на своей шкуре все опасности войны, прошел через самое пекло, носил в себе не одну пулю, охромел — приволакивал одну ногу — каких только страстей не натерпелся, а и у меня при одной мысли о газах душа в пятки уходила!.. Меня не удивляло, что он отвиливал. Я лично ни за что не согласился бы, хотя и не робкого десятка… Коллогемыч со своей мурой меня не касался — я ему сразу сказал, у меня всегда честно!.. Знаем мы этих изобретателей!.. Да моего мнения вообще не спрашивали… Все, что от меня требовалось, это бегать по их делам, выполнять поручения, мотаться в город за покупками… И денежки мне не светили!.. В итоге он будет грести золото лопатой… если жив останется! Четко и ясно: если останется цел и невредим!.. Я попадал только ко второму действию постановки «Караван в Тибете»: охота за пресловутым цветком… колдовские чары Тара-Тое… Неплохая программка!.. Разбиться в лепешку, но срыва не допустить… Нашему фендрику нужно было держаться любой ценой, а я, пока суд да дело, притихну, да погляжу, как и что будет… Пришел мой черед!..

— От фронта вы отвертелись, дорогой Состен, — заметил я, — ну, так теперь покажите, на что способны!.. Вам теперь спасать Англию, Францию, Соединенные Штаты!.. Доставьте удовольствие вашему полковнику… он вам благоволит… обращается как с ровней!..

Я-то имел в виду моего полковника, знаменитого кентавра де Антре. Уж как я ему служил в четырнадцатом кирасирском!.. Предан был душою и телом… ни на шаг от него… хотя бы и в самом пушечном жерле! Ни секунды колебания!.. Сам бы попробовал! На войне нужны герои… По сути — фантазер Состен, сам того не подозревая, завербовался в действующую армию по ученой части противогазников!.. Это я ему уже подкидывал ради смеха…

Только мои хаханьки совсем его не веселили… Насупился, замкнулся, бросал на меня косые взгляды… Упрямый, несговорчивый, ворчливый. Довольно с него кутерьмы, ему — чтобы тишина и покой… Это попахивало уже катастрофой. Если он и впрямь выйдет из игры?.. Я малость струхнул. Глядел на него с кровати — прямо напротив устроился. Может, я — того, переусердствовал?.. Тем более, он едва глазки продрал… Может, он еще не вполне очухался?.. Может, я его некстати разбудил!.. В общем, ругал я себя. О, постучали!.. Камердинер… обед по всей форме… Входите, дружище!.. Грудящиеся стопками на блюдцах пирожные наподобие савойских, эклеры, варенье, сэндвичи, яйца всмятку… Гляди-ка, сразу дед взбодрился, и глазки заблестели! Давится слюною, пускает пузыри… Какие гастрономические роскошества!.. Сразу забыл свои печали — подавайте весь поднос ему в постель! Набрасывается на сэндвичи, точно сутки не ел, сооружает себе умопомрачительные кушанья, намазывая масло слоем в три пальца толщиной, а поверх еще мармеладом. Ясное дело, весь перепачкался, с губ капает, простыни испятнаны… Свинья-свиньей!.. Я делаю ему замечание, мол, челядь станет нас презирать, а этот обжора знай посмеивается! Наслаждается своей обжираловкой, упивается. Дергается, ерзает от восторга. Божественно!.. И мысли у него сразу появились, мысли просто кипят… Вот оно!.. Хватается за голову.

— Внемлите, юноша! — взывает он ко мне. — Озарение!.. Сверкнуло!.. Держите меня за руку… О, я вижу, где это находится!..

— Где находится что?..

Черта с два! Он позабыл, чтоб ему пусто было!.. Выскочило, видите ли!.. Молчит как рыба… Проклятье!..

— Нет, нет, погоди!.. Да!.. Да!.. В большом чемодане!.. Нет, в комоде!.. Под пудреницей моей супруги!..

Называет еще какие-то места… Ненадежная у него система! То ему одно, то другое видится… Совсем он растерялся, задыхается, отдувается… Сколько мучений, сколько усилий — смотреть больно, просто сердце разрывается!.. Он пытается воскресить в памяти видение, стискивает голову руками… Страдает невыразимо. Я никак не мог сообразить, что он ищет…

— О, черт! «Вега»! «Вега Стансов»!.. Как же я мог забыть?.. Так вот, проказник, она осталась в Ротерхайте!.. Не помните? У Пепе!.. Толстая книга. Не дошло?.. Никогда не видели?

Так вот из-за чего страсти разгорелись! Обалдеть можно!.. Снова он дурью мается. Очередной заскок с «Вегой»… Старая песня: новые возможности… индусы… непростительно нам… Так распалился, что всю вывеску мне заплевал! Вынь да положь ему «Вегу»!..

— Да проснитесь! Проснитесь же! — Теперь уж он теребил меня. — «Книга Знаков», «Вега», молодой человек!

В горячечном возбуждении он обзывал меня бранными словами:

— Вертопрах! Безмозглая голова!.. Ничего не соображаете?.. Да мы и двух минут не выдержим отравляющих газов!..

Не выдержим?.. Мы?.. Почему мы?.. Газы-то для него одного!

— Только не я! Для меня ни секунды! Слышишь, дед? Ни секунды!..

Он побледнел. Стоило помянуть газы, как страх вновь обуял его.

— Дрейфите, Состен! Тут-то я не ошибался.

— Ах, дрейфлю?.. Несчастный! Я ему о чем толкую? Он кипел от негодования.

— Что вы станете делать с цианистым калием?.. А с арсинами?.. А с аэрозолями?..

Он просто вне себя из-за одного замечания! Уж ему-то известны всякие разновидности… всевозможные химические ужасы… разные газовые напасти…

— А перолы? — продолжает он перечислять. — А ксилины?.. И продолжает в таком духе в течение доброй четверти часа. Описывает неисчислимые страдания… все, что вдыхается с воздухом и губит людей. Перечень, надо сказать, жутковатый… Я скалюсь, дурак дураком, ничего не могу с собой поделать, а он только еще больше заводится… Я ему на нервы действую, он готов на куски меня разорвать…

— Вот, глядите! Ваша требуха! — показывает он. — Глядите! Ваша чертова требуха!

Я — его личный враг… Крысеныш! Гнида!..

Он раздавливает кусочки жареного мяса в большом судке.

— Вот ваши глаза! Ваши чудные ласковые глаза!.. Показывает их мне… Съежившиеся в черносливины, приобретшие под действием газов сходство с комочками кала…

— С этим и околеете… в копченом виде!..

Ему хочется отбить мне аппетит, а я знай посмеиваюсь — ему ни за что не напугать меня… Я издеваюсь:

— Так, значит, конец, дорогой Состен?.. Капут?.. Капут?.. Финиш?..

Ух, как он вскинулся!.. За кого же я его принимаю, любопытно знать?.. За слабачка?.. Какой вздор!.. Он возмущен. Конец слезам, конец причитаниям… Это я — мокрая курица, трусливый заяц, жалкий человечишко!.. Он мечет громы и молнии… Уж он поднимет мой боевой дух!..

— Жалкий бездельник, есть ли в вас хотя бы вера?

— Вера во что?..

На что это он намекает? Он со вздохом пожимает плечами. Ах, если бы я появился раньше! Какая жалость! Я успел бы научиться хотя бы немного читать по складам… по складам!

Читать по складам?.. По складам?.. Что за чушь!.. Чего ему теперь нужно от меня?

— Я лежал в больнице, господин де Состен! Несчастный, раненый, залечивал свои раны… А до войны я работал, извиняюсь за выражение, мальчиком у торговцев шелком… получал от двадцати пяти до тридцати пяти франков в месяц… а потом стал, с вашего позволения, господин Сахарыч, ротным командиром в шестнадцатом полку… Мне никогда не было нужды читать по складам!..

— Полноте, полноте!.. Горячая голова!

Я раздражаю его… Он считает, что я дурно воспитан… Корчит рожу. Рожа у него скорого приготовления, раз — и пожалуйте кушать!.. Ох, не люблю я эту рожу, это мерзкое кривляние!..

— Стройте, стройте рожу! И вот что я еще вам скажу, чтобы у вас никаких сомнений не оставалось: экспериментами занимаетесь вы, господин Мармеладыч, а не я!.. Повторяю, не я!.. Я — внеконкурсный участник, может, вы забыли? И точка!.. Сколько раз можно говорить? Вега… вера… Да чихать я хотел!.. Слышите? Я всегда говорю правду, прошу не забывать!..

Четко и ясно.

— С вами невозможно говорить, — слышу в ответ. — Вы влюблены!..

Так и влепил, глазом не моргнув.

— Ну, так что из того, старый дурень?

— Страсть делает человека нетерпимым!

— Влюблен! Идите вы, фуфло!.. Какое ваше дело?.. Я без проволочек возвращаю его к существу дела:

— Меня наняли для путешествия, для поисков китайского сокровища, и точка! Ни для чего другого! Не для сования носа в чужие дела… Я согласен ездить по Тибету на ваших клячах, укладывать ваши пожитки, подвергаться любым опасностям, но не дышать этой вашей пакостью… Я перенес четыре операции и не хочу снова лежать под наркозом!.. Не согласен, чтобы на мне ставили опыты!..

Он обводит меня внимательным взглядом… Очень, очень я его огорчил!.. Голос мой тверд. Таки поймал я его на вранье!..

— Так что делать с вашей «Вегой»?.. Он хватает меня за руки:

— Вы мне друг?.. Опять двадцать пять!..

— Разумеется, что за вопрос?..

— Я действительно могу вам довериться?..

— Валяйте, чего там!..

Он еще крепче сжимает мне руки, мнет их, тискает… просто весь трясется:

— Дитя мое, не теряйте ни минуты! Спешите! Летите!..

Так я и знал!.. Объехал по кривой! Снова гонка!

— Умоляю вас! Заклинаю! Поезжайте в Ротерхайт!.. Переройте все! Поднимите на ноги Пепе, пусть ищет!.. Если понадобится, переверните все вверх дном, но без «Веги» не возвращайтесь! Без «Веги» нам надеяться не на что!..

От необычайного волнения ему не хватает воздуха… Трагедия!.. Он отряжает меня на поиски — «Вега» или гибель!.. Все рушится!

— Вы уж без меня, — говорит он извинительно, — не могу оставить полковника. Вы меня понимаете?

О, конечно, само собою разумеется…

Он погружает взгляд в мои глаза — что-то вроде гипнотического внушения перед моим уходом на задание… Ой, жучило!.. Произносит, разделяя слова:

— Ищите… «Вегу»… хорошенько!.. Вы най-де-те ее!.. «Вега Стансов»… Да, именно «Стансов»!

И вдруг прыснул… Над самим собой смеется! Да-а-а… Колотит себя в грудь, по голове, по бедной своей головушке…

— Где была моя голова, мальчик мой?

Не может простить себе.

— Скорее, скорее! Торопитесь!

И шепчет, еще не отдышавшись:

— Не задерживайтесь! Поцелуйте Пепешку за меня… Люблю, обожаю ее! Она-то знает… Но адреса не давать! Ни под каким видом!.. Иначе она через пять минут заявится сюда!

— А Нельсон? Как же с Нельсоном?..

Как же я надоел ему со своим Нельсоном!..

— О, Господи! Да разберитесь же сами! Мне уже дурно делается от вашего Нельсона!.. Каждому свои заботы..

Хорошо ему было говорить, треплу собачьему! Он не знал Пеп-Пепа! Легко ему рассуждать… А главное, вся эта затея — чистой воды надувательство… Облапошивал меня господин Медыч. Чуял я, что он турусы подпускает. Пой, пой, дедуля!.. Думаешь, краснобай, что я уши так и развесил?.. Сукин сын! Но вида я не подавал, никаких ухмылочек… Даже изображал полную готовность…

— Конечно, конечно! Бегу! Лечу!.. Исполню все в точности, господин Китаец!

Мигом оделся… и вот он я! «Редкое усердие, — делает он немедленно вывод, — просто неузнаваем!» Живее! Живее! Надо спешить!.. Я увлекаю его за собой, и мы напарываемся на полковника. Он только что позавтракал, веселый, посвистывает… пташка небесная!., огурчик гладенький, тепло укутанный… На нем узорчатый шлафрок в крупную клетку… эдакий петушок… кругленький, надушенный, поросячьи глазки так и рыщут. Он обводит нас насмешливым взглядом с головы до пят… Как всегда, мы забавляем его… Розовая, отмытая дочиста кожа, на губах играет усмешка, лысина блестит…

— Hello, hello, gentlemen! Good day! Glorious weather! Здравствуйте, джентльмены, добрый день! Прекрасная погода!

У него чудесное настроение, а на дворе, действительно, чудесная погода. Круто повернувшись, он удаляется, чинно переступая со ступеньки на ступеньку…

Состен пришел в неописуемое волнение:

— Ну же, ну! Спешите, дорогое дитя, прошу вас!..

— Бегу, дорогой Учитель!

Мои мысли заняты малышкой… Хотелось бы сказать ей хотя бы словечко… просто «до свидания», но делать нечего — он возражает, торопит, распекает. Словом, завел свою песню: «Главное, не задерживаться по дороге, с книгой — бегом домой»… Чертова «Вега»!

— Хорошо, хорошо, господин Состен!

Вот привязался! Несусь вскачь… О, трамвай! Как кстати! Трах-трах-трах… дергает, болтает… Вот и Ротерхайт. Все выходят… Дом… Взбегаю по лестнице, звоню… Снова та же заминка?.. Нет, отворяют… Она, собственной персоной…

— А, здравствуйте, молодой человек! Опять вы?

Прохладный прием.

— Ну, да, я, мадам Состен! Ваш супруг велел кланяться и желает вам всяческих благ. Просил вас не волноваться… Вот пятнадцать шиллингов на неделю. Постарайтесь не тратиться и вести себя благоразумно, такова его просьба… Кроме того, он просил обращаться поосторожнее с Ахиллом, тем, что в коробке… Ваш муж приедет в ближайшие дни и заберет его… Он до крайности занят… Да, и конечно же, «Вега», «Вега Стансов»! Это то, ради чего я, главным образом, и пришел! Я должен немедленно увезти ее.

Все это я выложил не переводя духа.

— Нет, каков мерзавец! Ах ты, старый подонок! Она переменилась в лице…

— Ну, погодите у меня! Вот, значит, какие поручения вы исполняете!.. Тоже хорош гусь!.. Шпана!.. Пришли грабить одинокую женщину — вот ваше поручение, можете гордиться!.. Такой же трус, как и ваш злодей… И вы еще помогаете ему, обормот! Значит, ополчились вдвоем на слабую женщину… Так этот вор бросил меня, вор, вор!.. Ну, погоди! Разбойник, кто ж еще? Thief! Мошенник! Маньяк! Сатир! Грабитель! Он обобрал меня, прощелыга!.. Украл мою молодость, мою жизнь!..

Разметавшиеся волосы лезут ей в нос, она брызжет слюной, как и ее благоверный. Оба в запальчивости весьма бурно выражают свои чувства, у нее, к тому же, своеобразная речь с сильным южным привкусом.

— Но это еще не все, красавчик!.. Он добивается, чтобы я околела в нищете, как крыса, в нищете… в его поганой конуре!.. Чтоб я загнулась!.. Но я больше не потерплю, чтоб он меня душил… Я знаю, что говорю — он душит меня уже двадцать пять лет… Но всякому терпению приходит конец! Вы слышите? Оно лопается!.. Все, сыта по горло! Я свободна!..

Какой тарарам!.. Кстати я здесь очутился!.. Она бьется в корчах, ломает себе руки, честит меня так, что я не знаю, куда деваться, трясет своей львиной гривой… Я пытаюсь вернуть разговор в деловое русло, мне хочется поскорее уйти… Набравшись духа, я объявляю:

— Я к вам за «Вегой Стансов».

— «Вега»? «Вега»? Провались она, эта «Вега»! — следует ответ.

Она взвинчена до предела, просто клокочет… Меня не отпускает.

— А, так этот старый рогоносец считает, что со мной finish!.. Индюк! Старый пентюх!.. Передайте ему, что его Пепе… что Пепе начинает новую жизнь, ну, и собирает вещички. Вот так-то, хмырек! New life!! Она начинает все сызнова! Да, с нуля! И без трупов… ни он, ни Ахилл! Понял? Может забирать своего Ахилла!

Воздев руки, она испускает глубокий вздох и заливается смехом… Наконец-то избавилась, наконец! Какое счастье! Какое блаженство!.. Новая жизнь. Прекрасно. Я рад за нее, тоже начинаю смеяться… «Ах-ха-ха!» Не такая уж она, в сущности, злая!.. «Да, да!» — поддакиваю я. Она умиротворена и не мешает мне шарить в ее пожитках… Ну же, быстро найти книгу… скорее… скорее… и я уматываю!

— Книга! Это, значит, тебя волнует, парнишка! Послушай, послушай меня! Он тиран, понимаешь? Тиран! Можешь сказать всем!

Надо же, как она взъелась на Состена.

Но теперь конец, конец! Пых-пых! Шумно отдуваясь, она извивается, рвет ненавистные путы. Все очень образно, картинно… Я молчу, будто набрав в рот воды, а ее мое молчание злит.

Раз мне так уж нужна эта книга, пожалуйста, она принесет ее, а там потолкуем… Она зовет паренька, чтобы пособил малость. Появляется сопляк-молочник… Тот самый щенок-разносчик. Стало быть, вернулся… Ненасытная баба эта Пепешка!.. Пареньку неловко — любовь!.. Торчал на кухне… Она довольно высоко подтыкает пеньюар — не испачкать бы. Предстояло разобрать целую кучу барахла… Она растолковывает мне, что на «Вегу», эту самую колдовскую книгу, навалены самые громоздкие чемоданы. Чуть тронешь, шелохнешь, как все обрушивается к чертовой матери… Друг друга не видать, приходится пробираться ощупью… Сначала валится сундук, за ним корзины… Надо открывать оконце… Все обваливается, рассыпается… Груды всякого барахла: аксессуары, набедренные повязки, китайские платья вроде того, что у деда, великолепной работы, епитрахили. Всех видов и расцветок… на чертову уйму денег добра… Юнец заходится кашлем, отплевывается, регочет… В самом деле, забавная шутка! Его ждут смачные поцелуйчики. Вновь воцаряется хорошее настроение. Ну-ка, взялись вместе… И-и-и раз! Не то… Может, вон то?.. Вон тот сверток? Видно, что шпагатом перевязано… И это не то!.. К черту, все на распродажу! «Fix your price!» Выбирайте, называйте вашу цену, все идет с торгов! Сущие гроши — целая жизнь задаром!.. Малый пошел отворять окно… «Все на распродажу! — дерет глотку Пепе, заливаясь истерическим смехом… — Распродаем, господа, и снимаемся с места!..» Надо свалить еще один сундук. Бах-ба-ба-бах! Едва ноги не размозжило!.. У меня подозрение, что она просто издевается надо мной.

— Вы уверены, мадам, — нерешительно начинаю я, — что надо искать в этом углу?

— В этом углу… В этом углу… А мне почем знать? Господин спешит?

— Спешу не я, а Состен!

— Ах, этот гнусный койот спешит! Скажите, выискался! Спешит! А я? Тридцать лет ждала его!.. Ничего, потерпит твой говнюк! Как все, так и он! Малость подождет! Спешит он, видите ли!

Я вызвал в ней новый прилив раздражения… Она что-то бурчит, посвистывает, копаясь в своих чемоданах. Потом ей надоедает рыться… Она встает с колен — так ей удобнее объявить мне с глазу на глаз все, что она думает о Состеняре.

— Кровопивец, вот он кто, слышите? Вот кто ваш скупердяй!

Она вновь задыхается от негодования… На бегу перехватывает мальца и… чмок!.. чмок!.. чмок!.. обцеловывает ему всю физию… Пылкое, страстное существо… Пошли обжимания…

Оглядываю, обозреваю хибару… Побольше было тогда барахлишка… Видно, уже убираются отсюда.

— Так вы съезжаете, мадам?

Какое мое дело?

Она за словом в карман не лезет:

— А вы, красавчик? Вы что держите за пазухой? Все-то ему знать надо!.. А ваше жилье где, хотела бы я знать? Ваше гнездышко?..

Я не имел права отвечать.

— Зла не хватает! Просто не хватает зла!

Я начинаю сердиться.

— Прошу вас, мадам! Дайте мне книгу, и я уйду, избавлю вас от моего общества!

— Значит, этот жадюга ждет вас? Волнуется? Переживает? Живоглот!..

Она пускает смешок:

— Вот грязная свинья! И вам не совестно? Это вы мне эти сказки рассказываете?.. Да за кого вы меня принимаете?.. Не так-то вы глупы, молодой человек!.. Или все-таки полная бестолочь? Не бестолочь, нет?.. Подите-ка поближе!

Но подходит сама, так близко, что касается меня… Начинается обольщение…

— Идем с нами! — приглашает она.

Манит и бесстыжими глазами, и прилавком — выставила напоказ большие черные соски…

— Ах да, мадам! Трубки! — вдруг вспомнил я. Действительно вдруг…

— Болван! — зло бросает она.

Она оскорблена, ей претит моя медлительность. Переминается с ноги на ногу, качает головой.

— Вот посмотришь, он тебя околдует, сосунок!.. Что из того, что ты воевал? Ты глуп, как пень! Ты еще не знаешь его!.. Из-за него ты потеряешь все… Слышишь?., целые годы, всю жизнь… Он тебя околпачит, растопчет… Вот каков твой профессор! А ты за него держишься!..

Короче, она ревновала.

— Но теперь без меня! Слышишь? Без меня!.. Боже мой, жизнь! Любовь! Вся жизнь!..

Тут она сгребает меня и мальчишку в охапку, целует, ласкает. Захотелось ей обоих разом приголубить. И снова причитания:

— Рабыня! Слышишь? Рабыня!.. Блажь!.. Он ведь и избивал меня, нещадно колотил не раз…

Она сама себе не верит, протирает глаза, удивляясь, что она все еще здесь, после всех адских страданий… беглянка из другого мира, воскресшая из ада, из Состенова ада!.. Невыносимо тяжко вспоминать обо всем этом… обо всем, что ей выпало пережить!.. Вновь из ее глаз хлынули ручьями слезы, вся краска размазалась по лицу, тушь, стекая с ресниц, смешивалась с яркой губной помадой. Невыразимо трагическая смесь… Я собирался уйти, но теперь не мог — она впилась в меня и осыпала поцелуями, а заодно и сопляка…

— Ладно, раз тебе так нужно!

Она вновь принимается за поиски… И-и-и раз!.. Наваливаемся втроем. Остается еще немало чемоданов — не все еще перевезли в новое обиталище! Я снова с вопросом:

— Кто перевозит вам вещи? Вы все забираете?

— Посмотрим!

Не слишком доверчива…

Надо выкидывать лишнее, найдем получше… Перетаскиваем самое громоздкое в коридор, сундуки ставим на большой диван…

— Так вы не вернетесь, мадам?

— Чего же вы хотите? Чтобы я протянула здесь ноги? Мало я принесла жертв? Мало чахла?.. Хотите, чтобы я стала, как его мумия Ахилл? Вот чего он добивается! Ахилл Норбер! Вот что нужно Состену! Он — чудовище, неужели не поняли? Себялюбие, отъявленное хамство! Всем пожертвует ради своей блажи!.. Конечно, он собирается убить меня, у него просто руки чешутся!.. Только он просчитался, так и передайте ему!.. Кончено! Finish! Finish! Нынче вечером Пепе уезжает… Она свободна! Гуляет девочка! Так ведь, котик? Deary! Deary!..

Она вновь хватает сосунка… крепко его обнимает… облизывает… покусывает… Чемоданы лежат, где их бросили… Вот дуреха!

— Ну, что ж! Поищу сам!

Я залезаю в груду скарба, поднимаю крышки, вздымая тучи пыли, чихаю, задыхаюсь… Нет ее, нет!

А эта стервоза подкусывает меня. Забавно ей смотреть, как я роюсь впустую.

— Ни за что не догадаешься, куда я запихнула!.. Чтоб тебе пусто было! Пусто!..

— А трубки, лярва? — напоминаю я.

— Ах, вот что, трубки! Скажите на милость!

Трубки — это еще смешнее… Они оба потешаются надо мной…

Я стервенею. Подавай сюда толстую книгу! У нее рождается сволочная мысль.

— Книга останется у меня, ты ее не получишь!.. Понадобилась твоему извергу, чтобы окончательно разорить меня! На-ка, выкуси, кровопивец! Скорее сдохну!.. Рассказать бы тебе, сколько он мне пакостил, ты бы не поверил!.. Клянусь головой этого мальчугана!..

И она клянется головою невинного дитяти!

— Твое орудие — похититель душ! Похититель душ, так и передай ему!.. Я была бы сейчас женой магараджи! Слышишь? Женой магараджи!.. Вот какое будущее ожидало меня!.. Не знаешь, что такое жена магараджи? Это будет повыше принцессы, вроде королевы!.. Если бы я не была такой простушкой, не слушала бы этого пентюха, негодника, труса, ротозея!.. Только что проку кусать теперь себе локти!..

Она сникает, но тут же спохватывается, гнев снова вспыхивает в ней:

— Ты все-таки послушай меня, щенок! Я должна была вступить в законный брак, понимаешь?.. Нотариусы, дворец правосудия и все такое! Не слушай его, если твой кровосос будет отрицать — это чистая правда!.. Я должна была стать супругой магараджи! Он собирался построить мне храм из лазурита… из агата, если бы я того пожелала! Он уже и насчет работ распорядился… Что, малость ошалел, да?.. Состен, Состен! Боже мой!

В ней вновь пылает гнев. Охваченная отчаянием, она накидывается на малолетку, льет над ним слезы, обнимает его, тискает… Впала в исступленную нежность.

— Так кто забирает твое барахло? — повторяю я вопрос.

— Нельсон! Доволен?..

Она высовывает мне язык. Ничего удивительного, я и так догадывался. А быстро он все-таки устроился, так сказать, членом семьи!.

— Он скоро придет, можешь убираться! Меня не удерживали.

— Погоди, погоди малость!.. Книгу-то мне надо найти?.. Уверен, вы хотите ее забрать!

Вот уж радость для нее — оставила меня рыться одного… даже малолетке не позволила помогать мне…

Да еще и поддразнивают «кс-кс-кс!» А тут она еще затянула издевательскую песенку: «Буэнитас, буэнитас, юп-хи-хи!»

И ну задницей вертеть: бам-бу-ла, тра-ля-ля! И хохотать так, что пучки волос лезут ей в рот… Я внимания не обращаю, шурую, раскидываю груды скарба…

— Может, она здесь, мадам?

На полном серьезе говорю. Предстоит опорожнить самый вместительный сундук…

— Тпру! Тпру! Злит она меня.

— Стой! Стой!

Оказывается, мне надо завязать глаза… Она скажет, когда станет горячо… Иначе она и пальцем не пошевелит… Причуды все, выдумки!.. А мальчишка-то до чего рад… Да и она сама, ну точно девчонка… Шарю вслепую… Смех, да и только! На что-то натыкаюсь… «В этом? В этом, что ли?» — спрашиваю я… Зарываюсь в кучу, все опрокидываю, копаюсь… что-то валится на ноги… No! No! No!.. Обеими руками ворошу пожитки, вслепую… На башку мне сыплется ворох аксессуаров… и лепестки роз! Тучи лепестков взлетают в воздух… А те — покатываются. Ну, хватит с меня! Разнесу все к чертовой бабушке! Разом опрокидываю три корзины…

— Горячо, горячо! — заверещала она. Сдернул с глаз повязку, смотрю… Ничего. Обыкновенная корзина, перевязанная бечевкой… оттягиваю, приоткрываю… Там чучело человека…

— Это оно и есть?

Этих малохольных прямо корчит от смеха! Покатываются!

— Очень смешно! Что за шутки? Это же не книга!..

Разглядываю, трогаю. Человеческие мощи, руки, голый череп, а одет в парадное платье, как придворный маркиз.

— Ну, и что дальше? — спрашиваю. — Дальше-то что?

Вот паршивцы! В самом деле смешно… Я тоже начинаю ржать: «ха-ха-ха!» Ну, плуты! Ведь что удумали!.. На крышке надпись красными буквами… Табличка… Наклоняюсь… «Ахилл Норбер»… Вот теперь до меня дошло!!. В этом и заключалась хитрая уловка, вернее, остроумный розыгрыш… Хохочу вместе с ними: «Ах-ха-ха!» Надо же было додуматься!

— Значит, мертвяк в чулках, туфлях и все такое прочее? Первый раз видите? Ой, уморил! Ой, сдохнуть от него можно!.. Немного же вам надо!

Жаль мне их, жаль!..

Чучело имело ухоженный вид: лаковые туфли, извольте видеть, штаны алого сатина, камзол с серебряными отворотами, позолоченные пряжки, самоцветы… Как с витрины!.. Голубая перевязь, шпага царедворца, жилет в цветочек… Она глядела на меня огорченно — ну как же, ведь я не упал в обморок!.. Да насмотрелся я трупов, глупая курица, дуреха! Не знаешь, что ли, где я побывал?

— Так это дед Состена? Состен немало порассказал мне о нем…

— Да он не кусается, не бойся!

Снова задирается, как ни в чем не бывало… Вот продувная баба!..

— Не кусается! Правда, не кусается! И в доказательство я забираю его. Это Состенов окочурок!

Ох, как ей не понравилось! Ох, как она взвилась! И слышать не желает! Ей дорог этот болванчик!

— И думать забудь, невежа!

Ее просто трясет.

— Тебе все отдай? А за него, между прочим, хорошие деньги плачены!.. Нет, каков разбойник!.. Да он почище своего урода!.. Проваливай отсюда!..

— Куда же ты собралась его пристроить?

Я любопытствую с умыслом, чтобы позлить ее.

— Не твоего ума дело, грубиян!

— Так ведь это Состену принадлежит! Дед-то его! Нужно привезти ему обязательно! Какой может быть разговор?

Нет, кроме шуток, какие тут могут быть сомнения?

Тут она растопыривается у меня поперек дороги, оттаскивает меня за одежду, хватается, чтобы я ничего не трогал… Я отпихиваю ее, отбрасываю, сбиваю ног… Крика было! Из ноздрей просто огонь!.. Только мне позарез нужна была эта кукла, эти останки, этот череп с костями, треуголкой и эгреткой… Мне все подавай, чтобы весь набор!.. И трость в руке, будьте любезны, тонкая такая, длинная тросточка с набалдашником… Набалдашник, а к нему привязаны косточки пальцев… Тонкая работа!.. Подавай мне все чучело!

— Без моего Ахилла я не уйду!

Очень решительно заявляю. Быть драчке! Бабочка опешила, ушам своим не верит…

— Правда, очень красивая вещица, мадам? Залюбуешься!

Дурачусь я. Тычу пальцем в зубы:

— Провалиться мне на этом месте, таких поискать нужно! Уж я-то знаю толк в трупах, перевидал их сотни, тысячи… Знаток! Ахилл, знаете ли, важная птица, важная, сразу видать… Высокого полета! Он прекрасен!.. Какие большие глаза — взгляните!

Чистая правда — огромные дыры, бездонные провалы на месте глаз, а кости чистехонькие, даже блестят… Под треуголкой лоснится череп, малость смахивает на полковничью черепушку, только желтый, светло-лимонный… Шитье, правда, попорчено молью, да это поправимо…

— Вовремя я прикатил! Страшно подумать: ведь вы чуть не отдали его!..

Я заспешил… Быстро бечевку… здесь завязать… здесь тоже… На улице не будет бросаться в глаза, вроде большой плоской корзины… Все-таки громоздко… Представлял себе, как будет счастлив полковник… Одежку, наверное, себе возьмет… переодеваться он любит… глядишь, еще свой здоровенный противогаз напялит… С них станется, такой уж они породы! Вот уж радешеньки будут, какая цацка, мама родная!

— Прощайте, мадам! Желаю здравия! Оп! Взваливаю корзину на плечо. Вперед!

Она повисает у меня на шее, начинает упрашивать, причитать по-английски:

— Don't be mean, boy! Don't be mean! Don 't be so awful! I will tell you all! Не надо, парень! Не надо! Не будь таким жестоким! Я все тебе скажу! Будет тебе книга!

В добрый час! Договоримся! Вот это деловой разговор!

— Ладно, золотце, неси!

Свою добычу я из рук не выпускал — будем меняться, а не то… Но лучше было бы поладить… Не дай бог, закатит мне скандал, выскочит за мной на улицу, истерически вопя!.. Уж очень она держалась за свою мумию!.. Хоть «Бегу» заберу…

Она кинулась опрометью на кухню, загремела кастрюлями… Так вот где ее тайник! Она вернулась рысью… Едрена мать, вот так штукенция! Кирпичище толщиною в два тома полного справочника Боттена, насилу приволокла… Потяжелее чучела вместе с оружием и париком… Открываю книгу тайн посредине… Не надула бы!.. Нет, точно «Вега», узнаю завитушки, да и название огненными буквами «Вега Стансов»… Обложка вроде как из крокодиловой кожи и толстенный переплетище… За один вес и картинки, верно, плачены немалые денежки. Все заставки писаны вручную. Дивная работа!.. Она глазела вместе со мной, точно никогда не видела… Конные воины… охота на тигров… охота на людей… акварели на сдвоенных листах… голубые с золотом слоны… крылатые драконы… тисненный на перламутре китайский болванчик… огненные химеры и танцовщицы… пляски… пляски… баядерки и мальчики… яркие краски и пастель на сдвоенных листах… Боязно прикоснуться, такая тонкость! Целый балет в миниатюре. Невесомое порхание! Мельчайшие подробности выведены тонюсенькими черточками… в глазах рябило от многоцветных крупинок и завитушек! Снова танцовщицы в обличье ласточек… морские чудища, изрыгающие пламя… Немыслимый, невообразимый труд! И ко всему иероглифическая писанина, перемежаемая алыми с золотом заставками… А там — статуэтки в виде ящериц, солнечных цветов, тюльпанов на фоне парадного шествия рати бесов о цепких, пружиною завитых хвостах… На обороте — пляска дву- и трехглавых корчащихся чудищ… много, много страниц, где изображены личины, бесчисленные ведовские хари…

— Сколько же тут всего, а, цыпочка?

— В первый раз так разглядываю!

И вправду ошеломляло… Прекрасным это нельзя было назвать, но какая мощь! Пляска образов, от которой голова шла кругом… точно попал во власть колдовства.

— Слышь, парень, оставь ее мне, а?

А, спохватилась!.. Она вцепилась, впилась в книгу… Ну, это уж чересчур, это уже чистое свинство!.. Ведь договорились, что я ее забираю, а теперь она предлагает взамен Ахилла Норбера…

— Сама не знаешь, чего тебе надобно!

— Забирай, забирай его! Оставь мне «Вегу»!

Снова мольбы, снова слезы… Вот вам бабье! Только я креплюсь, книгу не отдаю… Пусть хоть изрыдается!.. Может быть, я хочу, чтобы она продала ее для меня? Только для меня! Для меня — согласна!.. Верно, есть у нее знакомый ценитель.

— Да что вы будете с ней делать? — спрашиваю.

Ни гу-гу. Может, она хочет продать заодно и Ахилла в штаниках?.. Может, Нельсон тут замешан?.. Что ж, вполне возможно… Только на это они и способны…

— А с Ахиллом что будете делать? Корчит рожицу — оне такие гордые!

— Ты что задумала, тетка?

Если она потащит мумию на толкучку в Петтикоут, это обязательно попадет в газеты, и пойдет, и поедет… Кривляка сволочная!

— Так что же ты задумала?

Я уже сыт по горло, пора с этим кончать. Хватаю ее за шею… Она хихикает, думает, я это для смеха…

— Будешь говорить, шкурница?

Ну, такие штучки она любит, хочет, чтобы я посмеялся вместе с ней…

— Он собирается вставить ему глаза… то есть лампочки вместо глаз… Ну что, доволен? Поцелуй же меня, проныра!..

Я что-то никак не могу сообразить.

— Глаза? Какие глаза? Ахиллу?

— Светящиеся глаза, недотепа! Для его номера! Что-то туго я соображаю.

— И где же он будет показывать свое представление?

— Так он его всегда показывал, тупенький! Откуда ты свалился?

Тут она кое-что рассказала мне о том, как это готовится. Жил один малый в Ванкувере, он подбирал что ни попадалось, например скелет, вроде Ахилла, одевал его под египетского фараона… В общем, обманка, подделка… кости из гипса, одежда липовая, в общем, все… Он вещал о настоящем, о будущем через граммофон, помещенный у него в животе… Словом, сверхчревовещатель… А в глазах у него зажигались огоньки, синие или красные, смотря по ответу. Это называлось «Забавное из прошлого», «The Fun of the Past»… Ахилл — совсем другое дело. Грамоты, одежда — все настоящее, неопровержимо подлинное: дворянство, драгоценности… Американцы устали от подделок… Состен все это запустил бы, если бы у него было немного времени… Только у него вечно то вверх, то вниз. За все хватается, но ничего не заканчивает. Успел только табличку сделать… Она отправилась за ней на кухню…

Эркюль Ахилл де Роденкур

Гроссмейстер королевской артиллерии

Маршал Франции

Маркиз д'Апремон

Сенешаль Эпонский

Командор Креста святого Людовика

Одним словом, только подставляй карман! Нельсон наткнулся на золотую жилу и должен был загрести гору денег. Великолепное обещало быть зрелище, догадаться нетрудно: горящие глаза, фонограф, голос из потустороннего мира, загробный смех… Загробный смех должна была производить она… Все было предусмотрено — они вполне могли быть довольны, такое им и не снилось… Но по мере того, как она излагала обстоятельства, в ней зашевелились сомнения. Она призадумалась, не лучше ли будет все-таки отобрать у меня книгу… Опостылело, обрыдло, осточертело!.. Малый я терпеливый, но тут — извините!.. «Вега» у меня, я забираю ее!

— Состен требует, это его вещь, чего ж тут не понять! А вообще он может и обменяться с вами, чего же лучше! А я сматываюсь, привет!

И к насилию не прибегал, и не лгал.

— Прощайте же, Пепе! Спокойствие!

Слетел с третьего этажа с моей ношей подмышкой — она моргнуть не успела, как мой уже и след простыл… Автобус… Скок!.. Приехали… Теперь пешкодралом… Добрался до дома весь в мыле…

Этот хмырь высматривал меня из окна.

— Ну, что, принесли? Принесли?

Делает мне знаки… Неужели не видит книгу? Или так она мала?

— Поднимайтесь, живо! Да глядите, чтобы никто не трогал! Спрячьте под кроватью!

Снова командует. Ну, я ему заткну хлебальник!

— Нельзя ли повежливей, милейший? Не видите, с кем говорите?..

То и дело приходится осаживать его!

— Угодно знать последние новости?.. Он, правда, ни о чем не спрашивал.

— Так вот, сударь мой, прекрасные новости!.. Придется вам поразмяться. Бегите за вашей красуней, давно пора! Она носится с Ахиллом, вернее, собирается пристроить его, кстати, на пару с Нельсоном!.. Нельсон, о котором я вам толковал, помните?.. Ну, которого вы не боялись… Так вот, они собираются снарядить Ахилла для ярмарок в виде самодействующего устройства для предсказаний будущего… В глазницах лампочки, в животе граммофон, все такое… Будущее звезд, слышали, поди?.. Кажись, ваша собственная затея… Ну, и плакатик с надписью… Договор уже у них в кармане… Все большие ярмарочные съезды Среднего Запада… Они друг в друге просто души не чают… Велела она вам передать, что начинает новую жизнь, и много еще всякого! Похоже, берут с собой и парнишку, нашли ему место в аттракционе… ну, мальчишка-молочник, вы знаете!..

Это для него что-то новенькое. Слежу за выражением его физии.

И бровью не повел. Уткнулся носом в книгу, покашливает… Ну-ка, еще разок!

— Петь он у них будет… какую-то ахинею нести… Будет потешать Америку!.. А называться это будет «The Fun of the Past»… Правда, оригинально?

Он по-прежнему не желает отвечать.

— Она, Пепе, собирается начать новую жизнь, — надрываюсь я, — а вас видеть больше не желает!

Как об стенку горох!.. Убил бы его!.. Добавляю кое-какие подробности, так, к слову, придумываю на ходу…

— Потише, потише! Довольно уже, мальчик! Как же вы докучливы!..

Видно, не очень-то это его волнует!

— Ну, что же вы? Несите книгу наверх!

— Сами несите, говорун! Ничего, не надорветесь!

Если его не приструнивать, он заставит меня чистить свою обувь!

Пепочка-то была права: из-за какой-нибудь малости Состен совершенно дурел… делался просто невыносим… Я заметил это вскоре после нашего появления в доме полковника, он изменился до неузнаваемости под влиянием обстановки, челяди, ковров, колокольчиков для вызова, всего этого показного лоска. Все теперь делалось у него с выкрутасами… Той же дурью маялась и его полоумная курица — храм, опалы, влюбленные до беспамятства магараджи… Откуда у нее эта блажь?.. Впечатлительности многовато — чуть что, и уже все летит кувырком, сплошные восторгания и покатывания со смеху… Чуть похвалили, едва пахнуло ветерком — и готово, завертелась карусель!..

Отваливай! Побольше враков! Крыша поехала!

Стоял грохот. Похоже, сокрушалось все подряд… Надо полагать, Состен с полковником остервенело лупили по своим противогазам, чтобы могучими ударами довершить их регулировку… Треск и грохот такие стояли, что звенело в ушах. Просто жуткое громыхание… Все-таки пугали они меня… Наскоро переодевшись, я сбежал по лестнице в гостиную. Малышка была там, рядом с пианино… Моя дорогая, моя обожаемая, еще более прелестная, чем накануне. Как она прекрасна!.. Как я люблю ее!.. Сразу все вылетело из головы, уже не слышу грохота, одну ее вижу, слышу одни ее красивые слова: «Good morning, mister!»… Ах, я снова вижу ее!.. Короткое желтое платьице из ткани «liberty»… коротенькое… ее ноги, ляжки… тонкое насмешливое личико… глаза… и те же прыжочки, все ускользает, не постоит на месте. Ах, маленькая плутовка!

Гляжу на нее, дышу… и уже не дышу, горло перехватывает… Слишком много сразу! И вот снова любовь через край!.. Я уже — не я… Таю. Нет, воскресаю! Просто померещилось…

О, золотое сияние ее волос! Праздник! Светловолосый праздник мой!.. Ее светлые кудри… Белокурая радость моя! Светловолосый идеал! Белокурая резвунья, белокурая фея!

Белокурое вожделение мое!.. Ах, как я люблю ее!.. Что это со мной? Стою столбом перед ней… Я?.. Да, я! Как же я счастлив подле нее! Околдован… стараюсь держаться, опираясь о пианино… Хочу поцеловать ее, потрогать ее ляжки… В единый миг исчез весь мир, остались одни ее чудные глаза, ее смех… А она смеется надо мной, над моей бестолковостью!.. И я, воин, краснею от стыда, готов провалиться… Сейчас залаю от восторга, от моего белокурого счастья… Золотые ее волосы, небесная синева ее дивных глаз… Вновь меня захлестнуло… Ее усмешка! Заботы, раны, унылые мысли — все забывается, отлетает прочь, обращается в прах перед чудом ее волос!.. Все потускнело и исчезло вдруг… Переливы золотистых отсветов… Не помню себя от восхищения, от неизъяснимого блаженства… А, будь что будет! Кружусь вокруг нее, совсем не чувствую веса — пушинка! Невесомо порхаю вокруг моего кумира… Какое счастье! Плюх — шлепаюсь на пол у ее ног, как ошалевший от счастья пес… Всю бы ее облизал… Лижу… Снова вскакиваю, затеваю беготню, повизгиваю, покусываю ей пальцы, ее излучающие свет пальцы, рычу: «р-р-р!», всхрапываю… А она знай смеется! Такая потеха!.. Я просто с ума схожу — бегаю, прыгаю, подскакиваю, отскакиваю, ношусь среди мебели, ковров… Совсем одурел от любви!.. Налетаю с разбега на громадное креслище, меня подкинуло, я повис в воздухе, обернувшись на мгновение птицей, и рухнул, сверзился всей тяжестью… ба-ба-бах! Все обваливается с жутким треском! Мой ангел покатывается, держится за живот. Я до того уморителен, что она того и гляди напустит себе в штанишки… Мне виден ее задок, обтянутый трусиками — напружился, подрагивает… Она хохочет… Ну и пусть, я обожаю ее!.. Смех ее звенит металлом — как она жестока… Все равно люблю ее, в десять раз сильнее!.. Я лежу на полу, снизу мне видны ее ляжки до самого верха, задок… Так заныло колено, что во мне шевельнулась обида — смеется, бессердечная, все-то ей смешно! Безжалостная! Смейся, смейся, сучонка!.. Вот съем твои ляжки… так и подмывает… Ползаю у ее ног, целую мягкие ее обувки, кончики их, потом носки, потом ноги, тугую розовато-коричневую плоть… Ее мышцы тоже смеются, подрагивают — бархатисто-гладкая жизнь… Смейся же, смейся, малышка, божество мое! Я буду есть тебя сырьем, вот увидишь! В ее смехе бьет источник острого наслаждения… Меня заливает, захлестывает… Я окончательно превратился в пса… Ах, как я ее обожаю!.. Она гладит меня по голове. Как мило она успокаивает меня, ворошит мне волосы… Хочу немедленно умереть за нее! Снова у меня лихорадка. Не хочу больше расставаться с ней!.. Я рычу, всхрапываю пуще прежнего. Она похлопывает меня, слегка встрепывает волосы… Посмеивается… Милая резвунья!.. Прямо ангел! Столько доброты ко мне! Завыл бы от обожания… взревел, подобно льву, объятому любовью…

Меня бьет дрожь от исступленной преданности… исступленного страха при мысли, что она отлучится хотя бы на миг… Ее ласковая рука успокоительно поглаживает.

— What is your name? — спрашивает она. — Как вас зовут?

— Фердинанд.

Смеется.

Всю жизнь отдам за нее! Всю смерть!.. Все, что она ни пожелает, и даже больше!.. Целую ей колени, платье. Она легонько отталкивает меня… О, какое огорчение! Как жаль! Я прошу у нее прощения… и снова за свое. Высоко задираю на ней юбку, прихватываю зубами ляжки… мням!.. мням! Всю бы ее съел, слопал живьем… Я так обожаю ее!..

Она отбивается… Можно было бы еще посмеяться, да уж слишком я напорист… Сколько ей все-таки лет?.. Двенадцать или тринадцать, пожалуй… Какая же я свинья!..

— Вам что, нечего делать?

— Наоборот, очень даже есть что! Послушайте, умоляю, не смейтесь!.. Я люблю вас!..

— Что вы, перестаньте! If the servants… Если слуги… Если дядя увидит?.. Вы не знаете моего дядю!

Недотрога! Ах, недотрога! Щупанье-то ей не в диковинку — не слишком громко выражает она свое недовольство!.. Да, но!.. Но!.. Вдруг пришло в голову: кто-то еще, наверное, щупает ее… Ужасное подозрение шевелится во мне… Я во власти сомнений, потрясен ими…

— Дядя тоже делает так, да?

Хватаю ее за ляжки, сильно мну, щиплю… Пусть признается!.. Я в гневе, тяжело дышу… Перехватывает горло, больно… Ах, простак! Слепец! Недотепа! Ничего не видел!..

— Он ведь любит вас? И целует, как я?

Пытаюсь поцеловать ее в губы, она отбивается, что есть сил, брыкается… Я должен знать все, все до мелочей… Крепко обхватываю ее, чтобы не дергалась… Она смеется, заливается… Ну же, подробности! Живо! Признаюсь, я сам начинаю возбуждаться… Тем более, что несчастен… И то и другое сразу… Невыносимо! Ведь я начну кипятиться… стану бить ее… Мне нужно знать все вплоть до мелочей… Целую ее… Какое чудовище! Уверен, убежден, что прикидывается… Сатир, притворщик! Все эти его противогазы, то да се… Чудовище! Пусть убирается! Или он, или я — чего проще? И точка. Мне некогда, я не могу ждать! Говори, как на духу! Я страдаю…

Объявляю ей по-французски, потом по-английски:

— Я убью его! Не хочу, чтобы он целовал вас!

И не хочу, чтобы она смеялась, а она все покатывается, все хохочет… Ничего я не придумываю. Уверен, что так оно и есть — этот старый поганец щупает ее… Говори, хитрюга, что он с тобой выделывает? Лезет на тебя, да? Выкладывай все, как есть!.. Только она не желает что-либо говорить, хихикает, крутится… Ах ты, жопка! Ну, погоди ж! Коварная хитренькая кошечка, плутовка!.. Уверен, в глубине души она любит старикана… без ума от его лапанья… Я до того ревную, что хоть на стену лезь!..

— Вам нравится, верно? Нравится?

Может, она меня не понимает? Вертится, дрыгается без остановки, прыскает пс!.. пс!.. пс!.. Издевается надо мной, дурацким нахалом, лающим по-собачьи. Верно, таким я ей и кажусь… А ты сама? Хитрая, порочная сучонка! Вот тебе мое мнение! Из-за нее я такой злой, такой вредный… Пусть отвечает!.. Но нет, больше не могу ругать ее… Иду на попятный, что-то бормочу, мелю вздор, опять хнычу… Гнев мой улетучился, не смею больше, кончился запал, сник окончательно… Снова валюсь к ее ногам… все сначала… без конца прошу прощения… Хорош, нечего сказать! Пресмыкаюсь на ковре, прошу ее о пощаде, ползаю на брюхе, умоляю… Совсем разума лишился.

— Я мерзок, мадемуазель! Вы совсем еще ребенок!.. Прощу вас извинить меня, Вирджиния, я подло воспользовался вашей юностью!.. По мне плачет виселица! Это я — чудовище!.. Сжальтесь, смилуйтесь, Вирджиния! Вы поймете меня… Вы такая маленькая, такая хорошенькая… Тайна гнетет меня, во мне пылает пламя, и раны мои убивают меня!..

Пан или пропал! Выплачу перед ней все слезы. Она должна услышать о всех моих злосчастиях, и малых и великих… о всех угрозах, надо мною тяготеющих… о пережитых ужасах… Она мило слушает, но моя повесть не очень-то ее трогает. Мне чудится даже, что она посмеивается не без лукавства… Да и какой чувствительности ждать в ее-то годы!.. Начинаю мое повествование сначала, описываю все мои злоключения на полях сражений… Понятное дело, сгущаю краски — может быть, неплохо получится, может быть, что-то в ней шевельнется… Но теперь те двое сбивают меня. Те двое балаганных молотобойца учинили такой грохот, точно разламывали стены… Оглохнуть можно от эдакого тарарама! Точно пускали все подряд под кузнечный пресс!.. Что тут услышишь?

В общем, зря старался.

— Может, выйдем на минутку, мадемуазель? Прощу вас! Я все расскажу, но только не здесь!

Совсем девчонка, а какая поступь, какая стать, какое горделивое движение бедер!.. Смотрю, и вновь ослеплен. Женское естество играет в межбедренной гамме, рождая при каждом шаге отголосок в самом нутре… Музыка плоти… Власть неодолимая…

Она идет впереди, все больше обгоняя меня. Я изо всех сил стараюсь поспевать. Мы в саду… Ребенок… Девчонка… Мечта… Какая изящная походка, какая шаловливость в каждом движении! Я совершенно обворожен… Витающая между небом и землею… Я, перемазанный грязью, вывалянный в дерьме, обожаю вас!..

Да что я, совсем сдурел? Что это я вообразил?.. Дурак дураком хожу! Лопухом вислоухим! В одно мгновение я опомнился… Этой-то мокрохвостке плевать на меня! Ну, погоди же, паскудница!.. Сдохнуть вот ради этого? Ну уж, нет! Я жить хочу! Жить за десятерых… за сотню… за тысячу!.. Счастливый малый! Ради твоих красивых глаз, под взглядом твоих красивых глаз, жопка моя!.. Чтобы хватило на десять сот жизней, чтобы всего до отвала!.. Чтобы обожать вас без памяти, чаровница!.. Но я так разошелся, что напугал ее до смерти… Прямо на стену лезу!

Нет, пусть лучше я умру в ужасных страданиях!.. Пожалуйста, вонзите мне нож в сердце!.. Оно колотится, трепещет, истекает кровью ради вас одной… Хочу изведать страшных мучений! Топчите его ради своего удовольствия! Казните меня лютой казнью!.. Хочу умереть перед ней четвертованный, обреченный муке вечной, молящий, смиренный!.. Стой! Да что это я, спятил? Не слишком ли много глупостей ради вот такой паршивки?.. Я же вижу, ей плевать с высокой горы! Знай насмехается, ей и горя мало! Масла подливает!.. О, сколько любви! Прости, обожаемая, фея моя! Если она убежит, бросит меня, это будет конец, я погибну, сердце мое разорвется, меня не станет… Дубина, орясина, олух, ты напугаешь ее! Обожай ее нежнее!.. Клянусь, не испугаю ее больше!.. И все-таки я должен рассказать ей все… Она должна выслушать меня… узнать все мои тайны… самое потаенное. Берегитесь, девочка! У меня есть ужасные признания, бесчисленные откровения!.. Теперь уже я дрожу, я признаюсь во всем… Трясунчик! Ты больше напуган, сильнее потрясен в сем вертограде нежности, чем под шквальным огнем Фландрии, чем под бешеным градом шрапнели… Видите, красавица, как я трепещу от страха, как пляшет сердце в моей груди? Ломит везде — в голове, ноге, глазах… Уже не соображу, где я, что делаю… Не знаю, за что ухватиться… Все окрест валится, меня шатает… Сердце колотится, заходится… Все кружится, заволакивается мутью… дрожь пронизывает вдоль, поперек… я стенаю… облик любимой туманится… Что со мной?.. А, значит, я держал ее за руку? Бестолочь! Вот она, моя дорогая, милушка моя!.. Очень нежно держал… Она заливается!.. Едва касался, что-то преданно лепеча… Мы блуждали из аллеи в аллею, меня качало от счастья, от обожания, от страха… Пичужки при нашем приближении оглушали нас щебетом, охмелев от весны… Нарциссы на лужайке дрожали от налетавшего ветерка… Чудесная картина!.. Лондонская весна переменчива, омытое солнце и плачет, и смеется одновременно. Персиковые деревья в цвету объяты розовым пламенем… О, вон из травы выскочил крольчонок, удирает, улепетывает!.. Вирджиния бросается вслед, догоняет, берет на руки, целует, уносит с собой… Я ревную. Точно острый нож воткнули. Ревную ко всему — к небу, дяде, лужайке, кролику, ветру, перебирающему ее волосы… Она едва слушает меня, не слышит… Меня хотя бы поцеловала! Все ласки кролику… К черту!.. Эта свистуха раздражает меня своим кривлянием. Недомерка!.. Надо бы присесть — устал, мочи нет… В печенках она у меня со своими резвостями!.. В ухе снова стреляет, жужжит, лязгает, бухает, шипит, точно струи бьющего пара… Завод на полном ходу! Гремит в голове весь мой оркестр! Оглушительно громыхает в голове гроза, уже ничего не слышу… Ухо, колено — вот несчастье мое… А ребра? Ни черта не смыслит эта девчонка!.. Два-три часа еще могу продержаться, а потом выдыхаюсь, совсем… Тащусь в хвосте, плетусь, держусь изо всех сил, а потом… Это не притворство, не показуха… Просто выдыхаюсь и валюсь с ног… иду на посадку… Могут подумать, что я любитель поныть, а мне побегать хотелось бы!.. Только уж ног под собой не чую… А, вон скамья под деревьями!.. Я хнычу, что-то лепечу… Вирджиния возится со мной. Вирджиния рядом! Держу ее, чтобы не сбежала… Засвежело… Задул сырой ветерок… Стараюсь укрыть ее от ветра, чтобы не озябла… Надо набросить на нее пиджак, не откажется же она принять его, в конце-то концов! Сниму с себя ради нее, пусть лучше я буду дрожать… Предательский ветер… Согрею ее своим теплом… Не желает, слышать не хочет! Будет трястись в своей блузочке… Но я таки грею ее, черт побери! Сжимаю в ладонях ее маленькие груди, остренькие, твердые… Ей в самом деле зябко. Она вырывается, но видно, что не сердится… Я обмираю от ее веселого звонкого смеха, и вот уже я счастлив, весь сияю… До чего же она миленькая! Ну, такая милашечка!.. А мне-то всякие ужасы мерещились, и страшилище я, и брюзга, и мерзавец… Но вот она смеется, и все ладно! Мою хворь точно рукой сняло… Я теперь не просто здоров — я на небе, готов на голове ходить от счастья… Что-то мелю, ну и пусть! Вокруг сплошная синь… Вижу ангелов, вижу Господа нашего на облаке, на большом-пребольшущем облаке… И Он желает мне добра! И Вирджиния, и Он, и я чувствуем друг к другу нежность… Я люблю-люблю ее и все целую, крепко целую их обоих. Какой необычный праздник!.. Я танцую с ней, с Ним… А вот и ангелы перелетают под звуки фарандолы друг за дружкой с облака на облако… Все мы любим друг друга… Я охмелел от кружения… Все выше, все дальше, как тогда в Гринвиче… Ну вот, все снова! Уже не Дельфина, не Клабен и не Боро, а бородатый Бог… Они снова устроят мне тот ужас… они дурманят мне голову… Спасаться от них! Все дальше, все дальше!.. Прочь отсюда, детка! Я уношусь, скольжу меж туманов… Весь в порыве, в стремительном полете… Но меня завертело… я рею навзничь… запутываюсь… падаю… иду ко дну… барахтаюсь… хватаюсь за поручень… Берегись! Кричу, задыхаясь: «Ко мне, Вирджиния!»… Спасен… ухватился за ниточку… Все началось с головокружения…

Я потерял сознание. По счастью, она была рядом, не бросила меня. Та же скамья, тот же парк… Я понимал, что произошло… Со мной случались обмороки… Она тоже понимала, видела, что я закрыл глаза… но руки ее не выпустил, ни на секунду, так-то!.. Еще полуживой после обморока, я возобновил свои попытки, вновь приступился к Вирджинии, пытаясь втолковать ей, чтобы она прониклась моей бедой.

— Вирджиния, я совершал преступления, был вынужден… Вам-то мне не следовало бы рассказывать, только страху на вас нагоню… Но в этом повинна и моя голова тоже. Вы ведь видели, что со мною творится? Ведь я могу и убить… Не боитесь? Родители у меня не такие, это у меня не от них, от войны!.. Если бы вы их знали, — говорил я, — особенно мать! Да и отца тоже!.. Сколько горя я им причинил! Как я кляну себя!..

Словом, через пень-колоду. Она внимательно глядела на меня и ничего не понимала. Я ей то же самое по-английски, от начала до конца… Никакого впечатления, не могла она понять, чего я хочу от нее. Для бедняжки в этом не было никакого смысла. Для такой вот милочки приключения и всякие ужасы существовали только в кино… Я был не такой, каким она воображала страшного человека… Она не могла представить меня трагической личностью…

— Почему клянете?

Странный вопрос.

— А кто вашего дядю обокрал? Вашего дядю, такого доброго к нам?.. Я спер у него всю ртуть! Это не ужасно? Это не мерзко?.. Да много чего еще, в тысячу раз более преступного! Thousand times!

Я не скупился на черную краску… а ей — хоть бы что!

— Да что такое вы сделали?

Тупоголовая! Лучше бы мне помолчать. Как об стенку горох. Не повернуть ли разговор на противогазы?.. Может быть, тут от нее будет больше прока?..

— А что противогазы, Вирджиния?.. Дядя ваш в это верит?.. Между нами, по совести говоря?.. Может быть, он просто дурит?

— Oh, you know uncle! Знаете, дядя развлекается. Он любит изобретать.

Это все, что она может сказать… Ее занимает крольчонок. Он сидит у нее коленях и грызет, грызет… Точно обгладывает собственную мордочку, свой крошечный носик, малюсенький дрожащий носик… Она очень похоже передразнивает его, подбивает меня попробовать. Несносная! Совсем не слушает!.. Надо сказать ей самое важное… Ну же, давай!

— Вирджиния! Выходите за меня замуж, Вирджиния! Умоляю! Я люблю вас!

И сам обмер… Выпалил все это единым духом, даже собственного голоса не узнал… Никак не ждал от себя такого нахальства… Застыл, разинув рот. Она молчит, продолжает свою забаву… Ну-ка, поднажмем!

— Вирджиния, я обожаю вас!

Я крепко взял ее за руку… И тут случилось нечто необыкновенное, прямо на наших глазах свершилось истинное чудо… Точнее говоря, между деревьями и нами… Я очень хорошо помню. В точности, как на театральных подмостках… Явилось Счастье, пламенеющее, сияющее!.. Нечто невиданное прежде!.. Огромная Пылающая Купина! Мерцание розовато-зеленых сполохов, а по ветвям венчики желто-синего сияния… Объятая огнем Купина трепещет, и я трепещу… трепещу вместе с розами… Но вот и иные благоухания, как бы слиянный дух цветов, благорастворяющий, обаяющий… Наинежнейшим среди воспарений роз повевает на нас, пьянит нас… Блаженство неизреченное обвороженных, одурманенных, обеспамятевших, млеющих от счастья… Но небо, там вдали, потемнело, дрожу от прохлады… Жаркое полыхание пламени зачаровывает меня, глаз не могу оторвать… Сгореть до наступления холода в пылающем чуде!.. Бросаюсь прямо туда, перевожу дух… Огненные языки вокруг меня подхватывают, плавно-плавно возносят между ними… Я стал вихрем огня, света… стал чудом! Уже ничего не слышу. Возношусь!.. Воздушное пространство… Какое счастье! Я рею огненной птицей… Словами не выразить! Как тут было удержаться?.. Кричу во все горло от радости!.. Клянусь, я увидел Счастье перед собой в саду полковника! Хотите верьте, хотите нет, я видел Пылающую Купину!.. Необычайное волнение чувств!.. Только что-то я не пойму… Вытягиваю слегка правую руку. Дерзнул, осмелился. Касаюсь, дотрагиваюсь… Пальцы моей феи, моей розы, моей обольстительницы!.. Вирджиния! Едва касаюсь ее… не смею. Теперь вокруг нас потрескивают, порхают бесчисленные языки пламени, изящные огненные вихри полощутся между деревьями. Праздник, праздник воздухов! То здесь, то там на ветках резвые зыбкие россыпи искр, сверкающие венчики, пламенные камелии, жгучие глицинии… Букеты из них между волнами музыки… Наполняющее пространство пение фей, шелест их голосов, тайна чар и улыбок. Праздник огня в самом разгаре, для полноты счастья!.. Я был так ошеломлен, в таком смятении, столь обуян любовью, что дохнуть боялся… Был счастлив весь целиком… Слышал, как моя кровь бурлит, клокочет, распирая артерии. Сердце пухнет… я горю… пылаю… пляшу в пространствах, не отпуская руки моей ветреницы, моей лукавицы, моей бесценной, моего мучения, жизни моей… Только бы не ускользнула!

— Сердце мое, Вирджиния! — молю я. — Сжальтесь, Вирджиния!.. Заклинаю вас, сердечко мое, сердечко!..

Она и вправду сердце — мое сердце для нас двоих… Она бьется в моих пальцах. Я крепко держу ее, всю притиснул к груди, сжал крепко-крепко… Больше не выпущу!.. Сад навечно замкнут, мы вечно останемся его пленниками, пленниками сирени, роз. Нас не пускают, не отпускают очарованные купины… Счастье великое!.. Благоухания, вновь благоухания!..

— Вирджиния, куколка моя, греза моя!..

Буду укачивать ее, чтобы заснула… закрыла свои большие глаза… Вот оно, счастье, девочка, девочка!.. Вот оно! Баю-баиньки… То и дело целую ее… Бах-бах-бабах! Все вздрогнуло… Жуткий грохот, ни с того ни с сего. Наверху, на чердаке… Точно лупят что есть мочи по нагромождению котлов… Эти полоумные, наши медведи, снова взялись за свое… Грохот нестерпимый, все трясется, стекла трескаются, разлетаются вдребезги — весь сад усыпан осколками. Бедные мои уши!.. Голова раскалывается! Лязг железа!.. А они еще больше усердствуют, совсем осатанели… Вирджиния испугана… Я целую ее, ласкаю, крепко поглаживаю, пошлепываю по ляжкам, вновь припадаю к ее коленям. Адская трескотня обрушивается на нас сверху… Нестерпимо!.. С крыши, из окон… Бесовский шабаш! Они спятили, у них буйное помешательство… Это выбивает меня из колеи, сообщается мне, напрягает нервы до предела… Я сам не свой, этого я не перенесу!.. Из-за них я снова начинаю яриться, бесноваться… Я ору, надрываюсь от крика, задираю платье на Вирджинии, набрасываюсь на нее, сламливаю ее сопротивление, всеми зубами кусаю ей ляжки. Чудная, божественная плоть!.. Свет! Свет!.. Млею, таю… Это они распаляют меняя… Громыхают безостановочно… бах-бух-трах… доводят меня до белого каления… до исступления… Все разносят вдрызг… Видно, что-то совсем уж невероятное изобрели, раз устроили такой разгром! Какое-то фантастическое открытие!.. Я лижу, вылизываю Вирджинию, ноги, живот… Святая правда! Она хохочет, рвется изо всех сил, брыкается… Обсасываю ей ляжки… Перестарался! Она испугалась, пищит, напрягается… Спрашиваю, чего она испугалась? Не хочу, чтобы она боялась! Тихо, цыпочка, тихо, тихонько… Она меня боится, моего рычания, своего влюбленного большого пса… Сердце мое, сердечко!.. Я съем тебя, проглочу живьем! Начинаю лопать!

Она со смехом отталкивает меня:

— What is it, devil? What is it?

Доигрался! Она считает меня дьяволом!

— О, what is it? В чем дело? Погоди, погоди! I like you awful much! Я безумно люблю тебя!

Чтобы она не боялась, я втолковываю ей, что это просто ради смеха… мням-мням-мням… что я ее ем понарошку… Вот взял бы, да и съел, плевое дело!.. Она немного успокаивается, я приголубливаю ее… Трах-тарах!.. Снова светопреставление, снова наши крушители! Сбивают меня с настроя… И пошло, и поехало, точно молотят изо всей мочи по огромным котлам! Очередной припадок… Вот, совсем озверели… Кончится тем, что весь дом развалится… Крыша уже сползает, окна кособочатся, птицы поспешно разлетаются — шумовой катаклизм… Они крушат все подряд. Наверное, расколошмачивают противогазы, разносят в щепы мастерскую. Все ходуном ходит… Великий Боже!.. Мы в саду не слышим друг друга, нам на головы сыплются черепичные обломки, дробленое стекло, куски жести…

Сволочи! Разрушители!.. Поди, налакались потихоньку до положения риз… Ханжи! Стоит им запереться… Точно, налакались до полного изумления!.. А, может, опять дело в газах? Может, впали в буйство, надышавшись этой пакости?.. С них могло статься… И доигрались! Представляю себе этих раздолбаев, аж смотреть противно! Все летит вверх тормашками. Ломают все, что под руку попадется. Все подчистую переколотят. От этого буханья дрожат небеса… Скандала не оберешься… От этого сотрясается все — пространство, улица, природа и легавые!.. Из-за них разбежались ангелы — неплохая работа! — заглохли вышние голоса, погас фейерверк праздничных огней, вращающихся кругом снопов розового и голубого огня — какой успех!.. Есть чем гордиться!.. Пропали серафимы, их волшебная вереница… Они шли прямо к нам, я видел их роскошные бархатные одеяния, праздничные диадемы… Они шествовали к нам, шаг за шагом нисходя с облаков, дабы шепотом поведать нам свои тайны…

Наше счастье удачно начиналось, обещало быть упоительным…

И вот из-за этих шальных придурков все пошло прахом!.. А те все продолжают… Как пить дать, изломали все оборудование. Бухало гулко, как в огромной бочке, как в недрах вулкана, набитого гудящими, лопающимися чугунами… Невообразимый тарарам!.. От такого позора я не смел шевельнуться, не смел взглянуть на Вирджинию… Иссяк поток моих излияний. Может быть, они подрались там, на чердаке? Может быть, не просто лупили по чугунам? Может быть, бились смертным боем?.. От них этого можно было ждать, от Состена уж точно — помню, как он задирал того субъекта. Кого-кого, а его я знал… От стыда я готов был сквозь землю провалиться — я как раз что-то пылко шептал в благоговении нежного согласия… Отъявленные мерзавцы!.. Положительно нечем дышать из-за этих вонючек… Прочь отсюда!..

Только малышку это вовсе не огорчало. Даже наоборот, она находила их занятными, смеялась от души…

От страшных ударов дом содрогался, трескался… Во всех окнах лопались стекла, от кровли отскакивали куски… Выносить такое мочи не было, никакого терпения!.. Бегу! Бросаю девчонку и бегу! Куда глаза глядят! Два или три раза вокруг дома… Так натрудил ногу, что разболелась. А-а-а, черт с ней!.. О-па, взлетаем! Наддай, наддай! Гоню во весь опор… Уже не касаюсь земли… Прямо-таки переношусь от куста к кусту… меня преследует грохот. «Дурья голова, — подбадривал я себя на полном скаку, — ты уже не вернешься в этот поганый вертеп! Не вернешься, здесь добра не жди!.. Слишком откровенно тебе садятся на голову… Я ведь кто? Лопух! Недоделанный!.. Пора драпать… А славно спелись Состен, этот чумовой и девчонка!.. Хлопал ушами, солдатик… Раз они клюкают за твое здоровье, то поторапливайся, умник, и никогда не возвращайся к ним, особенно к девчонке! Порченая девка! Чаровница-недомерка!.. Она спровадит тебя снова на войну, заморочит тебе голову так, что ты сам отправишься на свою погибель… Все уже обстряпала, а с дядей как-нибудь договорится… Да, немногого же ты стоишь, простак!..» Вот какие мысли приходят мне в голову, вот такое внезапное отрезвление. Бежать! Улепетывать!.. Но не мог же я уйти, так ничего ей и не сказав… всего несколько слов о том, что я думаю об этой сволочной соплячке, будущей убийце… Всего несколько слов, говорю я про себя, о том, как она меня дурачила… Только это не так просто. Не спорю, мне всякая чертовщина мерещилась, случалось, начинал колобродить… у каждого свои слабости. Но вот так охмурить, это уж извините!.. Так дешево эта засранка не отделается!..

Разозлившись, я все скакал и обмозговывал вслух, как с ней посчитаться… Прыжок в сторону! Полный разворот на лужайке!.. Взял ноги в руки, даже увечную хромулю… В стремительном порыве, рожденном яростью, отпрыгиваю вправо, гоп!.. Поворот на сто восемьдесят градусов… Не могу остановиться. Эти двое ублюдков, видно, совсем осатанели, душу из меня выколачивают… Их громыхание подхлестывает меня. Можно подумать, со всего маха разбивают молотами сотню наковален. Барабан Господень, громы Божий! Пришпориваю, лечу стремглав — метеор!.. Центральная аллея… Погоняй, и-эх!.. Лети, птичка!.. Приземляюсь прямо на крыльце, фу-у-у… Снова в стенах дома… Главный вестибюль… Пыхчу, отдуваюсь, соплю… Ищу повсюду свою Вирджинию… Опять исчезла! Куда подевалась эта шлюшонка-малолетка, эта нахальная соплячка?.. Ух, как я зол!.. О, чую ее духи пряный гвоздичный запах ее волос… Мыкаюсь среди ковров, налетаю на горничную, сбиваю с ног, она в крик… Трясусь, как цуцик, потерявший свою добрую хозяйку. Высунул язык, с него каплет. Вот уже появилась пена на губах… Взобрался на перила, оседлал их, съехал и грохнулся на задницу, свалился навзничь… В голове затрезвонили колокола, я обмяк… Нет нигде моей девчушки, ни в гостиной, ни в саду! Может быть, в спальне? Полегче, полегче, бобик!.. Взгляни, на кого ты похож? Опять напугаешь ее до смерти!.. Чурбан ты беспардонный, хоть немного приведи себя в человеческий вид!.. Костюм-то как извозил!.. Корю я себя, маюсь, сижу кулем… Ничего, отыщется! Куда ей деться?.. Надо бы малость поразмыслить о происходящем — так оно лучше будет, воспользуюсь тем, что вроде один остался… Тах-тара-рах!.. Да пропади ты!.. Бух-бах! Все громче, громче. Опять наверху всесокрушающий циклон!.. Еще не надоело! Два наших умельца снова засучили рукава и от всей души лупят по железу… Веселье в полном разгаре!.. Я-то думал, они там уже поубивали друг дружку. Бах! Бух! Трах!.. Прыти у них не поубавилось, взялись крепко. Не успокоятся, пока все не переломают, орудуют в громыхающем металле… Буйство циклопов! Их не остановишь… От грохота прыгают глаза, дрожат глазницы… Весь дом подскакивает, подпрыгивает вместе с мебелью, огромным комодом. Люстра раскачивается так, что, того и гляди, сорвется, все ее бесчисленные хрусталики звенят… Музыка!.. Громоздкий сундук, на котором я сижу, трясется, ерзает… Меня сейчас сбросит… держусь крепче… В точности, как при бомбардировках!.. Совершенно рехнулись!.. Вулканические толчки!.. Опять вошли в раж… Стены трескаются прямо на моих глазах… Верно, не знают, куда силу девать. Дом обвалится! Будто работает кузнечный пресс. Что-то вроде завода Крезо на мышечной силе!.. Я просто боюсь их. Выхожу на крыльцо, смотрю… И тут из крыши вырывается красная ракета… Какой-то чудовищный выброс… Снопы искр… Наковальня проломила стропила, взмыла в поднебесье… Летит, трещит, пылает… Страшное зрелище!.. И тут новые языки пламени… комета следом!.. Желтые, синие, оранжевые струи… Настоящий фейерверк! Наковальни со своими шлейфами бешено вращаются в вышине… Нет, не время любоваться… это кончится чем-то ужасным… Что за опыты они проделывают? Но не время раздумывать. Я зову:

— Вирджиния! Вирджиния!

— Hello! Hello!

— В путь, девочка!

Я не видел ее, а она была здесь, совсем рядом. Какое счастье! Играла с кроликом в прятки меж деревьев!

— Идем, малышка! Вперед!

Я увлекаю ее за собой. Здесь нельзя оставаться!.. Случится что-то страшное… Начинаю привыкать. Не хочу, чтобы они снова подозревали меня… Крольчонок спрыгнул с ее рук, пискнул…

Так я и думал — они распечатали бутыль совершенно особого газа… тут же отравились и впали в буйное помешательство… Удар по мозгу… В точности, как запертые в клетке, обкуренные отравой звери, бешено кидающиеся, кусающиеся, бросающиеся на все! За дело, чудовища в человечьем обличьи! Невероятный прилив сил… Самое страшное происходит от первого вдоха, а потом опьянение… На это уходит, по сути, вся бутыль «Фероциуса 92», а к ней в придачу еще добавочек — запаянный стеклом пузырек, интрант «Фероциуса», метилметиловый газ, подвергнутый сверхперегонке до 15 интрантов, которому не было равных в мире по ядовитости и убойной силе. Достаточно было милликрона!.. Создавший его человек не мог прийти в себя от изумления, удивлению его не было границ… Он преподавал ботанику в одном из лицеев Дорчестера и занимался опытами лишь несколько часов в неделю… В сущности, от нечего делать он и обработал ипероль солями метана, а затем подверг с помощью стеклянного тяжа сверхсжатию такому, что тонна ужималась до объема наперстка. Представляете себе?.. Двое наших ухарей разом втянули носом все содержимое, по тонне на ноздрю!.. Последствия — мгновенные… они тут же, багрово-синие от ярости, набросились друг на друга, схватились за грудки, начали тузить один другого сперва кулаками, потом чем попадалось под руку, всякими инструментами, какие у них там были… Побоище!.. Наконец-то полковник, пребывавший в неуверенности, опасавшийся, что его надуют, не веривший научным отчетам, столь сомневавшийся в «Фероциусе», получил доказательства… Он так разошелся, что раз сто, а то и двести, съездил второму хмырю по мордасам… Но два весьма ценных противогаза с клапанами и перьями превратились в нечто бесформенное, оказались разбитыми в прах… Мастерская пребывала в ужасном виде — крыша обвалилась, окна выбиты, все оборудование раскидано, разбито вдрызг, разнесено вдребезги, растоптано. Картина жуткая!.. Плоды усилий впавшего в буйство безумца… Они колошматили друг друга с диким, немыслимым, невообразимым остервенением… сами не зная, почему и зачем… кромсали друг другу лицо… выдирали клочья кожи с мясом от носа до затылка… стамесками, рубанками отхватывали огромные кровавые лоскуты… рашпилями срывали куски ушей… Когда припадок кончился, они предстали в таком отталкивающем виде — окровавленные, едва стоящие на ногах, с вылезшими на лоб глазами — что все перепугались, собаки, и те попрятались. О челяди и говорить нечего, поднялся крик, с одной из кухарок сделалось дурно… Они уже решили, что их обвинят в заговоре, в покушении на убийство своих хозяев, и собирались известить полицию, чтобы сразу все привести в ясность и избежать кривотолков, но полковник воспротивился… он уже обрел обычное свое здравомыслие, хладнокровие и уверенность вместе с внезапными позывами к мочеиспусканию, а также привычкой приниматься ни с того ни с сего вопить «England rule the gases», высоко вскидывая правую руку и вытягиваясь в струнку. Это происходило с ним совершенно непредсказуемо…

Засим следовало троекратное «Hip hurray!». Состеныч, чье темя было сплошь усажено лиловыми шишками в придачу к порезам и разбитым губам с запекшейся на них кровью, не оставался перед полковником в долгу, радостно вторя ему во всю глотку таким же троекратным «Гип-гип ура!» Они совершенно не злились друг на друга за мордобой. Даже наоборот, похоже было, что это их еще более сблизило и сдружило… Само собою, такое событие нужно было срочно спрыснуть, отметить… Они опорожнили не менее трех штофов виски… Состен, пивший только воду, совершенно окосел, а полковник еще пять или шесть раз поднимал стопку за здравие душеньки Состена — он называл его «the gallant Frenchman»… Его Величества Георга V и великого magnificent Жоффра… Это для разогрева… А там — за great Сару Бернар, за короля сербского Петра, за «Даму с камелиями…» Никого не забыл!.. Между ними установилось полное понимание… Оба были совершенно согласны в том, что все надо было начинать сызнова… повторить весь эксперимент от начала до конца… Они были прямо-таки счастливы, что в припадке бешенства разгромили все оборудование, переломали все фильтры, слюдяные пластины, детали из листового железа, что это они славно придумали и заодно, черт побери, сделали одно очень нужное дело — избавились от хлама!.. Теперь они начнут сначала, но с применением совершенно иных методов, методов, ни на что не похожих… запатентованных приемов… гораздо более хитроумных… чем можно было вообразить даже при совершенно уж изощренном хитроумии!.. Да мне, задрипанному вахлаку… и в голову бы такое не пришло! Как их корчило от смеха, как они издевательски ржали… глядя на мою растерянность и предвкушая грядущие потрясения и чудеса!.. Смертоносные газы «Фероциус»… многое открыли им в целом и навсегда — такова была, безусловно, воля судеб. Чудовищное зелье точно разбудило их… исторгло из состояния дурацкой уверенности… С такой вот закалкой… оковав душу и тело броней… они были теперь в полной боевой готовности. Все нужно было пересматривать — противогазы оказались несовершенны… и тому были представлены доказательства. Нужно было переделать всю оснастку менее чем за четыре недели до конкурса… На редкость трудная задача!.. Они хлопали друг друга по спине с такой силой, что трещали ребра!.. Особенно мощны были шлепки полковника… Такой коротышка… а Состен каждый раз отлетал от него, отскакивал, как мячик, на три или четыре метра, и влипал в стену. Просто удивительно, честное слово, как это они не угробили тогда друг друга? Вот о чем я размышлял, глядя на них. Если что и спасло им жизнь, так это уж точно всякие ухищрения… утолщения, припаянные к шлемам… всякие там высокие щетинистые гребни, вся эта механика! Высокое греческое искусство, медузы и горгоны, пелопонесские воины… Это, конечно… приняло на себя удары… уберегло, что ни говори, их черепушки… Только вот приходилось начинать… с самого начала… и в том же точно духе. Украшения и украшения! Полковник требовал… чтобы они были всюду — эгретки, султаны… Я должен был найти боа, роскошные перья за семь гиней, дабы увенчать его шлем, его каску со всеми железяками.

«Зрелищность — это все» — таков был его девиз… Изящная механика!

«Smart, smart! We will be smart!» Тут бесполезно было с ним спорить… «Мы будем изящны! Smart first! Прежде всего изящны!»

Он считал, что от внешнего вида… зависела половина успеха на конкурсе. Главное… произвести впечатление на жюри… чтобы оно зажужжало… А уж потом техника, чудеса… мягких клапанов, перекидных трубопроводов…

«Smart and officient… and different!» Слово «different» в его английском смысле, своеобразном, покоряющем. Начало многообещающее! Коль скоро они все уничтожили… в своем хмельном исступлении… разгромили весь этаж… разнесли лабораторию… мне представлялась возможность поразвлечься… побегать по городу — восполнить убыль в оборудовании… порыскать в поисках скобяного товара, змеевиков, изделий из хрусталя… всего того, что они перебили, изрубили, раскидали… Это была моя забота.

Чтобы раздобыть трубки, клапаны, мне придется шкандыбать до Сохо… до Тоттенхэма… до Бромса… а там уже и узкоспециализированных заводов… за Шислехерстом… где пластины слюды доводили до тонкости водяных знаков… на потребу Лондона и доминионов! Не ошибиться ни на милликрон, ни на четверть волоска… ни на чих, ни на вздох! Слюда для защиты глаз имела огромное значение! Мне приходилось искать всякую хитроумную дребедень… вроде вольфрамовых сит, магнитных игл, толченого рубина. Все это они пережгли в уголь… Завидев меня, рыскающего в поисках товара… поставщики готовы были плеваться… Не мог же я, в самом деле… сказать им, что происходит!.. Тем не менее, нужно было подзадорить их… посуетиться и ничего не забыть. Полковник слушать ничего не желал, ему нужны были только роскошные украшения.

— Gas maskes! Gas birds! Газовые птицы!

Втемяшилось ему!.. Особенно после «Фероциуса»… Состен целиком и полностью поддерживал его.

Пораскинули умом. Выходило… что для закупки нового оборудования придется выложить аховые деньги. Чувствительный будет удар… по карману полковника… тем более что все стремительно дорожало… а на товарных складах свирепствовал кризис. Словом… придется бегать, высунув язык. Прикинули, взвесили. Мне понадобится не менее двух, а то и трех недель… Особенно много хлопот предвиделось с мелкими производителями… до которых и добираться-то неизвестно как. Либо пешком, либо автобусом… как говорится, удовольствие ниже среднего… и за листовым железом… и за ретортами, а они, того и гляди, побьются в такси.

Если я буду колесить с восхода до заката, гонять… как рысак… мне, может быть… удастся управиться за две-три недели — так выходило по нашим прикидкам… То есть, если брать в расчет только самое необходимое…

Предстоявшая беготня по городу наводила меня на мысль о Нельсоне… несравненном мастаке по части поручений. Вот кто знал Лондон! Наверняка, придет час… когда он начнет наступать нам на пятки. Небось, мечтает вновь свидеться со мной с тех пор… как я оставил его с носом. Лучше мне не попадаться ему на глаза… По счастью, Лондон — такой хаос… такая громадина! Могу, конечно, и случайно наткнуться на него… если вздумается снова потащиться на Трафальгарскую площадь, поиграть в прятки с опасностью. Еще малость потолковали о бабках… во что примерно обойдется новое оборудование… Трудно было определить с точностью, на сколько они перебили, перепортили добра… в припадке безумия… но уж, наверное, где-то в пределах семисот-восьмисот фунтов… Очень внушительная по тем временам сумма… Глядишь, и мне чуток… перепадет… И это еще если не брать в расчет развороченный кусок кровли… метров эдак в пятнадцать… осыпавшуюся, перебитую черепицу… Они кирками выламывали дранку… мало того, начали было рушить стены… шахтерскими кирками… Кругом все обваливалось. С таким газом, как «Фероциус», шутки плохи… как раз научит приличным манерам! Состен клал на свои синяки примочки с сердечными каплями, с коньяком… на голове у него просто живого места не осталось. Я лил ему на темя… водопроводную воду — ходили мы в кухню… но ничего подходящего, кроме воды, там не обнаружили. Сначала Состен покряхтывал:

— Ой, худо мне, малыш! Ой, худо!..

Потом начал охать… скулить. Видеть больше не желал полковника.

— Заткнись! Снова за свое? А жрать что будем?..

Вот в чем, действительно, заключался вопрос: с бифштексом или без бифштекса?..

— Ну, разумеется, тебе-то что за печаль?.. Все хиханьки да хаханьки!.. Нюхать-то не тебе!..

Чтобы пристыдить меня… он принялся отхаркиваться и задыхаться.

— Пусть все хоть передохнут… тебе наплевать, ты не участник гонки! Сказал бы я тебе пару… теплых слов, милок! Ладно, вечером скажу!

Просто исходил он злобой и желчью… До чего же он мне опротивел! Сцепиться нам нельзя было — разговор шел за трапезой… и надо было поскорее закругляться… полковнику был недосуг. Все же мимоходом я шепнул Вирджинии: «Обожаю вас! love you..» Поели на скорую руку, прочли молитву… и без задержки… наверх. Состен ковыляет впереди — совсем бедолага охромел… на каждой ступеньке подвывает. Что там мои раны, курам на смех! Не шагает — ползет… Едва дотащился до верха… повалился… как подрубленный… на кровать… и только простонал:

— Ох, не могу, друг мой! Не могу!..

Заладил: «нет, нет, нет»!.. Слышать ничего не желает… конец!.. Вот тряпка!..

Чего же тут не понять — наигрался, напрыгался… болван растреклятый! Трясу его:

— Ну же, вставайте, дедуля… не то вконец раскиснете! Кончать надо с этим… вот и весь сказ! Уматывать надо отсюда, без обид! Выдохлись? Финиш? Значит, бросайте все!

— Чтобы я бросил? Я? Да как такое могло прийти в голову… этому шалопаю! Ну, пустомеля!

Задел я его за живое — взвился… ногами затопал, заверещал:

— Змея! Ядовитая гадина!.. Отступник! Доносчик!

И давай поносить меня черными словами, как с цепи сорвался:

— Разве я говорил, что отказываюсь? Нет, вы только послушайте этого гаденыша! Да за кого он меня принимает?.. За такого же труса, как он сам?.. За Фердинанда Трухача?

Бодренький… язвительно ухмыляется — как подменили! Издевается — мол, совсем я его уморил своими трусливыми предположениями.

— Это я боюсь газов, малыш? Попробуй… повтори! Да вы поглядите на меня!..

Выкатил грудь колесом… хорохорится.

— Я люблю опасность, негодный мальчишка!.. Вот как меня обзывают!..

А он… еще больше напыживает свою хилую грудь:

— Я не прячусь под куст, не изображаю калеку!.. Если надо вдыхать газ… я вдыхаю за Фердинанда! Нужно страдать… я страдаю! Нужно умереть за Фердинанда… я умираю! Состен, готов? Всегда готов! Слов… не нужно!

Порядок… я его хорошо завел! Просто… искры летели из-под копыт!

Съежившись в комок, я лепетал:

— Простите, Учитель!.. Простите!..

Но ему не нужны были мои извинения… он нажимал на мою глупость:

— У вас, Фердинанд… все или черное, или белое! Никаких оттенков!.. Толстокожий, неповоротливый тугодум. Фердинанд из отряда приматов — этим все сказано!..

Крепко он насел на меня!

— Побольше тонкости, черт побери!.. Надо… различать оттенки! Учитесь, старайтесь! Хотя бы попытку сделайте — глядите на меня… постарайтесь понять… научитесь ценить. Не рубите с плеча!.. Я веду тяжкую борьбу… Борюсь, борюсь, что еще сказать? Конечно… что спорить, я несколько выбит из колеи… но это не значит, что я сдался. Не спешите с выводами!.. Я от природы эмоционален… Восхищайтесь и мотайте себе на ус… а ваши рассуждения приберегите для себя! Идиотские рассуждения! Вы обо мне… всякие гнусности распространяете… Полный провал!.. Крах!.. Уймитесь! Будет уж вам кликушествовать! Скоро приметесь трезвонить на каждом углу — кончился Состен… ставьте крест на старом чудаке, занавес!.. Э-э-эх, мальчик!

Он нахохлился, зашмыгал носом, завздыхал. Сплошные недомолвки… Комедию ломает, скотина! До чего продувная бестия!.. Я его не перебиваю… пусть говорит. На самолюбии играет, чтобы мне загорелось… погеройствовать… Я-то понимал, к чему он клонил. Снова… подавай ему подвигов! Страсть, как ему хотелось, чтобы я надышался «Фероциуса»… Привет, мой поросеночек!.. Намек понял!.. Спешу охладить его пыл:

— Противогазы — это по вашей части, господин Состен… не по моей! Это вы — инженер технических наук, не я… Это вы облечены безусловным доверием… господин Башковит. Полковник… на все смотрит вашими глазами. Я совершенно опозорен… и вам это отлично известно. Мне… никак нельзя вновь впрягаться в одну упряжку с вами… ведь я — мошенник, господин Состен. Вспомните, ведь я стибрил ртуть!.. Представляете? Ясное дело… ваш хозяин видеть меня более не желает. Копаться в его противогазах?.. Вы с ума сошли! Я — негодяй… самого низкого пошиба! Что подумают в Военном ведомстве?..

Этот довод, по крайней мере, звучал убедительно… Мне нельзя было появиться в приличном обществе. Ему… пришлось-таки признать мою правоту. Отверженный, грабитель, головорез — вот кто таков я был… в тысячу раз хуже его самого… Я мог бы разжалобить его до слез моей злосчастной судьбиной — я выбрал верный тон… нашел нужные слова… Мы тут же помирились… Я стал ниже травы тише воды. Он обрел свое благоразумие… даже согласился наконец, что отныне нам нужно было во всем искать взаимного понимания… что глупо было ссориться… что нужно, черт возьми, сплотиться вопреки всему, горой стоять друг за друга. Тут же клятвенно заключили нерушимый союз… на всю жизнь… до последнего вздоха! Вместе, плечом к плечу, противостоять… что бы ни случилось… смертельным опасностям… Только прежде надобно отразить наиболее страшные, то есть грозящие ему… это само собой! Ему нужно готовиться к испытаниям… тут и противогазы, и полковник, и газы… вообще все… Действительно героические деяния!.. Я принес ему памятку с указанием даты и точного места. На все про все оставалось менее месяца…

— Времени у тебя в обрез, Состен!

Мне было не до шуток… Мне хотелось, чтобы он не разбрасывался… чтобы был способен думать и работать. Все хлопоты я беру на себя… а на нем лежит все, связанное с наукой, техническим оснащением… ну и, разумеется… колдовство… если хочет поберечь себя… и не имеет желания окочуриться от смертоносных окуриваний… Именно таков был у него план… достоинства которого он усиленно расхваливал передо мной: привлечь… себе в помощь… чародейную силу излучений «Беги», обратить их на благо… иначе ему верная крышка… Противогазы-то, мол… сплошь в дырах! Ему нужно колдовство… иначе он погибнет от крысоморного зелья… Полковнику… никакого доверия: его снаряжение — это попросту либо новое, либо собранное из старья… никуда не годное барахло. Картина… удручающая!.. Главное, не дать ему увильнуть — уж я-то знал этого пройдоху!.. Хитрющий, бесстыдный обманщик… да к тому же и мастер отводить глаза… Этот прохвост от своего не отступится!.. Уж, верно, рассчитывал, что я в конце концов поддамся, чуточку нюхну… подыграю ему. Ну, погоди, голубок!.. Я был начеку… а карта у меня на руках верная.

— А как же «Вега»? — подкусываю я его.

Я возмущен. «Вега» — это вам не пустячки!.. Пусть отчитывается… Мало он мне зубы заговаривал… да еще и таскай ему его поганую книгу!

— Я спер ее для вас у вашей супруги… а толку что? — снова стараюсь его усовестить. — Только и делаю, что ворую для вас!.. Что же, она вам теперь не нужна?

— Да нужна, нужна! — бурчит он в ответ…

Он в нерешительности. Лезу под кровать, вытаскиваю книгу. Никак не меньше двенадцати килограммов. Понятно, почему я так намучился с ней — гиря!.. А толщина!

— Вот, пожалуйте!

Раскрываю ее посредине… глядим — сплошные пляски. Он просто оторопел.

— Что, уже не вдохновляет, старая развалина?..

— Развалина?! Я развалина?!

Прямо взвился!.. Сразу, на дыбки! Но это тоже кривляние… Окружение, видите, не то… чтобы отплясывать. Обстановочку ему подавай… подходящую… Для начала задернуть все занавеси… затворить двойные окна, ставни, понятное дело… ну, и все такое прочее… вся эта антимония… Да, и прокладки в пазах проверить… чтобы комар не пролез… Потом мне нужно будет сходить за свечами, разными там причиндалами… Свет не выключать… только лампочки чем-нибудь завесить… чтобы тускло светили… Просто больной! Чумовой!.. Но и это еще не все… теперь переодеться… снова китайское платье на себя… без него, кажись, никак не возможно… никаких чар не получится. Я тоже должен участвовать… Он принимается объяснять. Наконец до меня начинает доходить, малость проясняется… выходит, я должен ему аккомпанировать… Пляска, чародейство — это его забота… а мне нужно стучать палочками по перекладине кровати — стук-стук-стук! — подстраиваться к кривляньям… Он выламывается… то так, то эдак, а я стучу то быстро-быстро, то помедленнее… Не могу, смех меня разбирает! Тут… сам черт ногу сломит! Ведь надо все время подлаживаться к рисункам, пестрым завитушкам «Веги» — он глядит, я гляжу, никак не разберемся… Ему нужно та-та-так!.. Так! Это самое трудное… Чтобы, как горох сыпалось, чтобы трещало, как пулемет, в сумасшедшем темпе!.. Палочек, вообще-то, у нас нет… черенки ножей вместо них. Приходится здорово напрягаться… а как поднажмешь, руку начинает ломить… Только ему начхать… велика беда! Ему одно подавай — чтобы щелкало… громко и отрывисто. Тогда я взял зубные щетки, сними полегче. Точно, побойчее стучат… а с ложками и того лучше… Было бы очень даже хорошо, если бы рука не ныла… Потом… он не объяснил толком, когда мне молотить во всю мочь, под какое отклячивание ноги… а на какой ухмылочке сбавлять обороты. В «Веге» были и улыбочки, это там, где Будда изображен… Чего только не было в книжище… и все объяснялось волшебными письменами… Он толковал мне смысл каждого изображения, расшифровывал рисунок за рисунком. Востоковедение, и все тут!.. Только уж больно много он экал да мэкал, а нужно было просто глядеть и стараться повторить… если выйдет. Эх, и роскошные там были заставки… самые разные позы плясок, всевозможные одеяния, кривляющиеся хари, сабли!.. Тут тебе и статуэтки… и живые люди… и брамины… всякие выкрутасы… вихляние задницей… выворачивание рук и ног… задирание пяток… перескакивание с ноги на ногу… перекошенные рожи… улыбки от уха до уха… жуткие оскалы!.. Предполагалось, что мы изобразим все, как у них… один к одному… В красках и полностью, с ног до головы. На том и порешили. Чтобы полная иллюзия!.. Состен не желал довольствоваться приблизительным сходством. Уперся, и ни в какую. Маньяк! Я частенько сбивался. Это называлось «Священное в Чаре». Что-то с трудом я улавливал, что к чему. Когда звучала музыка духов, нужен был прочувствованный аккомпанемент. Я гремел, тук-тук-туки-тук!.. По правде говоря, тут и ребенок справился бы… Он поднимал сперва одну, потом другую ногу… Так-так! Тук-тук!.. Вот эдак выворачивал руку — так-так-тук-тук! Выпучив глаза, корчил жуткую рожу… Тут снова вступал я — бац-бац-клиц-клиц! Он извивался, закинув руки за голову, вывернув ладони кверху… и стараясь одновременно выставить локти вперекрест… Это стоило… очень больших усилий… При всем том он раскачивался… колыхал бедрами… и в то же время ухитрялся округлять ляжки большим колесом… а я ему — так-так! Та-га-да! Да-га-да! Бац!.. Жми-дави!.. Ф-у-у… Он валился… хватая воздух ртом… Роздых… Вот такое предвосхищающее адажио… как он сам его называл… Оно призвано было создать внутренний, так сказать, настрой… по его собственному выражению… Малость передохнув, он живо вскакивал на ножки — опаньки! — и, не успев еще как следует отдышаться, вновь брался за дело… Новые ведовские телодвижения… точно по книге… Ох, и мучил он себя!.. Ни в чем не давал себе послабления! Раскачивание верхней части туловища вперед-назад… и одновременно дрожание плеч, достигающее кончиков пальцев. Что-то вроде игры кастаньетами, надетыми на пальцы… в ритме моих перестуков, легоньких, едва слышных… Струящаяся воздушность… тап-тап-тап… «Скота для умиротворения Душ» — так написано в книге на хинди. Но это было всего лишь предисловие, прикосновение к таинствам… а теперь начиналось действо! Мне предстояло узреть нечто особенное — Обряд… Состен предупредил меня, чтобы я держался покрепче… потому как может начаться головокружение… Начинается заклинание — самая суть, смысл пляски… Он — чародей, отправляющий обряд, что мне и предстояло увидеть… Для начала ему нужно было задрать платье, чтобы не стесняло порывистых прыжков… неудержимого стремления ввысь… На все были объяснения, подробные рисунки. Он ни на вот столечко не собирался отступать от образца… придется выкладываться без остатка, до предела напрячь все силы… Разбег для прыжка из глубины комнаты, из самого дальнего ее конца… Он примчался оттуда скачками и, сильно оттолкнувшись — бух! — на самой середине, взвился… Черт-те какой подскок для такого мозгляка!.. Тряхнуло так, что едва картины со стен не попадали. Никогда не подумал бы, что в нем такая тяжесть!.. Что-то сверхъестественное!.. Затрещал потолок, из раковины хлестнула вода… Землетрясение! Громы и молнии!.. Вот уж, действительно, чудодей! Юбка на нем задрана. Я кричу ему с кровати: — Да ты и впрямь чародей!

Хотелось сказать ему приятное, не мог удержаться… а сам смеюсь. Только он ничего не слышит. Снова выходит из угла, сплетя руки над головой… «священной гирляндой», почти на цыпочках, очень изящными семенящими шажками… Жеманная, робкая одалиска… Покачивает бедрами, стреляет в меня плевками. Я на него так зыркнул, что он отскочил с перепугу… снова подскочил, попер на меня… злой… как черт… насупился, ругается, тычет мне под нос рисунок… обиделся жутко — все в точности, как изображено!.. Что он смахивал сейчас… на дракона на той же странице, тут я не спорю… не хватало только вылетающих из пасти языков пламени… Не зря он хрюкает и отхаркивается… стоит ему только пожелать, и будут вам языки огня! Надо было видеть, как он бесновался, какие коленца отхватывал… а вроде мозгляк мозгляком, щуплый, хилый — бледная немочь… смотреть не на что! Ни за что не подумаешь, как поглядишь на него сейчас — сгусток энергии… неудержимый вихрь!.. Просто дух захватывает! Да еще и деспот… вдобавок ко всему! Вечно я, видите ли, стучу невпопад!.. Распекает меня, донимает попреками, всюду поспевает… Я не управляюсь из-за руки… все время отстаю. На запястье — шрам, рука как деревянная… а ему и горя мало — носится как угорелый… «давай, давай!»… и никаких! Я должен тарабанить с сумасшедшей скоростью… Так он разошелся, что удержу нет. Хватается… сразу за все… А что он со своей ряшкой вытворяет! Одновременно изображает двух змеев… как на картинке нарисовано. Битва между ними идет повсюду… в его собственном теле! Он вопит, чтобы я не сидел как истукан: «Проклятье! Нечего пялиться, займись своим делом! Стучи же, стучи!» Разыгрывается драма — великая минута! Один змей у него, кажись, где-то сзади, а второй — в самой груди. Сейчас они кинутся друг на друга, и закипит бой… не не живот, а на смерть! Сражение разворачивается в самом Состеновом нутре… в самой плоти его. Его ломает… корчит… гнет в три погибели. Он катается по ковру, вторя реву чудищ «ги-и-и! го-о-о!» Он сам — поле сражения… он — два сцепившихся чудовища… Их лапы переплетаются… какая мерзость!., в его худосочном тельце… Он вжимается в дверной проем, распяливается в нем. Стоит дверям отвориться, как начнется кровавое побоище… взаимное терзание зверья на клочья… Он отдирается от дверей, заползает под стол, хрипит, сучит ногами, стенает, изгибается дугой, свирепо, до крови, грызет себе ляжки, отчаянно борется сам с собой… того и гляди, пожрет сам себя… Битва драконов! Это почище «Фероциуса»! У него трещат все кости, жадно гложет самое себя — картина адовых ужасов!.. Ему уже мало моего стука. Нужно теперь, чтобы я молотил… как чумовой… Чтобы колошматил ладонями по кроватной перекладине. Чтобы отбивал такт изо всей мочи… Нет, я уж точно вдрызг разобью себе здоровую руку… Великая схватка змеев! Мне надлежит подзадоривать чудовищ… чтобы они все свирепее терзали друг друга… а как только он бросится на ковер, должен орать «г-о-ок! го-о-ок!» Он требует, бранится, подзуживает меня… Деваться некуда! Невольно я распаляюсь… начинаю голосить громче него самого… но и тут он не может удержаться, чтобы не показать свою власть надо мной. «Это только репетиция!» — орет он мне на лету, чтобы я не вообразил чего. Вот-те раз! Что же тогда будет?.. А он завелся… а он раззадорился!.. Сиганет, потом станет посреди комнаты… глянет на образец в своем талмуде… и снова — порх! — взлетает вверх, бьет ногами в воздухе — новый тур ригодона! Я еще наддаю. «Нажимай, нажимай!» — подгоняет он меня.

Раскомандовался!.. Ну, нахал!.. Телесные страдания лишь подхлестывают его… Он целиком во власти змеев, их когти раздирают ему внутренности… Без колдовства никак не обойтись, это уж точно!.. Я ругаю себя… стараюсь изо всех сил… и все-таки не поспеваю — рука плохо слушается… В ней стреляет так, что хоть вой — уж очень тянет швы. Да нет… я не отлыниваю… руки мои мелькают так, что сливаются в глазах. Колочу по медной поперечине… с таким ожесточением, что от нее едва дым не идет — того и гляди, раскалится докрасна! Кости моих рук, ладоней, мои нервы тоже дышат жаром… от тряски, от громовых ударов разламывается плечо. При виде моих страданий… он еще сильнее возбуждается. Ему приятны страдания… его возбуждают лишь терзания плоти…

— Браво, херувим! — кричит он мне.

Я так намахался, что рука моя горела, как в огне… Быстрее!.. Я колочу изо всех сил… трясусь… подпрыгиваю… одуреваю еще быстрее, чем он. Это и есть священная пляска, готов побожиться! Вот оно, великое потрясение!

— Готово! Есть! — ору я. — Уже кончаю… Порядок, Состен!

— Да нет же, обалдуй! — осаживает он меня. — Это делается при свете месяца!

При свете месяца? Ах ты, гад ползучий! Просто подкосил! А я-то лез из кожи вон! Нет, ведь что учудил! И себя… и меня… загонял до полусмерти… для разминки! Я же так ноги протяну… Ах, скотина! Еле дух перевожу, вконец из сил выбился. Гоа паршивый, чародей дерьмовый! До того выдохся, что руки отнимаются… Заговорил он мне зубы! Так вот, пусть-ка наш победитель… этих самых Археозавров… прогонит свою «армоиду» в одиночку! Хватит с меня верчения задницей — выдохся я. Уже нет сил отмахиваться от мошкары. Свирепость души и тела, видите ли! Пусть сам и катится один… куда подальше! Но его это не устраивало…

— Мошкара, значит? Мошкара? Если ты остановишься, грянет смертоносная буря! Атом сразит нас наповал!..

Опять я виноват! Что он еще затевает? Во что теперь я влип, в какие еще волны? «Драконы пожрут тебя, если перестанешь стучать палками!» Хорошенькое условие! Самый настоящий шантаж, в чистом виде! Снова придется валять дурака.

— Ты в четвертой степени! — кричит он мне на лету. Как же, очень это меня волнует!.. Снова мне потеть. В глазах у меня двоилось… троилось… четверилось… У Состена выросло тридцать шесть голов… сплошь усаженных мясистыми драконьими хвостами в крупных чешуях… Какой-то крутящийся клуб плоти и костей в самой середине комнаты… огромный моток… неистово кипящее месиво… откуда извергались потоки пены… хлестали в потолок раскаленные струи… Весь этот ком, эта бурлящая, содрогающаяся груда, это узловатое переплетение… билось, металось меж стен. Оттуда непрестанно исторгались ужасные ругательства, рев чудищ… и вдруг в этой слизистой груде, среди бугристых переплетенных щупальцев раздавался злой голос Состена. Меня точно громом поражало!.. Только не поддаваться! Он меня предупреждал: стоит мне хотя бы на миг перестать стучать, и крылатая нечисть ринется на нас… в этом был весь ужас!.. Нас испепелило бы живьем!.. Огромная опасность!.. В книге было написано обо всем: о священнодействах… о непременных предосторожностях… об обрядовой игре лицевых мышц. Состен все это знал назубок… но я… во всяком случае… с трудом различал его в гуще яростной схватки… Вон голова высунулась… Вон две… Но тут случилась краткая передышка, и все рухнуло… разом… вся эта груда разъяренной плоти свалилась на ковер… Чудища шумно дышали… видать, тоже притомились… Потом с них слезла чешуя… отпали украшения… отвалились необъятные плавники… подобие перламутровых крыльев… Все это исчезло на моих глазах… растаяло, образовав небольшое облачко пара… От этого хаоса остался один Состен, единственный уцелевший в побоище… совершенно голый… серо-бледный.

— Ну, что, — спрашиваю, — получил свое удовольствие?

— За работу, за работу! — огрызается он.

Он скорчивается в позе портного… перебирает пальцами по голове… Вид чрезвычайно сосредоточенный… Размышляет, что-то бормочет. Вдохновляется. Теперь предстояло разобраться… с бесами… а это уже совсем другая статья… совсем другой ритм, совсем другой заквас! Все совершенно иначе. Сцена обольщения… задорная, вприпрыжку, джига… смеющееся лицо. Нужно было раззадорить бесов… соблазнить их, откровенно стреляя в них глазками… для начала… обворожить их своенравной повадкой. Само собой, верчение задком, но по-детски бесхитростное… без тропической патоки, без пышнотелых излишеств… без корриды чудищ… Ничего такого не было и в помине! Совсем из другой оперы! Действовать нужно было тонко. «В книге написано, — объяснял он мне, — что хитроумие замысла заключалось в том, чтобы распотешить нечистых… заморочить их прыжками да скачками… и под шумок переловить их, воспользовавшись их рассеянностью… облапошить, как бы играючи. Когда они совсем уж зайдутся, будут кататься от хохота и вообще перестанут что-нибудь замечать, настанет мой черед — я погружусь в транс… зайду им с тыла… и переколочу всех по одному… Со всего маху палкой по зубам — раз! раз!., и пошла потеха… Воспользуюсь тем, что они гогочут до упада и уже ничего не видят… Всех переколошмачу до одного!., нечего сказать, ловко придумано! Пока что, понятное дело, я только притворяюсь, как буду делать… Надо было еще и скакать… гоп! гоп!.. Ну, и попотел же я! В книге написано, что я должен истребить двенадцать бесов подряд, одного за другим…» Он показывал мне колдовское действо, как оказаться сверху.

— Я занимался пляской бамбуковых палок в течение четырнадцати лет… Вообразишь себя князем Горлором… и со всего маха лупишь их по башке.

Он показал, с каким блеском это делает лично он. Задавака!

— Только мелькало, поверь мне. Уж я-то не тянул резину! Вечно у него сравнения… Аспид! А сам… гляди… на ногах не стоит… Ала-бала-ала-бала! Старый дурень!..

Усаживаю его. Он настолько изнурен, что его трясет… Палочками колотит, а руки-то ходуном ходят. Куда ж тебе, мол, говорю ему… С него просто льет… Сажусь рядом. В комнате… ни единой отдушины… все провоняло потищем, дышать нечем. Но ему все неймется… давится кашлем, хрипит, а поговорить охота. Возлагает это на меня… я — как бы вместо князя… как именно нужно наносить удар… То-се, торжество былых побед, слово за слово — и нахлынули воспоминания, с 1898 по 1915 год… Чудо Тихого океана!.. И пошло, и поехало!

— Они звали ее Небесная Пепе… В белом платье, продернутом лазоревой нитью, представляешь? Как сейчас вижу ее… Что там творилось — не описать пером! Оркестр с берегов Брахмапутры в полном составе — все духовики Низовий… три бирманских факира с кимвалами… и впридачу тринадцать черных дудочников с Цейлона… Ансамбль, какого еще свет не видывал!.. Не забавный номер, а великая мистическая феерия, вакханалия флюидов… Во всех газетах… от Кипра до Мыса Доброй Надежды… на четырнадцати столбцах, дорогуша… от Суэца до Токио!.. Видел бы ты, как моя Пепе парила над бесами!.. Теперь-то она уже не та… Околдованную чарами, впавшую в экстаз, ее несли волны! Музыка была так прекрасна, что она реяла в воздушном пространстве… без малейшего усилия, подобно птице!.. И тучи нечисти, дружище! Вот что воздымало… незримо. Представляешь? Да не дорос ты еще до этого… сосунок несчастный!.. И такая буря свирельных голосов, что сердце замирало… что не знал уже, на каком ты свете! Тебя просто подхватывало и несло… А зрители? Нередко приходилось ловить их на лету… Где их только не находили! Во всех ложах театра! Вот то была феерия, не какая-нибудь пьеска, когда зал подыхает от скуки!

Воспоминания… об этом великом событии… мгновенно влили в него бодрость… настроили на чудотворный лад. — Такое уже не повторится!

Возврат в прошлое благотворно подействовал на него. Он приободрился… и уже бьет копытом, рвется в бой. Желает изобразить мне Пепе. Очень уж хочется ему показать мне, как она парила в пространстве, сколь изящны были ее небесно-синие крылья. Хлопанье в ладони на три такта, вальс «Луч души», великое магнетическое переселение… А какой класс! Ведь все это, имей в виду, на высоте одиннадцати метров! Без сетки! Никаких вспомогательных приспособлений! Только флюиды заклинаний и чарующая музыка! Небесная Пепе!

Поди-ка сделай это теперь в «Эмпайр»… да хотя бы на Лондонском ипподроме с нынешними арапами!.. У тебя был бы бледный вид! Им ведь теперь подавай чего-нибудь сметанного… на живую нитку… бесполых теноров… девочек с вертлявыми жопками… Ножки, ножки, одни ножки… Трюх-топ-топ! Прожекторы на полный! Не угодно ли мумий? Дрыгайтесь… под джазик! Что такое их эстрада? Просто блевотина, глядеть тошно… ей-богу! Говорю тебе без зла. А что они преподносят под видом восточной жизни? Какой позор! Вываливают тебе на голову гнусность суков, отвратную эфиопскую мерзость! Уму непостижимо! Выставляют… на всеобщее обозрение… эту свору в балаганном тряпье с набережных Адена… вот тебе и все их миражи… а преподносится как некое празднество, призванное разорить устроителей гуляний в Нейи! Ну, как же, чин-чином! Потрясающий успех, публика надрывает себе животики! Все довольны, бьют в ладоши… как сумасшедшие. Видел бы ты их!.. Разве это зритель?.. А что я могу поделать, шкетик?.. Нет, кончено, займусь своим виноградником… Все мои труды пошли прахом. Двадцать два года кряду… это вам не фунт изюму! Этим подавай одно дерьмо! Тупенькие — вот и весь сказ!.. Ничего, не помру от горя… не дождутся! Да ты сам вроде как тупенький, а?..

Он подозрительно уставился на меня.

— Ведь глупенький, а? Я надрываюсь, а тебе, шалопай, начхать? Вроде как зритель… Может, тебя и это утомляет?

Он явно напрашивался на ссору… просто нагличал… Никогда бы не подумал, что еще минуту… назад он едва дышал… Нахал проклятый!

— Давай, давай, шевелись! Верти задницей! Поторапливаю его, чтобы совсем доконать.

— Ну же, дрыгай ногами, охламон!

Начали снова… только по-другому. По части шумового сопровождения все в точности, как я делал… Я и в самом деле стучал неплохо. У меня уже получались очень приятные раскаты… не хуже, чем у него самого. Мастерски я стучал…

Брюзга чертов! Ведь с каким проворством я долбил бесов этим вот перестуком… и это при моей-то раздолбанной руке и вихляющей ноге. Раз — и готов! Бац — сразу десяток! И шито-крыто! Ей-богу, не вру!.. А вот насчет яростных воплей, тут я не силен… Разъяренная кошка… ш-ш-ау! ш-ш-шау! — вот моя партия. Это когда он должен был подрать меня когтями и снова отплясывать джигу. Признаюсь, не слишком удачно у меня выходило — не кошачье завывание, а невесть что. Да и вконец я измотался…

— Давай еще раз! — говорю я со вздохом.

Мы мучили себя уже который час… Пора было закругляться. Но у этой мартышки… точно шило в заднице… несмотря на возраст, выволочку и все такое… Рожу своротило от зуботычин на сторону, сопатку разнесло, под бельмами фингалы, а все хорохорился, мазурик… живее, живее поворачивайся! Вконец он меня загонял!

— Да ты свихнулся!.. Молчи!

А он все втолковывает, никак не уймется.

— Гляди, гляди, молокосос!

Снова лезет в книгу за картинками… пускается в подробные объяснения… тычет меня носом в каждую мелочь… Обалдеешь от него! Тут у него блеснула новая мысль… Ну… вот, на тебе!

— Тебе нужно запоминать слова. Как время придет, будешь произносить коротенькую фразу, в такт… Когда я начинаю какое-нибудь па на одной ноге…

— Да у тебя не все дома, обалдуй!

Это что же? Учить хинди на лету? Пытался, да все без толку… Язык себе вывихивал… давился… Я злюсь. Просто издевается!

— Каждому свое, господин Состен! Вот у вас с английским что-то не очень… Попробуйте-ка произнести «thou», посмеемся вместе. А вот у меня, представьте, с хинди ничего не выйдет!

Выложил… и больше ни слова… рот на замок. Созерцаю учиненный разгром. В комнате — жуткий кавардак… Слава Богу, пол застелен ковром, кругом сплошь ковры — смягчало прыжки… не то мы переломали бы себе ноги… во время этого дикого скакания. Один платяной шкаф пострадал — заехали прямо в зеркало, на треть вдребезги.

— Вроде как к счастью, а, полоумный? — бросил я ему. Хотел пошутить, а ему не до смеха. Не по нраву пришлось.

— Хорошо вам смеяться, пустоголовый чижик!.. Конечно, я кажусь чудаком. Вы что же думаете, я себя не вижу со стороны?.. А вы полагаете, что ваше слабоумие — не трагедия? Что вы своей тупостью не навлекаете бед… на наши безвинные головы?

Сразу грубить!

— Тс-тс-тс! — бросаю ему в ответ. — Уж не ваша ли бабеха?

— Замолчите! Пугает!

— Если бы вы не были до такой степени распущены… если бы у вас на уме было что-нибудь, кроме вашего козлиного блуда… вы, может быть… немного помогли бы мне. Мало того, что вы совсем юнцом стали инвалидом войны, у вас еще и чувства нездоровые!..

Вот, значит, что откопал! Глядит на меня в упор… прямо в глаза. Нездоровые чувства? Вот так кукарекнул, петушок! Ну, я его сейчас укорочу! Это уж он хватил… лишку! Но я креплюсь… надо бы отдышаться…

— Мы отправляем священную службу! (Но-о-о, поехали! Сел на своего любимого конька!) Вы никогда не понимали меня. (Ах, змея подколодная! Это его мучило!) Что бы я ни делал, все не по вас! (Прослезился.) Вы сводите на нет действие волн… мне от вас никакого проку! Вы одеты непроницаемой броней глупости!.. Моление Духам Гоа, Богоцарям третьего искуса! Я тысячу раз вам объяснял… но все впустую… Как же я малодушен! У вас один блуд на уме, один разврат!.. Порочного вертопраха… вот кого послало мне небо!

Я привожу его в полное отчаяние. Он горестно качает головой, со вздохом роняет:

— Подумать только, я одел его с ног до головы!

Я так и подскочил… Это он перегнул палку! Нет, это уж чересчур! Поганый его язык! Одел… меня? Меня точно под дых двинули. Гадюка семижальная! И все норовит из-за угла, поганец! На костюм поворачивает разговор, на ртуть… Всякое лыко в строку ставит! Подленько заговаривает мне зубы… Я молчу как последний дурак, а он, знай, долбит и долбит по темени. Жужжит своим пискливым голоском… разоблачает меня своими речами донага:

— Разумеется, вам и в голову не приходит! Любую ахинею проглотите, чего же еще ждать? Тупица — он и есть тупица! Вы как английский зритель — в восторге от любого спектакля… Воплощенное простодушие! Да за примером далеко ходить не надо — клюнул на ужимки этой девчонки!

Ух ты! Ух ты! К чему это он клонит? Куда сует свое рыло? И слушать не желаю! Чтобы заткнуть ему рот, я заверещал павлиньим голосом. Он уставился на меня.

— Ну, хватит, дед! Хватит прохлаждаться! Я должен сделать головокружительные успехи. Восхищаюсь вами, заискиваю перед вами! Нельзя терять ни секунды. Быстренько обучите меня вашему гавоту!

Я гоню его трудиться — он не такой злой, когда скачет.

Ладно, он согласен, договорились… Только мне придется скинуть одежку, всю, какая есть… а иначе — какие же прыжки? В этом заключена эзотерическая суть!

— Ну же, ну! Без дураков! Стаскивайте эти грязные штаны! Что за тряпье на вас напялено! Душа проступает сквозь кожу, молодой человек, а вы ее забором отгораживаете! Ваши штаны все давят. Формы, друг мой, все формы без исключения! Бог заключается в формах! Покажите все ваши формы! Догола! Дышим!

Новое требование — хлебом не корми его, дай покомандовать! Но в каком-то смысле он прав — давит… действительно давит… а на мне одежды-то почти нет… одни штаны… Снимаю их. Только какая разница, в штанах или без? Все равно стучать лучше я не стану, сразу начну сбиваться… Мне бы тонкие палочки, настоящие барабанные палочки, а не обломки зубных щеток… Малость получше было бы…

— Срочности нет! — сурово обрывает он меня. — Вам бы только тратить!

А-а-а, пропади ты! Приступаем. Он бросается вперед, начиная пляс. Повторяем всю сцену с бесами. Обольщение, серенада, дробные раскаты… Он в прекрасной форме… Плывет, колыша задом… зачаровывает нечистых. Между ягодиц торчат рыжие волоски, из подмышек тоже. Вот засеменил на цыпочках, сплетя руки гирляндой. Пришел черед колышущихся трансов. Он гипнотизирует бесов… Я грохочу… как сумасшедший. Наддаю еще. Моя партия… От восторга люциферовы исчадия пускают под себя… млеют, охваченные трепетом. Теперь они в прекрасном настроении. Нужно довести их до полной готовности… и тогда в пляс вступаю я. Таков устав эзотеризма. Чары… и более ничего. И вот на сцену выхожу я. Мне должно предстать в облике громовержца Гвендора Великолепного, Богоцаря! Двенадцать проворных щелбанов — отлетает двенадцать голов. Воспользоваться могуществом чар… То ли их околдовывает Состен, то ли одурманивают мои перестуки. Я расправляюсь с ними в подсознании… Стоит коснуться их, и они просто испаряются… вот какое от меня излучение… вот какая во мне гипнотическая сила!.. П-ф-ф! стук! пфр-р-р! Непобедимый юноша! Я, верно, вспыхивал, как молния, двенадцать раз подряд… Первый приз! Захватывающий номер программы — избиение бесовских отродий! А потом — раз! — и я снова сидел на своем месте с палочками. Ни секунды промедления! Вперед, к Апофеозу! Я гнал вовсю, трясся, как припадочный… а ему все мало!

— Нажми, малыш! Нажми! Что-то ты заплетаешься! Вечно недоволен.

— Это торжество победы, а не твоя кислятина!

Опять не так стучат мои палочки! Он был на таком подъеме, в таком накале, в такой горячке… точно сотня сорвавшихся с цепи бесов! А я чтобы поджимал его, чтобы вертелся волчком! Тело взмывает в воздух — фьюить! Для него это была, надо сказать, великая минута. В стремительном порыве он должен был промчаться над головами… подобно крутящемуся волчком метеору из костей… взброшенному ввысь быстротою… втянутому и взметнутому в глубь воздушной толщи вихрем непомерной силы, а я тем временем наносил им удары по голове. Это было нечто! Неистовствующий дервиш — волновой волчок… Я подстегивал его стуком и голосом, шипением разъяренной кошки — чф-ф-ф! чф-ф-ф! изображал жужжание бешено крутящегося волчка — бз-з-з! — дрожащее гудение молниеносного вращения — бж-ж-з-ж!.. Силою пламенной веры, «мистического переноса» он взмывал, извергался из пола. По замыслу, в настоящем представлении он пробивал потолок! Взлет во вращении. Его подкидывало ввысь волшебной силой вихря… Немыслимо! Это называлось Великим Переходом… прыжком в межмировое пространство. Он стремился в измерение. Он мне объяснял — именно так буквально и было написано иероглифами. Я должен верить ему… Как только ему покорится сила Тяжести, ему станет подвластно все, в этом он был совершенно уверен. Успех во всем — он срывал главный приз на мистическом празднике, получал самый большой выигрыш в Великой Игре, мог исчезать, когда только пожелает, становиться совершенно невидимым, становился кудесником головокружения, душою танца и удачи… Одно-единственное движение… и он незрим, пропал! Просто волшебник!.. Это вам не какая-нибудь чепуха на постном масле… стоило попробовать, особенно в наших обстоятельствах. И ему, вроде, тогда совсем нечего было бы опасаться — ни газов, ни полиции… вообще ничего. Он мог себе позволить что угодно… Он становился неуязвим для людей, любой стихии, любой силы — олицетворенная неприкосновенность, Богоцарь волн и необычайного могущества. Это он будет направлять стрелку компасов, как только будет «возведен в сан», «сподобится» волн… Все-таки сильное он производил на меня впечатление, и я по мере возможности помогал ему… что правда, то правда. Я выстреливал свои стуки такими очередями, что трескались обломки зубных щеток… Со страстью, от всего сердца… Старался на совесть. Вот только голосовое сопровождение сплоховало — у меня выходил не скользящий волчок з-з-з! а скребущий, тут он был прав. Четырнадцать раз начинал сызнова — он ведь впридачу ко всему еще и упрямый был. Вроде как пустячок, а все шло насмарку. Все упиралось в оттенки. Никогда ему не удастся взмыть, проломить потолок, все преодолеть, вознестись в зенит с моим царапаньем… ни за что ему не перенестись в метафизическое измерение… Надо, чтобы не скребло! Упрямец! Уперся, как осел! Таратоист хренов!.. Я завожу разговор на его любимую тему — многоцветную брахму, нашу эмблему Тара-Тое…

— Все испробуем, дед! Чудотворную розу!

Но только теперь хорошенько будем ее искать… хоть на краю света, черт побери! Если понадобится, хоть в небесных глубинах! Решено, ни перед чем не остановимся. Только прежде он должен победить, выдержать испытание шельмоватого Богоцаря! Так за дело, черт побери! Не время киснуть!

— Давай, летай, дед!

Ему приходилось начинать с самого начала.

— Шевели казенной частью! Пятнадцатый толчок!

Я тоже переживал, а куда денешься? И не надо ему было начинать! Без вздохов, без срывов!.. И правда, он точно бесноватый!.. Чуть что, чуть палочкой стукнул — он уже завелся… Теперь я командовал!

— Теперь костылем, дед!

Нет, я его точно загоняю… до смерти. Глядеть страшно, как с него льет — ручьями, ливмя. Прямо как под проливным дождем! Уже и стоять не может, задрав ногу… Зашатался, повалился. Ага, допрыгался, старый хрен! Хватит, поиздевался надо мной! Он лежит на боку… судорожно хватает воздух ртом… ревет, как бык.

— Подыхай, дед! — мило так говорю ему.

Свесив язык, он лакает, слизывает что-то на ковре…

— Ну, что, доигрались, дед? А теперь — спать!

Покамест ему незачем было очухиваться, а с него могло статься, и я бы ему всю морду расквасил…

После всех треволнений, свирепых коррид, «Фероциуса» и прочего, особенно пляски бесов… я был настолько взвинчен, настолько возбужден… что уже и сам не понимал, какие чувства испытываю. Всего боялся, боялся потерять все. Обожаю вас, люблю вас, моя маленькая святыня!.. Я обеспамятел от любви, лишился рассудка от страсти. Желания… чересчур кипучие для моих ран, моей попорченной головы. «Обожаю вас, люблю вас!» — повторял, твердил я. Так накатывало на меня — спасу нет… Ничего не жаль ради счастья… Как мне хотелось целовать ее! Еще крепче! Покусывать ее! Сделать ей больно, черт! Я все сделал бы, на все пошел… лишь бы она хоть немного обожала меня. «Ах, Фердинанд! Это вы! Один! Только вы!» Я изнасилую ее, провалиться мне! Как пить дать! Раз — и готово, охнуть не успеет! Я давно уже поджидал ее… она должна была сойти по этой лестнице. Не хватит же моего терпения… на целые часы! Мы собирались в город, побегать, порыскать вдвоем за покупками. Новое оборудование — моя забота. Ведь сколько добра переломали! Только не мог я больше заниматься этим в одиночку. Нет уж, дудки! С этим… кончено раз и навсегда! Отныне Вирджиния должна была сопровождать меня всегда и всюду — признак и знак недоверия доброго дядюшки. История с ртутью… во всех подорвала доверие ко мне. Я оказался слабым, безответственным, а вот Вирджиния — девочка серьезная… с чувством ответственности… сама добросовестность. На нее и было возложено присматривать за мною. Она должна была неотступно следовать за мной повсюду. Да здравствует моя надсмотрщица! Вот здорово! Я буду таскать свертки. Но-о-о, коняшка, вези железки! А она будет прогуливаться барышней… Ну, может малость пособит… Лондон я не очень хорошо знаю, а вдвоем ни за что не заплутаем. Да одно ее чудесное имя, Вирджиния, чего стоит!.. Все время буду звать ее по имени, чтобы ни на вершок не отходила, чтобы слушалась с полуслова… Нет, лучше мне слушаться ее! С радостью, с восторгом буду исполнять все ее приказы… в ту же секунду. Никогда больше не стану вредничать. Мой ангел-хранитель! Отрада моя! Душа моя!.. Но что-то она замешкалась… все не спускалась и не спускалась. Не догадывалась о нашей гонке, сколько нам с ней предстояло колесить на своих двоих. Но Вот, наконец… ее голос, ее легкие шаги. Вот она сама, моя чудная, моя ненаглядная! Сияние, чары и улыбка делают ее еще более прелестной, милой и радостной, чем в тот вечер… Какой? Вчерашний? Чем в то утро? Не знаю. Она ослепляет ценя… В глазах все меркнет и вспыхивает вдруг. Как я рад ее взгляду! Как люблю ее! Но она смеется, смеется… Все во мне застывает. Гляжу на нее. Жизнь остановилась. Издевается надо мной?.. Нет, смеется, потому что смех разбирает. Жизнь воскресает во мне! Я умираю по десять раз за секунду… Какое счастье! Я плыву! Я на небесах!

— Фердинанд! Фердинанд!

Иду, ангельский голос, иду! Вот он я! Уношусь в грезу.

— Пошли, Фердинанд!

Низвергаюсь с небес… Где опять была моя голова?.. Это же с лестницы!.. Малышка зовет, вот и все… Мои заботы, мои треволнения? Они кишат, ворочаются в голове, хватают за горло, душат… Их тьмы там, огромный клубок змей. Они вяжут мне руки… стискивают меня… не отпускают из дому… Заботы разрывают мою голову… Кино, вспышка! И я вижу… вижу разное!.. Только не двигаться… С рельсов поднимается Сороконожка… Я, вроде, говорил, что ждал такого оборота… Мерзкий канатоходец! Прикинулся кашицей… Готовит мне новую подлость… Нарочно кинулся, чтобы подловить меня… Вот и славно, что кашица. Гнусность гнусностью и останется! Я и сам сплошь из кашицы… и вся куча дряни, наполняющая мое «я», свирепо грызет внутри головы… Какая мерзость! Заливает всю насыпь! Чтобы в таком вот виде я целовал ее? Да я себе все лицо измажу! Это уже черт знает что! А эта тварь приближается… Все пальцы у меня липкие. Я показываю их Вирджинии, которая смотрит на меня с лестницы. Бедные мои пальцы! На какие только пакости не способна эта гадина… Она глядит на меня, да-да!.. И, как всегда, смеется. Не у нее же липкие пальцы… Да там и все остальные, только малышка не видит их… а они рядом… Смеется, как дурочка, забавно смотреть на мое лицо… но у меня есть причины корчить рожи… Но Нельсона она не знает. Он мелькнул, как молния одним прыжком перемахнул через семь ступеней… Нужно бежать за ним, но есть еще и другие, все другие. Узнаю их — голова у меня ясная. Среди них — невероятно жестокие личности! Ван Клабен больше не кашляет, вид решительный, прямо тигр! Он меня живьем располосует надвое. Вот так удар! Это происходит прямо за спиной Вирджинии… Я крикнул «хуа!» и схватился с ним… Похоже, как было с Гоа, только теперь дьявол — этот молодчик… Он кашляет мне в живот, чихает в меня, выворачивает кишки изнутри… Как только появился Сороконожка, у меня возникли предчувствия… А в ушах — Боро… гремит его пианино!.. Он играет… в восемнадцать рук… Жар у меня сильный, точно-точно… Хуже всего, что я закоченел стоя… Лечь мне ни за что не удалось бы, приходится торчать столбом и чувствовать… Смейся, смейся, плутовочка! Знала бы ты, что я слышу: разбитые клавиши играют «Отвагу», «Вальс Роз»… Сейчас спою. Делаю огромное усилие — не могу! Задыхаюсь, ноги дрожат, в глазах темнеет… Надо подавать кому-то знаки… Совсем ничего не вижу… Вирджиния, нежная моя Вирджиния! Знаю, она здесь… Обессилев, я валюсь, заставляю себя сесть. Лишь бы она не пропала… Голова закружилась, дурнота, в глазах вспыхивают искры. Крепко-накрепко смыкаю веки… Что-то все-таки вижу, красное на белом… Вставший на стременах полковник де Антре… Восторгаюсь всем сердцем, моим собственным сердцем… Меня так трясет от волнения, что приходится крепко держаться за стул… Снова вокруг война, и вот я — натиск и сила! Не раскисать! Он тоже герой!.. Лучше попробую лежа… Сползаю со стула, растягиваюсь на полу и все-таки скачу рысью. Снова вижу в огне сражения моего полковника, дорогого моего командующего корпусом. Прямой, как струна, на своем коне, он летит, вздымая шашку. Я часто моргаю, из глаз текут слезы. Я плачу, корчусь на полу от такой красоты, кричу вместе с ним «Сердца, воспряньте!» Узнаю его голос… Воевода стальных эскадронов… Катятся лавиной… Я весь в мыле. Грызу ковер, закусив удила. Неудержимый натиск бригад… Но настало время провалов… вся орда ухнула под землю… Стараюсь приподняться… Куда подевался двенадцатый эскадрон?.. Эти все из Фландрии, без конца и края. Куда же пропали товарищи? Где бьются теперь? В какое еще яростное сражение вступили? Может быть, они нашли мою руку? А расстрелянный Рауль, а все другие? Ничего не знаю… Лежу долу… Малышка, наверное, уже ушла… Меня больше тревожит Сороконожка — от него можно ждать самого подлого коварства… самого низкого вероломства. Ему ничего не стоит прикончить меня лежащего. Откуда он теперь выскочит со своим зловредством?.. Этот поганый пистолет не дает мне покоя. Жаль, не отшил его тогда покрепче!.. Трудно дается воспоминание… Ничего не могу сообразить… Это она ослепила меня… Этот ребенок наводит на меня морок… Смущает, будоражит мне душу, разум… все!.. И я сознаю, что лежу на полу, что в голове у меня шумит. Слышу ангелов, звук их труб!.. Их серебряных труб… Легкое головокружение — и я вижу звезды, вижу Сатурн, вижу Млечные Пути де Перейра, вижу мою божественную Вирджинию среди созвездий… Кругом нее звезды, звезды… здесь, на лестнице… Я уже рычу и пускаю слюни… Хоть ори от счастья… Ох, как же я рад!.. Но тут меня снова начинает раздирать… Я разом просыпаюсь. Боль снова вгрызается в меня. Сон кончился, вернулся кошмар. Боль пронзает меня отовсюду, точно мчащиеся со всех сторон поезда… Уши лопаются от их свистов… Они гремят в голове… Засранство, едри твою! Ничего больше не хочу знать!.. Я покачнулся, ухватился покрепче за перила… Снова слепящая вспышка… А, Вирджиния! Она здесь! Здесь моя миленькая! Нет, я не спятил: целехонькая и улыбающаяся! И не думала помирать! Меня просто трясет от радости. А перепугался-то, напереживался из-за какой-то ерундовины! Ну же, веселей, чертушка! В путь! Придется снова завоевывать уважение… Она тоже немного испугалась… Со мной приключился пустяковый обморок… Вероятно, я слишком впечатлителен… Но главная причина — это голова… Объясняю ей в нескольких словах… А здорово я спотыкаюсь в английском. Такое пережить, такого натерпеться — это не проходит бесследно. Война — это вам не понюшка табаку… Что только не вспоминается… Ну, в путь, вострушка! Голова у меня теперь ясная, совсем оправился… Правда, ноги еще ватные… Протираю глаза. Я видел сон — провал сознания. Они так и написали во врачебной справке: «временное выпадение функций»… Бедный мой котелок!.. Только бы не напугать девчушку… Я балагурю, шагая рядом с ней… Давай-ка на автобус! Нечего копаться, время идет… Автобусы ходят с промежутком в двенадцать минут… Приятно пробежаться, только я все спотыкаюсь. Не очень ясно вижу дома, тротуары, людей… все спотыкаюсь, падаю, встаю… Это от волнения — слишком люблю ее… Вот в чем мое безумие… Не вижу. Уже и автобус не различаю — подъехал… и едет дальше. Пустоголовый ты скворец!.. Ну, уж этот не пропустим!.. Прыжок, два подскока, уселись… Наступил на водителя… на ноги ему… Обругал меня… «Вам куда?» — спрашивает. Марбл Арч, а там видно будет. Проехал под ней, а там в любую сторону…

Катим по Авиньонскому мосту. Напеваю девчонке песенку. Она ей незнакома. Все пассажиры, весь автобус слушают, а мне нипочем… Пусть видят, какой я удалой молодец, да чтобы заодно эта пигалица выкинула всякий вздор из головы, мол, раз у меня закружилась голова, значит, я дохляк какой-нибудь. Какого хрена! Едем, тары-бары, то да се… Конец не близкий… Меня не собьешь. Я, значит, спрашиваю, кого она предпочитает: дядю, меня, Состена… может, еще кого из знакомых? Есть у нее дружки? Быка за рога. Ей не очень понятен вопрос… Уж очень шумно в автобусе, а глотку драть неохота… Слишком она мала еще — вот в чем загвоздка, да и ревность моя. Зря я ее мучаю! Кончится тем, что я ей наскучу. Перевожу разговор. Для начала заскочим к Стриму на Лайн-Лейн-Аппер насчет котильонов! Автобус переваливается на ухабах, а мы себе болтаем… Может, у него найдутся страусовые перья для боевых шлемов эллинов, разные там финтифлюшки для красоты. А потом — сразу к Госпелу. Кажется, вроде 124-й номер. Hundred twenty four the bus. Не меньше часа езды, и через весь квартал пешедралом! Там поставщики изделий из металла, небольших котлов, вентилей-присосок. Там же и пакля. Конечно, многого не найдется, это как дважды два. Накануне я говорил об этом Состену. Ничего, еще съездишь, лишний раз проветришься! Это он берет на себя. Девчонка тоже особо не переживала… держалась того же мнения: погулять от лавки к лавке, спорт! Во всем отчитается, раз уж снялась с места. Подумаешь, хлопоты! Ерунда какая-то! Поглядим, какое лицо будет у дядюшки! Знай швыряй деньги на ветер! У нее на все — одно зубоскальство. Все на свете — смешочки для этой нахалки! Особенно, когда мы оставались с носом, если нужная вещь исчезла из продажи. Я строил кислую рожу, и уж тут она отводила душу! По любому поводу — взрыв восторга. Если бы я строго отчитал ее, она сбежала бы, так что делать было нечего. Таскались мы от лавки к лавке и таки набрали нужного товара. Больше всего повезло нам с «Госпел и K°», почти сразу раздобыли два котла, бюретку и кузнечные мехи, а потом два мотка пеньки и все до одного длинные пруты с гайками — полный комплект! Везунчики! И за все уплачено… до пенни! Деньги были у фитюльки… Но мои косточки! Столько на себя навьючил, что приходилось делать передышку… каждые двадцать метров. Да ладно, ничего страшного — день на день не приходится. В этот раз пришлось изрядно потрудиться. Неплохой подарок полковнику, хоть перестанет меня клясть. Немало притащу добра, и коли они снова глотнут газа, у них будет полная возможность учинить новый разгром. Да и не так уж много потрачено, еще не меньше ста фунтов оставалось… ну, около того… Неплохо обернулись. Теперь предстояло заняться химической частью, покупать много придется — список был еще длинный. Курс на Сохо, к москательщикам. Всякая расхожая мелочь… зеленого, желтого, синего цвета: хлористый цинк, глиноземные белила, разные мастики, серосодержащие «гуммилаки». Но ухо держать востро! По Сохо надо ходить с оглядкой: именно здесь охотились, устраивали облавы все девки с Лестер-сквер… Мими, Малиновка, Нанон, Марго… Сфера действия их личного обаяния. Ох, заманчиво! Какой соблазн! Я понимал, что мог сгоряча наломать дров. Надо было послать Состена. Я локти себе кусал, а все же любопытство разбирало — спасу нет, так твою! До смерти захотелось повидать знакомые места, а тем более — рожи, шмотье, девок, котов… Как все это вообще выглядит теперь. Автобус себе катил, нас трясло на империале, а я вспоминал… Оксфорд, 112-й номер… Я смотрел на людской поток, на одежду… Убегающая улица, пешеходы… Шлюх видать сразу, заметны издали… Я имею в виду в то время… По нарядам, броским финтифлюшкам… В закоулках — пересменка — тары-бары, треп… Всегда по две, по три зараз… Стало быть, едем к «Националю», автобус идет валочкой-перевалочкой… Перед St. Matthew in the Field, вроде, узнал Нинетту по прозвищу Кроличий Глаз, но за все время поездки не заприметил ни одного кота, а уж я-то знал их! Что за притча? На Эдгвим-роуд тоже ни одного… на Дотт-стрит тоже, то же и на Шафтсбери… Сплошь девки. Полно блядей, и ни одного кота! Сдуреть можно! Раскидываю мозгами… Во время полицейского налета сгребают всех подряд. Вот ведь загадка, вот головоломка! Надо разобраться, в чем тут дело. Не перебили же всех поголовно! Как раз в это время проезжаем Трафальгарскую площадь. Надо бы сойти, думаю, да глянуть, как там Нельсон. Оно, конечно, неосторожно — знаться с ним все одно, что знаться с полицией — но уж коли случилась такая нужда… Вон этот шибздик… ерзает по асфальту. Художник на рабочем месте. Ораторствует над своими лубками. Поток красноречия. Издали показываю его Вирджинии… Эйфелева башня!.. Пирамиды!.. Самая высокая в мире, господа!.. Все это изображено на асфальте цветными мелками… Мне было слышно, как он треплется. Не хотелось подходить слишком близко. Я все колебался… Все-таки это было бы неосторожно. Но Вирджинии сам черт не брат — прямо сейчас подойти и потолковать, ей были непонятны мои выкрутасы, надоели мои кошки-мышки. Я напрасно тратил порох, втолковывая ей, что затеял опасную игру. Того и гляди, обругает. Ей плевать было на мои побасенки! Ее занимали лубочные рисунки, а раз я был знаком с художником… И тут меня точно толкнуло… Какой-то мужчина смотрел на нас…

— Быстро отсюда, говнюшка! Поворот кругом!

Сматываемся. По-моему, это был кто-то из местных… из Ярда. После небольшой пробежки делаем роздых. Уморился таскать этот куль. Готов побожиться, это был легавый… расхаживал перед галереей. Объясняю пигалице, чего испугался. Ох, как она обрадовалась: такое развлечение! Просит, чтобы показал еще таких. Ей хотелось бы, чтобы они торчали на каждом углу сквера, у каждой двери. За мной охотятся сыщики! Вот теперь со мной интересно… Бандитов ей тоже подавай, и не каких-нибудь, а знаменитых, и чтобы я ей показывал их в толпе. Уж я-то… с моими страхами и тайнами… верно… знаю их целую уйму! Меня она ни в грош не ставит. Ну-ка, давай, Фердинандик! Просто верхом садится. Урок мне наперед, как распускать язык с девчонкой. А эта соплячка уже рассуждает: была бы у французов такая игра — выслеживать друг друга на каждом углу — было бы, как в «Нике Картере» или в «Тайнах Нью-Йорка»!.. Нет даже намека на страх. Это я — трухач, заячий хвост. Она скоро шагала впереди, перепрыгивала с ноги на ногу, подлаживаясь к моему шагу, пристраивалась то справа, то слева, взвивалась короткая плиссированная юбчонка. Какие крепкие, мускулистые ляжки! Чертовка! Не так уж нам скучно было со всеми моими страхами. Только я в самом деле притомился — вьючная скотинка, нагруженная огромным тюком заводских железяк. Вдобавок она вынуждала меня говорить, приходилось приукрашивать, присочинять… Совсем затыркала говнюшка — то одно, то другое, без конца и края: отчего это меня так выслеживают? А сколько преступлений я совершил? Я врал напропалую, чтобы подогреть ее интерес… а иначе она сбежала бы, бросила меня здесь одного, только я ее и видел… ясно, как божий день. Бессердечная. Я с моими страхами был для нее вроде кино…

Можно было бы посидеть в церкви святого Мартина, здесь неподалеку, или в Национальной галерее, а то дойти до Лестера, до сквера, где промышляет Бигуди… Погода стояла замечательная. Только опасно! Это значило просто лезть на рожон! Ведь в двух шагах от борделя! Только страсть как хотелось глянуть на их физии, на их сутенерскую возню, на шастающих туда и обратно котов, на хитрые их подходцы с оглядкой. Может быть, за ними слежка? Может, тут фараонов столько, что плюнуть негде? А-а-а, была не была! Любопытство разбирает — терпежу нет! Вперед! Затаиваюсь в двух шагах от тротуара, под деревом у самой статуи. «Тс-с-с!» — шиплю девчонке, чтобы не высовывалась. Бронзовый Шекспир как на ладони, и вся их кухня на виду, вся панель, как есть. Промысел дамочек в полном разгаре. Узнавал одну за другой по тому, как подкатывается к клиенту, как подцепляет его… Душка, Гертруда, Лисичка, подопечная Жандремара Мирель в платье любимого сливового цвета. Работа кипит! Все знакомые лица… Какая хватка, какое проворство! Подхватывали солдатиков с лета, с наскока. Изголодавшиеся гимнастерки валили сомкнутым строем! Пять часов, их час! Увольнительная! Пехтура накатывалась волна за волной из всех окрестных улиц… Жажда блаженства — и деловая горячка!..

Вон Гортензия вышла на охоту… Вон Мариза, Резеда, неустрашимая Нинетта… Еще двое, трое… Ловительницы переменчивой удачи… Среди бабочек… полное спокойствие. Стрекочут, щебечут, игривости хоть отбавляй. Легавыми и не пахло! На углу бара гостиницы «Эмпайр», излюбленной пристани шпиков, чисто. Один участковый по прозвищу Бобби Петух торчал перед «Лайонз», безобидный малый, свой парень. Словом, бойкий, чистенький, приятный с виду промысел. Каскад, верно, радешенек. Почти все девки ходили в его упряжке. Сколько их работает теперь на него? Двадцать пять? Я прикинул в уме. Да, призадумаешься… А девчонка-то сметливая, только не мог я ей растолковывать, что да почему — возраст не тот. Мыслимое ли дело? Ребенок ведь, хоть и шустрый, с живым умом, не по годам развитой, согласен, но ведь без этого опыта… Я молчал, а ее, понятно, еще больше разбирало любопытство. Ей хотелось знать, что происходит между женщинами и прохаживающимися мужчинами, праздношатающимися солдатами… Иногда они даже ссорились. Отчего это меня настолько интересует, что я стою, разинув рот? А откуда мне известны эти дамы, их имена? Это мол, говорю, француженки встречаются со своими английскими крестниками… Так принято во время войны… Правда, для крестниц они были ярковато одеты, слишком заметны на фоне хаки… Все эти цветастые оборочки так и притягивали взгляд. Десять-двадцать муслиновых мотыльков порхали между тротуарами — праздничные краски доходного ремесла. А какой блеск в час наплыва, в пять часов пополудни, когда только успевай поворачиваться! Какой парад! А народищу! А смеху!.. Верзила Годар у дверей «Паб Куин» в сером котелке, зеленых гетрах и с роскошной гвоздикой в петлице тоже созерцал столпотворение. Большой аппетит был у верзилы Годара… Насколько мне известно, на него работало не менее двенадцати курочек между Тоттенхэмом и Сесилом… А уж подозрителен был! По части скаредности Каскад ему в подметки не годился. Удавиться был готов за пенни! Сам же говорил, что собирается записаться в добровольцы, что прямо сейчас отправляется на фронт… так какого же беса торчал здесь и шпионил за своими сучонками? Не успел уложить вещички? Меня так и подмывало перейти на тротуар и задать ему вопрос — забавно будет поглядеть на его рожу… Нет, рисковано. Поразмыслив, я решил не высовываться. Это у него в крови, увещевал я себя, такое не вытравишь. Так и будет маячить здесь и подсматривать за своими шлюхами, пока не раздастся свисток отходящего поезда. Многие коты так устроены. Я опасался, что он заметит меня и подойдет с расспросами… Неподходящее время… Продолжаю стоять в своем укрытии. Особенно опасаюсь, как бы не обнаружили малышку. И вдруг поднялась невообразимая кутерьма, жуткий начался переполох. Женщины кинулись врассыпную, побросав своих солдатиков… Дым столбом! Вижу на углу шпика, из-за которого и началась суматоха. Вдалеке маячит его каска. Должно быть, вредный. Тревогу поднял кривой Педро-аккордеонщик, стоящий на стреме у «Браганс». Развернул меха во всю ширь и грянул — это условный знак, когда он принимается наяривать во всю мощь «Типперери». Девки задали такого стрекача, что только пятки сверкали… врассыпную под музыку, кто куда… просто летели… не касаясь земли. А суматоха оттого, что при облаве вполне могут пригнать зарешеченный полицейский фургон… Перемахивание с тротуара на тротуар, смена ноги… Какие нырки, какие развороты у наших пташек! Ни дать ни взять — размахнувшаяся на всю улицу кадриль копейщиков! И-эх, лихо отплясывают работницы панели! А вот еще один фараон заявился. Бычий взгляд. Невозмутимо шествует среди всеобщего переполоха. Хоть бы что, и бровью не поведет. Фараон — и есть фараон. Исполнение служебного долга. Почтение к блюстителю порядка. Вирджиния требует объяснений. Никак не возьмет в толк, что так меня поразило, почему разбегаются женщины, что они кричат друг другу. И главное: как их зовут? Эту? Ту?.. Пытаюсь вспомнить… Что-то многовато их, тьма тьмущая!.. Флора, Раймонда, Жинетта, Бобишон, Муха Грез, Стеклянная Попка… Я их в самом деле более или менее знаю. Все они появлялись в пансионе. Но по-настоящему я обалдел, когда увидел Арнольда. Наш Ветерок прогуливался собственной персоной с проверочкой по тротуару напротив. Даже с легавым покалякал. А я-то думал, он уже несколько недель как уехал… Судя по слухам, он уже должен был быть вместе со всеми в Дюкерке. На сей раз Ветерок щеголял в канотье — новая перемена в облике: в те времена сутенеры почти поголовно носили серый котелок.

— Ну, хватит! — отрываю я ее от захватывающего зрелища. — Теперь, девочка, надо поживее перебирать ногами!.. — Это я своей девчонке говорю, шутник… — Поглазели, и будет! No loafing! Незачем тянуть! Дело за нами, детка! Займемся покупками, иначе вы отправитесь к дяде! Эй, гляди-ка, стриж!

Тычу рукой.

Не желает она уходить! Желает остаться и глядеть! От горшка два вершка! Желает глядеть, как обрабатывают, как соблазняют клиента! Желает, чтобы я ей еще кое-что порассказал… Всякие тайны, все такое… Где живут эти женщины… А Бигу с ними нет?.. В общем, тысячи запретных вопросов…

— Пошли, пошли погуляем! Расскажу, как отойдем подальше!

Ну, девчонка! Любопытна, как кошка. Никакого терпения не хватит. Хорошо, еще минутку! А погода стояла редкостная для этих краев. Надо же хоть чем-то попользоваться…

Лестер-сквер — приятное место. Не рай земной, а все же немного зелени… так сказать, прямо посреди уличного движения, на самом перекрестке, где все завязывается немыслимым узлом, где стоит оглушительный грохот, где клубом перепутываются автобусы… Людские толпы, конные повозки, велосипедисты — кипящий водоворот Пикадилли. Радуешься клочку травы и пташкам. Моя прелестная Вирджиния стала доброй феей воробышков, почти сразу обворожила их: они слетались стайками, порхали над куском хлеба, садились ей на руку, клевали угощение. Школьники из расположенного по соседству пансионата святой Августины тоже с писком и визгом собирались здесь на переменах, но эти озоровали: бросались камнями, дергали за косички девочек… пансионатских девчонок, почти таких же малолеток, как Вирджиния. Может быть, не таких разбитных — во всяком случае, не в столь коротких платьицах. Все скамейки поблизости оказались заняты. Целый оазис! Перемена для всех возрастов: полдничающие машинистки… мамаши, колышащие коляски с младенцами… и исподтишка подглядывающие старички, притворно уткнувшиеся в газету… Несколько солдатиков и машинисток, задремавших рядом с беседкой… Вирджиния все теребила меня — уж очень я разволновал ее моими тайнами. Если я отмалчивался, она начинала дуться. Все время ерзала по скамье, перебирая светлыми красивыми ляжками, на которых так обрисовывались мышцы! Само собой, на нее смотрели — она притягивала взгляд… Страшно злилась, потому как я не поддавался. Делать нечего, что-то приходилось рассказывать, что-то сочинять. Для нее это все было, как роман. Маленький требовательный деспот! Воображение у нее разыгралось не на шутку… Вконец замучила меня! — Все, не могу больше, Вирджиния! — прервал я ее. Я запросил пощады. Во-первых, она мне не очень-то верила, напрасно я старался… Премило подтрунивала надо мной… Лучше было бы завести разговор о другом, об осложнениях более серьезных, но только не воображаемых. Тем более, что и тут было о чем потолковать. Я решил прощупать немного почву: не говорил ли дядюшка, случаем, что-нибудь насчет противогазов? Состен — славный мужик, только вбил себе в голову всякие глупости… Ради меня он не станет делать упор на газы… Может быть, из этой затеи вообще ничего не выйдет… Уж очень велик риск… Ей… ни слова о «Стансах», ни о плясках в Гоа, ни о нашем четвертом измерении… Еще перепугается… бедная крошка… Или сбежит… Или расхохочется!.. Не стоило… Не стал распространяться насчет дяди. Насчет того, что показался мне тогда чокнутым… Эти его подленькие подвохи, розыгрыши с кранами… Вконец я выбился из сил — и шагай, и разговаривай. Присели на одном уголке по Ламбер-стрит. Я держал свои мысли при себе. Сидел на скамейке и бормотал себе под нос, сам с собой говорил. Правду сказать, голова у меня была какая-то дурная. Со мной это случалось все чаще. И вдруг мне прямо в ухо: «Эй! Эй» Я вздрогнул… обернулся — Бигуди, баба Селезня!

— Что же это ты, голова, уже на молокососов глаз кладешь?

— Я?

Ничего не понимаю.

— Что-то я не понял!

Она указывает на малышку, приподнимает подол ее платья. Платьице в самом деле было коротковато, так что ноги оголялись до самых ляжек. Подросла девчонка. Фигурка, ноги крепкие, загорелые — словом, все при ней. Трудно было не обратить внимания, вот Бигуди и обратила. Я затыкаю ей рот вопросом:

— А как Селезень? Она удивилась.

— На войне! А ты не знал? Уже неделя, как уехал, так-то, милок! Никогда бы не поверил, а? Признайся! Ведь лежебока, каких поискать! Вылезал из постели к пяти вечера, да и только чтобы идти бросать кости… Ведь отмазка у него была — комар носа не подточит! Живи себе, не тужи… Вот такая у него ялда, представляешь? Варикозное вздутие члена… Три раза признавали непригодным к службе! — Расставив ладони, она дала мне представление о размерах Селезневой мотни. Что твой кочан цветной капусты.

— Майор трижды отказывал ему, все уговаривал: «Оставайтесь дома, дружище, оставайтесь! Придет и ваш черед. Война еще не кончилась!» Куда там! Загорелось… ему невтерпеж! Хуже ножа острого ему было, что все дружки отправлялись на материк: Октавчик, Толстоног, Франсуа, Башка… Не мог он этого пережить, места себе не находил, готов был грызть свою ялду. Просто сдурел, веришь? Теребил ее и днем и ночью, а ее, понятное дело, разнесло еще больше, так что уже в штанах не умещалась. Чуть не с дыню раздуло… В общем, терпела я, терпела и не выдержала. Катись! говорю. Катись, поганая морда! Раз тебе так приспичило, черт с тобой! Да он не у меня одной уже в печенках сидел — он и консульским-то осточертел. «Уезжайте! — сказали они ему. — Уезжайте, и чтобы духу вашего здесь больше не было! Вот вам билет до Булони. Попутного ветра! Будьте здоровы, дурак!» Ты ведь знаешь… нрава я не злого… У меня и отец хворый был, и вообще… знаю, что такое ходить за больным. Кровь проливать мне не по душе, но, клянусь, я отрезала бы ему мотню, лишь бы он оставил меня в покое! И хоть бы одно ласковое слово услышала от него! Ни единого доброго словечка на вокзале! Даже не заикнулся, проклятый! Так и укатил!.. Только все похрюкивал, как боров, «хру» да «хру»… Скотина тупоголовая!.. Мяснику отдать под нож эдакого тупого скота — лучшего он не заслуживал! Даже не попрощался с нами! «Опаздываю, Гуди! Опаздываю!» — ничего больше от него так и не услышали, а ведь уже на перроне в Чаринг-Кросс стояли… Ладно, пунктик у него, можно понять — Франция, Родина и т. д. и т. п. Гоменол!.. Но на жизнь-то мы зарабатывали себе здесь, в Англии! И хлеб не дармовой, будь уверен — не успеваю просохнуть! Мог бы и остаться. На жизнь я этой поганке зарабатывала сполна… и уж давненько, любой подтвердит. Без заработка не останусь, будь уверен. Что, не знаю я бритишей? Ты погляди вокруг: сплошь сачки, какие косят от призыва. Много их, что ли, какие не отмазываются? Из сотни вряд ли один едет на фронт! И у каждого — отмазка! Чего они ждут? Ждут, и все тут. А он что, не мог подождать? Остался бы, да маялся по-прежнему своей дурью — никто его не торопил. Клиенты, кстати, не торопятся! Я каждый день имею с ними дело. А он что, не знает клиентуру? Не знает, что это за публика? Потяжелей бретонцев будут, кости от них трещат. Вот уж кто косит, так это инглиши! Ты погляди, как они валят сюда по субботам полными автобусами! Симулянты! Косильщики! Автобусы битком набиты бугаями!.. Одно на уме: залезть под юбку! Поверишь, кидаются на баб, как сумасшедшие! Они что, воевать не годятся?.. Обидно мне… Ждут они! Конечно, куда спешить? А мудя-то у них какие положено! Я его каждый раз носом тыкала… Носом!.. Отовсюду валят сюда под Марбл Арч… А уж сколько их! «Гляди, косильщиков — несчетно! Вот когда они уедут, уедешь и ты, лопушок!» Все старалась его образумить… Куда там! Совсем рехнулся! «Иду воевать — и точка!» Укатил, безмозглая башка, прости, Господи! Даже не простился, представляешь?

Она пригорюнилась — никак не могла успокоиться после такого хамского отъезда.

Броская была женщина Бигуди. Все краски палитры, да еще перья, сине-бело-желтая эгретка. Рябило в глазах! Во вкусе О'Коллогема. Сумочка сплошь из золота. Какаду! Она тоже считала, что главное — это подать себя. Расфрантилась, как истеричка. Ее было видно от Марбл Арч, она бросалась в глаза до самого Сохо, на удалении в несколько миль. Не одна она заманивала клиентов — немало товарок работало по ее маршруту. Сплошная трескотня… И старье, и молоденькие… По пять, по шесть в каждой подворотне… Перебранки, перемывание косточек — едва не круглосуточно. Злые языки, болтливые… И я сам отдал им себя на растерзание! Где была моя голова? Пойдут теперь зубоскалить, склонять на все лады меня с малолеткой, чесать языки почем зря… Дубина стоеросовая! Я так разозлился, что готов был колотиться башкой о деревья. Если станешь просить ее помалкивать, будет в сто крат хуже. Только заикнись, чтобы никому ни слова, тотчас же поскачет трезвонить!

— В Лестер не зайдешь? — спрашивает эдак невинно.

— Да ты что? Сама знаешь, мне нельзя!

Проняла меня до потрохов старая хитрюга! Промолчала, перевела на другое. Повернулась к малышке, сделала умильные глазки, расплылась в улыбке и пропела медовым голоском:

— Как дела, мисс?

Я внимательнее посмотрел на Бигу. Лицо — сплошные морщины, замазанные кремом, совсем старуха, но глаза — просто горящие угли! Они пробуждают во мне что-то животное — так бывает, когда молод. А малышке хоть бы что. Обе заливаются смехом. Старуха изображает котенка… «миу!.. миу!» В английском она не сильна, на уровне ребенка. И тут ее осенило, загорелась вдруг:

— Слушай, а может, мне взять девочку?

Озарение свыше! Она тут же села вплотную к Вирджинии, прислоняется, дотрагивается, черные ее глаза так и сверкают среди засохшего крема. Втроем мы занимаем всю скамью. Я уже говорил, где происходило дело: у памятника Шекспиру, в сквере по правую руку.

— How do уou do, Miss Darling?

Тщится говорить по-английски, хохочет сама над собою. Ну и смех у нее! Неловко делается. Просто слушать невозможно. Ревет, точно дурная корова. Жуткое впечатление! Наверное, в самом Лестере слыхать. Какое чудовище! Повезло мне, нечего сказать… Она делает новую попытку: «How… How…» Ну, никак у нее не выговаривается «how». Пытается произвести с придыханием «ха» и давится. Новая попытка. Как и Состен, она не в ладах с английским.

— How… How… How…

Вирджиния показывает, как надо, и обе покатываются со смеху. Совсем сдурели!

— Фу ты, ну ты! speak english! Скажите на милость, как выговаривает! Ах, ты, милочка! Мисс учительница!

В пропитом голосе — неподдельное восхищение. Начинаются вольности — она берет Вирджинию за руку.

— Ах, какая красотка! Какая красотка! Расчувствовалась. Проводит ладонью по платью, щупает, оценивает.

— Какова! Нет, какова!

Ну и бесстыдство! Вот так, на скамейке, средь бела дня!.. Она сопит, заикается от волнения. Я готов сквозь землю провалиться.

— Прелесть, что за лапочка твоя мисс!

Не сидится ей на месте, вертится, что твое шило.

— Ну, так что, чудик? Уступаешь?

Это уже не шутки — предлагается сделка, и ответ надо дать не сходя с места.

— Не будет же она хуже этой сволочи Селезня! Хуже ведь не бывает!

Уже строит планы.

— Я твою цыпочку под замок посажу! Посидит взаперти, пока обвыкнется… Верно, золотце мое?

Снова смачное чмоканье.

— Так-то! Отправлю тебя на войну, сдобные ляжечки! Вдруг она нагибается и прикусывает Вирджинии ногу.

Девчушка вскрикивает, не очень громко. Ничего не могу поделать, старая просто взбесилась, едва не катается по земле!

— Так уступишь, Ферди? Говори, сколько за нее хочешь? Сидящие неподалеку слышат, но, по счастью, не понимают.

— Красивые у инглишей ляжки, верно, моя курочка? Она щупает ее, щиплет. Девчонка хихикает. Вот снова что-то взбрело старухе в голову, все ее алчное лицо собирается складками.

— Бьюсь об заклад, папа играет в футбол. Этого у них не отнять — у них красивые ноги. Полюбуйся!.. Э, да что с тобой толковать, никогда тебе не понять женщин! Ты в точности, как Толстомяс! Пентюх и есть пентюх!

Оскорбляет, считает меня таким же простаком и тугодумом, как Жак. Тупой я, видите ли! Надо бы познакомить ее с Состеном — тот тоже знает толк в формах. Настоящая свинья! Она задирает на девчонке платье, щупает, щупает ее прекрасные золотистые ляжки. Малышка не противится, принимая все это за игру. Ну до чего бесстыжая баба Бигуди! Проделывать эдакое прямо на скамейке, у всех на глазах… Совсем сдурела! Что-то вроде жмурок затеяла. Райские перышки трясутся, шляпка сбилась, сама побагровела от возбуждения, вся пудра осыпалась…

— А мышцы, гляди! Какие мышцы! И до чего хорошенькая!.. Нет, Фердинанд, я ее у тебя забираю!

Даже не спрашивает, согласен ли я. Я для смеха ей в ответ:

— Оставь, Бигуди! Ты же ее на куски порвешь, а кусочки ведь подъедать не станешь?

— Порвешь… порвешь! Пошел ты, говнюк!

Не нравится, окрысилась. Поправила шляпку, смерила меня взглядом. Я думал, малышка придет мне на подмогу, отобьется, защитится… Так нет же! Знай себе хихикала, а эта тем временем шарила у нее под юбкой — смотреть противно! Если бы я круто обошелся с Бигуди, выставил ее из сквера, она закатила бы мне скандал. И эта гадина прекрасно все понимала. Слишком большой риск для меня, вот она и дала себе волю, воспользовалась обстоятельствами… На верху блаженства, как дважды два… И когда бы простое ребячество… У меня просто челюсть отвисла! Старуха лапала и пускала себе в трусики. Девчонка и старая грымза! Перед всем честным народом! В жизни не поверил бы! Моя куколка, моя фея! И обе получали удовольствие!! Я был молод, и меня ждали открытия… Я и не догадывался об истинной природе… Они щекотали друг друга. Расшалившиеся девчонки. Хорош же был я! Кругом люди, все скамейки заняты, а им наплевать — подумаешь, пустяки какие! Не на шутку разыгравшиеся подружки…

— Так уступишь ее мне, фендрик?

Уперлась на своем — продай да продай! Одно на уме!

— Годков-то сколько ей?

Решил припугнуть ее:

— Двенадцать с половиной всего-то!

А та пуще прежнего радуется, хлопает руками по собственным ляжкам:

— Откуда ты их берешь?

Того и гляди, меня самого начнет обвинять. На нас смотрели. Я просто же знал, куда деваться. К тому же она порядочно набралась, от нее разило спиртным, все перья провоняли. Я опасался, как бы она не разозлилась и еще чего-нибудь не учудила. Пожалуй, пора кончать… Я и сам толком не знал… Делал знаки Вирджинии, мол, уходим. Не понимала, прикидывалась вроде удивленной: с чего бы это? Кокетливая резвушка… с этой старой свиньей! Они обе издевались надо мной! Старуха, та даже поддразнивала:

— Фердинанд! Легавые! Вон они! Чтобы мне сдохнуть! Фараоны смотрят сюда!

И верно! Целая орава! Бобби таращились на нас через решетку ограды! Я не заметил их, а они нас видели. Уголовное преступление, проклятье! А она измывалась над фараонами, при моем-то положении! Малышка тоже веселилась. Обе показывали им язык. Вот так влип! Вызывающее поведение!.. Нет, но малышка! В голове не укладывалось: глазом не успел моргнуть, как уже развратное поведение!.. Я пытался что-нибудь придумать, лишь бы оторвать их друг от друга… Мол, договоримся о встрече… Бормочу, лепечу, заикаюсь, даже тискаю нашу прелестницу. Обещаю, что свидимся сегодня же вечером не позднее одиннадцати у «Эмпайра», на прогулочной площадке внизу. Естественно, клятвенное обещание!.. Пусть дышит мне прямо в лицо угаром… Ну да, настоящее свидание!.. Договорились, по рукам! Сходим куда-нибудь поразвлечься… Я обещал все, о чем она ни просила, лишь бы отлипла… Сволочь! Все боялся, что она сорвется на крик. Сдавалось мне, что она не только спиртного, но и наркоты приняла.

— Чистая ты, чистая! — причитала она. Никак не отпускала Вирджинию, прижимала к груди и осыпала поцелуями. Наконец оторвалась. Стали прощаться, она пожала мне руку… Вдруг стала бледнеть, бледнеть… Побледнела до синевы… Арлекин… Широко открыв глаза, встала и пошла… как заведенная… Прямая, точно аршин проглотила… Совершенно как автомат… Идет прочь, пересекает сквер, удаляется… Попутного ветра, диковинная птица!

Плывут ее перья, ее сине-желтое боа. Минует легашей. Шагает по-солдатски: ать-два, ать-два! Козыряет им. Те и бровью не ведут. Исчезает. Мы остались на скамейке вдвоем. «Подожди, детка! — думаю. — Ничего, подождешь! Ты у меня забудешь свое похабство, милочка! Я тебя проучу! Чертова кукла ушла — готовься! Уж я нажарю тебе мягкое место!» Но тут я спохватываюсь: я же ничего при ней не сказал, а теперь возьму, да все и выложу?.. Уж как я стыдил ее! Целую лекцию прочитал, растолковал кое-что, поставил точки над «i». Мол, эта женщина — последняя дрянь, психованная мерзавка, старая отвратительная наркоманка, сволочь, грязная свинья! Не приведи Господи юной девице водиться с женщинами такого пошиба! Я хочу так больно уязвить ее, чтобы она закричала, чтобы заплакала. Но она не плачет. Слушает, задирая носик, охлопывает на себе платье… Задавака!.. Дуется на меня. Какая самоуверенность! Невозможно смутить ее. Она считает, что я надоедлив, груб. Не желает глядеть на меня, подумать только! Но это у нее в крови. Прекращаю обсуждение, мне недосуг, потеряно по меньшей мере два часа.

— Давай двигай, детеныш, не то мы окончательно застрянем здесь! Давайте, барышня, за покупками!

И-йех! Взваливаю на плечо сумищу, все, что накупили… Эге, увесисто! В путь-дорогу, надобно поспешать. Остался неприятный осадок. Вот тебе и головастик! Отмахнулась от меня и надула губы. Я шагал, она трусила сбоку, а в голове все одно вертелось. Полное спокойствие, как ни в чем не бывало. Меня бесили ее самоуверенность, ее поведение давеча. Ведь совсем еще девчонка! И я был влюблен в нее, без памяти влюблен. Обожаемая моя Вирджиния! Непорочная, драгоценная, мечта моя… И вот на тебе, с этой шлюхой!.. Девочка моя, сердце мое! Я поцеловать-то ее не смел… А тут эта мразь, последняя потаскуха!.. Я подкидывал на плече свой вьюк, колотил по витринным стеклам. Просто не в себе был, ей-богу… Перед глазами вспыхивали искры… и так шатало, что впору было опираться о витрины. Меня трясло от бешенства. Грязная, наглая шлюха! Голова шла кругом, всюду мерещилась поганая рожа Бигуди, ее размалеванная рожа и ее глазки, гаденькие ее лупетки. И мне чудилась всякая похабщина, воображение рисовало в витринных стеклах на всем пути жуткие картины. Вдруг представлялись они мне вдвоем, девчонка со старухой… Мочи нет! Точно огнем обжигало член, мучило желание!

Тогда я хватал малышку за руку и требовательно спрашивал:

— Она показалась вам мерзкой, отталкивающей? Disgusting? Дурно пахнущей?

Я должен был знать. На каждом углу я хватал ее за руку, чтобы не сбежала. Добивался ответа. И нужных мне подробностей! Я дошел до такого состояния, что во рту совершенно пересохло. Такой жар, такая порочность, такая ревность — в общем, все вместе — просто убивали меня. Многовато при моем состоянии. Голова разламывается. Слишком, слишком жестоко! Эти чудовища! Я глядел на малышку сбоку от меня — никак не мог свыкнуться. Она тоже глядела на меня. Трусила, насмешливо усмехаясь, не испытывая ни малейшей неловкости. Ни в грош меня не ставила, это уж точно. А глазами так и стригла, своими красивыми голубыми насмешливыми глазами. Невинность изображала… Не понимала, видите ли, чего мне нужно от нее… А что она? Просто шаловливая девчушка… Шла и вовсю крутила задком… Платьице в мелкую складочку… Просто выводила меня из себя! Подпрыгивала у меня под боком, нимало не печалясь о происшедшем, а я что-то экал да мекал и задыхался от горя! Я был так потрясен, так сокрушен бедою, что в глазах у меня все мешалось: тротуары, фонарные столбы, прохожие. И все из-за этой старой лесбиянки! Я плелся словно… ощупью… со своим кулем, с кучей накупленной всячины… Едва тащился, в глазах мутилось… Чудилось совершенное непотребство… Прямо передо мной Бигуди с малышкой!.. Убийственно!.. Такая жгучая ревность, такая лютая мука!.. Они рвали друг друга на куски, а я лизал снизу, кусал им ляжки… Из-за этих видений ноги мои отказывались идти, пришлось сесть на край тротуара… Мне воображалось, будто они раздирали друг друга. Настоящая мясная лавка! Совершенно обезумев, они пожирали и меня… Вот что мне мерещилось… Встал, пошел, качаясь. Хорош же у меня был видик! Но я что-то еще соображал, еще оставалось немного рассудка. Я брел едва живой — ревность палящая, сжигающая вас адским огнем, вонзающая раскаленный нож вам в мозг и поворачивающая его там. Это была такая пытка, что я ревел, как осел. Вот наказание!

Малышке казалось, что я скоморошничаю, чтобы ее развеселить… я же просил у нее прощения:

— Умоляю вас, не покидайте меня, моя маленькая Вирджиния! Никогда больше не стану вас бранить! Скажите, что хоть капельку любите меня… Что вас привлекает не только Бигуди, что я тоже хотя бы немного значу для вас!

Я цеплялся, цеплялся, изображал эдакого душечку — грубостью ничего нельзя было добиться. Я жаждал получить свою долю… Видения преследовали меня неотступно! Как я ревновал! Меня просто трясло! Блеющим голосом я умолял ее, чтобы не убегала, чтобы простила. Никогда больше не сделаю ни одного замечания… Ни словечка, ни вздоха… Перестану докучать ей… Буду смирно таскать свой куль, заметано! Но тут вдруг, будь оно неладно, снова на меня накатывало, я снова приставал к ней с вопросами. Я волочил свою ногу-клюку среди безумных видений. Как взгляну на ее мордашку — и — раз! — все вскипало во мне!.. Мне нужно было знать больше, новые подробности, я исступленно домогался откровений — слишком страстно для моей бренной плоти и, уж точно, для моей головушки. Я доводил себя до безумства своими непристойными, дикими вопросами, а она молчала. Слышала, что я что-то бормочу, но молчала… и с шаловливой резвостью продолжала подпрыгивать бок о бок со мной. Решила, верно, что я повредился в уме. Я боялся вывести из терпения мою прелестную Вирджинию, мою мадонну, мою фею. Пыхтя, я тащился… как черепаха… со своим вьюком. Она ободряла меня улыбками, этого выдохшегося озорника… Мне бы лечь прямо на тротуаре, да некогда… Ох, уж эти англичаночки! Такие бойкие, ребячливые, светловолосые… Небо в глазах… Растленность ангелов… В них — сатана… Точно, сатана… Сатана с таким вот личиком… Я обожал его до умопомрачения!

Добрались, наконец, до Букингем-роуд. Когда проходили мимо одного подъезда, я затащил ее туда, чтобы поцеловать… Темный был закуток… Хочу малость пощупать ее — она сопротивляется, бьется, как пойманная рыба… Целую ее, щекочу… Зажал ее в углу, она закричала. Какая отрада! Какое блаженство! Я так боялся, что она ускользнет от меня!.. Я делал ей немного больно, щипал, чтобы все выложила… как есть… Хотел наказать за Бигуди, за все… Хотел, чтобы созналась… Порочна была для своих детских лет… С ней строгость нужна! До чего я любил ее! Сучонка!.. Еще сильнее, еще крепче… Настоящая пытка… Жгучий яд, опалявший все внутренности после встречи с Бигуди… В штанах все горело огнем, ходило ходуном от толчков извне, причинявших мне боль… Ляжки сводило так, что хоть криком кричи, так, что я взлаивал под дверьми… Я мусолил ей лицо, а левой, здоровой рукой тискал ей тельце, живот, тугой, твердый задок… Зверушка! Маленький, резиновый, трепещущий задик! Прижимал его к себе, тискал, мял… Так бы и выдавил из него все соки… все соки твоего лукавства; маленькая дрянь! Всю кровь, все мясо… А-а-а, подступает… подступает… Спустил! Пошатнулся, вскрикнул, ухватился за нее, держу… Хам-м-м! Изо всей силы укусил ее в шею… Бац! Она отвесила мне пощечину, да какую! Вот змея! Какая сила! Даже в ушах зазвенело! Хороша киска! Тут уж я залепил ей плюху… хрясь!.. Получай! Крепко обхватив ее обеими руками, я притиснул ее к стене, целую взасос, облизываю… Вдруг она обмякла — чувствую, сомлела, голова повисла… Подхватил ее, не даю упасть, трясу, что-то говорю… Она что-то бормочет невнятно… Растираю ее, целую… Приходит в себя, тяжело дышит. Как я уже говорил, это случилось на Букингем-роуд. Обморок. Сразу же за Викхэм-стрит и зеленым рынком… Там-то ничего такого не было… Не буду пока давить на нее… «Пошли, малыш!» Я трогаюсь с места — незачем здесь торчать, не то народ начнет собираться. Говорю строго: «Идем, девочка!» На сей раз идет сзади — не забегает то справа, то слева, не подпрыгивает. Все-таки хорошую я ей дал встряску. Затаила обиду, держала зуб на меня, на перекрестках бросала на меня недобрые взгляды. Я думал — сбежит. Ну, довольно прогуливаться. Черт с ним, я прибавил ходу. А плечо прямо трещит от чугунной тяжести, от целой груды разномастного добра… Неподъемный тюк! Ох, и запарился я, отмеривая километры, даже на соплячку перестал смотреть. Будь что будет! Вдруг она приблизилась ко мне и поцеловала. Сама сделала первый шаг. Помочь мне хочет, прямо сейчас! Очень мило с ее стороны. Забыта размолвка, снова хорошее настроение. Несем мешок вдвоем, каждый со своего бока. Вдруг куль дернуло, она разжала руку — все рухнуло мне на ноги. Я взвыл. Добро рассыпалось по всей улице. Быстро собирать! Все гайки скатились в водосток. Вот уж развеселилась Вирджиния, глядя, как я гоняюсь за нашим барахлом, как пешеходы топчут его по всему тротуару… Вот тебе в отместку! Вот и поквитались! Вот удача! Я молча подбираю добро. Ладно, посмотрим! Посмотрим, чертовка! Вот увидишь!.. И нечего мне помогать. Пусть лучше злится… То и дело останавливаемся, чтобы перевести дух, чуть не на каждом углу. Ход, понятно, сбавили. Наконец, дотопали до Уодоу-стрит. Давно уже, в первые недели жизни в Лондоне, я приметил между Уодоу-стрит и Гилфорд-стрит скопище разномастных лавочек — настоящий музей привезенных из дальних стран сувениров, разных диковинок, карт мира, литографий, древностей из разных стран, гравюр с изображением парусников, компасов, чучел рыб, альбатросов — собрание разнообразных вещиц из мира приключений, какого мне никогда прежде не доводилось видеть… Между Уодоу-стрит и Гилфорд-стрит… Да и обстановка там приятная, дождь не страшен — крытые, застекленные галереи, переходящие одна в другую. Можно было переждать, пока кончит хлестать с небес, и не мочить зря обувь. Пассаж вроде нашего, парижского, только гораздо занятнее и фасонистей: нет толпящегося простонародья, не похоже на сточную канаву для людских потоков, как наши торговые ряды. Сплошь магазины колониальных товаров, заморские диковины, чужеземные вещицы. Я частенько наведывался сюда и неизменно возвращался то по одному, то по другому поводу. Не счесть, сколько раз я останавливался, почти у каждой витрины. Здесь было о чем поразмыслить, складывалось хотя бы приблизительное представление о разных странах. Правда, это утомляло и наводило на мрачные мысли: сколько же мест на белом свете! Не один Тибет! В конечном счете вас окутывает каким-то дурманом, вы бродите, точно во хмелю — смотреть всего — не пересмотреть! Все эти заморские дива ударяют в голову, как вино. В них открывается перед вами слишком много возможностей, и чувствуете вы себя самым несчастным существом на свете. Жалкая, убогая козявка! На своих немощных, хилых ножонках, куда же вы доберетесь? Никуда и никогда! Худосочная, плюгавая букашка! К тому же и жадная… Да я уволок бы целую лавку, весь магазин с витриной в дополнение к моей груде скобяного товара, лишь бы этот поганец Состен растолковал мне, научил по-настоящему, вместо того, чтобы потчевать вечно своими индусскими глупостями. Ему представлялся случай блеснуть своими познаниями, а уж чего только не знал этот трусливый брюзга. Что толку, что он такой психованный, что столько путешествовал? Да и здесь без вранья не обошлось. Показать бы ему бабочек, коробочки, карты звездного неба — осрамился бы, уверен, ни бельмеса не смыслил в астрономии. Де Перейр намного больше знал. Аттестат об окончании школы не давал мне надежд на будущее. Мне хотелось бы брать наглядные уроки. Только и здесь тоже он заговаривал бы мне зубы. Ну, да ладно, лишь бы разобраться. Переходя от витрины к витрине, я давал уроки Вирджинии. По меньшей мере два десятка необычных магазинчиков в ряд — ботанические достопримечательности всех стран мира: огромный четырехглазый нетопырь с шестнадцатью лапами, плотоядное растение, астролябия, некий с чешуйчатыми зубцами на голове игуанодон, последний существующий в мире — такой же красавчик, как Бигудюля… Малышка очень смеялась, когда я сказал ей об этом. А уж как радовался я! Что ни говори, а я тоже умею произвести впечатление… Карты исследования Африки, карты Арктики с медведями, тюлени, мохнатые мамонты, сплошные льды — рассказывал ей обо всем. Каких только басней не навыдумывал! Только чересчур приходилось напрягать мозги, сам уже толком не соображал, что плету. Старался сверх всякой меры и вконец выбился из сил, а малышка смотрела на меня, как на скомороха требовала все новых побасенок… Я глядел, и сам не соображал, на что гляжу… В глазах плясали дикари с островов, игуанодоны… Колесом вертелось в голове, мутило, сердце колотилось… Опять головокружение… По два, по три раза на дню случалось… Прислоняюсь к витрине, сползаю на свой тюк, на кучу железок… Кружится, кружится… Держусь за голову обеими руками… Снова картины прошлого: раскрашенные дикари в масках пляшут, кружатся в хороводе, а посередине валяется в тачке бедняга де Перейр… Не пойму, отчего оживают образы прошлого, когда со мной приключается дурнота… Порхающие печали, мотыльки слабо звучащей музыки… Что-то слышу… Стук сердца… И вдруг меня обжигает ярость! Новый приступ ревности! Надо бы подняться, да нет сил… Присмотреть за малышкой, чтобы не сбежала… Ужас, до чего я слаб! Привалился мешком к витрине… Вспоминать… Оживать… Присматривать за малышкой… Кто же все-таки ее насилует? Дядя-полковник? Состен? Какой именно полковник? Понятия не имею — у меня ведь есть свой полковник! Настоящий, не какой-нибудь недотепа! Де Антре. Ого-го! Двенадцатый эскадрон тяжелой конницы! Все перепутывается, переплетается, а я приткнулся к витрине, и все это прет из меня вперемешку. Да, вот так! Черт с ней, с «Вегой»! Север, юг, проныра Нельсон, размалеванная свинья Бигуди — все валится в кучу, подряд. Куда все это пристроить? А эта пьяная полицейская морда Мэтью? Его глаза вертятся вокруг меня безостановочно. Их куда? Они вертятся, вертятся, и от всей этой карусели в голове так жужжит и гудит, что я дурею. Никогда мне не дойти!.. Подлые людишки! Подлые! Уверен, они ее тискали. Дядя уж точно! Никаких сомнений! Уж очень она привычна. Как она с Бигуди, а? Будь она ребенком, невинным ребенком, она убежала бы с криком. А то ведь с каким удовольствием. Собственными глазами видел. Как наслаждались, как млели эти голубицы! Паскудницы! Прямо посреди сквера! Совсем девочка, а ни стыдливости, ни целомудрия! Сопливая сучонка! Изменяла мне с этой уличной шлюхой, этой жуткой образиной! С ходу, без задержки подложила мне свинью. Не могу больше оставаться здесь. Поднимаюсь. Побежал бы, не разбирая дороги! Все кипит во мне. Черт, голова! А, плевать!.. Собираюсь с силами… Действительно, какое-то наваждение: бежать, бежать! Надо что-то делать… О-па! Подъем, Вирджиния! Только не отпускать ее от себя. Тяну ее за руку. Бесстыдная развратная соплячка! Ну же, идем! Мерзавец Состен! Он, видите ли, ищет дьявола! А дьявол-то — во мне! Он терзает мне мозги днем и ночью. Хватай его, забирай — и все дела! Сущие пустяки! Он всюду во мне — в потрохах, в ноге, в голове, в сердце. И малышка — целиком в его власти. Да и все мы, будь он неладен! Эта дрянь, лжечародей Состен со своими отродьями! А Бигуди? Она одна столько рож понакорчит, сколько в сотне тысяч «Вег» не сыщешь… Околдует, высосет!.. Худо, ноги подкашиваются… Совсем устал… Пришлось снова садиться. Гнев действует на меня одуряюще. Мысли возвращаются к этому гаду Состену, к Мэтью… Хороши гуси!.. А со мной — предмет моей ревности… Крепко держу за руку наглую дрянь, маленькую сучку, фею моего сердца, маленькое порочное крепкотелое чудо… Что мне, совсем одурелому, делать с ним?.. Мысли мешаются, скачут, уносят меня… Я уже не властен над собой. Плачет по мне смирительная рубаха!.. Все-таки я что-то еще соображал… Чушь несусветная! Фея моего сердца — и такая потаскушка… Порочна до мозга костей… С этой жабой, с Бигуди! Феерическое представление устроила фея… Я рычал, задыхался на куче железяк… Валялся под витриной, точно бездомный пес… Хорош! Она прекрасно видела, что я выбился из сил… Конечно же видела, хитрюга! Могла бы хоть немного помочь… На нас смотрели. Клерки выходили из контор — кончился их рабочий день, по улице валил народ. Неровен час, фараоны! Возьмут, да отведут в участок как бродяжку, валяющегося в общественном месте! Вставай, обормот! Стараюсь приободриться… За дело, шалопай! Напрягаю все силы. Мы были недалеко от заведения Джинголфа, где торговали красками и мастиками, но у меня уже имелся этот товар. «Джинголф и K°» я знал хорошо. Не задерживаясь, шел дальше, погруженный в раздумья. Шел, точно лунатик, держа Вирджинию за руку. Не хотел отпускать ее больше от себя… чтобы всегда была со мной!.. Вот в таком состоянии я находился. Подумывал даже, не посадить ли ее под замок. Обдумывал, быстро шагая… Беречь ее пуще зеницы ока, чтобы никуда не пропала! Беречь, как сокровища Лондонской Башни! Вот какая мысль завладела мною. Никому больше не видать ее! Мне одному будет дано впивать ее глазами! Только так, и не иначе! Неприступная твердыня со смертоносными башнями, огромными подъемными мостами… и кипящим маслом — для Бигуди, для ее поганой свинячьей хари! Всегда на огне и над дверьми! Чтобы эта хавронья глаз больше не казала!

«I'll put you in!» — говорил я ей… Сулил ей счастье. «Я запру вас в башне!»

— Where is your tour? А где ваша башня? — преспокойно.

— В моем большом замке, карапузик! Вам будет хорошо там! В моей крепости, душечка! В тепле и добре!

Насмешливо глядя на меня, моя козочка трусила то шажком, то вприпрыжку. Ни намека на беспокойство… «Ку-ку! Ку-ку!» — приговаривала она, тыча мне пальцем в висок… Она — вприскочку, а я — шагом… Придурок, он и есть придурок!

— Да, сокровище мое: на три оборота ключа! На целых три! Так-то!

«Пфр-р!.. Пфр-р!» — запрыскала она. Ну, снова за свое! Чем настойчивее я говорил, тем смешнее выглядел — хоть плачь!.. Малютка… Цветок моих грез… из очень уж ранних… Фу-у, вконец измотался!.. Уж эти мне английские девчушки с крепкими икрами… Им ничего не стоит из-за какого-нибудь вздора втравить вас в жуткую передрягу… из-за ерунды заорать благим матом, завопить «караул!» из-за пустячной вольности… Да взять хоть эту пигалицу: выставлять себя на всеобщее обозрение со старой прожженой стервой, старухой-сатиром… Хоть волком вой! Поубавь-ка прыти, малыш! Эдак и загнуться можно!

А она все дразнила меня — «куку!» да «куку!» Но я в самом деле производил странное впечатление: шагаю и на ходу говорю… Взбесившийся, измученный свинтус. Она видела, как я переживаю, до чего затыркан, задерган заботами, и все насмехалась, насмехалась надо мной… Я так и остался для нее забавным чудаком, хнычущим дурачком. Она ничего не поняла. Ну же, вперед, шут гороховый! Неси муки свои вместе с тюком! Топай, топай, недоделанный! Двигай дальше, кочережка!.. А немало-таки отмахали пешкодралом — почти вернулись туда, откуда утром пустились в дорогу. Как раз поравнялись с магазином французской книги. Я совсем замучился, надо было малость передохнуть. Тут уж без притворства — не до того! Скидываю с плеча мою поклажу. Надо бы поразвлечь дитя. Все еще опасаюсь, как бы она не дала деру. Посмотрели витрины. Картинки, детские газеты — как раз по ее возрасту. Вирджиния неплохо читает по-французски. Попадаются и похабные книжицы, и, должен признать, ей интересно. Куплю-ка ей «Неделю Сизетты». Входим. Сплошь книги, главным образом приключенческие. Две сиротки на Северном полюсе, цветные эстампы, коллекции самолетов всех марок, турбинные мотоциклы, гоночные автомобили — порожденные бензином изобретения… Вспоминалось былое… Уже семь, а то и восемь лет минуло с тех пор… Я подсчитывал… Уже! Быстро летит времечко!.. Де Перейр, его изобретения… несравненная его отрада… и тачка… А все же неплохое было времечко! Эх, ты, старая кочережка! А этот тавотник Состен! Разве мыслимо разлучиться? Есть, есть что вспомнить! Война крепко запоминается… Я смотрел на малышку, на моего чижика. Она ни о чем не догадывалась. Давал ей пояснения к красивым картинкам, как раз для ее возраста. Рассказывал ей о шаровых молниях—в этом я кое-что смыслил. Хозяин заведения оказался покладист: позволял во всем рыться, переворачивать вверх дном все свои коллекции. Можно было копаться часами, пока льет дождь. Не ворчал, редко вставал из-за кассы, на все глядел очень свысока — как сейчас, вижу его… Очкарик. Подслеповат, как летучая мышь. Неведомо где витал. Целлулоидный воротничок-удавка, сдача, улыбка. Но вблизи от него пахло, пахло едко. Запах того времени — потная прель. Не случись войны 1914 года, от населения разило бы все тем же духом — я имею в виду природным. Любопытно, от чего оно избавится теперь? Может быть, от зубной гнили, от смрадного дыхания? Еще два-три потрясения, и уже не от чего будет избавляться? Очутимся в царстве великого Пана, облаченные пеплумами? Возвращение в обитель Прекрасного! Но черед Очкарика еще не пришел. Такой чопорный… Какое превращение должно было свершиться в нем? Какой недуг поразил его? В сущности, он был человек без возраста. Я никогда ни о чем не спрашивал его, не хотел, чтобы принял меня за осведомителя. На голове редкие волосы, жиденькие усишки. Что-то общее с де Перейром. Безликий приказчик, хоть сейчас набивай из него чучело — на модель-то никак не тянул: таких не прислали бы ни из Франции, ни откуда бы ни было еще. Точно из совсем другого мира, вроде угодил в какую-то коллекцию, как бы застыл на карнизе эпохи. Целый музей в едином лице. Когда мне случалось оказаться в тех краях, я заходил проведать его. Как и он, я носил мягкий воротничок с такой же целлулоидной вставкой, галстук-бабочку, только он сидел на своем месте, а я покинул все. Не он, а я искал приключений в его коллекциях. А коллекции, надо сказать, были у него замечательные! Суда всех времен. Какой подбор! Корабли всех веков и под всеми флагами, от драккаров викингов до океанских парусников: клиперы, колесно-парусные фрегаты, галеоны и корветы. Океанские бродяги в любую погоду и в любых водах… Лазурные штили, свинцовые волны, пенные ураганы… Соблазнительно! Не то, что рыскать в поисках пакли или чугунных деталей определенного образца. Эх, накупить бы кораблей, целый комплект, самых лучших, и увешать ими сверху донизу все стены полковничьего дома, всю лестницу, всю нашу с Состеном комнату — такая вот блажь накатила вдруг на меня, загорелось мне! Скажем, два-три трехмачтовых красавца, да еще пяток парусных паровиков…

— Слабо? — подначивает девчонка.

— Ах, слабо? Go! Дюжину!

Самых раскрасавцев, цветных, да дюжину! С реями, парусами, облаками, штормами! Брамсели туго надуты, шкоты гудят от ураганных шквалов! Беру все, не скупясь. Сорок семь фунтов просадил. У моего Очкарика глаза полезли на лоб, когда я выложил сорок семь бумажек. Никогда еще ничего не покупал у него. Изрядный-таки рулон добавился к грузу железных чугунных штуковин, а переть-то мне. В общем, отвел душу. Да и поздно уже было идти на попятный. Глупостей, конечно, наделал, и опять на полковничьи деньги. Разошелся — удержу нет! Втолковываю малышке, что она виновата не меньше меня. Кто меня подзуживал, слабо, мол, тебе? Ей-то что — как с гуся вода. Пристала — расскажи, да расскажи, какие там сражения изображены, что там на других картинках. Я уже говорил, где происходило дело: на Уодоу-стрит, сразу за «Палладиумом». У Четырехглазого много еще всякого добра было: превосходные старинные карты, достопамятные битвы, Лепант, грохочущие галеры, да еще и морские чудища: киты, выпускающие из ноздрей фонтаны, взъяривающиеся от удара гарпуна, свирепо бросающиеся на фрегаты… Каравеллы Армады, вспарывающие океан среди бешеных вихрей, сверкающие пеной и пороховыми сполохами… Потрясающие сюжеты!.. И целый отдел атласов — все прославленные маршруты кораблей… дальнего плавания… изумрудные пределы: Пернамбуко — 3000 миль, Иокогама — 10100, Таити — 14000… и другие гавани, разметанные ветрами на самом краю света… У антиподов… Еще дальше… Просто глаза разбегаются!

— Выбирайте же, Вирджиния!

Действительно, представился такой случай. Стоило лишь ей пожелать: Коралловое море, Карибское море… Во-о-н крохотный, едва заметный островок, крупица морской пыли. В самый раз для такой маленькой девочки! Эта мысль приводит меня в восторг. Пусть поперхнется Стеклянный Глаз! Пусть уразумеет, с кем имеет дело! С кругосветным путешественником наивысшей пробы! Я даже в полный голос оговариваю условия: «Мне нужен заросший деревьями остров, укрывшийся от всех ненастий тройным кольцом рифов… И чтобы никаких неудобств, никаких забот с пропитанием, чтобы еды было вдосталь… Может быть, он слышал? Бананы, ананасы, индейские свиньи? И чтобы идеальный климат — мне нужен настоящий земной рай! Я вернулся с войны!.. И забав, увеселений — хочу избавиться от этих нестерпимых головных болей, хочу развлекаться… Чтобы кругом — летучие рыбы и попугаи, что щебечут без фальши… Хочу излечиться среди веселья, рядом с малюткой Вирджинией…» Соблазнительно, нет слов! Тогда конец болям в руке, а главное, в черепе… Жуткая вещь!.. Не будет свиста в ушах, газовых конкурсов, полковника, этого страшилища Мэтью, дневных и ночных ужасов… Эх, беспечальное бытие в Карибском море! Заранее воображал. Конец подлостям исподтишка, конец Индии, Пепе… Душа пела! Очкарик ничего не понимал, только тупо пялился на меня… Едем втроем! Я чувствовал себя великодушным, рисовал ему сказочное будущее. Меня переполняло великодушие. Это пойдет ему на пользу, да еще как! Беру его с собой в тропики — к нему-то ревновать не придется… Бросит свою кассу… Ну, нет! Сразу ощетинился: к чему это ему? «За кого вы меня принимаете?» Но сколько грусти!.. Так-то…

Ладно, уедем без него, и задерживаться я не собираюсь. Черт с ним, с Очкариком! В путь, малышка Вирджиния! Там из вас вырастет такая красавица! Я уже и название придумал — Адрагантские моря. Лазоревые океаны. Вперед, детка! Цап ее за руку… и потащил… и еще рулон, и всякое барахло, и чугунные отливки… Она уж немного изучила меня, знала, что я скор на решения, когда не слишком болело. А, плевать на боль! Я просто рыл землю копытом. Тронулись резво. Я ржал от восторга. Скажите на милость, антиподы! Давай, нога, двигай! На плече бренчит ворох чертовых железок… Разлязгались! Я пер прямо на людей, в самую гущу толпы… Как же славно нам будет там! Главное, не сбавлять хода! Со всех сторон на меня сыпалась брань. Сшиб не меньше двух десятков прохожих. Вот так, с налета, разбежавшись по Оксфорд-стрит… Теперь на Риджент-стрит… Вирджиния в полном восторге наддавала рядом со мной… Проскочили «Селфридж», Марбл Арч… Сколько же народу мы порастолкали! Страшная вещь душевный подъем! А если бы наскочили на Мэтью? Ой-ей-ей! Она даже представить себе не могла… Не приведи, Господи, вот так разойтись! Опасное дело! Пахнет скандалом!.. Упарился, пришлось сесть… Атас! Атас! Атас! Встал. А если за нами слежка? Если нам на хвост сели легавые? Еще одно усилие… авеню… На ту сторону… Гайд-парк… Жму вовсю… Тумба! Фу-у-у! А еще лучше вон под теми деревьями… Надо поразмыслить. Какая муха нас укусила? А это барахло… какого черта? Скидываю тюк наземь. Бряк! Ara, скамейка. В самом деле надо поразмыслить. Девчонка мне здесь не помощница. Эгоистка… до мозга костей. А я напрыгался, отдуваюсь, в груди хрипит. Самое время собраться с мыслями… Воспользуюсь передышкой… Слежки нет. Ни Нельсона, ни Мэтью — никого. Крупно повезло! Теперь хорошенько обдумать, что делать дальше… Славно было бы сбежать, да вот деньги… Только без Состена! Ни за что! Ни под каким видом! Пропади пропадом эта скотина! Видеть его больше не желаю, хоть озолоти! Мерзкий старый брюзга! Он навлекает на меня несчастья, точно как дважды два! Пусть отправляется к своим бесам и, заодно, к своему предку! Это все китайское чернокнижие… А эта любвеобильная Пепе с ее нефритовыми дворцами?.. Нет уж, увольте, сыт по горло! Пошли они бальзамироваться! Мы отправляемся к антиподам! Девчушка моя, сердце мое, птичка моя… Вот мой тотем, спасение мое. Адрагантское море для нас двоих! Поднимем на корабле праздничные флаги, Вирджиния! К чертям собачьим надсмотрщиков! Два года, десять лет, если понадобится! Прочь заботы! Курс на юг! Чтобы только они нас и видели! Эй-эй! Осторожно! Легавый! Ну, потопали! Теперь вон к тем деревьям… Изгиб аллеи… Сам себя не узнаю — душа поет! Снова меня подхватило, снова несет! Быстрота и надежда. Ног под собой не чую. Шпарим напрямик, наикратчайшим путем. Лечу, едва касаясь травы, увлекая за руку мою фею. Моя дорогая путеводная звезда!.. Фу-у-у! Вот и добрались… Как же я напугался. А чего, сам не знаю. Ладно, малость отдышаться. Просто ложная тревога. В Лондоне хоть пруд пруди легашей! Вот смеху… А, ладно, хоть передышка выпала. Переводим дух… Где-то поодаль митингуют. Там, за рощами, дерут глотки… Можно перебраться поближе… Говоруны на лоне природы… Разоряется добрая дюжина, долетают обрывки их брехни… В толпе никакого к ним почтения — только и слышно «га-га-га!» Представляю, как кривятся от натуги их хари… Торчат над головами, на что-то взмащиваются… А уж глотки дерут! Сборище что-то издевательски гомонит в ответ — не принимают их всерьез. Гогочут… «га-га-га!» В точности, как у нас с Вирджинией… Насмехаются, подтрунивают. А те машут руками… тормошатся… Пророки гневаются, ветром относит бранные слова…

Один из них, багровый от негодования, надсаживается: «I say the rich must pay!» Можно сказать не глядя, что багровый… Перекрикивает шляпы, пунцовый от бешенства… Требует, чтобы платили богатые. Намертво стоит на своем! Захлебывается от крика. Толпа гогочет, заливается. «Гау-гау-гау!» — перекатывается по огромному пространству… Нескончаемые отголоски хохота…

— Christus is at war! We bleed with him!

Мне не видно обладательницу дребезжащего голоса — ее закрывают шляпы… Где-то на другом помосте… Старушечий голос… Христос сражается, и она проливает кровь вместе с ним… Пронзительно вопит, что надо молиться, прямо здесь!.. Въедливая старушка. Там толпа регочет не так громко. И тут хлынул дождь как из ведра. Раскрываются зонты. Это, впрочем, не охлаждает ее христолюбивого жара — дрожа под струями воды, она продолжает вещать, призывает собравшихся спеть вместе с ней триста четвертый псалом. Поет одна она. Слезно молит небо положить конец войне… Дождь льет по-прежнему. Вирджиния тянет меня в ту сторону, чтобы и мы спрятались под зонтиками, но мне неохота менять место. Тут кругом фараоны — где скопище народа, там и они, это известно как дважды два. Она дрожит от озноба в своем платьице, промокшей до нитки кофтенке. Я крепко обнимаю ее, развязываю тюк, стаскиваю брезент и набрасываю его нам на головы. Так-то лучше. Какой потоп! Однако он не помеха участникам прений, чьи лица сквозят через водяную завесу.

— Women of Brttain win the war! Женщины Британии победят в войне!

Эта ораторша обладает сверлящим уши голосом. Верещит так, что впору заскрипеть зубами, вдобавок к ознобному колотуну. Она стоит на том, что победа будет одержана суфражистками. Целиком и полностью согласен! Замечательная мысль! У этой оравы завиральных предложений хоть отбавляй — на любой вкус, дерут глотку наперебой. Дождь припустил еще сильней. Льет ливмя. Кто-то хрипло горланит, совсем в другом конце, почти на улице. За версту слыхать — здоровый голосище. Вон маячит кумачовый цилиндр. Мужчина размахивает руками, вихляется, орет как оглашенный.

«Accordions for the Army!» — выкрикивает он как заклинание. Только так, и не иначе! Все для солдатского досуга! Горланит, нет, мол, ничего лучше аккордеона. Начинает что-то наигрывать — то ли джигу, то ли кейк-уок — а сам приплясывает… Конца не видать, так завелся… Ножками, ножками… Теперь запел, затянул свою серенаду… Человеколюб со странностями… Accordions for the Army! Цзинь-цзинь! Ти-лим-бим-м-м!.. Наяривает джигу на своей фисгармонии. Нипочем ему хляби небесные! До него не касается! Оседлал своего конька, и рад до чертиков. Никто ему ничего не передает… Аккордеоны? Да он один и умеет играть на аккордеоне! Вместе с ним скачет долговязый, что есть мочи. Я тоже скачу, что есть мочи, но мне никто ничего не посылает. То же и с Вирджинией. Скачу, скачу…

Спрашиваю у нее, так, для смеха: «Ведь правда, я вас люблю, Вирджиния?» love you! Все делаю ради вас, а вы — ничегошеньки!

Смотрю в ее дивные, в ее неземные глаза. Дорогая моя малютка, душенька моя!.. Она в не очень хорошем настроении, немного дуется. Прижимаю ее, не отпускаю от себя. Пользуюсь тем, что укрыл от дождя брезентом, тем, что не так-то легко ей упорхнуть в своем насквозь промокшем платьице. Осыпаю ее ласками, всасываю губами воду, набежавшую на кончике ее носика… как пес, облизываю, вылизываю ее дорогое личико… Как я хочу ее! Сгораю от страсти, млею в истоме оттого, что вот она здесь, у меня под боком, свернувшись в комочек. Что мне дождь, хлещущий ливень, мучительная боль в руке? Лишь бы душечка моя оставалась со мной, дрожа и смеясь!.. А куда подевались те шаромыжники? Что думает бесовская девчонка? Ну, с ней-то все ясно. Как же, порочная недотрога… Ужас вновь овладевает мною… Ну вот, снова что-то мерещится… Понимаю, что это все вздор — не настолько я безумен. Просто меня терзает ревность. Хотелось бы знать, куда подевался Нельсон… А Мэтью?.. А Каскад?.. А дылда Анжела?.. Заметить бы их… Стянут они ее у меня, как пить дать… У них уже и план готов… Оглядываю окрестные купы дерев… Нет, никого.

— А вы кого-нибудь приметили, Вирджиния?

Нет, никого не видела. Чистая душа в моих объятиях, продрогшая, измокшая, изнемогшая от любви… Бедный мой птенчик!.. Нет, нет! Не так… сучонка! Не позволю снова задурить мне голову!.. Бесстыжая малолетка! Видел я эту шлюшонку с Бигудихой!.. По голове стучит, барабанит ледяной дождь, успокаивает… Нет, надо же, какое неслыханное бесстыдство! Посмотрел я на этого ангелочка! Все во мне клокочет. Видел я, как она с той!.. Нет, такое нахальство у такой малолетки… Да, но еще и бедра… Они тесно прижимаются ко мне… Надо жениться на ней, тогда пусть попробуют украсть. Жениться… прямо сейчас.

Спрашиваю:

— You come with me, Virginie? You come? туда, на море?

Отличная мысль, надо жениться на ней! Снова спрашиваю:

— You come and travel cross the seas? Приглашаю ее путешествовать.

А она мне в ответ: «Swim! Swim!» Плавать, мол, плавать!.. Вышучивает меня. Я-то толковал о морях… Не позволю, подсмеиваться! Объявляю со всей решительностью:

— Вы никогда не уйдете от меня!

Она показывает мне на дождь, на потоки воды… Верно, я снова чудно веду себя…

— You come, Virginie?

Не отступаюсь от своего. Вцепился мертвой хваткой. Какое будущее! Какая мечта! Вместе… на всю жизнь! Крепко-крепко держу ее и ласкаю. Ее голова нежно лежит на моем плече… Льет по-прежнему… Просто шквал налетел, скоро прояснится. Она доверчиво прижимается, я ласкаю ее. Дрожит, промокла насквозь. Целую ее, что-то нашептываю в самые волосы, покусываю ухо… Она резко вскрикивает… Мог бы укусить посильнее. Бигудиха-то особо не стеснялась… Перед всем народом, на таком оживленном месте! А тут никого… Оглаживаю ее шею. Такая изящная, нежная шейка… Окропленный дождем бархат, атлас… Чуть-чуть надавить… Левой, крепкой рукой!.. Придушить, чик-чирик!.. Скворчик… Как она трепыхалась бы!.. Оглаживаю, обсасываю ее носик. «Ах, ты, старая курва!» Все думаю, думаю об этом. Блядища Бигуди! Какое паскудство! Да я ее, цыпленочка, съем всего без остатка! Похихикает у меня эта маленькая распутница! Ничего не оставлю Бигуди!.. Видел я, как они обе взасос, прямо в сквере, средь бела дня… Ужас! Едва минута прошла после их встречи… Ах, ведьма! Всякое распутство воображается… Не успокоюсь, сколько ни лей дождь… Так и стоит перед глазами этот упырь… эта размалеванная ненасытная пиявка! Едва кровь не пустила девчонке… Вполне могла… Тискала ее, точно осатанелая. Какое представление для зевак! Если бы Мэтью увидел, что творится в самой оживленной части города… Я показываю лондонцам живые картины!.. Как миленьких, сволокли бы теплую компанию в участок… И тем не менее член у меня стоял, как и стоял! Опасно, не опасно — начхать! Такая чертовщина лезла в голову, что ни о чем другом и думать не мог. Такое разнузданное похабство, что хоть криком кричи… Чересчур бурные волнения в моем состоянии… Все точно… я должен похитить ее… Корчусь, терзаюсь от любви. Невинное чувство? как бы не так! Похоть!.. Надо же, вот до чего докатился… Хоть и стыдно, да терпеть невмочь… Решил еще подумать… Блеснула мысль: может быть, я неверно понял? Просто закружилась голова… Может, ее изнасиловали? Может, ее растлила эта толстая мерзкая потаскуха? Чем-то запугала до полусмерти? Грязная подстилка, панельная тварь!.. Только не увлекаться… Это все, верно, из-за лихорадки. Сам себе, жалкий калека, втемяшил… бог весть что… Во всяком случае, надо с этим кончать. Ну же, поднимайся! Клин клином вышибают. Только, чтобы не заносило. Правильно начать… Подумать, подумать надо! Тем более, когда такая ответственность… Думаю, больше всего подойдет остров, совсем маленький, надежно огражденный рифами… Ну, и чтобы много солнца. Не какой-нибудь рассадник катаров, не болото, отравляющее мозг, как их гнилая Англия. Определимся сразу: солнце почти каждый день — надо мне излечиться от моих болей — и никакой зимы, только весна! И такое место на свете есть — тропики!..

Кричу ей, чтобы расслышала, только плохо слышно было — дождь стучал… И цветы! Наша хижина будет сплошь оплетена гигантскими вьюнками… И вереницы птиц-лир, и колибри — такие крохотные, что дерутся с божьими коровками… она об этом и понятия не имела. Продолжаю просвещать ее, рассказываю, как живется под вожделенными небесами: вечное волшебство, бесконечные восторгания, всеобщий праздник. Там она обретет все, чем восхищается, бабочек размером в две ладони, той ярко светящейся разновидности, что ночью не нужна лампа… Источают мягкое сияние… Есть еще летучие рыбы, тюлени, следующие за вами, как собаки, и — забавная подробность — полчища проворно лазающих негритосиков, живущих на лесных деревьях, прыгающих и верещащих на самых вершинах… Такие уродливые карлики… Кстати, что там наши горлопаны? Вспомнил вдруг… Что-то не слышно их. Где стоящая под дождем толпа? И вертлявого не видно… Значит, не выдержали. Мы-то держались до последнего. Я согревал мою милочку как мог… Сколько воды излилось на нас! А час-то который? О чем я думаю!

— Проголодались, Вирджиния?

Да она едва жива от холода и голода! Да я спятил, сбрендил, свихнулся!.. Проклятье, давно пора! Никак не меньше семи часов! Какое семи — восьми! Подъем, милочка, птичка моя! В путь! Встряхиваюсь, разминаю ноги: так закоченели, что едва чую их под собой. Она сидит неподвижно, скорчившись на скамье.

— Вставайте, Вирджиния! Поднимайтесь, милочка!

Она так бледна, что я пугаюсь. Неотрывно смотрит куда-то в даль, где кончались лужайки.

— Вам что, — спрашиваю, — совсем худо? Бедная мордочка… Что вы там увидели, Вирджиния? Отчего так широко, так испуганно открыли глаза?

На лужайках пусто. Снова дождь, и больше ничего… Лужи и длинные блуждающие пряди тумана… Тоже смотрю, напрягаю зрение: ничего, ровным счетом ничего… А, вон там человек, в дальнем конце аллеи… Идет в нашу сторону, вроде прогуливается. Идет вдоль лужайки, потом ступает на траву… Да, точно, кто-то идет сюда. Совершенно один. Вокруг него колышутся облачка тумана. Подошел ближе… остановился… снова зашагал… медленно, размеренно, точно канатоходец… шаг, потом другой. Пропал из вида, скрылся за пеленой вновь хлынувшего дождя. Такой ливень, что не видно Ни зги. Малышка сидит в каком-то оцепенении.

— Да что с тобой, Вирджиния? Вирджиния!

Она не слышит меня. Глаза ее раскрываются все шире, шире. И вдруг как закричит… «а-а-а!»… и лишилась чувств… Так сразу… Я подхватил ее, усадил прямо. Она открыла глаза. Человек стоит здесь, подле нас. Я и не заметил, как он приблизился. Она вперила в него остановившийся взгляд. Что это с ней? Голова, видно, закружилась… Но вот оправилась, заморгала, заулыбалась… Что-то здесь непонятное. Человек стоит рядом. Быстро же он добрался. Был-то он вон там, среди хлопьев тумана… Теперь нас трое. Смотрю на мужчину. Держится непринужденно… Похоже, разговаривает с малышкой, но я не уверен… Я начал ни с того ни с сего что-то плести, что-то мелькнуло в голове… Я сам почти растерялся… Откуда взялся этот хмырь? Такой любезный — говорит по-французски, потом по-английски… Не могу разобрать о чем, да и не стараюсь. Нет, я не испугался, просто мне как-то не по себе. В голове дурман, какое-то странное ощущение… Да и выговор у него какой-то странный, блеет, как коза. Стоит столбом, в совершенной неподвижности. Малышка разговаривает с ним — мне даже показалось, чересчур словоохотливо. Не разберу, о чем они… Совершенно одурелый, мелю в пространство какой-то вздор… Не пойму, что со мной… Бормочу, бормочу… Чудной какой-то субъект!.. Чего ему нужно от меня? Ошарашил он меня, никак не очухаюсь, и это тревожит меня все больше и больше… Взглянуть бы ему в лицо, да не хватает духу, а малышка, напротив того, оживилась. Слушаю, как они говорят друг другу всякие глупости. Она смеется без умолку. Между ними сразу установилось прекрасное взаимопонимание. До чего странный субчик! Это ведь надо уметь… Ну, нахал! Вот так, раз-два — и уже приятели. С ходу. Вроде как с Бигуди. Напасть какая-то!.. Парки и скверы — погибель моя. Взглянуть бы поближе на этого хвата, потолковать с глазу на глаз… Нет сил, не могу, точно он меня гвоздями приколотил… И свинцовая тяжесть в голове, руках, ногах. Неприятный у него голос, блеет фистулой, точно коза, вроде Состена… Нет, надо взглянуть на него! Делаю над собой усилие и взглядываю. Ничего не скажешь, гнусная образина… а вот малышка так не считает — сияет улыбками, глаз с него почти не сводит. Готов побожиться, он приворожил ее. Пристально гляжу на него. Похоже, он что-то говорит мне… Узнаю… Нет, не узнаю… Не уверен… Мне не по себе в его присутствии… Он… Не он… Стоит под дождем и, вроде, не замечает… а льет, как из ведра, и он ничем не прикрыт. Мы-то, по крайней мере, под брезентом спрятались. Дождь хлещет, вода сбегает с него ручьями. Снова гляжу ему в лицо. Хлещет так, что от него летят брызги.

— Так что, Фердинанд, — спрашивает он, — ты ничего не знаешь?

Обращается ко мне по имени. Откуда оно ему известно? Давлюсь, не могу слова вымолвить. Откуда он взялся? Откуда явился этот лунатик? С малышкой он прекрасно спелся — вдвоем вышучивают меня, это я уже понял… Запинаюсь, мямлю… Он все-таки действует на меня… Он протягивает мне руку. Тут не руку пожимать, впору взвыть. Все же делаю над собой усилие и крепко ее пожимаю… Твердая у него рука, точно из железа… холодная… ледяная… железная… И сам не дрожит, стоит незыблемо. Снова смотрю прямо ему в лицо, опускаю взгляд на одежду, на то, что на него напялено, на шутовской его наряд. Подчеркнуто оглядываю его с головы до ног. Весь в черной, совершенно обтрепанный рванине. От его ладони ледяной холод поднимается по руке… меня бьет дрожь… чувствую тяжесть во всем боку… Прелюбопытный тип!

— В чем дело? — вырывается у меня. — В чем дело?

Ни с того ни с сего, помимо моей воли. Не узнаю звук своего голоса… Невластен над собой… Скверно… Голос мой звучит совсем чудно — изменился, стал как у этого: тусклый, жиденький. На кой черт мне эта дурацкая пищалка? Тихо повторяю, сделав над собой усилие: «В чем дело?» В глотке пересохло, едва выдавливаю из себя. Расчудесно, прямо козочка! Взглядываю на оборванного: торчит на том же самом месте, гнусит, блеет фальцетом — не разобрать, что именно. Смотрю ему в лицо, оглядываю всего в совокупности: пиджак, жилет, отрепья, лохмотья, штаны… Не штаны, а огромная прореха. Только сейчас заметил. Располосованы поперек живота. Жилет заштопан белыми нитками. Сплошные отрепья. Весь измок под ливнем. Только я не боюсь его! Я тоже стою, да! И твердо! Лицом к лицу с этим зачуханным. Таким же столбом. Думается, я тоже улыбался.

Снова он ко мне со своим вопросом:

— Так что, Фердинанд?

Вовсю старается вызвать меня на разговор. Отнял руку, опять протянул. Ломается. Верно, хочется ему, чтобы я убрался, чтобы оставил малышку с ним. У всех у них одно на уме.

— Нет, нет, нет! — только и могу выговорить я. Он вновь протягивает мне руку.

— Сороконожка! — представляется он, наклоняя голову. — Сороконожка! — повторяет он настойчиво. — Ну, вспоминаете? Сороконожка!

— Так ты вернулся?

Не трушу, держусь. Лицом к лицу. И все-таки начинаю заикаться: «вер… вер… вер… Не могу остановиться. Он склабится, пускает скрипучий смешок:

— Вот, как видишь…

То-то меня давеча кольнуло… Подумал еще, что померещилось…

Он тычет в девчонку пальцем: «Вирджиния?» Откуда ему знать? Он же никогда с ней не встречался! А малышку ничуть не удивило… ну, нисколько! Они разговаривают между собой и, похоже, понимают друг друга… Смотрю на них, на траву, на песок, на лужи… Если мог бы, исчез… Стараюсь держаться как ни в чем не бывало. В парке, куда ни глянь, ни души. Нет, это уже черт знает что! Как раз по моей части!

Такое во сне не привидится! Глядел, глядел — а ведь точно: этот пиджачок на нем, вся эта рвань, растерзанность, самая его образина… Он же попал под поезд! Вот так штука!

— Так ты вернулся? — проскрипел я. — Вернулся?

Тем же голосом, что и у него… Признаюсь, меня трясло… Сердчишко у меня и без того шалило, а теперь неслось вскачь, галопом… Все внутри меня сотрясалась. В седло, в задницу колотило… «тук-тук-тук!»… хоть криком кричи! Горло сдавило… я задыхался, точно в тисках… Ни о чем не стану его спрашивать! Старательно делаю вид, будто все в порядке. Напрягаю волю, чтобы обуздать страх… Конечно, надо было уйти до него… Ясное дело… Малышка продрогла… Найти какой-нибудь ресторанчик. Нет, я должен сказать ему, привести его в замешательство! А как? Я и сам в замешательстве! Из-за этого лунатика возникли осложнения. С души свалится камень, если прямо сейчас встать и покинуть эти пустынные пространства, уйти от дождя и тумана. «Чудик, — скажу я ему, — а ты, часом, не перестал питаться?» Ох, как ему станет не по себе! Может, он совсем не ест, как и все прочие, с тех пор, как подался в лунатики? Вот штука-То какая диковинная!.. Ну, погоди, уж я осажу этого пьянчугу!

— Ты… ты… ты… — закудахтал я. Заело голос где-то вверху… и ни туда, ни сюда… Им ничего другого не оставалось, как рассмеяться… Удобный случай представился… Человек я впечатлительный, так что мне не по себе. Неловкость разрешает Вирджиния.

— Shall we go to lunch? — предлагает она. — Пошли пообедаем?

Ее тоже бьет дрожь, но не от страха, не от испуга — Сороконожка сразу понравился ей, она сразу стала на приятельскую ногу с ним. Та же петрушка, что и с Бигуди: чуть какая необычность — и готово, она околдована… И так ее разбирает, что вся извертелась, а на меня-то даже и не глядит.

— Ну, так пошли! Идем!

Голос у меня вдруг пробился, сипленький, натужный. Они, глумясь, так же сипленько вторят мне:

— Пошли, пошли!

Тоже блеют, передразнивая меня… И тут — «бум! бум!» Часы на башне Биг Бена начинают бить шесть часов. Громы среди тумана, а какие отзвуки, отголоски — воздухи сотрясаются. Какой, к черту, обед! Давно уже миновало! Столько часов потеряно! А Сороконожку каждый удар курантов точно бьет по голове, сбивает в сторону, шатает. Похоже на то, что каждый отзвук боя причиняет ему боль… отшвыривает… встряхивает все его чучельное туловище… Того и гляди, упадет при следующем ударе… Вот теперь есть, над чем посмеяться. Не все же надо мной потешаться! А рожу-то у него как корчит! При каждом ударе его кидает в сторону, точно пьяного! А куранты все бьют, бьют… И так ему худо, что зажмуривает глаза. Хорош гусь, нечего сказать! Уж как веселится маленькая резвунья… Какое развлечение для нас, двух шалунов! Удары несутся сквозь мглу издали, от самой Башни, налетают прямо на него. Всякий раз он отшатывается, распрямляется, что-то дребезжит, хихикает. Вроде, мол, игра. Ему хочется обернуть все в шутку. Обрыд мне этот чумовой, в печенках сидит! И тут будто толкнуло меня, спрашиваю без обиняков, не мог удержаться: — Так значит, это ты?

Ну, сейчас мы с тобой разберемся! Протягиваю руку, хочу дотронуться, да так и застываю с разинутым ртом, как последний дурак — столбняк напал… Пустота! Она точно втягивает меня… Ноги не держат… сел… в полном смятении. Сижу, на него не гляжу. Снова боли! Не по силам это мне… совсем не по силам… А это отвратительное чучело хихикает, хихикает! Он вроде того болванчика, в тот сигаретный вечер, когда скрутило Клабена… того самого, который обхаживал Дельфину и все такое… Я уже малость смекал, что к чему!.. Который свалился на рельсы под поезд метро, в рассуждения пускался… Ну, со мной-то пусть его рассуждает!.. Заниматься с ней любовью меня эта похоронная контора не заставит! С бесами женского пола я держал ухо востро!

Поди ж ты, только рукою ткнул, а чувствую себя совершенно разбитым… Свободно мог и чувств лишиться. Ну и тип! Страшно опасный и все такое… А вот Вирджиния так не считала… находила его развеселым, презабавным, приятным во всех отношениях. Они перебрасывались какими-то дурашливыми словечками. Куранты уже перестали бить. Теперь он стоял прямо, перестало его шатать… А она все на обед поворачивала, все поторапливала «chop! chop!»

Разыгрался аппетит — к столу, джентльмены, вперед! Все доставляло ей уйму удовольствия: ливень, разверзшиеся хляби небесные… этот красавчик, само собою — нечего Сказать, хорош приятель! — и я со своей кислой рожей. Все вызывало в ней смех… в особенности, надо полагать, моя вытянутая физиономия. Она нарочно шлепала по лужам так, Чтобы обрызгать нас грязью. Плюх — и с ног до головы!

— Ужинать подано!

Вперед так вперед, раз уж они так разохотились. Мне не хотелось тащиться в хвосте. Вот только в какой ресторан? Куда вести козоголосого? Она что, не разглядела? Не сообразила? У меня всегда так — как гляну на него… кусок в глотке застревал. Какое впечатление он произведет на публику? Не будь его, я, наверное, хотел бы есть. Но при нем, да еще при таком запахе… Уверен, что он приванивал… Даю им несколько опередить меня… она скакала по аллее, выставляя напоказ бедра. Клянусь, заигрывала с ним! Прямо-таки завлекала! Ясное дело, он сразу же завелся, рад-радешенек, понес какую-то околесицу, заблеял своим козлетоном:

— Миссочка, цветочек! Вы — наша роза, окропленная дождем! От вас веет такой свежестью! Оставьте нам мороз и иней! Хи-хи-хи!..

Произнося такие слова, он страшно скрипит и скрежещет всеми своими костями.

— Весь мороз оставляю себе! — объявляет он. — Мороз и иней! Хи-хи-хи!

В совершенном восторге он дрыгает ногами… а малышка безостановочно скачет, приплясывает вокруг него. Как же она меня достает! Позволяет обхаживать себя этой прогнившей тухлятине! Он же смердит, хоть нос зажимай… а она млеет от восторга перед этим выходцем из могилы! Он сразу обворожил ее, как та старая свинья… Каждый раз та же история — как что с гнильцой, так ее оторвать нельзя. Как раз про нее — «капустный супец с гуськом, да с душком»! Я иду позади… и мне слышно отчетливо… как все бренчит в нашем кавалере… От его костей не меньше стука, чем от тюка со всем моим барахлом, от всего, наваленного в брезентовый мешок… Клак-клац! Брень-бряк!.. При каждом толчке стучит весь его костяк… И, уж конечно, душок… равняюсь с ним, взглядываю на него сбоку… То ли он, то ли не он… Лицо вроде точно Сороконожки… Хотя… черт его знает… А вот свечение из-под кожи… Именно свечение… Особенно, когда идем под сенью деревьев. В полумраке от него исходит некий желтоватый свет. Посвечивают голова и руки. Неужели малышка не замечает? От него идет, из-под кожи… Черепок у него в точности, как светляк. Совершенно точно, ошибки тут быть не может, даже спрашивать не буду. Все равно станет какой-нибудь вздор городить, нагличать… Чего проще! Так изобидит, так застыдит, что впору сквозь землю провалиться. Я думаю, прежде чем говорить… Клак-клац! Бреньк-бряц!.. Нахальства у него, и вообще… Довольно того, что я топаю за ним следом… Он же мне сразу будет городить в ответ, что все это — прореха, запах, рванина — все по моей вине… и что я столкнул его под поезд… и что он умер от ран, разрезанный живьем пополам… и что говорит теперь козьим голосом… и что не было никакой надобности спихивать его… и что ему очень холодно… Все по моей вине, я кругом виноват… И тем, что он всегда уже будет говорить козьим голосом и светиться… Чем больше я об этом думаю, тем больше попадаю во власть чар. Чувствую, как меня притягивает его колдовская сила… В сущности, я ничем не отличаюсь от девчонки… Обоняю его запах, слышу перестук… «тлак-бряк! — бринь-клак!» В точности пес, идущий по следу. Смотрю, слушаю костяное бренчание. Тащусь в хвосте, обремененный своей ношей — тюком с разным хламом — напрягаюсь, хромаю, но не отстаю… Они уже не обращают на меня никакого внимания… Сейчас начнет щупать ее… Уже и под ручку идут. Вот так и подвигаемся к ограде… Точно… вылитый он… ошибки быть не может! Как только я узнал его, у меня началась трясучка — это не просто фарс, не просто кошмар… Не отстану же от них! Тяжел мой куль, понапихано в него всяких железяк… а все равно от этого субчика шума больше. Я мог бы и канючить — боли страшные, у меня ведь тоже больные кости, и нога, и рука ноют… Ковыляю, подвергаясь и бортовой, и килевой качке, и все-таки такой трескотни от меня нет. От этого стука, этого бряканья у меня боль в голове… да, в голове… Только вот бликов я не отбрасываю… Они беседуют на ходу, перешучиваются, флиртуют… Мне слышно. Они немного ушли вперед, я догоняю их. Еще усилие — я между ними. Они находят, что это нахальство с моей стороны. Хочу, чтобы она и меня взяла под ручку… чтобы держала еще крепче, чем его. Нарочно повисаю на ее руке. В боку появляется вдруг ощущение какой-то зыбкости… меня отшатывает. Вся моя поклажа сыплется наземь, прямо мне на ноги… Какую рожу он состроил! Ему пришлось тянуть меня кверху. Оказавшись вплотную к нему, тяну носом… Мать честная, какая вонь! Его плоть разлагается, распространяя едкие запахи. Как же смердят обноски нашего ухажера! Объявляю об этом в полный голос: «От тебя воняет!» Неужели девчонка не чувствует? Хочу, чтобы она понюхала, ощутила этот смрад. Он любезно позволяет обнюхивать себя. Хочу чтобы он вызвал в ней отвращение. Он стоит смирно, давая нюхать сколько угодно… Да что ж такое? У нее заложен нос, ничего не чует!

— Воняет от него, воняет! — ору я во всю глотку, взываю к небу… Поднять бы шум на всю окрестность! Я сыт по горло! Но вокруг ни души, безлюдье. Только мы трое под дождем, лужайки, мгла… Я осыпаю его оскорблениями… но все напрасно: он знай похохатывает себе, этим своим скрипучим смешком… Они оба издеваются надо мной. Но этот субчик ненормален, не выдумываю же я! Откуда он явился? Чем занимается? Прочь колебания. Я без обиняков обращаюсь к нему… Да достаточно взглянуть на него! Задаю ему вопрос… Неужели девчонка ничего не поняла? Неужели она не видит, кто перед ней? Что за экземпляр? Из какого он теста?.. Они прыскают от смеха… потешаются. Умора, да и только, сдохнуть можно со смеху! Конечно, так проще, удобнее — держаться за животики! Ничего мне от них не добиться! Знай, скалятся… Напрасно я мучаю себя, бьюсь головой об стену!..

— Ну, двигайте! В путь, паскуды!

Вот такую черту я подвел. Оба они мне одинаково гадки. Отупело иду сзади и помалкиваю… Гори оно синим пламенем! Все же у ограды, у Бишоп-гейт, на меня снова накатил гнев. Как раз у выхода.

— Ну, Сороконожка! Ну, мерзавец! Хвать его, заскакиваю спереди:

— Так дальше не пойдет! Убирайся!

Пусть уматывает и оставит нас в покое… Он молча посмотрел на меня и положил ладонь мне на руку… Свою особенную руку из мелких косточек… И — пш-ш-ш! — меня нет, точно меня опорожнили до дна… Я что-то мямлю… Как забавно, как потешно! Вечно я становлюсь посмешищем! Если они не перестанут похохатывать, я их расшвыряю! Расшвыряю вместе с барахлом, с накупленным товаром! Дядюшка ничего не получит, хрен ему! Одной кражей больше!.. А куда же это наладились наши резвунчики? Они впереди… никакого желания есть, никакого аппетита! Раз телка и смердящий хотят друг друга, пусть и едят друг друга! Ну же, ам-ам! Оба, прямо сейчас! Пусть перепихиваются, черт их побери! Пожениться, и точка, мать твою! Подходящая парочка… Бешусь, срываюсь на грубость, ничего не могу с собой поделать, ору:

— Женитесь, и чтоб вас повесили!

Хочу закатить жуткую сцену… чтобы народ сбежался. У меня — что на душе, то и говорю, без околичностей! Все выскажу толпе! Ору вслед, издали — они наддали, хотят оторваться от меня… Желаю, чтобы они тут же поженились… и вместе чтобы их повесили!

— Чтобы повесили! — говорю. — Повесили, так твою растак! Повесили — это тебе не фунт изюма! Ты меня слышишь, недогнивший?

Ничего, сейчас соберется толпа… Повесили… Великолепное слово, на мой вкус… О, услышал! Обернулся!

— Повесили! Повесили! — ору ему. — Слышишь? Повесили!

Не понравилось ему, надо полагать… идет назад ко мне. Жду его бестрепетно… Дело было у дверей какой-то лавки. Стал собираться народ… Лица недовольные. Верно, решили, что головорезы меж собой не поладили… Видно было, что мы вызываем у них неприязнь.

— Повесили! — ору я им. — Повесили, ротозеи!

Стоят, разинув рот. Англичане! Не понимают! Сороконожка что-то дребезжит, объясняет, успокаивает… тычет пальцем мне в голову… дескать, больная черепушка, шарики за ролики заскакивают… но опасности, мол, не представляет никакой… безобиден.

— Вешать! Вешать! — надрываюсь я. — Я всех вас перевешаю!

Теперь мой черед веселиться. Он берет меня под руку, ведет прочь… не желает неприятностей. Снова взваливаю на плечо свою поклажу, свой тюк. Снова в путь. Иду между ним и девчонкой. Добился-таки своего! Шагаю между ними, шарахаясь из стороны в сторону, вынуждая их замедлять ход… Ну, этих-то я не боюсь! Тут и говорить нечего! А вот Мэтью! Одного его боюсь… Он-то и повесит меня! Рассказываю им по-свойски. Сороконожку-то мне чего опасаться? Этого ничтожества… этого дерьма в лохмотьях? Зловонного привидения? Да он для меня ничто, пустое место! Он постукивает, поскрипывает, посверкивает… а я веселюсь… Вот кого я боюсь, так это Мэтью! Самый опасный цепной пес Системы! Он всех их возьмет к ногтю! Управится в два счета, я-то знаю его! Око за око, зуб за зуб — мясорубка! Схряпает их, как сдобное печенье! Он будет… пострашнее военно-полевого суда… гнуснее войны, худшим мерзавцем… свирепейшим хищником… чем весь его вооруженный зверинец! Им нет нужды вмешиваться — он все сделает сам. Уж он разделает под орех этих уголовничков! Злобная, ненасытная тварь! Я не ошибался… Предчувствие у меня было сильное… На Стрэнде их сильно поубавится… Ну, это уже их забота! Не трогай лихо, пока тихо… От вонючки проку здесь не будет… Об этом я ему и толкую. Он слушает на ходу. Увидят они, что такое настоящий фараон! Недобрый, хитроумный англичанин, чемпион Скотланд Ярда… Легавый, который не знает меня! Ведь, по сути, Мэтью не знает меня. Я все это растолковываю этим двоим… только бы не кинули меня одного, не удрали от меня… Пусть все слышат! Я втолковываю, объясняю им, что это ужасное недоразумение… я вызвал в Мэтью крайнее удивление и раздражение, привел его в бешенство, довел до белого каления… Ему непонятно мое поведение, мои болезненные реакции… Решил, что я кривляюсь… Я действую ему на нервы… Я у него первый на заметке — упечет на галеры, законопатит в тюрьму… Да куда угодно, лишь бы не видеть меня… Лично поведет меня на эшафот, чтобы только кончить с этим — ну, на дух он меня не переносит!.. Вот до чего я дожился при всей беспорочности… Так сказать, пожинаю плоды своих трудов! Я раздражаю его самим своим существованием… Злосчастное недоразумение — знал бы он моих родителей, людей необыкновенной порядочности, безупречной честности… которые трудились, не покладая рук. Он понял бы мой внутренний склад, какое воспитание я получил… Воображаю, как он ходит там и составляет себе мнение… Учтивое обхождение в пассаже… Зеленная родительская лавка… У этого сиволапого отпала бы челюсть… Совсем не те клиенты, что у него… Особенно клиентки… Одни баронессы… высшего света! Изысканные дамы с недосягаемых высот! Лоск, утонченность, и все такое: духи, вуалетки, крем шантийи… Вот где припечет нашего пентюха неотесанного: совсем не то, что его сброд! Представляю себе его рожу… Вот смех! Ничего не могу с собой поделать… Воображаю, как он путается в кружевах… Ой, держите меня, помираю! Это нервное! Хорош был бы у него видик в батисте! Ах, шпик поганый! Представляю себе картину… Вот где над ним потешались бы!.. Нет, сяду, не могу больше, нет сил… Перегрузка мозгов… Снова в голове шумит… Ну вот, отдохну… Уселся посреди тротуара на свой тяжеленный вьюк…

Этот обеспокоился, склонился надо мной… спросил скрипуче, что случилось.

— У тебя усталый вид! Может, поедем в метро? Метро? Я так и подскочил. Новенькое придумал! Метро!

Вот гад ядовитый!

— Педик! Убийца! — завопил я. Назвал его убийцей!

Ору на него во всю глотку, надсаживаюсь, чтобы его схватили, увели прочь, но собравшиеся вокруг прохожие не трогают его. Это я кажусь им в высшей степени странным… меня похлопывают по голове, по щекам. Он, как всегда, нагло щерит все свои зубы, крепко сжимая челюсти. Такую вот рожу корчит… Плюет на меня при всех… Потом крепко берет меня за руку. Никуда не денешься — я послушно встаю, иду за ним. Он неторопливо выводит меня из кольца людей. Я, как и он, шагаю… точно заводной. Спереди вприпрыжку скачет девчонка. Кое-кто из любопытствующих увязывается за нами — получилось что-то вроде шествия. Миновали одну, другую улицу… Тут я сообразил, куда он держит путь: к ресторану под названием «Коридор»… Сплошь канделябры с кружочками для стекающего воска… Роскошное заведение. Я сам ни за что не решился бы войти… Видно, решил он пустить мне пыль в глаза… Прочитал мои мысли, тухлятина сверхясновидящая!

— Войдем же! — приглашает он, важно надувается и входит. Вельможная особа! Я… совсем скис. Решительно ничем не собьешь нашего красавчика! Официанты суетятся, метрдотель сгибается в поклоне — ждут распоряжений, а оставшиеся на улице совершенно огорошены — им и в голову не могло прийти, что мы такие шикарные господа. Давятся, лезут друг на друга под окнами, таращатся на наше великолепие. Нас быстро усадили — подушечки, кресла, все чин-чином, расположились на плюшевых обивках. Похоже, нам отвели наилучший столик: цветы, охапки роз, посредине — великолепное ювелирное украшение. Ждали нас, что ли? Но, едва мы уселись, я, кроме благоухания цветов… учуял еще нечто… Тянуло откуда-то снизу… Я знал, что мне отобьет аппетит!.. Тяжкий дух прелой сырости… Попросить, что ли, отворить окна? В закрытом помещении нечем будет дышать. Пахнет вроде воском и чем-то еще. Ну, его-то совершенно не беспокоит. Малышку, впрочем, тоже… Только не начинать снова брюзжания! Воском наносит… Все-таки девчонка что-то зачуяла, задергала носом, точно крольчонок, стала принюхиваться. Нет, это не от сидящих за соседним столиком, нет, нет! Совершенно особый запах… знакомый мне затхлый дух. Увидев, что мы принюхиваемся, он приходит в прекрасное настроение, заговорщически подмигивает мне. Ну, экземпляр!.. Всякий аппетит у меня, понятное дело, отбило. Читаю меню, а к горлу подступает тошнота! Снова тяну носом — какая мерзость… тянущая снизу вонь густеет: наверное, он в чем-то роется под скатертью… в остатках собственной плоти… В общем, не знаю… Во всяком случае, причина в нем, уверен… В его гниющем теле! Пусть убирается, так и скажу! Подчеркнуто зажал себе нос пальцами, чтобы до него дошло… Не слишком вежливо — сидим-то друг против друга!

— Нет, нет! — не согласен он. — Нет!

Это уж слишком! Дай-ка шепну ему на ушко. Наклоняюсь к нему через стол… Сверху, когда к самому уху, все видно, как на ладони: вся шея у него зеленая, вырваны клочья мяса… Какая-то дрянь сочится… Лоскуты изжелта-розовой кожи… Какая пакость!

— Тухляк! — шепчу я. — Тухлятина! — Ничего не могу с собой поделать… В самое ухо ему…

— Разумеется, разумеется!

Ни тени смущения — резвится пуще прежнего… Находит меня замечательным балагуром. Скрежет заменяет ему смех… Челюсти сжимаются, скребут друг о друга, пощелкивают, точно во рту у него старинные часы. Так он смеется… Ликующе подтверждает, нарочито трет костьми, производя тупой звук. Не скрывает больше, что мертвяк — уж каков есть!.. Я поспешно усаживаюсь на место. Срочно переменить тему! Сделаю заказ… А нет, он сам заказывает… Блеет, ни к кому определенно не обращаясь… чтобы все слышали — уж очень он это любит! Есть у него такая слабость — веселиться у всех на глазах. Своим замечанием я привел его в совершенный восторг… Обмирает от восхищения… Просит придвинуть закуски, большой круглый стол, уставленный яствами. Немыслимое разнообразие блюд: от икры до маслин в соусе, от фаршированной сельди до ананасов в томате… Уставился на меня, глядит неотрывно. Неужели меня вырвет? Сдерживаю тошноту, стараюсь не поддаться. Гляжу на него поверх маслин, гляжу в провалы глазниц, меряю его взглядом, и он меня меряет. На дне глазниц что-то вроде свечений… Вспыхивают мерцающие огоньки и гаснут… Бесподобен, неподражаем! Схож на Ахилла Норбера, которого они собираются показывать на ярмарке… Я имею в виду Нельсона и Пепе… Не этого охламона, а того… Только не валить их всех в кучу!.. А что поделаешь? Вертятся все они у меня в котелке, грызутся меж собой! Только не путать!.. Снова навожу на него взгляд поверх салатниц… Не испугать ему меня, я не опускаю глаз… Да, это он. Ну и что? Что из того? Да гори он ясным пламенем!.. Усаживаюсь на место, молчу… Что же я еще говорил этому душегубцу? Может быть, приносил ему извинения"? Ну уж нет, так его растак! Да я скорее снова спихну его под поезд метро! Я прирожденный убийца! Пусть снова его размажет по рельсам — и вся недолга! И пусть узнает прямо сейчас! Пусть сообразит! Чтобы не воображал, будто у меня духу не достанет! Не меньше, чем у этого паскудного гаера!

Ну, держись, сейчас я тебя обложу!.. Нет, подожду немного… погожу… Лучше немного подождать… А он пользуется, все пропитывает своим зловонием, сверкает желтыми бликами из глазниц…

— Светляк! — бросаю я ему, — Светляк!

Он указывает на икру:

— Не желаешь?

Как ни в чем не бывало… А малышка вообще ничего не понимает… Одна еда на уме, пробует того, сего… Облизывается… Прямо дитя! Он советует ей отведать креветок. Едва не рвут их друг у друга… Комедия! Он изображает этакого тонкого ценителя, великосветского гуляку — уж и сам не знает, кем прикинуться! Смотрит в меню, держа его вверх ногами… Новый взрыв смеха! Ну, сейчас я его осажу!

— Странный вы тип, Сороконожка!

Прямо так, помимо шуток, строго… Сбить бы с панталыку этого негодяя! Хватит подсказок… Собираюсь с духом…

— Вы находите? — промурлыкал он мне в ответ. — Вы находите, молодой человек?

Принял за похвалу… Вы, мол, в полном блеске этим вечером… Совершенно счастливый, он без задержки сделал заказ, нарочито громким дребезжащим голосом… чтобы слышно было за всеми столиками… А я все принюхиваюсь, принюхиваюсь… Так и бьет в нос тянущая снизу вонь… Дышать нечем!

— Сороконожка! Сороконожка!

Напрягаюсь, чтобы дошло до этой падали. Напрасный труд! Мысли его занятны другим… Хрустит во всеуслышание… Его не собьешь! Прохаживается насчет кино, модных фильмов… Обо всем судит самоуверенно… Он привлекает внимание… к нему обращаются взоры… Какой ужас, на нас смотрят! Все посетители замерли, подняв вилки… Он так разгорячился, так размахался руками… что может создать помехи обслуживанию клиентов… И вдобавок, у него посвечивает в глубине глаз… Это производит сильное впечатление… Свою тираду о модных киноактерах он завершает так:

— Все они призраки! Хи, хи, хи!.. Призраки!

Ему кажется, что это верх остроумия… Хочет, чтобы все похихикали: «хи, хи, хи!»… Правда, присутствующие несколько ошарашены… Откуда выискался эдакий чудак! Все обратились в слух, даже есть перестали… а он просто голову потерял от такого успеха — ликует, сияет наш феномен! Как отвратительно он блеет, возится, клацает костьми! А какое зловоние в зале!.. А уж самоуверенности! Битком набит сведениями, так и сыплется из него… Кладезь неисчерпаемый! Публика ошеломлена, а он травит густо наперченные анекдоты… Срамник, поганец! Про всех самых ярких звезд, на английском, на французском… Интернационал!.. Про Макса Линдера, Пирла Уайта, Жюдекса, Сюзанну Гранде… Умеет разжечь любопытство слушателей… И про самые прославленные театры! Про актеров, тонких искусников слова… О Бэзиле Халлейне, об Этель… Особенно обильную пищу его красноречию доставляет любимец «Стрэнд ревю» Бэзил, очаровательно шепелявящий Бэзил… Он исполняет все его припевки, проблеивает — как же иначе? — и даже прошепелявливает.

It's Gilbert the filbert! The Prince's of the nuts!

На диво точное подражание… Пусть все подтягивают! Отбивает такт ножом. Затем принимается за Этель, обладательницу мужского голоса… Забавно у него выходит… Он старается вовсю… Этель Леви из оперетты…

Watch your step, watch your step! She is an adventure!

За столиками подхватывают, невнятно подпевают… Это злит его — к черту! Т-с-с! Довольно! Пусть все замолчат! Тишина! Он имеет сказать нечто важное… Доверительно… Нет, вам обоим, Вирджиния! Просит нас наклониться к нему поближе… Фу, опять эта мерзость! Ему угодно, чтобы мы наклонились к самому его рту…

— Слушай, слушай! — начинает он. — Глория Дей, верно? Ведь точно Глория Дей? Но тут же спохватывается: — Нет, не она! Нет, нет! Конечно, нет, проклятье!

Дать такого маху! Он колотит себя по темени черенком ножа, как я колотил по кроватной перекладине. Голова его отзывается гулким звуком. Таким образом он наводит в ней порядок, прерывает поток красноречия неожиданными откровениями.

— Габи Деслис, дамы и господа! Имя этой женщины — Габи Деслис!

Он обращается ко всем, сидящим в ресторане.

— Внимание! Объявляю вам, что эта танцовщица Гарри Пилсера, эта очаровательная душечка — умерла! Почила в бозе нынче утром! Хи, хи, хи! Все слышат меня? Я лично видел ее кончину…

Присутствующие ошеломленно переглядываются… никак не уразумеют, какое отношение это имеет к закускам.

— Да, да! — напирает он, смешливо фыркая. — Призраки! Верно, Фердинанд? Не более чем призраки, Фердинанд!

Обращается ко мне по имени при людях, призывает в свидетели… Дружка его… его… Не могу его оттолкнуть — еще обидится, а то и разъярится… жуткое зрелище… Смех у него замогильный, это уж точно… Габи Деслис была видной фигурой — эти никак не могли прийти в себя от неожиданного известия…

— Призраки, призраки! — все твердил он… ему нравилось повергать их в смятение… запутывать так, чтобы перестали соображать, что божий дар, а что яичница.

— Ведь верно, Фердинанд, верно? Всего лишь призраки! Главное, не прекословить ему!

— Разумеется, Сороконожка, разумеется! Вы чертовски правы!

Надо бы переменить тему…

— Суп! — возвещаю я. — Подавайте суп!

Мужественный поступок — не до супа мне!

— Ах, да! Конечно, конечно!

Проклятая рассеянность!.. Вспомнил… Вновь с силой стучит себя по черепу, чтобы срочно переключиться.

— Гарсон! Oberst! Waiter! Халдей! Kellner schnell, schnell! Сзывает на всех языках, чтобы все разом явились… Какой хохмач! Сколько молодости!

— Подайте нам прежде курицу, отменную курицу под сметаной! Главное, не забудьте сметану!

Бросает мне плутовской взгляд.

— Эта сметана — просто объедение! Убедитесь сами, друзья мои! Язык проглотишь! Все еще не насытились, дорогуша? А вы, дружище?

— Да так себе… — отвечаю ему.

— Может быть, крабов?.. Икры?.. Кнелей?.. Выбирай, чего пожелаешь.

Добивается, чтобы меня замутило до одурения — уж он-то знает, как на меня действуют его запашки… Снова начинает действовать мне на нервы…

— Вы очень богаты, господин Сороконожка? — спрашиваю у него громким голосом.

— Богат… Богат? Как сказать… Дело случая… Действительно, я пускаю в обращение денежные знаки… Наследую, трачу… Каждый день наследую, не так ли? Вы понимаете?

Смутить его невозможно. Сообщает мне подробности… Преспокойно…

— Видите ли, ведь мне каждую минуту что-то перепадает! То оттуда, то отсюда деньжата… Хи, хи, хи! Мелочь, а в итоге набегает… И так все время… Словом, располагаю!

До чего же забавно! При одной мысли об этом он прыскал от смеха… При мысли о том, как это ему достается и что этому конца не видно… Малышка ничего не понимала, хохотала вместе с ним. Верно, решила, что попала на представление балаганного шута… Живот можно надорвать, глядя на него!.. Ах, простая душа! Он твердил, что тут и понимать нечего.

— Поступления, поступления! — его корчило от восторга. — На текущий счет, хи, хи, хи!.. Всегда открыт, дамы и господа! «Корнер Хаус»! Открыт и днем, и ночью!

Ну, хват! Бесподобен! Днем и ночью! Какая находка! Вроде славного Лайонз Лестер… Кто же выпустил его? Вокруг его головы посверкивает, светится одежда на нем, мерцает в глубине глазниц… Вот такая у него мистика… Вряд ли у них выйдет лучше с Ахиллом… Эта мысль вдруг поразила меня, когда я глядел на него… Мумия с плакатиком, лампочками и прочим… Зря они будут тратить время на реставрацию — все равно не будет столь разительного впечатления… Им бы этого использовать… Охотно подарил бы… А между тем публика рядом с нами начала… беспокойно принюхиваться. Смотрят на меня, я ежусь… Не понимают, откуда тянет этим густым смрадом, подхватывают тарелки обеими руками, подносят к носу свои бифштексы. Такими уморительными они вдруг показались мне! Я так и покатился со смеху, не могу остановиться. Теперь нас трое весельчаков… Эти все нюхают, нюхают… Наш канатоходец особо не огорчается. «На мой текущий счет!» — повторяет он. Он держится мнения, что получается здорово. Малышка все-таки заметила, что происходит что-то странное.

— Isn't he funny? Don't you think? Ведь правда, он смешной?

Лопнуть можно от смеха!

Эти слова вызывают у него новый взрыв хохота. Его огорчает лишь, что я креплюсь… что меня не стошнило прямо в тарелку. Только Вирджиния ничего не чувствует, не замечает отвратительного зловония… Невероятно! Страшно довольна—и все тут. Ей безумно нравится ресторан, публика, музыка… Озорная шалость! А дядя-то ждет нас! Праздник в самом разгаре. Ее вздернутый носик подрагивает, сейчас что-то спросит… Любопытство молоденькой кошечки.

— Вы давно знаете его?

Прямо так и спросила у Сороконожки, хватило наглости! Ведь обо мне спросила!..

— Всю жизнь, милочка! Nobody knows him better! Никто не знает его лучше меня!

И рад-радешенек: вот удача!

— Еще бы нам не знать друг друга! Как еще знаем, мадемуазель! Спросите, спросите-ка его! С ним случаются такие припадки гнева — как вспыхнет, как распалится… не приведи, Господи! Ведь верно, я знаю тебя, дружочек?

И снова щерится, щелкая челюстями — того и гляди, все зубье себе раздробит. Щелкает, точно в черепушку кастаньет насыпано, а снизу волнами наплывает смрад гниющей падали… Целый батальон замертво свалит!.. Сидящие поблизости снова тянут носами, подозрительно нюхают свои бифштексы, ничего не понимают.

Он положительно собирается сорвать бурные аплодисменты. Сидит, сидит актеришко в нашем канатном плясуне!

— Могу утверждать без ложной скромности, что мне знакомы детские розыгрыши, каких вам не часто случалось видеть! Звучавшие на самых развеселых подмостках… и я знаю, что говорю! В самых распотешных балаганах!

Он заговорщически подмигивает мне… Догадался, что мне пришла в голову мысль об Ахилле… По лицу догадался… Ох, как не хочется, чтобы проникали в мои тайны!

— Да, без ложной скромности! — повторяет он. — Совершенно необычные аттракционы! Познакомился с ними еще во время оно!

За сими словами он испустил душераздирающий вздох, исполненный печали неизъяснимой, сокрушающее сердце рыдание сквозь нос… Звук такой, точно он шумно отрыгнулся… а зловония напустил, хоть беги! Меня едва не стошнило — насилу удержался… Подловил-таки, свинья эдакая!

— В другом мире! — между тем продолжал он. Взор его отуманился… подернулся грустью… глаза часто замигали…

— В Америке? — вступила малышка. Сказала первое, что пришло ей на ум.

— Нет, мадемуазель, нет! В Париже!

В Париже! Девчонка так и завертелась на своем стуле. Ей тоже хотелось в Париж. Ей вообще хотелось побывать везде. Вдруг она взгрустнула, залопотала что-то. Выходило, вроде, что она знает Париж… С дядей ездила… Девчонка бормочет, точно во сне… Странно! Тоже затосковала о былом… С чего вдруг?.. А, так она подражает Сороконожке!.. Она бормочет с такой грустью: «Часто, часто в Париж!.. С тетей, с дядей, со всеми… Милая моя тетя!.. Милый мой дядя!.. Платья, шляпы, кружева — все ей покупалось… Dresses… dresses… Мне, знаете, тоже… dresses!.. Вот уже и воспоминания кокетки… То опечалится, то вдруг снова развеселится… и вдруг как зарыдает!

— You didn't know my aunt?

Знал ли я ее тетю? Такая простодушная, такая грустная… словно все в мире были знакомы друг с другом. Тоже дело рук этого говенного мертвяка! Вконец он истерзал ее печалью.

Только охота ему еще больше форсу напустить.

— Я со всеми знаком, мадемуазель!

— Со всеми? А со своей матерью, падаль?

Вот как я ошарашил его!

— А ты, часом, моих кишок не видел? — зло возразил он. Вижу, роется в своих лохмотьях… собирается вытащить свои потроха. Замутило меня… и я сдался, проглотил молча. А он оскорблен: перестал пыжиться, скрипеть и все такое, нахохлился на своем стуле, знать меня не желает, пень эдакий, перестал посверкивать, надулся… А эта чертова девчонка снова вылезла… Непременно знать ей надо.

— Но моя тетя умерла, сударь… Она была такая добрая, такая добрая!..

Очаровательный разговор! Пихнул ее коленом, но она не поняла.

— Умерла моя тетя, сударь! — повторила она. Он разом повернулся к ней.

— Вашу тетю убили? Nobody killed her? Как раз для ушей сидевших рядом с нами!

Малышка широко раскрыла глаза… никак не сообразит, что бы это могло значить… Повторяет «killed her… killed her…», озирается на публику…

Он наклонился к ней и спросил в лоб:

— С ней приключился несчастный случай?

И заскрежетал, заклацал, забренчал костьми. Зазвенели бокалы, тарелки. Так задребезжало… что я уже решил, что вот сейчас все повалится, перебьется — такой с ним случился припадок веселья.

— Вот смеху-то! Вот умора! — пронзительно заблеял он, так что задрожали, зазвякали стекла во всех окнах.

— Как же, несчастный случай! Не верю я в несчастные случаи!

Скандал, срамота… Что он вытворяет, какой вой поднял… Гляжу в сторону директора, стоящего тут же во фраке… Почему он не прикажет вышвырнуть его? Или чары и на него действуют? Неужто не чует запаха? Похоже, он испытывает к нему чувство почтения… наблюдает на расстоянии… Так не может продолжаться.

— Это скелет! — объявляю я во всеуслышание. Без всяких околичностей. Он прикидывается, будто ничего не слышит. Бедная малышка в полной растерянности… Мордочка, милое грустное личико. Потрясенная… глядит на это чудовище… В какой переплет мы попали!.. Но если появятся легавые, будет еще хуже… Вляпались! Сажусь на место, слушаю, что он несет… Клянусь, он просто околдовал всех!.. Никто и пикнуть не смеет… Поразительная, колдовская власть!.. А все-таки сделал промашку наш канатоходец! Сунулся с этой тетей! Ни к селу ни к городу! Убийство, убийство!.. Заладил! На дверь мне указывал… Я-то сразу сообразил, куда он клонит… Да пусть скрипит себе!.. Плевал я с высокой горы… на эти намеки!.. У меня убийство в крови, я и не скрывал! Медаль, воинские почести, все такое… Ну, так что, несчастный мосол?.. Пусть несет околесицу, мелет вздор, страхолюдина! Еще немного, и он увел бы ее у меня… заморочил бы ей голову своей замогильщиной… Ведь она уже на все стала глядеть его глазами… В ее возрасте сверхъестественная призрачность особенно ценится… По счастью, он такую глупость сморозил, в такую лужу ухнул!.. Бедная птичка так горевала по тете… так горько ее оплакивала… А такая веселая была еще минуту назад… Взяла было верх эта рубленая тухлятина, этот мешок костей, и так обмишулиться! Да еще собирался начать по новой… уже и не знал, с какого конца взяться… Что-то сообразил, хотел поправить дело… да все не то… все не так! Заскрипел, затрясся, пошел лепить ляпу за ляпой, огород городить… Этот жалкий сморчок распалялся все больше. Засветился вдруг изнутри, вся кожа обсыпалась огоньками… Нужно ведь ему было вернуть к себе уважение… Расшибается в лепешку… Пыжится… А она уже и не слушает, и не глядит… А слезы так и текут, так и текут… Я радуюсь… Какой провал! Каждая жилка во мне дрожит от радости… Вот только отсветов я не бросаю… И, надеюсь, такая вонь от меня не идет… Куда подевалась самоуверенность господина Чудилы С Того Света! И командовать перестал… Приободрившиеся гарсоны забегали, потащили всякой снеди… Три салатницы сельдерея, круглый столик со всякой птицей… Надо бы повременить, дух бы перевести… Так, к слову пришлось… Перевести дух среди такой вони… Еще три больших подноса с холодным мясом… Каждого блюда на троих… Холодное мясо с кровью… Три соусника… Еще три чашки зеленовато-желтого сока… Меня мутит… Он наблюдает за мной…

— Для членов семьи! — объявляет он. Утонченность вполне в его духе… Повторяет… Делаю глоток — нрава я стоического… Директор смотрит на нас… Боже, какая мерзость во рту! Гадость невыразимая! Отламываю хлебного мякиша и жую, жую… Жую без остановки — лишь бы не вырвало… Малышка решила, что довольно уже киснуть… Видя, с какой жадностью я жую, она тоже отведывает… тычет вилкой то туда, то сюда. Я продолжаю набивать утробу хлебом… А что он, ест или нет? Смотрит, как едим мы…

— Вы не едите, господин Пачули? — окликаю я его.

— Обхожусь, знаете ли… Разве что какой корешок… Из землицы!

Снова со своей усмешечкой… Неисправим! Надо встряхнуться, напиться допьяна! Напитков сюда, вина! Главное, баньюла! Малышке нужно утопить горе… Он должен исправить свою оплошность… Он наливает ей… Наливаем себе… Она наливает нам… Пошли все более красные и красные вина… Он заявил, что за ценою не постоит… Малышка говорит, говорит без остановки — совсем опьянела!.. Трещит… Быстро же ее развезло… Всего две рюмки шабли — и болтает, болтает… Еще две порции муската — и из нее посыпалось, как из порванного мешка. Чего только она ему не порассказала! Все наши планы, все наши тайны — без задержки… Я моргнуть не успел… Что мы собираемся в Америку… О дорожных расходах… О картах… О том, что у нас будут фальшивые паспорта… Ничего не утаила… Вот порадовала его!.. Что я больше не буду зваться Фердинандом… Ни дать, ни взять полицейское донесение… Загулявшая плутовка!.. Толкаю ее коленом — никакого впечатления… Та-та-та!.. Приспичило ей покрасоваться, и вот такая вышла несусветная чудь… Вдобавок ко всему подавай ей еще театральности… чтобы все слушали… В точности, как эта вонючка… Убить бы их обоих!.. Со сцены в зал… По-английски, по-французски… Наш скоромох только того и ждал… Вот уж повезло!.. Полный восторг! Начинает набирать потерянные очки.

— Только этого я и ждал! Только этого и ждал! — скрежещет он на весь зал. Прекрасно, Фердинанд, прекрасно!

Одобряет целиком и полностью… Публика тоже любопытствует, ее занимает наш разговор… А эту осатанелую девчонку уже ничто не заставит замолчать!.. Какую ахинею она несет!.. Поистине, мы произвели здесь сенсацию, не скоро нас забудут… Это было бы в известном смысле забавно, когда бы не этот гнилостный дух… Но, по видимости, это никого не смущает. Одному мне не по себе… Посетители болтают, прыскают со смеху, бросают нам грубоватые шутки… С аппетитом у них полный порядок. Одного меня мутило… Сороконожка на меня не сердится, а ведь я только что утер ему нос… Снова закадычные друзья…

— Чертушка Фердинанд! — вскрикивает он… и бух со всего маху по плечу! Ну и рука у него!.. Покрепче моей… Вот уж точно — костяная… Так больно, что хоть криком кричи, но я терплю… Он поднимает бокал за наше здоровье:

— To the young couple! Hip, hip! За юную чету! Гип, гип! — призывает он публику — она вполне созрела.

— Гип, гип, ура! — дружно раздается в ответ.

Вновь навалились на еду, зажевали… Наш выпивоха меняет обличье… Я имею в виду вспышки света: они пропали… Есть один вопрос! Он колотит себя по черепу. Костяная коробка гудит, точно колокол.

— А ваш дядя поставлен в известность?

Вот что неожиданно обеспокоило его… Но откуда ему известно о дяде? Он никогда не видел его… А малышке и горя мало: развлекается, швыряя во все стороны хлебные катышки… Совсем распустилась… вино действует, хмель…

— Uncle… Uncle! Не don't care! Ему безразлично!

И подливает себе игристого, сама себя обслуживает.

— Вам понадобится много стерлингов! Возвращается к этой теме: видно, не дает она ему покоя.

— Hoards of money! Hoards of money!

На сей раз он скрежещет столь пронзительно, столь визгливо, что зал замирает…

— Я волнуюсь за вас! — верещит он. — Волнуюсь за вас обоих!

И ну стучать, скрипеть, клацать… никогда еще не поднимал такого шума… загремел всеми своими костями… Грохот такой, точно трясут ящик, куда наложили деревяшек… И в то же время забавно… рядом хохочут…

— В голове не укладывается, что вы уезжаете, дети мои!

Все о нас стенает.

Сидящие в зале стенают вместе с ним, вторят его ноющим причитаниям… Вздыхает он — вздыхают они…

— Тихий океан далеко, далеко! С ума можно сойти! Никак не меньше пятисот фунтов, милые мои! Дорога! Пароходы! А жратва!

Что он несет!.. Я не допущу этого! Обрываю его:

— Все же дешевле, чем до Тибета!

Нечего морочить мне голову! У меня все рассчитано! Тибет! Что тут поднялось! Он как подскочит, как завопит!

— Тибет! — визжит он. — Тибет! Вы только послушайте! Все в нем ходит ходуном… он взбрыкивает… трясется, суставы хрустят, голова мотается… При каждом вопле он подскакивает на добрый метр… Ужасающая картина страдания!.. А что такое я сказал? Тибет!

Тут он набрасывается на меня, начинает щипать, теребить. Находит, что я бесподобный балагур!.. Отмочить такое!.. Мы должны реветь от смеха хором, во всю глотку! Чтобы все попадали с мест!.. Ох, уж этот зубоскал! Он молотит меня по ляжкам так, что кости трещат. Руки у него, что твои дубины: лупит с такой силой, что мне уже не встать с места… Перебирая руками, отсаживаюсь от него подальше, на другой стул. А он заливается пуще прежнего… Какой же мерзостью от него разит, когда он вот так дергается, вертится! Отвратительная вонь!.. Он с маху шлепает меня по спине… Для смеха! Я без задержки отвешиваю ему плюху. Он заносит руку для удара, прореха под мышкой расходится… Дыра, мясо, клочья гнили… На волоконца разлезается… Ясно видно… А вон и ребра…

— Ты у меня сейчас попляшешь, падаль! — говорю ему. — Уж я тебя отхожу, тухлятина! Мне плевать на скандал!.. Ты понял?

Я прямо-таки взбеленился. Главным образом из-за распространяемого им смрада… а также из-за того, что другие ничего не чувствуют!

— Трухляк вонючий! — продолжаю я. — Стаскивай свою рванину, скоморох, гадина!.. Пусть люди поглядят, кто ты есть!.. Я тебе не девчонка-малолетка, говно!

В таких вот выражениях.

— Тибет, Тибет! — кричу я ему. — Именно Тибет! Пусть знает!..

— Ну, что, не нравится, шкура дырявая?

Сказал — и уставился ему прямо в зенки… Вот так, нагло… Прямо в глазницы… Пусть попробует пикнуть!.. Что-то задребезжал… Растерялся малость… Не ожидал, что найдут на него управу… Однако эта могильная гнида скоро очухалась и — вот те раз! — затянула во всю глотку:

— Куплет времен Второй Империи!.. — шепчет он мне на ушко…

Повтор… Еще повтор!.. И вот оседлал своего любимого конька… Опять про наше путешествие, злосчастное наше путешествие! Далось оно ему!

— Будет стоить бешеных денег, Фердинанд! Бешеных! Влетит в копеечку!..

Слушать ничего не желает.

— У тебя есть пятьсот фунтов, Фердинанд? Неужто есть, дружочек?

Крыть нечем. Застиг он меня врасплох.

— Как же вы поедете? Нет ничего дороже морского путешествия! А посуда? А хозяйство? У антиподов нужна посуда! И нужен пароход, чтобы туда приплыть! В добрый, юнга, путь! Попутного ветра тебе!

Голос его хрипнет, срывается, скрежещет… Дерет уши… Ему нужно непременно, чтобы все подтягивали… Дирижирует вилкой…

Славный щебетун! Стук себя по голове… Новое переключение? Нет, провал памяти…

— Ах, и мы любили… Все выскочило из головы… Колыбель — ведь это жизнь?

Настал черед романса и умиленной сотрапезницы:

Ну, ловок, ну, потешен наш трупик!.. А вонища!.. Всякий стыд потерял!

Но у него в запасе еще и другие шуточки. Вот, например, неожиданное открытие:

— А ведь у меня есть колыбель, проказница!

Это он к Вирджинии.

— Колыпель! — шепелявит он. — Колыпель!

Заладил одно, привел себя в восторженное умоисступление… Далась ему эта «колыпель»! Пытаюсь остановить его — уж слишком воняет, когда он крутится…

— Хватит, хватит! — одергиваю его. Пытаюсь найти какое-то оправдание. — Вы причините себе боль!

— Боль! Послушайте его! — от тычет в меня пальцем. — Нет, какая наглость, дамы и господа! Какая наглость!

Мне остается лишь умолкнуть.

Малышка уже утешилась — накладывает себе клубники со сливками, щедро посыпает сахаром… Он орошает все это шампанским… Хмельная ягода!.. Она совсем опьянела! Вот так штучка! Своенравная девчонка!.. Теперь подавайте ей виноград!.. Пусть найдет!.. Он встает, пересекает зал механической шагом… Посетители пересмеиваются, глядя на его походку… Блистательный номер!.. Ни дать ни взять Бастер Китон, клоун, будораживший публику в свое время… Гордо возвращается на место. Малышка говорит, говорит… Заладила одно и то же…

— What is «menage»? — спрашивает… Слово, произнесенное им недавно. Не понимает она «menage».

— Menage… menage… What is it?

— Menage? Помилуйте! Sweet home! Darling, deary Virginie! Домашний очаг, дражайшая Вирджиния!

Забавно, забавно!.. Очень кстати!.. Он чистит ей виноград. Приятели — водой не разольешь… Мальчишка с девчонкой… Заигрывание, подогретое шампанским… Дружно смеются: он — в пронзительно дребезжащем регистре, она — в воркующем… Она в восторге от собственной бесшабашности… Я-то хорош!.. Он гремит костяком, смеется всякой своей глупости… А я, так совсем дурак дураком! Кислятина!.. Что-то брюзгливо бормочу… Может быть, мне тоже нужно было трепыхаться, изображать похотливого интеллектуала? Делать разные намеки?.. Но тут, перебивая меня, он неожиданно вскакивает и поднимает бокал за наше здоровье… собирается произнести тост. Устроил вспышки света вокруг головы, вроде мерцания светляков.

— Передавайте сюда деньги! — возгласил он. — Money, money for the kids! Деньги для влюбленных!

Только все это балагурство, озорство! Денег у него — куры не клюют, о чем он и сообщает мне, наклонившись к самому моему уху.

— Money! Да мне девать их некуда, дружище! Да они понятия не имеют, простаки, простофили!..

Отметает их взмахом руки, точно стряхивая пыль. — Пшик!

И снова дрыгать ногами. Он так неистовствует, что стол трясется… В диком восторге… Малышка не отстает…

— Клубника, Фердинанд! Клубника! — потчует она меня… Сама не понимает, что говорит…

Бац — новое переключение! Не оставаться здесь больше ни секунды! Уходим немедленно!

— Bill! — бросает он. — Счет!

Гуляки вываливаются на палубу!.. Я почти ни к чему не притронулся — такая гадость была во рту от вони… Одна малышка воздала должное угощению… Глянул на счет, и в глазах потемнело!.. Тут он запустил обе руки в свое рубище, прямо в брюхо себе… прямо туда… Достал оттуда, из самого своего нутра, целую охапку фунтов… фунтов стерлингов… Снова полез, снова стал рыться. Теперь на свет божий являются пачки долларов, целые ворохи… Швырнул все это на стол…

— Хоть завались!.. — верещит он. — Хоть завались!.. Богатенький я, деточки, хотя по виду не скажешь!

Он наполняет две тарелки стерлингами, сваленными кучей бумажками, казначейскими билетами Французского банка… Все мокрое, замусоленное, в какой-то слизи…

— А теперь золото! — возвещает он.

При словах сих все головы поворачиваются к нам… Охота ему перед всеми покрасоваться!.. А у них и глаза на лоб полезли… В волосах у него… в общем, в той поросли, что торчит у него на голове… вспыхивают огоньки… Просто кишат, клубками копошатся, вроде светящихся трупных червей… Фосфорическое свечение гниющей плоти… Признаюсь, ошарашил он меня… Начал выгребать из себя пригоршни золота… Преспокойно роется в своем нутре… Насыпал тарелку, другую. Это будет почище забавы с пробочкой!.. Холмики луидоров. У халдеев отвисла челюсть: вот так фокус-мокус!.. Умопомрачение… Ведовство… Золотые россыпи на чай!.. Чистопробные золотые катятся, подскакивают… Знать, разжился на гнусных делишках! Может позволить себе щедрость… Где же он наскреб весь этот Клондайк? В карманах брюк? Ну, ловкач! Ну, жох!

— You're more fun than a box of monkeys! Вы потешнее целого короба мартышек!

Это ему объявила малолетка. Какой успех! А ему все мало — и витийствует, и дрыгается, тем более, что она подзуживает: «ц-ц-ц… ц-ц-ц!» Пусть достает еще сокровищ… Пусть хорошенько пороется… Он и дерет себя, как уличный пес, точно у него там дупло… Чего только не вытаскивает: снова звонкая монета, стерлинги… двадцатифранковики… и все это швыряет под потолок… И вот цирковой номер: запрокинув свою гнусную образину, он ловит ртом сыплющиеся сверху луидоры… глотает их… а они оказываются у него в штанах. Роется в своей утробе обеими руками — глядите, мол, меня всего видно насквозь… Невиданный фокус!.. Малышка совершенно опьянела… уже ничего не соображает, лицо красное, пунцовое… Славно погуляла!.. Совсем ее развезло: юбка задралась, бедра заголились… Ноги положила на сиденье. Оба они просто не в себе…

— Я буду звать вас Скоморох!

— Mr. Gollywoag, if you please! Шутейный Негритосик, коль не возражаете!

— Нет, для меня вы лорд Сороконожка!

Вот так они подтрунивали друг над другом… Золотой дождь! Просто умора! Люди ползают, подбирая целые состояния… То там, то здесь ухватят… На карачках! Теперь за нас взялись — я имею в виду двух наших наглецов… Ворчу я, все не по мне… Таким я им кажусь… Завистник, злопыхатель!..

— Взгляни на Фердинанда!

Вид у меня, конечно, не ахти какой… да только я не стану выворачиваться наизнанку, разбиваться в лепешку ради этой белиберды, этого вздора несусветного, насквозь прогнившего головореза… феномена, вылезшего из могильной ямы!.. Ах ты, сволочь ублюдочная!.. Нервы из-за тебя натянуты, до предела… Опостылело!.. От его вони свободно чувств можно лишиться — нечего сказать, утонченный господин!.. Не поддаваться, не поддаваться… Неужто малышка ничего не ощущает?

— Неужели вы ничего не чувствуете, девочка? Принюхайтесь хорошенько!

До чего меня злит эта сучонка, малолетка распутная!.. Она просто выводит меня из себя!.. Намеки для нее — пустой звук!.. Совсем опьянела — и хоть ты что!.. Мешаю я им веселиться… мешаю. Только это их и волнует… Нет, но с этой падалью, червивой тухлятиной… Она же в восторге от него!.. Женщины порочны до мозга костей, с колыбели…

— Пошли отсюда! Надо поторапливаться!

Как же мне обрыдли все эти затеи! Довольно, посмеялся… Да и выпито изрядно, как ни верти… Куда денешься?.. Опять же шампанское… Все из-за вони, из-за внутреннего борения… Нет у меня привычки к спиртному… Только я все время вижу ее ноги… Вирджинии, то есть… Крепкие, мускулистые, розовые ноги мальчишки-подростка, так-то вот… Я, может быть, и хмелен, да благоразумен… Не какой-нибудь сатир… Ноги просто великолепные, загляденье, но девчонка скверная, с самой колыбели себе на уме… Порочность, растление — изначально… Омерзительные совокупления… Да, да, вот где корень зла!.. Я все видел собственными глазами! С Бигудихой! Комедия! Насмотрелся я за целый день, да уж!.. Такое вот познание бездны… Какие бедра!.. Десять, двенадцать лет… Бигудихе, скажем, пятьдесят… Волосы, между ног, седые совсем! Прелестная парочка… в упряжечке! Порок и криводушие!..

— Я буду звать вас Gollywoag! Шутейный Негритосик!

Слышали уже! Понаобещал Червивый!.. Вирджиния, сердце мое, терзающий меня ангел во плоти, Купидон, своей стрелой внутренности мне рвущий… То не раны, полученные в боях, — то муки, причиняемые совсем недавними уязвлениями… Все прочее не желаю видеть, пропади оно!.. Чтобы перестал трясти околдовывающим тряпьем!.. Но прежде всего — прочь из этой забегаловки! Тут все провоняло из-за него… Да и довольно уже швыряться луидорами… Я зануда? Сколько желчи!.. Это про самого веселого солдатишку в этой шараге!.. Ну, погодите, любезные мои подмастерья!.. Хотя в моих печенках и понатыкано шрапнели, я пока еще самый развеселый ухарь из всей компании. А какое веселье без выпивки? Я ревнив?.. Слова не скажу: каждому и всякому отдаю мою плутовку… Понятное дело, мучаюсь, горит все во мне… Я совсем изнемог не только из-за покалеченных рук и ног, но и из-за этой муки тоже! Посмеюсь в другой раз!.. Будет другое огненное колесо, другая война, и уж она все раздолбает… полетит все прахом!.. Уж тогда я не буду стесняться. Стану для начала генералом!.. Теперь-то я выбился из колеи… Хотя и есть во мне забавность, да худосочная — даже озлиться не могу… разве что куснуть мою бесстыжую плутовку, нахалку… Под клетчатой юбкой… Видел, как Бигудиха кусала ее без всяких церемоний… Любовные забавы посреди города, посреди сквера, у всех на глазах… Обе извивались, услаждались… Еще немного, и она увела бы мою беспутную крошку, прямо на Лестер-сквер, как дважды два!.. А у девчонки юбочка задрана аж до шеи… Под солнышком наставляла мне рога… Клетчатая юбчонка… Вот уж услаждались промеж себя, будьте покойны… Охальный разврат… Я теперь вроде как лунатиком заделался: чуть что, и снова мерещиться начинает… все эти картины, такие развратные, что хоть вой! Нет, нечего больше раздумывать!..

— Ну, так что мы здесь торчим?

Встаю. Довольно, пошли отсюда! Беру на себя руководство.

— О чем размечтался, Миллиард? — Это я его так… — О несметности?

Клал я на это отродье.

А он как раз и не думает вставать. Потягивает кофеек… Сомнений нет… трупным разложением смердит, потому как совсем рядом, вплотную стою, все время трусь о него… Нюхаю, нюхаю… а насмешки строят они… Знать, считают меня деревенщиной, какая шарахается из-за всяких пустяков… Смотрим друг на друга, мнемся… Мне по фигу… как решил, так и сделаю… Видят они, что со мной не поспоришь.

— Значит, уезжаете вдвоем? Опять двадцать пять.

— На край света, куманек?

Пусть не думает, что у меня затрясутся поджилки! Никогда еще не принимал решений более твердых. А ему охота донять меня угрызениями совести, измучить вздохами… Ах ты, гнилушка несчастная!.. Я покажу тебе, что значит твердая рука! Плохо знает меня светляк! На все я готов, чтобы спасти мою прокуду! Чтобы вызволить ее из плена черных чар, оградить от происков загробий!.. Ах ты, пустобрех погребальных подземелий! Давай-ка выйдем! Меж собой порешим, костяной пустозвон! Прочь! Я — человек честный: хочу умыкнуть, похитить, увезти ее! Избавить от власти корыстных очковтирателей!.. Убью всякого, кто будет путаться в ногах, будь ты хоть расфосфором, едри твою!.. На край света, сказал я!.. Голова кругом идет от пьянящей восторженности! Не от вина — от ума, от сердца, от крови, кипящей негодованием и любовью!

— Ведь мы уезжаем, дело решенное! Так ведь, Вирджиния?

Эта ветреница должна сказать свое слово. Слишком молода? Рассказывайте!.. Непорочна? Черта с два!.. Погубить меня можно в любом возрасте. Она должна тотчас же обещать… Умоляю ее, заклинаю… Тут нужна полная ясность… Пусть самолично спровадит этого страшилу… Не через десять лет, а прямо сейчас… Пошел он к едрене фене, к Нельсону, Пепе, Ахиллу! Потрясный будет номер: мертвяк-светляк… Но тут — пошел прочь, напрасно стараешься! Только потравил всех, до одури довел!

— Скажите ему, Вирджиния! Вы хотя бы скажите: вышибли его, ему вылетать! Мы, дескать, так решили!

Нарочито громко говорю, чтобы ему слышно было…

— Все, конец так конец! — отвечает он, накладывает себе в тарелку крупной клубники и давит ее… Получаются алые лепешечки.

Ох, сыт я по горло этими его намеками!

— Гниль ты, и ничего больше! — кидаю ему.

— Отчего это вы взъелись на меня, Фердинанд? — возражает он. — Хладнокровие, хладнокровие!.. Держитесь прилично! Хлад-но-кро-ви-е! — блеет, скрежещет он. — Хочешь хладнокровия, Фердинанд?

И пошло-поехало, взыграл… Ни капельки не обиделся… Напротив того, никогда еще не видел его в таком ударе… Полон замыслов, сплошь да рядом гнусные недомолвки.

— Я повстречал вас, дорогие мои, и уже не отпущу от себя. Увидите, какой дивный подарок я сделаю вам! Клятвенно обещаю! Вам крупно повезло, ангелочки мои! Ведь вы не откажетесь принять?

И ну мерцать огоньками, фосфорно засветился сверху донизу… Лохмотья, голова, руки… И снова заерзал, задергался… И вдобавок ко всему дух… едкий, тяжкий…

— Наипрекраснейшее в мире путешествие — таков мой подарок, дорогуши вы мои! Да, да, кругосветное! Уж я в этом что-нибудь да смыслю! Куда угодно, вдоль и поперек!.. Балуют вас! Больше никакого метро, Фердинанд! Никакого метро во всю жизнь! Забираю у тебя все метро, какие есть!

Необыкновенно остроумно! Засим следуют пять минут хруста и кастаньетного щелканья суставов.

— Что там твой пароход, милейший? Каюты будут обиты шелком! Так что по ночам полное блаженство: будете вкушать любовь, девочка!

И, смеха ради, строфа из модной песенки:

Ужасно доволен собою… угощает сигарами направо и налево… возится под столом… стол качается, подрагивает… Он щекочет бедра Вирджинии. Она вскрикивает, но не убегает… Даже, для вида, слегка шлепает его по щеке. Он просто счастлив! А я со своим брюзжанием… Он опять принимается за свое, на ощупь шарит под столам, хватает мою ногу… Наклоняюсь, смотрю — он ищет ее ногу. Она похохатывает, заигрывает… В точности, как тогда на площади… Возмутительное свинство!..

Я принимаю решение:

— Ну, довольно! Пошли отсюда!

— Пошли, пошли… Куда это ты так спешишь?

— Куда пошли?

— На улицу!

У меня одно на уме.

— Но послушайте, Фердинанд, — с грустной укоризной скрипит он. — Я раскисаю на улице, мне худо от тепла, от света… Я и так уже не очень хорошо себя чувствую… Раскисаю от всего! Жестокосердый вы человек, Фердинанд! Мне нужна сырость… подвал… потемки… Как можно больше потемок!

Он подзывает официанта.

— Три бенедиктина, waiter!

И не собирается уходить, сидит основательно.

— Довольно света, довольно уличной суеты! Сидите смирно, военнослужащий без денежного довольствия! — Это он мне. — Сидите, неуемный! Слушайте голос хозяина!

Утихомиривает меня, видите ли.

Ах, шалун ты наш неугомонный! Я начинаю закипать… Нет, остынь!.. Лучше уйти… Я опять за свое:

— Ну, двигаем!..

— Прекрасно, очень хорошо! Как вам угодно! Скрежещет еще громче прежнего, трясется — осердился… Так разволновался, что начал заикаться:

— Я н…н…наивеличайший в-в-властитель с-с-с-сверх-страстей!

Произнося сии слова, он привстал на стуле. Пусть его порет чушь, лишь бы все это кончилось! Он простирает длинную, тощую свою руку… Опять речь, думаю я… Знак публике подает… Он опустил руку и — ба-бах! — грянул гром… Гляжу, боюсь снова остаться в дураках… Может, думаю, это у меня в голове? Слуховая галлюцинация?.. Но нет! Полыхает так, что гудит… Языки огня перекидываются от стены до стены… Как же они взвыли! Не только я! Все охвачено огнем… повисло багровое облако… Пылает весь ресторан… Взрыв, шквальный порыв… Цзынь-нь-нь!.. Посуда… Женщины воют — хоть уши затыкай!.. «Цепеллины!» — голосят. Ждать нечего! Помчался сломя голову, даже про лапочку мою забыл, враз лишился хладнокровия… Проклятье! Поистине, громы — суть мой удел!.. Та же злосчастная судьбина, что и у Бена, мелькнуло у меня в мозгу… Беги, куда глаза глядят, милок! Куда глаза глядят! По счастью, толпы нет — всего-навсего кучка ценителей изысканной кухни… «Бомба с цепеллина! Бомба с цепеллина!»… Стиснулись в дверях, крик стоит… Давка все-таки страшная… А, вот мы и снова вместе… все трое! Стало быть, и переживать нечего!.. Вирджиния, Сороконожка… Волосы малышки растрепаны, а он искрит отовсюду… Торжество потустороннего!.. Этот затейник-канатоходец и устроил всю эту заварушку… Публика, сидевшая за ужином, решила, что это бомба, и, в полной уверенности, что это именно так, орет: «Цепеллин, цепеллин!» Совсем перестали двигаться вперед, славились в дверях из-за тройных створок. Тут Сороконожка заворочался, уплощился и… сделав усилие… у нас на глазах превратился в тонкую пластинку чего-то вроде желатина… Куда только подевался его костяк… Он скользнул в дверную щель… Невероятно!.. Глянцевитый студень… Юркнул без сучка, без задоринки. Он уже снаружи, в непроглядной уличной темени… А мы тем временем протискиваемся, обдираясь… Слышится его смех… Наконец выбрались к нему. Я отыскал его по смеху… Шакал! Как же рада малышка! Бросается ему на шею… Нахожу их на ощупь… Оба в чудесном настроении…

— В путь! Вперед!

Я расклеился, хромаю, ворчу, тюк с товаром потерял — забыл на банкетке… Нет уж, возвращаться не буду! Да и чует мое сердце, что без полиции здесь не обойдется. Не угодить бы нам в засаду. Ну же, пошли! Надо бы воспользоваться темнотой… тем, что они толком не знают, где находятся… Только он ни о чем не печалится: резвится, кружится волчком, скачет меж кучек людей, затеял в прятки играть — дело несложное с его-то светлячками… Малышка гоняется за ним… Подкалывают меня за то, что брюзжу.

— Look at Ferdinand! Look at him!

— Что невесел, Фердинанд? Что невесел, герой смерти? А что ответишь?

— Ладно, давайте сюда! — решает он.

Сразу — бразды в руки. И вновь это отвратительное зловоние… К черту! Плюнуть на все!.. Нет, нет, не поддаваться!..

— Я за тобой, скрипун! — кидаю в ответ… Натерпелся я от этой гадины… Пусть не воображает, что всегда будет брать верх!.. Иду за ним следом в ночном мраке… Он блеет, шагая вдоль лавок… Слышу его — не умолкает… Пусть знают, им НС оторваться от меня! Не отстаю от них, иду как привязанный… Клацают его мослы, звучит гиений хохот… Разудалое веселье!

Раздаются восклицания: «Очаровательная красавица! Божественная! Дивная!» Артист!.. А что вытворял! Ни грамма стыда!.. Еще хуже Боро!.. Ни капли почтения!.. Такое же чудовище!.. После тех злосчастных происшествий не осталось ни на йоту стеснения — вообще ничего… Томится похотью, тискает, и кого?.. Ребенка!..

Знай, воркует: «Очаровательная красавица! Божественная! Дивная!» На миг оборачивается ко мне. «Тебе слышно, дружок? Слышно, ворчун?» — доносится до меня из непроглядной тьмы… Приглашает веселиться вместе с ним… Прибавляю шагу, догоняю их… Запыхался… «Вот тебе подарок, братишка!» Схватил меня за руку, сжал, тряхнул сильно… Неотерпимо больно давят его кости, хоть криком кричи! Но Я не пикнул… Продолжаем шагать… Он что-то сунул мне в руку… в темноте не видно… что-то теплое… какая-то мерзость… Я вида не подаю… Достал кусок собственной требухи из портков… Чувствую, как он роется… Что-то наподобие шланга или колбасы… Мягкое, округлое… Хочет, верно, чтобы мне стало дурно, чтобы в обморок грохнулся, чтобы взмолился о пощаде. Как же, дожидайся, шалунчик!: — Ты сгнило, привидение! — говорю ему, — И суешь мне свою гниль!

Любезность на любезность!.. Захихикал… Пусть его хихикает! Напрасно старается!

— Какая же вы пакостная сволочь! — отбриваю его среди мрака, ночи, вони и так далее… Больше ему меня не сбить! Вышел весь его номер… Ни за что не отстану от него, хоть на край света… Пусть катится к едрене фене!..

Он прибавляет ходу… Быстро шагаем, но я не отстаю ни На вершок. При переходе улиц из него возникают болотные огоньки… Из тряпья его, изо всех мест… В пути вещь удобная…

— «Туит-Туит-клуб!» — дребезжит он. Туда, надо думать, и ведет нас… Ночной клуб, какое-то сомнительное заведение… Начнутся всякие излишества, безудержный загул… С самого начала было ясно! Кутеж престолонаследных князей! Он верещит как нанятый: «Yap! Yap! «Туит-клуб!» Чтобы мы ликовали в предвкушении, чтобы голова кругом пошла… Ну, нет! Не уйдет от меня эта вонючка!.. Что-то варится в его котелке, дружком он просто прикидывается… Ему нужно, чтобы девчонка принадлежала ему одному… Новая вампирская хитрость… На какое-то дельце меня заманивает… Какая-то подлая преступная затея… Что-то особенное собирается отмочить. Ох, чую, какая-то жуткая месть! Только я начеку! Черта лысого он получит, вот что!.. А сам все думаю, думаю… О моем мешке со скобяной всячиной-перевсячиной… Когда он бултыхался у меня на спине, мне сопутствовала удача. Нельзя было бросать его! Глупость я сморозил!..

Тем временем наш пройдоха-заводила все покрикивал, резво поспешая: «Night-club, children! Night-club!» На ходу кружит, приплясывая, вкруг меня… Сущий мальчишка в нашей троице. Темно — хоть глаз выколи… Без конца воздушные тревоги. Каждую ночь, вот уже целый месяц. Должна ведь когда-то кончиться война… Такие мысли вертятся в моей голове. Скажу, справедливости ради, что не будь его болотных огоньков, ну и запаха, нельзя было бы и шагу ступить… Любопытно, что думают прохожие. Наверное, что затеяли какую-то игру, спичечками чиркают. У Нельсона был свой прием: он собирал и вел людей голосом. Всяк чародей устроен на свой особый лад… А этим все мало: так расшалились, так разыгрались, что и меня хотят заставить скакать вместе с ними… Эдаким резвым козликом! Ну, на что это похоже? Толкать людей! Нет настроения, игрунчик… Кончаем, хватит! А наша парочка водит хоровод!.. Как же я мог забыть барахлишко? Долг для меня превыше всего…

— Come on, children! Давайте, детки!

Не терпится ему… Хотя меня уже трудно чем-то удивить, этот выбравшийся из могилы пропойца перегибает палку. Так мне кажется, как погляжу на него… О, защелкал костяшками пальцев… Ни дать ни взять — кастаньеты. Прямо номер Кармен…. Надо признать, лихо щелкает, точно град стучит. Что говорить, артист! В сущности, во всем силен… Одно плохо — не первой свежести… А то можно было бы и посмеяться, едри его… Но все-таки лучше было бы ему оказаться где-нибудь в другом месте… О, раскомандовался! Едва, мол, плетемся…

— Come on, дети отчизны!

Надо поторапливаться… Он зажигает огни через каждые десять шагов… или около того… При каждом резком движении — волна зловония… Стучит, бренчит. Услада! Одного его и слышно на улице… Больше всего шума от его хрустящих суставов… Да еще, вдобавок, блеянье, о чем-то разглагольствует… Идешь и слушаешь— жуткое дело!.. Вроде как встряхивают старую корзину со всякой рухлядью… У меня тоже громыхало, когда таскал свою торбу… Какого черта я бросил ее? Везло мне с ней… А, без нее легче, хрен с ней!..

— Гнилье несусветное! — отношусь я к нему. Тяжкая, сырая, гробовая вонь… Он виноват… Он нас оплел… Умеет заманить, спору нет… В «Туит-Туит»! Да поживее! Что тут добавить? Сопротивление разное… А он треплется без остановки, только его фистулу и слыхать. «Недра Земли!» — толкует он этой паршивке. Сулит ей чудеса: «Заколдованные пещеры!»… Подавайте и мне увеселения! Я тоже буду участвовать! Во всех! Тороплюсь, нажимаю… А он еще наддает, хочет оторваться… Да смердит, все воняет и воняет… Давай-давай! Не стошнит!.. Не оторваться ему… Я держусь… Правда, совсем уже выдохся… Выдохся бегать за ними… Топот наших ног, торопливый их перестук гулко отражается от стен домов… Слушаю и диву даюсь: от нас троих! Можно подумать, целая ватага топтунов… Окликаю ее: «Вирджиния!» Ничего удивительного — беспокоюсь… Уже какое-то время она молчит, не отзывается… Шагает, шагает… Торопится, как и мы — и молчок… Такое впечатление, что она просто не слышит меня…

— Хэлло!.. Хэлло! — окликаю я… Гоним, гоним, а чего ради гоним?.. Пока еще, вроде, в своем уме!.. И куда, спрашивается, тащит нас?.. Подозрительная блажь!.. Дельфина, та тоже бегала… Лично я верю в связь злосчастий… Если бы мы умели читать жизнь, то пришли бы к выводу, что определенные стечения обстоятельств повторяются, что у каждого человека — своя загадка… Жизнь без устали подсовывает нам свои головоломки, чтобы мы, простачки, разинули варежку, вытаращили зенки, ткнулись бы в них сопаткой… Только я не из простачков! Я-то понимал, что он нарочно напускает туману, чтобы мы вляпались по самые уши… Замечательное будет представление! Но и нам, лопухам, поделом — что заслужил, то и получай!.. Как раз тогда нам и нужно было смываться, драпать, не теряя ни секунды… Единым махом разрушить гибельные чары! Он был гномиком, прыгнувшим Дельфине на голову со свода туннеля… Для нас смертельная опасность исходила от смердящего пьяницы, который веселился до упаду, ошарашивая нас своими выходками… Он больше не совал мне своей требухи — шли слишком быстро. Единым духом проскочили Стэнд-Уолл… Чересчур резво для колченогого!.. Затем Брайарз, Клепенхэм… Узнавал перекрестки… Но после Экшн-Вейл — ни зги не видать!.. Путаница улочек, то направо, то налево… Похоже, старался запутать нас… Тупики лабиринта… Чудную прогулочку он нам устроил! Становилось все темнее. Я не отрывал глаз от неба… Вырисовывались печные трубы… В вышине серо… Луна… Издали, от реки, ползли облака… Откуда же ветер? Откуда? Ныла нога. Настиг Вирджинию, сжал ей руку: «Вирджиния!» Ни слова в ответ, молча продолжает идти… Нет, измором они меня не возьмут! Это дело решенное! Смерди на здоровье, хоть в сто раз больше смрада напусти! «Буду держаться, покуда жив!» — шепчу ей, труся рысцой… А ему все нипочем! Жмет и жмет, а мы за ним… Клик-клак! Клик-клак! Бренчалка… Не сомневаюсь в том, что он еще больше зловония может напустить… Подождем!.. Почувствуем! Потеряет он нас в этой невообразимой путанице. Странный какой-то квартал! Что-то послышалось… Сирена, где-то очень далеко, на реке…

Пароход… А может быть, снова тревога? Может быть, над нами цепеллин?.. Не желаю больше говорить с этой дешевкой! Не желаю слышать больше его козьего блеяния! Лучше уж топать молча. Какая разница, куда?.. Плевать!.. Ведет? Ну и пусть ведет!..

Тут это говно мне скрежещет:

— Вовек тебе отсюда не выбраться!..

Ну, наглец! Ждал я от него какой-нибудь подлости. Я ему в ответ:

— Нет, ангел мой! Разумеется, нет, красавчик!.. Пошел вперед!..

В общем, врезал! Коса на камень… Не застращать ему меня! В той стороне, конечно, порт… Пароходные гудки… Уж не собирается ли он спихнуть нас в воду, крысам скормить?.. Мне знакомы обрывистые берега порта, кишащий крабами ил… Было бы вполне в его духе… Нет, не туда он держит путь… Оборачиваю все шуткой:

— Отчего же не топишься, Артемида? Малышка неожиданно залилась смехом:

— Лорд Сороконожка! Сороконожка! Where is your «Touit-Touit»?

— Сюда, darling, сюда!

Всегда говорит с ней сладенько… Может быть, действительно неподалеку? Он замедляет шаги, ищет, шарит, стучит в витрины… Проулок, каких десятки, может быть, сотни во мраке… Не могу понять, чем он занят… Вот круто, остановился, застучал, затряс, задергал дверной молоток… Ни души… Ждем… Идет дождь, просто ливмя льет… Все не отворяют… А! Какое-то движение! Дверь приоткрылась, хлынул свет. Он — цап малышку за руку, и они вдвоем начинают спускаться, сходить куда-то под землю. Ну, нет, не останусь здесь! Полез следом… Ничего не вижу, точно ослеп, — нестерпимо яркое освещение… А музыка гремит — уши закладывает… И жарко, как в пекле… Одуреешь, как угодишь сюда с улицы… Черепушка трескается от грохота… Главное, медные тарелки, а уж большой барабан!.. Мы съезжаем, сползаем… Все вниз, вниз… Ни шиша не видать. Слышно только, гомонят… И запах, ну очень сильный, вроде крепко настоянной вербены… Даже слишком сильный… Зато отбило дух падали… Мы погружаемся все глубже, глубже… Веселье идет колесом — принимайте разудалое подкрепление!

Я гикнул «Yap!» Если бы не слепящий свет, все предстало бы, как на ладони… А пока перед глазами какая-то ярко-желтая муть. Но слышно прекрасно: сквозь музыку гомонят голоса… хохочут… кричат… Похоже, животики себе надрывают… Может, это мы их так насмешили? В самом деле, свалились с тротуара, прямо на них сверзились… Явилось подкрепление изобретательных комиков!.. Похоже на частную вечеринку… Ковыляю, оступаясь, по лестнице вниз, вниз…

Уж не оргия ли? Назад! Назад!.. Здесь же Вирджиния! Только не раздевание! К тому идет, чую!

— Назад, немедленно! — кричу я. Ответа нет. Лиц не различаю — сонмище, море голов… Готов поклясться, это наш канатоходец, протухший наш путеводитель подстроил… Притащил на бесовский шабаш!.. Его затея! Тут загромыхало, забухало… «бум! бац!» Ни секунды на раздумья! Барабаны и тарелки просто осатанели… Наяривают еще громче двух наших чокнутых самодельщиков… Как сейчас слышу, что они вытворяли на чердаке! Вот оно, то самое повторение, тот самый гибельный круг!.. Что-то еще меня насторожило… Клуб, разнузданная оргия, и вся эта орава в такт, хором орет: «Туит! Туит»… Ведь он это самое и говорил — «Туит-Туит-клуб!»… В телячьем восторге!

Я крикнул:

— На помощь! Вирджиния!

Схожу еще на три или четыре ступени… Сборище радостно орет… Мы, что ли, так дурацки выглядим?.. Начинаю что-то различать… Длинное ярко освещенное подземелье, всюду вертящиеся зеркала… В глубине кружатся, притиснувшись друг к другу, люди — похоже, танцоры из светского общества — парами или сцепившись по нескольку… Все поют, хором выкрикивая, вернее, тявкая, припев… Нас здесь только и не хватало, это уж точно!.. Мой взгляд останавливается на негре. Черный, как сапог, в ярком свете рослый малый над всеми возвышается. Мне что-то орет.

«Замолчи, крокодилья харя!» — кидаю ему в ответ. Смешно прозвучало. Он гогочет, виляет бедрами, прямо ужом вьется… Эх, окажись здесь Состен, был бы ему партнер подстать! Это вам не индийские трансы!.. Этот стучит лихо… С такой бешеной быстротой, что палочек не видно. И точно совсем вез костей — вскидывает руки к потолку и — вжик! — они «нова на месте! Как будто на резинках!.. Такое надо видеть!.. Ловит мух в двадцати метрах расстояния: цап — и в кулаке!.. Сороконожка оторопело пялится на него… Нет, такой номер ему не по зубам! Дай скажу пару слов этому копченому: — Эй, мосол! Муху видишь?.. Подразню его малость при всех…

Только меня никто не слушает… И Сороконожка куда-то запропастился… Замешался в толпе под ручку с малышкой. Туитники горланят, голосят, кишат на танцевальной площадке… Сомнений нет, какой-то большой у них праздник… А вот и наш костячок возник, отразился в зеркалах. Откалывает коленца, соперничает с негром… Не может снести, чтобы его затмили.

— Эй-эй, толстопузый!

Светляков на нем не видать из-за яркого света. Видно голову, обноски болтаются на нем, сплошные лохмотья… А голова у него — не голова, а просто голая костяшка… Те, верно, думают, что это маска, чудаческая выходка… Да и не до него им. Трутся друг о друга — румба-пупотер до красного каления… Подвал улюлюкает, гогочет. Куча удовольствия!.. Хрюкают, подвывают от упоения… Уж очень они заняты. Верно, даже не чувствуют зловония, идущего от него смрада — благовоние заглушает в подвале все другие запахи… Буйство вербены… Так шибает в голову, что можно одуреть. Во всяком случае, гадость не пробивается… Теперь хорошо вижу танцующих. Огромный котел веселья… Дрыгаются, привскакивают, вскрикивают… Теперь совсем ясно вижу. Бум-бум! Жахают по большому барабану так, что он подскакивает всей тяжестью своей… Вокруг радостно забурлило. При каждом новом ударе они подпрыгивают на добрый метр. Подземелье кишит черно-белым… Сатиновые платья в блестках… Тряска, вой, клокотание… Откаблучивают втроем, вдесятером, вдвадцатером, втысячером… И-йех! Визги… Барабанище выворачивает их наизнанку, тромбон безумствует, воет, хрипит… И пошло: «Туит-туит!»… Распевают хором, глотку дерут… А уж Сороконожка разошелся — никто не мешает!.. Куда он подевал девочку? Не вижу ее белокурых волос… Новое приключение! Может быть, где-нибудь спрятал? Сейчас-то она ему ни к чему… Красуется, форсит, хочет оттереть черного артиста. Взбегает по лестнице — собирается спрыгнуть сверху в самую гущу разгульного сборища, прямо на головы туитников… Сиганул в толпу… и оттуда взлетел под потолок. Весь как есть!.. Не рука-нога или обе, а целиком!.. Бац!.. Точнехонько в зеркало! Это вам не мух ловить! Единым духом! Признаться, просто глаза на лоб лезут!.. Эти уж на что избалованы, а и они рты поразевали, так и ахнули!.. Взял-таки свое тухляк, просто уничтожил черномазого… Да, но Вирджиния? Не аукать же благим матом на все четыре стороны!.. Посмеются, и только. Прямо обворожил их Сороконожка: обмирают, глаз отвести не могут… Он и в самом деле черт знает что вытворяет. Порхает везде одновременно… лишился веса… стал невесом — реет над толпой ворох тряпья. Вот уж, поистине, явление!.. Пушинкой летит, плывет-колышется по своей прихоти… Трогает гостей, почесывает им голову, опускается отвесно из-под потолка, точно паук, вытягивается нитью над присутствующими… Но тут повеял ветерок — пф-ф-ф! — и он летит прочь. Глядите, лечу!.. Весельчак во кости и рвани… Справедливости ради должно сказать, что вознесением в пустоту он превосходит человеческое разумение… Во все глаза глядят разгоряченные туит-туиты. Дыхание у них сперло в этом подвале от изумления и восхищения… «More! More!» — исступленно вопят они… Ну вот, добился своего! Всеобщий любимчик!.. Они требуют новых фокусов, кувырканий, всяких чудес в воздушной пустоте… Он изображает в воздухе, над самыми их головами, ригодоны, подскакивания взбесившегося паука… Вновь вертится вихрем, вальсом… и опять качается над головами, задевая их… разгуливает по зеркалам на потолке, опрокинувшись вниз головой — ни дать ни взять — муха, перебирающая лапками… а вокруг него болтаются отрепья… Какие восторги! Какие вздохи!.. С некоторыми танцовщицами случилась даже небольшая неприятность: от хохота напустили везде целые лужи… В самом деле, невероятное зрелище!.. Надо видеть, как он расхаживает по стенам, возносится отвесно, шутовски дрыгается, да еще вниз головой, да еще в такт, под музыку!.. Негры, и те подыхали со смеху, просто играть не могли… ржали как сумасшедшие… валились на пол кучей-малой… Туда же и танцоры с танцовщицами, держась за животы… Такое сильное впечатление произвел Сороконожка!.. Вверх тормашками прямехонько под потолок… Свет еще не видывал такого артиста!.. А оттуда — ну шарахаться о стены и вновь колыхаться над собравшимися… Какая невероятная способность вспархивать… и притом без всякой опоры!.. Околдовал всех!.. Летучий скелет!.. Видел бы его Состен со своими хреновыми трансами, со своей Пепе и дедом в коробке! Пусть бы поучился, хмырь несчастный со своим Китаем! Видел бы он эти сногсшибательные штучки! Понял бы, что такое колдовство виртуоза, непревзойденное искусство невесомого парения! Куда ему с его кривляниями на карачках… Жалкий тип! Конечно, я ненавидел Сороконожку, этого фрукта, но у меня от него дух захватывало… Удивительный искусник!.. Раз за разом перепархивает от стен к большим люстрам… поворот… касание… новый бросок под барабанный удар… Одиноко красуется в высоте, воздушной пустоте… Шальной летун… Кружится, вращается под музыку… Один он танцует в зале… Все задрали головы и остолбенели, точно замороченные… О, чья-то рука! Схватил… Кто-то стоит подле меня у самой стены… Любушка моя! Вот радость! Люблю тебя!.. «Это вы, Вирджиния?» В ораве этих чокнутых!.. Чудеса — да и только! Но она дрожит как осиновый лист… Так взволнована, что заикается! Щиплется, хватается… Ее пугает Сломиголова, кувыркающийся под потолком… Она указывает на него пальцем.

— Ну так что? Что из того? — успокаиваю ее. — Клоун и есть клоун!

Он раскачивается над джаз-оркестром, над неграми… Туда-сюда… и ни на чем не держится! Это и есть самое непостижимое!

— Isn't he wonderful? — восклицает она — и на нее подействовали его чары… Он невесомо парит в воздухе…

— Шут — он и есть шут, глупышка! Обыкновенный обман зрения!

Пялится, разинув рот, на этого тухлого форсилу, шарлатана, загадывальщика загадок, кусок дерьма, отверженца человеческого… Человеческого? Слишком вежливо сказано… чудовищное преувеличение! Открываю ей глаза, образумливаю:

— Неужели вы не видите, что это игра зеркал?

Она открывает рот и, не промолвив ни слова, стоит, точно пораженная столбняком… Понятия не имею, чем он их опоил! Беснуются, мочатся под себя… Наверное, власть подземного мира… Таращатся на насекомое, кувыркающееся в воздухе над ними. Дивятся, раскачиваются, как бы изумленно урчат… А он вновь за барабан принялся, раскатился дробью раз, другой, третий… и к пианино. Пробежался на четвереньках по клавишам… Скачка по всем октавам, раздирающая звукодробильня… От нее глаза разъезжаются, штопором закручиваются мочки ушей… Ах, сокрушитель! Ах, бес! А рад до чего! Расшевелил несколько одурелую, правду сказать, аудиторию… Словно с цепи сорвавшись, они одобрительно орут, надрываются… Он приветственно машет им рукой из-под потолка, с люстры. Торжествует, вознесшись на высоту… Столь бурное восхищение подстегивает его. Вновь кидается в пустоту… Несчетные прыжки с вращением между потолком и полом, но не касаясь пола. Развиртуозничался!.. Мировой приятель у нас завелся. Что выкомаривает — засмотришься!.. Малышка, понятное дело, забывает закрыть рот, только вверх и смотрит, совсем голову потеряла — неодолимая притягательность отвратительного… Один свет в окошке!.. Эта чурка, скоморох, гнусная тварь!.. Неужели она не учуяла только что, на улице, эту омерзительную вонь? А в ресторане, когда ели мидии… спаржу… перепелок?.. Не учуяла? Не видела, что он мне на улице совал?.. Свои кишки!.. Это что, не мерзость?.. Ее не тошнит при виде этого молодчика, этого пакостного хвастуна, прогнившего до костей злодея?.. Я кричал ей это среди гвалта… Мне хотелось, чтобы она прислушалась ко мне, чтобы мои слова проникли в ее сознание, чтобы она стряхнула с себя оцепенение… В это самое время он в одиночку изображал целый оркестр, бил во все барабаны, дергал все струны, дул во все духовые инструменты, мимоходом играл на всех… На лету, повиснув в воздухе, как при вольтижировке! Три пальца по клавиатуре пианино и — трунь-нь-нь! — полная гамма… Россыпь дивных звучаний… опрокинувшись головой книзу! На лету подхватывает барабан, уносится с ним, раскачивается в пространстве… Ловкость непостижимая!.. Чудо в пустоте!.. Качаясь, подносит ко рту флейту и начинает играть… Чисто порхающий колибри! Потом кидает флейту на тарелки — цзинь! — ах, затейник!.. Собрание визжит от восторга. А что делается с малышкой! То заплачет, то засмеется — совсем рассудка лишилась… «О-о-у-у-а-а-о-о!»… Мяуканье какое-то, не узнать ее… А он играет джаз, один за всех… Ринувшись на эстраду для негров, он всеми своими костями, всей рваниной своей ударился о большой барабан… отлетел в противоположный конец подвала, в самый дальний конец, оттуда назад… и вновь о большой барабан… так, что захрустели его кости… Как бы рассыпался, разбился на мелкие кусочки… Бурные, нескончаемые рукоплескания… Искательная восторженность идолопоклонников. В совершенном исступлении они кидаются друг на друга… Он так приворожил их, что они пытаются поймать его. В воздух вздымаются три сотни рук, но ничего не могут схватить — пустота!.. Вращение волчка над ними!.. Он крутится так быстро, он так скоровращателен, что воздух звенит, тонко ноет над головами — ум за разум заходит… Живой волчок! Вот таков он!.. Стремительность, реяние чего-то, схожего на большой шар голубого сияния… Скорее, еще скорее… Дзинь! Удар по тарелке в оркестре… И снова всеми костями, всем тазом врезается в большой барабан… Из него, словно из звездной туманности, поднимается сноп розового света… Вскакивает во всей своей красе… И вдруг — стоп! — голубой шар замирает в позе повелителя на барабане, вздев палец, длинный костяной палец… Сейчас начнет давить на нервы… Стоя на барабане, он производит впечатление… Весь как бы вытянулся, всем своим остовом, всеми костями, стал совершенное чучело… А голова! Просто голый череп!.. А этих субчиков совершенно не волнует. Не поняли, что им просто лечат мозги? А он гнусит, держит к ним речь:

— Ladies! Ladies, Gentimens! We are here to present you Virginia, the Virgin beauty! And Ferdinand, her jealous man. Леди и джентльмены! Мы хотим представить вам девственную красавицу Вирджинию и ревнующего к ней Фердинанда!

Последовал долгий барабанный раскат, исполненный лично им… дробное щелканье палочек… пальцев… и длинных пальцев его ног… Беснуется на барабане, на четвереньках, босой… Трескотня на весь зал… Вот он встает, стоит прямо, Недвижно, обводит собрание взглядом… Похоже, заприметил Меня, высмотрел с той стороны зеркал. Мне не очень хорошо слышно, о чем он болтает. Разглагольствует, дребезжит — в общем, в его духе… Только собравшиеся совсем не слушают его. Орут, ничего знать не хотят. Ревут по-ослиному, хрюкают по-свински, лают по-собачьи. Прут к эстраде… Сцапали Вирджинию… Этот канатоходный ублюдок выдал нас им!.. На меня набросились отовсюду, схватили, трясут, дергают за брюки… Что происходит? Они что, больные? Безжалостные Психи? Обезумевшие участники вакханалии? Орут «Туит-Туит!» Припев у них такой… Дрыгнуться и орать!.. Может, собираются устроить охоту? Принести в жертву двоих, четырех, шестерых? Сожрать нас, поджарив на вертеле?.. Пока же они мешают друг другу, сбиваются в беспорядочные кучи… Может быть, это пляска жертвоприношения? Пляска вчетвером, вшестером, ввосьмером, вдвенадцатером!.. Дьявольская кутерьма!.. Все бурлит, истошно вопит. Вся орда вновь пришла в движение… Нас с Вирджинией схватили и, приподнявши, поволокли… Вихрем закружили… Определенно — фарандола… С взбрыкиваниями, дерганиями… А как дерут глотку! Все, что там ни есть — зеркала, пианино, лампы — все дрожит, сотрясается… стены тоже… Не выдержит помещение такого напора… Такое буйство, столько неистовствующих… Сейчас все рухнет… всех завалит заживо… Вот такие мысли шевелятся во мне… Великий шабаш! Догадывался я с самого начала… Оркестр наяривает в полном составе… Снова устроили тарарам эти одержимые туитники… Какие вопли!.. Все поголовно орут, надрываются, а трубы трубят, а барабан стучит… Дым коромыслом!.. Сороконожка на лету, все так же вися вниз головой, подхватил сначала флейту, потом саксофон и принялся дуть в них… Боже, это стенание! Какого петуха пустил! Точно химеру насиловали! Жуть!.. А потом мяукнул так, что хоть святых выноси!.. Только того и нужно было туитникам — взвыли громче прежнего… Они страждут и, продолжая раскачиваться, тискают друг друга в объятиях, осыпают ласками, с громким чмоканьем присасываются губами к губам. Ни дать ни взять вакхические игрища… Как они обжимаются!.. Мороз по коже подирает!.. Так присасываются, что губы втягиваются в рот. До крови!.. В ноздрях, в ушах, вокруг глаз запузырилось… Поистине вампирское изуверство, устрашающее единение!.. Возбуждены до крайности. Живот к животу, они, мелко содрогаясь, вжимаются, вдавливаются друг в друга… Стоит музыке смолкнуть на миг, поднимается такой вой, точно их режут… Нестерпимое страдание!.. «Караул, держите вампира!» — голосят они. Готовы разнести все вдребезги… Наслаждение превыше всего!.. Но негры заартачились. Они напуганы, приходится уламывать их… Страшно подумать, что теперь будет! Беда!.. По счастью, это всего лишь мимолетная размолвка… Снова затарабанили, во всю мощь меди, струн и тромбонов. Какой вздох облегчения! Они поубивали бы друг друга от расстройства… Гульбище завертелось с еще большим неистовством… Две или три пары, правда, отключились, повалились под ноги, лишившись чувств… Отплясывающая братия наступает на них, топчет, попирает, восторженно гикая… Словом, дым стоит коромыслом на большом празднике туит-туит… Дикий разгул до полного умоисступления… Подвал клокочет… особенно буйное веселье идет в дальних углах. Там шуруют настоящие черти. Но главные увеселения впереди! Они готовятся к главному штурму… Я имею в виду самых бесноватых… Что-то вынюхивают, сбиваются грудой… Исподволь наблюдаю за ними… Высматривают меня с Вирджинией. Тут ошибиться нельзя, совершенно особая повадка… Меня это не удивляет: готовятся, замышляют какую-то подлость… Приготовления негодяев. Я готов к наихудшему… А куда, кстати, подевался наш протухший, наш костяной пакостник, ухарь наш?.. Что-то не видно его, но он, точно, где-то здесь. Затаился, хитрит — он-то и есть главный заводила… Жду нападения одержимых похотью… Вон четверо, десять, двенадцать топчутся в нетерпении, сейчас кинутся из толпы… Выдираются, устремляются к нам!.. Вот они!.. Их натиск… неудержим… Нас с Вирджинией хватают… поднимают… несут… мнут десять, двадцать, сто нежных рук. Тискают… разлучают… подкидывают высоко… ловят… осыпают ласками… Не менее шести женщин жмутся ко мне… бесстыдно шарят по мне. Мне бы возмутиться, одернуть их, но сила на их стороне. Где ты, Вирджиния, обожаемая девочка моя, моя проказница!.. Ах, эти бесстыдницы, просто рвут меня на части… До скорой встречи, Вирджиния фея моя, по ту сторону буйства!.. Но в каком виде, страшно подумать. Мне бы напрячься, заорать, расколошматить этих тварей… Наглые насильницы! Они душат меня, вшестером дергаются на моем мужском члене… Никогда не испытывал ничего подобного!.. Срамное творят над мной! Зацеловывают, присасываются так, что я задыхаюсь, наизнанку выворачивают, валят, переворачивают вниз головой, рвут с меня несчастные мои штаны… Мерзопакостные забавы сатириц!.. И беспрестанно затыкают мне рот своими ртами, просто лишают воздуха… Нет, не разжечь им во мне плотского пыла!.. Пусть их беснуются, давят меня всмятку, душат в неистовых объятиях, нашпиговывают меня своей страстью — не пробудить им во мне вожделения!.. Верность в любви превыше всего… против всего и вся… черт бы их побрал!.. Они приволокли меня в какой-то чулан, взялись за меня вдесятером… Как только я им не выдаю! «Долбаные в задницу, кобылищи, страхолюдины!» А они знай подкидывают у себя на коленях, не задевают их мои поносные слова!.. Штаны на мне растерзаны… Вижу свое отражение в зеркале, свое жалкое лицо и лица этих ведьм, их растрепавшиеся волосы… У них течка, они не помнят себя, побагровели от похоти… Щитом мне будет беззаветная моя любовь и память о Вирджинии… Что угодно претерплю ради ее обожаемой рожицы!.. Эти непотребные бабы собираются поить меня. Новая ловушка!.. Каким-то колдовским зельем!.. Отстраняю их пакостный кубок: «Сначала курицу, икру!» Последняя уловка, наивысшее самообладание: буду пить, лишь когда наполню рот пищей и все смачно выплюну в их поганые размалеванные хари!

— Вирджиния, Вирджиния! На помощь!

Вопль муки моей.

Дышло им в бок! Никто не слышит сквозь гогот. Гам жуткий… Моим истязательницам и горя мало… Они переворачиваются так, чтобы их женская плоть прижималась к моему лицу… возят промежностью прямо по носу. Я зажат между розовых мокрых бедер, захлебываюсь воспарениями, запахом женского места, густым этим духом… впиваюсь зубами в горячие телеса, готов пожирать веки вечные! Божественные промежности, ангельские курчавости, воистину райская ветчина, жадно поглощаемая горячей в Вечности!.. Я кусаю, впиваюсь, въедаюсь по самые уши… Вон ту пышечку, обжигающие ее ягодицы… Все сожру, проглочу… Уплетаю, уписываю — людоед любви! Ненасытный!.. К черту Вирджинию! Подайте мне всех этих бесовок!.. Неожиданно я меняю мнение: между круглящихся телес, в просвете ляжек увидел ее отраженную зеркалом… Она, подлая! Шалунья моя!.. В самом конце зала, между стеной и пианино… Моя голубка не скучает, целая свалка на ней… Ясно видно, очень даже: куча мужчин у нее на животе… во фраках, в костюмах… седоволосые. Стало быть, и на ней куча-мала. Кругом обложена… Елозят, барахтаются сверху и снизу, шарят руками, теребят… Юбчонка комом, в точности, как мои брюки… Пошла девка по рукам, ей и без юбки не срам!.. Ох, и смеемся мы, глядя на нее… И плутовка смеется!.. Вскидываясь, барахтаясь, она пытается вырваться… Они вновь хватают ее, опрокидывают… Неистовое тисканье… Но ее криков не слышно. В таком диком тарараме только и слышно: «туит-туит!»… И трубы… Трубы ревут, люди орут… Вопи, вопи, мордашка! Голоси!.. Они точно раздергают ее на лоскутки! Сокрушающая буря страстей! Мчится, вихрится!.. Меня оседлали не менее трех вакханок… Нет, я точно наделаю бед!.. Меня полонили ласками… исступленными, нежными, жгучими поцелуями… Я в плену любовного жара, судорожных движений двадцати пяти бесовок… Они не отпустят меня: объятые плотским бешенством, эти истязательницы от блудодейства чинят насилие надо мной… Присосками губ они вытянут из меня душу… Все время опрокидывают меня навзничь, придавливают к полу, садятся мне на рот, на нос, принуждают меня сосать из них… Если я заупрямлюсь, они просто удавят меня… Я высвобождаюсь сверхчеловеческим усилием. Встаю, жадно дышу, жизнь возвращается… Вновь вижу в зеркалах Вирджинию, ее рожицу, прелестную ее мордашку… Но где же ее дорогое мне тело?.. Моя голубка, сердце мое, обожаемая моя девчушка тонет в отвратительной мешанине тел, в груде бесноватых. Не менее двадцати тел налегли на нее, в черных фраках, костюмах. Рычат, хрюкают, барахтаются… Неужели такое возможно?.. Эти неутолимые маньяки разорвут ее на куски!.. Рычат при виде ее бедер, непостижимого, янтарно-золотистого дивного плода, ее маленьких тугих сосков, дерзко торчащих грудей, упруго подрагивающих ягодиц розового мрамора!.. Все стало добычей этих кабанов… Навалились так, что ее и не видать… Они тоже обожают ее, черт бы их побрал! Она нужна им вся, как есть, все ее горячее тело… Разнузданное пиршество чавкающих на скотне морд!.. Безмерное блаженство… Какое чудовищное осквернение!.. Терплю муку нестерпимую, реву под грузом тел моих безумиц… Они льют мне в глотку шампанское, бутылку за бутылкой… Задыхаюсь, захлебываюсь. Проклятые охмуряльщицы!.. Все же мне удается вырваться из сплетения рук, я перевожу дух, но тут меня шатнуло, и я упал… Доконали они меня своим пойлом!.. Зловредные потаскухи ликуют!.. Я съеживаюсь, прячась от их лижущих языков… Они собираются раздеть меня, догола… Кругом невообразимая кутерьма, безумство, весь этот гнусный вертеп ходуном ходит… Теперь и вопят, и взбрыкивают под припев, в такт… Повальный пляс, блудливая дребедень… Празднество достигает своей вершины…

Touit-Touit, Mister! Touit-Touit, Sister! Yopi Master! Квак! Квак! Квак!

Не блещет разнообразием… А в подвале беснуются! Свора туитников захлебывается от восторга… Словно с цепи сорвались, совсем ополоумели… Прыгают друг другу на шею, рвут клочьями волосы… Им больно, они кричат, валятся кучей прямо на танцевальной площадке… Груды взмыленных, вопящих, блюющих пьяниц… Бешенство похоти бурлит в них… Груды господ из света, нелепо переплетшихся на полу, высунувших язык… Резкими толчками духовых музыка толчет, взбивает ораву — точно омлет… разбухает все это месиво распластанной, урчащей плоти… Всю площадку занимает громадное суфле… Оно дуется, пухнет, поднимается, распирается неудержимо… И вдруг опадает… Дышит в ритме музыки… Какое охмеление, какое безумство! Труба зычет так раздирающе, что самый воздух скрежещет и… зеркала дрожат… Вот так все и происходит.

Страсти неистовствуют от края до края… Они хотят сделать нас преступниками… Я ору хором с ними… Не знаю, как быть дальше… Моргать, как они, по-коровьи, хрюкать свиньей, хохотать, подобно гиене? Лучше бы мне стать орлом, улететь с любимой… Я реву, как осел… я туго оплетен ласкающими руками… они тянутся ко мне отовсюду — горячие, холодные, мягкие, шершавые… Бесчисленные пальцы шарят по моим штанам… объятия душат меня… Мои барахтанья только возбуждают этих сучек… Стоит мне заартачиться, и они оторвут мне член… А что тут поделаешь? Чары этого колдовства неотразимы. Если я уступлю, они выпотрошат меня. Туитники вопят пожелание счастья мне:

— Damn him! Damn him!

Понятно, что они думают… Они думают, что я проклят. Плевок мне в лицо!

Я отвечу им ясно и решительно. Увидят, каков я во гневе… Но они не ждут моей отповеди. Они выбираются из нагромождения собственных тел, из этой отвратительной свалки. Встали на ноги, и в ярости возобновляют побоище… Озверевшие дикари бросаются друг на друга, точно их науськивают… Ищу среди этого безумства Сороконожку. Не видно его. Куда же запропастился наш невыразимый?.. Искать на площадке для танцев нет смысла — там идет повальная потасовка… Даже мои вакханки оставили меня и ринулись в кипящий котел битвы… Мужчины тотчас же набросились на них, опрокинули, задрали юбки. Остервенелое наслаждение, бесовское неистовство!.. Шабаш, так я и думал!.. Друг на друга вразножку — вот все, что их заботит. Невообразимая акробатика: один стоит, а другой, точно клещами, сжимает его ногами, вися вниз головой. Похоже, пытаются подражать Сороконожке. Поразил он их… Где же все-таки наш трезвенник? Что-то не видно этой костяной гадины… Но я уверен, появится — готовит какую-то сумасшедшую выходку, нечто невероятное, полный отпад. Не видно его… Пуще прежнего ревут, беснуются неистовые в толпе. Просто буйное помешательство… Грызут, рвут себя на куски. Я все высматриваю Сороконожку… Тут совсем не то, что в метро!.. Всем бы жертвам такое житье!.. Все глаза проглядел — нет его… Бесноватые ревут хором, женщин теперь добивают: опрокидывают, швыряют наземь, срывают платья, топчут… Видно, хотят выдавить из них сок. Топчут слабый пол, обеими ногами, дергаясь, подпрыгивая… Нагие обожаемые тела. Здесь уместны любые животные побуждения. Дрессировка силой. Вот так с ними!.. Моих фурий тоже уволокли, терзают, топчут. Как они вопят!.. Пришел и их черед… Красота брызжет на паркет, натекает лужами… Отменный отлуп!.. Торжество джентльменов!.. Теперь я доволен. Перевожу дух. Воздух густой… Мне бы вызволить мою милочку, драгоценную мою чаровницу… Она отбивается все там же… «Туит-туит!» — верещат простертые на полу безумицы, оставшиеся в живых козочки… А я встряхиваюсь, наношу удары, ржу со всеми, начав действовать… Не хочу погибнуть, застыв в оцепенении… Эх, пропади оно все!.. Сейчас сам что-нибудь сотворю — довольно изгаляться этим притворщицам… Ну же, давайте сюда ягодицу, сиську!.. Я отучу их нагличать! Ну-ка, выбью им глаз! Оторву им подлость!.. Какие тут могут быть смешочки!.. Они точно опоили меня зельем!.. Вокруг ржут, видят, что я пытаюсь выбраться, вырваться из водоворота тел, что я делаю нечеловеческие усилия… Но женщины наваливаются на меня, кусают, пунцовые львицы, наказывают за мятеж… Ну все, конец надеждам — я стал игрушкой мессалин. Рвут из меня зубами куски тела, детородный член… Я обессилел… Зло во плоти торжествует. Вырван еще кусок, два, три… Изнемогающий, обслюнившийся, я повержен… Последние силы оставляют меня… Еще одно содрогание, еще один судорожный вздох… Пи, пик! Конец, иду ко дну… В какой ад мы угодили? В какой вертеп затащил нас этот кровосос, этот злодей?.. Моя и без того недужная рука совсем перестала действовать. Даже на локоть не могу опереться, не в состоянии приподняться…

Вновь взываю к Вирджинии, молю, заклинаю… Вот и она! Подает мне знаки… Эта гризетка не скучает, не печалится вострушка! Срамное место ничем не прикрыто… Вижу ее отражение в зеркалах. Сидит себе на коленях у мужчин… А уж вертится, крутится! Оргия для нее не трагедия, а забавная гимнастика… Срамота!.. Я давлюсь, рычу… А она целует без разбора всех мужчин, сгрудившихся вокруг нее. Не знает стыда блудница!.. Один за другим лезут на нее. Сперва цыган, за ним негр, потом бородач, потом атлет… а вот — глядите-ка! — сухонькая старушка в чепце с лорнетом и слуховым рожком. В знак доброго согласия играют в лошадок друг у друга на коленях, подпрыгивают. Всем скопом лезут на нее отовсюду… Славная забава!.. Мне все видно, как на ладони. Моя питомица ублажает всех, не говоря худого слова. Старушонка особенно настойчива, желает искусать ей весь задок… Лорнет свой потеряла… Какая мука! Я вою. Там счастье мое, страсть моя, душа моя… Меня бьет озноб, от гнева путаюсь в словах… Вакханки вновь опрокидывают меня, переворачивают, чтобы ничего не видел, принимаются ожесточенно мять меня, теребить мой мужской член. От боли уже и выть не могу, уступаю их беспощадному напору… И все-таки услышал голос — бесхитростная душа, юность, купель вечной молодости… А прожорливые свиньи блаженствуют, старушонка вконец ополоумела… Кто-то поднимает ее… Поднимают ее с пола… Требуют, чтобы пела, иначе обещают ей знатную взбучку, выволочку в сорок пар рук!.. Она отнекивается, плачет, судорожно цепляется… Но наконец сдалась, сложила оружие и запела. Просто ангельский голос, мягкий, чистый, как хрусталь, нежный, бархатный — словом, такой… Но припев шпанистый:

— Touit-Touit, that's the way to be… Огневой припев собравшихся в притоне.

Все гнусности выпали моей голубке!.. Кончилась моя жизнь!.. И тут ужасный, режущий уши рев рога… Трубит, сотрясая все… Фальшивит нестерпимо, мерзавец. Сигнал… Загомонили… Пары, группки взволновались…

— Освободите площадку! — рычат негры, врезаясь в скопище. — Освободите!..

Из брандспойта ударила, заклокотала струя, водяным смерчем по задам… Сметает подчистую! Орда тает… Дробь большого барабана… Из-за кулис появляется грум. Он тащит толстенную кипу карт, огромных карт, много выше его самого… Тащит на спине полную колоду. Раскладывает карты на полу. Другой грум выкатывает рулетку… «Ставки сделаны!..» Вновь лихорадочное возбуждение… Туитники желают все играть немедленно! И пошла рукопашная… Никто и секунды ждать не желает! Набрасываются друг на друга с кулаками… Бьются смертным боем, лишь бы завладеть картами… Грумы уносят двух поверженных… Хлопают пробки от шампанского… Льется рекой… «Ставки сделаны!..» Сороконожка занимает свое место… Крупье заделался! Все в тех же серо-зеленых тонах… И с ходу за дело!.. Поднимает лопатку, меня подзывает — мол, подходи!.. Скрипит, покрывая гомон:

— Давай, Фердинанд! Целое состояние!

Сюда, мол, двигай!.. Ставки сделаны!.. а я шевельнуться не в состоянии… Безумицы вновь навалились всем скопом… Я распростерт, изнемогая под ласками… Последние силы оставляют меня… Эти раздушенные особы рвут меня на части, опьяненные моей жалкой беспомощностью… Жестоко терзают мое тело, шрамы… Особенно руку… Выкручивают, тянут… Ору, но на их милость не сдаюсь… Мне не по душе ни одна из этих блудниц. Ненавижу их всех!.. Страстно люблю одну мою Вирджинию! И чем дальше она от меня, тем милее мне!.. Там, далеко, ее оплетают руки, ее нюхают, облизывают, вылизывают… Она прерывисто дышит, ластится, извивается, изнемогает от истомы на ковре… Там, в самом дальнем конце зеркальных отражений… Эти светские господа снова возятся на ней, блаженно урчат… Убью их всех!.. Крутясь, изворачиваясь, я наконец чуть-чуть сдвинулся с места… Ползу… Ползу!.. Проберусь к Вирджинии… Пытаюсь… Вырву ее у этих свиней!.. Грум объявляет выигравший номер… Приостанавливаюсь… 12… 12… Пробираюсь по паркету, номера написаны на нем мелом… Ползу… Ползу… 6… 3… 9… Принимаются новые ставки… Шары мечет Сороконожка. Смотрю на эту гадину во все глаза… Скорчился под пианино… Согнувшись крючком, вдыхает собственные испарения… С каждым броском загорается ярким фосфорическим свечением… 9… 9… Жульничает, объегоривает народ… забирает драгоценности, и на утиный лад — кряк! кряк! — крякает… Радуется по-своему… Начал шуровать лопаткой. Сгребает все самое ценное — ничего не скажешь, хорош!.. Теперь взялся за души. Души тоже ставят на кон — самое ценное, чем располагают туитники… По всему полу разбросаны души… перекатываются… Немного похожи на сердца, только бледные-бледные, полупрозрачные… Сразу видно, что очень хрупкие… Вот когда я увидел во всем блеске эту гадину Сороконожку!.. Будь я проклят, если он не заслужил сполна метро! Вон как хлопочет… Нет теперь во мне и тени раскаяния… было, да все вышло! Испарилось!.. Я исцелен, и без малейших колебаний вновь спихнул бы его под поезд!.. Туда ему и дорога!.. Хихикаю его же смешком. Снова ползу… О-хо-хо… Вновь попадаю в скопище барахтающихся тел. Орда объятых похотью… Сейчас сам заору, завою. Ползу. Неожиданно раздается барабанная дробь, рокочет, рокочет… Бой барабана… бой… бой… Все ближе… Наверху, на лестнице… Тур-р-р… тур-р-р!.. Свистопляска вдруг замерла, точно оборвали… музыка смолкла… гуляки застыли, словно оторопев, в полной неподвижности. По лестнице неспешно сходит барабанщик, ступенька за ступенькой. Тур-р-р!.. Тур-р-р!.. Вошел с улицы. Теперь его видно. Высокий, тощий. Показался во весь рост. Тур-р-р!.. Тур-р-р!.. С важностью исполняет свою обязанность, выбивает дробь на каждой ступеньке, бьет сбор… Головы не поворачивает… Подходит все ближе, шагает совсем рядом… Гляжу на его фуражку — серебряными буквами по клеенке надпись — «Cimetry». Кладбищенский страж в форменной одежде сходит все ниже… На нем длинный сюртук, желтая портупея. Казенный чин, и не из последних. Бородат, густая бородища… Спустился с лестницы, мерными шагами прошествовал мимо, направляясь к пианино… Скорчившийся под ним Сороконожка сжался еще больше, свернул свой костяк й клубок, съеживается, съеживается, совсем скрючился. Так перетрусил, что смотреть противно. Так дрожит, что внутри у него мелко стучит, будто трясут коробку с деревяшками. Ему теперь не до акробатических выкрутасов в воздухе!.. Забился под табурет, паркет разрывает, отдирает плашки… Скребет, роет… В точности пес… Пронзительно скулит… а подле стоит сторож с барабаном. Подошел еще ближе, коснулся концом палочки… Сороконожка вздрогнул, страшно заскрежетал… И все, конец… Выскочил из-под пианино, радостно запрыгал вокруг хозяина, начал бросаться на его тяжелые башмаки. Вылизывает ему подошвы… Радость необыкновенная… Сторож степенно восходит по лестнице — так же степенно, как сходил. За все время ни единой черты не дрогнуло на его лице, ни единого слова не слетело с уст. Только бьет в барабан, восходя со ступени на ступень… Трум… трум!.. Сороконожка следует за ним на звук барабанного боя… Трум… трум!.. Ни на шаг не отстает… По пятам за ним, точно зачарованный… на четвереньках… обнюхивая его обувь!.. На каждой ступени он взвизгивает, скулит, точно от боли… Никто не смеет приблизиться к ним… Весь светский люд стоит в остолбенении, оторопело наблюдает сцену. Сороконожка с кладбищенским сторожем неспешно взошли по лестнице — тр-р-р!.. тр-р-р!.. тр-р-р!.. — и канули в ночь через дверь, которая сама собой отворилась перед ними… Буйство оставило вдруг господ из светского общества. Стоят весьма понуро, совсем сникли, просто растерялись! Вот такая штука… Здорово, что бородач спровадил отсюда эту костяную препакостную тварь, эту зловонную гадину!.. Клянусь, снова скинул бы его под поезд, если бы поймал на какой-нибудь очередной пакости!.. Нечего сказать, неплохо устроился!.. Сколько же крови испортил мне этот мерзавец! Огоньками своими, всей этой мурой, своими туманными свечениями… Ох, уж этот головоломный ведьмак!.. Надеюсь, что на сей раз сторож упрячет его раз и навсегда, в Дыру Вечности! По-настоящему… Смеха ради, отправит кормить червей… Протухший затейник!.. Вот будет веселенькая забава, когда он затеет игру в привидения по сумкам!.. Я бы отвадил его ухлестывать за юбками!.. Повеселее мне стало после бородатого сторожа. Порядок восстановлен, и я вновь чувствую себя непобедимым, сильным, бодрым… Словно заново родился! Просто стальной!.. Как же быстро меняется настроение! Чувствую себя так, точно меня накачали силой! Мгновенно!.. Посылаю куда подальше моих тискальщиц. Пошли к черту эти срамницы!.. Высвобождаюсь и бросаюсь вперед, единым прыжком перескакиваю лестницу. Хватаю с налета Вирджинию… Она мячиком скатывается на паркет. Бросаюсь на нее сверху. Уж я отведу душу на этой гадючке! Оттаскиваю ее на коврик. Она рыдает душераздирающе, умоляет… «Наказание!» — кричу я. — «Наказание!»… Ох, как туитники взвеселились!.. Уж очень огорчил их «Cimetry»… Волоку Вирджинию за волосы…

— Кill her! Kill her! — поощряют они меня. — Убей ее!.. Торопят… Это уже лишнее… «Вот тебе взбучка!» — думаю я. Раз!.. Раз!.. Отвешиваю ей добрых тумаков. Боже, какое неистовое ликование!.. В таком восторге их еще не видывал. Буря рукоплесканий… Они меня заводят.

— Браво, young deer! Браво, Олененок!.. — Так они прозвали меня… Чуть-чуть потоптал милочку… легонько попрыгал у нее на животе… Раза два-три… Ой-ей-ей! Какой взрыв безумия!.. Все заголяются, начинают корчиться… Бросаются на приступ. Шарят друг у друга по одежде… В воздух взлетают сорванные брюки… Жуткое зрелище! Кровь льет у них из зада, ушей, глаз. Бурлящее месиво неистового блуда!.. Кончилось тем, что негры окончательно перепутались, вскарабкались на главную люстру… Качаются над свалкой и распевают:

Touit-Touit! Madam! I say!

Touit-Touit! Madam! Weep and play!

И завершают пронзительным, всепроникающим воплем «Фикеди-и-и!!» Это еще подогревает пыл гуляк… Вдавливаются друг в друга с удвоенной силой, сплетаются с неописуемым жаром… Расплавленная страсть!.. Гигантский тигель совокупляющихся тел!.. Вопят от невыразимого блаженства… То замурлычут, то зальются смехом… Давятся от плотского обжорства… Им теперь не до меня — слишком заняты!.. В голове вертится: «Бежать… Улизнуть потихоньку!» Собираю остатки сил… Заставляю себя подняться во весь рост… Ну вот, стал на ноги! Фу-у-у!.. Догоняю Вирджинию, тащу за собой… Заставляю ее скакать на четвереньках… Лестница свободна… Превозмогаю слабость в коленях. Превозмогаю боль! Превозмогаю все!.. Отталкиваю грума… Преодолеваю дверь… Фу-у-у! Вот и вольный воздух!.. Улица во мраке. Льет, как из ведра. Стена дождя… Прочь отсюда, вперед!.. Прыгаем по лужам… Вот теперь, деточка, потолкуем с глазу на глаз! Выволочка не кончена! Обещания надо выполнять… Останавливаюсь в укрытии, в подворотне. Так-то намного лучше… Она промокла насквозь, одежда изорвана в клочья. Меня не слушает, ее рвет… Я помогаю ей, поддерживаю голову.

— Leave me alone! — сказала она, когда ее кончило рвать. — Оставьте меня в покое!..

Ну, нахальство!.. Это уж слишком!.. Это она мне говорит, вырвавшему ее из лап чудовищ! Мне, перевернувшему землю и небо, чтобы спасти ее от бесовской силы!.. Ах, ты стервоза! Ах, поганка!.. Бац ей плюху — так и отлетела. Растянулась на земле и хнычет… Подхватил ее, поднял лицом к лицу, поцеловал… Обожаю… Обнял крепко. Слишком сильно люблю

— Не плачь, золотце! — упрашиваю ее. — Я — чудовище! Страшное чудовище! Ужасней нет!.. Прости меня, милая!.. Forgive me, darling!..

Мямлю по-английски… прижимаю ее к себе… Она дрожит. Грею ее, растираю, целую… Но нет в ней мягкости, нет ласки. Она сердится на меня… Я же поколотил ее… Да, это правда, но правда и то, другое!.. Сам видел, собственными глазами… Все мерзости… Как она давала ласкать себя, блудодействовать с ней… Копаться в себе… Целой ораве! Ишь, святая невинность! Сука!.. Просто не могу прийти в себя… Нет, но такое!.. Снова переключение в мозгу… Сон наяву! Всех этих вижу, орду наездников… Бесовскую скачку… Кусаю ее в шею, кусаю… Она пытается разжать мои руки, кричит… Я впиваюсь пальцами ей в крестец, в ягодицы. Стоя, притиснув ее к стене… Ей не вырваться! Только бы не сбежала!.. А дождь хлещет… Из водосточного желоба льет прямо нам на головы… Ни души кругом… Она порывается уйти, но я не желаю. Притиснув ее к водосточное трубе, говорю ей прямо в серьги, обсасываю волосы… А дождь все идет… Хочу, чтобы она сказала… Пусть скажет все…

— Сороконожка, darling?.. Сороконожка?.. You love him? Сороконожка? Little оnе!..

Пусть скажет, что любит Сороконожку!.. Ах, ты, подлючка!.. Предательница!.. До всего дознаюсь! Не желаю, чтобы она водила меня за нос!..

— Распутница! Тварь! — выкладываю ей.

Какая мука от одной мысли! Всем дала! Безумие! Невыносимо! Пронзительно!.. Покусываю ее, кусаю, вновь прижимаю к стене.

— Бигуди тоже любишь? Говори!.. Признайся, любишь больше, чем меня?.. Ведь хочешь, чтобы она забрала тебя? Говори! Говори, ну!..

Прошу, умоляю, тискаю прямо под струей воды из желоба… Не отвечает… Мучительно!.. Дождь мочит… размачивает… ливмя льет как из ведра… потоп… В плену дождя… Дождь с ветром неистовствуют под сводом подворотни.

— Ну, хочешь, да? — настаиваю я. — Отдать тебя Сороконожке? Его тоже будешь целовать, да?.. Бигуди тоже, да?.. С удовольствием съела бы Бигуди, да?.. Обоих?.. А кого больше любишь? Ну, скажи, милочка! Скажи, дорогая деточка!..

Трясу ее, жму, кусаю еще сильнее…

И тут слышу тихо-тихо в ответ: «Фердинанд!.. Фердинанд!..» Так нежно, так ласково… Дуновение, дуновение ее ангельских уст в моих устах… Отдает мне свои губы… «Золотце мое!».. Сама целует меня… Беру ее губы… «Куколка моя! Жизнь моя!» Обожаю ее до невозможности… Приподнимаю, поднимаю ее, мою безмерно обожаемую. Такое мокрое прохладное личико… О, я целую, обсасываю его… «Богиня моя! Сердце мое!»… Во мраке ночи… «Золотинка моя! Маленькая моя фея!» Но как же недавнее безумство?.. Туитники?.. Бабье?.. Вновь жаром опаляет низ живота, огнем дождя и похоти. Широко раскрываю в потемках глаза. Увидеть ее глаза! Как она лжет! Ее рот… Ее лицо… Такое нежное, милое личико! Оно смеется под моими губами… Лижу, лижу, теряю голову… Ей теперь лучше… Становится собой: жестокой, злой, вызывающе игривой… Задремавшая, убаюканная в моих руках зловредность… Так она ведь сбежит, смоется! В самом деле улизнет во мраке, запросто!.. Девочка, шалунья, ангел… Ангелочек мой!..

Я к ней: «Вирджиния! Вирджиния!» Она пошевеливается, посмеивается… Ну да, смеется, насмехается!.. Ах, нахальная девчонка, злючка… Вырывается… Ей определенно лучше… Готова сбежать немедленно… Держу ее, целую… «Сучонка!»… Она лягается… Прикасаюсь к ее грудочке… И ее сосать… Платья на ней нет, изорвано в клочья… Она барахтается…

— Спокойно, не то размажу по стене! — остерегаю ее. — Размажу, только дернись!

Она лягает меня. Я зверею. Трах! Вокруг никого… Вначале она стонет, потом пищит по-кошачьи… Во мне такая страсть, что ее подбрасывает. Прыгай, козочка, прыгай!.. Уже ничего не соображаю… При каждом толчке упираюсь внутри нее, при каждом толчке — хриплый стон… Горячо в ее глубине, горячо!.. «Ангел мой!» Целую… Она не противится… Подкидываю, подкидываю ее, душу в объятиях… Она ловит губами мое ухо и вцепляется в него зубами. Я взвыл от боли. Вот сволочь!.. Придавил ее к стене… Снесу башку этой гадючке!.. Просовываю колено между ее бедер. «Не дергайся!» Распластываю ее… Она отбивается, лягается, визжит… Упираюсь, припираю… Зажал крепко… Уже не помню себя, не в себе от страсти… Плоть в упор моей… Обожженная, обжигающая плоть… Я кричу, кричу… Вся улица полна криком… Кругом крик… Только никто не кричит… Никто, кроме меня!.. Ничего… Ничего, кроме тьмы… Отголоски… Как хорошо!.. Как ужасно!.. Никто!.. Опять кусаю ее… Держу крепко… Обожаю… Обсасываю ее голое плечо, мокрое ее плечико… Я содрогаюсь, содрогаюсь… Уличный пес… Измокший пес… Вода из водосточной трубы хлещет, льется на нас, струится между нами… Я вскидываюсь, вскидываюсь всем телом, всем моим телом, прижатым к ней… все во мне исполнено боли… Выдираю из себя всю мою силу… Вся сила бьется во мне толчками…

— Миленькая! Миленькая! — приговариваю я. — Прости!.. Прости!..

Я бьюсь о нее, кусаю, сосу ее… Жар страсти, крови! Сокрушительный порыв! Еще сильнее! Ярость живой плоти… Я пробью ее насквозь, растолку заживо… Мне уже не остановиться. Бью таранными ударами до упора, сокрушаю ее… Мною движет сила неодолимая… Удар… Удар… Я говорю слова, злопамятные слова: «Вот так и с ним будешь! И с ним так же будешь!»… Чувствую на губах ее поцелуй, ее сосущие губы… Вот такая любовь!.. Тараню ее… Яростный штурм… Насмерть! Да, насмерть!.. Я должен знать!.. Все сильнее… Все чаще… До последней крайности… Вырвать все, без остатка…

— Вирджиния! Вирджиния!

Она слабеет, сникает, совсем обвисла, уже не целует… Подтаскиваю ее кверху, припираю к стене, вновь заключаю ее в объятия… Ничего не вижу… Не вижу ее лица… Трогаю ей нос… Дождь проливной… Глаза, рот… Опускаю ее на руках к подножию стены, усаживаю… Какой ужас! Какая беда! Что со мной? Что я натворил?.. Лью на нее воду, поливаю ее, пригоршнями из ручья…

Похлопываю ее по щекам… Ну, вот, слава тебе, какое счастье!.. Милосердие Божие!.. Ну, вот, чудесно!!. Она что-то лепечет… несколько слов…

Снова окликаю ее… На ней нечего нет, совсем голая… Платьице изорвано. Надеваю на нее свой пиджак, просовываю ей руки в рукава, легонько тяну ее за собой…

— Ну же, идем, Вирджиния!

Темно, хоть глаз выколи. Она спотыкается. Не вижу ее прелестного личика, а так хотелось бы…

— Пошли, Вирджиния!..

Мои мысли занимает теперь наш дом… полковник… Состен… Ох, покупки, снаряжение!.. Этот тюк, будь он неладен! Где же я бросил все свое барахло?.. А, в «Коридоре»! Рассудок начал возвращаться ко мне… «Коридор»… Мать родная! Ну да, точно… Теперь вспомнил, а толку что?.. Вопрос лишний… Во мраке пытаюсь сообразить, где это может быть… Ни малейшего представления. Какой-то очень мрачный квартал, бесконечные ряды одинаковых домишек. Вроде в конце какой-то улочки проезжал автобус…

— Не худо бы сейчас в автобус, — заметил я Вирджинии. Да, но кто же нас посадит?.. Ну, конечно! Совсем вон из головы!.. Таких-то оборванных!.. Ее особенно — девчонка совсем голая… только мой пиджак на ней… Нет, так не пойдет. Контролер немедленно вызовет полицию. Надо жать во все лопатки, успеть до рассвета в темноте найти дорогу к дому… и ни в коем случае не обращаться к полицейским… Я обретал ясность ума… Неприятности возвращают здравомыслие. Стоит попасть в передрягу, как немедленно находится спасительный выход… Глупостей вы больше не делаете… А вот вам, порадуйтесь, и план созрел! Шевелю извилиной!..

— Ну-ка, малышка, послушаем Биг Бен! Останавливаюсь, чтобы лучше слышать… Пять часов!

— Ну, так вперед и без разговоров, милочка! — бросаю ей.

Я не знал, где мы находимся, но решил идти на звук боя. Главное, выбраться к Вестминстеру, а там все сразу станет на место… Хватаю малышку за руку, и вперед — на поиски выхода! Нужно было выбираться из этого квартала, из этого лабиринта кривоколенных, налезающих друг на друга улочек… Куда ни ткнись — непроглядные тупики… Но вот, наконец, большая улица. Узнал! Экшн-роуд, за ней Лонг-авеню… О, дело пошло! Так-то лучше!..

«Quick! Quick!..» Нам туда и нужно… Уж как мы радуемся!.. Правда, топать нам еще и топать… Добрый час, как не больше… По счастью, дождь почти прекратился, но холодно. Прибавляю шагу, в голове одна мысль: добраться до дома… Малышка не жалуется, лишь спрашивает то и дело, где мы и далеко ли еще… Бедный ангелочек поспешает вприпрыжку. Шаг у меня широкий — словом, не прохлаждаемся. Теперь все прямо да прямо… Эджвар-роуд… Орчард Скрэббс… небольшой парк… а вот и Дуилк-Комменс… чуть дальше Уайлсден… высокие деревья… Теперь надо действовать с оглядкою: нельзя же вот так прямо и заявиться!.. Знакомая окрестность, а вон и наш дом! Виден фасад, ближайшие подступы… Ни души! Только тележка молочника стоит… Садовая калитка отворена. Проскальзываем в нее — шмыг! — и прямо к входным дверям… Еще не светает, и нас никто не видел.

— Эй! Эй, очнись же! — раздается голос Состена. — Старикан зол как черт!

Это он меня будит.

— Племянница сказала ему, что ты все потерял!

Я давеча как вошел, так и свалился замертво… Он тормошил меня, чтобы узнать, что и как, требовал объяснений…

— Кто же ему доложил? Кто?..

Я пока плохо соображал, не прочухался…

— Да племянница! Оглох, что ли? Можешь себе вообразить? Каково, а!..

— Он курит?

— А ты как думал?..

— Злой?

— Выпорол ее!..

— Вот те на! Чем же?

— Хлыстом!.. Веселенькое дело!

Славное пробуждение, расчудесные известия!..

— Похоже, он ревнует…

— К кому?

— Да к тебе, дурень! Не ко мне же!..

Состен, и тот заметил. Ну, дела!..

Я недолго раздумывал:

— Остается одно — уматывать!..

— Как бы не так! Он и это предусмотрел. Заявил, что если мы сбежим, он известит полицию, устроит облаву на нас… Что мы-де взяли на себя обязательства перед ним… что он нам платит, предоставил стол и кров… что договор скреплен нашими подписями… Вот что он заявил!.. Он предостерег меня, что так и поступит в случае чего… заявил, что конкурс не за горами, что мы не имеем права подвести его, что уже поздно искать нам замену, что мы должны опробовать его противогазы, что для того нас и наняли… В общем, дело нешуточное!..

— Мы… нам… нас!.. Говори о себе, я здесь ни при чем!.. Извини, насчет противогазов я тебе ничего не обещал. Сказал только, что готов ходить за покупками по вашему поручению — и точка!.. За всякой мелочевкой! И так уже довольно утомительное занятие для калеки вроде меня!.. Я ведь не инженер… Все золото не кому-нибудь, а вам достанется, г-н де Роденкур! Это вы у нас избалованный вниманием специалист!..

— Ты называешь это поручениями? Племянницу тебе тоже поручили?

— Вас это не касается!

— Дядя утверждает, что его касается!

— И что дальше?..

— Сами говорите с ним. Будете сами объясняться!..

— Что же, прямо сейчас иду к нему…

— Нет его, в город отправился…

— Куда же это?

— По мастерским, по лавкам… за всем тем, что ты потерял… выкинул коту под хвост!.. С племянницей ушел… Заявил, что все сам принесет, что никому больше не доверяет…

— Обсмеяться можно!..

— Любопытно знать, где ты все, так сказать, посеял?

Он явно заинтригован.

— Она рассказала, что ближе к вечеру, где-то поблизости от Уоппинга с тобой приключился приступ безумия… что ты пошел в какой-то клуб, потащил ее за собой… Тебе, мол, захотелось поразвлечь ее… Что поил ее шампанским, порвал свой мешок, а добро покидал неграм… всю эту хреновину: приспособления, перья, железячки… Ни с того ни с сего, точно полоумный!.. Что на тебя, мол, страшно было смотреть!

Я слушал в молчании.

— Это все, что она сказала? Не слишком много…

— Ох, и всыпал ей перцу дядя! Такого жару задал!.. Мне наверху все слышно было… Так отходил, что чертям страшно стало!.. Как она кричала: «Uncle! Uncle!» Порка по всем правилам, не для близира!.. Говорю тебе, слышно было, как хлестал… «Помогите! Помогите!..» Вот это была ария!.. Но ты-то ничего не слышал — дрых!.. А слышно было, верно, на улице.

Я не мог прийти в себя.

— Значит, крутенек дядя? Крутенек?..

Только это и мог вымолвить.

— А тебе не кажется, что она уже большая и сильная для своих лет? Ведь ей, верно, не меньше четырнадцати.

Он не был в этом уверен.

— Что же ты будешь делать? Это с тобой случилось вот так, вдруг? С перепою, что ли? Ведь ты вообще не пьешь!.. — продолжал он рассуждать.

— Катись к едрене матери! — отрубил я. — К едрене матери!..

Особых уточнений не требовалось.

— Так куда, говоришь, они поехали? Что-то я толком не расслышал.

— По мастерским, бестолочь! И снова рассказывать:

— Видел бы ты полковника!.. Кинулся в спальню… ну, в ее, в девчонкину… выволок ее из постели в чем мать родила… Поднял на ноги всю челядь, поголовно! Буфетчиков, поварню… Всех до единого… Дворецкого, служанок с первого этажа, горничных, прачек, и всех скопом в спальню! Всю прислугу!.. И выпорол ее на глазах у всех… До седьмого пота трудился!.. Похоже, он уже проделывал это, когда однажды, совсем маленькой, она ослушалась… Мне дворецкий рассказал, тот, что во фраке… который по-французски умеет говорить… Дядя исполняет все ее прихоти, если только она не начинает дурить… Тогда — порка! И презнатная!.. Уж он отводит душу, поверь мне!.. Но теперь племянница выросла, и он махнул на нее рукой… Видеть ее не желает!.. Собирается звать к себе племянника, а с племянницей решил распрощаться… Ему ведь что угодно может взбрести на ум! После каникул думает отдать ее в пансион… Дворецкий знает семейство… — шутка ли — уже двадцать лет, как в услужении!.. Так вот, он думает, что она вовсе не племянница ему, просто девчонка, взятая ими на воспитание… вернее, не ими, а его женой. Словом, всякие толки да пересуды…

— Какая, однако же, осведомленность, Состен! Разговорчив ваш дворецкий!..

— Он любит поболтать по-французски… Десять лет уже, как не представлялось случая… Говорила по-французски только супруга… Хозяйка, одним словом… Любопытны, кстати, обстоятельства ее смерти… Не слышал?

— Вы не теряете времени, Состен! Что же вам еще известно?..

— Ах, да!.. Девчонка должна стать наследницей…

— Балует он ее, балует!

— Только, знаешь ли, тут не совсем чисто: ведь он собирается усыновить племянника, совсем мальца, всего шести годов…

А тебя он не собирается, случаем, усыновлять, трепло? Глядишь, плетку тебе вручит! Вы теперь вроде как родные души — до мордобоя докатились!

Что-то я не очень понимал.

— Словом, идут, идут дела!

Надо же и съязвить.

— В общем, послушай меня, Состен. Я его терпеть не могу и рожу ему набью, вот увидишь, тем более, что ему нравятся побои!..

— Он тебя тоже не переносит… не заблуждайся на сей счет!..

— Почему он в таком разе держится за нас?

— Может быть, потому, что хочет нас угробить! Любопытно, любопытно!..

— Меня это не удивило бы — вполне в его духе!..

Он вновь переводит разговор на порку. Пропойца, он и есть пропойца!.. Какая, все-таки, скотина: высечь племянницу перед холуями!..

Завелся Состен — не остановить… «Хлыстом — вжик, вжик!» Видно, находился под сильным впечатлением… Что ж он и его, Состена-то, не позвал?..

— Что, нервишки щекочет, поганец?.. Но ему было плевать на мои чувства.

— Дерьмо ты, Китаец! Вам двоим просто на роду было написано снюхаться… В общем, обойдетесь без меня!..

Но нет у него ни на грош самолюбия… Можно было не стараться.

— Обо мне ничего не говорил? Кое-что все-таки нужно было разузнать.

— Ничего, клянусь! Ни словечка!..

Воплощение искренности.

— Не собирается рассчитать меня?

— Что ты! И в мыслях нет!..

— Кому как не тебе знать — вы с ним словно спелись!..

— Нет, Фердинанд!.. Клянусь, нет!.. Пришли сюда вместе, говорит, вместе и уйдете… Together!.. Да, together! «Мне нужны испытания, все до единого. Я нанял вас до конца!» — вот его слова.

Снова за свое. Чуял я, куда он клонит. Коварство!

— Нет, Состен, нет! Слышишь?.. С меня взятки гладки! Я здесь затем только, чтобы бегать на посылках!.. Зарубите себе на носу, господин Состен: на посылках!.. Ничего вдыхать не собираюсь, я уже говорил. Я страдаю одышкой, мне плохо делается!..

Чтобы не воображал бог знает что! Чтобы не брал себе в голову всякого вздора!

— Никаких противогазов! Никаких противогазов, господин Состен!..

— О себе только и думаешь! Так, конечно, удобнее… Ответ у него один: чуть что не по нем, как уже язвит и оскорбляет.

На другой день моя обожаемая точно выглядела бледненькой… Вид — как у побитой собачонки… За столом я избегал смотреть на нее, разве что мельком…

Но все равно это была она. Я чувствовал себя счастливым подле моей любимой. Но до чего ее довели! Жалкий взгляд, жалкое личико… Сердце разрывалось!..

Этот скот, полковник-дрессировщик, тоже сошел к столу… Они вернулись к полудню. Гнали, видно, как на пожар — успеть обежать все торговые кварталы!.. Уж я-то знал, какие концы пришлось делать… Даже если они взяли такси, надо было умудриться… Как ни прикидывай, обернулись они за рекордное время, и еще не все захватили с собой — кое-что ему должны были доставить на дом… Полковник выказывал признаки нетерпения, уже порывался вновь ехать в город на закупки. Вечно его зуд разбирал… Раздражал он меня: насвистывал, покачивался на стуле, то вынимал, то вновь вставлял монокль, щелчком — чик! — сбрасывал соринку, вздергивал брови… Я рта не раскрывал, все во мне кипело от бешенства, но обстановка была чересчур накалена — он выместил бы злость на моей голубушке!.. Так что я прикусил язык. Но не приведи его, Господи, сделать малейшее замечание — с ходу врежу по морде!.. Мне показалось даже, что он сам это понимал… Лакеи подносили кушанья. Из-за покалеченной руки я попросил обслуживать меня… Ужасно болело — в особенности после вчерашнего. Новое обострение, очередное. Нестерпимо мучительно было просто пошевелить ею… Искоса взглядывал на дядю… Какой мерзкий тип! Отвратительно скрытный нрав, совершенно непредсказуемый придурок!.. Мое отношение к нему вполне определенное: на дух его не переносил!.. Состен — тот вполне к нему приноровился, даже находил его забавным, считал, что в работе он находил любопытные решения. Словом, каждый держался своего мнения.

Я болезненно переживал порку несчастной девушки… она, наверное, тоже… Можно вообразить, как она нас всех ненавидела, меня в том числе! Из-за меня все случилось, на мне лежала вина… Никак не мог взять в толк, зачем потащил ее за собой?.. Со времени нашего возвращения никто не сделал ни единого намека, не обмолвился ни словом, за исключением Состена с его дворецким… Все видевшая, ставшая свидетельницей экзекуции прислуга держалась безукоризненно, прислуживала безупречно… Вела себя так, что и заподозрить ничего нельзя было… По счастью… Хотя, в здравом размышлении, они, вероятно, чувствовали себя весьма неловко… А впрочем, как знать? Может быть, они, напротив, находили в этом удовольствие? Может быть, все были того же пошиба, что и Состенчик? Порочны насквозь?.. Стоит вам нарушить правила благопристойности, как вам начинают грозить гибельные опасности… Вы лишаетесь уверенности, начинаете спотыкаться, и вот уже — плюх! плюх! — барахтаетесь… Я всегда и везде утверждал, что нельзя пренебрегать приличиями… Стоит дать себе потачку, перестать относиться к людям с должным уважением, и уже ни за что нельзя будет поручиться, уже не разбери-пойми… Тут уже недалеко и до крайностей… Правила добропорядочности и честности писаны не про поганых псов… Растоптаны, извращены… Беда! Мать в Пассаже, в мои младые дни, говаривала одно в виде лекарства от порока… Эти слова еще звучат в моих ушах… правда-матка: «Яйцо украдешь, потом коня сведешь, а там и мать родную убьешь!..» Ясно и четко!.. Тут дело в закоренении, думалось мне… в смятении духа моего, они растленны… В целом я все хорошо понимал, вот только в мелочах сбивался… плохо улавливал разницу между «за» и «против»… Мало терся между людей, недоставало опыта, не чувствовал обманчивости изысканных домов… А тут еще особенности дяди, его английские причуды… Получалось много, непомерно много… В такую лихую годину, когда война перевернула все вверх дном, весь жизненный уклад, когда исчезли нравы, обычаи людского общежития… Все говорили о том, в том числе Каскад. Стоит ступить на кривую дорожку, становится ох как трудно не погрязнуть в диких нелепостях… Приходится держаться изо всех сил, чтобы не заплутаться в лабиринтах и миражах!..

Пропало всякое желание что-либо говорить. В конечном счете и по здравому раздумий, заведение «Туит-Туит» ничего чрезвычайного, может быть, собой и не представляет… Просто веселенькое местечко, бойкое, гостеприимное, с раскованными нравами, и ничего больше! Всего-навсего один среди самых разухабистых погребков… А может быть, и О'Коллогем входил в число его посетителей, состоял почетным и восторженным его членом? Взять да спросить… Бог его знает, всякие предположения лезли в голову… А вдруг и он тоже сходил по ступеням, чтобы хорошенько развлечься, знал Сороконожку, его запах, его трескучий голос?.. Может быть, эти резвунчики вместе куролесили?.. Может быть, меня, по несчастью, постигла какая-нибудь зловредная хандра?.. Может быть, я — неведомо откуда взявшийся, жалкий, дурацкий, совершенно неуместный меланхолик?.. Печальный, обременительный сеятель скуки?.. Брюзгливый хромоног?.. Путающийся в ногах хлюпик? Нелепый субъект?..

Как же зануден я был!

Может быть, я плыл против течения?

Незаметно, уголком глаза, я следил за полковником. Вот его начинало вдруг корчить, принимался нещадно драть себе руки ногтями снизу — хрясь! хрясь! — а рожа перекошена. От неистовых сотрясений вся сервировка, все разложенное на столе подскакивало… Монокль, ложки, штопор — все летело в соусники… Ну, в точности приступ почесухи у мартышки… И вдруг становился вновь приятным господином, в мгновение ока! Зуд прекращался вдруг… и он начинал расточать улыбки. Все длилось буквально несколько секунд! И каждый раз я заливался краской: что подумает малышка? Глядел на нее… красный, как рак… Положение совершенно невыносимое после происшедших событий. Наконец, не выдержав, я вставал из-за стола, выходил в коридор и принимался расхаживать направо-налево, взад-вперед, чтобы оправиться от смущения. Именно из коридора, разгуливая по нему в очередной раз, я и подсмотрел нечаянно тайный сговор Состена с полковником: они переглядывались с плутовским видом. В зеркало увидел. Эти негодяи, считавшие себя великими хитрецами, готовили мне работенку. Меня точно в сердце толкнуло. Сомнений быть не могло: заговор против меня! Да только я не так прост, как кажусь. В самых крайних, казалось бы, безвыходных обстоятельствах я доверяюсь своему звериному чутью… становлюсь невероятно упрямым… невообразимо жестоким… до предела взвинченным. Натолкнувшись на препятствие, вцепляюсь с ходу мертвой хваткой, и худо тому, кому вздумается посмеяться надо мной! Вы у меня, гаеры, поплачете кровавыми слезами! Так и будет, даже если их заявится дюжина дюжин… в сто тысяч раз более пройдошливых! Заставлю их жрать собственное говно, на коленях будут ползать, слезно молить! Вот она, истинная суть! Вопль души! Вера нерушимая!

А вы уж семь раз отмерьте, прежде чем отрезать.

Прекрасно! Превосходно! Мое решение принято. Я напрягаю волю, начинаю лицемерить. Цыплят по осени считают! Меня посылают с поручениями, которые я исполняю неукоснительно — тютелька в тютельку… одна нога здесь, другая там… верчусь меж автобусов, мчусь, лечу во весь опор, насилую мою покалеченную ногу, не теряю зря ни секунды. Сам себя не узнаю… это уже не я, а совсем другой молодой человек: расторопный, точный, опрятный — комар носа не подточит.

Вирджиния более не сопровождает меня. Кончились шальные выходки!.. Вижу ее лишь во время трапез, сидящей на противоположном конце стола. Два-три учтивых слова — и точка, как ни в чем не бывало. Благонравие в повседневной жизни — вещь тошнотворная. Полковник исподтишка следит за мной… оба мы начеку. Кошки-мышки. Состену весьма неуютно оттого, что я не желаю раскрыть рта.

Вечерами, когда мы укладываемся в постель, он что-то рассказывает… а я молчу, набравши в рот воды. Он злится и продолжает трепаться в пространство.

Если во время беготни по лавкам мне случается оказаться поблизости от Ротерхайта, я заглядываю к Пепе. Она все та же: пьяная, или почти… и неизменно влюбленная.

— Где же Состен?

Не дает это ей покоя.

— Он превратил мою жизнь в крестный путь… и должен мне рай! Он — чудовище, молодой человек! Чудовище!

Каждую неделю я приношу ей пять шиллингов на содержание, но адреса в Уайлсдене не даю — это стало бы концом всего. Ни Нельсон, ни юный молочник более мне не встречались. Так время и уходит, неделя за неделей… Не стану разумеется, утверждать, будто недели эти исполнены приятности. Недоверие и тревога. И все же, что ни говори, кров над головой, приличный харч. Да и дурака не валяем — оба, в сущности, при деле: Состен хлопотал по механической части, я же благоразумно исполнял возлагавшиеся на меня поручения. Скандалы и всяческие склоки совершенно прекратились. Состен допоздна засиживался в мастерской на чердаке, а я к десяти часам отправлялся спать. Он садился за поздний ужин с полковником и ранее полуночи в спальне не появлялся. Однажды вечером, когда я уже задавал храпака, он в необычайном волнении, просто вне себя, принялся трясти кровать подо мной: я непременно должен был выслушать его!

— Ты что, не знаешь? Через неделю уже испытания!

— Да что ты? — я ему в ответ. — Благая весть! Поди, рад?

— Ну как же, рад-радешенек!

Он просто задохнулся от моей наглости, считая меня настоящим чудовищем.

— Значит, отправляешь меня на смерть? Вот так, не моргнув глазом?

— Да никуда я тебя не отправляю!

— Ах, никуда! Сударю угодно еще и циником себя выставлять! Вот здорово будет, ежели я околею! Туда мне и дорога, верно? Так, да? После своего загула… ты и двух слов мне не сказал! Что, разве нет? Обращаешься со мной хуже, чем с псом бездомным. Меня просто нет!.. А между тем, господин Ромео, именно на мою долю выпали все опасности! А вы тем временем предаетесь пороку, господин Волокита!.. Вы были в восторге, если бы я протянул ноги! Меньше хлопот. Позвольте мне сказать вам, господин Ромео, что в вас не слишком много уважения к людям!..

Перебарщивает, перебарщивает! Ответ мой скор:

— А я, господин Мученик, откуда, по-вашему, взялся? Едва ноги унес из бойни! Паршивый бездарный путаник! Что-то вас не было там вместо меня! Проваливайте, проваливайте! Я не дипломированный инженер… это уже по вашей части. Оставьте меня в покое!

Ясно, внятно и вразумительно. Все точки над «i» поставлены.

— Да что уж, вам ведь неплохой кус отломился, и делиться ни с кем не желаете! — бросает он мне в ответ. — Ведь так, репей? А уж ублажают его! И по женской части, да во всем!.. А разодет — ни дать ни взять особа знатного рода!

Вот как он меня поливает грязью!

— Не увлекайтесь, господин Состен Жопкинс! Вы переходите всякие границы… я накажу вас!

— Скажите, какие мы чувствительные! А как же девочка, примерный вьюноша? Ребенок! Красиво, ничего не скажешь! Сатир — он и есть сатир в любом возрасте… или я ничего в этом не смыслю! Не обязательно быть инженером, господин Болиголов! Ваши достоинства опережают годы!

Вот такие держит речи.

Раздумываю, не заехать ли ему хорошенько, но образумливаюсь. Лучше потолкуем. Хотелось мне порасспросить его о малышке. Это, пожалуй, поважнее будет. Почему она совсем перестала говорить? Может быть, дядя запретил?

— Она с тобой говорит?

— Нет, сокол мой, ни словечка! Зад еще, видно, припекает! Ох, дядя! Боится она повторения! Розга-то фьюить-фьюить! Свистела долго. Добрая наука! Несладко пришлось ее задку. Ты ведь из кавалерии — знаешь, поди, каково это!

С каким смаком он вспоминал подробности! Знатное было представление — все холуи, вся челядь в первых рядах!

— Вообрази, все халдеи до одного! Надо же было такое придумать!

Он сожалел о том, что не участвовал лично!

— Да замолчи ты! — обрываю его. — Замолчи! Он начал раздражать меня.

— Замолчи, Состен! Говорю тебе по дружбе, не зарывайся! Не дури сверх меры, здоровью вредит. Знавал я чудиков, настоящих хохмачей, каких раз-два — и обчелся… Так вот, это все очень плохо кончается. По-дружески говорю тебе, не увлекайся!

— Это я дурю сверх меры? — ухмыляется он. — Ну, это ты лишку хватил, Фердинанд! Плохо глядел!

И понес в запальчивости невесть что:

— Ну, посуди сам, как тут не смеяться? Это и есть признак здоровья, бодрого духа! Ну, подумай, если бы «анкл» отстегал тебя — фьюить, фьюить! — по заднице, ты бы не смеялся? Еще как корчился бы! Вот эдак!.. Вот эдак!..

И соответственно дергал тыльной частью.

— С вами тяжело, Состен! Вы тяжеловесный и глупый человек!..

— Со мной тяжело? Со мной?..

Он уставился на меня немигающим взглядом… совершенно сбитый с толку тем, что я назвал его тяжеловесным.

— Это я тяжеловесен? Я, сопляк? Что за чушь! Он яростно заспорил:

— Я потусторонний… слышишь? Потусторонний!.. Никак не мог опомниться: уязвил я его в самое сердце!

— Никогда вам этого не понять… засранец, деревенский недотепа! Потусторонний, потусторонний!..

Он даже заикаться начал от растерянности. Ох, как осердился!

— Ес-с-сли б-бы в-вы м-м-меня н-н-немн-н-ного с-с-слуш-ш-шали, а н-н-н-е с-след-д-довали с-с-своим инс-с-с-стин-н-нктам!.. Вор! Гра-грабитель! Ох-х-хлам-м-мон!

Нет, он не считал себя тяжеловесным! В голове у него это никак не укладывалось!

— Потусторонний! Невесомый! Вот каков я, несмышленыш!

— На вашем месте я не стал бы кипятиться, господин Состен… не стал бы поучать других… Постарался бы не мозолить глаза.

— Вот как! Не мозолить глаза! Очаровательно!.. Послушайте меня, сопляк! Вы что, жалкая шпана, глаз не мозолили? Хотите знать? Хотите, чтобы я сказал? Вы меня просто бесите! Так я вам кое-что скажу… Знайте же, что вас ждет! Вас вышвырнут за ворота! Неблагодарный!.. Гаденыш!.. На улицу!.. Свинья!.. В сточную канаву, откуда вы вылезли!..

Он не на шутку разозлился.

— Завидуете, господин Состен, — спокойно отвечаю ему, — за свои слова уже не отвечаете. Но коли вы уж так разоткровенничались, отвечу откровенностью на откровенность… и вот что вам скажу, господин Состен де Роденкур: если вы добьетесь, чтобы меня вышвырнули за дверь… то вас повесят, господин маркиз де Состен… вас, отъявленного мерзавца!

Той же монетой!

— Да, повесят, дорогой Учитель! — продолжал я. — Именно повесят! И это еще мягко сказано: высоко и накоротке! Это я вам обещаю: высоко и накоротке! Вот что вас ждет!..

— Не надо орать, господин Соглядатай! Мы не у себя дома!

— Вы туго соображаете, вы тяжеловесны, господин Состен! Могу лишь повторить то, что уже говорил. Это из-за вас мне приходится орать.

— Мы в чужом доме, а вы ведете себя по-свински, как хамло! Тотчас видно, что из борделя!

Я — хвать его за грудки, благо недалеко — кровати впритык.

— Ах, из борделя! Ну, погодите, я вам сейчас покажу бордель!

— Убийца! — заголосил он, уставив на меня палец. — Это убийца! Держите его!

Какая гнусность! Просто руки опускаются. Не трону его, пропади он!.. Валюсь снова на постель… Его хоть в порошок сотри, все такая же сволочь останется… а проку уже никакого не будет… Отворачиваюсь к стене.

— Я спать хочу, слышишь? — кричу ему. — Спать хочу, скотина!

Если, конечно, удастся уснуть.

— Замолчи и выключи свет! — приказываю ему. Я был сыт по горло.

Ладно. Чудно. Проходит какое-то время. Слышу, плачет в подушку. Навзрыд.

— Может, хватит уже?

Продолжает… Гнет свою линию… Знакомо. Без комедии не может… Плевать на него. Он нагоняет на меня сон… Уа, уа, уа… Под эти всхлипывания я и засыпаю.

Я боялся словесных перепалок. Удирал на целый день, сразу после завтрака навострял лыжи, в сторону Сити, Холборна, но, главным образом, в Клеркенуолл, за всякими химическими препаратами, хлором, сернистыми соединениями… Всякий раз заглядывал к Пепе — совершенно уморительное создание! Уж она порассказала мне о Состене: об их путешествиях из Австралии на Средний Запад, о его мошенничествах с рудниками на мысе Горн, о его проделках в Индии, о его так называемой геологической разведке. Насколько я разобрался в этих похождениях, лживых посулах… его должны были хорошо запомнить во всем Южном полушарии — не меньше двадцати ордеров, выданных на его арест. Туда путь ему уже был заказан! Что бы он ни болтал, Пепе знала, что говорила, — тюрьма, взятие под стражу… Обо всем этом она ведала не понаслышке! с

— Вы представить себе не можете, дорогуша (я у нее всегда — дорогуша), какие судьи в Бомбее! Коршуны, истинные коршуны!.. Еще хуже — рангунские! Гиены лесные! По сравнению с рангунскими, эти — просто невинные агнцы! Рангунские рвут вас на куски живьем!.. А их тюрьмы, любовь моя! При одном воспоминании мне делается худо… Запах, золото мое, запах! Свалка падали!.. Десятки, сотни узников в одной норе! Живые и мертвые вперемешку! Ты представить себе не можешь… О, эти бирманские судьи!

При одном воспоминании она тряслась от страха!

— Ах, если бы он любил меня!

По случаю на нее вновь накатывало. Имелся в виду Со-стенчик. Печаль неизбывная! Я уходил, сказав на прощанье несколько слов утешения… Как-то, уже заполночь, шел мимо заведения Проспера… То есть — мимо места, где оно находилось. Осталась груда обломков, зола, штакетный забор. Все, что осталось от «Динги»… Расспрашиваю живущих поблизости соседей… в расположенном неподалеку пабе. Проспер с тех пор не появлялся… У меня было деловое поручение в этих краях, чуть дальше, в Уоппинге, на фабрике Гордон Уэлл — углеродистые соединения в бутылях. Там оживленная торговля, бойкий подвоз к докам. Задержки, можно сказать, не бывает! Вечная толкотня, гонка между стен, глухих заборов, отвесных скал… Гремят… прорываются… мчатся… переваливаются на ухабах… коренники… ломовые роспуски… тяжело груженые повозки подгоняются к самой воде, поближе к трюмам… Зрелище театральное, река в виде подмостков, софиты пылают во всю мощность, ветер свищет — мир грез… Смотрю, испытываю нежные чувства… У кого только не спрашивал… Хотелось бы все же снова увидеть Проспера. Как он теперь выглядит? Пивнушка сгорела… Одни сваи остались от его трехэтажного заведения, какие-то обломки в тине… Вода струилась между обломков во время отлива… Деревянная труха у доков Данди…

Ладно, возвращаюсь к моим делам.

Действительно, прогуляться просто так теперь не часто случалось. Время от времени дашь крюка, пробираясь от завода к заводу. Крупных сумм больше при себе не имел. Так, два-три фунта на покупки… И всегда в одиночестве! С Вирджинией — ни разу. Успевал почитать газеты, брошенные на скамьях… Все кругом завалено газетами. О Гринвиче, об этой гнусной истории — ни строчки. Ни слова, ни намека. Глухое молчание. Да и то верно — много чего происходило на белом свете… тайн, еще более захватывающих, немало, даже для Лондона. Черт знает что случалось, было о чем читать. Кого-то задавило трамваем, на дне сточного колодца нашли няньку с торчащим из нее кинжалом вот такой длины, на телеграфном проводе подвесили младенца… а во Фландрии готовились очень крупные наступательные операции, которые должны были завершиться в Берлине… со дня на день ожидали взятия Салоник. Бесконечные треволнения!.. Не менее восьми специальных выпусков на день!.. Словом, событий хватало. А о нашей катастрофе — ни слова, как будто ни Клабена, ни Дельфины никогда не существовало. Ничего себе! Наваждение какое-то! Мне становилось просто не по себе. Не приснилось же мне, в самом деле! Это были вполне реальные заботы, отвратительные и смертельно опасные. Меня прямо в дрожь кидало, начинало трясти при одной мысли об этом… Да, я получил небольшую передышку, но надолго ли? Военные события занимали мысли людей, но ведь рано или поздно Гринвич выплывет наружу и обратится против нас. Круг должен был замкнуться… «Бумеранг, сударь, бумеранг!» Я был твердо уверен в том, что когда-нибудь вновь заговорят о Гринвиче. Я таскался с тяжестью в руках и с тяжестью в душе, мотался из квартала в квартал, держался людных мест, оживленных улиц… где легко было затеряться, мгновенно растворяться в толпе… и смотрел во все глаза. Все чаще попадались раненые, кучились в скверах, на аллеях — война начала пожинать свой урожай! Люди всех стран, любого цвета кожи бродили, слонялись взводами, эскадронами. На тротуарах было не протолкнуться. Ковыляли, стучали деревяшками, плелись, согнувшись крючком, несли руку на перевязи… Куда ни глянь, костыли… Покалеченными более других выглядели новозеландцы, многие из них ездили в инвалидных колясках.

Дома — никаких раздоров, ни единого слова. Примерное поведение. Я возвращался точно ко времени, отведенному для вечерней трапезы, а после нее немедленно отправлялся на боковую. Состен трудился денно и нощно. Слышно было, как они гремели своими железками на чердаке, скрипели напильниками, щелкали кусачками… Я просыпался утром, а они все еще стучали, гнули листовое железо, лихорадочно приготавливаясь к пресловутому дню Великого конкурса. Я все ждал, что на них вновь накатит дурь, они впадут в буйное помешательство, примутся в исступлении расшвыривать оборудование, убивать друг друга. Стоило им хоть чуточку глотнуть своего газа, самого страшного, «Фероциуса», как они начинали буйствовать!.. Они затихали лишь на рассвете, валились с ног и засыпали прямо среди своих инструментов, но долго не дрыхли — придавят часика два… и снова как огурчики! Не мешкая садились завтракать… и тут начинались самые неприятные, поистине тягостные минуты. Я видел перед собой несчастную мордочку Вирджинии… жалкую ее рожицу. Она с радостью поговорила бы со мной. Я пытался заставить себя… но слишком боялся ее! Да, боялся!.. И дело здесь было не в малодушии. Я глядел на дядю, на Состена, в окно… на кого угодно, куда угодно… лишь бы не встретиться с ней глазами. Какой-то ужас наводила она на меня после того вечера в «Туит-Туит»… Может быть, просто лихорадочное состояние, больное воображение, приступ нездоровья? Может быть, все это мне просто померещилось? Ничего и не было в действительности, как не было «Динги», да и всего прочего?.. Чудовищный обман зрения! Взяло, да и накатило на меня ни с того ни с сего! А что, вполне возможно… После всех страшных потрясений… всего, что досталось моей голове… Проломленная черепная кость, сотрясение мозга, трепанация… Неужели просто головокружения? Они приключались со мной после операций, будто накатывали какие-то жуткие волны. Я нес околесицу, из-за какого-нибудь пустяка принимался чудить… Не хотелось копаться в этом — слишком опасно и слишком много! Голова губила меня… Ладно, проехали… Блюсти осторожность! Бедная моя куколка… У меня пропало желание видеть ее — кончилась нежная страсть! Я дрейфил перед ней… и все тут… конец. Я устал от нее.

К ужину, ровно в eight о 'clock, все сходились за столом. Снова нелегкие минуты. Я мало ел и, похоже, худел на глазах, просто таял с пугающей быстротой.

— У вас кости выпирают, Фердинанд! Eat, ту friend! Eat! Ешьте!

Полковник побуждал меня больше есть — ему нужно было, чтобы я сохранял форму! Он поправлял в глазнице монокль, внимательно разглядывая меня.

— The bones! The bones! Кости! Fantastic!

Ему-то что за дело?

Нашел фантастику! Вот уж кто действительно псих! Диковинная птица! А я никогда еще не был столь благоразумен. Я страшно постарел — вот что со мной случилось. Мне обрыдли приключения, злоключения, всякая такая хреновина… Нет уж, хватит с меня! Я им все сразу выложил, начистоту. Пусть зарубят себе! Хоть на луну летите, отправляйтесь в Циклады, на Зондские острова!.. Попутного ветра, счастливого пути!.. В противогазах или без!.. В дирижабле, метро, на карачках, в трамвае, автобусе!.. Мне было в высшей степени безразлично. Мне с ними больше не по пути, на меня они могли больше не рассчитывать. Полный, благоразумный отдых!.. Вот так я был настроен. «У вас кости выпирают, Фердинанд!» Стало быть, нужно было наращивать жирок. Сам же сказал! Больше никакой грызни, никаких злых замечаний! — обходительность, выздоровление… Буду ждать мира, отрадных деньков. Одно лишь могло образумить меня теперь — окончание войны. Просто, как пареная репа! Я уже мечтал о какой-нибудь спокойной работенке… Скромный коммивояжер… Какой-нибудь ходкий товарец… Больше ничего тяжелого, громоздкого! Довольно надрываться! Хватит таскать на горбу тонны груза! Нет, только необременительный, приятный товар… Скажем, ручные часы… Они теперь, кстати, пользуются спросом… Если бережливо расходовать мое восьмидесятипроцентное пособие по инвалидности, можно очень неплохо жить… помаленьку-потихоньку. Не рыпаться, не нагличать. Славный, даже милый парень!.. Довольно мучений! Я уж не знал, как там получится, но был сыт по горло! Удачи вам и приятного путешествия! Порхайте, миляги, жучилы, пройдохи, скоморохи! Довольно осложнений в жизни! К бесу своден, а заодно уж и девственниц! Ревите, циклопы! К черту феномены! Лестер, ван Клабена, «Туит-Туит»!.. Довольно неразберихи! Выметайтесь, шуты! Не желаю больше терзать ни мозгов, ни телес моих — вообще ничего!.. Терпение, терпение и побольше спокойствия! Какое-то время надо отсидеться дома, пожить тихонько… В общем, держаться. В городе, как пить дать, Мэтью! Может быть, и здесь? Возможно! Дядя что-то, наверное, замышлял… что-то еще более коварное, чем прежде, помимо своего пристрастия к хлысту. Я-то видел, что он играл с нами в кошки-мышки, наблюдал за нами, обдумывал очередную затею. Ему все это, верно, забавным казалось. Верно, нарочно растягивал удовольствие… А в одно прекрасное утро — раз! — выдаст нас с потрохами легавым. Я-то чуял, какой камень он за пазухой носил. А что, если они оба окочурятся в своих противогазах? Это был бы совсем другой коленкор… Это было бы мне с руки! Может быть, и мне что-нибудь перепало бы в наследство? Да я все спер бы и так перед уходом!.. Вот такие замыслы рождались в моей голове за обеденным столом, пока я калякал с ними о том о сем… Скучные людишки! Себялюбцы и ничего больше! Девчонка была, в сущности, того же поля ягода… Каждый за себя! Близился день испытаний, скоро должен был начаться пресловутый конкурс. У Состена-китайца, похоже, холодело внутри от страха. Молчалив стал… Бросит два-три слова полковнику, и все. Запечалился. Теперь оба невеселые садились всякий раз к столу. По счастью, полковник прекрасно держался, говорил сам с собой, блистал остроумием, вечно устраивал какие-то игры на сообразительность, бесконечные шарады, какие-то забавные случаи без начала и без конца. С приближением грозной опасности он стал неутомим в забавах, балагурил напропалую, то и дело устраивал игры в слова, всякие угадайки. Все тотчас же благополучно забывал и принимался за старое:

Мой первый слог — пичужка. Второй — один важный министр-р-р. Министр-р-р! Внимание, осторожно! Экьюрейт! Осторожно!

Набор слов, но нам полагалось смеяться. Чтобы было тихо-мирно. Только бы не обиделся. Глядеть в оба! Главное, не задеть его!.. Смеяться, смеяться от души. Состену приходилось пересиливать себя, чтобы непременно взрыв хохота, иначе полковник сердился, сразу начинал кривиться. Засим приходил черед сельдерея: «Сельдерей мой первый слог, я грызу второй» и т. д. и т. п… Ну, и в завершение — дело нешуточное: чтение «Таймс». Он раскрывал пухлую газету во всю ширину… бормоча про себя, пробегал глазами статьи, перескакивая через целые разделы. Это его мало волновало… и вскоре он погружался в объявления… Спорт… Летний досуг… Наспех мямлил для нас, не задерживаясь. Источником волнения для него, так сказать, гвоздем программы была рубрика некрологов. Тут у него менялся голос, тон. Он торжественно переворачивал страницы. Уведомления в черной рамке, извещения о смерти. Он читал все подряд, длинные перечни: «погибших в бою», «павшие на поле брани», «Death in Action» — погибшие при исполнение воинского долга… Чинно возвещал:

«Major John W. Wallory! 214 Riffles Brigade.

Роется в памяти, не находит:

— Don't know him!

Короткое наклонение головы, щелкание каблуками под столом.

«Captain Dan Charles Lescot, King's Own Artillery»… Don't know him! He знаю такого!

Наклон головы. Щелчок. «Lt. Lawrence М. Burck, Gibraltar Pioneer D.C.O.»… O, known his father at Sanhurst! No! Nigeria! Good man! Good man! Знавал его отца в Санхерсте!

И так всех подряд. Мертвецы, мертвецы… Старые товарищи, их сыновья, их двоюродные братья… Все, кого знавал. Все, кого не знал. Во всех концах бела света… от Эскота до Черта-На-Куличках… от Бермудской глуши до Гебридских островов. Всюду, где служил с нашивками 7-го Королевского инженерного полка.

Когда наступал конец, когда была прочитана последняя строка мрачного перечня, он поднимал тост за короля. Всем стоять навытяжку, всем без исключения, даже малышке, с рюмкой в руке!

— Gentlemen! Ladies! Live the King and our Gracious Queen Mary! And да здравствует наш генерал Хейг! And да здравствует ваш Жоффр! Да здравствует Франция! Rule Britannia!..

Никто не обойден. Сердечное согласие!

Все завершалось здравицей в честь артистов. За них тоже пилось обильно! Слава составившим славу театра! За его личные воспоминания!..

— Long Live our Helen Terry, our Glorious Keats! Браво Cape Бернар! Да здравствует Дама с Камелиями!

Только после этого можно было встать из-за стола.

Я не выказывал чрезмерного любопытства, избегал расспросов о ходе опытов, не осведомлялся, идет ли на лад работа над противогазами, все ли залатано, осторожно ли они нюхали… Во всяком случае, они больше не ругались — это уже было что-то. Они перестали поносить друг друга. Слышны были лишь громовые удары молотов, да вырывалась вдруг струя пара под давлением, хлестала прямо над лужайками, выбиваясь нередко на середину улицы. Первый завтрак им носили в мастерскую. Все блюда приправлялись «Фероциусом», лишь бы не спускаться в столовую, не терять ни минуты! Насколько я понял, они вступили в пору бурного творчества, но подробностей я не выспрашивал. Никаких доверительных бесед. День миновал за днем, не более того. Вечером я задавал храпака или притворялся.

Я не желал, чтобы Состен пускался в разговоры со мной. Когда к полуночи он сходил в спальню, я не произносил ни слова… не издавал ни единого вздоха. Мое решение было неколебимо: выиграть время! О том только и помышлял… Довольно сумасбродных проектов. Дожить до конца войны, не угодив в тюрьму или на виселицу. Самое заветное мое желание. На Вирджинию я уже больше и не глядел, даже за столом. Глядел прямо перед собой… Немного в окно, когда она шла через сад. Она не видела меня. Мне и без того хватало переживаний из-за гула в ушах, болей в руке, из-за Мэтью наконец! А Клабен? А Лестер? Неотступные мысли из-за всего этого… и изнурительная бессонница… и консульство… и Сороконожка!.. Нет уж, довольно задыхаться от всепоглощающей страсти! Ну уж, нет! Вовлекать бедную девчушку в немыслимые злоключения!.. Это лишь привело бы к новым несчастьям. Довольно уже повалял дурака. Я теперь собственной тени пугался. Хотя любовные страдания отнюдь не смертельны, но это глупость, за которую платится страшная цена. Последствия преотвратительные: похищение девицы и т. д…

В Англии это кончается каторгой.

Единственная мысль не давала мне покоя: дожить до конца войны, не угодив ни в тюрьму, ни на виселицу. Выгадать дней — одним больше, одним меньше… Я вел им счет. Спастись от этой гибельности… а все прочее образуется само собой. Довольно чувств, довольно неосторожности — благоразумный паинька. Хватит с меня осложнений, я действительно выдохся. Мне только не хватало похитить эту невинность… Бросить вызов полковнику, добродетели, прокуратуре… Садовые пичужки, лишенные подружек… Не вырваться мне!.. Разумеется, это умыслили заранее… Вновь в западне?.. Нет, нет, я состарился, в один миг, особенно после того бредового помрачения в «Туит-Туит». Боже, какой ужас! При одной мысли… Какие жуткие видения всплывали в памяти! Меня просто начинало трясти! Это вновь могло случиться со мной… Те двое, старичина и Состен, наверное, следили за мной! Надеялись поймать меня с поличным. В этом доме на этом все и строилось. Я становился все более недоверчив. У меня голова, точно, была устроена на дурной лад — мозги, мысли, черепушка… Это мне было ясно. Муторность какая-то от этого появлялась и боль. Верно, плохо они глядели в госпитале, когда оперировали меня. Что-то, верно, не заметили… Осколочек, кусочек железа… Как раз за ухом, точно. Там особенно и болело. Чувствовал я этот осколок, когда всем напряжением воли пытался уснуть. Он свистел в голове, причиняя мучительную боль. Мука нестерпимая — не игра воображения, говорю, как есть… Дело тут не в нервах. Надо немного побыть в моей шкуре, чтобы понять, что значит оказаться затравленным несчастным болваном, мучеником собственной недужной плоти, безразличным всем на свете. Мой идол Вирджиния, со всеми ее милыми ужимочками, и та помышляла, в сущности, лишь о своих плотских усладах, о показной завлекательности, но тут ее вины не было! Никто не виноват. Каждый страстно хочет жить на свой лад… жить прямо сейчас со всем тем, что ему дано. Никто, будь он стоячий или лежачий, не может терять ни секунды — таков вселенский закон. Немощные — просто с боку припеку, только мешают наслаждаться. Им остается одно: жить воображением, дрочить до полного одурения, сжаться в комок, забиться в дальний угол…

Я размышлял, лежа на спине, сон не шел. А вот и Состен бросает швартовы. Видать, дело к полуночи. Трясет меня — потолковать ему охота. А я — молчок, и ухом не веду. А он кровать трясет, не отступается:

— Пьюит! Оглох, что ли? Пьюит!.. Щиплет меня за нос, за ягодицы. Ах, чтоб тебе!

— Дрыхнешь?

— Ослеп что ли, олух?

Он включает свет. Возбужден до крайности.

— Ты должен выслушать меня, должен! Так больше продолжаться не может!

— Что не может продолжаться?

— Ты должен помочь мне, должен!..

— Да что с тобой?

— «Веги» тебе больше не нужны… так, что ли?

— «Веги»?

Совсем вон из головы!

— Из-за этого ты меня и разбудил?

— Да вся жизнь наша в «Вегах», господин Не Тужи! И ваше жалкое существованьице тоже!.. Уж извините за беспокойство! Что может быть важнее «Вег»? Ради них стоило проснуться!

— Вижу, у тебя снова заскок!

— Пошел ты со своими заскоками! Ты, видно, не понял? Пятнадцатого числа этого месяца начинается конкурс! Через две недели! Через две! Теперь понял? А ты готов?

— Готов… к чему?

— К газам, чтоб тебе пусто было! Не к поездке на дачу, не к ловле бабочек!

— А, так вы опять за свое, Состен!

Я сразу проснулся. Ну, наглец!..

— Уж извините, газы для вас! Не для меня! Я встал на дыбы.

— Ну, естественно, сударя это более не волнует, у сударя плоть взыграла! Сударь волочится за юбками!

— Взыграла, взыграла! Только не из-за вас!

— Сударю угодно посягать на супружество! Сударь очаровывает девственниц!

— Я? Ну, наглец!..

Нет, этот хам вконец оборзел!.. Снова все кончится дикой сварой!

— Ну, да, господин Мерзопакостный! Что, сдрейфил? Прямо в рожу мне плюет! Да что ему наконец от меня нужно?

— Куда это ты гнешь, Состен?

— Хочу найти Цветок!

— Что за цветок?

Придвинувшись ближе, он шепчет:

— Ты же знаешь, Тара-Тое!

Ох, совсем беспамятный! Ну да, цветок… Выскочило из головы… Его Тибет!

— Тара-Toe? Из-за этого ты меня и разбудил, педик? — вскричал я.

— У меня свои причины!

— Ищи сам и не приставай к людям!..

Опостылели мне его бредни! Он сразу в слезы.

— Дружок! — рыдает он. — Не бросай меня, дружище! Одному мне ни за что не справиться. Без чар я погиб! Ты не можешь бросить меня!.. Подумай о моей жене, о Пепе! Ты же знаешь, я люблю ее! Ты ее видел, она ведь неплохая баба! И она любит меня! Не обращайся со мной, как с последней сволочью. Такая неблагодарность в твои-то годы!..

— Да чего ты хочешь?

— Я не хочу подохнуть, как таракан! Хочу выжить! Понимаешь? Выжить! Я верю в Тара-Тое!

— То есть — во что?

— Да в то, о чем говорил тебе, в то, о чем ты сам читал! Да пошел ты! Скажешь, не читали с тобой? Неужто все позабыл? Бедная твоя голова! Конечно, страну ты не знаешь, но все же! Картинки в книге видел? Ты что, такой тупой?.. А, так ты против меня! Не желаешь мне помочь! Вижу, вижу, ты мне враг!.. Спрятал книгу? Где же она теперь? Куда ты ее засунул?

Шарики у него уже завертелись. Он злится, цепляется ко мне, устраивает новую сцену.

— А я верю в это, слышишь? Верю в Тара-Тое! Закатывая глаза, он во весь голос возвещает мне о своей вере.

— Я верю! Куда подевал книгу?

Да под кроватью лежала его «Вега»! Память-то мне не отшибло! У самого края ковра. Придется лезть, вытаскивать… Не было мне других забот!..

— Так она нужна тебе? — спрашиваю. — Нужна?

— Он еще спрашивает! Вот полоумный! Он еще спрашивает!

В чем мать родила сгибаюсь в три погибели, заползаю под кровать, нашариваю книгу… Какая колодина!.. В два или три телефонных аппарата размером! Взгромождаю эту дуру на кровать, открываем ее на странице заклинаний. У меня сразу начинает плясать в глазах — такое изобилие красок, человеческих фигур! Слишком много, чересчур ярко!.. В голове завертелось… Тру глаза… Меня клонит в сон… Черт, спать хочется!.. Пошел он к черту со своей книгой!.. Вытягиваюсь на постели… Так нет! Не дает покоя, теребит!

— Эй, а куда палочки подевал? Не помнишь?

Ему нужно, чтобы я немедленно принялся за дело! Извелся от нетерпения!

— Ну же! Немедленно пляски! Вот бесноватый! Заездил он меня!

— Ну, что пристал? Отвяжись, я сплю!

Даже не слушает! Вынь ему да положь, дурья голова!

— А я говорю, сейчас будешь играть!

Раскомандовался.

Он имел в виду мой столовый прибор, вилку и нож, которыми я пользовался в прошлый раз вместо ударных инструментов, которыми стучал по кроватной раме, по медным стойкам… Моя партитура… Я запрятал их в шкафу так, чтобы не попались на глаза горничной.

А он между тем не может терять ни секунды. Готовясь плясать, раздевается донага… Тело у него сплошь волосатое, но особенно густо порос живот… рыжей шерстью.

— А на голове что же, ничего? — игриво эдак бросаю ему. Он и в самом деле был совершенно лыс. Попутное замечание.

— Не смешно, господин Поцелуев! Не всякому дано быть лысым! Чтобы облысеть, в голове должны водиться мысли, но это не по вашей части.

Он листает книгу в поисках своего танцевального образца.

— А, вот и Сохукул! Тут и делать больше нечего! — радостно восклицает он и растолковывает мне:

— Сохукул, бес в клетке. Главная его мечта — путешествия! Замкнутый бес — это то, что нам нужно! Придется освободить его — вот наша задача, молодой человек.

Я видел беса в клетке, свернувшегося клубком у решетки. В точности, как на рисунке. Неважно выглядел этот самый Сохукул. Аляповато нарисованный, размалеванный. Томился этот бес. Желто-зелено-синий с длиннющим сине-зеленым хвостом, вытянутым до самого края страницы… Чтобы заметили его тоску! Жуткая рожа… Углы рта задраны к глазам… Рот искривленный, сведенный судорогой… Причиной могла быть лишь тоска невыразимая! Как же было не заметить? Кто мог тосковать больше запертого в клетке беса Сохукула? О том говорилось и в предании. И нам предстояло освободить его заклинаниями, корчами… и это называлось плясом безумства. С этой минуты демон Сохукул из чувства благодарности начнет служить нам и будет служить до конца наших дней, сопровождая нас повсюду… готовый на все ради нас… Сражаться за нас до скончания веков, расшвыривая всех прочих бесов, всех, кто стал бы поперек волшебной дороги в Тибет, кто захотел бы отнять у нас Цветок Тара-Toe!.. Сначала бесов, а потом и разбойников… Ими просто кишели высокогорья Тибета! Ведь Гималаи — самое разбойное место на свете! А на подступах к ним — ледники! Да, да, именно так! Состен даже не сомневался, а доказательством его убеждения служило именно то, что он меня разбудил! На полном серьезе!

— А теперь порепетируем! Ни минуты, потраченной зря!

— Понимаешь, он в клетке, а кругом разбойники и бесы! Ты уже сосредоточился напряжением воли! Напрягись! В тебе уже накопился заряд, ты заряжен до отказа… Ты сконцентрирован мысленно на том, что тебе предстоит делать, на сражении, в которое ты вступишь… Сохукула легко узнать по желтому хохлу… Смотри!

Мне положено было внимательно рассматривать рисунок, смотреть до одурения, лишь бы не ошибиться в хохле… Случится страшная беда, если я шарахну по башке Сохукула вместо какого-нибудь другого демона!

— Гляди же внимательно, не ошибись! На левой руке у него семь пальцев, а у других демонов — пять, как у обычных людей!

Теперь-то я не мог обмануться. Что ж, займемся музыкой!

— Понял? Резкие удары!

Он постучал вилкой — тик, тик, так! — по медной кроватной стойке.

— Слышишь? Это синкопа… Синкопа! Играть надо, не как придется… Ты сидишь на корточках, встаешь, и сразу поклон… Ты кланяешься мне после каждых двадцати ударов… Это называется возданием почестей… Почестей!

Произнося эти слова, он не сводит глаз с картинки: ведь мы оба должны проникнуться!

— Смотри! Я разворачиваю туловище направо… Шея пошла, голова… Два, три мигания… Улавливаешь? Тук! Тук! Тук!.. Одновременно!.. Я разогреваюсь, прихожу в веселое настроение… А теперь адажио… По идее, я иду на пуантах, а ты отбиваешь аккорды — ток, ток, ток! И вдруг бросок вперед… Бросок… Я кружусь вокруг пресловутой клетки… В ней демон Сохукул… А руки мне надо вот так держать…

Он показал мне на заставке, как именно надобно держать руки: изогнул над головой наподобие ручек вазы — очень изящно.

— Итак, я бросаюсь… Повторяем!

Он начинает свою пантомиму и вдруг останавливается.

— Ах, друзья мои, чистое сокровище моя Пепе! Видел бы ты ее на пуантах! Бездна обаяния! Фея, сильфида на пуантах! Я ничто рядом с ней!.. Так создать обстановку… Ну-с, дружочек. Так… так… так!

Воспоминания.

Я знай стучу, пускаю градовую дробь, как ему хотелось, по медной стойке, сверху донизу. Он трясется, подергивает ногами, но с места не трогается… совсем не так, как на рисунке, — нет той страстности.

— Так не пойдет! — возражаю я. — Мухлюешь, мил человек!

Я малость поднаторел. Вихляет задницей, и будьте довольны… курам на смех! Совсем не то, уж я-то в этом толк знаю!

— А где же усилия? Ты же толковал об усилиях?

Пусть попотеет!

— Не видать тебе этого хмыря, как своих ушей! Твой демон только поморщится и, верно, подумает: «Ну, лодырь! Ну, котяра!»

Мне нужно, чтобы он надрывался, чтобы вон из кожи лез. Зря я, что ли, просыпался? Тут он сразу завертелся, начал стараться изо всех сил… Стучит пятками, вскидывается… Поехало! Строит мне глазки, подмигивает, подскакивает… Это уже настоящие прыжки. Теперь становится похоже на рисунок. Но это еще не фарандола, не подлинный вихрь Сохукула… Не то, не то! Он так потеет на пируэтах, что с него брызжет, со всего его шерстистого тела летят брызги. Начинает шумно дышать… Новый заход. Теперь нужно завесить лампочку, обернуть трусами… Чересчур яркий свет для Духа, слишком режет глаза… Нет, что-то не выходит… Проклятье, он сдается!

— Кончили с Сохукулом! Хватит, говорю! Выдохся! Стал, с трудом переводит дух.

— Я никогда не овладею им! Олух, каких мало! Я перестал его воспринимать! Перестал! Проваливай, мерзавец!

Он отметает его резким взмахом руки и валится без сил. Надо признать, сокрушительное поражение. Но это же не конец! Ну, ошибочка вышла, всего-то!

— Найди страницу с Гоа! Это cap! Настоящий, колдовской!

Он одушевился.

— Он являлся по моему желанию. Сар третьей степени, слышишь, курчавый? Третьей! Можешь вообразить его могущество? Сохукул не любит Лондон. Мне-то ясно, что это значит… Ладно, пока помолчу… Нужно просто вернуть Гоа! Он уже почти был у меня в руках… Гоа может выдержать в Лондоне — ведь он влажный, а тот сухой… Я всегда это говорил. Мог бы уже и догадаться!..

Вновь роемся в «Вегах», находим те три страницы — Обряд и Жертвоприношения. Судя по заставкам, не менее двух часов телодвижений.

— Стучи, стучи! Не забыл? Я пяткой… топ, топ, топ! Затем твои четыре удара… тр-р-р-р!.. Ну, давай, хватит уже дрыхнуть!.. Я за тобой, как привязанный… топ, топ, топ!

Он вновь входит в транс — что значит вера!

Пошел отплясывать в пеплуме, то есть в моей простыне… Закутался в нее, потом швырнул в воздух, бросился ловить, припустил бегом… Подпрыгнул, оступился, упал, сверзился с грохотом… ба-бах! Спальня сотряслась, зеркало брызнуло мелкими осколками, посыпалось… Нужно было видеть его рожу… Остолоп остолопом… Дождь дребезгов!

— Ну, что? — спрашиваю. — Завязываем?

— Теперь на десять лет несчастий! — все, что он может ответить.

Это тебе любой дурак скажет!

— Ну, так что, укладываемся?

Я решил, что вроде уже довольно, побили предостаточно. Так нет, ничего подобного!

— Вот так просто и кончили? Да ты охренел!

— Ну, ты даешь! Тебе мало разнесенного вдребезги зеркала? Хорош гусь! Да ты просто чудовище!

— Ну, будет, будет! Не стыдно выказывать слабость?

Давит он на меня, за мальчишку принимает! Послушать его — сущий тиран! Совсем затыркал!

— В такт! И довольно уже дуться! Держи хвост трубой! Слышал такое выражение?

Завертелся, заскакал на кошачьих лапках. Гаер резвился от всей души, носился как угорелый. От кроватей устремлялся к окну, перепрыгивал через тахту. Вращение. В тексте «в-в-в»… сиречь быстрота. Обозначено мелкими значками. Начинаю разбираться. Исполняю партию сначала вилкой, потом ложкой. Он мечется посередине, шерсть на животе шевелится… Пляска, транс, легкие вздохи… Свернулся калачиком… Ласковый, полный неги… И вдруг — раз! — распрямился! Снова пляс… Изображает испуг. Я загоняю его так, что ему дышать нечем станет, заставлю его в точности исполнять все до единой пометки «в-в-в»! Пусть крутится волчком по полной программе и одновременно строит мне глазки! Иначе я шабашу… и все по-новой! Так написано в книге. Я самый могущественный! Я безжалостен! Я тереблю его, подгоняю — бац, бац, бац! Пусть поскачет, пусть выложится! Пусть самого себя превзойдет и подмигиванием, и вихлянием, и трясением головы! Я придирчив до мелочности, до беспощадности! «В точности, как написано! В точности!»… Пусть делает все, что обозначено на этой странице, без жульничанья! Все заставки до единой! Мне подавай всю «Вегу»! Полностью! Пусть хоть околеет!.. Он продолжает телодвижения, но начинает слабеть… Подпрыгивая, взмахивает руками… Загонял я его все-таки, чтоб ему пусто было. Пусть просит пощады! Уже, верно, три часа ночи! Вдали раскатываются гулкие удары — ночной бой Биг Бена.

— Давай, шевелись! Я-то в порядке!.. Бодрее! Резвее! Тебя что, плеткой подгонять? Шевели задницей!

Вот так я с ним, теперь я его взбадриваю… Начать с того, что на каждой странице, на каждом рисунке — везде изображены бичи, стрекала, зубья. На целый полк хватит!.. Это так, к слову пришлось… Веговские розги, плети всех цветов, о чем я ему и напоминаю. Он весь в мыле, хрипит, задыхается, но не сдается! Крепок же… старый хрен! Только он запросит пощады! Он у меня запоет на финише!

Теперь я знаю музыку, все эти так, тик, ток! Исполняю чисто: перебивчивое стрекотание кузнечиков, рябящая россыпь. Но и ему охота подкузьмить, добавить мне хлопот. Ему подавай теперь работу языком… Изощряется! Ему подавай, чтобы на каждом контрапункте в глотке булькало… Это, видите ли, нравится Духам пляса, приводит-де их в веселое настроение души. Они просто, понимаешь, млеют!.. В общем, лишняя забота.

— Ладно, ладно, не возражаю!.. — В основном это я от него уставал, он брал верх, за ним оставалось последнее слово. В следующий раз скажусь больным — пусть будит полковника, чтобы он трещал ему палочками. Вот о чем я подумывал… Уж эта мне пляска живота и горловые бульканья…

— Гляди, Фердинанд, прямо искры из-под копыт!

Он хочет и меня раскачать, зажечь ритмом. Таких вихревых вращений я у него еще не видывал. Такая стремительность, что он просто исчезал из вида. Вжик, и взлетел в воздух! Он находился в своей стихии: смерч нагишом. Да, я был обречен оставаться игрушкой в его руках. Извольте видеть, Терпсихора собственной персоной! Полный отпад!.. Король трансцендентальных плясок!

Я измочален, зеваю. Он поносит меня:

— Значит, на попятный? Бросаешь? Сударь избавляется от обузы! Господин — горлопан и бабник! Работать-то охотников нет! Ну, порхай! Вам же все одному достанется — и девчонка, и жратва! У вас будет все, что я предрекаю, а ваш благодетель сдохнет! Этот обалдуй Состен больше не будет путаться у вас в ногах! Будете иметь окорока… и ни с кем не придется делиться!..

Так это он, благодетель! Курам на смех! Мы усомнимся, гарпия зловредная, дергунчик паршивый!

Пришлось начинать все сызнова. Но, в конечном счете, с колдовскими чарами, с этой пляской Гоа ничего не получилось. Он хрустел своими старыми костями, обливался потом, дышал как загнанный конь, трясся, точно припадочный… а толку никакого. Чарами и не пахло! Он просто бесился, готов был кусаться. Полный провал, но он уперся — и все тут!

— Погоди, взгляну!

Снова схватил книгу. Я зеваю… Бьет четыре часа. У него новое, которое уже по счету озарение!

— Послушай, мне нужен ритм 27, ритм Панды Вулии! Это нечто! Храм Коростен! Ну, представляешь? Я приближаюсь из дальнего конца… Голова у меня вымазана сажей, черная! Ты меня не сразу узнаешь! Стуком по меди изображаешь испуг! Жуткий испуг! Колотишь как сумасшедший! Страх безумный! Буря ужаса!.. Я иду к тебе, намереваясь задушить тебя, а ты меня целуешь, хлопаешь в ладони от радости — я исполнил твое желание, ты добивался этого целый год! Я намереваюсь оглушить тебя!.. Но ты-то, понятное дело, премного доволен! Ты-то воображаешь, что я согласен, что я исполнил твою просьбу! Комедия! Пошел-ка ты в задницу, раздолбай! Смотри! Тычет в книгу.

— Рисунок 27. Видишь позы, мимику, пластику, плутовские проделки?.. Погляди хорошенько! Видишь? Я не нуждаюсь в твоей жертве, презираю твою плоть! Ты мне не нужен! Не желаю твоего запаха! Твоя душа мне тоже без надобности! Видишь, как я гнушаюсь тобой?

На рисунке 27 все так и было, замечательно было видно.

— Вот когда начинается великолепие! Ты извиваешься… из кожи вон лезешь… ты хочешь втянуть меня! Тебе хочется, чтобы я любой ценой принял тебя! Я — Дух храма Коростен! Мне не нужно твое тело, я желаю лишь твоего блага — в этом-то и заключен смысл пантомимы! Я пляшу вокруг твоего тела, завораживаю тебя… но ты нечист для меня! Двенадцать вращений слева направо, в направлении движения луны. Крутись-вертись до туалетного столика. Словом, полный оборот вокруг, так сказать, храма. Ты плачешь оттого, что я не хочу принести тебя в жертву. Ты катаешься по полу, умоляешь, подставляешь мне шею… вот так!

Показывает.

— Чтобы вызвать во мне чувство ревности, ты призываешь себе на выручку беса-птицу Уандора и аккомпанируешь мне на шесть тактов. Главное, музыка! Начинаешь вилкой — тук, тук, тик!.. Потом ложкой — так, так, так! Затем три бульканья — будь, будь, будь! Действуй! Начинаешь резко, затем становишься вкрадчив в расчете на Уандора. Уандор появляется с другой стороны, но ты к этому не готов, для тебя это неожиданность…

Описание было напечатано в «Веге» червоными буквами, значками санскрита. Он произносил по слогам слово за словом — видимо, не слишком хорошо умел читать на этом языке. Рисунки были дивно хороши. Птицеобразный Уандор изрыгал пламя, сине-зеленые его крыла распростерлись на две страницы в полный разворот… Сказочная птица!

— Я научу вас санскриту, молокосос. Так будет намного удобнее.

— Это вы можете сказать, господин Состен! Он переводил по мере надобности.

Весьма причудливые корчи я должен был изображать, притом незамедлительно. Он очень настаивал: первоначально я изображаю любезность, потом мольбу, а в заключение — сладострастие… Ну, за работу, палочка!.. Так называемый Уандор украдкой подбирался по коридору… На корточках, на концах крыл, исподволь. Надо же произвести впечатление! Завернувшись в холстину, он собирался застигнуть меня врасплох… Я ахаю и охаю — такая неожиданность! — и сразу принимаюсь колотить — полный ритм во всю силу по кроватным стойкам, по пружинному матрасу, по стулу… И вот он кинулся, устремился, завертелся вокруг кроватей. Ни дать ни взять, бесы во плоти, точно сошедшие с гравюр. Он корчит мне рожи. Глядим друг другу в глаза. Лопнуть можно со смеху! Я прыснул… и прыснул в такт. Он просто взбеленился: все придется начинать заново, и по моей вине… Он в очередной раз выскакивает в коридор… Вот так разбег! Могучий порыв — и он взмывает в воздух. Точно взмахом крыльев переносится через обе кровати… и обрушивается — бабах! — на спину… Грохот, точно он свинцом налитой, а между тем не так уж и тяжел. Всю спальню тряхнуло. От боли он взвыл не своим голосом, жестоко ушибся. Похоже, спину себе повредил.

— Ох, Фердинанд! Ох, Фердинанд! Он мой, мой! Он у меня в руках, Фердинанд!

Ликование.

— В каком смысле твой?

— Я ощущаю его! Ощущаю!

Его корчит, катает по ковру. Он колотит руками, ногами, его мохнатое пузо ходит ходуном… То ввалится, то вспухнет, вздуется… Раздается пыхтение… Бурдюк, козий мех от волынки… Новый взрыв ликования:

— Он мой! Он мой!

Просто сам не свой:

— Я ощущаю его, ощущаю!

На губах у него пузырится пена, он рычит, взлаивает, точно пес. Вновь раздаются причитания:

— Он мой! Он у меня в руках, Фердинанд!

А сам тужится в немыслимом напряжении сил… Точно в самого себя уперся. Своротить себя во что бы то ни стало. С нечеловеческими усилиями он борется с собой посреди спальни, словно схватившись с великаном… Картина потрясающая!

Он исходит криком:

— Он мой, я держу его! Просто не по себе делается. Я его ободряю:

— Давай, давай!

И совет ему подаю:

— Ты ляг в постель!

Мне кажется, что так ему легче будет продолжать ужасающее борение.

— Да ляг же, ляг!

— Да нет, дурья голова! — вопит он мне в ответ. — Это Гоа!

Багровый от натуги, изнемогающий, разъяренный, вступивший в противоборство не на живот, а на смерть, стиснувший в объятиях самого себя!..

Вот те на, Гоа!.. Вот так неожиданность! Ждали-то не его, не его выкликали! Жестокий великан Гоа! Вот так промашка!.. Мне стали понятны его оторопь, его бешеная ярость. Ждали ведь Уандора, птицевидного беса Уандора, только не Гоа! Это было совсем другое… Гоа ждали во время других корчей, а он — возьми да заявись, хотя никто его не ждал… Какое вероломство! Ах, негодяй! А хватка у него беспощадная, костоломная. Я-то видел его страшные объятия!

— Говорю тебе, это он, Гоа! — восклицает он в пылу борьбы, кипя ненавистью к чудовищу, вновь и вновь, едва живой, опрокидывается на ковер, катается по нему с пеной на губах, натужно вскрикивает… Вот такие происшествия! Я глядел, трясясь от ужаса… Я не в силах был помочь ему… Битва с оболочкой, условным телом… И он был бессилен… «Сар в третьей степени!» — с трудом выговаривал он сквозь пену на губах.

— Он всюду во мне, всюду! Он проник в меня, Фердинанд, проник!

Жутко было смотреть на эти судороги, потустороннее беснование на ковре. Как он неистовствовал против самого себя, стиснутый Гоа…

— Он пробирается в меня, пробирается!

Теперь, высунув язык, он хрипел на ковре… как измученный, обессилевший, забитый до полусмерти пес.

Он изнемогал от телесной муки, совершенно нагой валяясь на полу…

— О, как он тяжек… тяжек, Фердинанд! — стенал он.

Гоа навалился на него в потусторонье, душил его непомерной тяжестью своей. Я старался поднять его, но тщетно. Хватал его за руку, изо всей мочи тянул к себе — и-и-и-оп! И-и-и- п! Но, придавленный к полу тяжестью демона, он стал неподъемен…

— Что же это, в самом деле? Хорош ты, нечего сказать!

— Не смей ухмыляться, остолоп! — грубит он мне. Его душил гнев, вот и икота напала.

Ой, держите меня, сейчас упаду!..

— Нет, не могу больше!

Я надрываюсь от хохота… И-а! И-а!.. В точности — осел… Не могу остановиться. Хорош же он был, валяясь вот так, брюхом кверху, на полу, едва живой, нагой, обросший рыжей шерстью!.. Нет, я сдохну сейчас!

Картина — загляденье!

Расплющенный воображаемой тяжестью, он просто шевельнуться не мог.

— Хватит, сыт по горло! Ложусь спать! — объявляю ему. Я был счастлив, что этому пришел конец. Опостылели мне эти скачки!.. Пусть околевает с голым брюхом!

Так нет же, не конец! Глянь-ка, он снова затрясся, его так и подкидывает… Извивается на полу, шалеет: глаза подкатываются, он бьется, катается из стороны в сторону… Приступ падучей! Склоняюсь над ним, спрашиваю:

— Где болит?

До чего он мне надоел!

— Я счастлив! — стенает он. — Я счастлив! Это Гоа! Он мой, он мой!

Чумовой!

— Где же он тут у тебя, цыпленочек мой? Где? Это я шутки ради.

— В теле, тупица! В туловище!

Подхожу, наклоняюсь над ним, прямо носом в шерсть: желательно мне узреть Гоа в его нутре. Может быть, заметно? Нет, ничего! А он все сильнее, все резче дергался.

— Ты, значит, в порядке! — заключаю я.

Пропало у меня всякое желание что-либо с ним обсуждать… Прекрасно! Состен в полном блеске! Браво, браво, дорогой Учитель!

И тут с ним приключаются жуткие корчи, в десять крат ужаснее прежних. Такое впечатление, что я подогрел в нем жар — довольно оказалось скупой похвалы. Он запрокидывается, изгибается дугой. Некая сила скручивает его так, что тело его образует кольцо… Он зубами хватает сзади собственные ноги, кусает себе пятки… Невероятно! Какая немыслимая гибкость! Как ему удается так согнуть себя? Я исторгаю вопль восторга… пытаюсь поцеловать его. Он грызет себе пальцы на ногах и вдруг, распрямившись, точно пружина, вскакивает на ноги! Вот тебе на! А рожа, а улыбка, а безграничный восторг!.. Как он счастлив!

— Дорогой мой малыш! Малыш мой! — молвит он. Как же он доволен!

И сразу шептать мне на ушко:

— Тише, тише! Он еще не привык! Главное, не толкать! Осторожно, он у меня в животе!

Словом, предупреждает.

— Малейшая глупость, колкость, лишнее слово, — и — пырх! — он уносится прочь!.. Самый ничтожный сбой — и он возносится на воздуси. Все, конец! Только его и видели!..

Да, очень нешуточное дело!

— Он в моем животе! Пусть привыкнет!

Вот такие у нас события, вот где причина его осмотрительности! Ну, что же, прекрасно!.. Лучше всего будет лечь спать. Довольно уже пантомимы! Антракт, перерыв!

— Давай-ка баиньки, Гоа! — бросаю ему. Это ему не понравилось.

— Ты что же, не веришь? Не веришь? Отвечай! Они вновь гневаются. Будь ты неладен!

— Ты не веришь? Насмехаешься?

Никак невозможно было ему видеть во мне скептика. Ему подавай веру безусловную!

— Да верю, верю, не сомневайся!.. Но ты в состоянии понять, что мне спать хочется?

Он так и подскочил, и снова бушевать, и снова изрыгать на меня брань:

— Спать ему, видите ли, охота! Нет, вы слышите? Обормот! Да он у меня в животе! Уши вянут слышать такое! Так вот что я тебе скажу: ты — пустое место. Он в моем нутре, говорю тебе! Всюду!

При сем он стучал по своей щуплой груди, по бедрам, по заду. И отзывалось гулко!

— О! О! Слышишь?

— Да, да, ты прав, Состен!

Не мог я вступать в новые препирательства — я спал, сидя, а он все задирал меня, пыхтел мне прямо в лицо:

— Он был мой уже в Бенаресе, слышишь? Был мой!..

И все в голос, чтобы я непременно слушал его.

— Он был мой целых две недели. Я знаю, чего можно добиться с его помощью. Дай мне трубку! Можно получить все, что пожелаешь. Слышишь? Ты — дух воплощенный! Ты достиг могущества в третьей степени! В третьей, слышишь?

Новая затея! Он хотел доказать мне истинность своего Гоа… Ну нет, на это я не клюну, хоть в лепешку разбейся!

— Говорю тебе, я познал его, познал! Я одержим им, он одержим мною!

Он расхаживал, придерживая живот обеими руками, от дверей к окну и обратно… Нет, концом еще и не пахло. Он весь дрожал, пылал от жара.

Я ему:

— Гляди, простынешь!

Он был наг и мокр от пота.

— Дай мне телефон! Телефон дай! Вынь да положь. Подаю ему трубку.

— Кто самый могущественный в Лондоне? — спрашивает он вдруг.

Я растерялся.

— Кого ты больше всех боишься? Я молчу как дурак.

— Сейчас увидишь, как это делается!

— Что ты замыслил? — спрашиваю.

— Не суетись, говорю не я, а Гоа! Он у меня внутри!

Он хлопает себя по лбу, по животу, по бокам. Хочет доказать мне, что он перестал быть сам собой, что он стал целиком Гоа, что он одержим… И поклон отвешивается в сторону окна. Такой чинный, такой чинный! Потом еще ниже… Очень глубокий поклон…

— Духи Ночи! — возвещает он.

Он настежь распахивает окно… Простынет насмерть! Еще два, три поклона.

— Гоа, Гоа! — трепещет он, сам с собой говорит, сам себя молит, вбирает себя, падает ниц, задрав зад.

Молитвенно взывает:

— Гоа! Гоа!

Как он худ — кожа да кости! — зад торчит востреньким кулечком. Он вновь принимается за свою гимнастику… десять, пятнадцать коленопреклонений.

Воздание почестей Гоа.

О, пошло дело: он встает в полный рост, радостный, бодрый, в полной готовности, опьяненный тайными токами и верой — верой браминской!

— Телефон, лоботряс! Давай сюда трубку! Теперь он уверен в себе. Ну, держись!

— Ну, так за какого фендрика возьмемся? — нетерпеливо осведомляется он.

Не возьму в толк, кого он может напугать, тем более по телефону.

— Нашлю на него порчу Мурвидиас, слышишь? Самую страшную! Под землей настигнет! Так кого возьмем в оборот, говоришь? Ты пока еще никого не назвал. Увидишь через недельку рожу этого ханурика! Нет, милый мой, ты не знаешь силу чар Мурвидиаса!

Вижу, что он лечит мне мозги, и тут меня осеняет:

— Позвони французскому консулу!.. Редкая сволочь!

Клянусь, тот действительно был мне гадок со дня памятного визита, когда он вышвырнул меня на улицу. Ах, гнида! Чтоб ему поленом в харю заехало, вот радость была бы!.. Вообще чем-нибудь потяжелее! Вот где пригодилось бы чародейство! Чтобы этого консула Франции, мать его так, на кусочки разодрало!

— Подай-ка телефонный справочник, гуляка! Сейчас увидишь, как я разделаю под орех этого гуся лапчатого! Через недельку сходишь взглянуть на своего консула Франции! Ты понятия не имеешь, что такое порча, какую я насылаю через Гоа! Только бы успеть воспользоваться токами Гоа! Дремать нельзя — чуть замешкаешься, и они уже забастовали!

Вдвоем роемся в справочнике, ищем номер.

— Bedford!.. French Consul… Bedford square… вот он: Tottenhem 48486!

— Спроси его сам! Говори!

У него самого не получалось. Я помогаю ему:

— Four.. Eight… Four…

А, вот и консульство. Передаю ему трубку.

— Соедините меня с консулом Франции, лично с консулом!

Сказано властно, безоговорочно.

На том конце провода замешательство. Кто-то мямлит:

— Да, в чем дело?

Он взъяривается: такого он не потерпит! Хватает трубку:

— Консул Франции, вы слышите меня?

— Консул Франции уже в постели! — раздается в ответ.

— В постели? В постели, говорите? Немедленно разбудите! На проводе президент! Президент, вы слышите? На проводе Раймон Пуанкаре! Пошевеливайтесь! Поворачивайтесь!

Лихо прозвучало. Вот это твердость! Какие могут быть сомнения?

На том конце провода сразу зашевелились, звук телефонных включений, настроек, звучащие наперебой голоса… А, вот и консул!

— Алло! Алло! Консул Франции на проводе!

— Алло! Алло! Это вы, господин консул? С вами говорит президент Пуанкаре!

Он шепнул мне: «Сейчас увидишь!», подмигивает: не бойся, мол, я уверен в себе.

— Алло! Алло! Это вы, господин консул? Прекрасно, благодарю вас! На проводе президент Пуанкаре! Я кое-что хотел сказать вам: дерьмо, дерьмо, дерьмо! Вы — паршивое дерьмо и сдохнете властью Гоа! Кушайте на здоровье!

И — бряк! — вешает трубку. Доволен до опису, в диком восторге, сигает, взбрыкивает козлом, откалывает ригодончик, гоняет нагишом вокруг ковра… Джига браминского победителя!

Вот он каков!

— Ты слышал? Слышал? Прямо в лоб! Троекратное дерьмо! Этого что, мало? С запасом хватит! На восемьдесят лет! С помощью Гоа это самое малое — от восьмидесяти до девяноста лет! Ну как, неплохо получилось? Ему теперь барахтаться до скончания века! Вот тебе бенаресская школа!

Как он гордился собой, этой телефонной победой! Он скакал кругами, отплясывая сарабанду блистательного торжества. Усталость как рукой сняло — резвая лань!

— Тройное дерьмо! — ликует он. — Тройное! Так-то, малыш, так-то! Может быть, у тебя еще какая-нибудь сволочь найдется? Кого бы еще отхлестать по мордасам? Давай живее, нельзя терять ни минуты!

Видно, на него накатило, полностью погрузило в транс Князя Флюидов.

— Он мне уже до костей добрался, до самых костей! Потрогай бедро! Более явного знака быть не может! Чего же лучше? Еще немного моления… Погоди, погоди!

Он вновь простирается, затем поклон… Еще пять, шесть раз… Духам Ночи в сопровождении обрядовых блеяний Гоа… Ну вот, теперь он в полной готовности, грызет удила.

— Можно начинать?

— Давай, колоти: тик, тик, так! Сейчас нашлю ему смертельную порчу! — возвещает он.

— Сейчас ему такая пакость приключится, что хоть вешайся, хоть под трамвай бросайся! Вот такие токи я на него насылаю! Излучай со мной!

Вот чего ему желательно. Какая уверенность в себе! Удивляет он меня. Может быть, в этом что-то есть? Может быть, он действительно обладает некой властью… как и те, кто занимается столоверчением? Тут призадумаешься. Уж очень у него уверенный вид. Сверхмагия — это лапша на уши, мошенничество и облапошивание… А может быть, он просто фокусник? Пакости на расстоянии? Было от чего придти в недоумение! На ком бы испробовать? Почему бы и нет?

— О, Нельсон! Гаденыш, каких поискать!

Ему ведь нужен был отъявленный негодяй.

— А, этот! Ну да! Совсем он позабыл его.

Но у Нельсона нет телефона. Надо кого-нибудь другого.

— А Мэтью, легавый? Вот экземпляр! Сволочь, каких мало! Давай, мать твою за ногу! Чтобы он копыта откинул! Нашли на него порчу, если можешь… вот такую, гляди!

И показывает какую. От края и до края. Подавай мне Мэтью! Я эту гадину совершенно не переносил. Самая подлая тварь на свете! Самая мерзкая жаба в этой шаражке! Пробы негде ставить!

— Свяжись с Ярдом и давай сюда этого голубчика, да поживее, пока не рассвело! Позднее появляются помехи, и все расползается. Гоа — это мрак, непроглядная тьма!

Мэтью нужно было звонить в Уайт-холл, а номер Уайт-холла 01001.

Соединили сразу же.

— Алло! Алло! Скотланд Ярд? Уайт-холл? Ноль один ноль ноль один!

Есть!

— Алло, мисс? Прошу вас, срочно! Срочно! Старшего инспектора Мэтью! Крайне срочно, Дональд Мэтью!

Снова возня. Искать его, видите ли, нужно по всем отделам… Его нет… Нет, есть… Нет его… Голова лопается от их switch, от этих twit trace.. Не телефонная станция, а мясорубка какая-то! Ах, паскуды! Так звоните ему домой, раз его нет на месте, раз спит у себя!

— Call him up! Special! Special! Немедленно разбудите его! Со всей поспешностью!

Да, властность производит впечатление. Я сам превращался в Гоа. Мигнуть не успел, как заговорил голосом обладателя чародейной силы.

— Special! Special!

Видно, они разыскивали там его адрес.

— Special! Special! For a crime, по поводу преступления!

Я говорил чрезвычайно настоятельно, чтобы не было никаких проволочек.

А, вот и его домашний телефон. Дзинь, дзинь! Вот и он, не запылился.

— Алло! Алло!

Слушаем оба, каждый на своем конце провода. Это точно Мэтью, голос его.

— Теперь давай ты! — говорю Состену. — Твой черед!

Демон-то он, в конце концов.

— Дерьмо! Дерьмо! Дерьмо! — орет он в трубку, но уж очень торопливо, чересчур торопливо и быстро вешает трубку. Отвиливает!

— И все? — спрашиваю.

— А что еще? На нем теперь проклятье, — спокойненько так отвечает он.

Что-то я не заметил. Не похоже. Совсем не похоже.

— Ты боишься Мэтью, Состен?

Я бросил ему это обвинение прямо в лицо. Теперь ему ничто не сойдет с рук, разбудил-таки он меня!

— Боюсь? Боюсь, значит? Ах, паршивец! Знай же, сопляк, что Гоа ничего не боится! Запомни, ничего!

Разозлился.

— Давай быстро другого!

Затеребил — подавай ему новую жертву. Роюсь в памяти, но ничего не нахожу…

— А, приятели из Лестера! Может быть, тебя устроит эта шушера? Мог бы дать им небольшую взбучку! Ничего, переживут… Малость припугнуть этих обормотов!

— Нет, только не этих!

Не приведи, Господи! Испугался, как бы не вылез на свет Божий Каскад.

— Этого ты тоже боишься?

Впрочем, я не видел в этом ничего странного.

— Но это все народ легковесный! Жидковаты, чтобы тратить на них флюиды! Нужны люди состоятельные, с положением, а не шпана уличная!

— Так предложи сам кого-нибудь, господин Привереда!

— О, лорд-мэр!

Вот какие озарения случаются с ним! Блистательно!

— Ты когда-нибудь видел его в парике, в золотой карете? Вот уж, действительно, важная особа! Ну, так я его в клочья порву, раз уж этим занялся Гоа! Хочу, чтобы карета рухнула вместе с ним в первый же день, когда он поедет в ней! Вот такое у меня желание, и чтобы оно исполнилось! Загадаем, вместе! И-и-и-раз!

Я сплевываю вместе с ним.

— А теперь звони ему!

— В такое время? Совсем сдурел?

— Звони, говорю! Назовешься Альфонсо, королем Испании Альфонсо!

Пожалуй, это не так уж глупо.

Набираю найденный в справочнике номер — Сити 7124. Там ищут.

— Hello! Hello! The Lord Major please! Here the King of Spain, Alfonso!

Забавно прозвучало.

На другом конце провода замешательство, снова затрещало, защелкало.

— Hello! Hello! King of Spain here! Esta your Major, yes? Yes? Yes?

— Yes, yes! — отвечают мне.

— Дерьмо, дерьмо, дерьмо! Гоа срал на тебя! Чтобы вам поскорее околеть!

И трубку — бряк!

— Слышал? Анафема всеобъемлющая, анафема лавиноподобная! Наиглавнейшее Великое Право! Страшнее на свете нет! Как я его послал, а? Каково? С него хватит, могу поручиться!

Ах, как он гордился собой!

До чего порочная душонка у этого Состена де Роденкура Рыжего Волоса! Вот уж никогда не подумал бы! С каким упоением насылает порчу! Распирает его от чувства всесилия. Отплясывает, обалдуй, бенаресскую фарандолу вокруг кроватей.

— Его нужно согреть! — восклицает он, подпрыгнув. Опять со своим Гоа! — Холод ему противопоказан… он леденеет, размагничивается… лишается, как пить дать, трех четвертей своего могущества… Живо, бери вилку!

Снова заставляет работать, снова хватай столовые приборы и… тук, тук, тук! Рассыпчатая, частая-частая дробь… Сарабанда… Пируэт… Скольжение… Пируэт… По всей окружности ковра. У, тиран! Следует рисунку, выполненному ало-голубой с позолотой акварелью с 81-ой страницы. Только он без реквизита — ни щита, ни панциря, ни перекошенной личины. Как есть нагишом и с моим аккомпанементом: тик, тик, тик, так, так, так. Старается во всю мочь. Быстрее, быстрее… Налетает на шкаф, спотыкается. Переусердствовал. Растягивается на полу во весь рост, ба-бах! Попыхтел, немного оправился… и снова за свое. Гарцует на дыбках, вроде циркового пони. Блеск! Как взыграл! Ну, мастак! Ей-богу, класс, высокий класс!

— Нажми, нажми! — подгоняет он меня. Подбадривает, подхлестывает, и сам завелся до предела — вертится вихрем, да так быстро, что ног не видно, просто летает над полом.

— Нажимай, пользуйся случаем! Он наш! Я зацепил его лучше, чем в Бенаресе!

Все это он выкрикивает, продолжая скакать… потом замедляет движение… наконец совсем останавливается и растягивается на ковре…

— Пощупай меня, пощупай!.. Представляет мне живот с пупком.

— Чувствуешь? Вот здесь желвак!

Под пупком, в самой его утробе сидел Гоа. Какое-то затвердение. Он требовал, чтобы я нажимал сильнее… чтобы вдавилась вся моя рука… левая, здоровая, крепкая рука, чтобы прощупал как следует.

При его худобе живот прощупывался до спины, до самого хребта.

— А теперь слушай, лодырь! Делаем ход конем! Решающая судорога Гоа! Считай, что мы попали в милость… Бери книгу, ищи страницу.

Надо еще и «Вегу» открывать! А он валяется полуживой на полу.

— Так какую страницу?

— Страницу Короля!

Я никак не мог сообразить.

— Сосредоточься, черт бы тебя побрал! Сосредоточься!

— Чего ради?

— Звони в Букингемский дворец!

— Нас не соединят.

Вздыхает… я разочаровываю его. Он по-прежнему лежит навзничь с судорогой в утробе.

— Из-за тебя все мои усилия идут насмарку! Хамит он мне, а уж как я старался!..

А все потому, что я не видел чуда. В чем же моя вина? Пусть на себя пеняет.

Разумеется, он был задет за живое и все пытался убедить меня в силе своих чар.

— Хочешь, изменю облик всего сущего? Час от часу не легче!

Он собирался в трансе превзойти самого себя, чтобы я обмирал от восхищения, но ему все мало.

— Тебе недостаточно чар проклятья… тебе подавай стихийные бедствия. Сударю угодно сотворить потоп!

Положительно смешил меня господин Пустобрех. Мало того, что меня замучил до того, что я ног под собой не чуял, что сам валялся на полу со своим здоровенным желваком — ему подавай теперь природные потрясения!

— Может быть, хватит нести околесицу? — спрашиваю. Кончилось мое терпение, сыт по горло!

— Задница рыжеволосая! Тоже мне Гоа! Надо же и позубоскалить.

— Не зарывайся, не зарывайся, мальчишка! Грозится. Значит, жди чего-то новенького!..

Он бросает взгляд на дверь, желая убедиться в том, что никто не подслушивает, подает знак, чтобы я наклонился, мол, хочет что-то мне на ушко сказать, притягивает к себе мою голову и шепчет:

— Я заставлю богов сражаться друг с другом, учиню побоище между ними!

Отпустил мою голову, я выпрямился. Ничего не понял. Снова какие-то ужасы. Уставился на него, жду.

— Так что случится?

Он снова манит меня нагнуться, чтобы попонятнее растолковать. Меня смех разбирает, а он злится. Я прыснул прямо ему в лицо, а он мне в рожу плюнул… бесит его моя бестолковость.

Чем он недоволен? Я все сделал: позвонил лорду-мэру, консулу! Теперь он замыслил звонить самому Господу Богу! Осточертел он мне со своим Гоа! Вконец затиранил! Уж очень я бестолков. Все верно. Приходится терпеть.

— Клал я на твоего Гоа с прибором, да и на тебя заодно! Во как я его срезал. Пусть отвяжется… спать хочу! Пусть даст мне спать! Сыт по горло!

— Да ты что? Не дури! — уперся он. — Не часто случается заполучить Гоа! Это же чудо, обалдуй хренов! Ты любое дело запорешь, все коту под хвост из-за тебя!..

Снова попреки… Тут он встает с ковра, отходит в самый конец спальни и бросает мне оттуда:

— Явить тебе семь знаков? Сейчас увидишь! Его трясет от ярости.

Ну, жди нового представления!..

Он начинает размахивать руками, чертить в воздухе знаки, изображает зигзаг. Повторяет все снова, но повернувшись спиной и в противоположном направлении. Опять зигзаги.

— Не двигайся! — кричит мне. — Это сары третьей степени! Это ниспровержение вероисповеданий!

Орет как оглашенный. Нечего надрываться, со слухом у меня полный порядок!

— Хорошо, хорошо! — кричу ему в ответ. — Понял тебя!

— Смотри на меня! — требует он. — Посмотри хорошенько! Не шевелись! Посмотри внимательно! У меня вокруг головы что-нибудь есть?

Тем временем он продолжал извиваться у самого окна.

— Смотри внимательно!

Я таращил глаза как можно шире… Ничего вокруг головы у него не было!

— Сосредоточься! Сосредоточься, проклятье! Сейчас увидишь ореол!

— Ладно, хватит! Поищи дурачков в другом месте!

— Ничего? Ничего нет? Издеваешься? Ну, наглец!

Я ему сейчас отвешу!.. Чувствую, что закипаю!

— Все, точка! Спать! Ставлю ему ультиматум.

— Как, как?

Они не желаю, им угодно сосредоточиваться до упора! Им угодно, чтобы я узрел их ореол! Я начинаю беситься.

— Так ты, значит, не собираешься лечь спать?

А он мне в ответ:

— Я гублю свое здоровье ради хама, наглеца! Жизнь себе калечу! Я витаю, неужто не понял, глупец? Витаю на флюидах! Видишь, витаю? Смотри!

Но я уже не смотрю на него. Да пусть в мочало измочалится! Пусть неистовствует, покуда кости себе не переломает! Он скачет по спальне кругами, а сам орет, что это пляска флюидов… но я его больше не слушаю. Пусть его порхает по воздуху, псих дурной. Дерьмо!.. Плевать я на него хотел!.. Больше не вижу и не слышу. Чихал я на него! Я дрыхну!..

Итак, мы в мастерской. Передо мною пресловутое оборудование и несметное множество противогазов: маленьких, больших, самых немыслимых размеров и вида, нелепых, бракованных, удачных, замаскированных, с клапанами, трубками, шнурами… всех изобретений полковника, всех мыслимых форм и размеров… настоящий разгул всевозможного скобяного товара. Шлемы и маски всех времен, приспособленные к газовой войне… картонные, медные, никелевые… созданные в предвидении любой опасности. Оружие и игрушки! Все виды головных уборов для походов в аду, в глубине бездны. Три громадных скафандра, способных выдержать давление океанских вод. Целый шкаф весьма игривых круглых шапочек в стиле Генриха III с плюмажем и густыми тюлевыми вуалетками… в качестве противогазового фильтра. Полковник ничего не выпускал из виду, но какой бардак! Видно, мне суждено знаться с двуногими свиньями. На верстаках были навалены в пять, шесть слоев инструменты самого разного назначения и размера. В этих залежах лихорадочно рылся Состен в поисках какой-нибудь маленькой отвертки, разваливая кучи железа. Вся эта дребедень с грохотом сыпалась на пол, скатываясь к самой лестнице… лавина железяк. А как он драл при этом глотку!

— Мистер Состен, you are a skunk! You louse everything! Вы дрянь! Все теряете!

Они злобно переругивались, осыпали друг друга площадной бранью из-за царившего вокруг беспорядка. Мне приходилось наводить порядок: развешивать на гвоздики, сволакивать инструменты на чердак, сгребать с верстаков, выгребать из печи, очищать подоконники. Веселая была у меня работенка!.. Я наводил порядок, я желал приносить пользу!

— You know young man we are lost! Пропали мы! Вы, сударь, свинья!

На широких дверях мастерской было намалевано вкривь и вкось красной краской «Sniff and die! Понюхай и помри!» Похохатывая, страшно довольный собой, полковник О'Коллогем указывал мне на лозунг, который страшно ему нравился… прямо-таки заливался смехом сам с собой: «Хо, хо, хо! Sniff and die.» Так выходила наружу его шакалья душонка… так он пугал нас на свой лад… Затем он возвращался к работе… встряхивал одну бутыль, другую… отливал какой-то жидкости… потягивал носом, хихикал. Состен бродил туда-сюда, шаркал напильником, прилаживал закрепки к большой ярко-красной маске из медного листа с никелевой окантовкой и громадными слюдяными очками, дополнявшейся чем-то вроде бидона, который крепился на темени торчком с помощью расчалок и тросиков, пропускавшихся под мышками и охватывавших талию наподобие пояса. Очень изящное сооружение! К этому добавлялась добрая дюжина трубок, усаженных тонюсенькими патрубками, наподобие змеевиков, тянувшихся эдаким султаном на два-три метра сзади. Глаз не оторвать! В целом… смахивало на расфранченную Эйфелеву башню индивидуального пользования… которую следовало водружать себе на голову… Видимо, это было подлинное чудо технического мастерства! Стопроцентная защита от газов. Выдающееся, бесспорное достижение огромного значения. «Абсолютная фильтрация»!..

Состен, почитавший себя человеком образованным, предпочел среди всех именно эту модель. Он, правда, находил ее неудобной, даже громоздкой — к тому же она не имела подкладки, — но рациональной и основательной благодаря наголовному сооружению, так называемому «противогазовому комбинезончику», который пристегивался к поясу двенадцатью оттяжками. Тем не менее, полной уверенности не было… где-то могла нарушиться герметичность, нельзя было сбрасывать со счетов случайность. Эта случайность смущала, даже страшно угнетала Состена. Он часы напролет молчал как рыба: времени-то до испытаний оставалось все меньше. К ним готовились на фирме «Виккерс Стронг». «Пустить газы!» Все должно было происходить в особых бункерах. Уже стали известны подробности.

Что же до полковника — он выбрал модель под названием «законопаченное рыло», с пропиткой тремя полностью обезвреживающими составами, формулу которых он намеревался сделать достоянием гласности лишь после испытаний и только в личной беседе с королем… Эта пропитка, известная лишь немногим специалистам, превращала самые ядовитые, самые смертоносные газы в озоноподобные, безвредные и даже бодрящие воспарения уже после пятнадцати-двадцати вдыханий. К тому же эта модель могла автоматически настраиваться сообразно плотности газового облака и особенностям мышечных усилий… такая-то дозировка для велосипедиста, такая-то для пловца, такая-то для пешехода… миллипневматическая настройка, верх совершенства… мечта всех инженеров со времени Конгресса пневматиков, состоявшегося в Амстердаме в 1909 году.

Вот уж разинут рот джентльмены из компании «Виккерс»! Полковник готовился ознакомить их не с одним, а двадцатью решениями проблемы миллидозировки, о чем свидетельствовал его отчет. Представляете себе?

Но надо глядеть в оба, не ослаблять бдительности!.. Он намерен открыть свои карты лишь в последней, крайней крайности. Второй его противогаз для конкурса больше походил на карнавальное домино: многогранные очки, выпяченное рыло и пакледержатель — коробка с дырочками. Все в целом крепилось на сетчатом капюшоне, охватывающем голову, прилегающем к лицу и увенчанном тремя перьями — страусовым султаном… наподобие украшающего принца Уэльского. Неизменная забота об элегантности! Стилизованная наука! Этот легкий вариант противогаза был готов, полностью завершен, продуман до мелочей. Только тяжеловесный Состенов агрегат из меди доставлял немало хлопот. Дабы сообщить ему лучшую герметичность, его пришлось перековывать, не менее двух часов калить на огне, а затем околачивать заслонки, чтобы их не заклинило. Какой грохот стоял! А во всем виноват Состен, вечно он! Похоже, он неправильно дышал: ему тысячи раз говорили, чтобы дышал в три приема, а не как бык, единым разом!.. При каждом вдохе с него все сваливалось, и все приходилось налаживать сызнова. Это была одна из причин их перебранок. Оба жили на нервах.

— Скажите на милость, конец света! — взывал он ко мне… и, чтобы облегчить душу, испускал истошный, дикий вопль «а-а-а-а!»… Слишком много позволяет себе полковник! Ничего не соображает полковник!..

— Вы что-то сказали, господин Роденкур? What is it?

— Nothing, nothing!

И тотчас же новая вспышка раздражения из-за «nothing»… и новая перебранка…

— Я научу вас, господин Состен! Повторяйте за мной: «thing, thing, thing».

— Не стоит труда, господин генерал! Я попусту ломаю себе язык… порчу свое здоровье. Возможно, мне удалось бы освоиться с Лондонской Башней… Островерхой башней… Башней Держи-Ухо-Востро… но с вашей фигней — никогда! Тут нужен по-особому устроенный язык. Еще в 1893 году в Чандернагоре я проиграл 235 фунтов, когда держал пари, что научусь. А уж как я старался! Дело происходило в столовке Индийской медицинской службы. Я пытался в течение пяти часов! Нас принимали с супругой. Какой праздник — тысяча и одна ночь! Да, эти люди умеют принять, вот это стиль, полковник! Индийская медицинская служба!.. А свою фигню, полковник, можете засунуть себе в зад!

И так они перебранивались целый день без остановки, сами толком не слыша изрыгаемых ими оскорблений из-за жуткого тарарама, грохота молотков по металлическому листу, звона катящихся, падающих бутылей, громыхания обрабатываемого железа…

К пяти часам к ним поднималась Вирджиния с чаем и бутербродами. Дядя звал ее из оконца… а до того времени ей приходилось ждать в саду.

Ей не позволялось более покидать дом… кончилось время нашей беготни по городу. За ней оставили лишь право на сад, собаку и пташек. Она превратилась, по существу, в затворницу. Вот последствия похода в «Туит-Туит». Не до смеха. Ох, какой камень лежал у меня на сердце, как жестоко я раскаивался! Я боялся, что она заговорит со мной… да просто поздоровается. Мне бы оказаться за тридевять земель отсюда! Я боялся всего…

Бедная моя милочка была такая печальная, такая бледненькая… Как мне хотелось поцеловать ее, но я не мог. Я чувствовал себя кругом виноватым, виноватым непростительно… Как мне утешить ее? Это не было в моей власти, у меня не было ни сил, ни денег… я был болен и подвержен припадкам дури… Я окончательно повредился в уме! Помрачение! Горячка лишила меня рассудка! Любимая, доверчивая моя малышка… Сколько зла я сотворил ей! Увлек ее в свистопляску свихнувшихся чувств. Бредовый морок!.. Хорош же я был — уже не отличал истинное от мнимого! А между тем я старался не утрачивать бдительности, и что-то предостерегало меня внутри! Это был уже не первый мой срыв, но такого со мной еще никогда не случалось. После госпиталя в Хабзруке у меня бывали припадки такого рода, шарики за ролики заскакивали, но в тот раз я совсем свихнулся… буйное помешательство… мозги сошли с рельсов… Страшный обвал!.. Безумное похождение! Боже, какая печальная, какая несчастная девчушка, любимая моя девочка! Я терзался, душа моя болела!.. Но если бы тогда я сказал ей: «Мадемуазель, спокойно!», меня немедленно записали бы в отъявленные хамы, в бессердечные малодушные соблазнители! Объявили бы, что я издеваюсь над ней!

Вот такие дела.

Она, бедная, обожаемая моя девочка, была так печальна, а ведь совсем еще недавно казалось шаловливой резвушкой! Хороший номер я отчебучил!.. Как испортил ей жизнь, убил в ней беззаботность!.. За столом едва двумя-тремя словами перебрасывались… Грустный-прегрустный ребенок… Вот чего я добился! И все на глазах слуг, этих тошнотворных сволочей, криводушных, вкрадчивых, с их вечным «yes!», хитрющих мерзавцев… И они наблюдали порку! Какую же муку она, верно, терпела, видя вокруг себя эти хари, уставленные на нее гляделки этих свиней! Почему она не убежала? Это явилось бы поступком и назидательным уроком для халдеев! Можно было представить себе, вот где она могла бы выказать твердость духа… замечательная была бы девчонка! Тогда бы я восхищался ею! Ох, как это было бы здорово!.. Тогда все уладилось бы. Конечно, я крепко любил ее, моего нежного, обожаемого идола, может быть, даже еще крепче, еще нежнее, чем до того злосчастного вечера, но я не смел более приближаться к ней, уделять ей внимание, хотя бы немного. Я боялся ее. Во время трапез, особенно за ужином, я глядел вверх, по сторонам, под стол, в окно… куда угодно, лишь бы не смотреть на ее дорогое личико… Я пускался на всевозможные притворства, следил за разговором с таким усиленным вниманием, таким безумным увлечением, что рот забывал закрыть, помирал от любопытства, восторгался самыми отъявленными глупостями Состена, восторженно внимал всем его разглагольствованиям об Индии, даже хлопал ему. Полковник бросал на меня от времени до времени недобрый взгляд, но за дверь не выставлял… и это было главное!.. Тотчас после десерта я приносил извинения за крошки и, сославшись на крайнюю усталость, убирался в спальню. Никаких объяснений! Я опасался, как бы меня не вовлекли в разговор, в доверительные беседы по окончании ужина… Не приведи Господи, малышке вздумается что-то сказать мне! Ну, уж нет! Тому не бывать! Исключить полностью!.. Положительно, она приносила мне несчастье! Снова ее дядюшка разозлится… Подозрительный субъект… Ей это и в голову не приходило, слишком доверчива, слишком простодушна была… Мне предстояло остерегаться за двоих… за нас двоих. Никаких неосмотрительных поступков! Я держался настороже и днем и ночью. Я нырял в постель — спать, притворяться спящим… Мучительный был сон — без преувеличений! — из-за свиста в ушах, из-за кошмаров… Шумы… крушения… какие-то люки… я спотыкался, проваливался в них… встрепенувшись, пробуждался… Все объято пламенем, как в доме ван Клабена… Вокруг меня что-то смыкалось, куда-то волокло… Такой у меня был кошмар… Я цеплялся, орал не своим голосом… Пожалуйте на гильотину!.. Снова засыпал, и снова какая-то жуть… На сей раз лягушки, огненные лягушки, и пожирающий их дракон… Эдакой драконище, весь в слизи, зеленый, с ревом извергающий пламя… Похожий на того, что выткан на Состеновом платье… только настоящий, огромный, впавший в буйство! Он глотал огненных лягушек на лету… И вдруг — бросок в мою сторону, он кидался на меня и разом — хрук! — вонзал в меня свои клыки, прямо в искалеченную руку! Я взвывал… Состен ярился:

— Ты спать будешь, придурок?

Как бы мне хотелось! Как только он меня не обзывал! По десять раз подряд мне виделся все тот же кошмар, пока наконец ужас не оставлял меня и я не засыпал, да и то ненадолго, на час или два, не больше… Со мной, действительно, было нелегко, не спорю. Хорош напарник со всеми его вскакиваниями, кошмарами, дикими воплями… Конечно, Состен был не в восторге!.. А малышка добивала меня, сокрушала мне сердце своей жалкой рожицей… В простоте своей, но и в силу эгоизма она не понимала, что происходит. Ребенок — он и есть ребенок. Мои заботы были непонятны ей, из-за нее все усложнялось. Лучше всего ей было бы уйти, уйти по своей воле, бежать отсюда… Тогда все уладилось бы, я уверен. Я размышлял об этом, лежа без сна. Когда у вас бессонница, вы становитесь жестоки, даже мстительны. Так можно дойти до безжалостности. Человек, страдающий без сна, превращается в чудовище, все его желания сводятся к одному: горячее лоно, младенческое блаженство, мир, сомкнувшийся в утробе для тебя одного… Забиться как можно глубже… и нежиться.

Они нашли все-таки способ отсрочить испытания, о чем было объявлено. Я держался того мнения, что они никогда не решатся. Если все прочие участники конкурса изобретателей противогазов столь же непостоянны, как мы, легко вообразить, чем все это завершится! О чем, вероятно, догадывались на Даунинг-стрит. Именно поэтому, надо полагать, они без конца откладывали, надеясь, что это в конце концов надоест, отобьет охоту. Только полковник был не из таких, у меня не возникало и тени сомнения. А в дураках ходил я — так, придурковатый бездельник… Кончились мои походы — нечего мне было больше делать в городе. Оставалось одно: читать газеты, чем я и занимался. Читал все подряд, искал хоть какой-то отголосок, хотя бы малейшее упоминание, хотя бы что-нибудь о нашей «Greenwich Tragedy».. Но нет, ни единого намека, ни единого словечка… как если ничего не случилось. Надо полагать, в этом потихоньку копались ищейки, такое у меня было чувство… Нет, уверенности никакой! Какая-то подспудная возня, не более того.

Тем временем я бил баклуши, а Состен смотрел, как я их бью, и бесился. Ему непременно нужно было, чтобы я занимался делом. Пунктик у него был такой: я должен был лезть на чердак, прищемлять себе пальцы, возиться с механикой, колотить молотком, обтачивать напильником, волочить проволоку, приобщаться понемногу к химии и нюхать содержимое их бутылей. Все тот же… горбатого могила исправит! Я кипятился:

— Да ты вспомни! Совсем память отшибло? Не ты ли говорил мне, что на этом поставили крест? Что война окончена… ну, почти? Что все совершенно изменится? Что произойдут коренные перемены в судьбе, и счет идет буквально на часы? Что все в руках Гоа? Ты ведь не станешь отрицать, ведь я не из пальца это высосал? Или снова лечение мозгов, признавайся?

Вот какую ловушку я ему устроил. Крепко я прижал этого педика.

Я продолжал между тем вытягивать из него жилы:

— Трепло! Пустобрех! Жучило! Ты ведь клялся самым святым, что тебе, вроде, хрен знает какое послание было и всякая такая дребедень. Ничего уже не помнишь? Ты же клялся своей Пепе, божился, что все послал к черту, войну и прочее, телефон, мои палочки! Ты, мол, плевал на самого Господа Бога! Это твои собственные слова! Мол, пришел конец несчастьям, ждать осталось всего несколько дней. В таком случае какой смысл нюхать твою хреновину? Ты сам говорил мне, что противогазы изжили себя. Я уже дышал дымом ваших сигарет! Вечно меня чем-нибудь обкуривают! Ну, чем не печка? Ты этого хотел, Шуберский?

Думаю, этот ворожей хренов упорно наводил на меня порчу, насылал удушье. Мне предназначалась роль сосиски, ливерной колбасы для копчения… Я становился резок, а он исподтишка наблюдал, как я брыкаюсь… Не по душе ему было, что я прозрел, проник в их тайные замыслы.

— Я тебе не выхлопная труба! — твердил я ему. — Не выхлопная труба!

Он что-то бурчал себе под нос, боялся открыто отрицать из опасения, что я расквашу ему рожу. Я доводил его до белого каления:

— Что же ты молчишь? Говори! Какого черта ты мне голову дуришь?.. По твоей милости я ночей не сплю, гоняюсь за твоими призраками, а теперь ты хочешь, чтобы я покончил с собой?.. Ну, признавайся! Ты — вурдалак! Только меня голыми руками не возьмешь, и не мечтай!..

Он терпел, терпел и наконец его прорвало. Дав волю гневу, он пустился в объяснения, спотыкаясь о слова:

— По… послушай, Фердинанд, послушай! Я жизнь тебе спасал и продолжаю спасать, неужели не понятно!.. Но у полковника одно на уме: как бы упечь тебя за решетку. Думаешь, он ничего не видит?.. Просто он ничего не говорит, а это разные вещи. На мне зло вымещает: он, мол, ни на что не годен, только и думает, как бы злоупотребить доверием, ленивец, лежебока, вор!.. Я ему в ответ, мол, так и так, ты нуждаешься в жалости… Как могу, успокаиваю его… Ты, мол, страдаешь из-за своих ран… несчастный, свихнувшийся псих… калека с дурной головой… Так нет, это его не волнует! Просто мечтает сдать тебя полиции!.. Мне приходится проповедовать, жертвовать собой! Я боюсь за тебя!.. Поистине, ты неблагодарен!..

Этому дерьмовому полковнику О'Коллогему понадобилось время, чтобы сообразить, какого я держался о нем мнения… Погань — вот все, что я мог сказать о нем!.. Мерзкая тварь, как и Состен!.. Они стоили друг друга… Откровение!.. Сволочное отродье, сучье племя!.. Доверительность!.. Почему полковник, этот сраный О'Коллогем не поговорил со мной начистоту, почему в упор не желал видеть, нападал из-за угла?.. Гадина!.. А все из-за выпоротой племянницы. Боялся, как бы я не проговорился, вот в чем загвоздка, как бы не рассказал кое о чем… Хороша парочка!.. Вот чем они занимались в чулане с железками: вместо того, чтобы добросовестно работать, они перемывали мне косточки… записывали меня в негодяи… Нетрудно вообразить!.. И я еще должен был приносить пользу, к вящей их радости окончательно разбить себе пальцы между молотами и наковальнями!.. Тут чувствовалось некое извращение, да и посмеяться было над чем, но в то же время таилась опасность, опасность немалая! Еще бы! Надо было что-то придумать… Драпать отсюда, сматываться… Ни минуты более не омрачать обряд семейного бытия моим гнусным присутствием. Убираться, и — уж извините! — без лишнего шума. Избавить от моей праздной и хулиганствующей личности… Ах, сволота!.. Довольно бездельничать! По собственному выражению полковника «nо loafing!» — не отлынивать!.. То же относилось и к племяннице. Никаких послаблений!.. Чудная парочка! Пусть и она лезет на чердак и займется по-настоящему домашними делами. Каждый должен вносить свою лепту!.. Главный лозунг дня: удвоить… утроить усилия… Повеление лорда Керзона — удесятеренная польза! Великий эдикт премьер-министра Ллойда Джорджа, начертанный на стенах всех домов, на огромных щитах: не щадить сил ради победы, «удесятерить усилия!..» По всей видимости, господин Джордж и лорд Керзон не могли рассчитывать ни на мои руки, ни на мою голову… Оставалось одно: сматываться, убираться из этого треклятого дома, иначе они сживут меня со свету… Только и вне этих стен уверенности быть не могло: ищейки сядут на хвост!.. Смыться, конечно, неплохо, но чего это будет стоить? Здоровье не давало мне возможности зарабатывать на жизнь. Работать в доках?.. Лучше набраться терпения, притвориться, будто раскаиваюсь и все такое… будто я тяну время, как с Военным министерством… будто валяю дурака на манер «я не понимаю»… Понятное дело, дядя предпочел бы, чтобы я ушел, убрался по-хорошему и держал язык за зубами. Верно, опасался скандалов… боялся, что я расскажу о порке… Нет, пусть лучше убирается этот жалкий человечишко. Пусть собирает свои манатки — и чтобы духа его здесь не было!.. А если я увезу его милочку?.. Вот тут он поперхнется! Но на воле пришлось бы добывать себе на пропитание, а на двоих это было бы значительно труднее… Любить, желать — это еще не все. Наиразумнейшее, наилучшее, наиболее приемлемое решение — держаться за кормушку. Черт с ними!.. Не сдаваться, не поджимать хвост, будь оно неладно!.. Будем садиться к обеденному столу вот так, лицом к лицу… Коварство!.. А потом мчаться, высунув язык, к железкам… чтобы они балдели от моей работы!.. Копаться, химичить с железками, пускать густую пыль в глаза… Будем, черт возьми, усердствовать! Побольше шума!.. Ни Ллойд Джордж, ни король, ни Керзон ручек не замарают… Вот это работа, работа за троих!.. Уж они-то могут спокойно отдыхать!..

Я внушал себе: не будем суетиться, выиграем время, сбережем здоровье… Вот кончится зима, холодрыга, и самое трудное останется позади… Конечно, Состеновой брехне не стоило доверять, но, может быть, все-таки эта хренова война кончится раньше, чем предполагают? Почему бы и нет?.. Когда надеешься, все видится в розовом свете… Навострю лыжи весной и махну в Австралию… Я взял на заметку Австралию… Весь Хаймаркет был обклеен огромными афишами. Требовались молодые, решительные, предприимчивые люди. Так и сделаю!.. Начну там новую жизнь… Мне это представлялось в точности, как парню на рекламном щите. Великолепный ковбой, встав на стременах, горделиво показывал на Австралию… на равнину, поросшую такой роскошной, такой сверкающей под солнцем, расцвеченной тюльпанами и розами зеленью, что хоть ешь ее… На плакате было начертано: «Come and live with us!» Приезжайте и живите счастливо!.. Соблазнительный призыв, на который я намеревался откликнуться, но исключительно один!.. «After the War come with us!» А как же иначе! В ту же секунду! Почему бы и нет?.. Эта мысль все больше занимала меня, буравила мозг. Другой возможности для себя в будущем я просто не видел. В одно прекрасное утро я тихонько соберу пожитки… Моя заветная мечта! Одной ею я жил… Надежда поможет устоять перед злосчастиями. Крепись, не поддавайся злой доле, встречай беды лицом к лицу, не вешай носа!.. Я поднимался на антресоли и вколачивал гвозди — чтобы был порядок… Довольно расхлябанности!.. Я служил порядку, и малышка тоже. Она подавала мне молоток, а я бил себя по пальцам… Как можно больше порядка по системе Дельфины у Клабена… Посреди помещения — ровное место, окруженное холмами. Инструменты перетаскивались на стропила, всякая дрянь кучей отгребалась в сторону… Старикан подозрительно косился на меня. Он заметил резкую перемену во мне, видел, с каким настроением и жаром я трудился. Неузнаваем!.. Взялся за работу!.. Это казалось ему странным. Он пытался застигнуть нас с малышкой врасплох… подкрадывался к чулану… где хранились хрустальные детали, склянки, пипетки… Малышка полоскала, а я протирал тряпкой. Он возникал неожиданно в дверях — и не обнаруживал ничего подозрительного. Пусть его ходит на здоровье!.. Ни единого движения, ни малейшего слова. Начеку!.. Держи карман шире, скотина!.. Вот была бы радость для этой злопамятной, ревнивой сволочи!.. Застукать меня за щупаньем на месте преступления! Какое было бы ликование, какое торжество!.. Без промедления выдать меня легавым… Ничего не попишешь: шпана, разбойник, прихлебатель, растлитель девочек… Уж я, наверное, отведал бы полицейских плетей! Уж я, как пить дать, загремел бы в Police Court! Ну, как же, собственная племянница полковника!.. Ах, если бы я, хулиган эдакий, попался вовремя! А как же, нравственность!.. Уже мне пришлось бы расплачиваться по всем статьям, уж они спустили бы с меня шкуру! В два счета, да что в два — глазом моргнуть бы не успел!.. Полное крушение!.. А потому — бдительность неусыпная… Вот так и живу, ощетинившись, понять меня можно… Пусть, пусть подглядывает, подкрадывается и прочее. Вот так я и держусь… Малышке — ни слова, ни полслова. Не знакомы… Даже когда мы оказывались вдвоем в дальнем конце мастерской, я притворялся, будто не замечаю ее. Остерегайся, бестолочь!.. Мне слышны ее вздохи. Но нет, никаких шалостей, никаких вольностей! Закован в броню, неуязвим, тверд!.. Я возился у верстака, а помышлял единственно о моей Австралии… Когда девчонка заговаривала со мной, я что-то невнятно мычал, просто мычал… Мол, совсем ничего не понимаю!.. Но голова у меня работала на полную мощность. О, какие бури разыгрывались в ней, потрясенной, истерзанной, разламывающейся от боли… В висках моих стучали молоты… Я готов был выть от укоров совести, сожалений, слов — всего, что ворочалось в моем мозгу… Я не последовал ни одному из добрых правил пансиона Каскада на Лестере. Воскресали в памяти наставления котов, все их полезные советы — безошибочная мудрость: «Не орудуй в семейных домах — ничего, кроме неприятностей, тебя там не ждет… Ищи удачи в пивных, в барах с девочками… Не выходи из дома косой… Не добавляй к беде новой беды… Непомерные желания — погибель человека…» Это имело ко мне прямое отношение. Слишком многого хотел, за что и поплатился!.. Теперь расхлебываю. Куда черт понес меня искать приключений?.. Девочка из светского общества! Хватило ума!.. Поделом мне… Как мне вспоминались теперь их наставления! Как я мог сделать такую глупость?.. Правы были коты, когда говорили, что из-за пристрастия к женскому полу я лишь скатывался еще ниже… еще глубже увязал… Мне уже не выбраться… К тому же по этой части, в смысле постельных подвигов, я особой страстностью не отличался. Кой черт взбрело мне на ум увести племянницу от психованного дяди-бичевальщика?.. Какую же глупость я сморозил!.. Сваливать отсюда в одиночку — вот такие виды на будущее… Не дать облапошить себя!.. Она чувствовала себя ужасно расстроенной. Все, точка. Это была ошибка… Больше я не заговорю с ней! Пусть вздыхает про себя… И со мной случались несчастья, да в тысячу раз худшие, не какие-нибудь ерундовые огорчения!.. Довольно пагубных умилений… Спустят с меня шкуру кнутом в полиции! К чертям свинячьим! С приветом, на помойку!.. Страшная промашка… Гляди в оба, бедолага!.. Из-за всяких злосчастий сна лишился. Мне не хватало только причитать над девчонкой! Опостылело все, окончательно вогнало в тоску!.. Она полоскала склянки и всхлипывала, а я готов был отхлестать ее по щекам. Она стала невыносима мне!.. Она возила слезы носом. Дуйся, дуйся, скверная девчонка!.. В печенках у меня сидела моя жизнь… Я начинал походить на Состена. Растреклятая моя судьба! Судьба с чужого плеча!.. Мне нужна была другая, будь оно неладно!.. Пусть катится куда подальше моя паршивая, никчемная судьба! Мне нужна жизнь беспечальная! Жить в свое удовольствие, в уюте, тепле, в укромном уголке — вот о чем я меч-Тал… Знаясь с чародеями, я начал понемногу смыслить в их делах, даже почувствовал в себе нечто мистическое, становился похож на них… Говорят, все зависит от звезды, а звезда англичан — это что-нибудь да значит! Мне бы такую!.. Я повидал немало англичан. Не знаю уж, чем они ублажали свою Звезду, что она так благоволила им… Уж не услаждали ли они ее, подобно Состену, пляской живота? Во всяком случае, они не зря старались… То и дело попадались на глаза праздношатающиеся english boys, многие как раз в моем возрасте… Ох, как замечательно они окопались, эти english boys! Крикет, rowing, футбол, всякие бирюльки… Разряжены в одежды принцев и кокоток. Главное — цвет лица и бридж с флиртом… Точила эта мысль меня… Я им завидовал… Может быть, я родился маньяком в неблагоприятную фазу луны?.. Я видел одних тыловых крыс… Конечно, попадались и солдаты, но мне было на всех наплевать, чтоб они все передохли! Полагаю, все они родились под счастливой звездой, в том числе и солдаты. Судьба баловней!.. А на какие крайности приходилось идти мне, к каким гнусным ухищрениям приходилось прибегать!.. Это был мой крест, от судьбы никуда не денешься!.. Тут Состен как в воду глядел. Надо бы мне взять другой знак Зодиака! Тельца, что ли? Да любой другой, только поскорее!.. Не худо бы призвать на помощь эзотерическую науку. Я испытал вдруг неодолимое влечение к ней… От вечных мытарств затравленной крысы я стал вдруг замечать то, чего прежде не видел… Полоща склянки, я размышлял только о моей судьбе… Склонившись над лоханью, я окунал в воду трубки, пипетки. Летели брызги… неуклюже у меня получалось, все кругом облил. Ловкостью я не отличался, но добросовестности мне было не занимать… От работы ни на миг не отвлекался, весь — внимание, усердие. Никаких шалостей!.. Малышка беспокойно вертелась вокруг меня, то отходила, то подходила. Видимо, хотела заговорить… Плевать! Я мычал себе под нос как последний невежа, ворчливый мужлан, возясь в грязной воде. Никакого баловства, ни-ни!.. Пошамать, завалиться на боковую — и никаких забот!.. Я обмозговывал свой план… творил про себя нечто вроде молитвы, уповая на перемену моей судьбы… Эта мысль стучала у меня в голове… По ночам, ворочаясь под одеялом, я напряженно размышлял о том же. Я по-прежнему засыпал с великим трудом из-за гула в ушах, из-за выбивающихся струй пара. Как же я мучился!.. В отличие от Состена, я не плясал животом браминскую пляску Граций — дурацкое, на мой взгляд, занятие! — а горячо молился о перемене судьбы… А вдруг такое возможно?.. Может быть, повеет вдруг свежим ветром, прежде чем я загнусь, окочурюсь от невыносимых страданий?.. Поторопились бы мои звезды! Особых чудес не потребуется, а как меня выручили бы, oro-го!.. Не так уж много мне нужно было — я не собирался ниспровергать Христа… не желал смерти Папы Римского… Просто мне нужна была какая-нибудь уловка, какая-нибудь лазейка, чтобы страшилище не пожрало меня со всеми потрохами, чтобы меня оставили в покое… Собрать манатки — и в Австралию! Сбить ищеек со следа! Скромные желания… Вполне могло выгореть, но только если действовать очень быстро… Никаких вещей, это само собой! Куколку к черту!.. Спешить, гнать во весь опор!.. Никакой тележки с барахлом следом! Лететь без промедления!.. Оторваться от ублюдков, от Клабена с его шайкой, от размахивающего руками Состена… ясное дело, от Мэтью… Я уже воображал себя вырвавшимся из пут. Безоблачное будущее, милый мой!.. Ну, что-то много я навоображал! Я уходил в спальню раньше всех, мучил себя во сне, бредил под гул в ушах… Признаться, это было не так просто… надо было приготовить почву… Я вставал из-за стола до десерта, приносил извинения… Все та же головная боль… Да что извинения: невмоготу мне становилось, всякое терпение кончалось… Лишь бы мне не мешали! Мне нужно было обдумывать, обдумывать… Броситься в постель и размышлять, уткнувшись в подушку, в полном одиночестве. Состен допоздна засиживался внизу, в обществе полковника. Состен, водный, так сказать, человек, рыцарь Волн, забыл свои обеты. Уже ночью они поднимались по лестнице… отрыгивая… похохатывая… пьяные в стельку — черри, виски, джин и шампанское… Наверху слышно было хлопанье пробок. Они беседовали в самом радужном настроении духа… Состен учил английский, учился орать во всю глотку «Victory! Victory!.. Я не мешал им… Они барахтались, пускали пузыри в своем пойле… словом, с приятностью проводили время… На меня они не обращали ни малейшего внимания, малышка находилась, вероятно, в своей спальне, а я дрожал за свое будущее. От жгучего, лютого страха, от моей нервной трясучки кровать ходила ходуном. Как бы мне улизнуть от этих упырей!.. Я переворачивал подушку с боку на бок, в голове словно шипели струи пара, в мозгу звенело, вспыхивало, гудело, свистело — Боже, какая мука!.. Голова раскалывалась! Господи, какая трескотня!.. Каких усилий мне стоило уснуть!..

И вот однажды вечером… «Тук, тук!» Стучат в дверь… Не приснилось, действительно, стучат… Я не встаю. Состена еще не было. Слушаю: «Тук, тук!» Лежу неподвижно… Пусть думают, будто сплю… Может быть, слуга? Может быть, им вздумалось, чтобы я присоединился к ним? Пьяная прихоть?..

— Фердинанд! Фердинанд!..

Голос Вирджинии. Соскакиваю на пол:

— Сейчас!.. Сейчас!..

Подбегаю к двери, приотворяю.

— Сойдите в сад! — шепчет она, задыхаясь, крайне возбужденная. — Немедленно!.. Немедленно!.. Мне нужно поговорить с вами!

Ой-ой-ой! Что такое стряслось? Могу поклясться, какая-то беда!..

— What? What?..

Я заикаюсь, запинаюсь… Мне не терпится знать, что случилось… Спрашиваю вновь и вновь: что за ерундистика? Что стряслось?.. Она отважилась — хватило же смелости! — подняться ко мне, пока дядя пьянствует в нижнем этаже. Хватает же у баб нахальства!.. Как только у вас пропадает желание говорить с ними, они сами заявляются к вам! Ей угодно пойти со мной в сад… Ладно, минутку терпения!.. Снова надо торопиться, а я уж совсем обмяк, весь во власти сонных грез… Куда это она собирается меня тащить? Новое совращение?.. Пользуется тем, что дядя наклюкался! Это уже подлость!.. Порочность с младенчества!.. Может, на нее так подействовало кино?.. Танцевальный зал?.. Меня это как-то не вдохновляло. Нечего сказать, разбитная, порочная девчонка!.. Нет, подумать только, плоть в ней бунтует!.. Уж извините, господин Состен! Маленькая чертовка!.. Он-то не знал, что она была со мной… Вот вам и заклинания! Моя оборона стала слабеть… Пленился, лишился воли… Эх, влечения юных лет!.. Ну вот, я оказался во власти девчонки. Отчего бы не вернуться в «Туит-Туит»? Ах, чертова соплячка!..

Я второпях одеваюсь… Будь по ее… Пойду с ней, куда она ни пожелает… Только бы не вошла прямо в спальню — я ведь нагишом!..

— Go down! Go down.. Я сейчас сойду!..

Она спускается по лестнице впереди меня. Я спешу… Ну, вот мы и на месте, вдвоем в саду… Я почти не вижу ее в потемках… Она берет меня за руку и ведет подальше от дома… Идем через лужайку, мимо оплетенной плющом стены…

— Фердинанд… Фердинанд! — шепчет она мне на ухо. Встревожена, да и голос изменился…

Я прижал ее к себе, но лица ее не видно.

Она же все твердит «Фердинанд!» да «Фердинанд!»

— Фердинанд what?.. — спрашиваю я так, на всякий случай. — Ну, что «Фердинанд»?..

Мыслями я был бог знает где в эту минуту.

— Ох, Фердинанд!.. Ох… — дальше не шло, слова застревали у нее в горле.

— Да что же?.. Что?..

Я слегка встряхиваю ее. Нет, ничего я не понимаю в ее шарадах… Что, в конце концов, она хочет сказать?..

— Well! Well!..

Я не отступаюсь. Пусть объяснится наконец!.. Она целует меня, но ничего не говорит… Не пойму, чего ей нужно… Сам целую ее, приговаривая:

— Дорогая! Милочка моя!

Прижимаю ее к себе… Мне кажется, ей именно этого хочется, чтобы я ласкал ее вот так, стоя… Только это не настоящее, сам понимаю… Конечно, я не должен был… А если это новая промашка, новая ловушка для меня? Колдовской дурман? В расчете на то, что я вновь дам волю своему сладострастию?.. Она отнюдь не огорчится, а будет просто ждать, что я наделаю глупостей… Хоть бы что-нибудь сказала!.. Но она молчит, плачет, рыдает мне в плечо, стоя во мраке… Чувствую себя полным дураком… Она вообще-то не плаксива… Уж не знаю, что и думать…

— Вирджиния! Вирджиния!.. Упрашиваю ее, ласкаю.

— Dear what is it? Что случилось?..

Я не знаю, что и думать… Приходят в голову разные предположения: дядя снова взялся за нее, задал ей новую взбучку… или что-то такое, в чем она не смеет признаться мне…

— Дядя поколотил вас?.. Whip… Whip Uncle?

— О, нет! No!.. Значит, что-то другое…

— Так что случилось? Then what is it?

Надоело мне ее хныканье!.. И вдруг во мне возникает догадка… О черт! О проклятье!.. Меня точно пронзило… Как же я об этом не подумал? Мать честная!.. Ну да, ну, конечно!.. Взглянуть бы ей в лицо, да что увидишь в такой темноте?..

Я спрашиваю в лоб:

— You have an ребенок?.. Ребенок?.. Ребенок, Вирджиния?..

Прислонившись к моему плечу, она кивает «да, да!..»

Постой, постой!.. Фу-у-у! Что такое она говорит?.. Ведь я спросил… Язык мой прилипает к гортани, слова застревают… Что же это?!. Меня шатает, ноги подгибаются… Вот так удар!.. Горло перехватывает, я задыхаюсь, меня бьет дрожь. Насилу выговариваю:

— You… you… you sure?.. Sure?..

— Да!.. Да!.. Подтверждает.

Не может быть!.. Не может?.. Еще как может!

Мы покачиваемся, стоя… Из стороны в сторону… У меня голова кругом идет. Девочка!.. Не могу поверить!.. Вот так новость! С ног сшибает… Я прикусываю язык… Она стоит, прильнув ко мне, а я баюкаю ее, переминаясь с ноги на ногу. Я растерян… В голове не укладывается… Я потрясен… Ничего не соображаю… Еще раз спрашиваю во мраке — ничто другое на язык не идет:

— You sure? You sure? You sure?! You sure??.

— I think… I think… Думаю, да…

Жалкий, тоненький голосок… Сама дрожит как тростинка. Это не похоже на нее… Заигрывать, проказничать — да… но дрожать ей не свойственно…

Мне нужно знать определенно, быть уверенным, что дело не только в страхе… Может быть, она толком не разобралась?.. Может быть, просто померещилось?.. Не говорилось ли при ней о том, в чем она мало смыслила?.. Наверное, детский испуг. Совсем ведь девчонка!.. С перепугу потеряла голову… Вспомнил о ее возрасте. Совсем еще молоденькая, дитя!.. Как это может быть в такие-то лета? А кстати, сколько ей?.. Ну да, забеременела совсем еще девчонкой… А если помрет? Что, если они умирают от этого?.. Понятия не имел, никогда не задумывался об этом. Только этого мне и не хватало!.. Возможные последствия приводили меня в такой ужас, что в голове точно молоты стучали… Я просто обмирал… раскачиваясь в обнимку с ней… в висках звонили колокола… Ох, что же я натворил!.. Что я натворил! Юбчонки-то на ней коротенькие, совсем коротенькие… Мне бы следовало знать… Ее икры, бедра… Когда бы знать!.. На уме-то у меня одно было… Конечно, слишком юна… В тюрьму, голубь мой! Под трибунал! Тюрьма, да петля на шею — и дух вон!.. Как же это получается в таком юном возрасте? Этот вопрос мучил меня. Будь оно все неладно!.. Это был я? Это была она?.. Мысли путались в голове, все плыло, мешалось… Я по-прежнему переминался в темноте с ноги на ногу… Она прильнула ко мне, а я крепко обнял ее, прижал к себе… Видеть нас не могли, да и как увидишь — черная ночь!.. В голове у меня бьют шипящие струи пара, и вообще полный кавардак… Хорош красавчик! Ну, как же, я… я!..

— What age are you?

— Fourteen…

— Fourteen! Четырнадцать!..

Очаровательно!.. Ну, что ж, все верно. Не приснилось же мне, в самом деле!.. Она льнула ко мне, обливаясь слезами, а я все раскачивался вместе с ней… Стояла чудесная погода. Дивная, усыпанная звездами ночь… Кое-что припомнилось мне… Вон там, на лужайке… Жалкий же у меня был вид!.. Вот так штука! Мне все же не верилось, а она лила слезы, истекала ими… ручьи слез, рыдания — и отчаяние… Она всегда была весела, игрива… то одна прихоть, то другая… скакала, прыгала… Удержу не знала! Эльф, да и только!.. Да вот случилось: пришел конец шалунье, шустрому чертенку — изошла крупными слезами!.. Сломанная, безутешная кукла!.. Слезы потоком… Упругое тельце прижимается ко мне… Я все целую, целую ее… Но как же, все-таки, она узнала?.. Кстати, может быть, ей просто почудилось, вообразилось? Наслушалась рассказов о таких вещах, да и придумала!.. И все тут!.. Переживания, переполох, она в ужасе — беда приближается!.. В ее возрасте это можно понять. Она и меня-то напугала… Я осторожно пытался побудить ее хоть что-то рассказать мне, но она только плакала… Напрасные старания!..

— Who told you, darling? Кто вам сказал?

— The doctor!

— Doctor? You've been?.. When?

— Last night…

Значит, она ночью ходила к врачу… Может быть, новая ложь? Но она не была особенно лжива… Ходила одна? Вполне возможно… Значит, точно кранты!.. Эх, шут гороховый! Получай!.. Вечно мне везет, а уж это такое везение!.. Я все топчусь, а малышка жмется ко мне и обливается слезами. Я потерял уже способность соображать… Слишком часто мне подкладывали свинью. Пошло оно все!.. О, дождь пошел… Убралась бы ты куда подальше, сестричка! Я был сыт по горло… Мели, лопочи, фраер! Отвечай! Уже терпеть нет мочи!.. Голова трескается… Ба-бах, ба-бах!.. Непрерывная пальба… И все это обрушивается на мою шею… Слишком много несчастий случается со мной!.. Я целую, целую ее…

— Dear, dear, dear! — лепечу я. Я потрясен, взволнован до крайности. Хоть сам плачь!.. Не мог я быть жесток к ней, да и что проку? Это все последствия «Туит-Туит». Ох, нехорошо!.. Если она ходила к врачу, если он сказал ей, что… тогда сомнений быть не могло… А что за врач?.. Спрошу позднее, когда она перестанет плакать… Какая темень в саду! Надо бы… Было бы лучше… Как мне хотелось взглянуть ей в лицо, в личико ее — правда ли?.. Но мне оставалось одно: раскачиваться, сжимая ее в объятиях… Лихой парень! Полный идиот!.. Я представлял себе, что за этим последует: совратитель девочек… отвратительный негодяй… растленное чудовище!.. Совокупиться с ребенком!.. Господин оплодотворитель! Сатир оплодотворитель!.. Ах, красавчик! Ах, гнусный мерзавец!.. Придурок!.. Козлоногий!.. Француз!.. Да нет же, не придурок, дамы и господа!.. Шальной сластолюбец, изменщик! Разбойник, головорез! Повесить его!.. Я целовал, утешал ее все на той же лужайке… Мы вдвоем, вместе…

— Милая моя! — тихонько шепчу я ей. — Ласковая моя кошечка!

Такое вот положеньице!.. Совсем скверное дело!.. О-ох-хо! А она целовала, целовала меня, обхватив рукой за шею. Без всяких сомнений, попали мы оба в хороший переплет!.. Но надо же мне было втолковать ей, что с девочкой-то кончено! Она должна выслушать меня, надо потолковать о делах нешуточных… Довольно уж плакать, подпрыгивать, куда-то убегать… Надо взяться за ум и поразмыслить…

— Вирджиния, милая Вирджиния! Маленькая моя лапочка!.. Только всего не сказать… Я целую ее… Она перестает плакать… Щебечут птахи… О, это, верно, соловей! Я обратил на это ее внимание: «Nightingale». Я знал, что она любит птиц, а она снова в слезы, и ласкает, качает, обняв мою здоровенную головешку, тихонько приговаривает напряженным голосом:

— Dear Фердинанд! Фердинанд!.. Наверное, она боится темноты.

— Бедный малыш! Малыш, малыш! Little one! Little one! — отвечаю я ей.

Она действительно маленькая… Крепкая, коренастая, но маленькая… В смысле, по сравнению со мной… Но для своих лет рослая… О, проклятье! Будь оно неладно! Беременна!.. А я-то что нес! Вот так выкинул номер! Вот так влип! Везет же мне!.. Я все качаю ее, приговаривая «Little one»… Мы качаем друг друга, стоя на лужайке в ночной тьме… Little one!.. Я прижимаю ее к себе, не слишком крепко… Я вдруг испугался: осторожней, живот!.. Не приведи, Господи, наврежу ей!..

— Деточка, давай присядем, — говорю.

Садимся на скамью. Я целую, целую, нежу ее… Теперь уже лучше — не так громко рыдает… И внезапно… новый приступ! Снова слезы хлынули в три ручья!.. А кругом темень! Я уже и не знаю, что делать, иссяк мой запас ласковых слов…

Все же я пытаюсь отвлечь ее внимание на птиц: «Hear the birds! Hear the birds!» Ничего другого на ум не приходит. «Лапочка! Лапочка!» Она любила это словечко, только горя оно ей не убавило. Что бы такое еще придумать? Я хорошо понимал ее. Еще бы, такое несчастье! Мне так хотелось утешить ее!.. Она, разумеется, понимала, что и у меня сердце разрывалось на части. По-английски только не мог сказать, что сердце у меня разрывается… Люблю ее… Вот так, на плечо… Люблю!..

В который уже раз спрашиваю:

— You sure?.. Вы уверены?..

Черт, чушь какая-то!.. Но нет, это не пустяки!.. Однако уверенности не было. Ведь нет? Нет! Я ждал, сжавшись от страха. Какая гора свалилась на меня в единое мгновение! Немыслимо!

— You sure?

— Да!.. Да!..

Это подкреплялось киваниями головы, лежавшей на моей руке, и громкими всхлипываниями. Окончательно она расстроила меня, окончательно выбила из колеи!

— Then I don't go! Значит, я не уезжаю!..

Решено. А что еще я могу сказать?..

— Я никогда не уеду! — твердо обещаю ей. — I'll never leave you! Никогда не брошу вас!.. Клянусь!..

Лишь бы она перестала плакать! Повторяю свою клятву. А она ни о чем меня не просила. Никогда… Ни разу… Слезы все текут, текут…

Конца им нет. Вот ведь беда!.. Конечно, я понимал — непрошибаемая моя тупость!.. Возраст… Мне и в голову не приходило, сам был молод… Конечно, чему-то не придаешь значения… Понятное дело, задор, спиртное, сияющие огни… Буйный разгул… Безумство… Причина — в «Туит-Туит»… А теперь что?.. Сам решу. Да уже решено, окончательно… Повторяю ей мою клятву… Но надо же ей лечь спать, уже поздно, очень поздно!.. Что ж на скамье рассиживаться? Свежо… Соловей все щелкал. Ночь стояла ясная и холодная…

— Go to bed dear! Go to bed! We are see tomorrow!

He простыть бы ей. Ее уж заметно знобило. В одной юбчонке, без пальто… Разберемся завтра. Я расстался с ней у лестницы. Нас не должны видеть вместе!.. Она обнаружила здравый смысл, понимала, что я распоряжаюсь ею ради ее же блага.

— Tomorrow little one! Tomorrow! Завтра, малыш, завтра!..

Она повиновалась, притихшая и покладистая, я же остался в саду, в ночной тьме… Стоял там довольно долго, потом пошел в спальню, лег и притворился спящим… Уснул, но вскоре проснулся… В голове ворочалось столько мыслей, что даже гудения не слышал…

Ну, да, естественно — решимость!.. И никаких!.. Громы небесные!.. Сначала характер, потом уже думать… Твердость, неуязвимое сердце и даже гордость! Ни в чем не сомневающийся красавчик вопрошает себя… Клянется всеми святыми, что нет в нем сомнений… Она здесь, в моих объятиях, и все же… Бедная доверчивая птичка!.. Я растроган. Спокойствие, спокойствие!.. Сердце мое переворачивается, ноет. Совсем я растерялся… все дрожит во мне от гордости, от истовости чувства… Жалкий смельчак! Возьми себя в руки!.. Говоришь, предан душой и телом, презирая опасности? Готов поклясться на свей медали! Пусть меня убьют, если окажется во мне слабина, и точка!.. Ни шагу на попятный, упрусь, как медведь!.. А если бы я, темная личность, ударился в бега? Замечательно получилось бы!.. Вот обрадовались бы двое этих пакостников!.. Зачуханный жулик постоянно им вредил. Дядя кипел от бешенства, стоило ему завидеть меня… Если бы этот паскудник, лазящий девочкам под юбку, этот растленный субъект, этот злодей исчез, все устроилось бы и разъяснилось… Черт возьми, содеянного преступления никто не отменял! Визгливый вонючий хорек! Наклавший в штаны Ромео!.. Паршивенький French, осквернивший homes и добропорядочность, развратный сопляк, подлая душонка, пустобрех, French-потаскун, опозоривший Англию!.. Вот этот шкет и получил свое сполна!.. Дядина мстительность уже отчасти удовлетворена, ибо он видел, как изломала… истрепала меня жизнь… Малышке грозили всего лишь две-три порции горяченьких хлыстом по ее маленькой попке. Все зло ведь во мне, мерзкой дряни!.. Он простил бы ей, не видя меня более… оставил бы под своим кровом, а это самое главное. Все забылось бы понемногу, кроме сосунка, естественно… Он должен появиться на свет весной. По моим прикидкам выходило в апреле… Конечно, самое верное решение — это смыться. Перестану мозолить глаза. Как-нибудь поладят по-семейному… Мотать, мотать отсюда, без всяких!.. Для любого дела надо набраться смелости… и чтобы надуть… и чтобы уехать… «Безответственный ты человек», — думалось мне. Ну, и снова казнился… Перепуганный, дрожащий… Какой стыд!.. Колебания, колебания без конца… Допустим, я выстою, останусь здесь, брошу вызов дядюшке, закону, легавым… Ну и что?.. Неустрашимый, несокрушимый витязь любви? И что будет?.. Ерунда какая-то!..

Я расслабляюсь, даю сбои, начинаю глохнуть. Вновь наваливаются всякие ужасы… Никогда у меня не получится! Я начинаю цепляться за мелочи, воображать всякое… Вновь возвращаюсь мыслями к случившемуся. Сколько волнений! Бог знает что лезет в голову при одном воспоминании… Вот я уехал с ней, при ее положении… Беременность и все прочее… Взял, да похитил… К черту все, всю эту муть, жратву, дядю… в общем, все! Героическое решение. Да здравствует свобода!.. Деваха без тормозов! Подавай нам улицу и асфальт, любовь и свежую воду!.. Семейная парочка с берегов уличного водостока!.. Каково было бы впечатленьице, особенно имея в виду ее положение — ведь ее мучит голод и приступы тошноты… и снова голод… Со жратвой совсем туго… Между булыжников мостовой она не произрастает! Конечно, можно было бы побираться, ходить с протянутой рукой. Это было бы подспорье. Попрошайничанье в два голоса, ее и мой — неотразимо!.. А тут полиция… Документы в порядке? Работаете? Помогаете семье? А документы у меня аховые… При первом же вопросе легаши повяжут меня… Ужасно, как ни посмотри! Как же она будет тогда рожать? А главное, через сколько месяцев?.. Я вновь принимался высчитывать… Здорово ошибся… В декабре? Да нет же, весной, в апреле!.. Ну, конечно, что я плету… Так оно было бы лучше… Весной было бы, конечно, удобней… Да и летом тоже… Ходишь куда душе угодно, присаживаешься то в одном сквере, то в другом… Может быть, это произойдет в каком-нибудь парке?.. Можно ведь жить и на улице… А если в сентябре? Вновь я принимался подсчитывать… Это было бы из рук вон плохо — туманы, дожди, холод… Насквозь промокшие… Нас никогда не пустят в странноприимные дома и приюты Армии Спасения… Возраст, беременность, все прочее… Нас немедленно возьмут на заметку и дадут знать в полицию… Стоит повнимательнее вглядеться, и становится худо от пред чувствия несчастья, и какого несчастья!.. Что тут делать? Я был никто, и на руках у меня оказалась девчонка, к тому же беременная и без положения!.. Шелапутство, вот так… Матушка моя все это предвидела, все последствия… В ушах моих звучали ее слова: «Молодой человек без положения!.. Праздность, порождающая всяческие пороки… Уличный бродяга… Преступление за преступлением… Распутник, растлитель девочек, Солейан! Суд присяжных!» Бедная мать! Бедный отец! Бедный дядя! Бедные все!.. Повальное бесчестье! А если я разобью себе голову?.. Что это изменит? Если подложу под себя взрывчатку и обращусь в ничто? Представляете?.. Раздумываю, вспоминаю… Вижу эту девчонку, смеющуюся по всякому поводу, вечно бегающую вприпрыжку… Скачет, точно козочка, сплошные шалости! Перелезает через перила… и вот уже внизу… Я вскрикиваю, а она знай смеется… Волочу ногу, я — калека… Мне уже не до игр… Не я же, в конце концов, беременный!.. Я браню ее, она меня целует… Ах, какая же она! Коротенькая юбочка, красивые, крепкие икры… Какие упругие мышцы, золотистая кожа… Божественные, дерзкие ноги!.. А у меня в шрамах стреляет… в руке, в бедре, в плече… Отброс, что говорить! Хорош кормилец семьи!.. А эти головные боли… Пуля, застрявшая за ухом… У меня есть извинения… Чуть что, и мне бог знает что воображалось… Люди… Вещи… Вдруг бросался на меня Мэтью… Прилив ужаса, и вот он здесь, мой личный легавый, и иже с ним! Он ни на секунду не выпускал меня из вида, очень пекся обо мне! Не оставлял меня на произвол судьбы… Я видел явственно его лицо, брови, стальной взгляд, его серый котелок. Он стоял и разглядывал меня… Ах, скотина… положительно опутывал! Пользовался тем, что я совсем захирел… Давил меня страхом на каждом шагу, в каждой подворотне… Что проку от браминов, от виляний задницей в трансе! К чертовой матери гавоты!.. В каждом закоулке мне виделся Мэтью! Являлся один, орал на меня… Мало того, жуткими, самыми ужасными словами обзывал… Грозил мне нечеловеческими муками. Я обливался холодным потом, завороженный, именно завороженный этим жутким легашем… Он являлся среди мрака весь в красном, потом желтел, зеленел — его цвета… И расплывался в полной неопределенности… Такого страха он на меня нагонял, что я не мог шевельнуть ни рукой ни ногой… Почище браминских трансов… Мне приходилось искать какую-нибудь опору, чтобы не упасть. Вот в каком ужасном состоянии я находился… А все потому, что оставался порядочен, не мог махнуть рукой на укоры совести, не желал отступить ни на пядь. Я ведь поклялся малышке… Нас всегда губит сердце, оно стучит, стучит, куда-то зовет… Я что, искал неприятностей, горделиво расхаживая по людным улицам? Поди пойми!.. Ох, и упек бы меня Мэтью! Так я потихоньку, ни слухом ни духом!.. Какое везенье — пропал, сгинул!.. Исправительное заведение и все такое… Вот вам и любовь!.. Вновь все во мне переворачивалось, сердце колотилось, стоило мне только вообразить… Мерзость бы получалась, это уж точно, если бы я взвешивал «за» или «против»!.. Не упрямься, не упорствуй! То был другой бедолага, другое нравственное переосмысление, другой взгляд на вещи… Увернись! Побереги себя! Побереги то, что осталось! Сматывайся, дери когти!.. Это разумно… горе упрямцу!.. Гадость, гнусность получились, и все же разумное, правильное решение… Отвага погубила меня! Бестолочь с верным сердцем… Смельчак задним числом, дурья башка! Потрепанный, непристойный, несчастный во цвете лет. Каков, а?.. Спаситель матерей-одиночек!.. Гогочите на здоровье, а я сматываюсь — сытехонек!.. Да и угрызения совести терзают меня… Вы смердите, свиненыш! Мотайте отсюда, паскудник! Вот что говорило мне мое самолюбие… Негодяй, шпана! Так называл меня Состен… И тайным женолюбом… Щеголял своей образованностью… Тоже из мошенников… Лишил меня всякой возможности чего-нибудь добиться, своими индустанскими трансами устраивал мне ловушки… Я дух не успевал перевести среди злосчастий… Немало накопилось у меня на душе против этого монгола и его ворожбы! Никогда мне не выбраться!.. Изломал он меня, опутал своими чарами, подчинил им и тело мое, и голову, и биения сердца… Я ощущал их явственно… Эта внутренняя дрожь, неестественная даже при моей горячке… при моих расшатанных нервах… Безответственный, это точно… Пойти сообщить об этом Мэтью — уж он покажет мне безответственность, будет покоен, красавчик мой!.. Петля, петля! Только о том он и помышлял… Вот такие мысли роились в моей голове, слово в слово… Виселица Мэтью для меня, поток яростной брани на франко-английском наречии, переиначенные на блатной лад словечки, а сквозь все это пробивался Каскад, сиплый его голос, его попреки… Словом, отпущено мне полной мерой!.. Я слушал, слушал, и у меня начинала кружиться голова. Я хватался за край стола… Возникал вдруг ропот голосов, звучавших все громче и громче… Похоже, женщины, целая орава… И вновь попреки: «Почему не женишься на ней?» А ведь верно!.. Прекрасная мысль!.. Меня точно озарило, я заскакал от радости. Боже, какое счастье!.. Ну конечно! Великолепная мысль! Раз… и женился!.. Вот занятно… Все улаживается… English, черт возьми! Быстренько зарегистрировать брак и отсчитать 4 шиллинга 6 пенсов чиновнику отдела актов гражданского состояния… Поставьте вот здесь вашу подпись, молодой человек… Теперь обменяйтесь поцелуем… Ура! Всего-навсего четверть часа, и кончено!.. Патент и поцелуйчик!.. Дядюшка счастлив: иди ко мне на коленки, зятек! Объятия… Живо представлял себе сцену. Меня просто трясло от восторга… Надежда, солнце, любовь! Мне вновь померещилось счастье, как в тот вечер в саду: Купина неопалимая, сияющий праздник для нас двоих, возносящихся на небеса, восторгания и прочее. Парочка блаженных!.. И тут — трах-тарарах! Все рушится с треском!.. Набежало облако, все расплывается, меркнет. Вновь меня гложут сомнения, вновь колебания, вновь невнятность… Дядя никогда не даст своего согласия — это во-первых! Он проклянет меня, задыхаясь от ярости, передаст нас в руки жандармов, и конец безумствам… С ума можно сойти, сколько разочарований таит в себе оптимизм! Зеркало для простачков… Подлинная жизнь не окрашена в розовый цвет… Я вновь погрузился в черноту, чертыхался над своими склянками, разговаривал с собой, самому себе кричал истины. Я был так возбужден, что не замечал, чем занимаюсь. Совсем запустил работу!.. Надо было спешно полоскать, приналечь, дать стечь воде и тотчас же браться за другое… Все отнести Состену, а главное, поменять воду в дальнем конце чердака — такие помои!.. Но я был слишком ошеломлен, слишком занят взвешиванием «за» и «против». Я думал о том, как выйти из положения. И вдруг пришло решение!.. Я потолкую с этими мастаками! Хватит уж травить меня!.. Речь идет о матери и ее ребенке, а я его отец!.. Дьявольщина, не то! Решаюсь неожиданно идти от обратного… мелькнула вдруг мысль… Они просто обалдеют! Вырвать из сердца нежное чувство!.. Нет, не годится! Я ее вырву из лап этих злодеев, этих старых ревнивых скотин-маньяков!.. Довольно разврата и непотребства! Я возжаждал безупречной нравственности… Да ну ее к черту, к едрене матери все!.. Кидаюсь из крайности в крайность… Сбегу один! Бежать, бежать! Бросить мамашу с сосунком!.. Иду напролом и, наверное, разобью себе сердце… Ну и пусть! Гори оно ясным пламенем!.. Себя не щадить — так я решил поступить с собой… Мне хочется, чтобы вы поняли, какой ужас владел мною, какое потрясение я переживал… Мне теперь не по себе становится при одном воспоминании… Словно вижу себя, дрожащего над лоханью, бормочущего: «За или против?» У меня просто руки опускались… Флюгер, издерганный сомнениями… Я рассуждал вслух, бурчал так громко, что они услышали, наконец. Не понимая, что происходит, малышка подошла ко мне: «Хэлло, Фердинанд?» Мой вид насмешил ее… Я слегка пожурил ее, она прыснула. Очень остроумно!.. А если бы я дал деру, забавно было бы, мышка?.. Смеха ради, я сообщаю ей о такой возможности. В ответ славная улыбка… Я удивляю, озадачиваю ее. И тут вдруг я понял: никогда я не уйду!.. Привлекаю ее к себе, приголубливаю над лоханью с посудой… О эти глаза, такие веселые, такие синие, такие смешливые! Особенно легкий серый отлив… Ни за что не подумаешь, что она беременна!.. Ее глаза, ставшие в полумраке сиреневыми, переливались разными оттенками, точно море… Я сжимал ее в объятиях, она снова плакала. Она часто плакала теперь по моей вине. Не стала она счастливой со мной. Эх, горе!.. Бедная девочка! Каким же подлецом я выглядел! Прости, сокровище мое, прости!.. Я вел себя отвратительно. Один поход в «Туит-Туит» чего стоил… В единый миг я обратился в чудовище. Ведь девочка, невинное дитя!.. А теперь вдобавок и эти… Не везло ей! Маскарадный дядюшка, свихнувшийся Состен, прислуга — один порочней другого… Неотразимое очарование юности, внешняя прелесть! Их тянуло к моему сокровищу, я натыкался на них во всех закоулках — выслеживали… вынюхивали моего ангела… Ревность чудовищ!.. Только мне нечем было крыть… Появился я здесь полуживой, охающий, жалкий, весь в швах… И вот, нате вам, завил горе веревочкой!.. А этот прохвост? Злоупотребил доверием… Тебе, шустрик, только к. возмущаться!.. Я сгорал от стыда, не знал, куда глаза спрятать… Меня трясло так, что зубы щелкали… А тут эта оглушительная брань: «Свинья, свинья!», от которой стены трескались… «Swine!»… Петушись, висельник! Каскад гремел в голос, в два, в дюжину, в сотню голосов… Хоть сквозь землю провались! Безумный страх, от которого ноги подо мной подгибались… Руки у меня тряслись, я расплескивал кругом грязную воду, ронял на пол облепленные пеной склянки, тарелки… На меня сыпались страшные угрозы… Мочи моей больше не было!.. Я задыхался, срывался на фальцет. «На помощь! — слышал я собственный крик. — На помощь!» Сам себя не узнавал… От ужаса я пришел в совершенное исступление… Судите сами о моем состоянии, убедитесь, насколько я был выбит из колеи… Значит, похитить ее! Дерзай, черт тебя побери!.. Действуй!.. Прекрасная мысль! Я вновь воодушевился — поистине, неисправим… Стой, стой! Я раздумывал… А долго ли мы протянем? Они быстро поймают нас. Я — колченогий, она — в короткой юбочке, девчонка-бродяга… Перебираться из одной меблирашки в другую?.. Неплохая забава для полиции нравов. Приволокут назад за шкирку… Вот такой ригодончик! На каторгу обормота, а девчонку — в монастырь, к монашенкам ордена Р.М.С.I. Финетта, подружка Толстомяса, частенько поминала преподобных сестер Р.М.С.I. Как-то она по неосмотрительности на два месяца угодила в их обитель… из-за фальшивых документов ее приняли за англичанку… Крепко запомнилось ей это заведение: чуть что, розги… Это называлось перевоспитанием: псалмы, молитвы и гороховая похлебка… Вирджиния отведает, как пить дать, такое «воспитание». Ею займутся либо монашки, либо дядя — одним словом, муштра… При одной мысли об этом становилось не по себе, и все по моей вине… И теперь еще, когда минуло столько лет, когда и жить почти ничего не осталось, я стыжусь: и неприятности случались, и ужасные вещи… И теперь еще сомневаюсь, колеблюсь… Можете себе представить, как я мучился в ту пору, что творилось в моем истерзанном мозгу?.. И я казался ей нелепым — весьма милосердно с ее стороны!.. Бездушная сучонка! Сколько же насмешки таят в себе улыбки! Она просто бесила меня… Со зла я грохал эти дурацкие склянки… Достало бы мне благоразумия, я бросил бы эту кошечку. Пошла бы к черту эта девчонка, одни пакости от нее!.. Ну, и себялюбие, естественно!.. Вот тогда она похихикала бы! Нет, посудите сами! Я в лепешку расшибаюсь, а она знай себе похохатывает!.. С ума можно спятить! Да пошло оно все!.. Время еще есть, сматывай удочки!.. Я сам себя бранил: что ж ты такая рохля! Фьюить!.. И только тебя и видели! Проснись!.. Но от горя, от стыда мне уже не хватало духа… Схватил бутылку за горлышко и запустил ею в потолок… Дождь осколков… Малышка как-то особенно поглядела на меня: «О-о-о… О-о-о…» Но ни тени испуга… прыгает… радуется… заливается смехом… Забавный я малый, это точно… «Go away, go away, сучка! Сыт по горло твоими смешочками!» Разозлила она меня вконец… Пусть убирается!.. Хочу ворочать мысли в мозгу, как мне нравится. Буду терзаться, раз мне так хочется!.. Она скачет то туда, то сюда — просто ртуть… Погоди, шальная голова, вот ужо Мэтью нагрянет, сразу бедокурить расхочется!.. Стоит мне подумать об этой полицейской поганке, как он является мне, мерзкий легаш, нацеленный на меня… Покачивался, ухмыляясь, над самой раковиной… Я сразу начал сходить с ума… Эта его качающаяся рожа… Маятник изображает… В точности и есть маятник… Я и моргнуть не успел, как он околдовал меня… Я настолько поражен, что слова не могу выговорить. Можно было бы поднять его на смех, но и это не в моих силах… Я просто убит, но любезно отвечаю на его вопросы… Он что-то бормочет… с видениями так всегда… Он вселяется в меня… Сам того не сознавая, я произношу его имя… Единым движением глаз он возвел бы меня на эшафот… Размяк я от сеансов Состена, это мне ясно. Стал чересчур чувствителен под влиянием его фокусов — вот где причина моих наваждений… На сеансах подцепил… Новый подарок! Этого только мне и не хватало, с моей-то головой! Замучили меня мысли всякие… А все эта сволочь Состен!.. Но мой главный дьявол — Мэтью… он завораживает, гипнотизирует… В меня вселилось его астральное тело. Закрываю глаза, но так еще хуже… Не оставляет он меня… Протираю глаза, но тщетно. Приходится цепляться изо всех сил, и все-таки я падаю… А тут еще началась орудийная пальба, громыхает повсюду. Перед глазами сплошные картины ужасов войны… Словом, полный набор!.. Два этих скота дубасят по наковальне в другом конце мастерской. Такое ощущение, что прямо по моей голове. Сознаю, что брежу… Одновременно они выдувают языки пламени… Перед глазами резня, конные копейщики… Жестокое, захватывающее дух сражение! Вот кавалерийская атака, всадники без числа, но только, чертовщина, шиворот-навыворот: тысячи коней верхом на людях!.. Сумасшедшая отвага!.. Затем возникает Клабен с его Гринвичем, взваливший на спину свою трагедию… И все это сонмище несется, мчится сломя голову в атаку… Нет ничего невозможного!.. Я тоже скачу во весь опор… где наша не пропадала!.. Да они разнесут весь Гринвич! Вот они вламываются… Я скатываюсь наземь, затаиваюсь — не чувствую в себе такой уж лютой злобы… Они там, среди пылающих угольев горнила… Идут в атаку в его жерле… Стук сердца… Передо мной огромное бьющееся сердце… Я тоже сгорю… Плюх! Что-то обрушивается на меня… Вода! Я захлебываюсь… Это пожарные… Упала лохань… Двое запихивают меня в нее, в точности такие были в Гринвиче! Я глотаю, задыхаюсь, пускаю пузыри… Устроили мне западню! Они скручивают меня в зловонных помоях, теребят мой мужской член, затем подвешивают за ноги на одном из платанов… Я угодил в кошмар… Толпа поносит меня… Меня определенно околдовали… Я болтаюсь на дереве, с меня льет прямо на людей, они осыпают меня бранью… С меня льет и льет… «Козлоногий осквернитель семейных очагов! — кричат мне. — Убивец! Вурдалак!» Мне бы упасть и забиться на самое дно какой-нибудь дыры, даже если там мыши, тараканы, кал, да что угодно… Нет, такого быть не может, я — это я!.. Натыкаюсь на сучья, распластываюсь по стволу, по стенам… Я стал жертвой козней!.. Лихорадка крови… На меня напали призраки, тянут за ступни книзу… Все эти Гоа, наш пьянчуга, Состен, Мэтью и иже с ними… Вопреки всему меня разбирает смех — ну и наглость!.. Мне становится легче, чары рассеиваются.

Валюсь на бок, меня колотит озноб. Просто случился приступ головной горячки с видениями, но в глазах уже начинает проясняться… Я не пьян… Скорчиваюсь, повернувшись лицом к стене. Решено!.. Довольно я натерпелся всяких ужасов! Да, я женюсь на ней!.. С колебаниями покончено, ставлю точку. Наслажусь комедией… Четыре шиллинга шесть пенсов… Силком потащу! Настоящий мужчина! Вот это смелость! В Registry! Пьеса сыграна чисто и пристойно — никаких увиливаний!.. Как только поженимся, надо будет держать ухо востро со Скотланд Ярдом… Перед нами будущее! Малютку спрячу у Бигудихи, будет ей преданной сестричкой. Она присмотрит за ней, пока не стихнет гроза, а я махну на север… в Эдинбург… на полгода или на год… отдышусь малость… Как только заключат перемирие и переменят тему разговоров, двину назад… Каскад выправит мне бумаги, устроимся, займусь каким-нибудь делом… Жизнь рисовалась мне в радужных красках. Все для Вирджинии, все для семьи!.. Рассчитывать можно только на Каскада… Надо бы связаться с ним… Боро я больше не доверял… Плут, мастер подставить под удар… Я перебирал все это в уме, лежа на полу у стены… Ничего не скажешь, жестокий был приступ, но в голове уже прояснялось. Я приходил в себя, ощущал прилив сил — и вновь все полетело к черту!.. Вновь затряслись поджилки! Придется все начинать сызнова! Напала трясучка, стала меня бить крупная дрожь, да так, что застучали косточки по всему телу… Вода в лохани заплескалась, запенилась… Я — мученик сомнений. Просто беда!.. Отец таков же был. Я испытывал те же страдания, что и он. Разговаривая со мной, он всегда злился и бешено выкатывал глаза. Тоже лез на стену оттого, что душа была не на месте, терзался из-за всякого вздора, какого-нибудь замечания, не так сказанного слова, брошенного соседом взгляда, а уж соседей у нас было предостаточно: считай, сто сорок во всем Пассаже. Можно себе представить, как он мучился… Я в него пошел, один к одному. Добавьте еще несчетные мои злоключения. Каких только потрясений я не пережил!.. А в какую историю влип!.. Просто не знал, как выпутаться… Черт, от волнения разбил склянку, уронил на плиточный пол… Хотел было подобрать, да поскользнулся и опрокинул лоханку… Трах-бах-тарарах!.. От меня одного больше шума, чем от троицы, трудившейся у кузнечного горна… Они действовали мне на нервы!.. И никто меня не слушал… А, пропади оно! Круши все подряд! Колошмать! К чертям собачьим! Паршивые склянки, реторты, всю эту дребедень… Дзинь! Дзинь! Туда им и дорога! Долой!.. Ураган на верхнем этаже. Я крушу все, что попадает под руку… Свобода! Вали на пол, раскурочивай!.. Славный погром! Расшвыривай! Глаза застлала красная пелена… Кругом сплошь огненные пятна, пылает лохань… Здесь не обошлось без Гринвича!.. Брызжет, хлещет через край… Багряно пламенеет, потрескивая… Мне больно, я воплю, зову на помощь, молю потушить на мне огонь… Но только осторожнее! Зову на выручку обоих… Какая будет битва! Пусть поглядят, что творится, убедятся во всесилии кошмара, увидят, в каком пекле мы будем жить!.. Уверен, они тискают девчонку… Прикидываются тугими на ухо! Я хлюпаю носом… Они растлевают ее… Какая наглость!.. Бегом туда, перебить их!.. Но я стою, как олух, в нерешительности… А, Мэтью! Это он поразил меня оцепенением… Это он, его стальные глаза! Он лишил меня всякой способности действовать… Как я ужасно одурманен!.. Он взбирается на стену, строит мне рожи, подмигивает… Вновь принялся за свое кривляние… Я ошеломлен… Схватило живот… Корчусь от боли… От треволнений со мной приключилось желудочное расстройство… Раздумывать некогда… Пр-р-р! Выдристал разом весь запас… Ох, какая боль! Полные дряни штаны оттягивают, точно пудовой гирей, все прилипло, даже повернуться на другой бок не могу… Так и увяз, как торт в креме. Неровен час, они нападут на меня при столь стеснящих обстоятельствах… Не нужно было драть глотку, мне от них не отбиться!.. По счастью, они поглощены своим занятием. Сейчас они разбивают горн. Молотят, как чумные, стараются во всю мочь. Ничто более их не волнует, глухи ко всему… Вот теперь выказать бы проворство, броситься стремглав, выкрасть малышку!.. Это соображение вызывает во мне сильнейшее волнение, и я вновь дрищу в штаны. Из меня хлещет неудержимым потоком. Плаваю в дерьме, как кусок мяса в желе. В голове и животе кавардак невообразимый… Я злюсь на себя, делаю над собой усилие. Пошли они! Пусть поглядят на меня!.. Встаю, опираясь о стеллажи… Сейчас пойду крушить направо и налево… Довольно сомнительных сделок, довольно ломания!.. Что они все взъелись на меня? Цель оправдывает средства… Уведу малышку, точно уведу! Пусть сдохнет в нищете, главное — честь!.. Вон, вон отсюда! Черт с ним, с дождем! Я твердо решил… Какое значение имеет ее положение? Ну, забеременела, ну, ждет ребенка? Это все неважно!.. Я подпрыгиваю на одном месте. Они грохочут все громче, это раздражает мои нервы… Топчу осколки, сейчас разбегусь, и тогда держитесь, раздолбай! Я с этим покончу!.. Обгаженные трусы липнут, сковывают мои движения… Я столько в них наложил… Межъягодичную щель стягивает, склеивает… Все сорву к чертовой матери, одним движением! Увидите, что такое сила! Кончено с оцепенением… Подсыхающая гуща стягивает меня… Сейчас вы у меня попляшете, соколики! Пусть никто не заблуждается на сей счет. Увидите, какая во мне страшная сила внутреннего побуждения! Каждому свой черед… Вон они, в дальнем конце, гнутся над своим горном, красные, как клопы… Жуткие хари!.. Кашляют, тужатся, того и гляди, удар хватит от прилива крови!.. Я их уничтожу, недолго им осталось! Я вырву девочку из их лап. Погодите же, соколики!.. Бешенство закипает во мне. Довольно смиренья! Я в неистовстве… Все разнесу вдребезги, растолку в порошок! Колебаний больше нет!.. Уж я распотрошу наших здоровячков! Доберусь до этих кузнецов! Сейчас начнется битва, и я буду ужасен!.. Малышка пила с ними — вот откуда колдовской дурман!.. Ну, погоди, я проучу тебя, шельма!.. От лихорадочного зуда я взбрыкиваю, сучу ногами, бью всеми четырьмя копытами. Весь на нервах… Перебираю ногами, фыркаю, гарцую. Одним махом сдираю штаны! В восторженном упоении срываю с себя все, что на мне надето ниже пояса! Сила вернулась ко мне, и сторицею… Я теперь точно конь! Конь, едрена мать! Подкован на все четыре!.. Я гарцую, из ноздрей пышет пламя так, что искры разлетаются во всем пространстве меж стен!.. Сорвано все ниже пояса, все, что липло к телу, ничто более меня не стесняет… Вы не видели всей моей мощи!.. Я задыхался, и вот теперь ничто более не связывало меня… Глядите-ка, каково разошелся восторженный безумец-калека, раненный в голову! Я впал в транс: война, ярость и лихой конь!.. Освободите место наездникам! Атака — вот что заслуживает внимания… Не все это замечают. Вот Финетта, та сразу заметила: «Ты такой же чокнутый, как мой братишка! Видать, тебе по черепушке досталось!..» Это уж точно, сказано верно… «Он так же вылупляется на меня, не мигая». Она показывала, как у меня, дурного, отвисают губы… «Вот только один он из дома не выходит — падает на улице…» Не видела она, как падаю я. Со мной подчас и кое-что похуже приключалось… Надо признать, проницательна была Финетта, любовница Толстомяса. Только не все она видела… Ее слова явственно раздавались в моих ушах, я слышал ее голос… Погоди ж и ты, шельма! Она не видела, как я бросаюсь вперед во всю мою конскую мощь. Ничего она не видела!.. Одновременный толчок всеми четырьмя конечностями. Спору нет, у меня то же ранение, что и у ее брата… Только он не обладал силой, мощью натиска! Я перемахнул бы через двадцать препятствий, неся на спине, на своем чепраке, трех полковников! Это говорю я, опаленный жаром чародейной силы… Вот что жгло мой мозг… Одержимый в четвертой степени! Могущество громовержца!.. Я мог бы прокричать это Состену, но старый козел не слышал меня… Я мог бы вопить об этом Мэтью, но с тем же результатом… Одно лишь и слышал от них: «Проваливай, дружище! Проваливай! Шелапут! Негодяй!» Вот с такими скотами я имел дело!.. Передавить их всех, показать им, где раки зимуют!.. Неумолимая, жестокая правда. Я все, все понимал. Какая свобода может быть при Мэтью? Меня вновь гложут сомнения… Опять схватило живот. Я опорожняюсь под себя, лежа пластом… Пришлось лечь, иначе я грохнулся бы в обморок. Вот вам последствия мук совести. Стоило на мгновение усомниться… От меня, от извергнутой в штаны дрисни распространяется вонь… Лишь бы они не учуяли… Принюхиваюсь, принюхиваюсь… Надо бы скинуть штаны… А, черт, плевать! Вот она, свобода! Готов на что угодно, лишь бы выкарабкаться… Срываю с себя нижнюю часть платья, всю эту рванину. Подтяжки тоже долой!.. Все едино воняет… Никогда не видать мне свободы! «Это не я! — исхожу я криком. — Это не я!» Вот и они бегут на мои вопли… Я забиваюсь под тамбурную дверь, скорчившись, свертываюсь калачиком… Не хочу, чтобы меня видели… «Уходите! Go away! Go away!» — кричу я им, но они не оставляют меня в покое, ощупывают, обнюхивают. Особенно усердно тянет носом О'Коллогем, ищет мои штаны, копается под лоханью… Я их спрятал… Лежу клубочком, не могу встать в таком непотребстве. «Go away! Go away!» Но они не уходят… Чувствую, снова взбешусь. Наглые, упрямые, поганые свиньи! Я валяюсь в углу… непристойное, скорченное существо… но я страшен в ярости!.. Они пятятся, что-то лепечут… Уж я вымуштрую этих молодчиков! Узнают, что такое месть!.. Пользуясь передышкой, подбираю с пола какую-то тряпицу, подтираюсь ей. Теперь мне лучше! Где-то в доме поет малышка. Какая наглость! Ничего, я избавлю ее от этих тискальщиков!.. От злости стучу ногами, мечу громы и молнии… Ее голос слышится в мастерской… Детская припевка:

«Busy… busy… busy bee!..»

Прилежная, прилежная, прилежная пчелка!

Когда-нибудь мое терпение лопнет… Погоди ж, любезная моя пчелка!.. Прижимаюсь к полу, слежу за ней. Вприпрыжку, вприпрыжку она раскладывает мелкую посуду. Ее хорошо видно. Перепархивает от шкафа к шкафу. Везде поспевает… Ох, моя busy bee, хлопотливая пчелка!.. Ни дурноты, ни головокружений… Невероятно! Я-то видел, как ей худо было, как ей стало дурно в «Туит-Туит», а теперь, глядите… бодра, на месте не постоит!.. Что за представление? Что за притворство?.. Порхает мотыльком, занимаясь делом, да еще и резвится попутно… Ее зовет Состен… Прокол в противогазной маске… Испытания продолжаются. Готовься к газам!.. Можно воспользоваться… Он щекочет ее — пошалить охота похотливому паскуднику с гноящимися глазами!.. Он просовывает руку между ее бедрами, как бы в шутку шарит ей по ягодицам, запускает руку под трусики. Ах, мерзавец!.. А эта негодница, знай, хихикает да игриво вертится!.. Меня точно по голове дубиной огрели, глаза застлала красная пелена… Они нарочно дразнятся, чтобы я взбеленился! Я так ошеломлен, что перед глазами поплыло… Привстаю… Все кружится… Хочу отворить окно, но оно скособочивается, изламывается зигзагом… Во мне клокочет бешенство, а они затеяли возню с паровым краном, развлекаются в дальнем углу… Мне видно их. О чем-то толкуют, заговор замышляют… Пора с этим кончать… и мне надо надеть штаны: пойду потолкую с ними… скажу пару слов этим отъявленным развратникам и уведу девчонку! Увести без шума — и рысью к Бигудихе… Какое рысью — галопом!.. Я принял решение, но задница у меня такая грязная!.. А эти не теряют времени: корежат железо, крушат горн… Совершенно осатанели! Я все-таки проберусь, только прежде не мешало бы почистить задницу, но в этом-то вся загвоздка: все слиплось, жуть как слиплось! Не могу же я в таком виде появиться на людях!.. Снова сажусь на корточки, сосредоточиваюсь, тужусь, а они с двадцати метров пускают в меня свои снаряды, боевые ракеты!.. Ну, я вам покажу, голубчики!.. О, напяливают противогазы! Главный номер программы!.. Собираются травить меня… Малышка поправляет им снаряжение на голове. Они будут упорны в бою! Слышно их хриплое дыхание. Самое время объявиться… Затаившись за автоклавом и напрягая мышцы, я не свожу с них глаз… Вижу их военные хитрости, все вижу… Вокруг Состена и малышки — облако… Желая поправить противогаз, она взобралась на стул… Ее бедра… сильные красивые икры… Он вдыхает ее запах, почти уткнувшись в нее носом… Я смотрю неотрывно… Он засовывает ей палец в щелку, копошится, щупает ее, щупает… Ах, как славно! И вдруг «плюх, плюх, плюх» шлепает ее по задку. Она заливается смехом! Чихнула и снова за дело… Она — это маленькая дьяволица!.. Проклятье!.. Нет, вы поглядите, как эта малолетняя разжигательница похоти вертит, крутит задком! А я торчу здесь и терзаюсь… Прокуда! Змея!.. Каково смотреть на эту возню? Потаскуха!.. Хорош же я, засранец!.. От действия чар я окончательно валюсь на пол, скорчившись в десять погибелей… Ни на что не годен, обессилел совершенно… Он ведет ее в другой закуток… Они скрылись из виду. Их заслоняют лестничные боковины… Душно, в воздухе носится едкий пар… Они чихают в своем закоулке… Дядя что есть мочи молотит по наковальне — бах, бах! Состен, наверное, тоже. Жуткий тарарам! Ухают наперебой, так что у меня дергаются ноги, так что трясусь… как осиновый лист… Я вскакиваю на ноги позади автоклава нагишом, как есть!.. Никакого кривляния! «По коням! — ору. — Вы что, охренели? Сейчас я вам покажу!.. К оружию! Бабах! Бабах! Бабах!.. Я вас проучу! По коням! Заряжай картечью! Бах! Бабах! Бабах!.. Я здесь! Покажите меня! Все царство за всадника!» Кровь распирает меня. Я должен действовать, чувствую зуд во всех четырех копытах, рою землю всеми четырьмя!.. Охлестываю себя хвостом, пячусь, храплю… Кровь отхлынула от детородного члена, меня подхватывает, вертит бурный поток, голову мне раздувает… Я покажу этим бирюкам!.. Кишки крутит — с ума сойти… Я вздымаюсь, встаю на дыбы, срываюсь с места… Вот он я, глядите!..

Все четыре подковы над землей! Встать! Все четыре подламываются подо мной… Бой!.. Меня вызывают на бой! Дьявольщина, их трое! И сотня пушек!.. Вставай! Ворочаюсь, сплошь обгаженный, липкий. Межъягодичная щель склеилась… Где мои штаны?.. Они видят меня, видят мои пышущие пламенем ноздри! Я испускаю боевой клич… Они окапываются, вновь пускают в меня плотную струю пара… Бей разбойников!.. Ползи по-пластунски! Я выполняю действие, черт возьми, проклятые шуты! Разворачивайте пушки! Я воплощаю силу! Верхом на мне, на жилете, полковник… Я — на четвереньках, на четвереньках! Совсем голый, если не считать жилета!.. Эскадроны, руби похитителей! Любовь не изменяет!.. Трубы трубят, я охвачен трепетом… Настала великая минута! В атаку!.. Бросай поводья! Гони, покуда конь не свалится!.. И тут раздается голос полковника, моего полковника, командующего корпусом де Антре. Он надевает на меня кирасу. Что за всадник!.. Сто килограммов веса!.. Отчаянный вояка!.. Эскадроны устремились за ним, стоило ему отдать приказ громоподобным голосом, покрывающим грохот орудий… А эти умельцы пускают в нас струи пара. Они тоже одержимы… Вокруг колокольный перезвон. Коварный звон больших надтреснутых колоколов. Бухайте в бронзу, железных дел прохвосты! Пусть гудит, дрожа, оглушающий голос, сотрясает вселенную от неба до глубин земных! Пусть звезды сыплются мне в глаза!.. Безмерный голос, подавляющий все и вся… Хриплый рев горластого голоса… Его раскаты сводят меня с ума… Я беснуюсь, ору, криком исхожу, а этот рвет меня шпорами, распарывает мне бока: «Гони! Гони!» Ничего знать не хочет… Зрелище захватывающее: атакующая бригада летит под гору во весь опор. Лицемеры затаились где-то в доме… Двое чудовищ-похитителей… Какое двое — трое! English, Состен и моя изменница!.. Вроде куда-то перебираются… Нет, это просто оскорбительно! Неужто не прекратят, ведь их атакуют?.. Несемся карьером, во всю прыть, а не подвинулись даже на два… три… четыре метра… От их ворожбы наши ноги лишились силы. И все же де Антре бросает им вызов, встав на стременах, на моих то есть, изогнувшись в моем седле. Поистине великолепен!..

Он командует тем же зычным голосом, что и во Фландрии. Это надо слышать!.. «Эскадроны… Рассыпным строем… Арш!» Как они рванулись! Каждый в четыре… шестнадцать… тридцать два копыта… Земля застонала… Видит Бог, это так потрясло меня, что мороз пошел по коже, дух захватило!.. От ярого пыла занялась грива, жаром обдало круп. Туча искр. Аллюром три креста, вихрем! Меня подхватило, понесло… Вперед, храбрецы!.. Уже не чувствую тяжесть грузного полковника, его кирасу… Вообще ничего более не чувствую… Расшвыриваю что ни попадя: стаканы, посуду, все свои склянки… Из лохани выливается горячая вода, все плотины прорваны, антресоли затоплены, четыре эскадрона барахтаются в воде. Поскользнувшись, я свергаюсь наземь… Бух!.. Он вонзает мне шпоры в бока, яростно понуждает нестись в стремительном порыве. Он страшен в своей горячности, готов изорвать мне бока, посылая галопом!.. Я встаю на дыбы, бью копытами… Меня несет, несет… Нас увлекает конная орда — шесть, десять, тридцать эскадронов… Мы слепо катимся вниз, летим кубарем. Низвергающийся по лестнице поток стал громаден, безмерен. Он громоподобно, гулко ревет… Я закусил удила, дабы в миг поглотить пространство впереди. Я — конь и телом, и душой! Я рвусь под огонь, да, да!.. Меня мчит ураган!.. От трубного зыка лопаются, осыпаются стекла… Четырнадцать бригад катятся вниз сломя голову… Убитые, сраженные проваливаются в бездонную черную пропасть… 14-я тяжелая и 15-я … Де Антре пригибается к моему затылку, отчаянно понукает, раздирает шпорами мои бока, а шпоры у него длиннющие!.. Такой уж он человек. Пришпоривает безжалостно, готов загнать… Я — вихрь мощи… Палимый огнем, желаю погибнуть, мстя моим недругам… И-и-эх! Лечу под кручу! «Иду к тебе, фея моя! — кричу ей во всю глотку. — Иду к тебе, стерва!» Уж тебе нажарят одно местечко — четырнадцать сот мстящих фаллосов!.. Однако мы продолжаем скачку, не двигаясь с места, повиснув в воздухе, точно приклеенные!.. Черт знает, что такое!.. А те трое все щупают друг друга… До меня долетает звук поцелуев взасос, пришлепывания языком… Ненасытные! Кроме того, они продолжают ломать оборудование. Крайне возбуждены. С урчанием портят добро… Наши надежды напрасны, ни за что не поспеть нам вовремя! С меня льет ручьями, я весь взмылен, а между тем мы не покрыли и двух километров… Равнина ходит волнами, то поднимается, то опускается под нашими копытами, размягчается, пухнет под конницей… Атака продолжается… Сражение кухонными скалками! Нам брошен космический вызов… Пространство перед нами во власти злых сил… Но я посвящен в тайну колдовства, и Состен получит по заслугам!.. Я сокрушу его и его клевретов! Я похищу у него мою голубку!.. Делаю рывок, ухожу вперед не менее чем на три корпуса. Вот-вот настигну Состена! Чую, он где-то совсем близко… Тарарах! Лечу кувырком — зацепился в поводьях копытом… обеими ногами… Безнадежно застрял… Барахтаюсь, опутанный с ног до головы… Выпутываюсь, взглянув так, что быка свалил бы… Выскакиваю в коридор. Вся орда валит следом… Весь мой эскадрон, все восемь бригад шарахаются от стены к стене. Аллюром три креста! Вихрем! «Арш-арш!» Сгораю от нетерпения… Де Антре продолжает драть горло. Безжалостный! Просто пронзает мне бока… Я, его лошадка, охваченная неукротимым порывом, реву еще оглушительнее… Он тычет мне в мошонку своими погаными шпорами. Нет мочи терпеть!.. Перебираюсь в соседний взвод, проламываю какую-то стену… Меня хватают за все четыре копыта, наваливаются, связывают, спутывают ноги. Не пойму, откуда взялись эти мерзавцы?.. Раз!.. Раз!.. Раз!.. Рву путы. Снова несусь вскачь, мчусь, лечу! Три, четыре скачка… Галопом в воде, пене… Головоломным галопом, ураганом! Преодолел пять, шесть, семь метров… Я почти в дальнем конце мастерской, сейчас будет дверь, наковальня. Настал час расплаты!.. Трубы пронзительно трубят, рождая гулкие отзвуки… Пусть они сокрушат, одурманят, расквасят вас по стенам! Безумство битвы! Расколошмачу весь этот бордель! Мне бы добраться до этих пройдох… Попрятались в бутылях… По пути пушечными выстрелами, разрывами снарядов нас отбрасывает, отметает в сторону… Сами судите, какой жаркий бой!.. Де Антре непрестанно вопит. Покрепче упершись в стремена, он погоняет и погоняет меня. Требует, чтобы мы удесятерили усилия, превзошли самих себя… Вот возьму, да сброшу этого поганца! Нет больше мочи терпеть!.. Он безжалостно давит меня своими железными сапожищами. Догадался!.. Бью могучим крупом, бросаюсь вперед, возношусь, несравненный в неудержимом порыве! Парю над разрывами… О, нет, я не покорился! Как бы не так!.. Бросаюсь в сторону, он съезжает с седла, вцепляется мне в гриву… Упорный, вампир!.. Снова бью задом. Сейчас сброшу его. Смелей!.. Так нет же, удержался, скотина! Выравнивает меня, посылает вперед, карьером среди бури! Хруп! Дзинь! Хруст! Трень!.. Топчем на скаку посуду, табуреты. Вся эта дребедень разлетается в стороны… Боже, как я счастлив!.. Без штанов!.. Настоящий боевой конь!.. Голый круп… Голый, мускулистый… И здоровенный член… Поглядите, каков я в наступлении, в составе 17-го эскадрона тяжелой конницы… Сапог к сапогу!.. Три с половиной тысячи всадников, и еще целая уйма неудержимых, бесстрашных всадников на взмыленных конях! Они мчатся, рубят… С грохотом все катится сломя голову, куда-то вниз… Земля гудит… Вопли… Де Антре в золотом, обитом крепом седле. Чудная картина!.. Тебя, Господи, хвалим!.. Все гремит, тяжко и шумно дышит от земли до небес… все простирающееся впереди пространство… Четырнадцать крутящихся вихрем дивизий… Вьются штандарты!.. А эта подлюга Состен залез под стол! Мелькнул в глазах на миг… Я свиреп, когда несусь карьером. Уж я вытащу его на свет божий! Пусть покажет нам свои хитрости!.. Орда увлекает меня… Чтоб тебя повесили! Громовой топот копыт, непрерывные конские скачки устремляют нас вперед, а вдобавок яростная орудийная пальба… Многовато!.. Земля сминается складками, качается, размякает, то вздымается, то опадает — вселенская тошнотворность… Холмы оплывают, словно патока, расползаются… Они подаются, продавливаются под тяжестью конницы… Меня рвет… Смотреть тошно… Длинные стены искривляются, взбугриваются, расседаются… Мастерская трещит, разваливается… Все ухнет вместе с нами. Слышите, де Антре?.. Мы падаем в пропасть. Вот она, зияющая непроглядной чернотой, всасывает нас, крутя вихрем. Падаем в пустоту в своем безумном стремлении… Позади вся орда, шестнадцать эскадронов! Господин де Антре, внемлите грому Божьему!.. Скачка погибших душ! Болтаю ногам в черной пустоте. Всякая опора исчезла. Атака в недра бездны, в нутро мрака… Де Нутре! Меня разбирает смех в недрах бездны… Взбрыкиваю, корчусь, фыркаю… Нет, каков я! То ли конь, то ли нет!.. Антре… Нутре… Уморительно, потеха, да и только! Нутро… Qui pro quo! Полная путаница! Помираю со смеху!.. Взбрыкиваю, выгнув хребет, заношу задом. Я — конь, прямой как стрела… и, выгнувши спину, покатываюсь со смеху, пригарцовываю, ржу, раздувая дышащие огнем ноздри. Но тут — гоп!.. — он снова вспрыгивает мне на спину, наказывает меня, раздирая мне шпорами бока: не нравится ему, что я смеюсь!.. Падаю от боли на всем скаку… Ах, истязатель!.. Вся орда, все двадцать пять эскадронов топчут мне голову, грудь… Измочален, размозжен, размолот копытами… «Вперед, храбрецы!» — дружно вопят они. Полковника как ветром сдуло — перелетел через седельную луку прямехонько в бездну: сильно подкинув задом, я сбросил его с себя!.. Этим должно было кончиться! Нутряное, нутровое, нутреннее имечко… Нутровина! Потроховина! Поди ж ты, де Нутре! Вконец уморили!.. Извергающий пламя конский храп… Бездна поглощает нас в наказание за то, что слишком много смеемся… Летит кувырком конная лавина, вся бригада, и мои молодчики туда же! Уже скоро победа!.. Плюх!.. Пфр-р-р!.. Перехватило дыхание… Меня окатили ледяной водой… Я барахтаюсь, захлебываюсь. Трое, двенадцать, двадцать пять человек схватили меня, заталкивают, запихивают в воду, в лохань… Нападение из-за угла! Попал в засаду! Повторение Гринвича!.. Твердолобые!.. Вот и пожарные, и вновь за свое: ослепляют меня тугими струями воды. Навалились всей своей тяжестью, совсем очумели… Мстят!.. Явно рука О'Коллогема. Заодно с тем прощелыгой подстроил, воспользовавшись моей головной болью и слабостью после ранения… Они напустили мне газа на антресоли с этой механической дребеденью, а теперь вот решили подлечить. Перетрусили!.. Не вышло у них — ведь они хотели сжить меня со свету, да и теперь не оставили своего намерения, раз окунают в воду… Да я все им разворочу четырьмя моими копытами! Начинаю лягаться с бешеной силой… Они отчитывают меня, называют «мальчуганом». Дешевый номер!.. Но какова наглость — они усаживаются мне на грудь!.. «Этого не следовало делать, Фердинанд!» — слышу я. Проповедь читают! Усаживаются мне на голову, чтобы не смотрел им в лицо. А, проклятье! Проклятье!.. Пытаюсь высвободиться, извиваюсь, верчусь… Они тузят меня, топчут… Чувствую все ясно. Чары развеялись, я не конь более, я вновь вселился в собственную плоть!.. Лежу разбитый, растерзанный, воющий от боли… Они снова ухватили меня за лодыжки, поворачивают так и сяк, нарочно с силой надавливают на тело. Ужасно злятся оттого, что оно у меня такое дряблое. Схватив за руки и за ноги, раскачивают наподобие гамака. «Ему надо было надеть противогаз. Тогда его не скрутило бы так». Снова недовольство!.. «Сам виноват, паршивец!» Я ничего не мог сказать в ответ… Они швырнули меня на пол у стены как ненужный хлам. Малышка наблюдала за ними. «Он умрет из-за собственной глупости», — заключил Состен — он всегда считал меня тупицей… «Вперед, храбрецы!» — громогласно восклицаю я и одним рывком вскакиваю на ноги. Я воскрес от гнева, от ярости! Пригрожу этим стервецам, что снесу им башку!.. Ну и видик у них! Вылупили бельмы, лица перекосились, орут… Пришел их черед пугаться! «Поймите же, тупые скоты! Я хочу вернуть мою любовь, моего идола! — кричу им. — Отдавайте мою фею, мерзавцы!» Бледно же они выглядят!.. «При всех ваших дьявольских ухищрениях вам не удастся больше воспользоваться моим нездоровьем!..»

Я был полон решимости, уперся — не своротишь! Хватит с меня головокружений, пугал от воробьев. С этим пора кончать! Я вымуштрую и это жулье, и эту шутовку! «Вы у меня попляшете, Тибет и прочая! Не будет больше ни «четвертой степени», ни волнистого масла!.. Берегитесь же, шельмы!» Сказано было внушительно, у них даже коленки затряслись. Видя мое возмущение, совсем оторопели… заикаться стали… Здорово прыти у них поубавилось… Засуетились, захлопотали вокруг меня… Только зарубите себе на носу, людоеды: единственные заботы, в каких я нуждаюсь, это ваши заботы о женатом человеке, так что хлопочите бережно!.. Я требую!.. Они насквозь изъедены пороками! «Я не Клабен, — предостерегаю их. — Когда я совсем окрепну, вы побегаете у меня по всем двенадцати лестницам, трусливые шакалы, чудовища, свиньи!..» Они просто обалдели. Теперь я — хозяин положения и шпыняю их, как цуциков… Это еще не все, погодите!.. Требую, чтобы они помассировали меня в области сердца, где сильнее всего болит… Какую острую ревность я испытываю, стоит мне подумать об этом… об этой паршивой малявке!.. «Эй, вы, говорите, где она?» Пропала куда-то… Поблизости не видно… Делаю усилие, приподнимаю голову… Пропала! «Куда вы ее упрятали?» Уж я задам им трепку!.. Кости переломаю обоим по очереди железным брусом, как Бен Такетт! Сговорились!.. Погодите, станете у меня как шелковые!.. И поганой башкой их на наковальню! Я такую механику им покажу! Противогазы под молот, это я им обещаю! Увидят, как я за них возьмусь — бах!., трах!., тара-рах!.. И девчонку туда же… Ишь, вертихвостка! Отобью у нее охоту заигрывать!.. Вот, как на духу! Приключение с де Антре, с моим необычайным наездником вернуло мне ясность ума… Я взбесился, и это главное! Сила и кровь! Мне нужно выздороветь… «Массируйте меня, плуты, да полегче!» Пусть искупают свои злодейства. Они еще у меня наплачутся… Да чтобы вернули моего идола!.. Я от своего не отступлюсь!.. Применю свои познания… «Имейте в виду, прохвосты, — предостерегаю, — я слово свое держу! Буду долбить и долбить по башке!..» Вот и молот появился в воздухе надо мной…

Кто-то окликает меня: «Darling! Darling!..» Да это моя дорогая, мой ангел, ангел мой, сердце мое, мое нежное дуновение!.. Хочу видеть ее, вдыхать ее запах! Сделав над собой усилие, широко открываю глаза… Меня ослепляет… «Вирджиния! Вирджиния!» — отзываюсь я. Все забыто!.. Она! Ее рука, ее ручка! Такой яркий свет, что я зажмуриваюсь… Дорогое личико, светлые кудряшки… Перед глазами расплывается из-за отблесков… Она склоняется надо мной. Как она ласкова! Ее ручка касается моего лба.

Мне гораздо лучше, я возрождаюсь к жизни. Те двое сразу заметили, какое волшебное действие она оказывает на меня, стали свидетелями моего воскрешения. Они увидели силу ее влияния, убедились в том, что ее ласка имеет надо мной поистине колдовскую власть. Вот такие ощущения… Сразу забыл все мои укоры… Обожаю ее, и все тут. Она рядом, и я живу! Сижу почти неподвижно, привалившись спиной к стене, прихожу в себя… Как она нежна! Настойчиво просит, чтобы я не двигался. Воистину чудо!.. Стоит мне завидеть ее, и хвори мои как рукой снимает… Я замер в полном блаженстве, но двоих молодчиков из виду не выпускаю. Они тоже чрезвычайно любезны, предлагают перенести меня на верхнюю площадку, а оттуда в спальню… Я позволил им лишь поддерживать меня, а моя миленькая вела меня под руку. Так мне вспоминается… И все же на душе у меня было смутно… Я пытался разобраться. Обретши хладнокровие, я начал размышлять… Тогда я не пил, ни капли в рот не взял… Сорвался с цепи ни с того ни с сего… В точности так, как в «Туит-Туит». «Будет, будет уж! Хватит об этом, плюнь!..» Ах, как она прелестна, как сильны ее чары! Вновь рядом со мной мое диво!.. Одну ее вижу! Она вновь ослепляет меня! Она так прекрасна, что я просто шалею, издаю урчащие звуки, восхищаюсь на песий лад… Она улыбается, смеется, позволяет восхищаться собою… Если бы она ушла, жизнь моя кончилась, я тут же умер бы…

«Darling… Darling!» — нежно-нежно твержу я, уже не стесняясь двух молодчиков, коварного дяди и моего плута. Пусть думают, что угодно! Пусть увидят, что есть любовь!.. Они переносят меня на верхний этаж. Я счастлив, на верху блаженства. Точно возношусь на облаке… Вытягиваюсь на кровати… «Золотце мое! Золотце!» — зову ее. Только бы она не ушла… Пусть ляжет со мной… Но их это не устраивает, они отнимают ее у меня, правда, без грубости, без хамства. Это все, мол, глупости…

— Помилуй, Фердинанд! Вирджиния — всего лишь девочка! — внушает мне скотина Состен. Черт с ним, не лезть же в драку!.. Пусть просто посидит у моей кровати. Вижу одну ее, ее бледно-голубые глаза, глаза цвета моря. Голубая дымка окутывает ее лицо, розовое светлокожее лицо. То является мне ее душа!.. Говорю об этом двум поганцам… Что со мной творится! Радость бьет через край! Готов всю ее исцеловать… И тут я как закричу:

— Съел бы, выпил бы ее всю без остатка!..

А эти свиньи возмущаются:

— Нет, он просто невозможен!

Снова примутся скандалить. А, плевать!.. Это не мешает мне пребывать в блаженном настроении духа… Ущипните меня! Нет, это не сон!.. Чувствую сквозь платье, как стучит ее сердечко… Шарю, шарю… Вот ее остренькая сисечка… А вот другая… Как же я рад, как счастлив! Пусть дядя кривится, сколько ему заблагорассудится. Я даже не взгляну на этого подонка! Пусть хоть лопнет от ревности!.. Продолжаю щупать ее… Я держу два наших сердца, два наших горячих сердца в своих ладонях… Сжимаю в руках и ее, и мое сердце!.. По всему телу разливается тепло, нежное трепетное тепло… Оно наполняет все тело, живот, горло… Тихонько так переливается… буль… буль… Ах, как сладко, как упоительно! Клонит ко сну… Надо спать… Надо бы поспать… А если она уйдет, видя, что я уснул? Но нет!.. Вот оно, ее сердце! Бьется пташечка в моей руке!.. «I love you! I love you!..» Успокоенный, я закрываю глаза. Под веками горячо и красно… Хоть бы сказала она что-нибудь, два-три милых словечка. Но она молчит, лишь тихонько смеется… Шутливо щекочу ее… Только бы те двое оставались на месте…

Я был так озабочен, что едва не попросил Состена дать мне небольшой совет. Так, между прочим, я намекнул ему на житейские трудности… что за безумства приходится расплачиваться… что дядя скверно выглядит… что напрасно он так переутомляется… что, мол, и племянница его не в очень хорошем виде… Только он был не слишком разговорчив.

Состена волновала лишь его особа, его личные заботы. Заботы заботами, а на еду он налегал, хотя и не обрастал жирком… Как и я, Состен был весьма падок на сладкое. Можно сказать, оторваться не мог… Особенно жаловал апельсиновый мармелад, объедался им до тошноты… Каждое утро нам подавали в спальню полный завтрак. Барское было житье!.. Поджаренные хлебцы с маслом, какао… Словом, все…

И копченая пикша, и сардины, и фрукты… Жаль, что этому пришел конец. Не могло же продолжаться так вечно! А все-таки жаль… Состен все тощал, хотя ел в три горла. На первых порах он раздобрел, но теперь совсем исхудал. Бегал в нужник по восьми раз подряд, и денно и нощно, как заводной! И каждый раз, кинувшись в отхожее место, оставлял дверь открытой…

Я не выдержал наконец, и обругал его:

— Сдохнуть можно! Ты что, совсем очумел, говори, малахольный?

Он зло огрызнулся:

— Тебе-то что за дело! Срать иду! Срать!.. А что я могу поделать? У меня свои неприятности, сударик мой! Куда я пойду вкушать блаженство через неделю, женский угодник? Только сударю это до лампочки! Сударь хлопочет только о себе! Для сударя главное — как-то устроиться!..

Я любопытствую:

— Что, обдристался перед испытаниями?

Ответа я не получил — он бежит в клозет… Вернувшись, усаживается. Начинается разговор…

— Завтра, — говорит он. — Идем завтра!.. Решительно так говорит…

— Идем завтра?

— Испытать силу!..

— Ты, видать, совсем рехнулся!

— Умоляю тебя, уголовничек! Будь хотя бы раз порядочен со мной! Ты ведь не один, не забывай! Признай, ведь это я раздобыл полковника и шамовку!..

Сцену мне, видите ли, устроил.

— Ведь это благодаря мне ты жрал досыта! Ты счастлив теперь, а благодаря кому?.. Опять же мне! Так сделай для меня хотя бы малость!..

— Что тебе нужно от меня?

— Хочу посмотреть, как действует сила. Он сидит у меня в черепушке, все время чувствую его…

— Уверен?

— На все сто!

— И все-таки боишься?

— Мандраж… Это не значит, что я боюсь… У меня завелась одна мыслишка, очень недурная! Не скажу, сам увидишь! Слишком длинный у тебя язык! Сразу, поди, проболтаешься своей мышке! Сейчас прямо и отправимся…

Взял он меня, можно сказать, тепленьким… В известном смысле это было даже забавно… Забил мне памороки. Была у меня слабина по этой части… Конечно, я беспокоился по поводу Вирджинии. А, ничего страшного! Туда и обратно, через часок ворочусь… Только испробовать, посмотреть, с какой силой действует…

— Ладно, по рукам.

— Испытаем, понимаешь, в походных условиях, среди множества препятствий!

Состенчик предвкушал удовольствие.

— Такое увидишь, дорогуша, что рот забудешь закрыть!.. Сразу предупреждаю! С собой ничего, кроме ложки и салфеточного блюдца, не бери… Будешь стучать… так… так… так! В общем, сам сообразишь. Будешь отбивать такт… Я сойду на проезжую часть, держись прямо за мной, чтобы слышно было!..

— Ну, собирайся, да поживей!..

Наспех одеваемся, он свертывает свое китайское платье, сует под мышку небольшой кулек, и мы пускаемся в путь.

Едва рассвело. Сошли на цыпочках, на улице заторопились, вскочили в первый трамвай. Занималась заря, висел холодный туман… Октябрь на дворе… Мы зябко дрожали…

— Куда же ты направляешься? — спрашиваю его.

— Не могу тебе сказать! Вся соль в неожиданности!.. Ты будешь священнодействовать! Это должно завладеть тобой!.. Не будет неожиданности — не будет потрясения, не будет магнетизма… Тогда и Духов не жди!

— Вот как!

О чем-то подобном я уже догадывался…

— Ты сделаешь это, имея в виду и газы, понимаешь? Окружить себя волнами! В этом — все!

— Гоа по-прежнему в тебе? — осведомляюсь я.

— Во мне ли? Ох-хо-хо, малыш!.. Увидишь сам, и еще как!.. Я ощущаю такой космический ток, что только держись!..

До чего самоуверен! Трамвай набит битком. Привычный все люд, сдавленные в тесноте пассажиры, едущие в сторону Лудгейт… служащие, обитатели пригорода Хэрроу… бледные мужчины, худенькие, потрепанные жизнью женщины. Мужчины покуривали, уткнувшись в газеты… Безрадостные рассветные часы. Испарения пассажиров, едущих в лондонском трамвае… пахнет пароходными трюмами, плаваниями в колонии, в страны Востока… малайскими борделями из-за запаха трубочного табака — табака на меду и чуть-чуть на сандале…

Может быть, едущие в трамвае клерки думают о том же, мотаясь из стороны в сторону от резких толчков, с маху тычась в соседей на стрелках, на перекрестках, когда вагончик враскачку резво сбегает от Хай-Пойнт к Шепперд, пересекая холмистое предместье: россыпь домиков, вереницы садочков, огороженные цветнички с геранями, опрятненькие загончики для цветов, такие же унылые, как бесчисленные концессии, приобретаемые у государства на праздник Всех Святых… Все дело в небе, хранящем в тех краях зловещий вид от зари до полудня.

На каждой остановке к трамваю подбегали все новые желающие ехать… взбирались, тяжело дыша… измученные работой, еще не приступив к ней, женщины и мужчины… то и дело с беспокойством посматривающие на часы, неуверенно пробирающиеся, точно призраки, в тесноте вагона… непрерывно бормоча слова извинения:

— Beg your pardon.

Во время пути я думал о Пепе. Спросил Состена:

— К жене твоей не зайдем? — Он уже неделю не навещал ее. — Она, верно, бог знает что думает…

— Все что-то думают, молодой человек, все! В жизни всегда что-то думают! Хотелось бы знать…

Я не настаиваю.

Сердечностью он не отличался, это я уже знал…

Прикатили в Шепперд Баш в синяках от локтей трамвайных спутников. Все выходят и толпою валят к метро. Пропасть, все поглощающая пропасть! Все скатываются в нее.

Не очень мне по душе эти потемки, на что имею свои причины. Предлагаю ехать автобусом.

— Куда ты собираешься? Ни звука в ответ.

Тайна олицетворенная. Я заупрямился, набычился.

— Поступай, как знаешь! Я остаюсь — хватит с меня метро! Он уступает, мы взбираемся на империал 61-го автобуса, едущего в центр. Этим автобусом пользуются новобранцы. Катим к Чаринг-Кросс, вокзалу, откуда уезжают на фронт.

Окончательно рассвело… Всюду, куда ни глянь, солдаты, прорва парней, одетых в хаки. Вся улица, вся страна кишит ими. Свежее подкрепление… те, кого посылают под пули, садятся в поезда, чтобы отправиться во Фландрию и ступить на боевую стезю… Девки уже занимаются своим ремеслом на всех перекрестках за мостом Ватерлоо. Я узнаю их сверху, с империала: каскадовых добытчиц… рабочую скотинку Жана Сивки, Жерома… перед большим пивным залом «Искра» на углу Винхэм-роуд торчат неизменные Жинетта и Бигуди.

Состен тормошит меня, говорит, что сойдем на Вильерс-стрит.

— Я тебе все объясню! Двинули!..

Входим в тот самый китайский трактирчик, где мы были в первый день знакомства, на самой середине склона, прямо напротив жерла туннеля. Как и тогда, оглушительно играет гармоника под аккомпанемент труб и тамбуринов, и при каждом бряцании цимбал зажигаются гирлянды лампочек. Громыхает так, что уши едва не лопаются…

— Пойду надену платье!.. — кричит он мне и рысью бежит в нужник.

Отлучился он ненадолго, а когда вернулся, выглядит прямо китайцем: волосы заплетены в косичку, лицо выкрашено шафраном и нагримировано, на ногах котурны, все чин чином…

— Экий франт! — говорю. — Браво! Покажи-ка своего дракона!

Он поворачивается ко мне тылом, явив моим взорам превосходно вытканного ало-зеленого змея. Официантки подходят полюбоваться, пощупать настоящую шелковую ткань.

— Значит, нравится?

Он произвел небольшую сенсацию. Стоявшие у стойки пьянчуги подходят, покачиваясь, разглядывают платье со спины, царапают ногтем дракона, отпускают смачные шуточки…

Кроме чая с пирожными, выпиваем с официантками три рюмочки коньяка.

— Откуда у тебя гроши?

— Гм! — слышится в ответ.

Когда уходили, в карманах не было ни копья… Одно это уже чудо.

— Как же ты собираешься заморочить их? Времени у тебя немного, всего час. Что будешь делать?

— Ты смелый? — спрашивает он вместо ответа.

— Еще какой! Смелости — хоть отбавляй!

— В таком разе кое-что увидишь.

— Да ты давно уж обещаешь, хватит уж томить!.. Дай полюбоваться корридой! И где ты собираешься сразить меня наповал?

Я догадывался, что он начнет чудить, дразнить толпу, мешать дорожному движению: именно так он улещивал, получал благосклонность Духов и Гоа, ограждал свои чары от их излучений. Словом, ему предстоял тяжкий труд… Он заводился прямо на глазах. После третьей рюмки необыкновенно оживился, начал привскакивать на стуле, трясти плечами, дрожать всеми жилочками. Ему уже не сиделось в баре. Посетители потешались, откровенно глумились над нами. Мне становилось не по себе. Спрашиваю у него:

— Ну что, готов?

— Постучи-ка вилкой!

Я принялся отстукивать тот самый аккомпанемент, который ему хотелось… Система удачи…

— Забыл металлическую подставку? Чуть что, и уже недовольство!

Удары о дерево звучали глуховато, но все же напоминали стук кастаньет.

— Не забудешь?

— Не беспокойся!

Я не сомневался в том, что нас арестуют. Если бы я сбежал прямо сейчас, бросил его одного с его платьем, моей салфеточной тарелочкой, его прилюдным самообнажением, манией изображать факира, он, вероятно, тоже не вернулся бы в уайлденский дом, а стало быть, Вирджиния осталась бы и одиночестве, совершенно одна в обществе дяди с его причудами. Ох, как несладко ей пришлось бы! Уж он показал бы ей, где раки зимуют, а в придачу попотчевал семейным хлыстиком! Как пить дать!

Этого никак нельзя было допустить.

А, черт! Пойду до конца, пусть разорвут меня на куски! Плевать!

— Что ж, старина, где наша не пропадала! — говорю ему. — Только поторапливайся! У нас не более часа в запасе! Что ты намерен делать? Может быть, лучше вернуться? Представляешь себе, в каком виде мы все бросили? На антресолях ничего не убрано! Все инструменты раскиданы! Можешь себе представить, как ярится дядя! Какой крик стоит в доме! Просто слышу его голос! А уж какую трепку он задаст малышке! Нет, так не годится!

— Так иди, тащи ее в постель! Убирайся, раз не хочешь мне помочь!

— Да нет же, хочу! Только давай поскорее! Что, не решился? Идем же, или ты остаешься?

Он бросил взгляд на посетителей, на улицу, на праздношатающихся по Вильерс-стрит.

— Еще десять минут, — решительно заявляет он, наконец. — Заткнись и делай, что я скажу!

— Ладно, согласен, слушаю тебя, только постарайся управиться так, чтобы нам вернуться к одиннадцати!

— На пожар, что ли?

— Вроде того!

Он так и не посвятил меня в свой замысел. Собирается плясать перед публикой, подбирая брошенную мелочь? Я поставил вопрос напрямик.

Он глянул на меня, сокрушенно этак покачал головой и молвил:

— Эх, без размаха ты человек! Ничего-то ты не смыслишь в испытаниях…

Расплатившись, он пошел к выходу, я за ним. Нас провожали аплодисментами. Было, вероятно, около половины одиннадцатого… Уже в начале Стрэнда околачивалось немало полицейских… Обратил на них внимание походя — как раз их время, смена караула в Уайт-холле.

— Поторапливайся! Не знаю уж, что ты задумал, а только не хотелось бы, чтобы меня узнали девочки на Трафальгарской площади, Каскадова конюшня… Лучше было бы избежать этого…

Он как раз направлялся в ту сторону. Мы пересекли площадь из конца в конец, проследовали в трех шагах от Нельсона. По счастью, тот не поднял головы, целиком поглощенный своим художеством. А между тем Состен бросался в глаза. Его сопровождали прохожие, солдаты, решившие, что имеют дело с ряженым, нанятым для заманивания людей в армию, ожидавших, что вот сейчас, взобравшись на ящик из-под мыла, он произнесет речь… Скорее всего позади Национальной галереи, где в те времена, как и в Гайд-парке, толковали под открытым небом о делах такого рода…

Но он идет дальше, не задерживаясь. Переходим улицу на самом углу, перед «Эмпайр».. Я помертвел! Лестер-сквер! Я решил уже, что он совсем рехнулся, что ему вздумалось зайти к Каскаду похвастать своим чудным платьем! Ничего подобного… и вот мы уже достигли Пикадилли-Серкус, идем по тротуару прямо у театра, в том самом месте, где автомобили с великим трудом совершают круговой поворот, где уличное движение настолько насыщенно, что машины едва ползут! А из всех улиц выезжают все новые и новые, особенно из Риджент-стрит и Тоттенхэм-Корт-роуд. Регулировщик торчит на своем возвышении справа от статуи Купидона. Говорят, здесь самое сердце Империи!..

Состяра резко остановился. Я следовал в пяти-шести метрах позади него, как бы сам по себе…

— Здесь! — крикнул он мне.

Он стоял, подрагивая, покачиваясь как бы в неустойчивом равновесии на самом краю потока машин.

«Дошел до предела, — подумалось мне. — Сейчас кинется под автобус в своем платье. Везет же мне! Задумал самоубийство, затем и меня взял с собой! От отчаяния и страха. Ему нужен свидетель».

Еще дальше отступаю от края тротуара, останавливаюсь под маркизой театра, между продавцами газет. Он манит меня…

Давно не виделись!..

Он зовет меня:

— Иди сюда! Мне нужно включиться! Подхожу.

— А сейчас, Фердинанд, соберись с духом! Ты узришь великий вызов!.. Начинай стучать. Найди верный ритм и держись как можно ближе ко мне, чтобы я слышал… Сначала чечетка, а потом точно сыплются жемчужины, падают капли — туп… туп… туп!.. Смотришь на меня, глаз с меня не сводишь… Ты увидишь могущество Гоа! Движение пойдет вспять, а полиции — как будто и нет. Ну, что? Я, по-твоему, трухаю?

Отчаянная затея!..

— Нет, не трухаешь!

Это был откровенный, дерзкий вызов. Он сошел с тротуара на мостовую, направился к середине площади… Стоявший на перекрестке полисмен заметил его, засвистел, замахал ему, чтобы вернулся. Заслышав свисток, все водители враз застопорили: автобусы, грузовики, повозки. Как бы танцуя, Состен поднял сначала одну, потом другую ногу, сделал еще три, четыре шага, подобрал широкую полу платья, застыл перед автомобилями, полностью остановив движение, скрестил руки на груди… Поднялся крик невообразимый до самой Оксфорд-стрит… буря клаксонов и восклицаний… Из-за него остановилось движение по всей Пикадилли-серкус, замерли на месте вереницы автомобилей, гудели со всех сторон. А он бесстрашно стоял, не двигаясь с места, затем принялся обкладывать их:

— Цыц, овсянка! Shut up, Англия! Гоа сильнее всех! Кругом!

Заворачивайте-де оглобли!

— Ты видел? — орет он мне. — Видел?

Он сильно возбужден, но еще больше подогревает себя, вопит, впавши в транс, срывает с себя коротенькую кофтенку, вознамерившись попотчевать их настоящей пляской.

— Давай девяносто вторую!

— Уж и не упомню, что за девяносто вторая!.. Он подсказывает:

— Так!., так!., так!., так!..

Я поднялся на тротуар. Не буду ничего играть! Довольно уж побузотерили! Он размахивает руками, неистовствует… девяносто вторая фигура… Теперь вспомнил… Он сплетает руки, судорожно извивается, строит рожи, словом, все, как положено. Бескостное вихляние… Труд немалый. Не очень-то он изящен. Приходится стараться, и все это на маленьком пятачке, посреди едва не наехавших на него автомобилей… Оглушительный рокот, рев двигателей совсем рядом с ним, хор негодующих голосов по всей Риджент-стрит. Воздух так насыщен гневом, что дома расплываются, тротуары кружатся у меня перед глазами… От самой Марбл-Арч заливаются свистки полицейских, трещат все громче, оглушительно раскатываясь, перекрывая голоса, грохот двигателей, омрачая, ослепляя, дурманя мозг, заглушая все.

Давай, надрывайся, легавый! Торчит на своей тумбе и после каждого свистка подскакивает, багровея, кипя от ярости, орет Состену:

— Go away! Go away! Fool! Scrum!

Но Состен не слышит… Он ликующе подает мне знаки, что он-де на вершине могущества, тычет пальцем в грузовики и автобусы, трясущиеся перед ним, как студень, эти исходящие паром, фырчащие, бьющие струями, лишившиеся возможности включить сцепление моторы. Они скрежещут, рассыпаются, разваливаются, блюют… Огромное, скучившееся стадо упрямых, укрощенных чудищ на асфальте… Боже, какое представление!.. От «Эмпайр» до «Ройял» невообразимая пробка, сам черт удавился бы, ножа не просунуть!.. Регулировщику надоело дергаться на своей тумбе, пытаясь прогнать Состена. Махнув рукой на все — свою должность, столбик с дорожными знаками, указательные стрелки, тумбу — он слезает на мостовую, он просто вне себя! Этакий ярмарочный великан — плечищи, ручищи…

Вот его белые перчатки над Состеном, над его головой. Сейчас он раздавит, уничтожит его!

Однако Состен все пляшет, перескакивая с ноги на ногу, рожа восторженная…

Полицейский орет: «Will you stop! Will you stop, rascal?»

Орет так громко, что его голос заглушает грохот грузовиков, автомобильные клаксоны, вопли, сирены, гвалт прохожих, скучившихся на тротуарах.

Состен убегает от полисмена, увертываясь от него среди грузовиков — пируэты, рельве, стремительные глиссе, вновь пируэты — замешкавшись, тут же прибавляет ходу перед самым носом дрожащих от нетерпения автобусов — а их скопилось не менее трех тысяч! — посреди гигантского затора и немыслимого тарарама: тридцать шесть тысяч рожков, гудков, колокольчиков, сирен, корнетов, бесновавшихся на всем протяжении дорожной пробки от Чаринг-Кросс до Тоттенхэма — гром Судного Дня!.. Ату его!.. Держи!..

А он продолжал между тем отплясывать свой диковинный ригодон, завораживающий до совершенного изумления, взмывающий в своем платье над землей, возносящийся, вертящийся вихрем — вспорхнувший эльф, грация и чудо, шалун, разбегавшийся среди автобусов, — то исчезающий, то вновь возникающий непослушный сорванец, затеявший игру в прятки… Улыбка не покидает его лица. Фигуры Воплощения, девяносто шестая страница «Вег»… И в довершение картины — очумелый, взбесившийся от ярости, гоняющийся за ним полисмен.

Я наслаждался зрелищем. А что еще оставалось? Не стучать же вилкой! Да он все равно не услышал бы, а меня просто повязали бы.

Верзила полисмен натыкался на автобусы, все сметал на своем пути, а Состен выскальзывал у него между пальцев… Совершенно невесомый, пушинка!.. Если бы толпа разошлась, какая была бы радость, какое счастье!

Я не собирался вмешиваться, просто драл глотку вместе со всеми, подзадоривал Состена в этой корриде с полисменом, в этой гонке среди рычащего хаоса, в стаде дрожащих от нетерпения чудищ — нечто вроде спорта, переживаний болельщика…

— Go on, man! Cut him short, fellow!.. Давай, мужик! Заткни ему глотку, парень!..

Я трубил, точно в охотничий рог: «Тру-у! Тру-у! Бу-у!» В совершенном восторге!.. Тарелочка, вилка и ложка лежали у меня в кармане. Незачем привлекать к себе внимание… Солдаты тоже развлекались. Набившиеся в автобусы люди в одеждах цвета хаки высыпали на мостовую, чтобы удобнее было следить за погоней, принялись размахивать руками подобно Состену, словно танцуя фарандолу, запрудили всю улицу… Взявшись за руки, устроили перед штатским людом оцепление, оттеснили его. Их охватило лихорадочное возбуждение… В людском скопище затесались там и сям пьяные, торговцы спичками, торчала тележка, доверху полная фиалок, и я обратил также внимание, что прямо над Состеном летали две чайки и воробей. Людские толпы хлынули с тротуаров на мостовую, запрудив всю площадь Пикадилли-Серкус, перекрестки — неудержимая лавина, сметающая полицейских и автомобили, все погребающая под собой, останавливающая всякое движение, вынуждающая автобусы отъезжать задом, ревущая немолчным ревом…

Состен черт знает что вытворял, выкладывался без остатка, даже платье лопнуло! Он искал меня глазами, и я съежился, стараясь стать совсем незаметным… Детина-полисмен беспомощно барахтался, увлекаемый завихрениями танца, не в состоянии даже повернуться; его подхватывала, втягивала, влекла прочь фарандола… Народ отплясывал вокруг зданий, среди автомобилей. Точно нечто бесплотное, пляшущая толпа проскальзывала всюду между рычащими автобусами, перед сгрудившимся стадом разъяренных мастодонтов — ярмарочная потеха в центре Лондона по вине Состена… Я не сомневался, что это дорого ему обойдется. Мне воображался карающий меч, наказание… Хорошо бы потихоньку смыться, прошмыгнуть на Тоттенхэм-роуд, но теснота была такая, что не представлялось никакой возможности хотя бы на вершок податься либо назад, либо вперед. Попал, как кур в ощип!

Полисмен надсаживался, дуя в свисток. На помощь!.. Караул!.. Он совершенно выбился из сил, ползая под автобусами, сигая с империалов вслед неуловимому Состену, вьющемуся вьюном, перескакивающему с капота на капот, перелетающему на десять, двенадцать метров — серна… лань… фея!.. Полисмен выходил из себя, то и дело стукался головой, рыкал под автомобильными днищами — лев, прямо лев! Издали кидался бегом, набивая себе шишки. Он скинул брюки, мундир, портупею и гонялся за Состеном на карачках, нагишом!..

— Ему хочется пить, — заметила чья-то девочка. — Он лает! Он взбесился!

У меня пропало всякое желание смотреть…

В эту минуту в отдалении послышался звон колокола пожарной кареты… «Fire! Fire!.. Звон гулко отдается, эхом отзывается в людском скопище…

— Бом! Бом! Бом!

А Состен отплясывает то на одной, то на другой ноге, выводит затейливые фигуры… И вся эта радостно одурелая орава, взявшись за руки, тоже закружилась в сумасшедшей сарабанде!..

— Бом! Бом! Бом!

Плясуны носятся как угорелые. Те, что в хвосте вереницы, налетают на стены домов, отлетают, пронзительно вскрикивают…

Пожарная карета удаляется, колокол звучит все тише…

И тут на площадь высыпала целая куча фараонов. Они появились в противоположном конце площади со стороны Хай-Маркета. Не менее сотни копов в синих мундирах…

Я не теряю головы, я ждал этого… Бешеные быки! Ринулись, сметая все! Не зря свистел тот фараон!..

Они набрасываются на вереницу пляшущих сарабанду, вклиниваются в толпу, сокрушая любителей джиги кулаками, сшибают с ног, раскидывают кружащихся в хороводе, наступают на поверженных, попирают, топчут их. Истошные вопли, судорожные всхлипывания опрокинутых наземь, звук ударов по стукающимся друг о друга, трескающимся головам, кровь течет ручьями… И тут вперед кидается второй отряд полисменов. Успеваю увернуться, не смогли они сгрести меня!.. Пустился наутек, не растерялся!.. Буйволы в накидках молотят без разбора. Я спохватился: а как же Состен? Не брошу же я его околевать здесь!.. О, черт!.. Час от часу не легче!.. Тащить его умирающего домой? А что я скажу?.. Озираюсь, зову, бегаю перед потоком замерших автомобилей и наконец обнаруживаю его распростертого на тротуаре — два гиганта осыпают его ударами, бьют смертным боем, один дубинкой, другой пинает сапогами.

— There! There! — заорал я, тыча рукой в противоположную сторону улицы, как если бы там происходило нечто чрезвычайное… «Fire! Fire!» — подначиваю я их. Мне удалось-таки отвлечь внимание этих быков… Ворча, они удаляются в том направлении, куда я указывал.

— Ой-ей-ей, Учитель, что с вашей головой! — обращаюсь я к Состену. — Да вы помрете!.. Кровищи-то сколько!..

Он порывисто дышит, валяясь в сточной канаве. С головы стекает кровь… Срываю с него изодранное платье — совсем будет некстати, если его узнают… Побоище продолжается повсюду, страсти по-прежнему накалены. Фараоны свирепо работают дубинками напротив «Лайонз». Есть возможность испариться. Пытаюсь поднять Состена, поставить его на ноги.

Его изрядно отделали: глаза заплыли, нос так распух, что на нем нашлось бы место для трех, даже четырех ноздрей, и отовсюду течет кровь.

Крепко досталось ему.

— Не везет вам, дорогой Учитель! Что-то не подействовала Мощь!..

В эту минуту началась паника, толпа отшвырнула, сдавила, потащила нас. В данной ситуации весьма кстати, ведь сам по себе Состен не удержался бы на ногах. Рот его полон кровавой каши, волос, выбитых зубов, пенящейся слюны…

Мало-помалу он выплевывает все это на окружающих, но никто ничего не замечает. Он пытается что-то сказать, но у него начинается рвота — облил меня шоколадной жижей. Его отбрасывает в сторону… Догоняю. В невообразимой суматохе ему удается все же вымолвить:

— Неужели не подействовало?

Похоже, он в недоумении.

— Вы простудитесь, — бросаю ему в ответ.

Толпа тащит и тащит нас, валом валит в сторону Шафтсбери. Подвигаемся порывисто, толчками — то сдавит так, что нечем дышать, то переводим дух… От натиска хрустят кости, со всех сторон мне в ребра упираются чужие мослы… Припечатало к фасаду лавки. Передо мной маячит Состенова физия. Из носа у него течет кровь. Он еще легче меня, и толпа несет его, точно щепку… По счастью, стоит более или менее приличная погода, ведь на нем только сорочка да брюки, мокрые насквозь, извоженные, вывалянные в сточной канаве…

В конце концов мы выбрались из этого столпотворения… Продолжая вопить, люди все бегут мимо нас. Мы притуливаемся в сторонке, за небольшим выступом, образованным входной дверью какого-то дома. Состен уже способен стоять без поддержки, несколько приободрился, но лицо залито кровью, течет даже из ушей.

— Может, выпьем?

Не хватало только, чтобы он напился!..

— Нет уж!.. — отвечаю. — Едем домой!

Садимся в 114-й. Через Марбл-Арч ехать недалеко… В голове у меня мелькнуло, что на Пикадилли еще продолжается, наверное, побоище, как, впрочем, и бунт, и пляска…

— Ну и кашу вы заварили, Учитель!

Чтобы он не подумал, что у меня плохо со зрением…

Он отмалчивался, подтирал нос… А в общем, что тут говорить?.. Главное, скоро будем дома. Мне не терпелось свидеться с Вирджинией, узнать, как дела. Пока Состен, сидя на империале автобуса, очищал себе ноздри, зажимал пальцами нос, чтобы прекратилось кровотечение, я вновь завел разговор об обстоятельствах скандала, о его неосторожных поступках, об опасности, которой он подверг себя, упомянув и о том, что спас ему жизнь… вырвал его из лап обезумевших от крови полисменов…

Он вспыхнул, в оскорбительных выражениях заявил, что вина целиком на мне, что из-за меня улетели прочь Духи и Гоа… прежде всего из-за моей трусости… что я палец о палец не ударил, в самые драматические минуты побоялся стукнуть хотя бы разок вилкой… Где вилка?.. Где блюдечко?.. Он просто слов не находит!.. Это просто позор!..

Не мог он простить мне, что я не стучал. А кто его от смерти спас? Это что, не в счет?..

У него обильно кровоточила нюхалка, расквашенные глазницы — текло отовсюду, рот полон крови, он отхаркивал кровяные сгустки, брызгая на соседей, пиджак спереди был весь красный…

— Приехали, сходим! — бросаю ему.

В самом деле, почти рядом. Прошлись пешочком. Вот и дом. У Состена по-прежнему кровоточит нос. Нежелательно, чтобы нас видели. Идем по малой аллее через сад, прямо к кухонным дверям…

Нам улыбнулась удача: дяди не оказалось дома, собирался вернуться лишь вечером — дни он проводил на скачках. Спозаранку поехал то ли на «Аскот», то ли на другой ипподром.

Еще из сада я позвал:

— Вирджиния!

Она тот же час откликнулась, ужасно была рада, но особенно не переживала, ждала нашего возвращения. Ей и в голову не приходило, что мы можем не вернуться, полностью доверяла мне. Очень мило с ее стороны… Так приятно было это слышать, что я без всякого стеснения поцеловал ее при Состене. Она спросила, где мы были — все-таки разбирало ее любопытство, да и выглядел Состен так, что невольно возникали вопросы: разодранная сорочка, все в крови, кровоподтеки вокруг глаз, во рту дыра на месте трех выбитых зубов…

— Попал под автобус, — сразу же объявил я, предвидя расспросы. — Мы ходили к его супруге. Она прихворнула, но теперь ей лучше.

Состену оставалось лишь поддакивать. Привели себя в порядок, умылись, подкрепились. Самочувствие улучшилось. Меня разбирал смех.

— Вот тебе и Гоа! Накрылся! Нет, это надо было видеть!

Чтобы поразвлечь Вирджинию, я принялся во всех подробностях рассказывать о случившемся, о том, как Состен скакал по автобусам и как его отдубасили молодцы из Скот-ланд Ярда.

— Ой, не могу! Ох, и вложили они ему! Сдохнуть можно! Вот тебе и магические опыты! Нет, надо было видеть его — мотылек!.. Ой, держите меня! Славно потрудился…

Он тоже улыбался, но скрепя сердце… возражал в свое оправдание, что я его бросил, не стучал вилкой о блюдечко, как было условлено… что струхнул перед легавыми и все погубил… что сила в действительности возникла и была целиком на нашей стороне, но я-де спугнул ее своим поведением, иначе мы перевернули бы Лондон вверх дном, загнали бы полисменов, как крыс, в сточные канавы… что у автобусов заглохли моторы, а если я не считаю это доказательством — значит, я был настроен враждебно и, стало быть, глупости у меня еще больше, чем трусости… что если бы я не смалодушничал, а достал из кармана вилку с блюдечком и аккомпанировал ему стуком, как договаривались, посреди Пикадилли возник бы очаг Силы, автобусы полетели бы кувырком и произошло бы теллурическое превращение, какого не видано было даже в Бенгалии, хотя там явил свои чудодейства Гоа Гвентора… тогда ламы Оффрефонда наслали на Землю катаклизмы, теллурические содрогания, от которых раскалывались Гималаи, когда Индия сотряслась до самого Цейлона, когда возмущения появились даже на Луне и могли наблюдаться в телескоп… Нечто подобное произошло бы и на Пикадилли-Серкус, если бы я не наложил в штаны, когда пришло время действовать… Он-то не жалел себя… В сущности, я предал его…

— Хорош воитель! — заключил он. — Автобусов боится! Съязвил, чтобы унизить меня в глазах Вирджинии.

— Циклоны, да, циклоны — вот что было у меня под ногами! Я чувствовал их, когда танцевал, они клокотали прямо подо мной!.. Стоило тебе постучать, и я обратил бы в прах парламент, констеблей, Вестминстер… Все было поднесено, как на блюдечке, но ты даже не потрудился заглянуть в «Вегу»!.. Ни стука, ни ритма, ни души… Токи не достигали меня… Я мог бы плясать до завтрашнего дня, сбить себе ноги до крови, а тебе и горя мало!..

Ведь самой малости не хватало! Он, Состен, все время ощущал, что на Пикадилли-Серкус назревает нечто вроде космического чуда переворота в религиях… что небо готово ринуться на землю… и что в этом заключен некий совершенно невероятный смысл. Он клятвенно уверял, что едва он начал исполнять шестнадцатую фигуру, как флюиды, теллуры Геона раскалили мостовую прямо под его подошвами, и вот вам доказательство: автобусы начали отъезжать задом, а толпы завопили о чуде едва ли не до самых набережных Темзы и Трафальгарской площади…

Лично я ничего похожего не видел, только невообразимую сумятицу, страшную бойню и копов, избивающих поверженного Состена… Вон и фингалы под глазами, только это, похоже, не в счет! Выходит, я — отпетый негодяй, бездарь, вредитель и все такое прочее… Словом, старая песня!..

— Послушайте-ка, что я вам скажу, красавчик! — отвечаю ему. — Если бы я не остался там и не сохранил моего бесподобного хладнокровия, мусора разделали бы вас под орех!.. Я ведь вытащил вас из сточной канавы! Копы так отутюжили бы вас, что вы никогда уже больше не раскрыли вашу поганую пасть — вот вам слово вредителя!.. Уши вянут слушать вас, волшебник хренов!..

Ему оставалось лишь молча проглотить. А что он мог возразить?

— Лечите свои фингалы!

Я нежно ласкал лежавшую на диване Вирджинию. Все-таки она понервничала во время нашей отлучки… Теперь мы могли спокойно провести время дома: старичина должен был возвратиться только к ужину, а может быть, и позднее. Он сам толком не знал, уходя из дому.

— Чудесно! Расчудесно! Полный отдых!

Наш кудесник обкладывался мокрыми салфетками. Все тело его было покрыто огромными кровоподтеками, но особенно досталось голове. Ему так саданули каблуком пониже затылка, что сорванная кожа задралась кверху. Ссадины все еще кровоточили, и весьма обильно. Мы обтирали его вдвоем с Вирджинией…

— Ай-яй-яй, славно же тебя изукрасили!.. Сделаешь на память запись в толстых книгах. Такие вещи нельзя забывать!

Задело-таки меня.

— Ты когда на фронт едешь? Спляшешь там перед дулами орудий, а они будут, понимаешь, плавиться!

Помирила нас общая слабость к лакомствам: оба мы были падки на сладкое, и вот представился случай отвести душу.

Мы велели подать нам совершенно потрясающий чай: пять видов мармелада, поджаренные ломтики хлеба и к ним кленовый сироп, бутерброды, пирожные с кремом и жженым сахаром, а в придачу шоколадный кулич — пусть лакеи побегают, жирок порастрясут!.. Мы уютно, по-хозяйски устроились в гостиной, завели граммофон, слушали игриво подпрыгивающие, поддразнивающие наигрыши рэг-таймов, дерзко-бесшабашные, нахально-вкрадчивые песенки, привезенные Сэмми из Нью-Йорка — весь репертуар «Эмпайр пул» в духе нового поветрия: дрыгать ногами под слезливые мелодии. Состен был без ума от этой музыки и тотчас же пожелал потанцевать с Вирджинией. Хотя и основательно ему намяли бока и все ребра пересчитали, да и ломило везде, он пришел в совершенный восторг от мирской музыки и скакал как шальной.

— Еще не надоело прыгать? Совсем чумовой!

Он настаивал, чтобы я тоже танцевал с Вирджинией фокстроты, уанстепы и кекуоки — память об Америке: то же он танцевал и с Пепе…

— Представляешь, я наряжался под дядюшку Сэма, а она изображала Статую Свободы — француженка с факелом!.. Публика с ума сходила, просто буря восторга! Это надо было видеть!

Малость покуролесили, но без участия бедняжки Вирджинии — моя шалунья, моя резвушка немного раскисла.

— Кот — прочь, мыши — в пляс!

Любимая присказка Состена.

Во всяком случае, Вирджинии мы не стеснялись. Так, по крайней мере, мне казалось… Время от времени холуи заглядывали к нам — мол, служба у нас такая, — желая убедиться, что все чинно-благородно. А мы просто радовались, что дом в полном нашем распоряжении, что полковника нет, что мы сами себе хозяева.

При нем, с его подозрительностью, действительно глохло всякое веселье. Эдакий мнимый псих, у которого каждые пять минут неизвестно почему менялось настроение. Я никогда не знал, как себя с ним вести. Вечно ждал, что он вновь заведет разговор о ртути. Без него я лучше чувствовал себя, даже при всех моих телесных немощах, моих головных болях. Стоило мне завидеть его мурло с моноклем, притворную ухмылку, как начинало ныть то тут, то там. Хоть бы он совсем не возвращался!.. Послушали граммофонные записи, я еще потанцевал с Вирджинией, Состен тоже изобразил какую-то польку-мазурку.

Вдруг ей стало худо. Побледнев, она к чему-то прислонилась. Ее мутило.

— Don't know! — громко промолвила она. — Не пойму, что со мной!

— Душенька, — говорю ей тихонько!.. — Идем, я тебя положу! Надо лечь!..

Целую ее, укладываю так, чтобы она вытянула ноги. Надо же поберечься… Успокаиваю ее, ободряю…

Бедняжка Вирджиния! После всех треволнений еще и танцевать! Что же удивительного в том, что заболела голова и сердце, что закружилось перед глазами?..

— Вот видишь, надо беречься!

Говорю по-французски, на «ты».

Состена я уже не стесняюсь — свои люди! Ничего особенного, дело житейское… Попили еще чайку. Вдруг раздалась музыка с крикливыми подхватами. Шарманка, где-то на улице…

— Скажите на милость! — поразился я. — «Сумеречный вальс»! Рыцари Луны! Эту вещь с утра до вечера распевали у Каскада!..

Музыку наяривали на нашей улице, у садовой ограды. Подхожу к окну, бросаю взгляд…

Глаза у меня лезут на лоб… Не может быть!.. Нет, точно!.. Отошел, вернулся в полном недоумении… Верно, померещилось… Нет, не померещилось! Точно они! Это не обман зрения… Хватаюсь за занавеску, ноги подо мною подкашиваются… Присаживаюсь… Вновь подхожу к окну… Они! Ошибки быть не может!.. Они заметили меня, стали подавать знаки… В тележку впряжен Нельсон, а ручку шарманки вертит Сороконожка… Нельсон гогочет, указывает на меня пальцем… Собственной персоной, а рядом Бигуди… Ах, стерва!.. Вся троица, и при них шарманка… Потешаются надо мной. Как они здесь оказались? Все трое? Кто им сказал?.. Очень любопытно! Кто их подослал?.. Сороконожка… Нельсон… Бигуди… Вцепились мертвой хваткой… Мания какая-то! Я стал игрушкой в руках жуликов!.. Состену не скажу — снова устроит скандал — да и малышке тоже. Беру себя в руки. Пойду-ка подышу свежим воздухом… Выхожу из дома, сбегаю с крыльца, припускаю к воротам… Они! Стоят и скалятся. Встретили меня как чурбаны неотесанные:

— О, глядите-ка, явился, не запылился! Ну, Фердинанд! Ну, дырявый котелок!.. Живешь, едри твою, не тужишь! Губа у тебя не дура, нет, не дура! Что, вращаемся в свете? Высоко залетел, малахольный! Все девок, поди, охмуряешь, бабник? Все балуют они тебя? Ну, кот бордельный! Ну, хват!

— Вас это не касается, — отрезал я. Тут они начали нагличать:

— Не касается, говоришь? Не касается? Так чего тебе нужно? Говори, дерьмо, нахальная морда!..

Похоже, я был перед ними в неоплатном долгу. Они продолжали вертеть ручку шарманки, наяривали все тот же «Сумеречный вальс». При этом так махали руками, доказывая, что я сволочь неблагодарная и гнусный тип, что едва не затолкали меня.

Я твердил свое:

— Какого черта вам здесь нужно?

Лицо Сороконожка все такое же зеленое, и все то же свечение под кожей — так уж он, видно, был устроен от природы — но смердел не так сильно… Колченогий Нельсон беспрестанно похохатывал, а Бигудиха при виде моего замешательства помирала со смеху, разевая широченную пасть, где шевелились зубы… Намалевалась губной помадой, как цирковой шут, едва нос не разукрасила, без малого от уха до уха — не лицо, а маска из белил и помады… От хохота на глаза у нее навернулись слезы… А зубы все шевелились во рту…

Уговариваю их уйти, но они и слушать не желают, настаивают, чтобы я впустил их… Желают, видите ли, осмотреть дом… Набрались нахальства… Заявили без околичностей, что не собираются торчать здесь под дождем…

— Тебе хорошо, красавчик, у тебя хата есть! Кстати, ты тогда не пришел на аллею! Хорошо же ты держишь слово!

Я ждал этого — затаила на меня обиду за то, что в тот раз надул ее, не придя в условленное место.

— Хорош кот, нечего сказать! Девчонку не может привести! — щерится она. — С тобой не соскучишься!..

Распутная баба Бигудиха, такой и прослыла она среди уличных девок… Ненасытная… Из-за этого постоянно устраивала сцены своему хахалю — время, видите ли, она теряет с ним впустую!.. Только уехал он не по этой причине, ничуть он ее не ревновал… чего не было, того не было. Она во всеуслышание заявляла, что укатил он по дурости своей, надеясь вернуться генералом! Они гоготали под дождем, слушая эти умные речи. Все трое промокли до нитки, вода бежала с них ручьем. Я трогал их одежду, дабы окончательно увериться, что это не сон. В определенном смысле я испытывал облегчение оттого, что они настоящие, подлинные, из плоти и крови, а не плод моего больного воображения. Мою недоверчивость можно было понять…

— Вы откуда?

— От верблюда! Все ему знать надо!

— Проваливайте отсюда!

— И не надейся! — в один голос заявляют они. — Уж так мы рады видеть твою рожу, что так просто не уйдем! Тем более, столько пришлось попотеть! Тебе, видно, что-то не то померещилось, браток! Ты что, ослеп? Откуда в тебе столько зловредности, скажи на милость?

Сороконожка — тот просто лопнуть готов от возмущения, почти как в «Туит-Туит». Глазам своим не верю! И он, и Бигуди озлились… Только Нельсон ничего… Да ему, Нельсону, до лампочки! Знай, похохатывает…

— Так не поступают, Фердинанд! Нет в тебе ни на грош порядочности! Гонишь в шею, даже нору свою показать не хочешь! Разве так делают? Мы к тебе по старой дружбе! Глянь на инструмент… Тащили от самого Лестера… У Жерома одолжил. «Ищу одного человека в Уайлсдене, — говорю, значит, ему, Жерому, — одолжи на время свою музыку… Я, видишь, не знаю номер дома, придется ко всем стучаться и всех подряд спрашивать, где здесь проживает полковник… Вот только боюсь, не вышло бы неприятности, не хочется бросать на него тень, еще примут за легавого, а с шарманкой вроде как милостыню прошу, никаких вопросов!..

Ну, двинули втроем… Даже, представь, два шиллинга шесть пенсов насобирали под дверями, так, мимоходом!.. Обрадовались, что разыскали тебя, а ты нас вон как встречаешь! Это ты уж того, слишком! Перегнул палку, корешок!..

Бигуди это не волновало. Она горланила посреди тротуара:

Мы, рыцари Луны Удачу тебе принесли!

На виллах по ту сторону дороги распахивались окна… Троица была навеселе. Верно, заглядывали по пути в пивнушки…

— Вы еще утром вышли?

— А ты ушастый, черт мордастый!

— Входите, — говорю им.

Деваться некуда — назревал новый скандал. Иду впереди.

Бигуди расфуфырилась в предвидении долгого дежурства, да тут дождь на беду — боа из страусиных перьев обвисло, потекла краска из вуалетки шантильи… На ней лиловое платье фасона «либерти» — элегантность в стиле какаду… Большая сумка свисает с плеча чуть не до земли на гусарский лад… В таком вот наряде она заявляется в дом, а следом за ней Сороконожка и Нельсон… На них производят впечатление прихожая, длинноворсый ковер, челядь…

— Шарманку не берете? — спрашиваю.

— Не сейчас, потом поиграем, а раньше никак!

Зубы скалят.

Состен пришел в недоумение: никогда прежде не видел этих людей… А вот они тотчас узнали его:

— Гляньте-ка, придворный шут Трибуле! Под китайца нарядился! Тебя видели с ним нынче утром — мы как раз были на улице. Чем ты там занимался? А что он выделывал! Прямо как полоумный!..

Бигуди шлепала себя по ляжкам, вспоминая эту потеху. Просто уморил старый хрен в своем платье!

— Видел бы ты, Сороконожка! Вся Пикадилли была у него в руках! Из-за него все автобусы стали! Бабочкой порхал, балериной! Ноги задирал выше головы! А уж сигал! Это конец света!.. А тут нагрянули легавые — и завертелась карусель!.. Гонялись за ним как угорелые! Что он вытворял на Пикадилли! Ангел над фонтаном! Ну, точно Купидон!..

Для наглядности Бигуди задрала юбки. На ней были чулки с блестками…

— Я как раз была у парикмахерши в «Лайонз», так что видела его, как тебя вижу. Мусора просто бесились! А автобусы! А машины! Это надо было видеть!.. Штабелями! Столпотворение! Ну, повеселил, старый хрен! Уписаться можно было!.. «Тебе плохо не станет, котик?» — спросила меня Габи, парикмахерша… Колобродишь, старый хохмач? Где это ты выучился танцевать? Старый плут! Как всегда, не унываешь? Научишь танцевать свой матчиш? Буду отпугивать автобусы! Ну, силен ты, силен!..

Все трое с маху хлопали его по плечам: настоящий герой! Поизвивался в китайских шмотках и полностью остановил движение на Пикадилли!

— Ну, ты даешь прикурить! Сухопарого Состена шатало от шлепков.

— Покажи, как тебя разукрасили!

Эта братия питала слабость к побоям… Отчего же не показать?.. Состен не без самодовольства расстегнул пуговицы. Факир факиром, а следы остались: и фонари под глазами, и глубокая ссадина на затылке, и бока сплошь в синяках.

— Глянь, наколки!

Они замерли в восхищении: от ключиц и до самого лобка были вытатуированы синей и желтой краской роза, заклинательница змей и белка. Замечательно искусное творение мастеров-татуировщиков. Работа настолько тонкая, что походило на кружево… В изображениях таился некий метафизический смысл, а посему являть их взорам мирян запрещалось под страхом ужасных злосчастий… Разумеется, он забивал нам памороки. Пьянчуги надрывались от смеха.

— Сдохнуть от него можно! — задыхаясь, едва выговорила Бигуди.

Вирджиния лежала на диване у камина, и они не заметили ее. Так покатывались со смеху, что даже не обратили на нее внимания.

И тут Бигуди увидела ее:

— Ой, поглядите, кто здесь!

Набросилась на нее… принялась целовать…

— Как же я рада! Гляньте, какая милашка!

И показывает ее двум своим прохвостам.

— Ах, хороша!.. Раздобыть такое сокровище! Говорю же, хват!..

Бигудиха застыла у дивана, любуясь. Взгляд знатока, специалиста…

— Да что с тобой? Такая бледненькая, бедняжечка! Уж не натворил ли чего-нибудь этот дубарь бесчувственный?

Опустившись на колени, она вновь принялась целовать ее.

— Все такая же красавица, золотко мое!

Тормошит ее, осыпает ласками — бурные излияния чувств…

— Ладно, пришли. Дальше что? — спрашиваю я.

Они так и покатились… Я трезв — пили они, а не я. От них несет перегаром. Нельсон совсем сомлел, его кидает из стороны в сторону. А вот поди ж ты, все трое насмехаются надо мной.

— Вот отмочил! Животики можно надорвать!

Бигуди вообще сорвала себе голос, уже и говорить была не в состоянии. Согнулась в три погибели, подвески болтаются из стороны в сторону, не менее пяти или шести свисают до пупа. Золотые, представьте себе, с вправленными в них мелкими бриллиантами… Всем известно, что она богата, что не разбивалась в лепешку ради корешков-сутенеров. С юных лет имела счет в банке — точнехонько отстегивала недельную долю своему коту, и будь здоров!.. Баба с торгашеской жилкой… наживала состояние сама, даже выпускала на панель двух-трех собственных кобылок.

— Моя слабость, признаюсь тебе, молоденькие девочки. Это то, что надо!.. Обожаю их, когда они еще свеженькие! Каждое утро готова полакомиться одной из них… Такой вот, как твоя розочка, Фердинанд! Ты не ошибся в выборе. Как она мне нравится! Истинное сокровище!..

Она ластилась к Вирджинии, стоя на коленях, молитвенно припав к дивану. Измокшее боа сползло на пол, раскисшие туфли скинуты с ног.

— Вставай же, вставай, Бигуди! Нездоровится ей!

— Отвяжись! — бросает она. — спою-ка я ей! Ей одной! «Когда мы вдвоем…» Да отвяжись ты! «Тогда все иначе!..»

Дальше у нее не получалось — совершенно охрипла…

— Ну-ка, принеси нам капельку горячительного! У твоего хозяина наверняка есть!.. Пусть выпьет стопочку со мной!..

— Оставь ее, она нездорова!.. — твердо воспротивился я.

— Вот говнюк! Она настаивала.

Я не желал уступать.

— Ревнуешь, ревнуешь! А я вот не ревную! Смотри, я люблю вас обоих!

Снова целует ее и тянется ко мне.

Вирджиния в смущении — боится, что я рассержусь, но я не сержусь. Я отворачиваюсь, ищу способ спровадить их. Если я с треском выставлю их, они поднимут хай на улице, соберется народ, заявится полиция…

Я стоял дурак дураком, ничего на ум не приходило. Снова спросил:

— Откуда вы взялись, придурки?

— Плесни капельку, скажу!

Бигуди более общительна, те двое отмалчивались… Я достал из шкафа виски. Они налили себе, не разбавляя содовой… снова налили… Состен пил за их здоровье.

— Мы ведь не у себя дома, — обратился я к нему, — полковник может вернуться с минуты на минуту!..

В самом деле, жуткое свинство. После случая с ртутью я постоянно боялся допустить какую-нибудь промашку…

В ответ последовал новый взрыв веселья. Мои предостережения показались им настолько уморительными, что они корчились от смеха. Они ржали, стоя у самого дивана, прямо передо мной — три кривляющиеся морды. Наклонялись, чтобы получше разглядеть. Чего им, в самом деле, нужно?

Я крепко обнял Вирджинию, прижал ее к груди. Чувствовал, что они замышляли какую-то гнусность.

— Откуда вы взялись? Какого черта регочете?

Видеть их не мог… С меня было довольно…

— В такое время не приходят в приличный дом! Шли бы они отсюда подобру-поздорову!

— Приличный! Ишь ты, приличный! Ну, конечно! Милостивый государь берет уроки танцев! — процедил Нельсон.

— Костюмчик-то на нем — загляденье! Что говорить, завидный женишок!.. А в Лондон заявился с голой задницей и медалью!

«Как же, как же! Чистая правда!» — кивают все трое, склонившись над нами… Вирджиния дрожит, ей холодно… Вдруг, точно с цепи сорвавшись, они загорланили — совсем рехнулись:

Звень! Звон! Пустозвон!

Бимс! Бамс! Бан! Бом! Бам! Ободран!

Славный перезвон!

Бигуди выливает себе в рот стопку, затем целый бокал, выпрямляется, с силой выдыхает спиртной дух — того и гляди, вспыхнет! — на лице блаженство.

— Да, мадемуазель, голодранец! Тычет в меня пальцем…

— Вшивый варнак! Приехал задрипанный… Сжалились над ним из великодушия… А теперь, гляди, никого знать не хочет, кроме полковника! Слышите? Чудный мальчик!.. Альфонсик сраный! Подумать только! Вылизывал после других тарелки, дохляк паршивый!.. «Подайте, кто сколько может…» Одной милостыней и кормился… А теперь нос воротит от старых друзей! Память отшибло! Здоровается только с полковником! Полюбуйтесь на этого фрукта! Ишь, выпендривается! Ах, прощелыга! Полюбуйтесь на него, неплохо устроился! Куколку свою укачивает! Баиньки-баю!..

Она передразнила меня.

— Ее мутит? Еще бы, иметь дело с таким гадом ползучим!.. Давай лучше споем, золотинка моя!

Она тянула Вирджинию с дивана, хотела, чтобы она встала хоть на минутку. Хватит уж лежать! Пусть поиграет на пианино…

— Шарманка не такая красивая, да проку от нее больше! Нельсон, сколько там мы насобирали после Трафальгарской площади? Недурная прогулочка! Один репертуар чего стоит!.. Везла тележку я. Давай отчитывайся!..

— Я ж тебе говорил: двенадцать шиллингов пятьдесят пенсов.

— Мое приданое, милочка! Мое приданое! Ведь ты несчастлива!

Она взяла Вирджинию за руку, а свою шляпу с вуалеткой и прочими причандалами нахлобучила мне на голову.

— Как мне нравится твоя куколка! Ах, как нравится! Не хочу, чтобы она была несчастна!

Даже прослезилась…

— Выпей со мной, паршивец! Тогда, может, сообразишь, что к чему! Тебе ведь — хоть кол на голове теши!..

У нее сердце кровью обливалось, когда она глядела на Вирджинию.

— Что ты за человек такой!

Сороконожка, Нельсон и Состен собирались перекинуться картишками в манилу, но Бигуди было не до них — она лила слезы, прилипнув к Вирджинии и обзывая меня бессердечным котом.

— Сколько можно, в конце концов? Прекрати, слышишь? Ты не у Каскада!

— Заладил!.. Каскад, Каскад!.. Ты должен туфли ему чистить! Он спас тебя! Да ты в подметки ему не годишься, зачуханный!

Того же мнения держались и Сороконожка с Нельсоном, с одобрительным видом наблюдавшие за этим выпадом Бигуди.

Крепко влепила… Не в бровь, а в глаз… Поделом мне! Надо было видеть три эти мурла!

«Да-да! Тот еще фрукт!» — единодушно осуждали все трое, брезгливо кривясь. Ниже упасть я уже не мог. Они сокрушенно качали головами… Откуда такая наглость? И откуда вылез Сороконожка, непрестанно ухмылявшийся канатоходец? «Одного я, по крайней мере, укокошил, — ворочалось у меня в голове, — только настоящего или воображаемого?» Может быть, у меня двоилось, троилось или сотнерилось в глазах? Поди знай!.. Схватить его, что ли, за глотку?.. Взглянет — и хихикать, взглянет — и прыснет… Торчал у дивана, глумливо оскалясь. Нагнулся пониже, чтобы я получше разглядел его… Может быть, на что-то такое намекал? Отъявленный пакостник!.. Страшно доволен своей издевательской игрой, тем, что, вероятно, отражалось на моем лице.

— Осторожно, пьянчужка! Того и гляди, начнет выкидывать фортели!

Он предупреждал Бигудиху, что на меня снова может накатить дурь и я примусь откалывать разные коленца… Ради того они и заявились сюда… Но я крепко-крепко держал себя в руках, не выпускал мою любовь, мое сокровище из объятий, глаз с нее не сводил, целовал… И она целовала меня… Я не отпускал от себя мою надежду, мое решение…

«Душенька, — шептал я, — душенька моя…» Я больше не хотел галлюцинаций. Я знал, с чего это начиналось, уже имел опыт… Чуть-чуть спиртного, достаточно было одной рюмки… А еще — если в разговоре случалась шероховатость, если со мной начинали препираться… Я мигом заводился — и пиши пропало!.. Каждый раз что-то происходило с головой… Так и было написано в увольнительном предписании:

«Цефалорея, нарушения памяти, эпилептическая гебефрения как следствие нервного потрясения и травмы…»

Это значит, что из-за всякого пустяка у меня шарики заскакивали за ролики… что из-за одного слова, сказанного поперек, я начинал нести околесицу.

Мне приходилось постоянно следить за собой, не ослабляя бдительности ни на секунду. За свой опыт я дорого заплатил. Мне грозило оказаться во власти этих забияк… Тем не менее я желал, чтобы положение как-то разрешилось… хотелось понять, чего им было нужно, как они меня разыскали?.. Говорила одна Бигуди. Те двое помалкивали, ждали, когда можно будет позабавиться, вдоволь потешиться моими дикими выходками, когда я впаду в буйное помешательство. Как же, дожидайтесь!.. С места не тронусь! Платя им той же монетой, я ехидно поглядывал на них. Для вида о чем-нибудь спрошу время от времени — и все!.. Ох, чуял я, чуял: что-то они задумали!.. Не нравились мне их недомолвки, хитренькие подходы, лисья повадка. Надо полагать, им было немало известно…

Они пили без приглашения, особенно налегая на ликеры. Бигуди не отставала от них… Джин, биттер, кальвадос, перцовка… Полковник держал огромный запас напитков — целый полк можно было в лежку напоить… десять-двенадцать марок виски, а то и больше… такой бренди, какого редко случалось отведать… отменные черри и портвейны… Нектар богов!.. Изрядная часть стены была уставлена помещенными друг на друга бочонками. Подходи, поворачивай краник и наливай!.. Они и наливали без стеснения.

Ждал я, а не они… Кошка и мышка… Если кто и задурит, то уж точно не я… Они уже порядочно набрались, а сколько еще вылакают… Виски, виноградная водка, самых разных сортов портвейны. Состен не отставал от них, хотя обычно много не пил.

Такое многообразие напитков наводило Бигуди на размышления:

— Ну и пьет этот господин, малыш!

— Он держит это для гостей, так что не стесняйся! — ответствовал я.

Она вылила себе в глотку еще один бокал — коктейль из перно и черри, любимый напиток ее сожителя.

— Не стоит он того, чтобы я продолжала любить его, пила за его здоровье… Я тебя люблю, мой желанный!

Она накинулась на Сороконожку, принялась целовать его.

— Поцелуй же и ты меня, крепко-крепко!

Передумала, окинула меня высокомерным взглядом, собралась вновь наговорить мне всяких оскорбительных слов, но оказалась не в состоянии что-либо вымолвить… Ее шатало, качало, ей нужно было присесть, так как стало нехорошо…

— Дай мне сигару, сразу отляжет!..

Появился целый ящичек великолепных толстых сигар огромных размеров, обвернутых золоченой бумагой…

— Вот это да!

Каждый берет по сигаре. Бигуди целует Нельсона:

— Ты волнуешь меня! Тебе не кажется, Фердинанд, что он печален? Посмотри, какой грустный у него вид… И это у молодого человека, молодого человека!.. А какая сволочь притащила меня сюда? Эта сволочь — Сороконожка! Это все из за него, все из-за него!.. И из-за Мэтью!.. Ты только погляди на него — просто умора! Так ты еще никогда не смешил! Видел бы ты его в «Туит-Туит»! Описаться можно было, просто сдохнуть! Какие акробатические трюки он выделывал! Все с ума сходили… Называл меня маленьким привидением… Ну, циркач, штукарь! Ты бы видел, как он взлетал, подскакивал с танцевальной площадки, как лягушка! Прыгал с люстры на люстру! Никогда еще он так не веселился!.. И вот на тебе: живот ему схватило из-за меня!.. Черт меня дернул прийти! Никогда еще не видела такого грустного придурка! Раны, что ли, у тебя разболелись? Голова закружилась? Я тебе ничего не выболтала? Или переживаешь из-за своей милки? Снова ревнуешь?

— А ты, красотка, не ревнуешь? Давай покурим мою сигару. Тебе тоже полегчает. Женщины должны курить… Неважно ты выглядишь… Переживаешь… Из-за него, что ли?

С меня довольно.

Чувствую, что терпению моему пришел конец.

— Проваливайте! — заорал я. — Довольно уже выпито!..

— Не-не-не! — возразили Сороконожка с Нельсоном. — Мало! Совсем мало!..

Они уже не стояли на ногах… Вот-вот упадут и заснут…

— Ты же обещал закусон! Давай!.. Уйдем только когда пожрем! Надо чего-нибудь поклевать! Твой-то не вернулся… Да ты не горюй! У тебя столько времени в запасе! Не вернулся ведь хозяин, Нельсон? И не скоро вернется… Занят твой хозяин!

Похоже, им многое было известно…

— Ты это о ком? Кто не вернется?

— Да твой полковник, лопух! Туго соображаешь! Тупоголовое дитя любви!

Я снова стал предметом издевательств.

Состен толком не соображал, что происходит. Только поводил головой, взглядывая на меня: «Что, мол, такое? Что бы это могло значить?..»

Он принял поздравления за свой блистательный номер, бесподобную корриду, устроенную им на Пикадилли-Серкус, за взбаламученные окрестные улицы. Такого еще не видывали! А платье с золототканым драконом!.. Какая реклама!.. Они допытывались, на какую фирму он работает. «Селфридж»? «Херроу Бразерз»?.. А какой стиль! Какой напор! Наделал переполоху в целом стаде бугаев из Скотланд Ярда, этих копов-громил! Вот это отмочил! Ну, силен!

Они не находили слов, чтобы выразить свое восхищение.

Состен вкушал блаженство.

— Ура Состену! Ура тигру! Ура китайцу!

Окрестили с ходу. Еще выпили за его здоровье… Веселье било ключом в гостиной. Картину довершали окутывавшие нас облака дыма: все курили сигары. В знак признательности Состен решил произнести короткий спич.

— Gentlemen! — начал он. — Lady, Gentlemen! I am most thrilled by your praise magnificent!.. Thrilled! Thrilled… Весьма тронут столь лестной вашей оценкой!..

Слово «thrilled» он повторил трижды. Сам себе не верил. Без запинки произнес самое трудное среди межзубных «Л»! А-а-а! О-о-о! Он вопил от гордости.

— Эй, лодырь! — окликнул он меня. — Ты слышал, лодырь?.. Получился у меня твой «Л»! Вышло! Вышло!

Воистину чудо…

— Ты понял, заморыш? Ты понял, лопоухий? Вышло у меня!..

«Thrilled»… Раз за разом он смаковал звук, никак не мог остановиться… Блистательный триумф!

Обессилев вконец, он сел, и сидел одуревший, отупевший, скосив глаза к носу.

Ошеломленной Бигуди никак не удавалось повторить это достижение. Она едва челюсть не вывихнула, не расплевала все зубы!

— Нет, не приспособлен у меня язык! — призналась она, потерпев полное поражение. — А ведь уже двадцать пять лет в Лондоне! Только я — француженка до самых потрохов… Чем дольше здесь живу, тем хуже говорю по-ихнему… Глотаю слова… А клиентам всем до единого охота поболтать, особенно, как война началась! Им только со мной и говорить!.. Оу, йес, котик!..

Королева английская шмякнулась наземь…

А ведь я умею считать в фунтах и гинеях! Уж тут я не собьюсь, будь спокоен!.. А вот с этими «Хэллоу! Йес, котик!..» большая загвоздка… А тебя, лапонька, я так и съела бы!..

Снова расчувствовалась, накинулась на Вирджинию, несмотря на то, что я прижимал ее к себе, ограждая от любвеобильных излияний.

— Погоди! — остановил я ее. — Ты так и не сказала, зачем пришла?

— Ох, и любопытен ты, хитрюга! До чего любознательный юноша! Все-то ему надо знать!.. Она будет несчастна с этим хануриком! Не дам загубить такое сокровище! У меня ты будешь жить, милочка, как у Христа за пазухой! Ни в чем не будешь знать недостатка, цыпка моя!

Она жалась к Вирджинии.

— Может, скажешь ей до свиданья? — нахально так спрашивает.

— Как же, сейчас!.. Много о себе полагаешь, дрянь эдакая!

Задета за живое, ощетинилась.

— Ты, может, часом, решил, что дело в шляпе, свиненыш? Что так и будешь жить припеваючи на дармовщинку со своей куколкой, покуда совсем свихнешься?.. Гляди, придут за тобой да поставят на свое место!

— А что такое? — спрашиваю я.

— Ты ведь в Лондоне не у себя дома!

Что за наскок? Откуда у нее взялись такие речи? Я растерялся, прикусил язык, слишком много она знала про меня… Они злорадно гоготали, видя мое замешательство.

С Вирджинией я твердо решил не расставаться.

— Извини меня, Бигуди, но я останусь с ней… Мы с ней крепко связаны…

Снова бешеный хохот!..

— Поглядите на этого дурака… Жеребчик!.. Набрался наглости, виртуоз!.. Нет, это просто невероятно! Да и автомобили не умеет останавливать! Сказать бы в Скотланд Ярде! У них там челюсть отвисла бы!

Я ничего не понимал. Загадки мне загадывали, в угадайку играли… Грязные душонки, давно известно! Крепко выпили, налопались до отвала… Сыты, довольны… Теперь им охота было позабавиться. Расположились в гостиной как у себя дома…

— Иди сюда, сыграй «Голубой Дунай»! — требовала Бигуди.

Тру-лу-лу-ля-ля! Ля-ля-ля-ля!'

— Ну же, птичка! Ну же, мордашка!

«It's a long way to Tipperary…»

— Это ты сыграешь для своего дурака!

Ей нужен был целый репертуар, хоть кровь из носу… Вошел дворецкий: пора было накрывать на стол.

— Катись отсюда, халдей, сам расставлю! — бросил ему Нельсон.

— Катись! Рано еще! Твой хозяин еще не вернулся, и вернется не скоро!.. Ну, что стоишь? Скажи ему ты! Скажи!..

Какую-то каверзу они, видно, задумав втроем… Иначе зачем они здесь?

Когда вдвоем — совсем другое дело…

— Сыграй мне эту вещицу, золотце мое!.. Идем, я возьму тебя под руку… Споем вдвоем!

Пристала, как смола… Вирджиния поднялась, перешла к пианино… Она немного умела играть… Начала «Голубой Дунай»… Но у нее закружилась голова, пришлось снова улечься на диван. Лишний повод выбранить меня:

— Что ты с ней сделал, негодяй этакий? Из-за тебя она и расхворалась!

— На, выпей рюмашку коньяку!

Вот этого я не потерплю! Не допущу!.. Швырнул рюмку на пол. Плохи дела…

— Ты спятил? — вскрикнула она. — Такой роскошный коньяк! Нет, по тебе давно тюрьма плачет! У всех уже давно в печенках сидишь!..

— Это ты мне?

— Тебе, говнюк, тебе! Еще молоко на губах не обсохло, а туда же! Нос задирает, поганец! Давно, давно вам пора заняться шитьем льняных мешков! Хоть прок какой-то будет от ваших бесполезных рук!

Она задыхалась от злобы, лицо исказилось.

— Стукачка! — крикнул я ей прямо в лицо. — Стукачка! Стукачка!..

Она так и осеклась… Проговорилась в запальчивости!..

— Стукачка… стукачка… стукачка… — залепетала она. — Да ты что! Не стучу я… Это не я!..

У тех тоже вытянулись физиономии… Незадача вышла.

— Хватит загадками говорить! Выкладывай все! — потребовал я, приперев ее к стенке.

Она покраснела, залепетала:

— Да нет же! Нет!.. Ты не так понял…

— Не понял? Вот уже час, как ты темнишь! Ах, ты старая кочерга! Продалась? Ты это хочешь сказать? Чего же ты молчишь? А то она ничего не знает! Хочешь выдать меня полиции, вот и весь сказ! Значит, ходишь у них в стукачах? Ну, признавайся!..

Прижал я ее… Она фыркала, кобенилась, тем более при Вирджинии. Потом понесла уже совершенный вздор.

— Иди прошвырнись по панели, шлюха! — подрезал я ей крылышки.

— Послушай, Сороконожка! — Она малость очухалась. — Скажи-ка ему, кто ко мне приходил!.. Прямо сейчас скажи, нечего раздумывать!..

Став посреди гостиной, она принялась крутить своим боа, точно воздушным змеем…

— Скажи, скажи ему, чтобы он провалился!

Ей не хотелось признать свое поражение, а Сороконожка не желал говорить.

— Коли хочешь знать, фраерок, так это Мэтью. Соображаешь теперь, куда ты лезешь? Понял, что тебе светит? Допер?.. Скажи ему, Сороконожка, вру я или нет!..

— Да нет, все верно, все точно…

— Ну, что? Как дважды два! У тебя никаких шансов!..

На свидетельство Сороконожки, безусловно, можно было положиться.

— Заливаешь, курочка моя… Ладно, заливай!..

Она снова начинала заводиться:

— Видел бы ты, как обрадовался Мэтью! «Ну, что же, ясно, — сказал он мне, — он с китайцем заодно».

— Откуда он узнал?

— Сам спросишь у него… Вызвал он меня через своего пса цепного Моллесбама… Ну, этот рыжий, в «Чинзано»! Я-то подошла потрепаться с Персичкой, телкой Джонкинда Голландца… Ну, знаешь ты Персичку!.. А с ней стоял очкарик Моллесбам. Он мне, значит, и говорит: «Бигуди, в комнату 115!» Не объясняет — ни зачем, ни почему… Пес, он и есть пес: какой вежливости от него ждать? Его называют Deputy Constable, заместитель констебля… Понятное дело, я делаю, что от меня требуют… Еще бы, в моем положении… Они уже двадцать лет знают меня в Скотланд Ярде! «Вам делали укол?» У них только такой разговор. «Я прикажу арестовать вас». — «Хорошо, господин констебль…» Ни одного лишнего слова… Выкладываю фунт, два фунта… В знак признательности… «Good bye, мадам Бигуди! Вы, как всегда, beautiful!..» Я-то знаю эту публику… это они так шутят… Здравствуйте!.. Прощайте!.. Привет!.. Пошли они! Не люблю я их, да и они меня тоже… Выкладываю денежки — и квиты!

Терпеть не могу 115-ю комнату… Там задают вопросы… У меня никогда не было неприятностей. А ведь у меня — держись крепче — было трое мужчин… Скажу без утайки, все трое — бандюги, только я ни одного не продала ни Скотланд Ярду, ни Префектуре полиции, а могла бы со спокойной совестью… Четыре или пять раз пришлось менять заведение, панель… Но я не пакостила даже хозяевам борделей, хотя это все редкая сволочь, не мне тебе объяснять!.. Так что же ты, поганка, городишь? Уши вянут тебя слушать! Чтобы я пошла клепать на тебя жандармам?.. Да ты спятил, говнюк! Ты, верно, в самом деле чокнутый, самый настоящий чокнутый!.. Тут ты прав, Сороконожка!.. Меня вызывают, и я, понятное дело, сразу туда… С ними волынить нельзя. Будят без церемоний: «Живо к нам, шлюха!..» Ясное дело, бегу, иначе неприятностей не оберешься… Без никаких! А куда деваться одинокой женщине? Только не люблю я 115-ю комнату… Уж я знаю, что говорю! И Мэтью мне тоже не по душе… С виду такой обходительный, только по мне лучше бы уж собачился!.. Предпочитаю иметь дело с его сторожевым псом констеблем… Ну, вхожу… «Вы знаете полковника, Бигуди? Только не лгите!..» — «Уж кто-кто, а я знаю полковников как облупленных, поверьте мне на слово! — говорю ему. — И настоящих, и липовых… Перебывала их у меня чертова уйма! И воображал, и прощелыг, и шутников… Всех и не упомнишь! Кое-кого уже позабыла… А майоры, а лейтенанты?.. Пожалуйте в придачу к рядовым! Я уж, извините, со счета сбилась…» Он уверен, что я ему мозги лечу… Уж я его насквозь вижу… А с ними иначе нельзя… Знаешь, он прилично говорит по-французски… «Да, но это тот полковник, который занимается изобретениями?.. Не припомните, Бигуди?» — Дает мне время подумать… — «Постарайтесь вспомнить. Где-то в Уайлсдене. У него еще живет Фердинанд…» Я, понятное дело, навострила уши, но вопросов не задаю. «Нет, господин инспектор, не имею никакого понятия». — «А вам знаком некий Состен де Роденкур? Вы ведь не станете отрицать, что стояли утром у края тротуара, когда этот господин изображал китайца?» — «Да, я была там, господин инспектор. Веселилась от души, не стану скрывать, но этот человек мне незнаком». — «Поостерегитесь, Бигуди!» — говорит он мне эдак строго-престрого и манит рукой к себе… Мол, сугубо секретно… Больше я тебе ничего не скажу. Сам видишь, как на духу!.. Налей мне бокал коньяка! Я болтаю, а ты молчишь… «Да не знаю я ни полковника, ни этого китайца!» Ты называешь меня лгуньей, он тоже. А ведь я одна говорю правду и одна люблю тебя!.. Тебя тоже, мое сокровище, люблю до безумия!..

Снова принялась щупать Вирджинию.

— Пошла ты знаешь куда? — отвечаю ей. — Все вынюхиваешь! Он послал тебя!..

— Зарываешься, милок! Опротивел ты мне, глаза мои больше тебя не видели бы! Уж как я тебя выгораживала!.. «Ну, удивили вы меня, господин инспектор! — говорю я ему. — Фердинанд — шпион?.. Дикость какая-то! Этот недотепа недоделанный? Это он-то шпион с его дурной башкой — он ведь перенес трепанацию? Да он носом тротуары пашет, его потом по кусочкам собирают!.. Насчет китайца ничего не знаю. Понятия не имею, что он замышляет… А Фердинанд совершенно чокнутый! Долго он не протянет… Жалкая личность, полная бездарность… Каскадовы сутенеры сжалились над ним… Он заявился без гроша в кармане, едва встав с больничной койки… Да вам любой подтвердит: свихнувшийся парень, несчастный псих… Настоящий Фантомас! Поверьте женщине, много повидавшей на своем веку! Он такой же шпион, как я архиепископ!» Вот как я тебя защищала! «Он со странностями, — сказала я еще Мэтью. — Дурит, потому как голова у него не в порядке. Пуля у него в ней засела… Может, две… Случаются с ним припадки… Все мужчины, да и женщины вам подтвердят. Его знают в пансионе, что в Лестере. Я что-нибудь не то говорила?

— Нет, нет! Все правильно!

Все трое внимательно глядели на меня. Без чувства уверенности… Вирджиния пыталась уловить смысл разговора, но понимала плохо — слишком много жаргона. Она была очень напугана, догадывалась, что против нас замышлялось нечто ужасное. Ее била дрожь: к ней склонились лица трех стоявших совсем рядом и пристально глядевших на нее негодяев…

— Я сказал — катитесь, не то вызову полицию!

— Не переживай, она и так придет! Пошли отсюда!

Они поднялись. Действительно собрались уходить. Отвязались, наконец… На дворе уже была темная ночь… Они опустошили все бутылки виски, но более или менее держались, с ног не валились.

Бигуди была неутомима… Если не пела, то декламировала:

Не попрощавшись, они сходили по ступеням крыльца… Я более для них не существовал… Из мрака доносились их препирательства: спорили, кому толкать тележку. Наконец договорились… тронулись… Заскрипели колеса… Снова завели свою песню… Плевали они на всех:

Сумеречный вальс!..

Голоса явственно доносились издали… Но вот смолкло…

«Утрясется — думал я. Скверные впечатления, дурное настроение, усталость… Конечно, действует на мозги… Духи… Поди пойми, что с тобой происходит!.. Просто сбиваешься с панталыку… Самое верное будет — поспать…» Сделав над собой усилие, я решил так и сделать.

— Все, закрываемся!.. Пошли, детка, спать. Забудем этих бесноватых. Пришли, чтобы напиться. Гуляки паршивые! Мелкая шпана!.. Идем отдыхать.

Поцеловал Вирджинию, помог ей подняться по лестнице.

— Он сегодня не вернется, — пояснил, имея в виду полковника. — Завтра утром.

Так, по крайней мере, мне казалось… Бедная Вирджиния едва держалась на ногах. Совсем они доконали ее своей ахинеей…

— Darling! — лепетала она. — Darling!

Бедная моя голубка… Бледненькая, да еще и мутило ее, почти на каждой ступени к горлу подступала тошнота…

— Пососите кусочек льда и капельку мяты! — советовал Состен.

Что ж, можно попробовать… Но она ни в какую:

— Oh, no, no!..

Принялся раздевать ее, то и дело целуя. Совсем она расхворалась, обессилела… Совершенный ребенок… Осторожно пощупал ей живот: не больно ли?..

— Вот здесь, здесь!.. — показала она.

Особой округлости я не заметил, разве самую малость. Что тут еще скажешь? Похоже, картина была ясна. Врач, к которому она наведалась на соседней Стернуэлл-роуд, высказался тогда вполне определенно:

— Приходите через месяц и соблюдайте осторожность: никаких велосипедов, никакого тенниса!

Она, впрочем, особенно не прыгала — лучше чувствовала себя лежа. Я то и дело поглядывал на ее живот. Как все нескладно! Мне было не до смеха.

— Poor Фердинанд! — в шутку пожалела она меня, видя мое расстроенное лицо.

Молодец, что говорить!.. Славно поработал!.. Я чмокнул ее несколько раз, подоткнул одеяло с боков, поцеловал напоследок.

— Good night!

Она родит мне ребенка. В ее-то годы!.. Сама еще играла в куклы, ими была полна ее спальня. Хорошенькие игрушечные колыбельки, перевитые пышными лентами… Странное чувство испытывал я, глядя на Вирджинию в нынешнем ее положении. Я все глядел, глядел… Никогда бы не поверил прежде. Теперь я воспринимал ее как-то иначе, но любил все так же сильно, едва ли не сильнее… Не мог я остаться с ней на всю ночь: неровен час, полковник вдруг нагрянет!.. Еще раз поцеловал ее: «Покойной ночи!» и поднялся в нашу спальню с кроватями-близнецами.

Старый разбойник уже час, как улегся в постель… Я заявился веселый, бодрый, решительный.

— Ну, Состен, дурных снов не снилось? Прочь хандру! Я подвел итоги:

— Не хмурься! Бигуди всего-навсего старая стерва! Наплела бог весть чего! Чистейший бред, дорогой Состен. Не придавай никакого значения, наплюй!..

В единый миг преисполнился оптимизма. Со мною случались такие вот внезапные просветления духа. Не вешать носа! Все устроить, всех вызволить! Счастливо обретенное равновесие духа, и все благодаря Состену. Знатную службу мне сослужил — в общем, что-то в этом роде! Довольно уже нам собачиться! Будем выкарабкиваться вместе! Ужасно хотелось, чтобы он повеселел, чтобы воспользовался случаем. Пришел конец страданиям! Теперь заживем весело, будем наслаждаться всеми радостями беспечальной жизни. Будущее рисовалось мне в радостных красках. Упоительное будущее! В одно мгновение, совершенно неожиданно, мое настроение полностью переменилось… просто потому, что я был сыт по горло, потому, что всему приходит когда-то конец… В молодости в голове ветер гуляет, шарахаешься из стороны в сторону, точно шальной воробушек, — то черно, то бело, то смех, то слезы, но среди самых свирепых бурь тебе видится небесная синь…

Ладно, укладываемся… Я в радостном возбуждении рассказываю ему несколько смешных баек, чтобы он в предвкушении хотя бы немного взыграл духом, чтобы заранее порадовался представившемуся шансу, в виде задатка, так сказать.

Все напрасно. По-прежнему насупленный, он зарывается головой в свой тюфячок. Я из кожи вон лезу, стараюсь изо всех сил, подогреваю себя. Так усердно дурачусь, сыплю каламбурами, что даже перестал обращать внимание на звон в голове. Я подбадриваю себя, горячусь, заглушая голос беды… Он бурчит, упрямится — ему не до смеха. Ему чудится зловещий знак в том, что полковник не вернулся…

— Да нет же, нет! — успокаиваю я его. — Сидит где-нибудь в клубе. Загулял, ну и что? Имеет полное право… Надоедает ему до смерти торчать дома в семейном окружении, колотить по своим противогазам… Решил переменить обстановку… Вернется не сегодня-завтра… Пустился в загул! Сейчас, верно, пьяный в лоск, в дымину где-нибудь в «Кит-Кэт» или «Уиндмилл»… Есть два-три таких клуба… Подхватил девицу… Женщины и покер — вполне в английском духе… «Шампейн!.. Шампейн!..» В смокинге и себе на уме… Прикатит в кебе… Каждое утро та же история. Сам, что ли, не видел?.. Наверное, привезет солдатика… Tommy tops!.. Может быть, он педик. Не исключено… Война, война!.. Он ведь определенно с отклонениями, согласен?

Мне вспомнилась порка племянницы в присутствии слуг.

— Таких сатиров еще поискать! До чего он был мне противен!

Толковали-толковали о нем… и незаметно уснули — усталость взяла-таки свое… Было, вероятно, около часа ночи… Тик-так!.. Тик-так!.. Я проснулся. Ничего особенного, всего лишь стучали часы… Но разбудили… Видно, опять нервы.

— Эй! — ворчливо окликнул я. — Может, хватит дрыхнуть?

Я был взвинчен, даже вздрогнул от звука собственного голоса… Право, чокнутый я!.. Но Состен действительно не спал. Он сидел на кровати и трудно, прерывисто, часто дышал…

— Снова прихватило? — спрашиваю.

Зло спросил… раздражали меня эти его приступы, особенно когда случались ночью. И без того днем хватало забот — я ужом вертелся, чтобы избежать напастей. Хотя бы ночью соснуть!..

— Может, отворить окно? — предложил я.

— Пожалуй… что-то совсем невмоготу!

— Невмоготу что?..

— Сам поймешь!

Тяжкий вздох. Хандра на него напала, вот тебе и причина.

— До чего ты упрям! — промолвил он.

— В каком смысле?

Состен расплакался, уткнувшись лицом в ладони. Исполнялась душераздирающая сцена. Он рыдал.

— Вот тебе на! Тебе не совестно? Распускаешь себя! Признайся, трусишь? Трусишь ведь?..

Я сразу зрю в корень.

— Нет, не трушу! — заспорил он.

— А вот и трусишь! Наложил со страха, признавайся!

— Не наложил!

Я гнул свое, нарочно злил его:

— Хорош лама! Жалкий сморчок, а не лама!.. Он вскипел:

— С тебя-то, шпендрик, взятки гладки! Я уже догадался, к чему он клонил…

— А, решил отказаться! Пропало желание, да?.. Пропало?.. Пойдешь плакаться к полковнику?.. Как же ты мне опротивел!..

— Ну, так пошли меня прямо сейчас на верную гибель!

Состен кипел от негодования, привскакивал на постели, колотил по матрасу кулаками:

— Что хочу, то и делаю! Что хочу, то и делаю!..

— Да никуда я тебя не посылаю!

— Посылаешь, посылаешь!.. Ты хитрый. Хочешь, чтобы я околел. Мстишь за ртуть!..

— Совсем рехнулся! У меня неприятностей хоть отбавляй, но это еще не повод, чтобы убивать людей!

— Рассказывай кому-нибудь другому! Я же вижу, что ты вбил себе в голову!

Начались подозрительные намеки… Он уперся на своем, слышать ничего не хотел. Непорядочно вел себя.

— Не я же тебя разбудил, слюнтяй паршивый! Неужели объяснять нужно? Ты лезешь на рожон, а ведь знаешь, что из-за Вирджинии я оказался в трудном положении… Похоже, она забеременела.

— Это не повод, не повод!.. Глупая скотина!..

— Тупоголовый осел! Ничего не соображаешь!

Он выводил меня из себя своими плутовскими подходцами… ничего не мог с собою поделать.

— Ну, так что у тебя, выкладывай! Что случилось?

— А то случилось, что мы спеклись!.. — последовал ответ. — По-твоему, этого мало, радость моя?

— Что-то я не заметил! Все небылицы рассказываешь, цену себе набиваешь… Разбудишь меня как-нибудь в другой раз!

— Да ты под носом у себя ничего не замечаешь! Все же подстроено! Мечта! Впереди у нас тюряга. Приходи и бери нас тепленьких! Неужто не понял?..

— Чушь несешь, лопушок! Чушь собачью!

Меня распирало от оптимизма, а такое случалось со мной не часто.

Сотен приходил от меня в отчаяние:

— Не знаю, забеременела она или нет, а только ты совсем туго соображаешь!

Кровать ходила под ним ходуном. Он был словно макака в нервном припадке. Я довел его до исступления.

— Давай колись! Выкладывай!.. Зря я, что ли, просыпался? Ну, давай!.. Слушаю тебя!..

Я хотел знать все, раз уж это было так увлекательно, а потому продолжал:

— Посмотри на часы: два часа ночи!.. С тобой это всегда случается именно в эту пору? Раньше не мог поплакать? А плясать, случаем, не собираешься? Тебе подать твое платье? Хочешь, чтобы я тебе стучал? Опять будешь куролесить? Может, тебе льда принести?

Я набивался на ссору…

Он едва мог разлепить веки, глаза заплыли багрово-синими подтеками, вспухли подушками. Он тер их пальцами, сочилась кровь. Здорово его отдубасили!.. Я встал, намочил салфетку, принес ему.

— Ну же, давай! Может быть, тебе приснилось?

Пусть он решится наконец, пусть объяснит, что и как, чтобы с этим было покончено. Глядишь, ему полегчает, и он уснет…

— Ах, если бы ты знал! Если бы ты знал!

Похоже было, что у него язык не поворачивался высказать то, что засело у него в голове. Он сидел, скрестив ноги по-портновски, раскачиваясь из стороны в сторону и прижимая салфетку к глазу.

— Ну?.. Ну?..

Наконец он решился открыть рот:

— Я уверен, что он сдаст нас фараонам!..

Так вот что его мучило, вот что занимало его мысли!..

— Ну, ты смекалист! — бросил я ему в ответ. — Как же ты до этого додумался, хитрец?

Мне-то не было от этого ни тепло ни холодно.

— И ради этого ты меня разбудил, негодник? Хватает же у тебя нахальства!..

Я глядел на него, и меня разбирал смех… Худющий, кожа да кости… Живот густо зарос кирпично-рыжими волосами… Все ребра можно было пересчитать… Смахивал малость на Ганди, только вот нос вздернутый, почти курносый…

Значит, он был уверен, что полковник с его заскоками выдаст нас полиции… Озарение сошло на него среди ночи, отбив сон.

— С какой стати ему сдавать нас?

Ему тошно было слушать такие дурацкие вопросы!

— Господин Тупенький говорит по-английски! — Его раздражало, что я говорю по-английски. — Вот я не говорю по-английски, но я знаю Англию с 1870 года, сударь мой! Знаю Индию, Белуджистан, Бенгалию, Египет, Палестину!.. Я поездил по свету, молодой человек!.. Малакка… Фолклендские острова… Так что можете мне поверить, я знаю людей, в том числе и полковников с гербом Британии на погонах… Знавал и незаурядных артистов, которые выступали с аншлагами! И Коротышку Тича, и Берримора-старшего! И лордов, и премьер-министров! И Торникрафта — да, да, инженера Торникрафта, вы не ослышались! И генерала Бота!.. Так вот, сударь мой, я утверждаю, что ваш полковник — кровопийца! В эту самую минуту он пьет нашу кровь, а завтра спровадит нас к легавым!

— Какой же он мой? Ты же сам отыскал его в газете!

Я был решительно не согласен. Ишь, надумал ставить меня с ним на одну доску!

— Ведь ты обожаешь его, правда? Добрый папочка!

— Плетешь ты невесть что! Откуда ты взял, что он нас продаст? Из сонника, что ли?

— Хорошо, сутенер, допустим! А можешь ты, наглец, сказать, где сейчас находится полковник О'Коллогем?.. Ну-ка, угадай, умник!

— В загуле он — я же тебе говорил… Завил горе веревочкой! Развлекается!.. Прикатит в такси… Сейчас он наслаждается жизнью и валяется под столом. Приедет в повозке молочника… Н-н-о-о, милок!..

— Вы проницательны, молокосос! А теперь послушайте, что я вам скажу… Конечно, полковник развлекается, но не так, как вы воображаете!.. Так развлекается, что вам расхочется смеяться! Разумеется, сидит за столом и уписывает за обе щеки, но в обществе господина инспектора! И рассказывает ему презабавные случаи! Соловьем заливается, заслушаешься! Скоро сами убедитесь… Занятная история!.. Вот уж отводит душу наш рогоносец! Знатную свинью подкладывает наш пузан, прегнусную пакость готовит! Струхнул наш зловредный скрытник и заложил нас, как последняя сволочь… Если бы вы были поопытнее, вы пришли бы к тому же заключению. Нет нужды обладать даром провидения и владеть английским языком… Дело обстоит именно так, а не иначе… Господин инспектор не скучает!..

Мне представлялось иначе. Я воображал загулявшего полковника, пытавшегося забыться в вине, немного поднять настроение перед испытаниями. Не такой уж он был псих, каким его считали… Испытывал страх, как и все…

— Не согласен! Это все Скотланд Ярд! Приходили вынюхивать, чем мы дышим… На простачков рассчитывали!.. Неужели не расчухал?

Моя безмозглость возмущала его.

— Занимаешься любовью — и занимайся на здоровье! Только не суйся в серьезные дела! Петушишься, а сообразить ничего не можешь. Хуже нет, когда как снег на голову! Я-то чую, что затевается! Я ведь с девицами не возжаюсь!..

— Пойду скажу малышке…

— С ума сошел? Тогда пиши пропало! Хочешь, чтобы мы загремели с треском?..

— Одного не пойму: зачем ему нас закладывать? Мне хотелось разобраться до конца.

— До чего же ты, бедняга, туго соображаешь! Да тебя всего искалечило, даже рассудок отшибло! Ты никогда не работал на них, не знаешь их повадок!.. А я работал, и не год, а десять, двадцать лет! И вечно бедствовал. «Господин де Роденкур — мошенник!» Вот так обо мне отзывались, если угодно знать!.. Ногами и головой я зарабатывал для них целые состояния. Ради этих джентльменов, этих бычьих морд я мотался по пустыням, рылся на дне гибельных пропастей… Это поймешь, лишь когда поработаешь на них… Я обладал бы несметными сокровищами — хоть лопатой греби, — если бы всякий раз они не обирали меня до нитки как разбойники на лесной дороге. Я оставил в Индии миллионы: геологическая разведка, мюзик-холл… И везде та же петрушка: тебя облапошивают, как маленького! И спихивают тебя легавым… Как только они загребли жару твоими руками, ты остаешься без копья… Идешь по дешевке… А что ты воображал?.. Ты не член Клуба! Ты для них просто барбос… Апорт, апорт, Джек! Трах сапогом по зубам — вот и вся плата. В конуру! Лежать тихо!.. Приходишь к ним дураком лопоухим, а тебя за решетку — и весь сказ!.. «Он бешеный! — утверждают они с полной уверенностью. — Он foreigner. Он сумасшедший!» Вот так они разговаривают, стоит им задолжать тебе. Такой крик поднимают, что без памяти бежишь от них, как можно дальше!.. При расчете концы никогда не сходятся, ты получаешь кукиш с маслом и перебиваешься с хлеба на воду. Гол как сокол! Просыпаешься на сырой соломенной подстилке, а на тебя заведено такое дело, что страшно взглянуть на себя в зеркало: трудился в поте лица, а оказался просто куском говна! По тебе плакала тюремная параша!.. Шакалья стая! Уж я знаю цену и себе, и им! Я отсюда до самого Вестминстера чую, что они замышляют!.. Этот из того же теста, что и все прочие: только о том и мечтает, как бы получше напакостить. Знаю я их как облупленных! И, заметь, все одного пошиба и в Пондишери, и в Сохо, и в Плимуте… «A… Ты… У тебя здорово получается…» Кровопийцы и предатели все до единого! Ты горишь синим пламенем, джентльмен! С тебя спускают шкуру — шкура для их сапог, вот что для них иностранец! Имею опыт, на себе испытал. Вот такой исход я и предчувствую. Страшно делается!

— Какие же гроши он собирается, по-твоему, прикарманить? Премию за противогазы? Да у него денег — куры не клюют!

— Просто не желает видеть нас более!.. А тебя, юбочник, он вообще терпеть не может! Взревновал, но прикидывается, что твой Фреголи. Ни сном ни духом!.. А потом — раз! — и вытащит эдакий вот ножище! Говорю тебе со знанием дела: душа у них — мрак кромешный!.. Помнишь хлыст? Как он девчонку отлупцевал? Так воспитывается характер! Семейная черта!

— Это в каком смысле?

— А ты не пытайся понять. Извращенность — и все тут! Я бы на твоем месте поостерегся, а ты сам нарываешься на неприятности своим беспутством! Дерешь его племянницу! Только не все коту масленица! Ты еще горько раскаешься! Ты еще не знаешь всех их подвохов!..

В мою душу начинали закрадываться сомнения…

— Когда все это ему осточертеет, у него будет сколько угодно возможностей выкинуть фортель. Брысь, катитесь отсюда, шпана! Повод всегда найдется. «Заберите этих ворюг! Понятия не имею, откуда они взялись!» В Скотланд Ярде никогда не задают вопросов, когда дело касается иностранцев — упечь в каталажку эту шушеру!..

«Они шпионы?» — «Конечно! Интересуются изобретениями, все время крутятся вокруг патентов! Жуткая мразь! Злоупотребили доверием добрейшего полковника!» Сам понимаешь, он просто блаженствует, прет напролом. Это все его рук дело… И как кстати! Все достанется ему, все пойдет в его карман: и слава, и деньги! «Да, да, война! Просто ужасно! К нам стекаются злоумышленники из всех стран мира. Избавьте нас от них, дорогой констебль! Сдаю их вам собственноручно во имя обороны Империи, во имя победы короля Георга! Повесьте это отребье!»

А уж легавые просто не помнят себя от радости! Вот счастье привалило! Даже если бы один-единственный шпион, шпиончик, шпионище в маске, весь в черном… Что им сутенер или старый рецидивист? В гробу они их видели!.. А тут на тебе, два шпиона зараз! Пальчики оближешь!.. Вот уж зауважают легашей по нынешним-то временам! Это вам не карманная кража!.. Ну что, раскумекал?

Да, я малость раскумекал. А все-таки это ему скорее всего мерещилось. Он всегда все истолковывал в худшую сторону, водился за ним такой грешок. Да к тому же переволновался из-за шпаны, нагрянувшей к нам вместе с Бигуди. Они до полусмерти напугали его своими загадочными намеками… Да что говорить, я сам переполошился при появлении Сороконожки. Только я понимал, что со мной происходит, — подверженность галлюцинациям!

— Надо предупредить Вирджинию! — принял я решение. — Она должна знать, что нам грозит беда!

Однако Состен решительно воспротивился:

— Говорю тебе, дурья голова, они оба заодно!

Именно это повергало его в ужас. Затем и разбудил меня, чтобы запугать…

— Ну же, признайся, ты решил выйти из игры, ищешь только предлога!

Молчание…

— Значит, к Виккерсу не пойдешь?

Он окончательно сник, не говорил ни «да» ни «нет». Сидел все так же по-портновски и лишь покачивал из стороны в сторону головой, как фарфоровый Будда…

— Издеваешься надо мной? Я вконец озлился.

— В какое положение ты нас ставишь? Полковник просто взбеленится!

— Золотые слова! Ты-то, простофиля, чем рискуешь? Тебе что за печаль, ежели дело не выгорит? Ты-то в тепле и покое! Тебе вдыхать не придется! Отдавать концы не тебе, а мне!.. А ежели выгорит, тем лучше! Ты в любом случае в выигрыше. Какой же ты циник! Таким, как ты, война только на руку: живи да радуйся! Жертва — это я!

Снова расплакался, содрогаясь от рыданий, измочил простыню.

— Стало быть, перестал верить в «Веги»? Значит, вся эта возня вокруг Гоа — обыкновенное очковтирательство?

Я приставал к нему с вопросами, лишь бы он перестал распускать нюни, чуть-чуть приободрился.

— Стало быть, признаешь, что морочил мне голову? Добивался, чтобы я согласился дышать газом? Для того и затеял всю эту мороку? Ну, признаешь?..

Он молчал.

— Ты для меня последний негодяй! Наобещал, наврал с три короба и ушел в кусты в самую трудную минуту. Худшую гнусность не придумаешь. Тебе есть, чем гордиться! Герой!..

Ведь, если рассудить, это он заварил кашу, откопал полковника, оборудование, крышу над головой и все прочее. Столько тут всего было накручено, такой подозрительный оборот все приняло, что ничего, кроме каторги, нам не светило. Никуда не денешься! Мэтью… Виккерс… Легавые… Бигуди… Шпионы… Консульство… Многовато! Да к тому же и Привидения!.. Оставалось лишь сдаться… А еще и моя забеременевшая бедняжка… Все свалилось нам на голову разом!

Ничего не скажешь, на редкость удачное стечение обстоятельств! Неприятности сыпались на нас градом… Я мог ничтоже сумняшеся поздравить себя с успехом… Ромео-болван! Похвастать было нечем, сам виноват… А вообще, нет… Просто поддался безотчетным побуждениям. В обычном состоянии, в трезвом рассудке я не притронулся бы к ней — уж очень любил с самого начала, восхищался ее красотой, испытывал к ней чувство почтительного восхищения… Наслаждался ее прелестью, мягкостью, беззаботностью… Не причинил бы ей ни малейшего зла своими ухватками… Когда бы не «Туит-Туит», не опьянение, не обстоятельства, не усталость… Теперь-то я хорошо понимал. Главное, голова у меня съехала набекрень… На меня напал вдруг безумный страх… Я набросился на нее, как пес… Я мог бы искусать ее, удавить… Теперь мне стало ясно. Я лишь отчасти был виноват, только от ответственности не уйдешь. Я и не пытался ловчить перед собой. Я сказал об этом Состену.

— Мысли у меня малость путаются, но за свои поступки я несу ответственность, тут никаких разговоров быть не может! Черным по белому написано в моем освобождении от воинской службы: «Подвергся трепанации, психика травмирована, но сознает ответственности за свои поступки». На том и стою! Честь и Совесть — заповедь нашей семьи!..

Он оторопело воззрился на меня полными слез глазами.

— Да, да, повторяю во всеуслышание! К твоему сведению, ты разбудил меня. На том стоял и буду стоять. А раз разбудил, то слушай, что я тебе скажу. Я не пустышка, как ты. Я держу свое слово, хотя и ранен, и перенес трепанацию… Живой или мертвый! Мы все 14-го года призыва такого захваса!

У него отнялся язык.

— Я не из тех, кто идет на попятную! Я буду отцом! Я — такой!..

Я испытал чувство гордости, произнеся эти слова.

— Несчастный шкетик! Сам еще ребенок! О чем вы толкуете?

Я вызвал в нем вспышку возмущения.

— Черт вас побери, я никого и ничего не бросаю!

Он так ярился, что кровать под ним готова была рассыпаться на части.

— Это уже слишком! Я не позволю оскорблять себя! Сопляк, балбес! Будьте осторожнее в выборе выражений!

Вне себя от негодования, он выпрямился, бешено вращая глазами.

— А, слезы высохли! — хохочу я. — Злись, злюка, злись, за злыдню держись!

Но и это не рассмешило его.

— Повтори! Ну-ка повтори! Я ни от чего не отступился! Ты лжешь, подлец!

Он в совершенном исступлении.

— Ваша «Вега», сударь, это совершенная туфта! И ваше китайское платье, и ваш гавот, и ваш вынюхивающий нос! Вы такой же лама, как я папа римский!.. Да… да… да! Вы обыкновенный жулик! И вы не провели меня своей путаницей, путаник! Поищите поглупее себя!

Я нанес ему болезненный удар. Глаза у него помертвели. Попал в жулики!

— Вы гибнете, молодой человек! Вы гибнете! Такое поношение! Я стараюсь слушать вас, но вы мелете такой вздор! У вас больное тело. Вас могли бы извинить ваши увечья, но и дух ваш совершенно нездоров! Только недуг гнездится еще глубже: у вас сердце неправильное!

Я так и подскочил:

— Ах, неправильное? Неправильное? Возьмите назад свои слова, иначе я за себя не отвечаю! Вот этим горшком запущу вам в рожу!

Я не я буду, если не трахну его по башке ночным судном!

— Жалкий трус!.. Тыловая крыса!.. Очковтиратель!..

Он метнулся к напольным часам и схватил их, готовясь защищаться:

— Только попробуй!..

Он держал часы над собой на вытянутых руках… Двадцать минут четвертого… Сейчас швырнет… Я быстро уклонился. Трах! Прямо в зеркало. Брызнул дождь мелких осколков. Он стоял, повесив руки, и ухмылялся.

— Ах, ты, гадина!

Я бросился на него и схватил за горло.

— Сволочь! Сволочь! Ты мне за все заплатишь!..

Он истошно орал, я стискивал ему глотку. Он ревел белугой. Я придавил его коленями, он вскидывался, подбрасывая меня.

— Ори, ори, гад ползучий! Все равно никого в доме нет! В дверь постучали, окликнули:

— Please!.. Please!.. Вирджиния!..

Она вошла, одетая в пеньюар.

— Вот, взгляните! — подозвал я ее.

Мне нечего было добавить. На того, кого я подмял под себя, страшно было смотреть. Ударами локтя здоровой руки я окончательно разбил ему лицо: подсохшие кровоподтеки под глазами полопались, потекла кровь, залила весь ковер. Мы обтирали ему лицо салфетками.

Четыре часа утра… Вирджиния спустилась в буфетную сварить нам кофе.

Состен стонал, его рвало: я здорово намял ему живот, а у меня все кружилась и кружилась голова: хватил он меня по ней.

Наконец мы улеглись в постели. Когда Вирджиния поднялась к нам из кухни, я попросил у нее прощения. Он сказала в сердцах: — Sleep! Sleep! You are no good!

Хотел пожать руку Состену, но он уже храпел спал мертвецким сном. Думаю, он здорово на меня обиделся. О полковнике ни слуху ни духу.

Полковник не возвращался — факт непреложный. Минул день, другой… Глухо… Разговоров о нем избегали, неудобно было при Вирджинии… Наверное, она тревожилась — ведь он был ее дядей, единственным родственником. Хоть и мерзкий субъект, а все же какая-то опора…

Я заглядывал в «Миррор» и «Дейли Мейл», главным образом в раздел «Личное»… Ни единого намека… Событие из ряда вон выходящее. Слугам ничего не было известно. Похоже, нечто подобное случалось с ним и раньше… так же внезапно пропадал из дома. В последний раз — в 1908 году… Дворецкий Шрим припомнил, что в 1905 году он тоже внезапно исчез, не известив ни его, ни кого бы то ни было, и пропадал целых два месяца. Взял и испарился!.. Так никогда и не узнали, что за причина была и что он делал в городе. Вернулся однажды вечером, весь в грязи, обовшивевший, в изорванных брюках… Шрим лично укладывал его в постель. Полковник отсыпался целых три дня, а затем, как ни в чем не бывало, вернулся к заведенному укладу жизни. Никто не задавал ему вопросов… Вероятно, и сейчас произошло нечто подобное. Может быть, вернется через два-три месяца, а может быть, через два-три дня! Как знать, вдруг снова поступил на военную службу, нанялся в «Royal Engineer Pioneers? Глядишь, пришлет письмецо с фронта! Может быть, дохнуло на него тем ветром, что веял над Каскадовой сутенерской братией — ветром геройства? Вернется, едри вас, когда пожелает! Никаких распоряжений он не оставил. Поставщики продолжали тем не менее доставлять товар, получая плату с его банковского счета.

Вирджиния чувствовала себя несколько лучше, но быстро уставала: чуть что — и уже бледнела. Беременность не пошла ей в прок. Начались нелады с почками. Это при ее необыкновенной подвижности! Шаловливая, прыгучая девчонка… Я оказывал ей всевозможные знаки внимания. Спускались с ней в сад поиграть с пташками… Они узнавали ее, особенно зяблики. Прилетали поклевать корма с ее ладони, с живейшим любопытством посматривая на нее круглыми глазками. Нет создания более милого, чем пичужка. Этот смешной шарик пускается на уловки, чтобы, казаться побольше: хитрец пыжится, взъерошивая перышки. Возьмешь в руку, а в ней ничего и нет — так, невесомый дух воздуха. Чирик-чирик! Пушинка, слетевшая с ветром! Вот бы стать птахой… Жить под чистым небом!.. Только это разные вещи, как можно более мягко, само собою, намекал я Вирджинии. Милая моя подружка!.. В известном смысле она была птичкой, а я дикарем, устроившим ей жуткую подлость… Она уставала, даже когда просто сидела, к ней и тогда подступала легкая дурнота. Приходилось ложиться… Не покривлю душой, если скажу, что ходил за ней, как заботливая нянька. Я играл роль папочки, она — мамочки… Смеялась, но как бы через силу, на глаза навертывались слезы, я бросался целовать ее с мыслью: «Ребенок!» Никак не мог поверить… Да так и замирал…

— Rains, dear!

Начинался дождь, надо было возвращаться… Она что-то покашливала, а была вроде здоровой девочкой крепкого сложения, мускулистой, живой в движениях — словом, хоть куда…

Ладно, вернулись… Я позвонил в несколько мест: хотелось все-таки знать, куда запропастился этот обалдуй, где отсиживался? В баре «Джелликотт»? Там были особые барменши маркитантского пошиба, подсаживавшиеся к старичкам и заводившие с ними похабные разговоры… Вполне во вкусе этого психа. Старые хрычи из армейских офицеров того же покроя действительно собирались там за покерным столом… В «Скуэдрон клаб»? Именно туда пересылали адресованные ему письма, туда же Шрим привозил его чемодан в те вечера, когда он отправлялся в театр и не приезжал ночевать. Но и там его тоже не видели… «Не знаю уж, что замышляется, — подумал я, — но наверняка что-то скверное». Состену же все было ясно, он не ломал себе голову и не собирался что-либо предпринимать. Он ждал исполнения пророчества, когда за нами придут фараоны, обутые в сапоги. Насчет сапог он держал пари при челяди: у него не было ни малейших сомнений.

У Вирджинии вызывали смех его шальные выходки, беспрестанные причитания «ох-хо-хо!» по всяким пустякам, исторгаемые им вздохи… Когда он начинал частить, она просила повторить:

— Say it again, captain!

Она произвела его в капитаны, а ему хотелось учить английский, хотелось пойти дальше «th» и «than», хоть кровь из носу!

— Я немедленно дам вам урок при условии, что вы прямо сейчас наденете свое платье и станцуете для нас, как в тот день!

Пусть повторит то, что делал на Пикадилли… но именно этого он и не желал более! Никаких Пикадилли, вообще ничего!.. Чародейный настрой оставил его, а пляска Гоа и сражение настолько изнурили, что он даже представить не мог, когда вновь ощутит в себе таинственные токи. После корриды с фараонами в нем настолько ослабел заряд четвертой степени, что находился, без преувеличения, на нуле и, вероятно, на нем же и останется в ближайшие годы, и все это, само собою разумеется, по моей вине. Если бы я стучал, как положено, по блюдечку, если бы не пустил насмарку наш уговор и т. д. и т. п. Он долбил и долбил меня: мол, напрасно я надеялся отвертеться… противогазами… все равно, мол, придется заниматься, а ему возобновить испытания… Только пропало у него всякое желание! Из-за меня он упустил свой шанс!.. Если бы на Пикадилли я стучал палочками в точности, как договаривались, в ритме «так-так… так-к-к-так-к-к», все кончилось бы превосходно, великое чудо свершилось бы… Жажда величия вновь овладевала им. Я отмалчивался… А, мелочные придирки… предвзятость… Меня пугало будущее… Забот — невпроворот! «Что же поделаешь, назад хода нет, — размышлял я. — Будь что будет! А пока есть койка, жратва и тепло… Какие беды ни грозили бы нам, какой смысл дергаться? Чудесное избавление — в том, чтобы мы с Вирджинией никогда, ни на минуту не расставались, чтобы всегда были вместе и в счастье и в горе, чтобы так было всю жизнь…»

В каком-то смысле я набирался мудрости, во всяком случае, в области чувств… Но вот возникли угрозы, всяческие осложнения, а ведь не все можно уладить одними чувствами… Мы с Состеном обдумывали создавшееся положение, обсуждали его уже вполне доброжелательно…

«Дринь-нь-нь!»… Телефон!..

— Алло, слушаю!..

— Это из собора святого Павла!

Вот тебе раз!..

— Как вы сказали?

Естественное удивление…

— Позовите к телефону господина Состена! Есть разговор…

Довольно нелюбезный голос…

— Господина Состена нет дома.

Спасибо, нашелся!

— Там он, там! Дома он!

Никак не отвяжется.

— А с кем я говорю?

— С Господом Богом!

Бряк! Положили трубку. Какой-то любитель розыгрышей…

Хотелось бы знать, кто это мог быть. Кому это может быть известно?

— Ты трепал языком, Состен! — напустился я на него. — Чего-то наболтал слугам! Какая же ты свинья!..

Он поклялся своей головой. Хоть и ненадежная гарантия, но мы немного поостыли. Тем не менее хотелось бы избежать повторения. Я снял трубку.

И тут раздался стук в дверь.

Полисмен. «Вот оно!» — сказал я себе. Но нет.

— Мистер Состен де Роденкур! Мисс Вирджиния О'Коллогем!

Он вручил две карточки, повернулся на каблуках и вышел. Две повестки одинакового содержания: «Will call at Room 912 Friday 6, 3 p.m. Scotland Yard 1.»

В пятницу 6-го числа в 15 часов просим явиться в комнату 912, Скотланд Ярд, 1.

Я прочел первый, потом Вирджиния и Состен.

— Ни в коем случае не идти, ребятки!.. Убежден, это для отвода глаз! — решительно объявил я.

Во мне не было и тени сомнения… Когда я все растолковал Вирджинии, уверяя, что это чудовищная западня, ее начала бить дрожь. Ей, девочке отнюдь не пугливой, со спортивной закалкой, до крайности самоуверенной, стало вдруг нехорошо. Впрочем, в ее состоянии… Пришлось уложить ее… Она стучала зубами, глядела на меня, и я расплывался, становился совсем не похож на себя… Легкая дурнота. Я хлопал ее по ледяным рукам, целовал. Мне чудилось, что она уже умерла… Уже не видел ее… Ничего не видел…

Улыбка вернулась на ее губы… Я ожил… Как птица, я был целиком в ее власти, посаженный в клетку ее счастья. Она могла унести меня куда угодно. Лишь бы она никуда не отлучалась… Моим единственным желанием было ни на секунду не расставаться с ней… Я забуду все свои злоключения, забуду о руке, даже о голове, о постоянном гуле в ней, о болях во всем теле, о консуле, о повестке — лишь бы видеть ее счастливой. Хочу, чтобы она была счастлива полной мерою… Пока это труднодостижимо, доказательством чему служил вызов… Нельзя туда идти — ловушка!.. Точно!

Да, но если не пойти, придут они! Это не годилось.

Вывод: потихоньку смыться! Исчезнуть дней на десять, на пару недель. Гульнуть! Мы тоже можем погулять, хорошенько кутнуть! Полковник взял, да и умотал, а если вдруг нагрянет, его не слишком удивит, что мы тоже решили малость проветриться…

Что ж, возможно и такое.

— А, что там! Терять нам нечего! Быстро собирайтесь! Вирджиния охотно согласилась. А в кармане у нас — вошь на аркане… Между тем предстояли кое-какие расходы. Как не войти в изъян, когда кутишь втроем?.. Тут Вирджинию осенило — я ни словечком не намекнул: она поднялась на третий этаж, в дядин кабинет, и принялась, не раздумывая, выдвигать ящики… Два… Три… Внизу слышно было, как она потрошит комод… Она сошла к нам с семью фунтами ровнехонько. Не бог весть что, долго не протянуть… Хотя, может быть, через две-три недельки фараоны решат, что мы уже черт знает куда умотали, куда-нибудь за границу?.. Спектакль мы разыграли неплохо, не наделали переполоха в доме, вели себя в высшей степени естественно, в точности, как полковник… Челяди объявили, что вернемся к ужину, только прогуляемся по городу…

Наверное, не слишком хитроумно придумали. Наверное, не нашлось дурака, который поверил бы нам. Но время поджимало, надо было решаться. Выглядели мы, надо полагать, довольно странно.

Наконец вышли из дома.

Предельная осторожность! Глядеть в оба! Не показываться ни в Тоттенхеме, ни на Пикадилли! Бежать прочь от волчьей пасти! Здесь сразу же замечалось все из ряда вон выходящее.

Чем больше народу, тем легче остаться незамеченным… Двигаем на запад, где толпа погуще… Вскочили в 116-й автобус… Чем дальше — тем лучше!.. Окрестности Гринвича, порт, пивные… Здесь, правда, мне надо было вернуть кое-какие должки, но возобладало стремление ехать дальше… Были у меня в городе излюбленные места, в том числе Лондонский госпиталь, длинное малиново-черное строение казарменного вида, где работал знакомый моих друзей доктор Клодовиц… Неслыханное безрассудство было бы объявиться еще и в этих краях!.. А, ладно! Слишком велик соблазн!.. Вскочили в автобус… Ехали, смотрели с империала на разноцветные лавки… Болтали, радовались тряске… все ходило вверх-вниз… Вирджиния выглядела веселее. Я прихватил ее меховую шубку, она обрадовалась. Я старался ничего не упускать из виду. Свежий воздух пошел ей на пользу.

На душе у меня было радостно оттого, что мы ушли, выбрались из Уайсденской норы… От полноты чувств я окликал прохожих: «Хэлло!.. Хэлло!..»

— Буржуйчик гуляет?

Состен недоумевал…

— Ура, папаня! Унесли ноги!

Жизнь казалась мне прекрасной… Я целовал Вирджинию, когда автобус потряхивало, а на поворотах нас кидало друг на друга… Истинное наслаждение, когда в лицо дует сильный ветер… Свобода!.. А на Состена нагоняло дремоту. Голова его моталась, когда автобус подкидывало… От Уайлсдена до «Элефанта» — путь неблизкий, добрый час езды! Сначала Стрэнд, потом Чипсайд… Полным-полно автомобилей — груды, нагромождения, вереницы, беспорядочное стадо. Резкие развороты, движение против хода, немыслимые заторы… Так было зимой 1916 года. Страшно вспомнить, что творилось на главных улицах, на лондонских магистралях, переполненных, лопающихся, раздираемых… Изрыгавшиеся Америкой потоки всякого железного добра… В глазах рябило от воинского снаряжения… Пушки, орденские ленточки, ландо, части тылового обеспечения, омнибусы, кебы нового образца, воинские колонны на марше, распевающие «Типперери», паровые повозки, торчащие посреди улиц… Все перемешалось: механические пианино, саперы, которым предстояло обеспечивать речные переправы… хитроумные переползания от перекрестка к перекрестку, стремление в свободное пространство… Разбитая, измочаленная, валкая мостовая, забитая до отказа, когда трескаются бордюрные камни, когда все устремляется к «Виктории», готовясь к великой погрузке на суда, отплывающие во Фландрию… Столпотворение Континента, Исход Королевств…

Поистине феерическая езда, в тысячу раз более увлекательная, чем катание на карусели… Маршрут 116-го автобуса настолько длинный, что расход вполне окупался… Занятно было ехать по городским улицам, забывая неприятности…

Я крепко прижимал к себе мою Вирджинию, кричал на ухо свои признания… Голова глохла от рева двигателя и тряски.

— You are an angel, Virginia! Nice Weather soon your appear! Вы — ангел, Вирджиния! Стоит вам появиться, сразу хорошая погода!

В тысячи раз более тонкая, более чуткая, чем ангел… В ее-то положении! Бедная хрупкая куколка! Отважиться на такое единственно из желания сделать приятное!

— Вирджиния, вы — ангел!

Состен раздумывал, разумно ли мы поступили, уехав из Уайлсдена… Теперь он не был уверен… Сомнения возникали при каждом толчке… Полковник приедет, а нас нет… А ежели полисмены снова пожелают проведать нас? Ежели слуги позвонят по телефону в «Engineer club»?.. Бесконечные «а если?..»

— Ты бы лучше радовался! — посоветовал я. — Погода хорошая, начинается весна, а с ней и наступление! Но меня уже там не будет!

Дождь не шел уже дня два или три, временами даже проглядывало солнышко. Пользуясь умеренно дождливой погодой в марте, вполне могли устроить празднества, благодарственные шествия… Обыкновенно же по весне на Лондон низвергаются потоки воды, на улицах настоящий потоп…

Но Состен не радовался, душа его томилась, он думал о Скотланд Ярде.

— Взгляни-ка, Состен! Посмотри на солдатиков!

Я показывал ему на роты в полном боевом снаряжении, маршировавшие к вокзалу «Виктория»… Нескончаемый поток цвета хаки…

— Видишь, они не плачут, а ведь идут на бойню… Уже сегодня вечером будут под огнем, молодые и полные здоровья! Вы просто эгоист, Состен! Вас волнует только ваша особа! Не очень-то прилично в вашем возрасте!

Он молчал.

— Может быть, вам не хватает танца? — поддразнивал я. — Чем тебе плохо? Гуляем ведь!

Он отупело трясся на скамье.

Автобус натужно воет, тарахтит, дымит по Флит-стрит — средоточию издательств, редакций газет и иллюстрированных журналов… судорожными порывами всползает, ревя, и на верху подъема резко останавливается… Дребезжит колокольчик «дринь-нь-нь!..» Снова, толчками, трогает с места, набирает ход… Осторожно, велосипедисты!.. Ухнул вниз, потом задрал нос и снова полез вверх… Лудгейт-хилл! Прямо перед нами широченный купол — огромный, необозримый собор святого Павла! Звонили оттуда!.. Немного позубоскалили… Место не слишком привлекательное, но сразу за небольшим сквером — река, Новый мост, открытое пространство. Внизу, над водой, тянулись вереницей в солнечном свете желтые и розоватые полосы тумана.

Автобус подкатил к мосту, въехал на него, утонул в густых речных испарениях… Империал плыл в небесах… Ничего не видно — туман слишком плотный… Я предложил сойти, полюбоваться с парапета речными судами, берегами, оживленным движением…

Не устала ли Вирджиния?.. Нет, нет, она с удовольствием прогуляется!..

Можно считать, это безопасная часть города… Тут вряд ли возможны нежелательные встречи с людьми вроде Мэтью, с любопытствующими… Кругом занятый люд, спешащие на работу служащие. Ни на кого не смотрят, пробегают мимо… Эти не ротозейничают… Облокотились на парапет… Ничего толком нельзя разглядеть, все заволоклось туманом. Угадывались пароходы, пыхтели судовые машины, шлепали по воде плицы колес… Слышно было, как об опоры моста разбивалась речная стремнина, закручивалась огромной круговертью, рыла, размывала, ревела, кружила пену и мчалась прочь…

Едва не задевая нас, летали чайки, ныряли в водяные вихри, витали над туманными завесами, вились с криками… Наконец выглянуло солнце, озарило оба берега, бесконечную шеренгу доков, гигантское скопище кирпичных строений, облило ярким светом пятна тумана желтого и сиреневого цвета, запылало в стеклах… водопады, сияния хлынули с береговых круч, растеклись по илистым отмелям, достигли стремнины, заискрились, рассыпали по ней сверкающие вспышки…

Воистину сказочное зрелище!.. Поинтересовался мнением Состена, но ему не хотелось говорить на эту тему. Он находил, что на набережной слишком холодно, а я — чрезмерно возбужден. Он дрожал от озноба, нос посинел… Вирджинию тоже слегка знобило. А вот меня волновал вид могучей Реки, распалял мое воображение… Просто дух захватывало, когда я глядел на водный поток. Правда, я тоже озяб…

— Пошли выпьем грога! — предложил я.

Знал я тут неподалеку, в двух шагах, на Блекфрайер-стрит небольшой салун.

— Хочешь испортить мне желудок? Состен скорчил премерзкую рожу.

Двинули по Фенчерч-стрит, нашли мою забегаловку — вижу ее мысленно и сейчас… Прямо напротив — «Прекрасная дикарка» — маленький дворик и вывеска заведения: ладная нагая дикарка танцует, вся утыканная пучками перьев, они торчат у нее из зада, на голове, на грудях… Старый рисунок маслом. Чем-то напоминал полковника с его противогазными выкрутасами… Это вновь подхлестнуло мои мысли. Что уготовало нам будущее?.. Уж, верно, что-то будет! Где сейчас прохлаждался этот стервец? Что замышлял? Почему не вернулся?.. Вот такие мысли вертелись в моей черепушке. Что он собирался делать?.. А телефонный звонок?.. А вызов в Скотланд Ярд?.. Может быть, это он все подстроил? Что все это, в конце концов, могло значить? Попробуй докопаться!.. В голову лезли всякие предположения, но я не мог высказать их вслух, вновь всполошить малышку. Да и дело щепетильное: родственник ведь, дядя… Правда, тип гнусный, одержимый страстишками старик, настоящая мразь… Ты ведь тоже так считаешь, верно, хрупкое мое сокровище?.. Я то и дело целовал ее, все чаще и чаще, а это не принято в общественных барах… Прямо не знал, как быть… Новые испытания для меня, помимо расшатанных нервов, личных забот, связанных с консульством и всем прочим… А, черт! Чем дальше в лес — тем больше дров!.. Снова поцеловал Вирджинию… Все из рук вон плохо!.. Как ни кинь, всюду клин!.. А моя фея, моя душенька, мое бедное сокровище забеременела! Нечего сказать, замечательный отец! Состену не было дела до моих мрачных раздумий о злой судьбине — он чувствовал себя тут как у себя дома, то и дело наполнял свой стакан чаем с ромом, опорожняя графинчик за графинчиком, хотя и не входил в разряд выпивох. Пристрастился к ликерам после недавнего ужасного потрясения.

— А я думал, ты не любитель спиртного!

— От тебя одни огорчения!

Глаза его увлажнились. Чуть что, и уже слезы. Огорчал я его. «Какая бесчувственность! Какое бессердечие!..» Все ломал комедию.

— Собираешься все пропить? — полюбопытствовал я. — Всего семь фунтов!

Возмущение. Вышли на улицу. И тут меня осенило.

— Послушайте, а Просперо Джим? Вот кого не худо бы проведать!

Бигуди упомянула его в тот день на Лестер-сквер, на скамейке напротив пансиона. По ее словам, на деньги, полученные по страховке, он открыл новое заведение на той стороне Темзы… Салун для работяг, закусочную для портовых грузчиков… не настоящий трактир, а обыкновенную столовку… Страховая компания настороженно отнеслась к истории с брошенной бомбой… Все не выплатила, а так, совсем немного… Но при всем при том Просперо Джим умел заговорить зубы, расположить к себе… И везде у него были связи: в доках, в мастерских, едва ли не в каждой судовой команде, как на каботажных линиях, так и на судах дальнего плавания, да и на таможне чувствовал себя своим. Ах, если бы он согласился взяться! Враз вытащил бы нас из ямы!.. Эта внезапная мысль вдохнула в меня надежду.

Если бы он имел хоть какую-нибудь возможность!.. Скажем, в Ирландию… Тишком, чтобы никто не видел, не слышал… Забиться куда-нибудь в трюм всем троим… Что сказала бы Вирджиния?

Она, конечно, согласилась без раздумий. Впереди — дороги дальних странствий! Чего же лучше?.. Приключения ее не страшили, да и Состена тоже… Только как приступиться? С чего начать? На какие деньги? С какими документами? Всякий вздор ставил в тупик.

Сказано, сделано!.. В путь! Где наша не пропадала?.. Разыскать Просперо! Выследить этого эквилибриста! Перейти мост в обратном направлении. Вероятнее всего, его можно было отыскать только в этих местах, за элеватором… Блек-фрайер-стрит, депо, а там, сразу за резервуарами — сухой док, где берег становится выше и начинаются извилистые улочки… толпятся бесчисленные домишки с молоточками на дверях… Бесконечный ряд горшков с геранями в окнах, захламленные тупички… Холборн-Комменс, Джелли-Гейт… Серые лабиринты, забитые детворой… Шараханье под ноги, веселая возня, побрякушки, обручи, кастрюли, кутерьма… Лезут во все дырки, скачут с визгом на одной ножке, дурачатся, резвятся, девчонки и мальчишки играют в чехарду, плюхаются в сточную канаву… Столько резвости, что душа поет! Вас с ног до головы обдает безудержной радостью! Все озаряет солнце, опаляет сердце блаженной отрадой… Липкие стены, колдовская власть переулочков, девочки в задранных юбках, светловолосые девочки-дички… нечесаные балбесы, обмен размашистыми тумаками, какими награждают в юные лета… Веселое безумство — скакать вприпрыжку целую вечность!.. Так бы и умереть среди малышни, радостно уносясь на крыльях юности! Здесь — счастье, цветущая радость Англии, свежая, задорная, божественная! Барвинок и розы, отрада очей!.. Я в восторге, я опьянен!.. Уже забываю, о чем говорил, совсем запутался… Столовка, твоя столовка, Просперо! Мы разыщем тебя, даже если ты спрячешься под береговые обрывы, даже если будешь сидеть на дне сточного колодца среди крыс и контрабандного товара! Не улизнешь!.. Отвечай-ка живо на вопросы! Это что за прохожий? А тот? Весь дом, весь квартал… Как-как? Никому не известно?.. Вот развалины «Динги», все в том же виде: мусор, зола, балки… Наконец, через три лавки дальше натыкаемся на словоохотливого — бакалейная торговля «Гросер». Он вспомнил, что Просперо вроде перебрался на другой берег… Новый переезд! Кажись, у него дощатое строение под вывеской «The Moor and Cheese — «Мавр и сыр»… Ну что же, снова в путь! Трули-стрит… Быстроходный паром… Пристали… Обширное пространство под названием «Ямайка» в окрестностях дока… Двадцать шагов направо, и вот оно, рядом с причалом канатной переправы, у самой воды… Настоящий сарай, по размерам — огромное, черное, безобразное сооружение — смотреть страшно. На вывеске действительно начертано: «Моог and Cheese. Prospero proprietor»… Ошибки быть не может, нам сюда… Вошли — ни тени удивления… Он наверняка заметил нас из-за прилавка, когда мы подходили.

— Здорово! Как поживаешь?

Не вдаюсь в частности.

— Вижу, ты поправил свои дела!

— Более или менее, — последовал ответ.

Осторожничает. Ладно, проехали…

— Это Состен, настоящий друг, — представляю я. — А это мисс О'Коллогем! Можешь принести нам чего-нибудь горячего? Река тут у тебя — просто ледник…

По залу гуляли сквозняки, дуло сквозь щелястые стены… Наспех сколоченный сарай… Посередине стоял огромный сейф черного дерева, сверху — прилавок, на столах — керосиновые лампы, пол накрыт целиком деревянной решеткой, как судовые палубы. Здесь могло разместиться немало люда, целый полк можно усадить.

— Гляди-ка, здесь у тебя больше места, чем в «Динги»! Расширяешься? Доволен, поди?

Любезничаю с ним.

— Что ж, ходит народ, — соглашается он. — Клиенту ведь не откажешь… Но временами взрываются бомбы!..

«Пошел напролом!» — подумал я.

Я уже решил, что с его уст слетит имя Боро… Но нет, на Кейбл-стрит была сброшена бомба с цепеллина, вечером второго дня… Он летел на малой высоте, тихо плыл над Лондоном, ярко светя прожекторами… Его целью был док святой Катерины, об этом писали в «Миррор»!..

— Послушай, а почему бы тебе не застраховаться? Сказал просто так, без задней мысли.

Но он истолковал меня превратно. Страховка от преступления? Какие могут быть страховки от преступления?

— Это ты говоришь мне?

— А хотя бы и тебе!

Он промолчал.

Я перевел разговор на другие темы — как бы не испортить дела… Мы-то пришли за другим… В его харчевне почти никого не было, два-три клиента в конце зала. Он пояснил мне, что самый наплыв начинается позднее, к четырем часам, когда трудовой люд — рабочие, портовые грузчики — поднимается из доков во время большого перерыва. Вот тогда набивается битком… А сейчас работа кипела, рабочие надрывались в трюмах, не щадя живота, как на войне, меняя бригаду за бригадой… Непрерывное снование туда и обратно… нагруженные доверху вагонетки, краны, швартовки, шипящие выбросы пара, авралы… Суетятся, кишат, ползают, крысиными полчищами стекают в трюмы, копошатся, взваливают ношу на плечи, цепляют товар крючьями, грузят и выгружают, сваливают вниз, с головокружительным проворством орудуют талями, опускают сверху, крепят на железнодорожных платформах. Готово! Полный порядок! Паровоз свистит, состав трогается… Выгрузить две-три партии товара в два-три ряда, да еще добавляется с каждым новым судном… Две-три бригады по тридцать пять человек, от шести до восьми часов работы… Сколько движения, грохота, сумасшедшая гонка и днем и ночью. Прямо-таки в ритме «Фероциуса»!.. Все носятся как угорелые! Кровь из носу, но сделай!.. От Кэтрин-док до Лондон-пиа ни на ком сухой нитки нет, ни одного, стоящего без дела — лишь надсадный труд! Платят щедро: два пенса в час!.. Из окна Просперова заведения видны были причалы, суетившийся на них люд, лебедки…

— Да, тут у тебя на пристанях не прогуливаются ручки в брючки! И народ к тебе валом валит… Надо думать, от жаждущих отбоя нет!.. Когда вся эта кутерьма кончится, купишь себе вот такую пивную!..

Я развел руки во всю ширь Темзы.

В жизни не видывал, чтобы столько мужиков таскало столько товара! Ящики, железные бочки, мешки с мукой… Тянулись вереницами от всех бортов, скидывали в бездонные недра трюмов, громыхали балластом, подцепляли лебедкой… Ах, несчастье! Она ломается со страшным грохотом, летят к черту все зубья, лопается цепь, отскакивает, все рушится. Ба-ба-бах-х-х! Судно качнулось, в его объемистой утробе гулко ухнуло… Гу-у-у! От страшного удара все внутри выбито, снесено… Пивную тряхнуло…

Может быть, вам неинтересно?.. Приношу мои извинения… Значит, я завел речь о том, как прощупывал почву у Просперо…

— Гляди-ка, откуда только не приплывают! Видел надпись? Брисбен, Австралия!

И точно, на борту судна, ошвартовавшегося прямо под окнами пивной, было выведено: «Брисбен. Австралия». Пришло с грузом шерсти и мороженого мяса. Настороженно взглянув, Просперо молвил:

— Да, да, Австлалия! Славная стлана! Стлаусы, овцы… Велно, мадемуазель?

«Р» он не выговаривал. Новый вздох…

— Одни пьиезжают со всех концов света, а дугие уезжают и никогда не возвлащаются…

Какими-то шарадами заговорил. Раздражал он меня… Я спросил:

— Так, значит, тебе ничего не известно? Я решил идти напрямик…

— Ты это о чем?

— Да об отъезде, непонятливый! Как смыться отсюда! Сказано было без обиняков…

— Ты дезелтил?

— Да нет, нет! Признан негодным!

— За тобой какие-нибудь гьешки числятся?

— Да так… Бывает и хуже…

Он узнал бы в любом случае…

— Старик и она с тобой?

— Это не то, что ты думаешь…

Я-то знал, о чем он подумал.

— Куда соблался?

— Туда, где нет Мэтью!..

— Не любишь?

— Нет…

— Я тоже. — Нашлось хоть что-то общее…

— У тебя паспойт есть? У деда? У девчонки?

— Как-нибудь раздобуду…

Он как-то странно уставился на меня…

— Так куда же ты, малыш, наладился?

И то правда, решение принималось впопыхах, но на раздумья времени не было… Ну и мужик!..

— Ну, так что? — продолжал я гнуть свое.

— А то, что у тебя с головой не в полядке!

Тут он был прав…

— Понесло тебя! Плешь, не глядя! Плевать тебе на все! Война идет, пьидулок, ты что, не знаешь? Думаешь, если тебе пвиспичило, ты можешь шататься по свету? Запьещено во всех стланах! Никогда не слышал?

Конечно, я знал — обычная вещь, просто он пытался избавиться от меня.

— Пьимите мои поздлавления и похвалы, мадемуазель! Землеплоходец! Захотелось, видите ли, поближе познакомиться со стланой! Плеглад для него не существует! Великий путешественник!

Он вышучивал меня — такая у него была старая привычка: подначивать собеседника при дамах. Как был комедиантом, так и остался…

Я не сердился, момент был неподходящий. Попытаюсь вызвать его на разговор.

— Что ж, ладно, видать, не любишь ты оказывать услуги…

— Я — не люблю?

Он так и подскочил. Самолюбивый павлин…

— Плоси плосения! Знайте, господин хахаль, что Плоспело оказал ценных услуг больше, чем у вас ластет под носом! В высшей степени ценных! Плишел клутить мозги со своим бзиком! Сдохнуть мозно: уехать… Уехать!.. Эпилептический пьипадок! El signer манежится с несовелшеннолетними девочками, с дедусками… Какой еще фокус отмочис?

Я безумно раздражал его. От злости он стал еще сильнее шепелявить…

— Сто, пьиказес восхисяться тобой? Валял дурака…

— Да нет же, нет! Ты же знаешь, не прошу ничего невозможного, посади нас на какое-нибудь судно!.. В Австралию, скажем!.. Неужели туда не бывает рейсов, это что, такая большая редкость?

— Заладил: уехать, уехать… А бабки как зе, бабки?.. Сто, нынче путесествуем задалма?..

Очко в его пользу. Здорово подрезал! Начисто забыл! Вот беспамятный, совсем вон из головы! Только этого и не хватало! Верно ведь: каких-то семь фунтов в обрез, что сперла малышка… Не густо для Австралии!..

— Ну, Фелдинанд! Ты великолепен, Фелдинанд! Неподлажаем! Синьол длапало! Тайное бегство и nulle peso! Вот так уцудил!

От смеха он даже закашлялся… хлопал ресницами… Подкатывал глаза, рукоплескал…

— Неслыханно!.. Неслыханно!.. Подлужка!.. Знакомая!.. Клиент!.. Полный набор! Синьол кавалел! Синьор кавалел!

Он принял Состена за клиента проститутки, и тут он сильно ошибался…

— Мадемуазель, он сголает от любви к своей бамбино! Сголает!

Просперо отчаянно крутил головой…

— Совсем ополоумел, малый! Ополоумел!

Но замылить мне глаза ему не удалось — на меня не действовало его кривляние… Пока он не сказал ничего путного.

— Дай нам бульона, если нет сваренного кофе… Ты ведь здесь не для того, чтобы поносить нас? А мяса с отваром у тебя больше не готовят?

Мне были известны главные блюда его стряпни: закуски для завсегдатаев, простой подсоленный бульон, овощные приправы с душистым уксусом, жирное мясо с отваром двойной крепости… Чего только не было в кухне, отгороженной от зала!.. Мы сходили туда полюбоваться на его овощные рагу, колбасы, горячие сосиски, томленное на малом огне ирландское stew… Глотая слюнки, мы от чистого сердца хвалили, с достоинством отведывали яства… Вообще Просперо был шкура, но не жадина — друзей всегда принимал хлебосольно: ешь, чего душа пожелает! В те годы так было заведено: ежели отведывал какого-либо кушанья, изволь съесть все до крошки. Достойных — за стол, жлобам — позор! В этом проявлялось своеобразное благородство. Вопросов не задавалось… Я умер бы двадцать пять раз от голода рядом с кучей шамовки, не будь сутенеров марсельского квартала Сен-Жан, их вовремя протянутой руки… Я был бы неблагодарной свиньей, если бы ныне, по прошествии тридцати лет с хвостиком, не отдал должное их великодушию. Я давно уже дошел бы до ручки, я не стал бы сентиментальным писателем, если бы не встретил на своем пути этих добросердечных людей. Мне повезло… Когда бы не они, я заболел бы от тумана и кашлял до конца своих дней. Лишь благодаря их участию мне удалось пережить немало черных дней… В те времена ты садился за стол, и тебя кормили, чем Бог послал, не подсчитывая отправленных в рот кусков. В Лестерском пансионе, например, кушанья подавались с утра до вечера, и никто не корчил недовольную рожу из-за пятнадцати или двадцати дополнительных приборов… Днем непременно заявлялась без всяких церемоний невесть откуда взявшаяся и вконец отощавшая мелкая сошка: двоюродные братья девок… какие-то знакомые… безымянные сутенеры, калеки, букмейкеры, фраеры, маникюрши… Даже поздним вечером приходили ужинать всякие чудики — торговцы чулками… клиенты ночных бабочек… двое-трое вдрызг пьяных, засыпавших, уронив голову на скатерть… проститутки, забегавшие сюда украдкой между сеансами в номерах перекусить на скорую руку куском хлеба с колбасой. От северной окраины Сохо до Тильбюри и от Альберт-Гейт до Лестера во всех борделях с меблирашками кухонные плиты не остывали круглые сутки. Непрерывно несли окорока, пулярдок, честерскую ветчину… В жратве отказа никогда не было, и все наилучшего качества. А как набрасывались на шамовку!.. В брюхе бурчало, от голода быка съел бы без соли! После долгих часов блуждания по улицам среди ледяного тумана приходили посинелые, полумертвые от голода девочки, которых надо было хорошенько накормить… Мы немного прошлись в промозглую погоду — и то уже расклеились. Проспер прекрасно все понял, и мы с жадностью набросились сначала на сосиски, потом на мелко нарезанную и поджаренную на сале свинину с горчицей. Сразу стало веселее… Недомогание Вирджинии прошло. Посидели еще, калякая о том о сем, полюбовались на панораму за окном — отсюда много чего было видно: доки, шлюз, мост, крутой склон холма… Вон и развалины прежней пивнушки Просперо «Динги», той, что взорвалась. От нее остались обломки балок, кучи всякого хлама… Похоже было на рухнувшие в воду и тину останки разбившегося корабля. В этом месте Темза разливалась на триста или четыреста метров в ширину. Дивный простор!.. Чувствую, вновь примусь описывать вам величавое зрелище бегущих вод с тянущейся вдаль чередою судов, пассажирских и грузовых пароходов, шумно пыхтящих, выплевывающих клубы дыма, с трудом преодолевающих течение, жмущихся к берегу, в точности следующих фарватером, едва не чиркающих бортом о бакены — франтоватых чудовищ, обвешанных флажками, окруженных чайками и куликами, реющими и садящимися там и сям на воду, точно лепестки, слетающие с неба на плещущие волны… А несметное множество перевозчиков и прочей снующей туда и сюда плавучей мелочи — простых легких плоскодонок, яликов, челноков, лодок посолиднее — пристают к берегу… взбивая кормой пену, игриво пляшут с одной бурливой волны на другую… рвутся с причальных концов… гонят во всю мочь к шлюзу, подпрыгивают, подскакивают, вертятся волчком… Захлестывает, крутит волна! Безжалостные волны!.. Вы чувствуете по моему повествованию, что это отнюдь не легковесное желание понравиться, следствие подавляющего очарования речной жизни… Ради Бога, не подумайте, будто я собираюсь — это было бы подло — вскружить вам голову, ошеломить и сбить с ног, постепенно подготовить вас к предательскому головокружению… подмигнуть вам, барахтающемуся в пучине простофиле… посмотреть, как в нагруженной до отказа лодке вы плывете на рассвете у песчаных банок, у песчаных кос Саутэнда… где море накатывается длинными грядами волн, длинными зелеными валами… ревет, бурлит, беснуется, сметает все!

О, как сжимается сердце от этих воспоминаний! Ринувшееся на приступ море — величие и убожество. Одномачтовики в облаках водяной пыли… Где вы, пассаты? Где былые чары?.. Прахом разлетелась пенная конница… Обрушиваются гремучие водяные горы!.. Прощайте, кардиффские грузовые посудины, лоснящиеся прокопченными боками, зарывающиеся в пену угольные ящики! Прощайте, бригантины, обезумевшие фоки! Прощайте, плавания под вольным ветром! Воззовем к морю: уймись, дурацкий баламут, изъеденный словами пес! Пшел в конуру! Пшел на место! Так-то лучше! Каждому свой негодяй… Воззовем к компасам, к причалам, к острову и заброшенной пивнушке, где ныне в пустынный берег плещет вода, к обезлюдевшим стапелям, к изъеденным ржавчиной шлюзовым затворам, к покосившимся береговым семафорам, к срубленным мачтам!.. Путь окончен, исчезли преграды, умерли капитаны… Привидения, состоящие на морской службе, поцелуйте ваши флотские удостоверения!.. Мое почтение, господин начальник мореходной управы!.. Чайка, унеси в небеса неприкаянные души сии! Развейтесь, тучи!

Но я заговорился, все сбиваюсь на другое… Воспоминания повергают меня в трепет… Самовлюбленный с пристрастиями — сомнительный тип! Стучи, стучи по дереву и открой сердце, храня молчание, когда выгодно промолчать!..

Но вернемся к сути дела, к атласу с картами, где не все листы вам дано видеть…

Как я уже вам говорил, Просперо не во всем соглашался со мною, не ладился у нас с ним разговор…

Он считал, что планы у меня просто сумасбродные, что только свихнувшийся может решиться уехать вот так, за здорово живешь, без документов, без гроша в кармане, да вдобавок с малолеткой — дальше ехать некуда!..

— Да это же чистая уголовщина! Таково было его мнение…

— Ты сам-то соображаешь?

Что правда, то правда: смелости мне было не занимать…

— Соображаешь, нет?

Плевать! Я гнул свое… В конце концов он начал, вроде, соглашаться.

— Ну, было бы у тебя тридцать или сорок фунтов… Тогда я посоветовал бы тебе повидаться с Жовилем-Колдуном, на Кэннон-стрит… У него, кажись, предвидится небольшая перегрузка товара… Но только не с твоими семьюдесятью пятью франками… А тут еще старикан, малолетка! Представляешь себе его рожу?.. Нет, у тебя голова в самом деле не в порядке! Бабулю не собираешься, случаем, прихватить?

Я не кипятился, не спорил с ним. Мы собрались ехать втроем, так и порешили. Железно! Состен был согласен целиком и полностью, он хотел уехать отсюда как можно дальше.

Он теперь не испытывал ни малейшего желания снова видеть полковника, мастерскую, противогазы. Но его не устраивало нелегальное бегство… Он настаивал на том, чтобы мы явились в Скотланд Ярд. Надо до конца оставаться порядочными, благовоспитанными людьми и явиться по повестке. Чисто фраерская выдумка… Ну, я ему выложил начистоту свое мнение: не стыдно ему, мол, такую ахинею нести?.. Когда я задавал ему нагоняй, он съеживался и только глазами хлопал…

— У тебя со зрением не в порядке, тютя!

У него действительно гноились глаза и, по всей видимости, болели от яркого света… Он спросил еще порцию мяса, зажаренного на жире, целую тарелку с капустой…

Во время всех наших похождений более всех была довольна Вирджиния. Она выглядела почти хорошо, весело смеялась над нашими недоразумениями.

— Ferdinand is awful darling! He wants a boat for a penny!

Я хотел корабль за грош, с экипажем из кукольных негритосиков — вот что ее поразило.

И тут над доками завыла сирена. Половина четвертого: обеденный перерыв! Обед!.. Новые завывания — десять, двенадцать, двадцать раз — раздиравшие оба берега. Раздались вопли «Обед!»… Вот показались… Толпа спешивших, мчавшихся во всю прыть людей. Впереди молодняк. Старики ковыляли, спотыкаясь, ругались… Кашляли, отхаркивались… Все бежали наперегонки. Первыми поспевали китайцы, следом малайцы… Вваливались в харчевню, рассаживались… Входили небрежно независимые, перепачканные углем англичане, грузчики в котелках — татуированные мохнатогрудые здоровилы, выбиравшиеся из угольных трюмов и отплевывавшие мокроту на вольном воздухе… Кто первый сел, тот больше и съел!.. Трое мужчин принесли на палке огромный котел, взгромоздили на стол. На дне котла — жирные разваренные куски мяса. Все сгрудились вокруг него, загребая ложками. Теперь в просторной зале слышно было лишь чавканье, шумное глотание и хлебание варева. Люди давились от жадности, молодежь орала, требуя добавки, старики кашляли, раздраженно бурчали, цедили ругательства: «Damned Prospero! Rascal! Dog! Men eater! Thief! Проклятый Просперо! Негодяй! Собака! Живодер! Ворюга»… Отказывается подать еще варева! И все из-за каких-то трех пенсов, за чай и домашний уют впридачу… Достаточно было пустяка, чтобы люди злились. Они ощетинивались по малейшему поводу… и не только из-за зверского голода, права на добавку, но, вообще, из-за всякого вздора… из-за ничего… Стоило на миг проглянуть солнцу, разойтись облакам, как обстановка грозила привести к трагической развязке: страсти достигали опасного накала. Обычно они с трудом различали друг друга сквозь тучи угольной пыли, а тут прозревали — при ярком свете они представали внезапно уродами, страшилищами и начинали с криком выражать свое отношение в лицо.

«Oh ye! Look at your face! Golly! What a mess you got!»

Они казались омерзительными, не переносили друг друга при свете солнца… Сыпались удары, лилась кровь…

«Men eater! Men eater! Cash! Счет! Сдачу! На, подавись!»… Вдруг — со всех сторон свистки, вой сирены… На работу! Все в трюмы!.. Сумятица в зале. Помчались взапуски к лебедкам… Топот ног… В зале давка, столпотворение в дверях такое, что трещали ребра. Начали, колыхаясь, протискиваться между створок… Самых слабосильных, самых дряхлых сбивали с ног, они катились с насыпи… Полежав какое-то время, ковыляли, цепляясь за поручни, выблевывая проглоченную похлебку… Начальство свирепствовало. Боцман начеку! Приговор последнему, взявшему в руки крюк:

— Шиллинг штрафа и расчет! Проваливай, дохлятина! Ты вычеркнут из пропускного списка!

Невеселая работенка… Состен счел нужным высказаться:

— Никогда не потерпел бы подобного обращения! Не мог бы работать в порту, не перенес бы такого хамства!

А между тем, не далее как вчера, терпел от копов еще более немилосердное обращение. Ну, как же, надо ему было встать в позу!..

Проспер вновь появился из кухни:

— Ну что, порядок? Наелись?

— Сколько с нас?

— One and six! Шиллинг и шесть пенсов! — Ему отдадите! — присовокупил он, указывая на официанта.

От нас не пожелал принять платы. Он сел, и беседа возобновилась. Официант исчез, пивная обезлюдела… Я без околичностей вернулся к разговору о «Динги», к обстоятельствам страшного взрыва в тот злополучный, зловещий вечер. Как это произошло? Я вспоминал подробности… Боро долго не раздумывал — взял, да жахнул! А как все драпали, ног под собой не чуяли! Знатный был драп! А как орала Кармен с раной в ягодице!.. Просперо посмеивался сквозь зубы — не пришлась ему по вкусу моя байка.

— Тогда все уладилось?

Я имел в виду страховку…

— Уладилось, уладилось! Закройся!

Я нарочно изображал тупицу и упрямо толковал о том же… О том, какая была потеха… Об обстановке в целом… О беготне по улицам… Что, не смешно? Ничего, прижму его хорошенько, эта скотина у меня разговорится! А где отсиживаются мужики?.. Вопросы, вопросы… Где букмекер Джим Тикетт? Его вроде ранило, если мне не изменяет память?.. А красавчик Жером-аккордеонист?.. А тощий Казак?.. Куда они все пропали? Вот малахольные, скажу тебе, дружище! Едва запахло порохом, они и ноги в руки! На фронте, поди, быстрее не удирали бы, когда за ними гнались бы триста тысяч фрицев!.. Это я тебе говорю. Чистая правда. Война, Просперо, война!

Я брал над ним верх. Я хотел довести его до белого каления. Он отказался навести меня на нужных людей, поэтому он у меня волком взвоет… Состен сидел, разинув рот, а между тем я рассказывал ему о происшедшем в «Динги», о взрыве, о бомбе несчетное число раз! Тогда он не поверил ни единому моему слову, принял меня за краснобая!.. А теперь, убедившись, что все было правдой, сидел совершенно ошеломленный. Если бы он знал Клабена, Дельфину, о проклятых сигаретах, о взрыве в лавке, тогда он назвал бы себя последним олухом, тогда до него дошло бы, что такое настоящая напасть, ужасающее колдовство, подлинное бедствие. Это вам не кривляние Гоа, не корчи индуистских браминов! Гринвич находился от нас не так уж далеко, менее чем в двух километрах вниз по реке. Мы говорили по-французски, но я произношу «river» по-английски, дразня Просперо, как иные намеренно «тыкают» друг другу… Тут свои правила приличия…. Это я вам говорю! Однако приходит день, когда эти условности кончаются среди языков пламени — какими бы ни были ваши отношения. Все кончается пожаром или потопом — и не важно, в ком причина. Колдовские напасти сметают всех нас в воду, в ямы или в пламя. Все проходит!.. Так написано!..

Я растолковывал Просперу, Состен тоже слушал. Я объяснял им, как действуют злые чары… Бах-тарарах… И все летит к черту! Вот просто так, по малейшему поводу… Ба-бах! И все взлетает на воздух. Удар молнии! Небеса начинены взрывчатой силой! Срабатывает злое колдовство!.. Я видел, как взорвалось заведение Проспера. Я видел, как взорвалось заведение Клабена… но это не конец. Будут новые жертвы…

Чародейство неутомимо. Разве не взрывается во Фландрии, да в тысячи раз сильнее… и днем и ночью? Вот и весь сказ!.. Просперов кабак «Динги» разлетелся вдребезги вместе со стойкой и стенами из-за какой-то гранатки размером с яйцо! Глиняную обмазку с соломой как ветром сдуло!

— Животики можно надорвать, верно? А что, посудой ты так и не обзавелся?

Пианино тоже не было.

— Борохрома не видел?

— Зачем он мне?

А впрочем, дело его… Он же взорвал его корчму! В общем, никто не шел на откровенный разговор.

— Ну, что же, мы пошли? — закругляюсь я, — не возражаешь?

А ведь он точно знал все ходы и выходы… По крайней мере, двое из Лестера уехали с его помощью нелегально. Мне о том Виктор сказал, ручаясь за достоверность, еще до того, как записался добровольцем… Отправились на греческом сухогрузе… Он работал с греческими сухогрузами, с парусниками из Ла-Платы… смотря по времени года… Только с нами не желал иметь дело, уперся, и все тут!.. Я располагал сведениями, что он даже ссужал деньги желавшим переправиться в Америку. По 35 фунтов. Как только люди поправляли свои дела, они возвращали ему ссуду и 150 гиней впридачу, в виде платы за услугу… Ни разу его не оставили с носом, всегда получал свое сполна… Таким образом, свою среду он знал досконально, но вот мы его не интересовали. Явное недоброжелательство. Ничего не попишешь: не пришлись мы ему по нраву!..

— Значит, так ничего и не знаешь?

Я уперся. Пусть даст окончательный ответ: да — так да, а нет — так нет!..

— Втроем, значит!

— Разумеется!

— Вот так, без башлей, без копья? Вы рехнулись, Фердунчик!

— Скажи лучше, трухаешь!

— Совсем свихнулся!

Он тыкал мне пальцем в голову…

— Ты хоть что-нибудь соображаешь?

— Вот как! Сопляк ты, а не мужчина! Жандармов боишься?

Тяжкое оскорбление…

— Наглый молокосос! То же мне, герой войны сраный! Слышишь?

Зашепелявил пуще прежнего. Его просто трясло…

— Брысь, брысь брысь! Как пить дать, загремите в Тильбюри. Да, в Тильбюри!.. Они везде рыщут, обыскивают все: трюмы, верхние палубы, шлюпки… Не глаза — компас! Не спрятаться тебе от них! Как крысы, шарят по щелям!..

Я не отступался. Меня не волновали его доводы.

— Говорю тебе, нам нужно уехать! Понимаешь? Уехать! Ты должен свести нас с кем-нибудь!

— Пошел ты, малахольный!

Он бросил взгляд на часы и встрепенулся:

— Черт!.. Черт! Патруль! Пять часов! Патруль!

Удобный предлог сменить тему.

— Послушай, мне пора закрываться! Давайте, проваливайте!

— Не слишком ты вежлив, уже девушкам хамишь? Хорош фрукт!

— Пропади ты! Пропади пропадом! — заорал он, вне себя от бешенства.

— Ладно, — бросил я ему в ответ. Снова уселись…

Правда, Вирджиния подавала мне знаки: она не любила ссор… Состен хлопал глазами, а я сидел как пришитый и близко к сердцу не принимал.

— Не дождешься, не уйдем! Говори, где кораблишко, куда поплывут твои людишки?

Ну, совсем тупой придурок!..

— Катись, говорю! Понял, сопляк? Лоботряс, засранец!..

— А вот и не уйдем, не уйдем!

Я дурачился, подскакивал на заду, точно промокая штанами скамью. С места не сойду!.. Мысленно хвалил себя, цыкал ему «Ксс!.. Ксс!.. Ксс!..»

— Ничего, не съест нас твой патруль!

Он понял, что я бросил ему вызов.

Он мысленно прикидывал, что делать дальше. Посмотрел на нас, на текущую вдали широкую Темзу… снова с сомнением взглянул на каждого из нас по очереди, еще не решив, стоит ли что-либо предпринимать… Перевел взгляд на пол, на мои руки… Зная о присущем ему кошачьем проворстве, я держался настороже.

Я потрогал свои карманы, похлопал по себе, точно что-то искал…

— Берегись, бомба! — завопил я. Шутка!

Он отпрянул от стола с обезумевшим взглядом…

— Фер… фер… Фердинанд! — пролепетал он.

Глаза у него вылезли на лоб… Замер, задыхаясь… Я показал ему пустые руки:

— Сиди уж, дурачок!

Все заливались смехом. Я успокаивал Проспера. Он через силу промолвил:

— Убирайтесь!

Опустился на скамейку — ноги под ним подгибались. Совсем не в себе, дурья голова! Так перепугаться, и из за чего!..

— Ладно, избавляем тебя от нашего общества… Только судно назови! Мы уезжаем!

Сказано было примирительно.

Если он ничего не ответит, начну по новой, что-нибудь придумаю! Достану до потрохов!

— Не упрямься!.. Посудина! Тебе же бог знает сколько их известно, чтоб тебе пусто было, выкладывай!..

Он никак не мог решиться, мотал головой.

— Ну же, ну!.. Решайся, выкладывай! Уже пять часов!

— Вон отсюда гады, вон!

Он снова выставлял нас за дверь!

— Что же ты такой злюка, Проспер? Смотри, брошу! Тебе-то какая корысть?

Я притворился, будто снова ищу у себя по карманам. Он совсем потерял голову.

— Вон отсюда, вон!

— Назови имя — и мы смываемся! И больше ты нас не увидишь, идет?

Он мялся… сопел… не знал, что сказать…

— Но у вас же нет ни шиша! Куда вы плывете?

— В Америку!

— Да ну!

Нас ничто не могло остановить.

— А что, Жюжюб не уехал? А Люлю Блоха? А Вильмомб? Так нечего говорить, что это невозможно, господин Просперо! Вы прекрасно осведомлены, но решили помалкивать, сеньор Просперо! Скрытничаете!

Говорю с ним, как Мэтью, вытягиваю из него жилы, он растерян — то вставал, то садился, что-то бормотал, не хотел сдаваться… Вдруг в смятении привстал и перднул… Перднул оглушительно. Звук трескуче раскатился между стен… Ошарашенный, оторопевший, он сидел на скамье, тупо уставившись на нас…

Мне неловко перед Вирджинией… настоящая скотина!.. Состен прыснул от смеха: вот уж учудил! Ничего, я развяжу язык этому срамнику! Он съежился на скамье и точно оцепенел. Упрямства хоть отбавляй!

— Убирайтесь! — буркнул он. — Убирайтесь к черту!

— Мы не уберемся! Выкладывай!

Я как сидел, так и не тронулся с места. Он заерзал, не поднимаясь с места, толчками передвигая задницу к стойке, но я не желал, чтобы он двигался!

— Оставайся на месте, Проспер!

Еще сантиметр, и я запущу ему сифоном в рожу. Он застыл.

— Ну, так что?

— Ладно, ты этого хотел. Потом не жалуйся! Решился наконец, обливаясь потом.

— Не бойся, плакать не будем… Слушаем тебя!

— Жовиль… Кэннон-док… Передайте ему от меня… Кэннон-док…

— Точно? Без дураков? Жовиль? Кэннон? Я опасался подвоха.

— Не волнуйся, ты от Просперо!.. На таможне лучше не пылить… Тихонько проходи… Может быть, он еще принимает людей на борт…

— Пункт назначения?

— Ла-Плата.

— Идет!

— Все трое?

— Давай-ка глянем!

Пусть покажет в окно: надо же знать, куда пробираться.

— Самые высокие мачты… Фу, будь оно проклято!

Совсем я его затыркал.

— Мачты… В столону Милл-Уолл… Ну да, Кэннон-док…

— Самые высокие…

Со зрением у меня был полный порядок!

— Спросишь Жовиля… Скажешь, от Проспера… Он поймет…

— Значит, парусник?

— А тебе «Лузитанию» подавай?

— А после того, как взойдем на борт?

— Играть в «манилу» будете!

Мне были нужны подробности.

— Как называется судно?

— «Конг Хамсун»… Шкипер Жовиль… «Конг Хамсун»…

Я повторял название про себя.

— А если нас вышвырнут?

— Сам увидишь.

— Нет уж, мой дорогой, это ты нас снова увидишь!

Я продолжал давить на него.

— До чего ты мне обрыд! Глаза бы его меня не видели!

— Хорошо, хорошо! Не злись!.. Мы побежали!

В дверях посторонился, пропуская малышку, сам протиснулся бочком, захлопнул дверь… Вот мы и на вольном воздухе.

— Живо в Кэннон-док!

Только прежде нужно переправиться в моторке перевозчика на тот берег у шлюза… А вот и он! Очень кстати!.. Тюх… Тюх… Тюх… Пристал… Минут пять бежали рысью…

Вирджиния запыхалась… Состен охал и ахал после достопамятной взбучки, трюхал, кособочась, выставив задницу, проклиная все на свете, весь в шишках, синяках, струпьях — жестоко его потрепали на Пикадилли! Он ворчал, чертыхался…

— Возвращайся и отдыхай! — бросил я ему.

— Вот же они, парень! Вот они!..

И верно! А я и не заметил!.. Прямо над нами…

Боже, какая красота, какое великолепие, какие форштевни, какие корпуса, какая горделивая стать! Чудо-корабли!.. Громадины смирно стояли борт о борт у причала… Два… Три… Четыре…

Мощь, устремленная от фока к носу… Реи, парившие от неба до кормы, от борта к борту, бросившие свое отражение в дрожащую гладь бассейна… гигантские ветви такелажа… бушприты — стрелы мира приключений, стремительно выдвинутые вперед и вверх над складами, едва не задевая крыш, занимали почти всю акваторию.

Мы шли по причалу, лавируя между швартовами.

Ничто не могло сравниться с корабельными носами — все сникало, представало уродливым, мелким, ничтожным… Жалкое существо — то ли человек в крысином обличье, то ли крыса в человечьем — таращилось, разинув рот, съеживалось, обращалось в ничтожную козявку…

Величавое вознесение мачт к небесам! Люди — просто жалкие личинки.

Мы бродили еще какое-то время… трогали тросы, якоря, великанские кранцы, блоки, гигантские втулки… повисшие внизу якорной цепи космы зеленых, синих, красных водорослей — украшения водных пучин, парики наводящих ужас божеств…

Мы шли и читали названия кораблей, выведенные красной и желтой краской с золотом на бортах: «Драккар»… «Нородоски»… А вот и он! «Конг Хамсун»!.. С первого взгляда судно повергло меня в восторг… я на верху блаженства… Какое творение! Притрагиваюсь к нему… Какая мощь в этих боках, сколько в них вместилось! Шершавые, грязно-бурого цвета, цвета дерева с налетом соли… Пенящиеся брызги морской воды… Бок корабля уходил в высоту… Восторг!.. Побежали к носу, который просто дразнил воображение… Поистине величествен! Весь в резном орнаменте, а над форштевнем высился огромный, увенчанный короной бородач в доспехах и с мечом в руке… Он повелевал, приказывал: «Отчалить!» Король Хамсун… Борода курчавая, глаза зеленые, свежевыкрашен… Чудный корабль, готовый устремиться в море. Отдать концы! Еще не пора?.. А сколько людей на нем, сколько работ… Мостки набиты битком сверху донизу: кто взбирался, кто сходил… Сотня… Нет, тысяча обливавшихся потом тружеников. Куда ни кинешь взор, всюду беготня и суета… Нашествие портовых грузчиков, заполонивших рубки и трюмы, волочивших бочонки и кадки, тюки хлопчатых тканей, двигавших огромные тачки, толкая их то втроем, то вшестером, набивавших грузовые отсеки: виски, бренди для тропиков, железная проволока куда-то за экватор… Приступаю с расспросами к рабочему, надсадно кашлявшему на причальной тумбе. Он глянул на меня отсутствующим взглядом. Я встряхнул его:

— Жовиль! Шкипер Жовиль!..

— Жовиль? — переспросил он. — There!

Он ткнул пальцем, сплюнул… Прямо над нами свесился через фальшьборт багроволицый мужичина в фуражке… Орущий разинутый рот… Грузчик снова ткнул пальцем: это он! Да, да, он самый!.. В эту минуту он клял крановщика, хрипел, рвал себе глотку. Этот разъяренный тип и был шкипер Жовиль.

— There! There! — твердил старик. — Не сомневайся!

Осатаневший шкипер надрывался так, что крик гулом отзывался в глубине складов, отголоски перекатывались над бухтой, дрожал весь Кэннон-док… Жовиль рыкал на людей, как рассвирепевший дикий зверь. Брани доставалось всем и каждому, поминались и черт с дьяволом, и небо с землей, и сучье племя с паршивыми собаками… Честил и в хвост и в гриву.

А между тем люди просто летали, никто не мешкал, едва успевали поворачиваться. Наваливаясь на веревки, поднимали грузы в подвесных клетях… товар тек рекой со всех сторон… работа кипела от верхней палубы до трюма… И-эх! Взялись!.. Навались!.. Кули лавиной сыпались в трюмы… подогнанные к самому краю причала вагонетки с лязгом и скрежетом ломались от безумной спешки, а отовсюду спешили подрядиться все новые и новые грузчики — желтые, черные, белые, в одежде и почти голые — они торопились взяться за работу в живой цепочке на мостках за шиллинг и шесть пенсов с зуботычинами впридачу… хватались за самую тяжелую работу… Из всех закоулков выныривали и торопились наняться гнуть спину Просперовы клиенты.

Больше всего неудобств причиняли причальные концы, удерживавшие судно у стенки… великан с необъятным нутром был на самом деле легок, как птица. И мог взмыть ввысь, несмотря на несметное количество товара в его деревянной, битком набитой утробе. Ветер, посвистывавший в его фоках, унес бы его напором на рангоут, хотя на мачтах паруса были свернуты. Он улетел бы прочь, если бы люди не удерживали его, изо всех сил натягивая тросы, едва не накалившиеся докрасна от натуги. Он вознесся бы, даже неоснащенный, отправился бы реять в облаках, воспарил бы в заоблачные высоты — одухотворенная арфа средь океанов лазури. Вот таким мне мнилось вознесение ввысь, таким чудился в совершенно несообразном виде дух дальних странствий… А там, в вышине — нужно было просто сомкнуть вежды — нас умчало бы на долгие времена, унесло бы в бескрайние просторы чарующей беспечальности, нас, странников вселенских грез!

Но он стал пленником сковавших его со всех сторон швартовов, канатов — причина, по которой сильно затруднялось движение по причалу: работники то и дело расшибали себе лбы, а шкипер Жовиль надсаживался от крика. Швартовы отвязываются лишь в последнюю минуту, ветер наполняет паруса, и корабль тихо отплывает: именно так совершаются чудеса!..

Ах, я бываю счастлив лишь подле кораблей — таков уж я от природы… и быть другим не желаю!..

Я вопил о том Состену, соперничая со шкипером… я приглашал его разделить мой восторг. Ликующая радость, внезапная восторженность постигли меня, когда я менее всего этого ждал… Я спохватился вдруг, что городил какую-то околесицу — я просто-напросто забыл… для чего мы здесь… что мы пришли договориться о посадке на судно…

Мне ударило в голову, как ударяет хмель, необычным запахом — запахом пеньки и пакли, которой конопатят борта парусников.

— Да окликни же его! Меня тряс Состен.

Под влиянием чар я уже не слишком хорошо соображал… Место, обстановка… Подняться на борт, едва ли различая что-либо явственно?.. Куда подевался мой здравый смысл, даже то малое, что оставалось от него?.. Почти ослепший, я стоял под бортом корабля и готов был облобызать его обшивку, его зловонные пушечные порты, все это дерьмо: шкоты, скрипучие шкивы и прочее барахло, огромный котлище на жаровне — всю похлебку, все крысиное варево выхлебал бы!.. Фарандолы вокруг корабля… пляшущий, лепечущий плеск мелких волн, набегавших со стороны воды на его толстое угрюмое пузо… И этого я тоже похлебал бы!.. Великая моя любовь! Как мне нравился этот свистящий напев — песня бризов, плененных макушками мачт, плавно летящая на высоких звуках — тончайшие иглы в снастях, кружева, переброшенные от реи к рее… Мне переноситься бы сейчас бестрепетно от лазури к лазури!..

Слишком многого мне хотелось, душа моя растворялась…

Однако Состен вернул меня к действительности:

— Ну же, давай!

Он вырвал меня из плена чар:

— Жовиль! Шкипер Жовиль!

— Is it you, man? — обратился я к шкиперу.

— Yea, my dear! Yea! Да! Да!

Ответил, точно рыгая.

Он свесился через фальшьборт так низко, что его ряха едва не уткнулась в нас.

— Yea!

Во рту у него оставалось всего три зуба. Он еще больше вытянул свою страусиную шею, чтобы получше нас разглядеть. Я продолжал твердить:

— Жовиль?.. Жовиль?..

— Yea!.. Yea!..

Только это и слышно было. Еще одна крысиная рожа возникла над фальшбортом, как раз над нами, но этот помалкивал — власть была у другого… Оба отхаркивались и сплевывали прямо у самых наших ног… Как они гоготали, когда я отбежал! Залопотали между собой на тарабарском наречии, издавал горловые звуки, точно икая, то нараспев, а то как бы гундося… Состен решил, что это шведский язык… По временам они словно пускали пузыри на рыбий лад. Вроде смахивало на английский, только не такой бойкий, не такой резвый, скорее с утиным, чем с канареечным уклоном…

— Roar!.. Roar!.. — рыгнули они в один голос: их посетила мысль.

— What you want? — спросил Жовиль наконец.

Я сделал ему знак, что все трое мы желаем уплыть… One!.. Two!.. Three!..

Он снова загоготал, а вместе с ним — и весь экипаж. Таких тумаков друг другу отвешивали, что впору быка свалить.

— Come on!

Как же они потешались надо мной! Я запинался, спотыкался: все завалено, теснота — сам черт ногу сломит… Да и к трапу никак не подступиться. Раз пятнадцать-двадцать меня едва не накрыло обвалившимися балками — они сыпались, кувыркаясь, отовсюду обрушивались огромные кучи, просто темнело в глазах… Стрелы, плоты, торчащие бушприты, необъятные сетки с товаром, повисшие в воздухе ящики, диковинные цацки, пестрое барахло, и даже рояли для тропических стран… все это добро скрежетало, валилось кувырком в трюмы, раскачивалось, летело вниз, грохалось обо что-то… Ба-бах… Шарахаясь от матюгов, я добрался наконец до Жовиля, подошел к нему вплотную, а он на меня — ноль внимания. Влез на бочку, возвышаясь над всеми, и рычал распоряжения в сторону мачт, кабестанов, орал на матросов, которые волокли сложенные в бухты канаты, качались на снастях, орудовали блоками, повисали в вышине на вантах, хватая, ловя хлопающий на ветру парус…

— Рыскает! Бери на гитовы! И-эх! Ойе! И-эх! Ойе! Взялись!

Парус надувается, щелкает, полощется — крепкий бриз!.. Десяток-полтора морячков хватают рею, с кряхтением тужатся. Бизань-мачта подается, поворачивается то к бакборту, то к штирборту… парус обреченно поникает, валится кучей на палубу, оседает… Огромная лепешка… Матросы, торопясь, кинулись к ней с ропотом… Страшный гвалт… Вся вахта бросилась туда, шлепнулась ничком и, повинуясь приказу «Kiop! Kiop!», принялась скатывать парусину как можно туже. Жовиль, стоя на своей бочке, мерно выкрикивал: «Kiop! Kiop!»… Тридцать или пятьдесят матросов изо всех сил скатывали жесткую ткань, разглаживали огромные складки на ней, разминали, скручивали…

— Oh ye, ye!

Навалились, закряхтели с воплем «Kiop!.. Kiop!»… Умять, еще туже скатать в рулон, чтобы образовалась на палубе гигантская, ослепительно белая фигура вроде колбасы. Ну вот, получилось! Плотно свернули!.. В восторге от своей глотки, Жовиль сцепил руки над головой: чемпион-победитель!

— Come on! — подозвал он меня. — Come on! What you want?

Чего я хочу? Вспомнил обо мне…

— Go to La Plata!

Никаких колебаний, объявил ясно и четко: хотим взойти на борт без промедления — Состен, Вирджиния, и я сам — не теряя ни минуты… Мне хотелось бы потолковать с ним совсем уже доверительно. Я приподнялся на цыпочки, он наклонился, пыхтя. Надо было бы пошептаться на ушко… Мы с трудом понимали друг друга из-за шума и из-за его английского — в нем и заключалась главная причина, это я мог сказать наверняка. Понять его было просто невозможно. На каждом слове Жовиль икал, сопел, отхаркивался, все начинал сначала — этому не видно было конца… Он вынул трубку изо рта.

Вот так, вблизи он казался еще безобразнее. В верхней челюсти не было вообще зубов, из-за чего он и не мог произнести ни единого членораздельного звука. На левой щеке — два рубца крест-накрест — пугающий знак… Один рукав болтался: вместо руки — деревяшка с железным крюком на конце. Я показал ему свою неподвижно висевшую руку — мол, оба мы калеки! Только у него это не с войны — рея упала и раздробила кость как раз над локтем. Это сблизило нас, стало проще объясняться… Жовиль втолковывал мне, какая мощь заключена у него в этом самом крюке, что он может поднять им любую тяжесть, что мне нужно бы приладить себе точно такой же, от этого будет больше толка, чем от моей дряблой висюльки, и вообще лучше отрезать ее, и мне станет гораздо удобнее. В виде доказательства шкипер нагнулся, подцепил ядро в 250 фунтов и поднял, точно перышко! Я был совершенно ошеломлен: вот так Геркулес!.. Мы говорили друг другу приятные слова… Я в полном восторге поздравлял его. Но все-таки мне хотелось, чтобы он хоть как-то отреагировал на мою просьбу. Может, он возьмет нас в виде исключения?

— Просперо, — шепнул я. — Просперо!..

Моя рекомендация… Показываю ему столовку на том берегу реки.

— Prospero, he says we can… Go with you!.. America!

Показываю рукой: далеко… далеко… совсем далеко! Как он развеселился, услышав из моих уст несколько совершенно обыкновенных слов!.. Состен заволновался, желая помочь мне, он начал выразительно двигать руками… «плыть!.. плыть!»… запищал фальцетом:

— Морское путешествие! Дальнее!

Изображал корабль средь волн, их плеск «плюх!.. плюх!..», бортовую, килевую качку — словом, образно показывал ему плавание по морю, чтобы до того дошло, что нам нужно: «Плавать!.. Плавать!..» Смекнул второй, в картузике. Они ужасно развеселились: «Плить! Плить!», надрывались от хохота… А что, спрашивается, смешного? Глупость какая-то… Они показывали мне на разверзнутый трюм, на зияющий провал в нижней палубе: «Плить! Плить!»… Мы показались им настолько уморительными, что они тузили друг друга кулаками в ребра… Из недр трюма вылетали клубы мучной пыли… целый ураган! Все чихали…

«Плить! Плить!..» Два тупых скота взлаивали, кудахтали, топали ногами, приплясывали под раскаты хохота… Особенно потешался Жовиль: от приступов смеха он подвывал, зияя ртом. Он находил нас до крайности смешными с нашим упорным желанием «плить».

Шкипер все тыкал рукой в сторону бездонного трюма — «there… there?»… Его так корчило от смеха, что он плясал на бочке, отбивал чечетку, испуская стоны, изнемогая… Ему было плохо, того и гляди, лопнет… он сзывал всех вокруг, чтобы полюбовались на нас, на этих редкостных, диковинных пташек… Один он уже не в силах был выдержать, он орал, скликая всех поголовно, сверху и снизу: спешите потрафить хозяину!.. Двинулись, поплелись ворча, потекли, хлынули потоком от канатов, из трюма — конопатчики, подручные, юнги, кули…

Сыпались, валили, бросая шкоты и инструмент, собирались вокруг горлодера… Умолк грохот, оглушительный шум плотницких инструментов, раздававшееся в нутре корабля громыхание, стих стук молотков и топоров — иначе просто невозможно было бы разговаривать…

Подбегали все новые и новые — черные, желтые, мохнатые — гроздьями висели, точно обезьяны… на реях, фок-мачтах… с причала спрыгивали гуртами… И-эх!.. И-эх!.. Вода булькала в глотках… Плыли, хватались за плоты, взбирались на палубу плотники, конопатчики… Цеплялись за борта, пробирались поближе в надежде на развлечение, скучивались вокруг жирного борова, слушали, что он молол на своем маловразумительном языке, наблюдали, как он, стоя на бочке, вышучивал, передразнивал нас, выставляя какими-то попрошайками, шутами гороховыми… Как они помирали со смеху, просто надрывали животики! Их так корчило, что они падали друг на друга. Просто сдохнуть можно!.. А сколько остроумия! К нам подбирался тощий Рыжик — его бросало из стороны в сторону, кидало то назад, то вперед, он буквально задыхался, держась за живот… Потерял равновесие, шарахнулся, свалился в лужу — чтоб этому вонючему придурку не выбраться из нее! — и угодил рожей прямо в бочку… Бабах!.. Образину себе расквасил, залился кровью, даже масло в луже покраснело… Вот потеха! Новый повод поржать!.. А жирный пьянчуга все не унимался… Снова пошло зубоскальство: «Эти бесстрашные мореплаватели в Америку намылились, презирая штормы и волны, за два шиллинга, вот хитрецы!» Взревели, запрыгали на задах, корчась от хохота. Как же они потешались над нами! Окликали меня, лаяли, мяукали… Не угодно ли спуститься в трюм с милой мордашкой?.. Делали всевозможные телодвижения… Шкипер ликовал на своей бочке — какой триумф!.. — размахивал руками, тянулся сверху, описывал широкие круги своей культей с крюком над нашими головами. Я решил было, что он имел в виду петлю на наших шеях: довольно уж мозолить им глаза!.. Но вот он замер в неподвижности, что-то напевая себе под нос: он ждал решения… Решение должен был принять экипаж. Слово было за моряками, сидевшими тесной толпой на корточках. Они ворчали, переваливались с боку на бок, то наклонялись, то откидывались назад — никак не могли решить… Я догадался, что стоял вопрос не о нашем повешении, а о том, брать нас с собой или нет… Поплевывали, бубнили — особой охоты не замечалось…

Тогда этот громила озлился, соскочил с бочки, вновь вскочил, начал поносить их самой непотребной бранью, потом схватил меня за руку и потащил прочь — решил потолковать с глазу на глаз…

Привел меня на самую корму, обогнул штурвал и затащил в совсем маленькую каюту. Своим дородным телом он заполнил все внутреннее пространство, всю конурку. Затворил дверь, придавил меня к переборке и прорычал прямо в лицо:

— Money? Money? How much?

Он желал знать в точности, какой суммой я располагаю. Я не собирался лгать.

— No money!

Но у меня был последний аргумент — мой поручитель.

— Prospero! Prospero! Money!

Ни слова лжи: он обещал.

Он замотал головой — не верил.

— Papers? Papers? You got papers?

Я пытался несколько смягчить его, дать почувствовать щекотливость моего положения: мы собираемся пожениться как можно скорее, как только сойдем на берег, таков нерушимый договор между нами… Мне хотелось расположить его к себе…

— Yop! Yop! — оборвал он меня. — No females! No females on board! Никаких баб на борту!

Безжалостная сволочь, резал меня без ножа, но я не собирался бросать Вирджинию, только не это! Он пользовался моим безвыходным положением…

— Гы! Гы! Гы! — загоготал он мне прямо в лицо. Гыканье шло у него от нёба… Какое-то мерзкое бульканье… Словно какая-то огромная рыба… Ему было плевать на все.

— Гы-гы! Гы-гы!

Приглашал меня посмеяться с ним, но я не испытывал желания.

— No passport? — хрипел, рычал он, покатываясь со смеху. — Passport! Гы-гы! Гы-гы!

Он пялился на меня, наклонившись совсем близко, едва не уткнувшись мне в лицо своей мясистой нюхалкой. Огорошил я его своим семейным путешествием.

— No? No? No money? Impossible!

— Почему же невозможно? — упирался я.

— Woman nо! Old gaga no! Ни женщины, ни старикашки!.. «Гы-гы! Гы-гы!» По-моему, очень жестокие условия…

А вот меня он готов был взять.

«You! Вы!..» Против меня он не возражал, готов был принять в судовую команду.

«With other guys! Hop! Crew! Crew! С другими парнями — опа! — на борт!..» Снизошел. Он отстукивал по столику бойкую дробь, насвистывал… очень, страшно довольный собой, и тут трахнулся башкой о потолочную балку, да так, что едва не расколол: низковат был потолок для него. Согнулся в две погибели, но отстукивать продолжал… «тук-тук-тук! тук-тук — тук!..» Доволен был, что взял меня в команду — обошел-таки!.. Уже видел меня мысленно скрюченного, немощного, выбирающего шкоты фоков на реях. Все же лучше, чем ничто. Пусть хоть так… Он соглашался взять меня, но только без Вирджинии и Состена… Тут он остался незыблем… Какой удар!.. Я вновь сунул ему под нос мою искалеченную, иссеченную шрамами руку, чтобы не оставить ему никаких иллюзий: жалкая развалина — культя похуже, чем у него, да без крюка — и к тому же полный идиот…

Ну и что? Что из того? Пустяки!.. Приходи без всяких, но один!.. Он принимал меня таким, каков я был… Давай в Америку, в Ла-Плату… Он заплатит, чтобы мне приладили крюк — обещано, заметано!.. Он сулил мне безбедную жизнь…

Стоя нос к носу со мной, он теребил мне шрам на руке и рычал: «The war! The war! Война! The war! Гы-гы-гы!..»

Он причинил мне боль нестерпимую, притиснув так, что деться мне было некуда. Я орал еще громче, чем он сам. Это забавляло его все больше, он тискал меня все свирепей. Я надрывался от крика. При виде моих корчей он приплясывал на месте как сумасшедший… Сейчас возьму, да укушу его за подщечник, чихать мне на его силу!.. А он как раз решил снова похвастаться ею: скинул меня со столика — плюх! — подцепил сзади за штаны — цоп! — и одним рывком — оп! — вздернул, как чурку… Потрясенный, я выразил ему свое восхищение — слов не нахожу!.. — поцеловал и полюбопытствовал:

— Ну, так что, теперь порядок?

Мне хотелось покончить с этим, мы уже бог знает сколько времени торчали в каютке. Собравшиеся на палубе, верно, задавали себе вопрос, чем мы могли там заниматься. По всей видимости, он раздумывал, отрыгивая прямо мне в лицо. Так он размышлял некоторое время, и вдруг его осенило:

— You are nо cook? Стряпать умеешь? All frenchmen are cooks! Все французы стряпают!

Блистательная мысль!

— Oh yes! Oh! Yes! — поспешил я подтвердить. Чем я, в конце концов, рисковал?

— Good! Ah! Good! Fine!

Он с такой силой трахнул меня по плечу, что без малого не вывихнул руку. Надо полагать, на судне кормили не яичным суфле — как-нибудь справлюсь. Это меня устраивало в высшей степени!

Я снова заладил: «Плить! Плить!..»

— Еще бы, дорогуша! Обожаю тебя! Йэх! Йэх! Certainly! Ура мне, ура! Что угодно, лишь бы убраться отсюда… Куда как лучше! Буду на «Хамсуне» тише воды, ниже травы… Такой шанс представляется раз в жизни!.. Как только сойду на берег, займусь Америкой вплотную. Уж я использую «new chances» и свои способности! Здесь уже нечего было делать, все дышало недоброжелательством. Не было никакого расчета оставаться. Надо было сматываться — и точка… Поднимать паруса в буквальном смысле слова. Все складывалось чудесно! Уж я не стану колебаться.

— Значит, к нам, без никаких! Goddam! Cherry, о Frenchy!

— I'll be here, skip! I'll be here! Буду здесь, шкипер! Буду здесь!

Решено! Железно! Обменялись рукопожатиями. Лихой морячок! Буду здесь в eight fifteen! Отплытие в четверть девятого! По рукам! O'clock, и как там еще! Ура! Новая жизнь!.. Но это еще не все: пусть катятся подальше мадемуазель со стариканом. К черту эта обуза!.. Танцуем ригодон!.. Пусть проваливает старикан, пусть проваливает девчонка! Пусть идут тешиться вдвоем! Новая жизнь. Лавочка закрывается. Держись, дело окончательно решенное.

Поднимусь на борт один. Я принят в команду, черт бы меня побрал! Никаких стеснений, никаких сомнений, никаких половинчатых решений. Из-за этих двоих у меня будут одни неприятности. К черту вещички! Мне ясно видится моя судьба. Счастливо оставаться!.. Не желаю мучиться более из-за своего доброго сердца. Да здравствует будущее, неистовая юность!.. Прощайте, этим вечером я уезжаю.

Я бросился было прочь, но он удержал меня… Я хотел сбегать купить себе рубашку, но он схватил меня за культю и показал на весь собравшийся здесь и сидевший на корточках народ — матросов, докеров — который, окружив бочку, ждал пояснений. А у трюмных люков появлялись все новые лица… Акробаты на вантах тоже ждали решения…

Задрав голову к вершинам мачт, чтобы всем-всем было слышно, он прокричал: «Froggy on his way, froggy on the list! Лягушатник плывет с нами!» От самых недр до кончиков мачт загремели такие оглушительные крики «ура!» и «виват!», что содрогнулось стоявшее в отдалении судно… в бухте поднялось волнение, и даже по реке побежала рябь.

Я казался таким нелепым, что люди хохотали во все горло, от вознесенных в небо макушек мачт до самой воды. Двое так корчились от смеха, что упали за борт. Свет не видывал ничего более уморительного, чем моя особа, включенная в судовой список. Все — черные, желтые, коричневые, зеленые — точно старались перехохотать друг друга, весь экипаж поголовно потешался надо мной, но это не слишком смущало меня: случается и пострашнее. Правда, некоторые улыбались мне, может быть, хотели обнять… «Эх, вы, дурачье!.. Смеетесь? Ну что ж, и я посмеюсь! Хорошо смеется тот, кто смеется последним! Смейтесь!.. Вы еще ничего не видели, олухи, болваны, наглецы! Жалкие каторжники бурь, вы будете лопать мою стряпню! Пальчики оближете! Погодите, найдутся крысы, которые будут лакомить вас соусом «Шалот», биточками «Гаспар»! Ждите-дожидайтесь, голуби мои!»… Вот что я думал, глядя на этот сброд: еще повстречаемся! «Бу-у!» — промычал я — отплатил этим скотам их же монетой… «Эй, шпана! Лягушатник клал на вас, на всех до единого!» Только не так, как они, — спокойно! Вечером свидимся, вот тогда поглядим… Насмешники сраные! Хотите потягаться? Без возражений! За кого принимали себя эти вонючие пентюхи?.. Я орал на шкипера и его бандюг! Видывали мы таких ухарей с наколками! Вот так-то… Они думают, с сопляком имеют дело… Этот сопляк приготовит им небольшой сюрприз!.. Я вам не из детского сада, и думать забудьте!.. Злость во мне кипела, аж в глазах потемнело. Хотел бы я видеть этих выпивох под заградительным огнем! Поди, наклали бы в портки. Еще разок передразнил их: «Бу-у!.. Бу-у!..» До скорого, лопушки! Ну, напугали вы меня… Да вам только воробьев пугать! Поглядим, что у вас выйдет, а я поплыву!.. Подать мне Америку и Ла-Плату в придачу! Все пакости останутся здесь, а это дорогого стоит…

— Я вас вышколю! — крикнул я им. — Я вас такой наперченной стряпней попотчую, что вы у меня ужом будете вертеться! Перчик первостатейный! — я похлопал себя по ширинке — будете до неба скакать… Рожу на бок своротит! Привет, фанфароны!..

Я собрался уходить. В горле у шкипера булькало от смеха. Он впервые видел меня в гневе, а это еще потешнее, чем все прочее.

Не любил я, когда меня дразнили…

— До вечера, кодла! Привет!

Теперь на очереди другое, самое трудное: избавиться от девчонки и старого чудака, найти убедительные слова, веские доводы… Моя неизменная верность, большие надежды — вот самые убедительные доводы. Сначала я матросом, а потом уже они… Потом… Позднее…

Они ждали меня у трапа, расхаживая туда и обратно… Ждали уже два часа… Им пришлось немало пережить из-за Матросов… Два пьяных нахала полезли к Вирджинии обниматься. Под градом глумливых шуточек им пришлось спешно удалиться оттуда… Со всех снастей им что-то горланили, материли на чем свет стоит, рядом с ними плюхнулась густая желто-зеленая харкотина, плевки табачной жвачки. Не выдержав, они бежали, забились в какой-то пакгауз, откуда вышли, только когда увидели меня. На Вирджинии лица не было… Милая, нежная моя! Красавица моя! Какие отвратительные чудовища!.. Она стала такой ранимой, уязвимой, чувствительной… Впрочем, в ее положении ничего удивительного. Я утешал ее, как мог.

— Dear, they don't know! Drunken dogs! Дорогая, они ничего не соображают! Напились до скотства!

Это была и правда, и ложь. Мужчинам не обязательно напиваться, чтобы все крушить — разрушение у них в крови… Просто чудо, что они еще существуют с тех пор, как преуспевают в уничтожении самих себя. У них одно на уме: обращение всего в ничто… Этим беспокойным существам только того и надобно. Сеять погибель есть их назначение… Всякий вздор повергает их в слепую ярость. Нельзя злить их — иначе конец всякой поэзии, гармонии.

Состена огорчала такая предвзятость в отношении нас, недоброжелательность экипажа, глумление над нами без всякого к тому повода!

— Предубеждение, предрассудок мореходов! — втолковывал я ему. — Да это еще пустяки, папаша, ерунда!.. Вот если бы они взъелись на тебя во время дальнего рейса, я бы тебе не позавидовал! А это так, детская забава.

Я объяснил ему положение наших дел.

— Возраст не тот!

— Вот как, не тот!

Черт, он просто сражен.

— Но послушай, ведь у них там есть хмыри раза в три, а то и в четыре старше меня!

Он был уверен в этом.

— Малышку они тоже не берут…

— А тебя?

— Со мной порядок… В общем, берут сверхштатно… поваром…

— Значит, сматываешь удочки, а нас бросаешь?

Именно так и выходило…

Лицо у него посерело, а он и так выглядел не блестяще.

— Он плывет! — указал Состен на меня, обращаясь к малышке.

Они глядели на меня, не в силах поверить… Перевели взгляд на корабль, на маляров, красивших корпус после конопатчиков.

— Он плывет…

Они совершенно убиты. Могли ли они подумать…

— Ты, конечно, прав… Прав… Красивый корабль… А что делать нам, мисс?

В самом деле…

Вирджиния глядела куда-то в сторону, куда-то за Темзу, на тот берег, совершенно безучастная. Она не промолвила ни слова, не сделала ни малейшего замечания. Обернулась ко мне… Милое личико, никакой досады, даже улыбалась приветливо… Точно сейчас вижу ее сквозь сиреневую дымку… Выглядела такой бледненькой, ветер трепал пряди ее волос. Он дул порывами, смешивая все. Дымка, сизая мгла, проблеск солнца… Оно заиграло и на кончике ее носа, задорного носика, кошачьего носика. Как сейчас вижу, во всех подробностях… Она стояла на причале, у самого корабля… Ее милая усмешка… Наверное, буду видеть ее и по ту сторону океана, на другом берегу… Настоящее колдовство… Она ни в чем не упрекала меня, готова была смеяться по любому поводу, но сейчас выглядела усталой, личико было бледненькое… Понятное дело, в ее положении…

Я взял на себя руководство:

— Ну, пошли!

Хотелось чего-нибудь горячего.

— Вот что вам обоим нужно. Вы же на ногах не стоите! Обжигающего грога для дам и господ: они уже позеленели!..

Взял я их под руки и повлек прочь… кипучая, все-таки, во мне энергия, я настоящий заводила! Надо было сгладить тягостное впечатление, объяснить им, что если я и уплывал один в американскую Ла-Плату, то потому лишь, что намеревался приготовить почву для будущей жизни, что скоро все наладится и я живо переправлю их к себе… Словом, все в лучшем виде… Все же, мол, разумнее поступить так, чем высадиться там троицей босяков, полудохлых эмигрантов с капиталом в три фунта!..

Они отмалчивались.

Держась под руки, мы пробирались между доками, тупиками… По их лицам видно было, что мое решение им пришлось не по душе. Они воспитанно молчали, но чувствовалось их огорчение… Я даже не пытался утешать. Ведь здравый рассудок подсказывал, что приплыви мы туда все вместе, долго мы бы не протянули, и это было бы чистым безумием… Они не возражали, поддакивали, но по их лицам я видел, что в действительности они думали иначе…

Конечно, на душе у меня было тяжело, но я все же пытался воззвать к их здравому смыслу…

Кончилось тем, что, наслушавшись моей болтовни, Вирджиния расплакалась. Бедная моя, кроткая голубка… Конечно, ей трудно было смириться с этой мучительной правдой, особенно в ее положении… остаться одной со своим родичем в большом уайлсденском особняке… Противогазы, всяческие треволнения, да вдобавок дядина придурь с порками, а тут еще и Состен со своей чародейской блажью, и, в довершение всего, — беременность… Естественно, радоваться нечему… Надо было все-таки найти какую-то уловку.

— Ну, перестань, это же не конец света!

Нашлась-таки уловка…

Ну, а если предположить, что дело примет неблагоприятный оборот… что со мной приключатся какие-нибудь неприятности… что я окажусь неудачником и кану в безвестность, что меня никогда больше не увидят?.. Не сошелся же свет клином на Америке?.. Переживал я из-за того, что они поджимали губы, видя, как я настроился исполнить свое намерение. Поневоле начал размышлять…

Плутали, поворачивали то туда то сюда, пытаясь выбраться из доков. Сам черт ногу сломит, невообразимая путаница… не дома, а высоченные, потрескавшиеся, рассевшиеся скалы из кирпича… Пробирались, петляя… Кругом полумрак, километры кривоколенных улочек, одни кирпичные стены и пакгаузы… От Уэста до Истхэма — непрерывная череда доков… Невольно задумаешься… Впечатляющий лабиринт… Я пытался вытянуть из них хотя бы несколько слов, но в ответ слышал только «Да… Да… Да…» Они не возражали, ни в чем меня не упрекали, ни единым намеком… В эти ущелистые, стиснутые между стен тупики дневной свет пробивался между хлопьями мглы, становясь то лиловым, то синим. Мягкий, чарующий свет. Можно сказать, он настраивал на печальный лад, побуждал с грустью внимать собственным речам… Вообще-то я тоже мог бы пожаловаться… у меня были все основания пребывать в печали, я имел к тому болезненно переживаемые причины. Только я помалкивал, держал себя в руках, хотя мог бы и посетовать… К тому же ныла нога, как у старого хрыча, так что ходить мне было очень нелегко. Голова и ухо тоже болели, но с этим я давно смирился. Я стал нарочито хромать, чтобы привлечь их внимание, но они ничего не замечали. Эгоисты… Сказал об этом вслух, надеясь что-нибудь услышать в ответ… Мы переходили из улицы в улицу, думая каждый все о том же. Я вновь заговорил и сказал еще более решительно, что в конечном счете я проявил твердость духа, решив плыть в одиночку. Они безмолвствовали…

А между тем я был совершенно прав: матрос испытывает жестокие потрясения, подвержен грозным опасностям, противостоит разъяренному морю… Вновь я чувствовал себя прямо-таки героем… И хотя сильно переживал, видя их убитые лица, но находил их поведение отвратительным, неблагодарным… Они даже представления не имели, какая опасность мне грозила… не сознавали, что я жертвовал собой ради них… Подумать только, я буду карабкаться, как клоун, по реям — это с моим-то невритом, моей разболтанной приволакивающейся ногой, моими головокружениями!.. Я сознательно шел навстречу страшным опасностям, движимый единственно мужественным стремлением — сделать людям добро. Но коли все это напрасно, не было никакого смысла жить… я дам унести себя смерчу, или просто бухнусь за борт, или меня смоет волной…

Вы еще пожалеете!..

Прямо так и сказал.

Но и это их не взволновало… так и переходим понуро с тротуара на тротуар… Вконец они мне опостылели!.. Упрямцы паршивые!..

Да сдохли бы эти надутые благовоспитанные рожи!.. Действовали они мне на нервы, видеть их больше не мог! Эгоисты чертовы! Раздражали они меня невыносимо… Сидели себе в тылу эти дуси, эти везунчики, и знать не знали, что такое настоящая опасность. Станут здесь поджидать меня, им и горя мало, а я тем временем буду прыгать по снастям, сражаться с ураганами, готовить стряпню под ударами штормов… Неженки, которых миновали удары судьбы!.. У них была одна забота: развлекать старика, забавлять его противогазами, придумывать отсрочки испытаний, тянуть время, прибегая то к ужимкам, то к уловкам. Словом, выжидать, пока получат от меня весточку, пока я обживусь в пампасах, вывезу их и отвращу все несчастья… План был смелый… За мной оставлялось лишь право вершить торжество отваги! Уж я нагеройствую, как мне самому не снилось. Будьте покойны, за мной не задержится!.. И нескольких недель не пройдет, как они отправятся за мною следом… Забронирую для них две каюты на пароходе компании «Плутус», прославленной своими комфортабельными лайнерами, обеспечивающей прямое сообщение с Ла-Платой… Широко известный сверхкомфорт — не то, что «Конг Хамсун»… эта мокрозадая мишень для торпед… живописная посудина с фалами и парусами покуда смирно стоит у стенки, но станет сущей каторгой, как только отчалит: затягивай швартовы, держи к ветру, бурлящая пена за кормой… Проклятья со всех сторон, на борту ад…

Надо полагать, шкипер давал себе волю, когда выходили в море… Достаточно было видеть его на бочке. Уже кипел от ярости… Будьте покойны, эта шантрапа побегает у него от кормы до носа, уж погуляют линьки по спинам! Волчком будут вертеться!

С другой стороны, надо рассудить — я человек смелый, могу о том сказать прямо, — что посудины вроде «Конга», такие нарядные, все в белом, что твои кафедральные соборы среди дуновений ветра, легкомысленные странники морских просторов, являют собой прекрасную цель для пиратов. Одного заряда пороха в пушке довольно, чтобы внушительный щеголь канул в пучину…

Я усердно втолковывал моим клевретам, насколько велика опасность, насколько уязвим парусник. До них не очень доходило… Я искал какую-нибудь пивную, бар, чайную, любой укромный уголок, надеясь объяснить понятнее. В те годы я был терпелив… Какого-нибудь горячего напитка — черного кофе, может быть, крепкого бульона и немного рома. Хотя бы присесть — нельзя же ходить до бесконечности, да и время шло, уже наступали сумерки, а после налетов цепеллинов строго соблюдались правила затемнения. Еще немного, и мы заблудимся между Миллуолл и Ромнейским доком. Позади остались бесконечные тупики и повороты, кругом кирпичные громады, крепости пакгаузов, и ни единой пивной!.. Окончательно заблудились, тыкались из двора в двор… но я не хотел стучаться в двери… англичанам всякое могло взбрести на ум, стоило им увидеть, что какие-то люди шляются в сумерках… особенно если это французы… да еще и с девочкой в короткой юбчонке… Наверняка местные обитатели уже чесали языками, тут ведь неподалеку находилась больница, черно-красное здание, где у нас была встреча с Клодовицем… Слухи об изнасилованиях, всяких шальных выходках быстро распространялись между пивными и тупиками — смесь правды и небылиц… Никогда не надо звонить у дверей с приближением ночи…

— Давай налево! — распорядился я. — Поворачивай налево! Как же я забыл о Просперо! Просперо же!..

Я так одурел от бесконечных хождений, что выскочил он у меня из головы! Надо же было так оплошать!

— Ну же, ребятки, пошевеливайтесь!

Двинулись назад! Напрочь забыл о Просперо! Счетец там за мной остался, да какой!.. Уж я скажу несколько ласковых слов этому кофевару Просперо!..

— Говорю вам, горячего… с пылу с жару!.. Настоящего мокко!.. — Подбадривал я моих спутников.

Хотелось мне поблагодарить его — два гроша за хлопоты: за любезность, за фирменную рекомендацию!.. Славненько погрузились, низкий ему поклон! Одна рожа Жовиля чего стоила!..

Мы начали улыбаться.

Мы уже не так мрачно смотрели на вещи. Я, в самом деле, озлился вдруг после того, как эта шваль обгадила нас с головы до ног… втоптала в грязь… осмеяла… Но Проспер был здесь, разумеется, ни при чем, не обманул, не надул, не солгал, врать не стану. Сведения его оказались точны, а доказательством служило то обстоятельство, что в четверть девятого я должен был подняться на борт… И ведь взяли на авось, поверив на слово, без гроша в кармане… Это чего-нибудь да стоило! Настоящая рекомендация, и результат!.. А может быть, если потолковать хорошенько, насесть, пронять до печенок, я добьюсь, чтобы на судно пустили и малышку, а там, глядишь, и старикана?.. Только надо для затравки пофордыбачить, разыграть тяжело оскорбленного, возмущенного до глубины души человека… Мол, изобидеть друзей, какой срам!..

Конечно, портовые власти здорово отравляли жизнь боцманам, вылавливали незаконных пассажиров, так что нужно было семь раз отмерить… А экипаж ютился в ужасающей тесноте, скученности, в кубриках, похожих на жестянки из-под сардин. Поэтому ничего удивительного не было в том, что на трех лишних хмырей смотрели косо… Руководство шутить не любило: вычеркивали из портового регистра, капитана ссаживали на берег, а судно конфисковывали. Попробуй отвертеться!..

Довольно было судовой команды из отпетых головорезов, а уж о крушениях вообще говорить было нечего: треснул корпус, открылась течь — вычеркнули строку в реестрах компании «Ллойд», и ставьте точку!..

Мне становилось жалко самого себя, моей бренной плоти среди волн. Я размышлял… «Вечная жертва подлых превратностей судьбы. Эх, судьбина моя!.. Какие хамы — эти мои друзья! Они полагали, что я осыпан розами! Чудовища!.. В жизни не видывал людей более глухих и слепых…» Вот так я брюзжал про себя, ощупью отыскивая дорогу вдоль Альбертс Бэнк, пристани, напротив которой находилась Просперова столовка… Эх, судьба-судьбина! Горести, жертвы! Мои, не чьи-нибудь, будь оно проклято!..

Опостылели мне их слезы. Какая чудовищная несправедливость! Надоели их физии, их кислые рожи!.. Я объявил им на ходу, что сыт по горло вздохами.

— Это мне придется изображать акробата на вантах «Конг Хамсуна»! Мне придется карабкаться на высоте пятидесяти метров в пустоте, над разъяренными стихиями!.. Мои поздравления, кислятины! Всякий раз в дураках оказываюсь я!.. Не много же у вас самолюбия, если вы скулите и все такое! Это меня надо жутко жалеть, это я встречаю опасность лицом к лицу. Нахальства у вас хоть отбавляй!..

Но это их совершенно не волновало.

На берегу в пути встретилось одно опасное место, где можно было поскользнуться и грохнуться с мостков в громадный пруд, к тому же ноги путались в веревках. Состен зацепился, запнулся, шмякнулся задом на якорь и взвыл… чувствительно ушибся, основательно приложился. По счастью, упасть на якорь — добрый знак: сразу же приносит счастье. Но, правду сказать, тем все и кончилось… Как выразился сам Состен, все зависит от случая…

— Шевелись, лентяй, шевелись! Вон она, видишь?

У Проспера скоро должны были открыть. За каменной насыпью горел неяркий свет… Столовка… Окно… Вот и дверь… Вошли… Зал был уже полон, дым стоял столбом, так накурили, что воздух стал сизым, точно вода в аквариуме. Люди мутно-зеленого цвета двигались под висячими светильниками. Вкруг столов — цепочки красных огоньков — трубки… Я толкнул двух забияк, обменялись угрозами, но я не остановился, спешил, спешил объявить Просперо — славный друг!., золотое сердце!., что уплываю, что больше он меня не увидит… что договорился насчет Америки…

У стойки так гомонили, что мне пришлось напрячь голос, чтобы перекричать их. Я заорал во всю мощь легких:

— Эй, Проспер! Порядок! Бум! Дье!..

Клич сбора. Он видел, как я шел к нему сквозь сизый трубочный дым… такой густой, что хоть ножом режь… Я думал, он удивится. Ничего подобного… Он ополаскивал стопки и своего занятия не прервал, разговаривая в то же время с итальянцем, кочегаром с «Майорио».

Он представил мне его:

— Жозе с Майорки.

— Ну, вот, значит, отплываю!

— Как это — отплываю?

— Да на твоем корыте!

— Каком корыте?

— Да на «Хамсуне», беспамятный! Он усмехнулся:

— Это тебе, видать, приснилось…

— Как это — приснилось? Договорился!

— Да нет же, говорю тебе!

— Пошел ты знаешь куда, Проспер? Поднимусь на борт в восемь часов. Тебе этого мало?

До чего мне надоели эти его пожимания плеч!

— Именины твои сегодня, дурья голова! Вот что я услышал в ответ.

— Именины? Какие такие именины?

— День святого Фердинанда, душа моя!

— Фердинанда?

Я все никак не мог сообразить.

— Ну да! — подтвердил он. — А ты не знал? При чем здесь мои именины?

— Все хотят отпраздновать вместе с тобой! Кто же уезжает в свои именины? Неслыханное дело!

Его приятель Жозе с Майорки был целиком и полностью согласен с ним.

Уезжать в такой день, в день своих именин!.. Оба выкатили глаза от ужаса: немыслимая вещь!..

У меня не было календаря, у него, естественно, тоже.

Вот так неожиданность!..

Тут он завел речь о Каскаде, о девочках, о друзьях, которые хотели выразить мне свои наилучшие пожелания, заявил, что нанесу им тяжкое оскорбление, если не откликнусь на их приглашение, что все основательно приготовились к потрясающей гулянке, что представлялся прекрасный случай утопить все огорчения разом в реках шампанского, что ради такого праздника все освободятся, что победу отметят так, что небу станет жарко, а заодно и скорое возвращение дорогих мужчин! Я не имел права уклониться… Боже мой, какая попойка, какие танцульки, какие девочки, ну и все такое!.. У всех девочек поголовно отпуск по случаю Дня святого Фердинанда… Кто же уезжает в день своих именин?.. Я был сбит с толку. Не хотелось показаться совершенным невежею… Надо было подумать… Очень мило все-таки с их стороны…

Я хотел угостить выпивкой, но он остановил меня:

— Сегодня мой черед! И оттеснил меня.

— Могу ли я предложить вам, мадемуазель, рюмочку баньюла? А вам, дедуля?

Угощал всех.

Обошел-таки он меня.

Я не понимал, что происходит… Не припоминалось мне, чтобы кто-нибудь хоть раз озаботился празднованием моих именин… Дня святого Фердинанда…

Все по очереди, повеселев от выпивки, целовали меня: Просперо, Кочегар, Состен и малышка… Излияния чувств… Мне желали счастья и всяческих благ… Я расспрашивал о знакомых, о пансионе, о добровольцах… Двое уже, оказывается, убиты…

— Кстати, звонил Каскад! — вдруг вспомнил Проспер. Он рассказывал мне о том о сем, о Кармен с зашитой ягодицей, становился болтлив… Мне хотелось спросить его, что за праздник был у меня. Взбредет же такое в голову!.. Как-то странно пришлись мои именины. Здесь что-то было не очень ясно… С чего вдруг все эти изъявления дружеского расположения?.. После того, как я смылся оттуда, я не видел их уже несколько месяцев. С какой стати им вздумалось липнуть теперь ко мне?.. Бигуди копала под меня, о чем-то раззвонила, науськала шайку… Не хотелось им, чтобы я смылся отсюда… Что-то они замышляли на моих именинах… Пожелания того-сего, пятого-десятого… Ох, как подозрительно!.. Ладно, посмотрим… А может быть, сразу покончить с этим? Одним ударом?.. А если там все было липой? Может, и не было никакого найма? Может быть, тоже шуточка? Может, и там и здесь я свалял дурака?.. А, черт с ним, хватит!.. Вольно! К ноге! Посидим, переварим удар… Снова удрать? Не съедят же они меня!.. Как погляжу на них, смех меня разбирал… Ну, напугали! Напьюсь-ка я, вот вам мой ответ! Я обратился к Состену:

— Делай, как я: садись! Ты тоже, малышка!

Мы согласились, чтобы Проспер угощал нас. Коли мой праздник, пусть наливает, угощает… Всем здоровья, всем говорунам у стойки, всем болтунам на свете! Пусть расплевываются, треплют языком, переругиваются: «God be damned», рыгают и обжигают себе язык… и выпускают изо рта пламя, когда отдуваются, опорожнив стопку: «бу-у-у!» Ох, крепкое, ох, лютое зелье!.. За мои именины, за святого Фердинанда!.. Вот смех-то! Будем веселиться!.. Сильно озадачил я Проспера: он-то думал, что я улепетну, трусливо забьюсь под шлюзовые затворы. Ничего подобного! В боевом настроении, извольте видеть! Угощение за счет заведения!.. Он представил мне другого своего приятеля, торговца шербетом в Сохо, который тоже искал какое-нибудь судно, хоть какой-то способ перебраться в Аргентину… Мало-помалу до меня дошло, что этот малый вот уже полтора года, как дезертировал из Королевского флота…

Он неплохо играл на гитаре… имел даже лицензию на концертные выступления в Сохо, а лицензии по музыкальной части на улице не валяются… Мало того, получить ее было чрезвычайно трудно… Давалась только своим и предоставляла такие преимущества, что, можно сказать, никогда ни на что не менялась… Само собою, заговорили о лицензиях, о бесчисленных способах подделывания оных, о том, как из одной сделать три или четыре… словом, о всяких ухищрениях по этой части…

Потом повели речь о Боро, о том, как он раздобыл свою лицензию у ярмарочного торгаша, чтобы получить право играть на пианино в пивных, как он за два фунта с половиной перепродал ее Гедону, чтобы уплатить штраф за шум. Но спустя несколько дней этот самый Гедон, человек в высшей степени легкомысленный, угодил в облаву в баре «Ла Реаль», пустился наутек от фараонов, впопыхах не рассчитал, сверзился с моста на набережной Виктории, пошел камнем ко дну, помер от кровоизлияния, и меньше чем за неделю крабы сожрали его вместе с лицензией — вот такие крабы водятся у набережной Виктории: съедают все дочиста… самые прожорливые на этом берегу, особая разновидность, живущая в портах, куда сливают нечистоты. Во время приливов являются в таком несметном множестве, сбиваются в такие толстые, плотные скопища, что их принимают за береговую почву и ходят по ним, как по земле… Вот такие это были крабы.

Уставшая от бесконечных разговоров и шума, бесконечных хождений, Вирджиния закрыла глаза, просто заснула…

— Баиньки! — баюкал я мою милочку. — Баиньки!..

И в самом деле, совсем девчушка, особенно у меня на руках. Напрыгалась маленькая, вот и сморило…

— Не очень-то любезна твоя курочка! — проворчал Простер. — Спит в день твоих именин!

Хотелось ему задеть меня.

— Зачем ты портишь мне праздник?

Терпение мое было бесконечно.

— Привет!

Я встал… Осточертели они мне с моим праздником!..

— А вот сейчас увидишь, твой это праздник или нет!

До чего упрямы!..

— Пошли вы! — бросил я им в ответ. — Отвяжитесь!..

Вывели-таки они меня из равновесия.

— Я говорил тебе, мне надо бежать! Я должен быть там в восемь! Они отплывают в восемь часов! В восемь!..

— Да ты понятия не имеешь, что такое плавание!

Оба — и неаполитанец, и Жозе с Майорки — покатились со смеху. Весельчаки!

— Он даже представить себе не может!.. Положим, неделю ты продержишься… и то, если тебе крупно повезет… Ты окочуришься, и похлебку будут варить из твоих косточек. Вот такая стряпня тебя ждет!

Господи, страсти какие!

— Суп с фасолью — отрада крестьян! Жалкие людишки…

— Мы еще вернемся к этому разговору, малыш!

Дикари. Уж лучше молчать.

Музыкант-неаполитанец вознамерился проучить меня в «Занзибар». Риск был невелик: два пенса, три сета. Тем не менее я предпочитал «брелан». Вроде, приметил я двоих в дальнем конце зала, только темно было, ни хрена не видать, одна слабенькая лампешка на стене. Только прежде надо было уложить малышку, устроить поудобнее на двух стульях или на скамейке, коли найдется. В эту минуту Проспера окликнули от дверей. Вошло сначала двое, потом собрались кучкой. Я-то понимал, что к чему: торговцы вразнос… комиссионщики… мальтийские, китайские, итальянские, папуасские жучки… В сумерках эти людишки шныряли втихаря по докам, сплавляли с рук, меняли барахлишко на барахлишко, сбывали по мелочам краденое. Говорили шепотком, делишки обстряпывали в темноте, клиентом не интересовались — как пришел, так и ушел. Отрез настоящего шелка много места не занимал: легкое облачко в руке… несколько капель макового сока… розовая эссенция… Отборный товар со складов, ловкость рук. До пожара в «Динги», на том берегу напротив, с наступлением ночи обделывались у дверей такие же делишки, происходила та же неясная возня. Те же повадки и на этом берегу…

Шепоток:

— Проспер!..

Его окликали еще три или четыре раза, просили лично подойти к дверям.

Я не был силен в бильярд, удар выходил слабоват. Из-за руки они давали мне десяток очков форы. Время шло, надо было поторапливаться.

— Я пошел, Проспер! Прощай, дружище! Счастливо! Самым решительном тоном.

Он загородил мне дорогу.

— Нет, нет, ты что?.. Посмотри, все уже ушли!

Точно, факт! Я сам удивлен. Ни души!.. Он встал поперек дороги, не желал пропустить меня — и все тут!

— Ну, послушай, глупыш, что за блажь? Куда ты пойдешь? Твой праздник!

Зал обезлюдел, за столами никого, все до единого завсегдатаи испарились, лишь клубы дыма кружились, плавали в свете ламп, да пахло капустой, прогорклым жиром, табачной жвачкой и спиртным…

Отвратительный запах. Я опустился на стул.

— Твой фонарь шевелится, — заметил я. — Шевелится он! Все фонари под потолком качались, уйма фонарей… Не какой-нибудь один, а все висевшие под стропилами, так что и в голове у меня заколыхалось. Очень неприятное ощущение.

А Проспер все говорил, все зудел:

— Никуда ты не пойдешь, Фердинанд! Никуда!..

— Да ну тебя! — огрызнулся я.

Я не мог встать, что-то неладное творилось со мной.

— Сегодня — никуда!

Втемяшил себе в ослиную башку. Но я тоже был упрям.

— А я говорю, пойду, тупица!

— А ты посмотри хорошенько, посмотри! — напирал он. — Самый смак ты и не заметил… ты глаза протри!..

Он тыкал пальцем в самый дальний угол, в самую темень… Не видно было ни бельмеса…

— Да, там, там!.. Посмотри!

Я таращил глаза… А, вот, что-то разглядел… Шляпа, перья, сложенные на груди руки… Кто-то спал на столе.

— Ну и что? — бросил я ему.

— Дельфина! Эй, Дельфина!.. — окликнул он.

Темная масса пошевелилась, колыхнулась шляпа. Она!.. Она!.. Ее прическа!.. Она протирала глаза, стараясь сообразить, откуда ее звали…

— Это мы, Дельфина, мы! Целуем тебя!

В моем голосе звучала радость, притворяться не было смысла.

— Ah, darling! Ah, treasure.

Подобрав юбки и шлейф, она подбежала ко мне, кинулась на шею:

— I knew, darling! I knew! Я знала, дорогой, я знала!

Вот это было удивительно…

— How did you know?

Полюбопытствовал, откуда ей известно.

— Да так как-то!

— Ну, будет уж ломаться! Говори, откуда!

Просто наваждение какое-то: никто ничего не знал!.. И эта старая калоша туда же!.. Загадочки, ужимки!.. Они дружно взялись за меня вдвоем:

— Да оставайся, неплохо повеселишься! И девчонка, и твой роскошный старикан, этот твой феномен, пусть остаются! Он ведь не уходит?

Оба твердили в один голос, что уйти было бы ужасным поступком. Она принялась сокрушенно жалеть меня:

— Worried young man! Ах, беспокойный юноша!

Потом решила приласкаться ко мне, объявив, что я всегда был ее слабостью: «My fancy! My fancy!» Душка моя, душка!.. Снова кинулась мне на шею. По счастью, слава тебе Господи, Вирджиния не слишком ревновала… Все-таки мои именины! Такая радость!.. Дельфина была просто вне себя оттого, что я находился под покровительством святого Фердинанда.

— Long life to Ferdinand! Долгой ему жизни и счастья!

Я таял. Счастья, здоровья, богатства! И все это мне!

И в то же время меня поневоле разбирал смех.

Неплохую шутку разыграли со мной!..

Окончательно проснувшаяся Дельфина расшалилась, визжала пронзительным мяукающим голоском. Наверное, ее было слышно далеко окрест… Она изъявила желание безотлагательно выпить, поднять тост за победу. Ей наливали, не скупясь. Она стала перед комодом лицом к нам, надев шляпу набекрень, высоко поддернув юбки и шлейф: начиналось представление!..

И чтобы мы имели в виду, что это для нас, ради нас, в нашу честь! Все для почтенной публики!.. Она приняла соответствующую позу: «Honorable company! Уважаемая публика, внимание! Песня замечательная! Приготовились! Несколько стансов с мимикой из «Веселых виндзорских вдовушек»! И высоко вознесла свой бокал. Вот она охвачена страстью, рот перекосило, левый глаз всполз едва ли не на лоб — словом, полная самоотдача…

Shame on sinful fantasy! Shame on lust and luxury! Lust is but a bloody fire! Позор игривым мечтаниям! Позор блудливости и похоти! Похоть лишь пламя в крови!

Она начала пронзительно — взяла чересчур высоко, сорвалась, сбилась, зашлась кашлем и никак не могла остановиться… так выворачивало ее, что содержимое бокала брызгало у нее из носа… Но она не слишком огорчилась. Ее усадили… она настаивала на второй попытке… О, нет, нет!.. Я произнес слова похвалы, потолковали немного… Мне не хотелось расспрашивать ее, хотя так и подмывало разузнать, что происходило после ван Клабена… читала ли она газеты… были ли у нее неприятности… куда она запропастилась тогда — никто ведь не видел ее более нигде… А как она очутилась здесь?.. Я смотрел и все не верил глазам своим: неужто это она?.. Глядел на нее, и все во мне дрожало — сон, ставший явью: вуалетка, митенки и все остальное. Воскресшее прошлое!.. Все такая же заводная, шалая, все та же балаболка… И чуял я, что будет продолжение… У меня возникло ощущение, будто я пробудился ото сна… И все-таки это действительно была она, размалеванная, таращившая глаза, взвизгивавшая Дельфина во плоти и крови. Ошибки быть не могло… Хмель у меня уже выветрился, я ничего не курил… Да ведь Гринвич совсем рядом, напротив… Какое там, на этом же берегу, две минуты хода!.. Вот тебе раз!..

Вновь передо мной это лицо, покрытое толстым слоем белил, раскрашенное. Черт, даже в пот кинуло!

— Морданчик! — бросил я ей. — Морданчик!

Я сейчас заору. Усилием воли взял себя в руки… Она полюбопытствовала, кто такая Вирджиния, впервые видела… Надо было познакомить, но ведь она только что пела перед ней «Веселых вдовушек»!.. Поразительная рассеянность!

— Darling? Darling pet!

Начал представлять… Гвалт стоял уже такой, что ничего расслышать нельзя было… Набралась куча народа, драли глотки, хоть уши затыкай… Мне пришлось кричать во всю мочь, чтобы можно было понять хотя бы слово…

— Мистресс Дельфина! — Ничего не было слышно. — Мистресс Дельфина!

Низкое приседание артистки перед собранием у стойки… Представление по полному чину… Ничего не выпустить бы из вида, рассмотреть все до мелочей: украшения, красивые перья, лорнет — классический облик! Как была артисткой, так и осталась ею. Goddamn! Надо бы все рассказать, растолковать, перевести Состену… Совершенно растерянный, он только глазами хлопал.

— Дельфина Уэйн, артистка!.. Состен!

Она обиженно отчитала меня:

— Yes, you said bubble… artist… certainly! Comedian! Many parts young man! Many souls! And some! Легко сказать, артистка! Конечно! Много ролей, молодой человек! Много сердец, и еще кое-что в придачу!

Она находила, что мне недоставало тепла. Зал взорвался смехом, за столами загрохотали из конца в конец…

Шляпа, две вуалетки, желтые и красные страусиные перья, лорнет — было чему смеяться, даже в Лондоне!.. С вызывающим видом она разразилась бранью:

— Asses! Asses! Despisable asses! Жалкие ослы!

В эту самую минуту в городе грянули взрывы… Бум!.. Бам!.. Бабах!.. Казалось, сыпалось со всего неба, земля дрожала… Бах-бабах!.. Бомбили Поплар… Все подпрыгивало: здание, столы. Яростные очереди трещали… Цепеллины?.. Пока ничего не было видно… Багряные отсветы на небе, на воде. Плеск волн… Ночь внезапно озарилась, вспыхнули прожекторы… Звенел колокол пожарной дружины, летевшей во весь опор… прогремел обоз огнеборцев, умчался в ночь… Весь противоположный берег багрово мерцал… Бам-бада-бам!.. Бабах!.. Гремели новые взрывы, громыхало до самых облаков, но не пугало, не наводило смертельного ужаса, а казалось больше ярмарочной потехой… Ба-ба-бах!.. Трескучими хлопками взрывавшихся шутих…

— Ура! Ура-а-а!..

Оглушающая трескотня, мощные взрывы, вакханалия громов… Дельфина ликовала:

— Hurray!.. Hurray!.. Celebration!.. Long live Магу!.. Long live the King!.. Ура!.. Вот так славно!.. Да здравствует Мэри!.. Да здравствует король!..

Она подпрыгивала, скакала, сдернула шляпу с вуалетками, собиралась весь зал поднять с мест, трижды провозглашала тост за здоровье короля Георга.

Атас! Слишком поглощенные зрелищем вспышек, мы не заметили, как приплыл в лодке комиссар речной полиции. Сойдя на берег, он обратился к нам:

— Gentlemen, a child is lost! Джентльмены, потерялся ребенок!

Он занимался розысками.

Комиссар повел по нас лучом карманного фонарика…

— No, sir!.. No, sir!.. — дружно ответили ему.

— Good! Good night! Ладно, спокойной ночи!

Полицейский исчез.

Вверху шла отчаянная пальба, повсюду в небе бабахало, над городом на головокружительных стеблях распускались букеты огненных цветов в окаймлении синих, желтых, красных листьев…

Да, дивное зрелище устроили! Это тебе не штормящее море… Резкие хлопки разрывов среди звезд, огненные зигзаги, громовые россыпи… Ни чуточки не было страшно, смотрелось с удовольствием… Сквозь маленькие оконца пивной видно было не очень хорошо, все повалили на улицу, дабы в полной мере насладиться зрелищем…

Самое подходящее время сбежать, я дернул за рукав Состена:

— Эй, чокнутый! Я опаздываю, судно скоро отваливает… Eight fifteen…

— Негодяй! — вспылил он. — Неужели бросишь девочку?.. Ты не сделаешь этого!

— А ты для чего? — возразил я. — Ты-то здесь, чудило! Тебе трудно заняться ею? Уж ты постарайся!.. А я постараюсь для вас, приготовлю все для переезда…Трудно тебе развлекать дядю? Не хочешь помочь мне?.. Зарываешься, лодырь!..

Скривив рожу, надувшись, он переминался с ноги на ногу.

— Ну, знаешь!.. Ну, знаешь!..

Упрям! Он полагал, что я совершал гнусность, предательство, считал меня последним негодяем… Не хотелось ему оставаться в Лондоне, ему хотелось уплыть со мной, прямо сейчас. Он был знаком с Америкой и считал, что все устроит лучше меня…

— Ты слишком стар, дурья голова… Слишком стар…

Он послал меня к черту:

— Оставайся с ней сам! Как раз по тебе дело! Сам же говорил, она беременна…

Начались попреки… В городе так оглушительно грохотало, что мне приходилось кричать во всю глотку, иначе невозможно было разобрать слов. Рвалось, трещало над Кингвеем, Бромпом, Миллбриджем и еще дальше, в окрестностях Нью-порта… Все небо в ракетах, исчерчено пулеметными очередями… то там, то здесь с ноющим звуком расцветали огненные букеты, гулко трещали, бухали взрывы… окна рдели багровыми отсветами.

Шла охота за цепеллинами… Разинув рот, все толпились снаружи у входа, переругивались на берегу, спорили, были ли это самолеты «Таубе»… Немцы объявили, что истолкут Лондон в порошок… Поживем — увидим своими глазами… Завсегдатаи столовки не пугались, им все хотелось видеть.

Я вышел с малышкой. Надо сказать, картина была впечатляющая… Грузчики заключали пари: кто первым увидит цепеллин. Выпивка — самому глазастому… Лучи прожекторов беспорядочно метались… Охи, ахи… впустую! Разочарованное сборище заливалось свистом… На мыло прожектористов! Беспорядочно метались столбы света… Кто же так светит!.. Вдруг раздались восклицания «О-о-о! Ого-го!»… Я решил было, что они что-то высмотрели, но нет! Просто на берег привалили еще люди… Пошла перекличка…

Громче всех вопил Просперо:

— Эй, эй! Сюда давай, сюда! И вдруг окликнул меня:

— Фердинанд! Фердюня!..

— Что такое?

— Эгей! Эй!

Беспрестанные вопли в промежутках орудийных выстрелов. Вновь прибывшие отзывались «Эге-гей!»… Веселый народ!.. Старались перекричать друг друга… словно соревновались, у кого глотка самая луженая… Между небом и землей только и слышно было: «Ба-бах!.. А-ах!.. О-ох!.» А уж смеха сколько! Хотелось бы мне взглянуть на лица новоприбывших, заявившихся в столь поздний час… С чего бы это их приветствовали такими воплями?

— Эй, корешки! Here! Here! Идите облобызаемся! Смешочки, спотыкания, движения наощупь… Цеплялись друг за друга, чтобы не свалиться… Приглушенные чертыхания, звук поцелуев… Будьте здоровы! Я тоже тыркался ощупью, кто-то меня окликнул, произнес мое имя… Я стал наконец спрашивать, кто звал… Лица были неузнаваемы в отсветах небесных зарниц. Проклятье!.. Тут кто-то заголосил:

— Да здравствует Фердинанд!..

— Здесь я, здесь!..

Началась свалка. Я высматривал Вирджинию, разыскал ее. Не расставаться!..

— Сюда! Сюда! Эгей!

Народ повалил на берег, все посетители столовки вышли на воздух, расселись, как могли, чуть ли не на головах друг у друга. Я ходил и ощупывал людей… Смешки… А, кое-кого узнавал!..

— Ты, Рене?.. А кто это? Финетта!.. Все заведение здесь!.. Все женщины до единой, в том числе дылда Анжела. Как резвились девочки… детишки, да и только!.. Хороша забава сидеть на каменьях!.. Я вслепую блуждал между ними, но не находил… Куда подевался Каскад? Весь Лестерский пансион заявился сюда… Выходной, гулёный день! Резвушки вырвались на волю!.. Ничего не скажешь, устроили мне праздник! Они узнавали меня на ощупь:

— А, это ты, голубок, нытик, засранец, кукушонок!!..

Меня дергали со всех сторон, повалили наземь. Все по очереди садились на меня верхом, топтались, смеха ради, по мне, притискивая меня к каменьям… Я выл от боли, просил пощады…

— Твой праздник, Фердинанд! Твой праздник!.. Главное, не сопротивляться, иначе эти хохочущие фурии сожрут меня…

— Твой праздник! Твой праздник!..

Настроились на это, и тут тебе все! Целый бордель притащился из такой дали, из самого центра… и молодые, и старухи — затем лишь, чтобы хором поздравить меня. Сначала автобусом перли, а потом пешедралом… на сломанных каблуках… по каменьям…

И все ради меня!..

Их забавляла бомбардировка. Они заливались сме: хом, когда в небе распускались букеты, а все же и осколки залетали, так и сыпались вокруг, так и чиркали по гальке…

— В глаз попало! — заверещала Бигудиха.

Враки. Тем не менее струхнувший народ попер назад… В свете трактирных фонарей разглядел их, но узнал не всех… Коротышка Нестор часто моргал, свет слепил его. Бигуди помрачнела: сильно подвернула ногу. Мухомор ничем не помогал ей, только покрикивал… В дверях стеснились, девицы хватались друг за дружку, совсем ополоумели из-за бомбардировки… Пожелали немедленно поиграть в жмурки с матросами, начали завязывать им глаза… Сразу же пошло лапанье… Девицы добирались по берегу — от станции метро Уоппинг есть асфальтовая дорога — натерли ноги, скинули туфли… Я представил Вирджинию…

— Не беспокойся! — услышал я в ответ. — Знаем мы твою красотку!..

Бигуди, знать, раззвонила во всех подробностях о той встрече. Уж такая милашка моя девочка, дивные икры, глаза… да все!.. А я, по общему мнению, просто скотина… тупица… хамло…

Ба-ба-бах! Вновь гремели взрывы, да в сто раз громче прежнего… Все кинулись к дверям: нельзя же пропустить такое. Забегали туда-сюда, хохоча как от щекотки…

— Пеп! Пеп! У-у-у! — заверещала Бигуди.

Высыпали в ночную темень… Из города, со стороны шлюза, подходили еще людишки, последние члены шайки… Лес-терский бордель был представлен теперь в полном составе… Заявились Гертруда, Флюгер, Кармен, которые добирались через Тауэрский мост. Уж очень им хотелось полюбоваться на пожары. Таки добрались… Каскада с ними не было, он собирался прийти позднее — с женщинами не ходил, встречался с ними либо в баре, либо на скачках, но только не на улице… Существовали общепринятые правила… Разумеется, говорили и о нем, и о том, что он думает о моем поведении.

«Не хватает мне этого малого. Не хватает! Уверен, он наделал глупостей!» Его собственные слова!

— Да он тебя на дух не переносит! Не дай бог, кто-нибудь натворил бы хотя бы сотую часть, сколько крика было бы!.. Уж он продрал бы того с песочком!..

«Что там было после моего ухода? Легавые? Мэтью? Верно, выведывали обо мне?» — «Было похоже на то, самую малость.» — «А что слышно об ушедших на фронт?» — «Трое убитых, остальные в добром здравии.» — «А дамы, Рирет и прочие? Работают, как положено, или все безделушками щеголяют? Ленятся, поди, лахудры…» — «Военные спаивали их, они нажирались до полного непотребства. Попробуй вытащить их из постели к четырем часам пополудни! Нет мужика, нет и совести… Даже к ужину не успевали еще глаз продрать. Словом, ни на что не годились… Анжела и ругала, и грозила, и кипятилась — все впустую, наглое неподчинение! Нет мужика, нет и почтения. Каскад пытался исправить положение, но к насилию прибегать не желал, поднимал на них руку лишь тогда, когда они оказывались в каталажке… В субботу напивались до того, что весь коридор был облеван. Без виски они не могли уже обходиться, а Нинетта — без спирта, даже своей собаке давала…» Но сейчас умолкла даже ее порочная натура — они спали, наверное, от тоски… оттого, что томились без известий…

Война, война, все та же война!.. Они просыпались только от грохота взрывов. Лишь когда рвалось так, что небо дрожало… Разлепляли глаза. Шлюха без мужика — существо вялое…

Предстояла ожесточенная бомбардировка и воздушная тревога.

О чем и было объявлено…

По слухам, цеппелинов должно было быть несколько дюжин, но их по-прежнему никто не видел, град осколков отскакивал от кровли, да все строение содрогалось и ходило ходуном…

Пили за мое здоровье, за отсутствующих, за присутствующих, за дам, за мисс Вирджинию, за китайца Состена. Из разговоров узнал в подробностях последние вести о павших во Фландрии: Реймонд Счетчик, Бобби Кокаинщик… а в Вогезах погиб Лулу Картежник. Завзятая сплетница Кармен, менее пьяная и тупоумная, чем остальные, увлеченно трепалась о чем-то…

Некоторое время спустя задубасили, задергали дверь: новая орава горлопанов, встрепанные девки, работавшие на Марио, пятеро или шестеро, явились поздравить меня. Целая свора пьяных в стельку, в дымину… Бигуди кинулась расцеловывать взасос всех подряд — извержение самых пылких чувств… Затесавшийся в пьяную братию Деде-аккордеонист тотчас взобрался на стол, примостился поудобнее, сыграл под орудийную пальбу «Марсельезу» и завел без перехода «Голубой Дунай». Чудный вальс!.. Сложите губы сердечком!..

Деде приглашал танцевать: «Губы сердечком! Танцуем вальс! Губы сердечком!»

Мне не нужно было ровным счетом ничего — ни вальса, ни чего бы то ни было. Я собирался удрать… Катитесь вы с вашими губками сердечком!.. Да вообще, как они оказались здесь, как разыскали меня?.. Приступился с расспросами к Джоконде, но она уклонилась от ответа…

Обложились тайнами! Шли бы вы куда подальше!.. Я ухожу, друзья, убегаю и увожу с собой Вирджинию, мою любимую Вирджинию!..

Это я объявил им тоном, не допускавшим возражений. Что тут началось! Все повскакали с мест, завопили как оглашенные: «Ни за что!..» Такой тарарам учинился, что заглушил музыку, орудийный грохот, рев сирен, тревожные завывания над доком… Они не допустят!.. Не бывать тому!.. В меня вцепились со всех сторон, усадили насильно. Очертя голову я бросился на них, начал молотить апперкотами с левой, здоровой руки… Меня опрокинули, трое или четверо придавили к полу. Чего не сделаешь ради славной встречи!.. Они унизили меня в глазах Вирджинии… Я вырвался, принялся поносить их последними словами.

— Да мы же потеряли тебя, голова садовая!

Видимо, следовало истолковать эти слова как знак сердечного расположения. Не желал я говорить с ними более… Решив подразнить матросов, Деде-аккордеонист влез на их стол и принялся отплясывать джигу… Шутка не пришлась по вкусу:

— Froggy, jump! Проваливай, лягушатник!

Они наслаждались орудийной стрельбой и не желали, чтобы их отвлекали. Но один из них, тощий верзила, пришел вдруг в волнение:

— Go on, Dede! Go on me love! Love with you, Dede! Пах! Пах! Пах! Love with you! Иди ко мне, Деде! Займемся любовью! Хочу с тобой, Деде!

Шатаясь, верзила поднялся со скамьи, протянул руку, собираясь схватить Деде за штаны, поцеловать его… Сразу было видно, отпетый педераст…

Бац! Бац! Бац!.. На него градом посыпались удары, приятели лупили его наотмашь. Он упал, заливаясь кровью, снова сел на скамью, заплакал, начал стирать с себя кровь, залил стол, потом стошнило чем-то красным. Его увели…

А снаружи продолжалась драма… Воздух пылал, трезвонили пожарные, мчась во весь опор… С другого берега доносился конский топот — мчались тушить пожары… По всей видимости, в Уоппинге сильно горело. Налет оказался нешуточный, не простая трескотня, упражнения в воздухе…

Кто-то звал меня из другого конца зала:

— А где же наш шебутной… где моя любовь?

Бигуди я понадобился. Она хрипела, сипела: «Сорванные связки! У меня больные связки!» Предмет ее гордости. «С первого моего причастия!» Она стучала себя кулаком по груди, кашляла… «Хр! Хр!»… как полупридушенный пес: предъявляла доказательства…

— В груди хрипит с первого причастия, простыла в церкви, в церкви Тела Господня на Монмартре. Так и не вылечилась!.. — Шебутной, а шебутной, ты где?..

Она шарила в полумраке, на что-то натолкнулась… Я старался держаться от нее подальше, но как раз на нее и налетел…

— А, вот моя любовь!

Оказывается, она трижды обошла зал: приспичило ей вернуться в кафе вместе с малышкой.

— You are pretty, miss Virginia! You are pretty, darling, wonder! Вы такая красотка, мисс Вирджиния! Вы прекрасны, дорогая, вы — чудо!

Она любовалась Вирджинией в свете висячей лампы, нежно придерживая ее за плечи.

Клиенты и женщины торчали во дворе, начиная гомонить при каждом громовом ударе:

— Hello, boys! Hit him! Bang! Эй, парни, сбейте его! Бубух!

Словом, подбадривали, следя за разворачивавшимся между облаками сражением… Пивнушка сотрясалась от грохота очередей, расходилась в пазах от таких сокрушительных разрывов… казалось, что берег подбрасывало… Бигуди наслаждалась, разглядывая Вирджинию вблизи во всех подробностях. Ей плевать было на происходившее в городе…

— Как вы красивы! — вновь и вновь повторяла она и допытывалась ласково: — Дорогая, вам нездоровится? You are suffering?..

И тревожно интересовалась у меня:

— Что ты с ней вытворяешь? Такая бледненькая птичка! Ты ведь известная скотина! Поди, бьешь ее?

— Да нет же, не бью!

Орудия смолкли. Уж не кончился ли налет?.. Зрители спорили, галдели, и вот все стихло. Берег опустел, час был поздний — Биг Бен пробил полчетвертого… Слышался лишь плеск волн, отдаленный гул, доносившийся со стороны порта, шум дувшего от Тильбюри ветра, пыхтенье буксируемых из гавани судов, перекличка с борта на борт… Ах, и мне бы уплыть!.. Может быть, еще хотя бы минутка оставалась в моем распоряжении? Может быть, они еще стояли у причала?.. Только я слишком устал… гул в голове… да потом препирательства с этими чумовыми девками… Я был просто измочален… А чего стоила трепня Дельфины!.. Что было делать?.. Решил подождать еще полчаса, сел. Напротив меня — Вирджиния, Бигуди, Неаполитанец, рядом Деде и еще две-три женщины. Надо подождать… Завязался разговор, непрестанно возвращавшийся к дракам и нападениям, а женщины знали о нападавших немало… Вот уже несколько недель несчастные подвергались дерзким нападениям. Какая-то жуткая шпана, карманники настолько нахальные, что таких еще не видывали… От Бонд-стрит до Тоттенхэма тырили на бегу все: деньги, сумочки, документы… Заденут бочком — и наутек… хвать-похвать… а их уже и след пропал. Вот такая вот беда стряслась с дамами… Пришел конец их жизни, ведь обирали до нитки… После восьми или девяти часов тяжкого труда они возвращались отчаявшиеся, больные, в ужасном состоянии. Любители дамских сумочек промышляли в потемках…

Только Анжела наотрез отказывалась верить сплетницам.

— Нечего лечить мне мозги! Пьяны вдрабадан! Все деньги вы пропили!..

Какая буря негодования! Предполагать такие ужасы, такие ужасные проступки! Невыносимое оскорбление! Какие гнусные подозрения! Нет, это просто нестерпимо! Всхлипывания, рыдания безвинных душ. Ночные бегуны, вот как Дух свят! Все подтверждали в один голос. Давно уже было известно: эти вампиры, фантомасы — банда Консуэлло, сутенера «Мадрид Фолли», владельца игровых автоматов. Что ни говори, уж он знал, что придумать… Он и был виновник всех этих злодейств и, кстати, наказан за свои проделки: примерно в 1909 году ему как-то вечером отрезали ухо… Жан-Жан отрезал, рождественским вечером. Жан-Жан Парижанин по всем счетам расплатился вечером под Рождество…

Бигуди была всему этому свидетельница. Вот уж кому было, что вспомнить! Двадцать два года прожила в Лондоне… «Мой первый аборт…» — и пошла перебирать подряд. «У меня могла бы быть дочь — англичанка постарше твоей!..» и поцелуйчик Вирджинии: «Pretty Miss!»

Отрывочные воспоминания вдруг накатывали на нее, перемежались икотой.

— В те времена… ик!.. Мужчин уважали… ик!.. Женщин тоже уважали… ик!.. на лондонском тротуаре… и работу тоже, сдается мне… ик!.. на войну не уходили, чтобы не драли их в задницу., ик!..

Одна Анжела не верила… и вся эта дурь — призраки, вампиры — на нее не действовала. Все это она воспринимала как забивание памороков, измышления бесчестных девиц, лживых, распущенных, совершенно потерявших совесть женщин, напивавшихся по закусочным до полного скотства…

— Ну, это все, конец света!.. Ах, ты, толстая сводня, мерзавка, гадюка! Мели-мели, трепло психованное! Хороша, нечего сказать! Вконец завралась!

Зафыркали, покатились со смеху.

— Пошла ты в жопу, толстая проблядь!..

Вирджиния не все понимала, слишком много было жаргонных словечек, но и она тоже веселилась в меру своего разумения… сон с нее как рукой сняло… В этом взбудораженном птичнике она получала совершенно новые впечатления, тут было позабавнее, чем у дяди…

Бигуди вновь завела свою песню:

— Что-то бледненькая твоя пташечка!..

— Тебе-то что за дело?

— Ну, конечно, хулиганье!.. Ну, разумеется!.. Уж очень тонкая штучка твоя зазноба!.. Отдашь ее мне, и проваливай! Катись в свою Америку!..

Прямо-таки выставляла меня за дверь.

Ой, как остроумно! Шлюхи писали в трусики при виде моей глупости, услыхав, что я женю мою девочку на Бигуди! Плыви, плыви, юнга!.. Плыви один!..

И все подхватили хором… Все, кто был в кафе, все застолье, все, стоявшие у стойки, даже Состен, даже дылда Анжела!..

Нетрудно рассмешить девок, когда они в скопе, только палец покажи… Муха утонула в бокале — хохот до слез… Самое ужасное заключалось в том, что моя нежная голубка, моя прелестная мордочка заливалась не меньше других, хохотала до упаду над самыми идиотскими шуточками. Никогда еще не видел, чтобы она так безудержно смеялась самым бездарным каламбурам, по всяким пустякам… Дошло до того, что она стала потешаться надо мной, этим битым котелком с его дурацкой страстью к путешествиям… Да еще загорелось ему наняться коком в дальнее плавание!..

Нет, просто сдохнуть можно было от этого чучела с его дурацкими затеями!.. Такого еще поискать! Обхохочешься! Ну, распотешил девиц!

— Загорелось тебе! Выпей, да гляди, не потони! Чем тебе плохо здесь, дурило?..

В таких выражениях они высказали свое мнение и привязанность к Вирджинии:

— В школу ее не поведешь? Возьмут за милую душу. Видали, какие на ней носочки?..

Принялись щупать ей икры…

— Отдай нам свою куколку, отдай!.. Зачем она тебе?.. Сбежишь ведь!

Налетели все сразу на Вирджинию… и ну ее обцеловывать.

Бигуди это пришлось не по нраву, она закипятилась:

— Проваливайте, проваливайте! Уже и хвост на сторону!..

— Не пыхти, бабуля! Не пыхти! Не лезь, мохножопая! Наша девочка, наша! Красная Шапочка!..

Снова бурный поток нежностей, бесконечные чмоканья… Все, как одна, лезут к моей мордашке с поцелуйчиками… Просперо, и тот чмокал, двоюродной сестричкой она ему, дескать, приходилась.

Состен посылал воздушные поцелуи из-за стола — совсем уже не мог подняться, не пропустил ни одного стаканчика, пил по любому поводу. На него, сугубого трезвенника, алкоголь подействовал просто убийственно: он не в состоянии был пошевелиться. Его хватало лишь на то, чтобы поднять бокал, который тотчас же наполнялся вновь, да расточать улыбки… Проспер распечатал новую бутылку бренди, вылил ее в кастрюлю с горячим вином, добавил еще джина и лимонной цедры. «Пунш особого качества от «Моор энд чиз»! — возвестил он собранию… Этим можно было напоить до упаду целый полк… Я делал вид, будто пью, но не пил. От хмеля у меня просто голова разламывалась… Пить не было никакого смысла, я и без того постоянно порол вздор… Ну, а в зале только булькало. Тут меня точно кольнуло — счет!.. Даже в жар кинуло… Я к Просперу:

— Смотри, приятель, у меня ни пенса!..

— И думать забудь!.. — последовал ответ.

— Ну хорошо, хорошо!.. Ладно, коли так…

В сущности, так по совести и было… Я платил! А они пусть раскошеливаются!.. Ничего, ничего, попойка-то в мою честь! Мой праздник или нет, в конце концов?.. Я на восемьдесят процентов калека. Это они хотя бы сообразили?.. Пора бы уж!..

Я гордился.

А как же мои именины? Что-то до меня не дошло!.. Мысли мои мешались… Снова полюбопытствовал:

— А как же мои именины?

— Опорожни стопку! И не говори с полным ртом!

Не было смысла приставать с расспросами… А эти уже захохотали, как чумовые, подскочили ко мне:

— Песню, песню спой! Sing, sing, Фердуня! Бис! Мы платим, черт возьми!

Вот липучки!

Чтобы отвязались, спел фразу из своего репертуара в двенадцатом кирасирском:

И сразу, без перехода, по-английски, исполняя общее желание:

Эта песня принесла успех Габи Деслис, бывшей в те поры звездой «Эмпайра».

Мне хлопали так, что едва рук себе не отбили, главным образом из-за акцента — у меня были неплохие способности к подражанию.

Пришел черед Вирджинии.

— Ну же, мисс! In French!

Она так хохотала, что была просто не в состоянии петь. Как же ей было весело в этом обществе, да еще и горячее вино ударило в голову — не было привычки… Все же через какое-то время голос вернулся к ней.

— In French! In French!

Пожалуйста, песню без сопровождения!.. «Ласточку»… Бесконечные переливы, извивы, красивые повторы, подхваты на высоких нотах, заливистые трели… Она пела так изящно, как улыбалась и смеялась… Звуки перекатывались в ее рту, точно жемчуг:

Ласточка, вернись!

Какой триумф!.. Дамы так и впились в нее глазами: «Боже, какая прелесть! Чистый ангелочек!..» Более всех неистовствовала Бигудиха:

— Ангел! Небесный голосок!.. Восторг!

Одна Дельфина оставалась равнодушна… ей не нравилась ни песня, ни моя милашка, вообще ничего… разозлилась, запыхтела, раскричалась, взобралась на стол и завела:

It's a long way to Tipperary…

Стала помехой веселью. Ее стащили со стола, прогнали взашей… Как раз в эту минуту поднялся шум, забарабанили в дверь: еще кто-то заявился… Просперо подскочил к форточке… Послышались голоса:

— Они здесь?

Один голос знакомый — Каскад!

Что тут началось в столовке!.. Девки запищали: «Давайте сюда, к нам!» Взрыв радости: как приятно встретиться со знакомыми!..

Поднялся крик:

— Здесь он, здесь!..

Стало быть, я.

— Вот и чудесно! Вот и славно! Ах ты, заводной!..

Я сразу понял. Впрочем, уже догадывался… Вот оно! Западня!.. Попал, как кур в ощип!.. Для того и устраивалась вся эта показуха. Вот это влип!.. Как же, святой Фердинанд и все такое! Уж как они старались, уж как развлекали дурачка!.. Надо было драпать на рассвете во всю прыть! Первое побуждение всегда оказывается самым правильным… Позволил обласкать себя, а они, верно, притащили за собой легавых. Пока, правда, их что-то не видно… Ох, чуяло мое сердце!.. Пляска скальпа! «Уж мы с ним поквитаемся, — решили они, — Фердинанд водит нас за нос!» Ну, вот, примите цветочки! Сварганили дельце! Рвите барвинки!.. Проклятье! Я вскочил, стал лицом ко входу…

— А, вот и ты, Фердуня!

Он шел ко мне… Серый котелок, набриолиненная прядь волос…

— Чего тебе от меня нужно? — бросил я ему.

— Да ничего, малыш, ничего!..

Каскад словно бы удивился, что я так возбужден, так резок.

— Ты, случаем, не захворал?.. — спросил он. — Нет, не захворал? Не рад, что ли, встрече? Да садись, садись же!..

Он был спокоен.

А я с трудом удерживался, чтобы не наговорить дерзостей. Он перешел в наступление:

— Похоже, сударь решил осмотреть достопримечательности Лондона?..

Бросил взгляд в сторону скамейки, посмотрел на Состена, мимолетно улыбнулся Вирджинии…

Девицы хихикали, были страшно довольны, что он обращался со мной, как с мальчишкой, как с психованным несмышленышем…

Подливая масла в огонь, Проспер пустился в подробности:

— Просто беда, Каскад!.. Ты еще не все знаешь: наш сударик собрался покинуть страну, наш сударик собрался путешествовать!.. Надоели мы ему до чертиков! Вот такие новости! Ты вовремя приспел!.. Наладился за океан, в Америку, вместе с птичкой и здесь присутствующим господином Состеном! Эспедисьоне!..

— Хм, что это ты засобирался? Кроме шуток? Вот так, не попрощавшись?

Поразил я Каскада. Щелчком он сбил котелок на затылок, снова надвинул на лоб, не сводя с меня глаз…

Я так же внимательно глядел на него…

Я покинул Лестерский пансион около четырех месяцев тому назад… Время наложило свою печать на Каскада: он постарел, кокетливо напомаженная прядь волос подернулась сединой, на лицо словно легла тень, у глаз появились морщинки… точно придавило его вдруг усталостью… потемнел даже наколотый в углу века крест африканских штрафных батальонов…

Он помотал головой, тихонько смеясь про себя, оборвал смех, провел ладонью по лицу, словно стирая следы забот, задумчиво спросил:

— Значит, вещички укладываешь, малыш? Он растягивал слова, подчеркивая акцент.

— Снова фордыбачишь?

Перевел взгляд на Вирджинию…

— Твоя куколка?

Он внимательно разглядывал ее…

— Хм-хм… хороша штучка, паренек!.. Мила, ей-ей, мила!.. Понравилась она ему.

— А почему ты не выводишь ее? Я своих дам не прячу!

Он рассмеялся… Тут он был прав…

Его дамы фыркали, давились смехом… хохотали до полуобморочного состояния…

— Ну, уморил!.. Другого такого поискать!..

А что было смешного?..

Одна Дельфина не смеялась, с упрямым видом потягивала свой грог, что-то плаксиво брюзжа себе под нос, хлебнула рома, и ее развезло окончательно… Лицо у нее было еще больше наштукатурено, чем у Бигуди, и когда из глаз хлынули слезы, все поплыло… разноцветные потеки, синие и красные дорожки разукрасили ей щеки… Она встала и пересела за другой стол, подальше от гвалта, уткнулась лицом в митенки, сгорбилась и заплакала навзрыд… Других это раздражало. Что за слезы? Она просто невыносима!.. Дельфина разобиделась…

— Что случилось, Дельфина?

Молчание.

Меня стали просить спеть еще.

— Пожалуйста, только это будет «Морячок»!

Они накинулись на меня: ну уж, нет!.. Я разозлился… Им все про любовь подавай! Я отказался петь…

И тут запел Каскад… Вроде немного оправился, просто устал малость…

Смешки… Сидя, он выглядел бодрее… Позднее я узнал, что у него пошаливало сердце. Возраст!.. Оттого и выглядел неважнецки…

Начинали с припева:

Вперед три шага!

И подражание тромбону… Кто собьется — штраф!.. Три стаканчика подряд!.. Возникали забавные недоразумения… Одному пьянчуге хотелось непременно знать, уезжаю я или нет. Стоял и сопел мне в лицо:

— Going? Going lad?

Бигуди тоже вступила в игру со своей полевкой:

Такт отбивался притопами.

— Он здесь! Здесь и останется!

Решение принято. Судьба моя решилась выкриками в пространство… Тверже всех стоял на том Каскад:

— Никуда он не поедет!..

Нахальство, конечно, но намерения самые благие…

— Господин Состен тоже остается с нами? Ведь вам хорошо здесь, не так ли, господин Состен?

В эту самую минуту у господина Состена двоилось в глазах, а язык едва ворочался. Он играл с Джокондой в «руки накрест», а участников оказывалось то ли десять, то ли двенадцать… Кроме того, он развлекался тем, что отвешивал себе одну за другой звучные оплеухи: Плюх! Плюх! Плюх! Хохот стоял!.. Морячок из «Ла Реаль», которому загорелось сплясать матчиш, облапил Мими и принялся скакать с ней, отчаянно обжимая ее… Но Проспер решил, что пора было завязывать и прекратить разливать спиртное. Мол, час уж больно поздний… Пренебрегши его запретом, Гектор завел граммофон, зашипело, затрещало в раструбе — хоть святых выноси! Проспер требовал, чтобы немедленно прекратили танцульки. Немедленно!

Забухали в ставни… Снова полиция! К счастью, оказалось не фараоны, а просто соседские охранники из дока Поплар…

Их впустили… Спокойные ребята, только, как всегда, их мучила жажда — засохло в груди. В эту ночь был их черед дежурить, вот они и заглянули узнать, по какому поводу песнопения. Охранники уселись между дамами… Каскад поведал, как Жером Дай Деру поспорил с одной из девиц… так, рисовки ради… что проедется в машине по стеклянному балкону «Кристалл Палац» и ничего не разобьет… Нет, подумать только! Черт знает, какая эквилибристика!.. На сорокасемиметровой высоте прокатиться по всему витражу, балансируя на железных штуковинах, то есть, в сущности, показать номер воздушной акробатики! Трюк подстать Тара-Toe!.. Иными словами, настоящее чудо… В назначенный день все явились поглазеть и из «Лестера», и из «Ройял»… А он возьми, да струхни на своей верхотуре… Обделался, на попятный пошел, мокрая курица! Махнул рукой, мол, цирка не будет, спускаюсь… Какой тут крик поднялся: засранец, говнюк, недоделок! Жлоб поганый!.. Готовы были разорвать его на куски! Орали под витражами, вопили в «Паласе»… Едва удалось ему спастись от самосуда, удрал через турникет. Бежал от позора, больше его никогда и нигде не видели… Прямиком в Америку, исчез бесследно! Вот такая штука приключилась с Жеромом…

— Ты-то, малыш, не таковский! Тебе-то с чего смываться? Женщины снова посмеялись, вспоминая, какая рожа была у Жерома на верхотуре «Кристалл Палац». Ой-ей-ей!..

Понемногу наладился благодушный разговор, мне стало, наконец, кое-что известно о старых моих знакомых из «Монико», о Викторе из «Ацтека» в Сохо… Там, где у меня водились друзья… скажем, в Эйфелевой башне! Кругом уезжали, бросали женщин… Консульство обращалось с призывами: «Ты нужен всем!» Дежурное объявление… Подоплека-то мне была понятна…

— Посмотри, какая трогательная картина!

Каскад со смехом показал мне на Анжелу и Джоконду, пивших из одного бокала.

— Тишь да гладь, как видишь. Помирились!.. Я им сказал, что если они снова начнут таскать друг друга за волосы, я немедленно записываюсь добровольцем!.. Подавайте мою походную сумку! Как видишь, подействовало! Чисто голубки!.. Я предупредил, что и минуты не промедлю: либо война, либо мир!.. Хочу, чтобы меня перестали дергать!.. Ты же знаешь, какие у меня нервы — терпеть не могу шума! А у тебя в голове шумит? Ты ведь сам говорил… Говорил ведь?..

— Ну да, самую малость! Шумит чуть-чуть!

Не хотелось мне плакаться.

Он снова завел разговор о войне, о моих ранах и, естественно, о моей голове. Все так же болит?.. Он очень мило держался со мной… Опять свернули на женщин. В сущности, дело пошло на лад, никаких свар больше не будет…

— Пусть попробуют еще поцапаться! Я их предупредил!.. Выгоню, найму новых, как все делают!.. Как только вякнет, пусть собирает манатки!.. Вот тогда, малыш, будет сплошная любовь! Ты меня знаешь, я раздумывать не стану, я своего слова не меняю! А сердце-то у меня чувствительное… Так что нелегко мне будет так поступать, ох, нелегко!..

Он внимательно посмотрел на меня.

— Как, алкоголь действует на тебя?

Сам он пил, не хмелея… Не было случая, чтобы он, выпив, начал заговариваться… Кстати, меру знал… Железная башка: еще потолковали о войне, о моих ранах, моей голове. Что, болит по-прежнему?..

— Нет, но эти педики!..

Никак не мог успокоиться по поводу военных. При малейшем намеке выходил из себя. Крепко в нем засело…

Провел ладонью по своей напомаженной пряди… Руки Каскада тяжелые и твердые… толстые большие пальцы душителя… Страшная сила была в его руках, левая даже покрепче, чем у меня… у меня-то, левши!.. А вот лицо имел добродушное, всегда готовое расплыться в улыбке… он никогда не упускал случая посмеяться, отпустить забавную шутку. Лондон не нагнал на него уныния. Огорчала его только война. Пропади она, эх!.. К нему вернулось хорошее настроение. Сбил котелок на свою прядь, и… бум-дье, вперед! Первый танец! Хоть со старухой, хоть с молодухой!.. Сумасбродная молодость!.. А все же постарел он за те три неполных месяца, что мы не виделись… Девки совсем не помогали ему, вешали на него тяжкий груз своих сумасбродств… Это было его каждодневной головной болью, каждодневным трафальгарским сражением по любому поводу, из-за всякой ерунды… Он опекал одиннадцать девиц… бабенок Рене, Жожо, Октава Колобка, Жана Поганки и еще кое-кого, шлюх второго эшелона Периго, Визона, Жандремера… Целый бордель, а то и два, если не все три… Он забирал женщин у всех, кто сбежал, кого забрали в армию, кто сам пошел туда под звуки труб… у свихнувшихся, загнанных в угол мужичков, обещая по-братски присмотреть за ними… и — с приветом!.. Жуткое свинство! Боже, какой это был зверинец!.. Ни сердца, ни сочувствия… Мне рассказывала о том Анжела. Каких мучений стоило просто послать денег своему мужику!.. Доходило до слез, женщины переставали следить за собой, ходили немытыми распустехами, становились ябедницами, несносными болтуньями, а главное, спивались… Конечно, в значительной мере виною тому был климат и, разумеется, скука, а тут еще и осложнения с врачом, каждый раз трагедия из-за прививки… Они махнули рукой на свои изъеденные болезнями органы, лишь бы напялить на себя новые тряпки, боа, замысловатые шляпки. Ну и, само собой, выпивка… Постоянные траты на всякую дрянь, в долгах как в шелках, даже у сапожника!.. Пропивались деньги, нужные для починки обуви, в туфлях хлюпала вода, они кашляли, не переставая… Вот такая была обстановочка… Что уж говорить о приступах ревности, когда они целыми днями не разговаривали друг с другом, вообще не желали подниматься с постели?

Взмокший, уставший Каскад вернулся ко мне и сел, наблюдая за увлеченно отплясывавшими, хохотавшими девицами.

— Так-то они просто душечки! Я буду их воспитывать только по одной в день!..

Нрава он был незлобливого и не выносил кулачных расправ…

— Я приведу их в человеческий вид или всех поубиваю! Он хотел во что бы то ни стало сдержать данное слово, а они со смешочками делали все наперекор ему: развязно вели себя на улице, угощали выпивкой макаронников, позволяли себе влюбляться во всякую шваль… Не все вам призраки да вампиры!.. По этой части ему тоже предстояло навести порядок, приструнить какого-нибудь сопляка, если только попробует вякнуть, да и копченых из Африки, совавших свой нос в его курятник… Было от чего постареть… А война все не кончалась…

— Я уже, знаешь, хотел завязать… Думаешь, это еще долго протянется?..

Сдавалось мне, еще годика два-три…

— Да мы все передохнем к тому времени!

Снова потолковали о делах, о качестве клиентуры, о том, о сем… А вокруг нас продолжали лакать, бессвязно препираться, орать во всю глотку, крушить все, что попадалось под руку, швырять рюмками друг другу в рожу…

Приходилось кричать в самое ухо… А тут еще и Анжела надсаживалась… имевшая свое мнение на сей счет, — тоже несносная трещотка, настоящее словоизвержение, недержание речи, неостановимый поток… в ушах звенело!..

Каскад не выдержал:

— Да замолчи, будь ты неладна!..

Каскада волновал только случай с Раулем, ничто другое его не трогало.

Снова завел речь о нашей встрече с Раулем, не выходила она у него из головы. Я уже понял, что ему нужно было.

— Нет, это надо же, надо же!..

Он хотел, чтобы я еще раз рассказал. Переваливался на скамье, наклоняясь то на один бок, то на другой, внимательно глядел на меня, чтобы я не заговаривал ему зубы… Он хотел быть уверенным, что я ничего не сочинил, что все именно так и происходило.

— Точно?.. Не ошибаешься?.. Он спал, когда они пришли? Уверен? Да?

— Но послушай, я же был там!.. Чего тебе еще? Я лежал на койке напротив, номер 14!..

Нет ничего убедительнее подробностей. Было видно, что на него они действуют, а все-таки небольшое сомнение глодало его.

— Они увели его в четыре часа? Ты говорил, уже рассвело?

— Нет еще.

— Он хромал?

— Я же тебе говорил!..

Спросил о взводе, сколько их было. Чего не знаю, того не знаю…

— Ну, видишь, видишь!..

Совсем небольшое, но сомнение оставалось. До конца он мне не верил, а между тем все так и было.

— Он дал тебе мой адрес?

— Да я же говорил тебе! Накануне вечером!.. А как бы иначе я пришел к тебе?..

Это я повторял ему уже сотню раз, а что еще я мог добавить?.. Между тем сомнение все грызло его, пришлось рассказывать в сто первый раз… Последние слова Рауля, обращенные ко мне: «Не ходи туда! Смывайся!» Что-то еще, уже забыл, но главное я запомнил — адрес!.. Я замолчал, выдохся, нет сил повторять одно и то же.

Нечего мне было добавить…

А он не находил себе места, мучился из-за пустяков… Сомневался, что Рауля действительно расстреляли. Не верил мне до конца… но ведь это действительно было так…

Так и сидел, покачиваясь, верхом на скамье. Тоска на него напала. Молчал. Ни на что, ни на кого больше не глядел, не слышал воплей распоясавшихся гуляк и только твердил одно и то же убитым голосом:

— Черт, вот черт! Как же это тяжело!..

Повторял как заведенный… все поправлял, приглаживал ладонью свою прядь… бормотал и бормотал себе под нос… эта мысль засела в нем, точно заноза… Другие его не волновали…

А кутеж тем временем гудел, бабенки заставили Проспера достать свою окарину, о которую и били свои бокалы… Услышав танго, начали обзывать друг друга истеричками… от танго они просто теряли рассудок, лезли друг на дружку… Анжела разобиделась из-за какого-то вздора, стала наскакивать на Кармен. Конец перемирию!.. Зашипели: «Кс-с-с! Кс-с-с!..», снова поднялась буча, заверещали дурными голосами… Одни «за», другие «против»: стали в круг, очистив место для потасовки… А Каскад даже внимания не обратил, ничего не видел, задумчиво уставившись в пространство перед собой, надвинул котелок на голову, потом снял — его томили собственные заботы.

Схватив меня за рукав, оттащил в сторонку, предоставив женщинам сводить личные счеты.

— Видишь ли, его мать… А в общем, тебе до этого нет дела… Ведь я вырастил его!.. Соображаешь? Это же самое важное!..

Он взывал ко мне как к свидетелю, совсем стал маньяком, просто тронулся умом от своих неотступных мыслей…

Молодость вечно торопится, даже испытания ничему не учат ее, лишь с возрастом, с летами, все приходит в ясность… Какой смысл крушить все подряд только потому, что кто-то сунул свой нос, куда не следует?.. Молодость — это дворняжье тявканье… В печенках уже сидел у меня Каскад со своим Раулем. Я вот забыл Рауля, а он нет… Есть много поводов для печали, но и для веселья тоже… Так мне думалось в ту пору.

— Ну, довольно же, Каскад! — пытался я образумить его. — Смиритесь! Думайте о чем-нибудь другом! Взгляните на Бигуди, она не слишком переживает!

Как раз в это время она раздевалась, собираясь улечься спать у всех на глазах на бильярдном столе, сняла корсаж, блузку, юбку, взобралась на стол. Удачная мысль!.. Охранники щекотали ее, она хихикала в полном блаженстве… Каскад совершенно не занимал ее.

— Малыш, останешься с нами? — спросил он. — Куда ты собирался плыть?

— В Ла-Плату на «Хамсуне», «Конге Хамсуне», с боцманом Жовилем…

— Кто это тебе устроил? Проспер?.. Он зло уставился на него.

— Я сам просил… — Не хотелось мне портить oтношений с Проспером. — Он ни в какую не соглашался…

Вот так, без всяких колебаний, я и объявил Каскаду. Зачем Просперу наживать себе неприятности из-за меня? Я вел себя порядочно.

— Ну, что ж, коли так…

Каскад успокоился. Надо полагать, в его расчеты не входило, чтобы я позволял себе подобные вольности… чтобы пускался в плавание на парусниках… Вот уж почешут языки насчет Проспера! Придется мне остаться…

Я снова перевел взгляд на Каскада, на низко надвинутый котелок, на окурок, который он нервно перекидывал из одного угла рта в другой. Снова на него нахлынуло раздражение. Уставился на девиц, а у них по-прежнему дым коромыслом!..

Затеяли танцевать кейк-уок с приседаниями, а сами едва на ногах держались, их просто качало… Ох, как не нравилось все это Каскаду!.. Видно было, что готов был наброситься на них, отхлестать трех или четырех по щекам… а они нарочно устроили тарарам, чтобы позлить его… Он сдерживался, и только челюсть двигалась — жевал табак.

— Скажите на милость, какие пантомимы!..

Девицы были пьяны в лоск, они пили больше мужчин, больше моряков.

— Зачем ты их созвал сюда? — не удержавшись, полюбопытствовал я.

— Сам, что ли, не знаешь? Твой праздник!

Ну вот, опять за свое!.. Заладили — праздник!.. Видел я этот праздник в гробу!.. Я снова начал злиться. Да и как было не разозлиться?..

— Все правильно, правильно! Сам увидишь!..

Уперся — не своротишь. Было у него пристрастие к загадочности…

— Ну, ладно!

Каскад снова принялся бурчать себе под нос, сел, ссутулился… Бух! Бух! Бух! В дверь заколотили, да с такой силой, как еще не стучали…

— Музыку прекратить! — приказал Проспер.

Девицы начали гасить лампы, но Каскад запретил, и их снова зажгли… Проспер приотворил дверь, двое толкнули ее и вошли: Нельсон Трафальгарский и Сороконожка, оба в поту, тяжело дыша… Увидев Каскада, бросились к нему.

— Едут!.. — громогласно объявили они. — Едут!..

— Ну так что, пусть едут! Не любил Каскад крика.

— Где они?

— В кебе!

— Я спрашиваю, где они сейчас находятся?

— На Джемен-роуд.

— Ну, и?..

— Едут по набережной.

— Везут? Как держат?.. Показал руками: тяжелый, мол?.. Они утвердительно кивнули.

— Сходи, Сороконожка, покажешь им, не то они заплутают… скажешь, что все в полном порядке… А ты, Нельсон, постой у дверей, да гляди, не отходи! Сейчас они будут здесь!..

Поднялась суматоха, восклицания, писк… Захрустела галька, послышался звук шагов…

— Проспер, ростбиф идет! Каскад принялся наводить порядок.

— Девочки, за стол! — скомандовал он.

— И так ничего уже не осталось! — заартачился Проспер.

— Проклятье! Чертов кабатчик! Давай поворачивайся, сказал! И кофе свари, чтобы горячий был! Понял?..

Проспер вышел во двор, оставив дверь открытой.

Шаги на улице стихли, голоса смолкли… Наступила полная тишина, лишь плескались волны о берег, да шумела в кухонной пристройке кофейная мельница. Где-то совсем далеко за рекой звякал трамвай, в районе Уоппинга…

Подошел Состен, полюбопытствовал:

— А в чем дело? Ты слышал?..

Он был не так уж пьян. Каскад услышал, оборвал его:

— Заткнись!

Не стоило злить его… Я сам терялся в догадках: табак?.. Ворованное добро?.. Мешок мака?.. А коли тяжелое, может быть, ковер или оружие?.. Во всяком случае, нечто такое, о чем вслух не говорят. Видимо, какая-то темная махинация… Спросил у Каскада:

— Что-то громоздкое?

Вспомнил я, как он показывал руками…

— Увидишь, сам увидишь!

— Мне уходить пора! Ждут меня на судне!

— Да никто тебя не ждет! Раздражал я его…

— А я говорю, ждут!

Начали вдруг действовать мне на нервы, все, кто собрался здесь, все до единого… Ишь, слетелись к Просперу, да так кстати! Прямо чудеса!.. Что за притчи?.. Гаденыш коротышка Нельсон, протухший Сороконожка, а эти пропойцы, а эта лесбиянка, а Каскад?.. Может, и Жовиль был с ними заодно? Надо же было так сговориться! Устроили западню. Дело нехитрое!..

— Послушай-ка! — сказал я ему напрямик. — Вы что, условились собраться здесь?

— Зачерпну-ка я тебе еще половничек! — услышал и и ответ. — Хлебни горячего винца, от груди помогает! Не схватить бы тебе холеру! Сквозняки — страшная вещь! Того и гляди, холера прицепится!..

Дверь осталась отворенной настежь. Женщины кашляли, пересмеивались, переталкивались локтями.

Захрустела галька, кто-то шел сюда. Во всяком случае, шаги приближались. Каскад схватил фонарь, задул его. Девицы зароптали.

— Заткнитесь!

Он вышел наружу, переговорил с кем-то, вернулся не один. Двое что-то тащили, смутно рисуясь в черном дверном проеме, волокли что-то громоздкое…

Вирджиния шепнула мне:

— They carry someone… они кого-то несут….

У меня язык не поворачивался произнести слово… Они затворили за собой дверь, Проспер зажег фонарь. Свет упал на их лица, и я узнал принесших груз: Клодовиц и Боро… У меня было точно предчувствие… Они положили мешок на пол… большой тяжелый куль, распространявший густой смрад… Собрание было неприятно поражено. Зал наполнился зловонием. Все молча тянули носом и глядели на меня… Креозот, деготь… Едкий запах…

Клодовиц со своими оттопыренными ушами стоял напротив недомерка с крысиной мордочкой, весь мокрый от пота… с него капало… довольный, что добрался наконец до места…

— Здравствуйте, доктор! — приветствовал я его.

— Ну, как поживаешь? Как здоровьице?

Видно, изрядный конец сделали… Клодовиц снял очки, уселся. Оба сильно устали… На докторе был черный сюртук и белый галстук, как для торжественного случая.

— Доктор! — обратился я к Клодовицу. — Что это вы принесли?

Я предпочитал спрашивать у него, а не у Боро. Того я уже совершенно не мог выносить: трепач, прохиндей, грубиян. Видеть его не мог. Клодовиц еще так-сяк. С ним, по крайней мере, еще можно было говорить.

Боро беспокойно крутился вокруг свертка, вперевалку ходил туда-сюда. Ни дать ни взять медведь… Кажется, со времени последней нашей встречи он еще больше раздался: плечищи, задище, ручищи… Куртка трещала на нем по всем швам…

Он ответил вместо Клодовица:

— Хо-хо! Сам увидишь, сопляк!

Толстая рожа расплылась, жирные складки на груди колыхались от смеха — прямо бочка. Хо, хо, хо!..

— Увидишь, вундеркинд!

У него получилось «ву-у-ундер-р-р-кинд».

— Выпить бы чего-нибудь покр-р-р-епче! В глотке пересохло!..

Вечно он томился жаждой…

Состен посопел, чихнул. Ничего удивительного — похоже, от той самой присыпки и щекотало в носу… Все расчихались, рассмеялись… Настроение снова поднялось: как же, мои именины!.. Тянуло на шутки… Гуляем вовсю!.. Веселых шалостей не счесть! Гоп-дье! Девиц хлебом не корми, дай порезвиться. Чтобы все вертелось колесом!.. Они карабкались на Боро, чмокали его, тормошили, игриво шарили по нему руками, взвизгивали… Гулянка шла полным ходом… Захандривший поначалу Клодовиц оттаял, начал похохатывать и даже позволять себе непристойности — возымел желание сосать грудь Нинетты. Они даже немного повздорили из-за этого.

— Что за шуточки, доктор!

Колобродили, тискали друг друга, зацеловывали… Моряки начали распускать руки… Охранники сохраняли более трезвую голову, хотя непрерывно осушали стопки за меня, именинничка. Они просто не верили своим глазам, протирали их, оттягивали себе веки.

— Long life! Happy, Фердинанд! Долгих тебе лет и счастья, Фердинанд! Да здравствует Франция! Да здравствуют sailors, моряки!

Смрад стоял умопомрачительный. Неужели они не чувствовали? Да нет, просто не придавали значения… Смердел мешок, положенный в дальнем конце зала. Не худо бы увидеть, что там. Ну и благоухание! Воняло падалью. Такое впечатление, что зловоние никому не причиняло неудобства — потянут носом, и все…

Мне хотелось взглянуть… Кармен не пила и следила за мной… Обратился к Боро, только ему было не до меня — слишком был занят. Вокруг него вопили четыре девицы, пытавшиеся стащить с него штаны. Одним движением он высвободился, вскочил на ноги. При нужде он был проворен в движениях, словно его толстое брюхо ничего не весило… Он подхватил малютку Элизу, и они завертелись в огневом плясе… Все сорвались с места, зажгли еще три лампы. Веселье закипело пуще прежнего… Безумный восторг!.. Девицы старались перещеголять друг друга, крутясь взапуски. Быстрее! Еще быстрее! Юлой! Волчком! Вихрем! Бим-бом! Верти задком… Бабах!.. Вдрызг!.. Более прочих разошлась Бигуди. Она вертелась с Лулу Мушкой, ноги у них переплелись, и они полетели кубарем. Обе плакали, растянувшись на полу… Составился оркестр: моряки задудели, засвистали в свои окарины… Проспер с неаполитанцем ударили по струнам гитар… Деде слишком захмелел, чтобы играть… Подойдя к Вирджинии, Сороконожка пригласил ее на танец. Привязался, никак не отставал… Каскад совсем развеселился, взыграли в нем пылкие чувства, нажаривал матчиш, запуская Кармен волчком из одного конца зала в другой… Поцелуйка задрала юбку выше головы, вставила гребни себе в рот, будто у нее выросли длиннющие зеленые зубы… Хотела показать всем танец живота, орала, что у нее самый красивый лобок. Кончилось тем, что Анжела разозлилась и подошла к ней сообщить, что о ней думает. Кто же в таком непотребном виде танцует на балу?.. Еще немного, и сцепились бы, но в тазу уже не оставалось грога, и стычка не состоялась… Надо было опять зажигать огонь в пунше. Морока!.. Нет огня, нет и веселья… Но вот дело пошло на лад, и вновь завертелось. Настоящий праздник, как есть!.. Я сам сказал о том Боро. Но в дальнем конце лежал брезентовый куль, который они принесли… Снова спросил, что в нем, он мне ничего не ответил. Вонь стояла совершено невыносимая, только она, похоже, никого не смущала. Потянут носом, и делу конец. Как ни в чем не бывало продолжали отплясывать, размахивать руками, пронзительно вскрикивать… Припев привел всех в восторг:

Девицы горланили, распевали во всю глотку, сами не соображая толком, что поют. Одна из них затянула «Девушку из Пемполя»: хмельное зелье стало уже горячить.

Подхватили припев на французский лад:.

«О, клёво, кайфово!» — восхищались они собой, тем, как здорово умели петь…

Избитый, измолоченный с головы до ног Состен, на чью долю пришлось столько сокрушительных ударов, столь безжалостно отлупленный копами, совершенно лишившийся способности ходить, изукрашенный огромными кровоподтеками, вдруг настолько взбодрился в обществе Мирей, что, затеяв с ней чехарду, достал рукой до висячего фонаря… Веселье разгоралось… Я, правда, немного злился. Видя это, Каскад послал ко мне свою супругу Анжелу…

— Фердинанд что-то заскучал!..

Она пригласила меня танцевать… отказать было невозможно… Поехали!.. Я не очень любил матчиш, несколько замысловато для меня, путался, сбивался… Нужно было сменить музыку…

— Польку, — крикнул я. — Давайте польку!..

— Хорошо!

Проспер сменил наигрыш… Так это же вальс!.. А, пусть! Вальс, так вальс!..

В эту самую минуту по ушам ударил дикий крик… А-а-и-и-и!.. Кричали в потемках в конце зала… Вопль зверя, которому в горло воткнули нож… Все застыли на месте…

Снова вопль «А-а-а-а!»…

Это же Дельфина!..

— Дельфина! — окликнул я.

Я узнал ее голос. Что с ней сделали?.. Не видно было ничего, хоть глаз выколи… Вокруг визжали девицы, поднялся жуткий переполох, началась беготня. От этого нечеловеческого крика они точно обезумели, совсем лишись рассудка. Галдеж стоял оглушительный… с перепугу они бросились жаться друг к дружке… Я отпустил Анжелу, она бухнулась на колени, перестав что-либо соображать… причитала, бессмысленно таращила глаза… начала бормотать, трясясь, как лист, молитву:

Пресвятая Варвара, Пречистая угодница! Упование Господа нашего! Токмо молящие к тебе обретут спасение!

И так три или четыре раза подряд… Вскочив затем на ноги, она бросилась в объятия Кармен. Обе рыдали, лепетали что-то в два голоса, жалобно вскрикивали…

Я позвал Вирджинию.

Она подбежала… я поцеловал ее…

— Что за беда стряслась?

— Каскад! — заорал я.

Что происходило, наконец? Над чем-то наклонившись, Каскад возился с кем-то еще в дальнем конце зала. Они были целиком поглощены своим занятием… Там же стояла на коленях Дельфина. Ее отпихивали, но она упиралась, не желала уходить. Ее все оттаскивали, отволакивали: да убирайся же!.. Она вновь испустила вопль, точно ее резали. Разоралась!.. Они отталкивали ее, не давали хвататься за мешок.

Дельфина отбивалась, кусалась, судорожно цеплялась…

Ее начали бить. Она завыла дурным голосом, вырвалась, отпрыгнула, отбежала, выпрямилась во весь рост и стала угрожающе кричать нам из того конца зала:

«Hear, Macbeth! Hear! Impotence of purpose!..» Слышишь, Макбет? Слышишь? Бессилье замысла!..

В лихорадочном возбуждении она обвиняла нас, воздев грозящий перст, выпучив расширенные, полные ужаса глаза. Впечатляющая была картина…

Она стояла, выпрямившись, у перегородки…

«Give me the Dagger! The sleep of the death!» Дайте мне кинжал! Сон смерти!

Она повелела: дайте ей кинжал!.. Сон смерти!..

Она бросала злые слова, порывисто, часто дышала, снова кинулась на людей, сгрудившихся вокруг тюка, вцепилась в него — не оторвать…

— Darling, darling! — взывала она. — Forget me not! Не забывай меня!

Все в пивной горланили, цеплялись друг за друга, сыпали бранью… Вывести ее, довольно!.. Источник нестерпимого зловония находился под самым носом. Разило падалью, гнилью и еще чем-то вроде той присыпки, той самой тошнотворной смеси… Уж мне-то она была хорошо знакома…

Пока они воевали с Дельфиной, отдирали ее от куля, пока она отбивалась от них, я нагнулся и всмотрелся… Подле стоял фонарь… Я наклонился еще ниже и увидел размозженную человеческую голову, вымазанную кашицеобразной дрянью… А какая вонь! Хоть нос зажимай!.. Нет, это мне не снилось… Точно — голова, вернее то, что от нее оставалось… Лицо Клабена, ошибки быть ее могло, только без глаз… облепленное ошметками плоти, с вырванными клочьями на шее, обожженное огнем… Значит, вот это и превращенную в месиво человеческую плоть они завернули в брезент и привезли сюда?.. А уж церемоний сколько!.. Брезентовый куль, а в нем падаль… Вот оно, значит, что!.. Все стало на свое место… Изрядно потрудились!.. Любопытно, где они его раздобыли?.. Эти мысли сразу завертелись в моей голове… Сам мертвяк на меня впечатления не производил: я их предовольно насмотрелся. Вот так петрушка!.. Понятно, понятно… Я снова внимательно поглядел на них. Они не обращали на меня никакого внимания, переругивались из-за Дельфины… Проспер возражал против того, чтобы ее увели отсюда: она могла поднять шум на улице!.. Они готовы были передраться…

— Только без скандала! — кричал Проспер. — Без скандала!.. Состен тоже нагнулся и смотрел вместе со мной, светя фонарем… Лишь бы не подошла Вирджиния!.. Я усадил ее, снова наклонился и стал внимательно разглядывать. Я искал дыру, дыру в черепе… Боро тогда так хватил, так саданул его …«трах! шарах!»… что он опрокинулся вверх тормашками… Я хотел разглядеть все до мелочей, но Дельфина, стоявшая в толпе и заметившая, что я рассматривал, трогал ее покойника, снова рванулась вперед, набросилась на меня. Просто тигрица!..

— You witch! You devil! — вопила она. — You killed that angel! — Вы колдун! Вы дьявол! Вы убили этого ангела!

Хотя и не хотелось мне вступать с ней в препирательства… дело-то оборачивалось трагедией… я все-таки не выдержал и стал защищаться:

— Проклятье! Ври, ври, да не завирайся! Никого я не убивал, психованная! Ты совсем спятила, лгунья!

— Yes, yes, you did! — напирала она. — Вы убили, вы!

А те болваны знай себе ржали. До того упились, что остатки рассудка потеряли… Она шла ко мне, а я смотрел на нее, как зачарованный… Подошла вплотную и рыгнула прямо мне в лицо. Я без задержки ответил ей тем же и отшвырнул ее от себя так, что она свалилась, задрав ноги, прямо в трупное месиво… Плюх! Ей никак не удавалось выбраться из него… Такая досада!.. Обрызгала стоявших рядом, заляпала корсаж Кармен. Девицы визжали… Дерзость! Все вокруг брезгливо тянули носом… Вот смеху!..

А я тем временем ругал на чем свет стоит лежавшую Дельфину, насел на нее не на шутку, чтобы соображала, что говорит, чтобы не сочиняла всякой небывальщины!..

Я-то помнил, я-то не забыл… Сама она и принесла сигареты, куда-то за ними ходила… Нет, это не вздор! Все так и было! Чистая правда!.. Я объявил об этом всему собранию. Надо же навести ясность!.. Пусть она расскажет все! Она виновата, она!.. Меня-то в чем обвинять?

Я кричал во все горло, во всю мочь, а она по-прежнему валялась в разложившейся тухлятине… Я кричал, что виновница — она, пусть все знают! И чтобы прекратили всякие там разговоры… Пусть меня выслушают!..

Но никто меня не слушал… Сборище корчилось на скамьях от хохота, окончательно лишившись разума… Охранники тоже гоготали. На них не осталось ни мундиров, ни башмаков. Они настолько охмелели, что разделись едва ли не донага. Буквально в одних портупеях они ползали на карачках под ногами у женщин и блаженно подвывали…

Я думал о Дельфине, и в голове у меня вертелось: «Чертова тряпичница! Подлая сучонка!» Она была способна возвести на меня обвинение… А Боро помалкивал…

— Убийца среди нас! — выкрикнул я. Но никого это не волновало…

— Выпей лучше, малыш! — увещевал меня Каскад. — Выпей, не то голова разболится!

Остальные наблюдали, как я стоял в раздумье, и знай похохатывали, негодяи!

— Толстая лицемерка!.. — бросил я ей в лицо обидные слова. — Старая карга!.. Полоумная! Гадина ползучая!..

Погодите, уж я ее проучу! Да она в десять раз худшая убийца, чем я!.. Вот что я заявил Дельфине и даже повторил. Мне нечего скрывать!.. Вот что я кричал ей среди несусветного бедлама…

Тут Бигуди решила сунуть свой нос… Ей-то какая печаль?.. Она обхватила меня за шею и заорала, чтобы все слышали:

— Да его же переехало поездом! И прыснула.

— Кого это?.. — не понял я.

— Птичку, балда!

Она ткнула рукой в сторону смрадного мешка…

— Какой поезд? Убило молнией!.. Обернулся — оказывается, Проспер сострил.

А этому олуху больше всех нужно, что ли? Ишь, уязвил!.. Заржали в два горла, а вслед за ними и все кодло. Загоготали!.. В жизни не слыхивали ничего более смешного!..

— Молнией, молнией! — талдычили они.

— Пропадите вы все пропадом!..

С ума можно было сойти от эдакой глупости!..

А тут, повалявшись в зловонном месиве, очухалась Дельфина… вскочила на ноги и накинулась на меня… провонявшая насквозь гнилью… облепленная раскисшей тухлятиной… перепачкавшая юбки падалью…

— Wash your hand! Вымойте руки! То bed! То bed!

В постель, стало быть, отправляла меня, напутствуя проклятиями:

— Damned! You! Damned! You!

Вот такая декламация… Проспер забрал у нас фонарь…

— Хватит уж, хватит!

Женщины выхватили у него фонарь, им хотелось видеть все подробности…

А Дельфина никак не могла угомониться:

— Hear! Слышите! There is a Knight on the gate! Рыцарь у ворот! Тихо! Child! Стучат!

Она сделала вид, будто прислушивается:

— Чу, ставень! Принюхалась:

— A smell of blood! Пахнет кровью! Вот те на!

Ее пошатывало… Она подхватила юбку, испустила несколько вздохов, принялась расхаживать туда и обратно, готовясь продолжить спектакль…

Кругом зашикали: «Тс-с-с!»

И вот она снова бросила свою реплику:

— A smell of blood! A smell of blood!

С вдохновенным видом замерла, подняв палец… Любимая поза.

Обратила взор к собравшимся. Если она снова начнет обвинять меня, я запущу ей стулом в рожу.

Во-первых, не было никакого запаха крови… Черт знает, что она несла!.. Уж мне-то известен запах крови. Пахло горелой падалью. Все-таки разница! И еще чем-то вроде креозота… Достаточно было посмотреть на голову, на самый труп… Уж я насмотрелся и на головы, и на трупы… Прошу прощения, я не мог ошибиться…

Неохота мне было связываться с Боро!.. Но я все-таки задал ему вопрос:

— Скажи, откуда ты его притащил?..

Неужели его тогда так и не вытащили, то есть не достали из-под обломков? Я, как сейчас, видел его в подвале… Не приснилось же мне, как его пытались высвободить, дергая из стороны в сторону? А уже начался пожар, горело барахло, горел весь притон!..

Он не ответил на мой вопрос.

— Что молчишь? — наседал я на него. — Уши заложило?.. Откуда ты его притащил?..

Он лишь буркнул что-то невнятно.

— Выкладывай! — заорал я.

— Из госпиталя! — проговорил он наконец.

Вел он себя так, словно я его обидел… Что же это? Скорее мне нужно было обижаться!.. Так я ему и заявил… Насупившись, он надвинул котелок поглубже.

— Живот разболелся! — проворчал он. — Все эта стручковая фасоль!..

— Откуда вы его привезли? — не отставал от него я. — Из какого госпиталя?.. Издалека?..

— Из Лондонского, — последовал ответ.

Я что-то не мог сообразить.

— Они что, уже тогда его вынесли? После эксгумации?

— Из покойницкой, дурило!.. Не из постели, сам рассуди!.. Из морга Лондонского госпиталя… Сударь удовлетворен?..

Он тоже чувствовал себя неуютно.

— Я же ничего не знал!..

— А когда ты что-нибудь знаешь, обормот?.. Сударь сматывает удочки, вот тебе и весь сказ! Сударь перетрухал и смазывает пятки. Сударь не любит неприятностей… Пусть дружки из дерьма сами выдираются!..

И «обор-р-рмот» и «выдир-р-р-раются» прозвучали в его устах с привычным акцентом… Я начал смекать…

Вынес его Клодовиц, воспользовавшись служебным помещением, работой в больнице… Неплохую комбинацию обстряпали!..

— Как же вам удалось?

— Пришел бы, да и сам посмотр-р-р-рел!.. Дельфина между тем кричала благим матом — снова с ней приключилась горячка… Голос ее обрел необычайную звучность. Она вопила, стоя у перегородки… Трагедия потрясала ее до основания, все в ней ходило ходуном: руки, голова, глаза, зад. Она дергалась в корчах, рвала на себе воланы, шлейф… Хрусть! Еще разок!.. Хрясть!.. Дико металась по своей импровизированной сцене…

Но вот замерла на месте и грозно вопросила:

«Macbeth, Macbeth, what's the business? Such a hideous trumpet calls to parley.»

Она сделала вид, будто слышит нечто, доносящееся издалека…

Затем принялась подражать некоему голосу:

— Туру-ту-ту!.. Трубящий рог… Его он призывал, зычный, пронзительный… Туру-ту-ту… Эгей, Макбет! Эгей!..

Какой тут гвалт поднялся в пивнушке! Все затрубили хором: «Туру-ту-ту!» Ни дать, ни взять, ярмарочный балаган… А в двери между тем стучались новые посетители. По филенке дубасили то ли двое, то ли трое. Сороконожка пошел отворять…

Колотили все громче… Дверь распахнулась, двое полицейских навели на нас свои карманные фонарики.

— And you, scoundrels! What your light? А вы, молодцы! Что за иллюминация?

Им показалось, что у нас горит слишком яркий свет… Вышли во двор и приволокли горланившего негра-мародера, из тех, что промышляли по трюмам. Накрыли его, когда он воровски пробуравливал дырку в ромовой бочке, собираясь насосаться прямо из нее. С его толстой губой — дело нехитрое… Прием «поцелуй» общеизвестен… Они крутили ему уши… он хныкал… жалобно вскрикивал… Еще тройку алкавших сцапали… Вечно их мучит жажда…

Они уселись вместе с остальными, увидели таз с грогом и дымок над ним. Копы молча устроились, протиснувшись меж девиц. Да, разумеется, к этому часу пивную следовало закрыть… Усталые копы с вожделением вдыхали запахи… Негр перестал хныкать, ему тоже хотелось выпить, хотелось, чтобы с ним обращались как с гостем… Было уже без малого три часа ночи. Каскад предложил гостям сигары… Сначала отказались, потом взяли — полисмены, не негр…

Дельфина клевала носом, сев у перегородки, — устала ломать комедию… Мне хотелось кое-что сказать ей, но… терпение… Закурил. Сигары настоящие — не крученые, а «корона» с ободком и родословной. Мой праздник!.. Бит Бен пробил без четверти, отзвуки долго перекатывались над рекой… Громы небесные… Дивные пушечные удары… Хотел бы, чтобы мне объяснили, зачем устроили попойку?..

А вот еще вопрос: почему не закрылось заведение?.. Копы тоже задавали его себе. Они дружелюбно поинтересовались…

— По случаю именин Фердинанда! — сказали все в один голос.

Не стану показывать им мешок на полу… вот был бы праздник!.. Дельфина спала, почти лежа на нем… Вот, наверное, они удивились бы! Вот если бы это случилось!.. Накурено в пивной, не продохнуть, воздух стал мглистый. Немного перебивало запах падали. Может быть, подумают, что кругом одни нужники… А там еще кухня на задворках…

Я размышлял.

В эту самую минуту земля содрогнулась… Бах! Бабах! Разом заговорили все орудия…

Залповая стрельба, как при воздушном налете. Значит, это был не конец, а просто передышка… Бах! Бах! Бах!.. Громовые разрывы над Попларом. На сей раз, вероятно, цеппелин… Все устремились к дверям, а я остался на месте — слишком громко звенело в ушах… Каждый орудийный выстрел отдавался в голове, ее просто встряхивало, из глаз сыпались искры… Сыт я был по горло этим тарарамом. Кто-то пошел во двор поглазеть, а мне нужен покой!.. Схожу-ка в тот конец… Там я наткнулся на Боро. Он стоял на коленях, я его не заметил в темноте. Он перевязывал тюк, стягивая брезент веревками… Въедливая, удушливая вонь… Ладно, как-нибудь переживем… Боро в поте лица трудился, а Сороконожка держал концы веревок… Хык! Уо-о-о!.. Стянули куль несколькими веревками, затянули узлы. Ну, взялись! И-эх!.. Подняли, взвалили на спину и пошли прочь, пробираясь между столиками. Направились к задней двери. Из нее выход был не на набережную, а во дворик. Никто ничего не заметил… Ворвавшийся в пивную холодный воздух, образовавшийся сквозняк разбудили Дельфину. Она ничего не видела. Немного растершись и придя в себя, без перехода ударилась в крик, устроила настоящее словоизвержение, но никто не обращал на нее внимания, всех волновало лишь происходившее снаружи. Каждый высматривал цеппелины…

— There!.. There!..

Кто-то что-то заметил, уверяли они. Молодцы прожектористы!..

Дельфина встала на ноги.

«Infectious minds! — заорала она, сразу переходя к оскорблениям. — Гнилые мозги!.. То their deaf pillows! Глухой подушке поверяют тайны!..»

Она была раздражена до крайности тем, что никто ее не слушал, лезла из кожи вон посреди зала, орала все громче, требовала, чтобы народ вернулся, хотела произвести на всех впечатление… Подойдя сзади, Каскад дал ей такого пинка, что ее подбросило метра на три. Она извернулась с диким воплем, заглушившим все звуки вокруг… впечатление такое, словно выпалили из пушки…

«Out, damned spot!» — выкрикнула она. — Сгинь, проклятое пятно!»

Дельфина озверела, кипела злобой… Она собиралась выставить нас за дверь… Каскад схватил ее, сунул под мышку и понес прочь… Он был силен… Она рвала на нем одежду, царапала ногтями, выла нечеловеческим голосом… Как раз в это время возвращались вышедшие во двор. Слишком громко гремело, начало рваться, шипеть над самой землей, над берегом свистали осколки, кровли домов содрогались… Настал час Дельфины.

— Lady Macbeth! — взывала она. — Lady Macbeth! There we are! Леди Макбет, мы здесь!

Она и была леди Макбет!..

Дельфина осталась совсем одна, вопившая под градом осколков… Карусель вертелась как раз над пакгаузом, осколки барабанили по железным крышам. Носа нельзя было высунуть наружу…

Но страха не было, веселились до упаду!.. Снова пили за мое здоровье, а также за здоровье оставшейся на улице Дельфины. «Hurray Дельфина! Hurray good girl! Ура Дельфине! Ура славной девочке!..» Полисмены заперли дверь, чтобы никто не выходил на улицу. Устав есть устав… От страшного грохота проснулись даже охранники, дрыхнувшие под столом. Женщины вытаскивали их за ноги…

— Да нет же, нет! Это День святого Патрика!

Зачем им святой Фердинанд?.. Оба были ирландцы, а что для ирландца святой Фердинанд?.. Кругом поцелуйчики…

А снаружи бабахало все яростнее, во всю мощь орудий… Негру нравилось буханье, он со вкусом изобразил ужас, упал на колени, выкатил глаза. «Бух, бух! — пугал он девиц своим толстогубым ртом. — Бух! Бух!..»

Одна бедняжка Вирджиния спала безмятежно, свернувшись калачиком на скамейке. Уснула, как ангел, глубоким сном час тому назад… Я оберегал ее покой. Ни этот горластый сброд, ни канонада не разбудили ее. В теперешнем ее положении она нуждалась во сне. Как я любил ее!.. Я поведал о моем чувстве сидевшей рядом Гертруде.

— А я тебя люблю! — услышал в ответ.

Все собравшиеся в пивной испытывали друг к другу нежные чувства. Мои именины пробудили в них потребность в любви… Кабы не зловоние!.. Девицы вопили «In love! In love!», осыпая ласками полисменов и друг друга. И вертя задками. Они были настолько пьяны и утомлены, что танцы прекратились сами собой. Их начинало шатать, некоторые валились и тотчас засыпали. Хотелось еще выпивки, чтобы встряхнуться, что-то в сон клонило. Отправились искать бутылки… Бах, бабах-тарарах! Рвануло прямо в реке, вода вздыбилась столбом, хлестнула воздушная волна. Жахнуло со страшной силой, взмыл смерч, полетели брызги… Пивную тряхнуло. Стаканы, штофы подскочили, попадали, повыскакивали выдвижные ящики, стены покоробились, затрещали… Рехнувшись от буханья, девицы принялись лупить себя по ягодицам, как бы изображая силу, мощь… Бац! Бац! Плюх!.. Того и гляди, напрочь отобьют себе седалище. Трое набросились на Рене, перевернули ее на живот и отхлестали ей задницу так, что она побагровела… Надо бы и мне приложить руку — кажется, это должно было принести счастье… Естественно, все оборачивалось забавой… Полисмены так веселились, так их корчило от смеха, что им оставалось только ползать. Двое из них даже подавились, их начало рвать, лица налились кровью, они совершенно обессилели…

— О, ту, ту! — только и могли выговорить.

Под сыпавшимися на ее зад шлепками Рене извивалась, орала, бесилась, задыхалась от невыразимого наслаждения, урчала при каждом новом ударе, точно издыхающая кошка… это было настолько уморительно, что все точно ополоумели, корчились в судорогах, мочились под себя, катались по полу по всему залу, отрыгивали, блевали в свои бокалы так, что через край лилось на соседей.

Только я не стану блевать на мою малютку, спавшую ангельским сном!.. Нет, нет, это гнусность!..

Вдруг меня точно обухом по голове: «Куда они подевались»?.. В зале не было ни Боро, ни Клодовица! Исчезли!.. Я похолодел от испуга: сомнений не было! Меня точно сдуло с места…

Пошли творить измену!.. Я кричал, хотел убедить всех: «Traitors here, traitors! Мне не заткнуть рта! Здесь предатели! Кругом предатели!..»

Надо было найти Дельфину и заняться декламацией вместе с ней. Пусть знает, что я не продажная шкура!.. Я наткнулся на нее — она лежала на гравии. Не желала подниматься… принялась осыпать меня оскорблениями: не трогайте ее! Она будет спать вот так, лежа на камнях!.. Она глядела на меня с вызовом: «Я смелая, а ты трус!..» Я пытался уговорить ее, но потом махнул рукой. Плевать, пусть будет так!..

Девицы были пьяны вдрызг. Они так отхлестали Рене по ягодицам, что та лежала в луже крови, ручьями текло на пол. Негр начал слизывать. Новый взрыв смеха… Пришел мой черед. Теперь они мне собирались задать порку… «Моя очередь!» — требовали они, начали гоняться за мной. Я несколько охладил их пыл боксерскими ударами. Тогда они решили взяться за Вирджинию… просто помешались бабы… Собрались научить ее матчишу, но я познакомил их с ударами каблуком по ступне. Раз!.. А у них у всех мозоли. Как же они подскакивали! Ой-ей-ей!..

Тогда они набросились на копов… Ю-ю-юй!..

Снова подошел к Каскаду, спросил на ушко:

— Где они?

Меня беспокоило, куда они пропали, куда унесли разлезшуюся мертвечину…

Если это затеяли в шутку, мне было не до смеха, а если это была грубая уловка, эти люди представлялись мне бездарными обалдуями, безнадежными недоумками… Трупы по улицам не таскают… этим только детишек забавлять, да грошовых ухарей их пошиба, тех, кто увиливал от отправки на фронт, жалких дешевых сутенеришек, пройдох дерьмовых… Я растолковывал Каскаду на ушко, что напрасно они думают, будто я восхищаюсь этими ничтожными олухами-сутенеришками…

А что уж говорить о технике исполнения!..

Выволочь на улицу во время воздушной тревоги!.. Более удачного времени трудно было найти! Вся полиция шарила по берегу!.. Сообразительные ребятки, нечего сказать!..

Мои поздравления!..

— А здесь разве нельзя было оставить?

Это решение казалось мне не таким уж глупым…

— Собирался приготовить из него жаркое? — ядовито осведомился Каскад.

— Так что они собираются делать с ним, не считая жаркого? — настаивал я.

— Да бросят в воду, бестолочь, коли тебе так хочется знать! Крабы сожрут его, и дело с концом!.. Удовлетворены, молодой человек?.. Сильнее он все равно не обгорит, коли угодно знать… Ты что, не видел головы? Может быть, ты пожелал бы съесть его?.. Кто-то ведь должен заняться им. Возможно вы, если вас не затруднит?.. Господин ухажер еще не завершил своих дел, у него появились новые замыслы!.. Надо поворачиваться поживее, расстараться для него… избавить от отбросов… уладить его пустячные затруднения!.. Расчудесный юноша наш сударик, бесподобный герой, что тут толковать! Наш сударь помышляет лишь о любви!..

Вот я и получил ответ. Было о чем задуматься… Им тоже, по сути, было в чем горько меня упрекнуть. Кое-кому мне нужно бы уплатить старые должки — и этим, и тем… Говоря по совести, кому только я не задолжал, начиная с моих родителей… отцу, матери, легавым, Сороконожке и т. д. В последнее время — сутенерам, консулу Франции… Может быть, и шестнадцатому кирасирскому?.. Я не был вполне уверен… Тотору, Титине, Бигуди, Флюгеру, полковнику, Тартанпьону… Слишком много сидело в моем черепке, чтобы лишний неоплаченный долг мог что-нибудь изменить!.. Пошли они все к едрене матери! Так-то оно будет лучше!.. Они не принесли мне ничего, кроме скверны. Зависть в чистом виде, и ничего больше!..

Но я совсем забыл про мою беременную девочку, про моего ангела, моего херувима, жизнь мою… Пусть только попробуют пальцем до нее прикоснуться, всех поубиваю!.. Пусть привязываются друг к другу, валят друг на друга говно, растянувшись вереницей от земли до неба, а в довершение ухлопают меня, раз уж так заведено… Но я не уступлю ни пяди, буду стоять насмерть, защищая мое божество…

Да, я вот таков… Я говорил с Каскадом по-солдатски напрямик, резал правду-матку. Он несколько опешил, бросил на меня беглый взгляд. Наверное, подумал: «Что возьмешь с вахлака?..»

Пользуясь обстоятельствами, я еще поднажал. Я сбил его с панталыку и стремился увеличить свое преимущество. Мне хотелось, чтобы он решил: «А ведь он стоящий малый!»

— Они повесят меня, и я этого хочу! — объявил я ему. — Пусть вешают! Причин предостаточно!..

Я был сыт по горло, я кончил играть в прятки. Я победил, но не собирался злоупотреблять своим положением. Все, чего я хотел, это уважения… Я подхватил Вирджинию, пусть потанцует. Плевать нам на бухающие разрывы, всякого навидались. Эка невидаль, пыхнуло разок-другой огнем!..

Каскад удержал меня за рукав:

— Скажи-ка, ты Мэтью больше не встречал?

— Пока нет.

— Видишь ли, следствие идет полным ходом. Может быть, ты не в курсе?..

— Ты же знаешь, я занимался делами у полковника в Уайлсдене. Тебе же известно!..

— Да, но следствие продолжается… Какая разница, в Уайлсдене или где еще…

Врезал он мне под дых, отплатил той же монетой…

— Такие-то вот пироги, котик мой! Вы поставлены, так сказать, в известность. Что скажете? Все-таки уплываете этой ночью?

— Конечно, нет!

Все кругом глядели на меня…

— Стало быть, остаешься?

— Разумеется!

Я не дрогнул, и глазом не моргнул.

— Молодчина, дружище! Вот это самообладание!..

Я принял поздравления.

— А твоя девчушка?..

Он показывал на спавшую Вирджинию…

— Она англичанка. Я тебе говорил в связи с дядей.

Пусть знает, что не какая-нибудь потаскушка…

— Она же будет работать у тебя, какой смысл уезжать в такую даль?.. Ей что, неуютно с нами?

— Не в том дело… Тут надо подумать… Ему было не очень понятно.

Она потихоньку просыпалась…

— Здравствуйте, мадемуазель!

Он разглядывал ее. Так близко он ее еще не видел — лицом к лицу…

— А у нее красивые глаза!

Он выказал любезность, а это случалось с ним не часто. Он редко улыбался женщинам…

— Good bye, Miss!

— Good bye, Sir!

Совсем не дичилась моя душечка. Он задумался…

— Надо будет одевать ее во что-нибудь подлиннее, уж очень смахивает на малолетку…

Он уже подумывал об эспланаде у «Эмпайра»…

— Она в самом деле мила!..

Тут можно было быть спокойным.

— Только дам тебе один совет: остерегайся итальяшек. Они по таким с ума сходят, просто помешаны на блондинках. Уволокут — глазом моргнуть не успеешь, только ее и видели! Говорю тебе… совсем шальные! Итальяно прохиндяно! Так, Просперо?.. Но и этих можно научить уму-разуму, не так ли, синьор Просперо?..

Он густо сплюнул… Дела минувших дней. Впрочем, и теперь еще дел хватало… «Здравствуйте, мадемуазель!» — повторил он, подмигнул и уже глядел в другую сторону… уже другие заботы занимали его.

Да и немудрено: девицы тормошились, трепыхались, взлезали на полисменов, сваливались с них, сюсюкали, обцеловывали, словом, не знали удержу!.. Ни секунды передышки… какие могут быть дела? Раз пришли, пусть и остаются… Чмок! Чмок!.. Безудержные ласки!.. Девицы сняли с копов каски и стали присаживаться над ними, как бы мочась… Мне не было смешно. На мой взгляд, «стражники» что-то учуяли… Пришли точно ненароком, притворились хмельными, пьяными до положения риз, а сами незаметно посматривали, да брали на заметку — проще простого! Лепили нам дельце!.. И в этой заварушке лопухами оказались именно мы… И вдруг меня точно обухом по голове хватили… я потрясен, ошеломлен. Стоило мне подумать об этом, как меня начало трясти, в голове поднялся сумбур, я задрожал, как осиновый лист!.. Увидев, что со мной творилось, Вирджиния взяла меня за руки. Я краснел, бледнел, не понимая, что со мной происходит… Меня пронзила жуткая мысль. Померещилось… Нет, не померещилось! Потрогал себя… Это я, точно я, никаких сомнений! Не почудилось мне… Совсем забыл, вон из головы, черт! Забавно! Одурел от головной боли, от его головной боли, будь оно проклято!.. Мясо куском в наваре! Из него, а не из меня! Ой-ей-ей! «Трепещи, трепещи!..» И на том спасибо!.. Снова краска бросилась мне в лицо — краска смущения…

— Проклятье, он вернулся!

Я воззвал к Дельфине.

«Слышишь меня, леди? Маштагуин ушел и вернулся!..» Я хотел видеть ее! Но она не слышала, потому что была снаружи.

«Понимаешь, он превратился в кашицу, в мягкий сыр! Мерзость!.. Один он смердит сильнее, чем вас сотня тысяч!..» Такова была объявленная мною весть.

«Хорош человек — колбасный фарш!..»

Мне было наплевать, слышали они меня или нет, мне было наплевать на их кривляния, мне было наплевать на все… Меня мчал поток ужаса! У меня не было соперников, я был громом разящим… «Бум! Бум!» Эти звуки я издавал в полном одиночестве, как тот негр… Я сам себя расстреливал из пушек. А уж я навидался пушечной пальбы — в сотни тысяч раз больше вас всех!.. И можете катиться к едрене матери!..

Мне полегчало… Я сам себе внушал уважение, гордился собой, я что-то представлял собой… Поцеловал Вирджинию… Я преодолел страх, мне бурно рукоплескали…

Разбудили Дельфину. Средь шума ветра она крикнула мне с причала, бросила мне вызов:

«Little man! Little man stupid! Человечишко, глупый человечишко!..» — укоряла она меня.

Набралась храбрости во тьме.

А, плевать, подумаешь!.. Испугался, да и успокоился. Пора бы образумиться… Слушайте, загробные балагуры, слушайте, дохлятины! Кое-что спою вам:

Выложил им без запинки! Они поражены: им и в голову не приходило, что я такой артист. Шумный успех. Я скромно молчал…

— Послушай! — вновь приступился я к Каскаду. — А что же следствие? Ты что-то помалкиваешь!

— Давай, давай, пой! Потом потолкуем!.. Это был не ответ.

Еще слышались взрывы, но уже не в Уоппинге, а далее к востоку, над Челси… над морем…

Малютка Рене и дылда Анжела не на шутку повздорили из-за касок, кому они больше к лицу. Надевали их себе на голову… полные мочи… примеряли ко всем частям тела… После чего вновь принялись отплясывать кейк-уок, но их шатало, а потому выходила какая-то ерунда… Все действо происходило под розовой подвеской. Все скопились между четырех столов… Лишь бы не вышел кто-нибудь из колов — уловка известная. Лишь бы кто-нибудь не шарил в окрестностях… Не хватало только, чтобы, возвращаясь, двое этих хмырей не столкнулись с ними у дверей!.. Не приведи, Господи!.. Конечно, легавые хлестали спиртное, но все равно могли что-то заподозрить… Да и запашок совсем недавно стоял! Надо было их развлекать, все время развлекать… Я не считал, что игра выиграна… Девицы задирали юбки выше головы… Роскошные танцульки!.. Каскад с Проспером хлопали в ладони, поддавая жару Бамбуле. Пляшите, дамы, задирайте ножки!.. Головокружительный канкан: «Бум-дье! Тарабум-дье!». А потом пустились отплясывать фарандолу… Какое развлечение для копов… они только и видели, что мохнатые бугры среди кружев, да подрагивавшие срамные губы… Тарабум-дье!.. Прямо перед их носом… В сочетании с парами спиртного это било в голову, одурманивало… Они таращились, часто моргая… валились то вправо, то влево… торчали там, точно слепые… Отрыгиваясь, они роняли голову на стол, на согнутую руку и полностью вырубались.

Конечно, то были проспиртованные джином легаши, и все же меня точила мысль, что они что-то заприметили. Что-то заподозрили, прикинувшись пьянчужками… Они учуяли подвох. Только так, и не иначе…

Поплясали польку с Вирджинией, уселись… Меня подмывало потолковать с Каскадом. Не давала мне покоя эта история…

— Как же удалось вынести его из морга, изрубленного на куски, истолченного в кашу? На спине, в кебе, в машине?.. Что, ему было неудобно в морге?..

По меньшей мере в десятый раз я задавал ему этот вопрос.

— Для чего было таскать его по городу, топить в реке? Ради чего?..

Он щелчком поправил котелок, смерил меня взглядом: я был ему противен…

— Так и не разобрался, как здесь дела делаются? Бедный малый!..

Я положительно вызывал в нем крайнее раздражение…

— Калякает по-английски, все знает насквозь и ничего не знает! Не соображает, что такое у-ли-ка! У-ли-ка!..

До отказа наполнил рот словом и повторил внушительно: УЛИКА!..

— Пустой звук для тебя? А в нем, между прочим, заключен смысл. Это на самом деле существует, говорю тебе!

Он напрягал мозг, совершенно сраженный моим тугоду-мием.

— Против тебя есть УЛИКА!.. Значит, ты приговорен к повешению!.. Вот чем это оборачивается, вот так здесь устроена жизнь. Соображаешь?.. Или в полку не научили? У-ли-ка!.. Кроме этого, нет ничего… Ты убиваешь человека, не моргнув глазом, и спешишь дальше… красивый юноша спешит в поисках развлечений… Он полагает, что еще на войне: да-да, мадам!.. Он наплевал на УЛИКУ!.. А другие пусть сами выходят из положения!.. Вы лапочка, шпендрик!.. Будем иметь вас в виду на следующий раз!

Он был страшно доволен тем, что так изругал меня.

— У-ЛИ-КА! Так-то, красавчик мой!.. Труп!.. Они работают на вас, дружочек… но для вас это, естественно, пустой звук… эти мальчики преданы всей душой и отдаются без остатка… а вы неспособны на это!.. Они заметают следы ваших преступлений! Они покрывают вас, господин юбочник! Сердцеед навозный! Фердинанд-позорище!.. Вот так он дал излиться своему гневу.

— Вы не уверены, повесят ли вас?.. Можете не сомневаться! Как дважды два — улика! Conviction… Вы ведь понимаете по-английски! Так что скажите вашей мисс Good bye! драгоценный мой Рекамье!..

Ему понравилась собственная филиппика.

С чего бы это Рекамье?.. Ничего не значащее слово — просто пустить пыль в глаза…

Но где же протухшая мертвечина?.. В реке, как и была в брезентовом свертке… по-видимому, именно так… Я воображал лодку, движение на реке. Воду… УЛИКА! Из-за нее у меня опять тряслись поджилки… Ох, какой узел завязался! Это должно было кончиться катастрофой… Меня трясло, я целовал малышку, которая никак не могла сообразить, что происходило: она ничего не видела, потому что спала.

— Так с этим покончено? — спросил я у Каскада. — Они бросили его в воду?.. Вот и славно!.. Поставим на этом точку…

Кончилось бы все это поскорее.

— Точку?.. Это как сказать!.. — Сомневался он.

— Сказать, конечно, можно что угодно… Так оно, понятно, удобнее… Не кончено ведь, следствие идет своим ходом, идет… Что тебе еще сказать?

— Да я-то здесь ни при чем!..

Он тоже начинал действовать мне на нервы, злить меня…

Да подите вы! Это мой праздник!..

Как и они, я решил махнуть на все рукой: увлек Вирджинию, закружил, мы пустились отплясывать фарандолу — беременность не мешала ей… Я прямо из горлышка выпил… Буль! Буль!.. Целую бутылку шампанского, не переставая кружиться.

«Вот парижанка…»

От шампанского мысли у меня сразу стали путаться, голова раздулась, я сам увеличился в объеме вдвое против прежнего — вот-вот лопну!.. Небо обрушилось на меня: это любовь!.. В голове гремело… Бум! Бум! Бум!.. Это вам не Клабен, едри вашу!.. «Дохлятина! Гниль!» — крикнул я всем находившимся там… А они знай себе ржали. «Бессердечные!» — бросил я им в лицо… Даже полисмены находили мое поведение дурацким, даже Вирджиния, бывшая в ужасе оттого, что я выставлял себя в нелепом виде… Сбившись в кучу, все отплясывали… кто на двух ногах… кто на четвереньках, кто вприсядку на русский лягушачий лад с вывертами… Жизель хорошо плясала по-русски. К ней обращались «Мадам Жизель». Эта шлюха прожила в России — шутка ли — восемнадцать лет… Оп! Оп!.. Надо было видеть, как она, взвизгивая, подпрыгивала, подскакивала, вертелась юлой. Стоило ей разойтись, как она становилась волшебницей плясового вихря. Кроме того, она умела выдувать изо рта длинные струи пылающего керосина, имелся у нее и такой талант…

— Пепе тоже умеет плясать по-русски, — проронил Состен.

— Жаль, что ее нет, славно повеселились бы…

Такие таланты встречались редко. Состен плакал по своей Пепе, когда что-то неожиданно напоминало ему о дорогой женушке, рыдал навзрыд из глубины души. Его теребили с разных сторон: «Ну, что вы!.. Не надо!..» Потащили танцевать матчиш: никаких печалей на моих именинах!.. Вирджиния окончательно проснулась. Она чувствовала себя значительно лучше, приступы тошноты прекратились… Женщины подходили пощекотать ее — она забавляла их своей короткой ученической юбочкой… Вот и Состен не устоял, подхватил моего ангела, повел танцевать…

Вирджиния была, бесспорно, самая изящная среди всех. Чаровница!.. Двигаясь под музыку, она казалась невесомой. Она бесподобна, ею восхищались все!.. Дух упоительного вращения. Она летала над полом, точно во сне! Игриво кружилась, скользила под мерные звуки оркестра… Куколка, подхваченная ритмом вальса… Раз-два-три!..

Вокруг нее — восхищение и, понятно, ревнивое чувство…

В особенности у Кармен. Эта задавака сочла, что малышка не в меру бойка, что она строит глазки Каскаду.

— Смотри, рогоносец, смотри!.. — бросила она мне.

Оркестр и окарина начали безбожно фальшивить… Бигуди играла на корнете, не хотелось ей сидеть без дела… Выпивохи горланили пропитыми глотками каждый на свой лад… Легко было представить, какой шум стоял на набережной. Если нагрянет патруль, да сюда наведается, нас точно заберут. Патрульные шуток не любят, не то, что наши пьянствовавшие охранники… Медведи, тупоголовое быдло… эти разбираться не станут…

Я предостерег Каскада:

— Поосторожней бы надо! Уж слишком они раскричались!

Ответа не последовало…

— Куда это запропастились те двое, что поплыли на лодке? Мне показалось, что они несколько замешкались…

— Поплыл бы с ними, узнал!

— Отвозят подальше?

— Малость есть!

Это он так шутил…

— Не с точки зрения морского дела или Палаты общин, а просто любопытства ради: ты что, грести не умеешь?

Так, пошел треп… Ничего, я и сам умел отбрить, доказательство чего незамедлительно представил ему:

— Я, любезнейший сударь, повидал столько дуриков в своей жизни, что вам и не снилось!.. Они были бойцами, храбрецами, достойными людьми, а не свиньями, не паршивыми педиками, не такими отбросами общества, как ваш Клабен. Кушайте на здоровье, с приветом!..

Осадил я его…

Все во мне кипело. Он так раздражал меня, что я вполне мог отвесить ему плюху. Бац!.. — и сразу полегчало бы… Прохиндей сутенерский!..

Он видел, что я взбешен и, конечно, понимал, что у меня были на то свои причины…

— Давай говорить, только злиться зачем же?.. Ты пока еще не в тюрьме. Но гляди в оба, понял?.. Есть УЛИКА!..

Опять со своей УЛИКОЙ…

— Я говорил тебе, а ты точно глухой. Это тебе не кино!.. Ты в Лондоне, слышишь?.. В Лондоне!..

Теперь сам папаша начал нервничать.

— В Лондоне нужна УЛИКА! Смекаешь?.. Нет УЛИКИ — нет guilty. Ты понял?.. Нет guilty — нет виновного!.. Кто в эту самую минуту топит твою УЛИКУ? Не какую-нибудь, не бог знает чью, а твою личную?.. Не ты, трепло… Топят твои дружки, милейший! Да-да, дружки!.. Не папа римский! Уразумел?.. Произносится ри-а-лайз, на english spoken!

Уперся на своем: я должен был плыть с ними… лично участвовать… теперь должен был сгорать от стыда…

— Счастливчик ты, вот что я тебе скажу!..

Его тошнило от меня…

В западной части города бухали взрывы.

Через оконные стекла было видно, как расцветали под облаками букеты шрапнели. Бой шел и дальше, в Челси. Вслед, за облачками разрывов перебегали лучи прожекторов — чем-то напоминало детскую игру…

Танцевавшие одна с другой дамы отвешивали партнершам звучные шлепки по заднице — при каждом разрыве — новый шлепок. Они отчаянно вопили, но по-настоящему никто не боялся: сражение разворачивалось слишком далеко…

Дельфиниха орала на берегу, продолжая свой спектакль… Главное, чтобы ей не мешали!..

— Knights, knights! — выкликала она. — Пусть рыцари поспешают!..

А в пивной пировали без роздыха, пробки хлопали все чаще… Чпок! Чпок! Пробочный разгул. Вино лилось рекой… Особым успехом пользовалась шотландская полька, резвая полечка с короткими вскриками…

Я смотрел, как Вирджиния танцевала с Душечкой. Мне не очень нравилась Душечка — скрытная, слащавая кривляка… но сейчас я словечка худого не сказал бы!.. Очнувшийся от раздумий Каскад тоже наблюдал танцы…

— А что, она хочет сохранить его? — вдруг спросим он

— Сохранить кого?.. — не понял я.

— Ребенка!

— Там видно будет…

Не его ума дело.

Помолчали некоторое время, он снова заговорил:

— На что же вы существуете? Ты ведь на мели? А есть где жить?..

Он полез в карман, вытащил пачку крупных банкнот, пятифунтовых купюр.

— Бери!.. — протянул он мне деньги.

Этого я никак не ожидал. Не хотел брать, но взял…

— Я верну!.. — встал я в достойную позу.

— А, чего там!..

Мне пришло в голову, что скоро придется расплачиваться… Именины именинами, а шампанское и все прочее… Не хотелось оказаться должником Проспера, лучше уж было занять у Каскада.

— Я верну!.. — повторил я.

— Ну, коли ты настаиваешь! А твой китаеза тоже без гроша?

Ему приходилось кричать мне в ухо — грохот орудий заглушал голос…

— Да, но он изобретатель, исследователь… Он из Индии приехал!

Состен был важной особой, и мне хотелось, чтобы Каскад знал об этом, чтобы он сознавал значение Состена и понимал, что тот наделен редкими качествами… Я пустился толковать ему на сей счет.

Он рассмеялся, не поверил…

Он смотрел, как танцевала Вирджиния, такая юная, такая оживленная…

— Ведь ты не заставишь работать беременную малютку, будущую маму?.. Раз уж ты решил сохранить ребенка, ей надо побольше отдыхать…

Он и об этом подумал…

Я взглянул на него — это был, в сущности, знак внимания с его стороны.

— Может быть, тебе какую-нибудь другую? Твоя пока ни на что не годится…

Предложение, сделанное от души.

— Может быть, двух?..

Он повел рукой в сторону женщин… Мне оставалось лишь выбирать… Девицы судорожно дергались в свете фонарей… Он первым делом подумал о самом безотлагательном, понимая, что я остался без средств к существованию, уже направлял мои мысли к панельному промыслу. В его поведении не чувствовалось ни злорадства, ни беспардонности — просто человек, знавший жизнь, предлагал свои услуги, понимая, что материальной стороной быта нельзя пренебрегать, что святым духом не прокормишься…

— Конечно, если пожелаешь… Ну, так как?

Разумеется, предложение заслуживало внимания. Не мне было привередничать при моих обстоятельствах. Под рукой Каскада в Лестерском борделе ходило от десяти до двенадцати женщин… Я был не прочь взять одну, а то и две-три под свое крыло… лишь бы Вирджиния не переживала… лишь бы жизнь у нас наладилась… А тут такой роскошный выход подворачивался! Соблазнительное предложение!.. Я внимательно слушал… Все сразу упрощалось…

Он видел, что я пребываю в нерешимости.

И вдруг — бац! — вспомнился Мэтью… Ужас! Размечтался… Короткая же у тебя память!.. Меня точно холодной водой окатило, даже дух занялся…

— Ну, хватит уж этой бодяги, старина!.. Уматываем!.. Где только была моя голова?..

Он обиженно воззрился на меня.

В небе загрохотало с новым ожесточением… Бах! Бух! Трах!.. Снова в Уоппинге все заходило ходуном… Бам! Бам! Бабам!.. Кругом громыхало.

Он упорно возвращался к затронутому вопросу и прокричал мне прямо в ухо:

— Ты уверен, что тебе не нужно другой?

— Нет, нет, обойдусь!

— Душечку не хочешь?

— Нет, что ты…

Он рассмеялся: знал, что я ее не выношу… «Бабабам!.. Бабабам!..» палила крупнокалиберная артиллерия.

Снова появился негр-мародер, которого привели полисмены, и опять начал валять дурака: бросился на пол ничком… потом стал на четвереньки и принялся подражать буханью взрывов… При каждом новом снаряде, каждом новом взрыве он высоко подскакивал, сотрясая всю пивную… Человек мощного телосложения, он опрокидывал все вокруг себя: столы, скамьи, бутылки… Просто взбесился…. Провозгласил, что не желает молиться Богу… во всю глотку поносил его, слал ему угрозы… драл горло пуще Дельфины… Подняв руки, грозил, вопил: «God! You are no good! Ты плохой, Боже!..» Вскочив на ноги, кинулся на женщин, схватил сперва Кармен, потом Мухоморку, споткнулся… все трое покатились по полу… завязалась борьба. Он задрал юбку Кармен, вознамерившись овладеть ею силой.

— Мама! Мама! — взывал он к ней…

Кармен вопила, что ее насилуют… Все девицы сбежались — разве можно было пропустить такое?., заголились, выставив перед ним напоказ свои срамные губы… Панталоны спущены, шуршание ткани, волны шелкового белья… Он обомлел, повалился на колени, припал к полу, простершись на мусульманский лад, стремительно распрямился и начал вытягивать руки над собой, каждый раз вскрикивая «Зу! Зу! Зу!» Это стоило видеть!.. На него начали выливать все пиво, что попадалось под руку… поллитровые бутылки, банки, стаканы грога… запрокинув голову, он ловил всю эту жидкость разинутым ртом: «Буль! Буль! Буль!..» И вновь вспыхнуло веселье. Завертелась фарандола… Негра повалили, начали катать, топтать… Он кряхтел, задыхался под ногами, что, впрочем, не помешало ему орать здравицы хозяину, женщинам, мужчинам и всеблагому Господу. Он все сразу простил ему и ревел: «I forgive you!» Затем вновь стал на колени, сосредоточился, собрался с мыслями и, запрокинув мокрое лицо, выкатив глаза, выкрикнул:

— I forgive you, Daddy God! Я прощаю тебе, папочка Боже! Прощение по всем статьям.

Надо было дать музыкантам передохнуть. Они измучились, а Деде лодырничал… Леония взяла Просперову гитару, добрую бретонскую гитару — она в Рио научилась играть… Совершенно очумевшие девицы кувыркались друг на дружке, визжали под действием возлияний абсента с шампанским, выставили на всеобщее обозрение батистовое бельишко, выходили на шпагат — опаньки!.. Все дрожало от дикого хохота, строение трещало, содрогалось, гудело, как барабан…

— За здоровье короля Георга! За победу сутенерской братии!..

Вот оно как пошло!.. Тосты произносил Каскад.

Испытав прилив воодушевления под впечатлением криков «ура!», моряки в свою очередь скинули куртки — такая же шпана, что и полисмены, — обнажив татуированные торсы. Самый толстопузый оказался разукрашен больше всех. Зелеными буквами было наколото «Rule, Victoria» — «Правь, Виктория» — и королева-мать верхом на великолепном дельфине. Девицы пришли в такой восторг, что все остановилось: не каждый день увидишь подобную татуировку.

Тотчас разгорелись споры, всяк доказывал свое. Мнения были самые разные, каждый показывал свои наколотые украшения. Татуировок было много, и у женщин не меньше, чем у мужчин, особенно на грудях… Решили устроить конкурс. Чаще всего встречались пронзенные кинжалом сердца, но самое сильное впечатление произвел, безусловно, полисмен с королевой верхом на дельфине — нечто монументальное. Свисавшие с брюха складки служили ему как бы волнами, и он показал, как это получалось. Он стал предметом общей зависти… Каскад поднес ему бокал шампанского и объявил победителем. Малютка Рене разносила бутылки, но пушечные выстрелы нагоняли на нее такой страх, что руки у нее дрожали, и она роняла бутылки…

— Дрейфишь? — спрашивали у нее.

— Ой, н-не… знаю… не… знаю… я, — лепетала в ответ Рене, перепуганная до смерти. Тряслась от страха только она, да еще негр. Тот пучил глаза, эхом отзывался на каждый взрыв и как заведенный бубухал толстогубым ртом: «Бум! Бум! Бум!..»

Состен неожиданно разгорячился:

— Да здравствуют русские!.. Да здравствует Тибет!.. Ему хотелось приковать к себе всеобщее внимание.

— Да здравствует Тибет!.. Но никто и ухом не повел…

Между тем налет продолжался. Стрельба усилилась, теперь уже в Ламбете… а те двое все не возвращались… Плохо дело… Мне не удавалось оглушить себя напитками… Что-то, видно, случилось…

Может быть, они утонули?.. Лучше было бы им не возвращаться… А если они все в сговоре?..

Подозрения вновь зашевелились во мне. При одной мысли об этом сердце у меня начинало колотиться. Я опустился на место…

— Вы тоже так думаете, Вирджиния?..

Я спросил просто так… Она все равно не могла понять, не могли в ее голове завестись такие мысли… Но во мне крепла уверенность: это была ловушка, коварный ход. Оттого и так ласков со мной этот жулик, все глаза мне отводил девицами и прочим… Бордельщик чертов, я раскусил тебя!.. Именины, видите ли, и все такое! Я тебя вижу насквозь!.. Подкосило это меня. Чистая работа… Ну как же, праздник пришелся аккурат на этот день!.. До чего же хочется им вогнать меня в гроб!.. Вот что крылось за всей этой трескотней… Чуяло мое сердце, пришел конец. Хоть волком вой!.. Те двое никогда не вернутся… Ох, берегись, комедию ломали! Того и гляди, заявятся сюда легавые, да не местные, а из Скотланд Ярда, подручные Мэтью, отличающиеся рвением в исполнении служебного долга… А, вон они, появились из мрака… Нет, это моряки… Как меня классно накроют! Голеньким возьмут: ну-ка, кролик, пожалуй-ка в утятницу!.. Так и стояло это у меня перед глазами… Плюх туда — и подавайте в хрустящей корочке!.. Вот дурак! Вот тебе и именины! Как облапошили!.. Сговорились все до единого!..

Удирать, и теперь по-настоящему!.. Я схватил Вирджинию за руку и потащил за собой.

— Живее, мадемуазель! Уходим!..

Шаг, другой… стоп! Каскад! Он ждал от меня такого хода и преграждал мне дорогу к двери.

Поворот на сто восемьдесят градусов! Вернулся и сел… Я глядел таким дураком, что все держались за животы. Праздник у парня! Хорош праздничек выдался, нечего сказать!.. «Спой что-нибудь еще!» Я ответил отказом. На меня посыпалась ругань… Худой полисмен, который все порывался петь, нагонял на собрание скуку. Его освистали, а он принял свист за знак одобрения и вновь затянул песню… Разгорелся скандал, поднялся оглушительный гвалт, полисмену пустили в лицо струю из сифона. Я вмешался: «Соблюдайте, пожалуйста, приличия! Извольте уважать закон!» Меня освистали, изругали, прогнали взашей… Я забился в уголок вместе с Вирджинией, съежился там и замкнул рот на замок. Держа ее под руку, я собирался с духом. «Посматривай, малыш! Пора брать ноги в руки!» Я был преисполнен решимости… Надо было воспользоваться галдежом. На цыпочках… и глядеть в оба!.. Шепотом!.. Чтобы ни-ни!.. Чтобы никто ничего не заподозрил!.. Один полицейский украдкой следил за нами: я перехватил брошенный им исподтишка взгляд. Неспокойно было у меня на душе. Подождем еще немного. Но сейчас, как пить дать, ввалятся бугаи Мэтью с несгибаемыми выями, кодла скотов… Не приведи Господи, расследованию снова дадут ход! Это будет славный подарок!.. Угожу на страницы «Миррор»… Я уже видел свою фотографию. Новый поворот в деле Гринвича!.. Боже мой, я-то воображал, что уже забыли!.. Обалдуй несчастный! Это мне во сне вообразилось! Какое легкомыслие!.. Ох, сердце забилось, запрыгало, заколотилось, застучало, как барабан, отдаваясь в горле… кишки в животе перевернулись… ноги затряслись, ослабели… Хорош гусь!.. В ушах свистело, гремела барабанная дробь, дудели трубы, так что я уже не слышал внешних звуков… Голова кружилась колесом…Мне пришлось прилечь, я просто боялся шелохнуться… Они все начнут снова!.. Изо рта у меня капала слюна, шла пе… пена… ох, возьмутся снова, такую облаву устроят!.. И в наручники. Всего наручниками скуют, по рукам, по ногам… Уходить надо, и думать нечего!.. И бежать без оглядки! Не в силах встать, трясясь, как в лихорадке, я нес всякий вздор, задрожал от озноба… Бр-р-р!.. Зазвучал наигрыш окарин, они гремели, точно орган… Я прижал Вирджинию к сердцу, не собирался расставаться с нею, шепнул ей нежно:

— Вирджиния, I don't feel well!.. Мне нехорошо!..

Она поняла сразу, что это не притворство…

— Давайте выйдем во двор на минутку!

— Но ведь запрещено, воздушная тревога!..

— Да, но я не могу больше, я задыхаюсь!..

Состен, которому тоже было не по себе, делал мне исподволь знаки: мол, надо бы подышать свежим воздухом… Надо было придумать какую-нибудь уловку…

Нашел! Отправиться на поиски Дельфины!.. Я заорал:

— Вы слышите, как она горланит? Как можно так разоряться на улице? Да вся полиция сюда сбежится! Надо с этим кончать, вернуть ее во чтобы то ни стало! Надо ее найти!

Вот какой я находчивый.

— Вот и сходи за ней! — послышалось в ответ. — Go fetch the bitch! Сходи за козочкой!

Наконец-то мы на улице. Так-то лучше! Фу-у-у… Можно отдышаться! Засвежело. Мы погружались в ночь, и нам было хорошо… А наверху гремело оглушительно, мелкие осколочки от снарядов противовоздушной обороны чиркали по камням — ничего страшного…

Мы сели и принялись размышлять. Трезвый рассудок начал возвращаться к нам. Слава Богу, что мы выбрались из этой катавасии. Да еще прибавить к этому табачный дым, перегарный дух. Но хуже всего было орание в уши, от которого взбаламучивались мозги. По мне, так лучше орудийная пальба… Но только не в том был истинный смысл… Я встряхнул Состена:

— Бежим!

— Ты думаешь?

Он не был уверен. Ему хотелось еще немного отдохнуть под покровом темноты, привалившись к стене кухни.

— Только одну минутку, договорились? Не больше! И смотри, не засни!..

Это было бы неосторожно.

Поглядел на воду, на движение судов… Жизнь не останавливалась, что-то неслышно скользило по реке, огни фонарей двигались во всех направлениях… Судоходство… Сходились, расходились красные, желтые, зеленые огоньки, отдалялись, пропадали… Пароходный гудок, потом натужное пыхтение совсем рядом… Пф! Пф! Пф!.. Судовая машина. Совсем близко, вплотную к берегу шло грузовое судно. Проплыл высоченный борт. Тень скользила за тенью. Миновало… В городе горели пожары. Все-таки падали на него бомбы, и, видимо, в изрядном количестве. Три или четыре очага. Высоченные языки пламени облизывали облака, султаны дыма клонились набок. Такие длинные, такие гигантские шлейфы дыма, что они застлали Лондон на всем его пространстве, накрыли все северные пригороды. Клубящийся дым достиг Биг Бена, окутал часовую башню, пожарную каланчу, здание Палаты общин, Королевский дворец — словом, все… Величественное, титаническое зрелище! Даже не предполагал, что возможна такая красота. Из пивной, из подслеповатой сараюшки нам ничего этого не было видно. Как хорошо, что мы ушли!..

— Подъем! Повалялись, и хватит! Отделение — марш! Раствориться в городе, затеряться среди улиц!..

Так прозвучал мой приказ… Воспользоваться, пока есть время, темнотой. Соблюдать особую осторожность на прибрежной дороге, излюбленном маршруте бродяжек и легавых. Обогнуть это место кружной тропой, затем к шлюзу, а оттуда к Миллфорду, там вскочить на паром, а на той стороне уже можно было ничего не опасаться… Поплар — переплетение улочек, кривоколенных проулочков до самого «Тьюба» — не более трехсот ярдов по открытому месту. «Тьюб» был наш шанс, если только они не предусмотрели всех возможностей побега и не расставили легавых на всех станциях. Впрочем, не стоило сгущать краски…

Я был хорош в разведке, в подготовительных операциях. Этому я неплохо научился в армии. Чему доказательством служило то, что волшебник Состен остановил свой выбор на мне именно по этой причине… не раздумывая, нанял меня ехать с караваном в Тибет, к своей Тара-Toe, к своим миражам… Но довольно!.. Прочь грезы!.. За дело!..

Я вел Вирджинию, держа ее за руку, из опасения, как бы она не подвернула себе ногу среди немыслимых каменных россыпей… Еще когда мы выходили из пивной, из этой курилки, гудящей от диких воплей, у нее закружилась вдруг голова: слишком много танцевала и не в меру пила, чтобы никого не обидеть и чокнуться с каждой из дам! А уж напрыгалась, наплясалась!.. Неспокойно было у меня на душе… Весь вечер, всю ночь напролет!.. Где была моя голова? Совсем с ума сошел! Ничего, верно, не соображал… Может быть, она ушиблась, обо что-то ударилась? Уж не животом ли?.. Потому, наверное, и чувствовала себя неважно! Несколько раз она чувствовала дурноту, едва в обморок не падала. Зря она так прыгала, хотя в ее возрасте это было естественно… Но мне-то не следовало забывать!.. Ничего удивительного, что фею неудержимо тянуло играть, но я был старше, я должен был предвидеть! Мне было двадцать два года, а ей — с натяжкой пятнадцать… Я немного попенял ей… Нет, нет, никаких выговоров… Мягко… Зачем же, мол, такое безрассудство?..

Состен пыхтел сзади, жаловался на ноющие мозоли: он протанцевал несколько танцев, и ему отдавили все ноги. Он объявил, что намерен разуться и идти босиком…

— Как в Бенаресе!.. — присовокупил он. — Как в Бенаресе!.. Он пояснил, что там хождение босиком имеет священный смысл и что так принято у факиров.

Что ж, в угоду Бенаресу сделали остановку, пусть поступает согласно обрядам.

— Ты снова собираешься устроить балетное представление?

Нет, он не испытывал такого желания…

Над доками забрезжил рассвет. День не обещал быть погожим, мгла заволокла окрестности, берег подернулся белесой пеленой.

Вдали сквозь туман понемногу вырисовывалась громада Тауэрского моста. Мало-помалу нашим взорам открылась башня на нем, высоко раскинулись гигантские руки пролетов, вставших из реки, оставив проход кораблям. Крутобокие пароходы пускали клубы пара, точно наряжаясь в широченные оборки, прилежно подвигались… Пых! Пых! Пых!.. Окутываясь черным дымом, распуская длинные туманные султаны синего, лилового, розового цвета, точно пышный наряд, точно нарядные флаги для реки, для занимавшегося дня. На восточном берегу мерцали тысячи фонарей… там все кипело, лихорадочно двигалось… Люди сходились, сбивались в ватаги, чтобы взяться за тяжкий труд… взбирались по лесенкам — черные фигурки на сером фоне… На прибрежных сооружениях начиналась трудовая страда. Собравшиеся на рассвете бригады спускались в доки. Происходила смена рабочей силы, ночные труженики отработали свое… Тужились, раздирающе хрустели несколько лебедок, грохот и скрежет поднимались до небес, потом работа входила в обычную колею и шла на малых оборотах… Чух! Чух! Чух!.. Взвыла сирена громадного крана «Портланд» — ночь кончилась…

Во всех направлениях по реке резво сновали лодки… взбаламучивали воду, разбегались в разные стороны… бесчисленные ялики спешили влиться в общее движение: кто загребал кормовым веслом, кто тарахтел моторчиком… Чах! Чах! Чах!.. Спешили во всю прыть, сплывались отовсюду, кто в кильватере, кто с форштевня, кто с кормы… шапки пены крутились между форштевней, прилипали везде: к мостовым быкам, судовым винтам… Вода яростно взбивалась, безудержные фалы ловились на лету, бросаемые с борта на борт… Грузовые увальни, огромные чудища… Верткие лоцманские суденышки перескакивали в рассветных сумерках с одной пенистой гряды на другую, мчались стремглав, еще прибавив прыти, все дальше, увалисто буравили, подобно торпедам, волну за волной, рассыпая брызги…

Я дал вам короткое описание пляски судов средь плеска волн…

Однако зрелище зрелищем, а дело делом… Надо было поторапливаться. Ничего хорошего ждать не приходилось, если бы мы продолжали рассиживаться. Состен был уже готов, но от своего первоначального намерения отказался: расхотел идти босиком и надел башмаки. В нем жил дух противоречия…

— Пошли, пошли, Бенарес!

Но, судя по всему, Вирджиния была не прочь еще отдохнуть. Моя малышечка сникла, хотя и не принадлежала к числу тех, кто может испытывать чувство вялости.

— I could sleep! Я бы поспала! — призналась Вирджиния.

— Но вы же поспали!

Сон одолевал ее, смежал веки…

— Вирджиния, нам нужно идти! We must go! Слишком недалеко мы ушли от столовки. Если только начнется облава — а в том, что полиция должна была нагрянуть с минуту на минуту, я не сомневался — пиши пропало… Сидят смирненько в холодке! Как дважды два! Я уже видел их словно въявь… Ах, лодыри! Ах, разбойники! Нет, мое терпение готово было лопнуть, бешенство закипало во мне… Ах, подонки!..

— Оторвите же задницы, притворщики!

Пусть видят, что я разгневан… Можно было не сомневаться, что нас продали со всеми потрохами. Обвели вокруг пальца, как малых детей, и сдали легавым! Ах, шкурная шатия! Я выходил из себя, ярился, во мне бушевала буря. Всюду мне чудилась издевка, глумливая ухмылка… Подлые рожи подкрадывались к нам… Вон они в тумане! Опасность!.. Я поднял тревогу, показал моим друзьям на шевелившиеся тени. Волнение душило меня, ибо я увидел в тумане нечто необычное… Да-да, человеческие силуэты, легкие фигурки, которые плясали, танцевали гавот, вились густым роем на барже, на парусиновом ее навесе, вокруг невысокой мачты, такелажа… Впрочем, трудно было сказать, что они танцевали. Может быть, фарандолу… Фигурки порхали, реяли над самыми волнами, потом взмывали ввысь… Человечки возносились над водами, исчезали… Хоровод над Темзой!.. Я шепотом известил волшебника о необычном явлении. Он должен знать…

— Смотри, несчастный! Над нами нависла грозная опасность!..

Сомнения быть не могло…

— У тебя обман чувств!

— Обман чувств? Эх, ты, дурачок! Неужели не слышишь музыку?

Нет, он ровным счетом ничего не слышал… До чего же туп! Позорище!..

Как же ты можешь увидеть чарующий воздушный хоровод, коли ничего не видишь и не слышишь? О чем может быть речь?

Он внушал мне чувство жалости…

— Вперед, старая перечница! Я вижу людей, и все тут! Мне нечего добавить. Говорю тебе, за нами следят, нас выслеживают.

Снова дал им нагоняй. Обещал сделать все, лишь бы оградить их от грозной опасности. Я старался изо всех сил, чтобы они выслушали меня, твердил им одно и то же:

— Страшная угроза! Меня тревожит обманчивость испарений серо-зеленой реки… Они сплетаются, свиваются, обвивают, оплетают… Вы слышите меня? Клочья тумана… Они скользят, колышутся… Уходить отсюда, уходить!.. Скользят вкрадчиво… Тс-с-с! Смываться отсюда! Избегать больших дорог! Предательская муть… Стороной обходить перекрестки! Напустить тумана этим любезным туманам, отуманить туманы, запутать следы… Хорошо путает тот, кто путает последний! Фурк — и были таковы! Я знаю, что говорю…

В изумлении они уставились на меня: это был прежний я, и энергия била во мне через край!

— Почтительно кланяюсь, парящие сударыни, и уступаю дорогу! Мечта!.. Ваш покорный слуга, ваш паж!

Привлекши к себе девочку и Состена, я едва слышно прошептал:

— Держим путь на Лайм, Поплар! Горячая преданность! Я вас спасу!..

Главное — присутствие духа.

Предстояло сделать изрядный крюк. Чем хуже, тем лучше!..

— Ну, поднялись! В путь! Вернемся в город окольной тропой бородавчатых жаб!..

Удачный замысел: по сырой тропке, которой пользовались здешние обитатели, у самой кромки берега… Идти было скользко из-за оседавшего на ней при отливе слое гнилых водорослей. По счастью, место было мне немного знакомо: нам с Коротышкой Полем случалось заглядывать в док фруктовозов «Самарланд» к одной девушке-испанке. Этим путем мы и смывались оттуда… Лишь бы не набрести снова на столовку… Еще один крюк… и мы уткнулись в ограду поста берегового телеграфа… того же лилово-серого цвета, что и небо, река, дома… Еще издали я приметил две фигуры, двух сидевших на корточках людей… Я всматривался, но видимость была плохая, все скрадывал быстро поднимавшийся от реки густой туман… Клубы мглы наплывали друг на друга… огромные, заволакивавшие окрестность клубы…

Кто же там?.. Засада?.. Легавые?.. Вот оно!.. Нет, нет! Фу-у-у!.. Слава Богу! На земле лежала Дельфина, а подле нее сидел негр.

— Дельфина! — окликнул я.

Они обнимались, целовались, ласкались, согревали друг друга, засосам не было конца. Волна нежности нашедших друг друга в ночном мраке и холоде…

Она увидела меня, и сразу в крик:

— А, это ты, кровососик!

И ну метаться, размахивать руками… Шляпа слетела, вуалетка упорхнула, сорванная ветром, рассыпавшиеся волосы лезли ей в рот…

Она вскочила на ноги и понесла несусветный вздор — уж такое действие я производил на людей… С перепугу негр бухнулся ничком, запросил пощады, решив, что я из полиции…

— Полиция! — взывал, молил он. — Полиция!.. Not me! Not me! Это не я!..

Ему мерещилось, как и мне. Всюду ему чудилась полиция! Мне стало смешно — настал мой черед смеяться.

— Скажи-ка, цыпочка, — обратился я к красотке. — Это твой черный?

Я в шутку намекал на гринвичского черного, связанного с тем вечером, когда появились сигареты, который вроде как свалился сверху, — черного мужчину в тоннеле под железнодорожным мостом в тот роковой вечер, когда она бегала за врачом.

Словом, вся эта заварушка. Ничего, переживет!..

— Мерзавец! Невежа!

Она ощерилась, точно львица, начала осыпать меня оскорблениями, грозно выпрямилась. Как посмел этот негодяй!.. О прошлом — молчание! Si-len-ce!

Она плюнула мне в лицо.

— Murder! Murder! — надрывалась она. — Убийца! Варвар! Ей было наплевать на шум, на то, что заявится полиция.

Ну, я проучу ее! Негр так перепугался, что забегал на четвереньках вокруг нее. Совсем сдурел с перепугу, заблеял: «Бе! Бе! Бе!», начал кататься по земле, потом надумал спрятаться под Дельфиной, зарыться в ее юбки, подскочил к ней, начал шуровать в ее исподнем.

— Иисусе! — жалобно стенал он. — Pity! Pity! Смилуйся!

Остервеневшая Дельфина яростно колошматила его, пинала, молотила ручкой зонтика по голове… Бац! Бац! Бац!.. Зонтик сломался. Знатная взбучка!..

— Little mother! — вскрикивал он при каждом ударе. — Мамочка! I love you!

Неожиданно он гулко захохотал, точно из огромной бочки… О-го-го!.. Отголоски, ширясь, раскатывались над рекой.

Она все колотила, а он все хохотал… О-го-го!.. Распластался обессиленно животом по гальке, а удары все сыпались на его череп… Бац! Бац! Бац!..

Она уселась на него верхом. Последний штурм!.. Наддай, курочка!.. Но Дельфине было не до смеха, она кипела злобой, потеряла рассудок от бешенства, совершено обезумела. Увидев, что я торчал рядом, расплывшись в дурацкой ухмылке, она кинулась с намерением поколотить и меня, но я вырвал у нее зонтик. Обезоруженная, она взвыла пуще прежнего:

— Kill me! Kill me then. Man убей меня!..

Она подобрала шляпку, надела ее, прикрепила вуалетку, натянула митенки, выпрямилась во весь рост: убивай!.. Она требовала:

— There! There! Вот сюда, сюда!..

И тыкала себе в грудь. Прямехонько в сердце. Именно сюда, а не куда-нибудь!.. Она с треском разодрала на себе платье, на том самом месте, куда я должен был поразить ее.

Если появятся полисмены, их глазам предстанет пикантная картина, а она назло орала как оглашенная, так что слышно было, надо полагать, на другом берегу…

— Lady Macbeth speaks to you! С вами говорит леди Макбет!

— Да заткнись ты, заткнись!.. Я был сыт по горло.

Если бы я прикоснулся к ней, она подняла бы еще более жуткий крик.

— Вонючий хорек! — снова перешла она в нападение. — Take your face away! Скройте ваше лицо!

Иными словами, от ворот поворот.

— No, nо! — спохватилась она и прошептала доверительно: «Слушай!»

— Seyton, я должна исчезнуть! Kill me, Seyton! Kill me! Wretch! As you killed so well others!.. Убей меня, негодяй, как убил всех остальных!..

Теперь я стал Сейтоном, так-то! А раз я носил другое имя, стало быть, именины оказались не мои… Ее приятно щекотала мысль, что я убью ее, как убил всех остальных.

Она требовательно смотрела на меня. Надо было решаться.

«Seyton, Seyton!» — заладила она свое. Я — Сейтон! Ее приводила в восторг собственная выдумка.

«Macbeth!» — вопила она ветру, призывая и его к себе, что-то собиралась поведать ему. Дельфина обняла меня, начала целовать, прельщать, осыпать ласками. Бурная страсть… Она открыла свою тайну, шепча мне прямо в лицо… вожделела меня, хотела сокрушить своей страстью… Она ласкала меня, опутывала своими чарами, тесно прижималась, изгибалась, потом разжала вдруг объятия, бросилась бежать, вскарабкалась на самый верх склона к ограде поста берегового телеграфа, собираясь произнести очередной монолог… Я побежал за ней, попытался образумить:

— Ну, довольно уж, Дельфина! Не так уж вы безумны! Послушайте меня! Скоро сюда полиция заявится!

— Иди ты куда подальше!.. Ее это не волновало.

— What have you done with poor Claben?

Прямо-таки помешалась на этом: что я сделал с беднягой Клабеном?..

— Лежит на дне, идиотка!..

Отчетливый ответ, но она не слушала меня. Ею владела навязчивая мысль. Негр горланил вместе с ней, требуя, чтобы я убил и его тоже. Он нетерпеливо подскакивал, стоя на четвереньках среди камней.

— Kill me! Kill me! — взлаивал он, точно пес, у края воды… Состояние одержимости… Час от часу не легче!..

— Пошли отсюда! Я собрался уходить.

Она бросилась ко мне, вцепилась в меня.

— The dawn! — возопила она. — The dawn! Boys, заря! Приветствуйте зарю! Какое счастье!..

Она вкушала неземное блаженство у воздевала руки, испускала вопли.

Я был готов убить ее!

Из облака мглы возникла баржа, подошла к берегу, поплыла вдоль самого галечника.

Дельфина дерзко окликнула речника:

«Once the benefits of sleep! And the effects of watching! Пользоваться благами сна и в то же время действовать наяву!» Странное дело… А какой вопль она издала! Все блага сна, но взор бдящего! «Watch, boys! Watch! Берегитесь, парни!»

Рабочие сновали по палубе, тыкали шестами. Баржа скользила в облаках испарений, едва не задевая берег… стала пропадать из виду.

Дельфина кричала вслед им, предостерегая от гибельных опасностей:

— Don't be deceived, young men. Не дайте сбить себя с пути, молодые люди!

Они даже не заметили ее, хотя кричала она весьма громогласно. Но она не держала на них обиды…

— They know me there! Меня там знают!

Вот оно что! Оказывается, она понимала причину.

Она вытянула руку к безграничной дали, к безоглядной пелене тумана… Мне даже не приходило в голову: это же ее дружки! Ах, простофиля!.. Она ликовала.

— О, boys! Boys!

До меня дошло, все получило свое объяснение. Она открыла мне, как творится волшебство, и у меня открылись глаза! Я был восхищен этими блистательными играми и не собирался спорить с ней.

Она вновь наседала на меня, я должен был знать все. Были ведь и другие чудеса.

— Да каждый рискованный прыжок кошки или эльфа! Лежи! Understand, young man? Понимаете, молодой человек? Чудо! Спать! Understand? In bed! Dream! Dream! Смотри сны, паренек!

Прозвучало, как приказ!

Но я отнюдь не видел сны. Вопрос заключался в том, чтобы уйти от нее, убраться отсюда так, чтобы она не завопила о смертоубийстве. Хотелось избежать этого… А, плевать! Будь что будет!

Я подал знак Состену и малышке, давая им понять, что им нужно было уходить первыми, что я нагоню их… что им не нужно было ждать меня, что я последую за ними…

— Направо, направо!

Направо тоже тянулся каменистый берег, затем шлюз, затем док «Пенинсьюлар»… Они тронулись в путь, а следом и я — фьюить! — тоже припустил.

Хоть и хромал, а бежал. У-у-у, какой концерт она задала! Загорланила вслед мне просто до небес! Звук катился по воде, усиливался невероятно. Рыкание ее глотки разносилось повсюду, возвращалось со всеми отголосками, подхватывалось ветром… Каждый его порыв, каждый налетевший шквал гремел изрыгавшимися ею оскорблениями…

— Фердинанд beast! Froggy! Monkey!

Как только она меня не обзывала!

— Фердинанд dog! Heartless dog! Бессердечный пес!

Я шел вдоль парапета шлюза. Множество людей, рабочих переходили канал. Вопли вызывали их недоумение.

— Это какая-то свихнувшаяся! — объяснял я и делал ей сверху знаки: «Тс-с-с!» Я все еще надеялся закрыть ей рот.

Куда там! Только хуже получилось. Она завизжала пронзительно, в десять раз перекрывая силу моего голоса:

— Give те the dagger, coward! Macbeth has murdered sleep! Дайте мне кинжал, трус! Макбет убила сон!

Дайте, и все тут! Она никогда не умолкнет. Прощай, охальная глотка!

— Отдать швартовы, и рысью, детки мои!

Только отряд мой выглядел не блестяще. Особенно неважно чувствовала себя малышка… она едва держалась на ногах, у нее возобновились головокружения. И все-таки задерживаться здесь не следовало… неподходящее было место, чтобы прохлаждаться. Сразу за шлюзом нырнули в узкие улочки. Повернули с набережной направо и начали петлять в темных закоулках. Миновали зернохранилища «Инсулинд»… Снова тесные проходы, коварные крутые повороты… Дангоу, Бермонд, Геркул Коммонс… Проскочили, не останавливаясь, почти до самого моста Ламбет… там дышать стало посвободнее. Передышка, антракт!.. Отмахали уже порядочно, можно было и перевести дух. Моей душечке Вирджинии запорошило песком ее чудесные глазки, никак не могла про-моргаться. Я легонько пожурил ее:

— Вы слишком много танцевали, котеночек мой!

— О, but it was so amusing! Но было так весело!

Она ни о чем не сожалела. Ее задорный носик, начинавший дрожать по любому поводу, будь то улыбка, смех, мимолетное забавное воспоминание, увлажнился от измороси… а ее чудесные волосы, ее дивные кудри намочил то и дело налетавший дождь.

Я воровато целовал ее на бегу… Раз… два… три…. Радость моя! Мы совсем забыли о Состене, а тот разговаривал сам с собой, поспевая за нами…

— Куда же мы теперь? — окликнул он меня.

— Догоняй, узнаешь!

И верно, пора было решать.

— Так что же?

Я склонен был вернуться под дядин кров. Раз я никуда не уезжал, следовало привести наши дела в порядок. Может быть, подождать еще немного? Может быть, позвонить прежде по телефону? Так было бы и осторожнее, и благоразумнее. Я смотрел на Состена и на малышку. Они ждали моего решения.

Немного прояснилось, дождь приутих. А вдруг выдастся погожий день и появится возможность дождаться вечера? Пользуясь случаем, пошататься по городу?

— Вы не озябли, Вирджиния?

— Chilly! Прохладно! — ответила она, смеясь.

Не в ее нраве было жаловаться, даже угодив под ливень. Неясным оставался вопрос с ее короткой юбкой. Давеча Каскад глянул со значением. Теперь, намокнув, она, надо полагать, стала еще короче…

Тонкие, сильные, мускулистые, покрытые золотистым загаром, кошачьего изящества ноги, на которые уже обращали внимание. О, этот дивный изгиб от бедра до лодыжки! Ноги, туго налитые свежестью, радостью, мелькавшие, точно вспышки света.

Каждый раз они ослепляли меня… Эх-хе-хе! Как сейчас вижу ее юбчонку, забавную, прелестную юбочку в складку, юбочку из шотландской ткани…

Спору нет, она была коротковата даже для Англии, да к тому же беременность… Впрочем, о ней знал я один… И все же, и все же!.. Однако пора было действовать, это я сознавал ясно. Вернуться или нет? Я гадал, тыкал пальцем наугад, терялся в предположениях, меня обуревала тревога, я пребывал в полной неопределенности… Мне чудился ужасный исход.

— Вот такие дела… — только и мог я молвить.

В те поры я еще не сочинял романов, еще не умел покрыть семьсот страниц кружевными узорами недоразумений… Меня терзало мучительное волнение. Состен стоял-стоял, но, отчаявшись, вконец измученный, уселся прямо на край тротуара и продолжал ждать моего решения.

— Ты когда что-нибудь надумаешь?

Он дрожал от озноба и вообще выглядел неважнецки.

— У тебя что-то болит?

— А, пройдет! — успокаивающе ответствовал он. — Так, сердце… Напрыгался…

Пусть отдохнет… Поразмыслив, я решил, что автобус предпочтительнее метро. Метро всегда битком набито полицией. Я объявил Состену:

— На автобус!

— Автобус так автобус… Ты у нас командир.

Этого и будем держаться. Я был исполнен твердой решимости.

— Проезжаем по Лондон-Бридж 113-ым автобусом в сторону «Памятника», вылезаем на Йорк-сквер, и ты идешь звонить.

— Не я, а ты!

— Как знаешь…

— Раз сударю так заблагорассудилось, следуем за вами!..

Я протянул ему руки, помогая встать, и мы потихоньку тронулись. Лондон-Бридж находился в некотором отдалении, так что предстояло еще шагать, а мы совершенно измучились, петляя по кривым улочкам, запутывая следы по глухим проулкам… Окончательно выдохлись… Вот, наконец, и он. Высоченный, если смотреть с Трули-стрит. Начали взбираться на мост. Какой вид открывался отсюда! Глаз хватал почти до Вулвича, река видна была, как на ладони, на всем ее протяжении до Мэнор-Уэй, Королевских доков. Великолепная панорама!

— Давайте передохнем, — обратился я к ним. — Такой славный ветер!

И верно, тугой ветер налетал порывами, свистал в парапете, трепал волосы.

Виднелись суда, верфи, повсюду кипела работа… становились на якорь, лавировали с переменой галсов, до нас доносился грохот, безостановочно сновали грузовые посудины… пузатые… стройные… обтянутые камуфляжем… подтягивали, перетягивали тонкими талями, маневрировали, среди бурлящей воды… Свистки, беготня на палубах… Тяни, натягивай фалы, ошвартовывай крепче!.. То там, то сям плясали бакены… И повсюду вездесущие лодки обгоняли друг друга, крутились на месте, взбивали брызги, пену… Десятки, сотни… От них рябило в глазах… Зрелище для любителя. Меня оно завораживало… и я не скрывал восхищения. Мне хотелось бы, чтобы и оба моих товарища испытали то же чувство… чтобы и у них дух захватило от восторга. Я обратил внимание Состена и малышки на непогрешимую точность, мягкую плавность судов, когда они приближались к причалу и поворачивались, чтобы ошвартоваться. Комар носа не подточит! Их это тоже должно было поразить… но в ответ я услышал, что они продрогли. Чайки чертили, бороздили небо, парили, камнем падали на буи и тихо усаживались на них…

Далеко внизу могучий поток гремел под мостовыми пролетами, рыл, вспахивал дно, взбивал пену… Оставалось впечатление злобной мощи. Он бросал, подкидывал, разметывал челноки. Тяжеловесный, переполненный грузом «Кардифф» натужно пыхтел, шлепая по воде… его отбивало течением к мостовым устоям. Судовая машина трудилась на предельных оборотах, плицы колотили по воде, как сумасшедшие… Плюх! Плюх! Плюх!.. Нет, не справиться! Судно подвалило к берегу, бросили якорь, загремела, разматываясь, огромная бухта цепи… Гр-р-р!.. Оглушительный, уши раздирающий лязг… И вот стали на якорь.

Я смотрел, затаив дыхание… Фу-у-у! «Вы только поглядите, какое великолепие! — обратился я к моим спутникам. — Какое искусство маневрирования!.. А сколько опасностей!»

Да-да, они заметили, только сильно продрогли. Та же песня!..

— Что ж, тогда в путь!

Я не собирался навязываться.

Еще не совсем рассвело. Совсем рядом справа, прямо над фабрикой «Орпингтон» светилась, бледно просвечивая мглу, гигантская электрическая вывеска «Ригли». Похоже было, к сожалению, что день выдастся пасмурный, а я-то надеялся, что распогодится.

Шквалистый ветер нес сажу. Мы по-прежнему стояли у парапета в ожидании, когда я окончательно решу, возвращаться к полковнику или нет. От еще не погашенного где-то в Ист-Хэме пожара наносило желтым едким дымом. Там метались огненные сполохи, по временам высоко взмывали столбы пламени…

Значит, здесь действительно поработали цепеллины. Старичина был совсем подслеповат, а вот Вирджиния, обладавшая острым зрением, видела далеко. Я указывал ей на одно место поблизости от Кэннон-Док, куда мы ходили совсем недавно.

— Состен! — растормошил я его. — А ведь они уплыли!

— Кто уплыл?

— «Конг Хамсун», бестолковый!

И верно, ни единой мачты там уж не торчало… а парусник видно было черт знает из какой дали, он выше всех домов.

Он не стал спорить.

— Да, да, конечно!.

Мол, ничего не попишешь…

В лицо дул резкий порывистый ветер с моря. Состена била крупная дрожь.

— Ты, часом, не заболел? Не заболел, спрашиваю?

— С-с-с-сам в-в-видишь!

— Тогда вперед!

Еще триста, четыреста ярдов до конца моста. Я подхватил Вирджинию и Состена под руки.

— Ну же, поскакали, шелапуты, слышите? Я повторил им принятый порядок действий.

— Значит, садимся в 113-ый, к «Памятнику»… на Йорк-сквер выходим — вот и все дела! You, miss, вы звоните по телефону!

Отлично.

Но у Состена возникла идея:

— А может быть, сначала по чашечке кофе?

— Где ты его достанешь? Кофе… Легко сказать! В такую-то рань…

— Чашечку мокко, сударь! — заупрямился он.

— Да где же тебе подадут?

— А вон, рядом! — показал он на противоположный берег.

Я знал, что у него губа не дура…

— В «Калабаре». Знаешь такое место? Я не знал.

— На Твикенхэм, недоумок! Я-то знаю! За станцией, салун Виктора!

— В такую-то рань?

— Обязательно!

— Откуда такая уверенность?

— Нюхом чую!

Я живо вообразил кофе прямо из перколатора… Соблазнительно!

И малышке не повредит. Чашка обжигающего кофе — это то, в чем она нуждалась.

И все же я видел в этом проявление слабости. Следовало бы прямиком отправиться к дяде… вместо того, чтобы разгуливать, таскаться из кофейни в кофейню… Это все умышленные проволочки. Так мы не договаривались, и вообще это черт знает что!.. Я мог это понять, но они сбивали меня с верного пути.

— Мокко — это жизнь!

В предвкушении кофе он совершенно преобразился, глядел весело, эдаким лихим гулякою…

В ветреные дни посредине моста дуло со страшной силой… такие шквалы, что просто сносило, валило с ног. Чтобы устоять, приходилось напрягать все силы.

И как же они радовались! Дурачились, точно малые дети, притворялись, будто их сдувает, сносит ветром… чтобы я бегал за ними и ловил… расшалились!..

— Ну, хватит! — рассердился я наконец.

Они прикидывались, будто их отрывает от перил. Заводилой выступал Состен.

Я крепко взял малышку под руку. Пошли! Дружно!

Я сопротивлялся вместе с ней налегавшим порывам ветра. Настоящий ураган! А она радовалась, а она заливалась!

— Восхитительная пора — молодость! — заметил я. Состен, который шествовал позади с видом эдакого обольстителя, сердцееда, затянул пронзительным фальцетом:

Он приплясывал, входил во вкус… Обрушился очередной шквал, подхватил его, откачнул, ударил о парапет. А ему и горя мало… последовал новый взрыв смеха, покатывались оба!..

Новый шквал сокрушительной силы… Мы сбавили ход, завиляли зигзагами, совсем стали… попятились… поднатужились… соединенными усилиями вжались в стену ветра…

Ну, наконец добрались, преодолели мост! Фу-у-у!.. Какой взрыв ликования! Они хохотали в полном восторге: вот была потеха!..

Я одернул на Вирджинии юбку, задравшуюся от ветра до самого подбородка. А то ведь так и заявились бы в город. Но они уже ни на что не обращали внимания… Теперь им загорелось поиграть в прятки. Сладу с ними не было!.. Я один сохранял серьезность. С них усталость как рукой сняло. Зная мой комический дар, они пристали ко мне с просьбой изобразить ворчуна, заявили, что шагу более не ступят прежде, чем я не сострою подобающую рожу, не нахмурю брови.

— Фердинанд, dear, make your face! Скорчите рожу, Фердинанд!

— Давайте, давайте, шевелитесь!

Не испытывал я желания представлять.

Вот и меня записали в шуты… Кто бы мог подумать!..

Это меня-то, воплощение заботы и сдержанности!..