Банк страха

Глава 10

Кафе «Энвил» начало заполняться в половине шестого, когда конторские здания, стоящие вдоль Найтсбридж, стали выпускать своих ежедневных узников. Сэм Хофман сел у окна, чтобы наблюдать за фирмой Хаммуда, находившейся на другой стороне улицы. Он отсчитал шестой этаж и пробежал взглядом по окнам. В большинстве кабинетов еще работали, свет не горел только в большом угловом кабинете; но шторы были закрыты, и что делается внутри — видно не было. При вечернем освещении фасад дома казался розоватым. Огромная отвратительная свинья-копилка, подумал Хофман: набита деньгами, но недоступна для людей. Он ждал, когда выйдет Лина Алвен.

Рядом с Хофманом села молодая женщина в короткой юбке; на голове у нее была бейсбольная кепка, повернутая козырьком набок. С ушей в качестве сережек свешивались два презерватива. Она попросила у Хофмана огонька, причем произношение у нее было чисто американское. Хофман зажег ей сигарету и продолжал наблюдать за домом. Тогда она встала и ушла, а через несколько минут на ее место сел молодой парень, судя по его речи, с севера Англии, в глянцевом двубортном костюме и с портативным телефоном. Держа в одной руке пиво, а в другой — телефон, он стал названивать друзьям домой — в Виган или Сканторп или куда-то еще — и хвастаться тем, как много денег он зашибает в большом городе. Торговал он то ли наркотиками, то ли средствами самозащиты — понять было трудно. Потом он заметил американку, теперь сидевшую за стойкой бара, и отправился договариваться с ней. Хофман почувствовал себя старым: такие манеры были ему не по душе.

На улице возник шум: полицейская патрульная машина внезапно сорвалась со своего места и с сиреной, ревущей, как огромная гармоника, помчалась по Найтсбридж в направлении «Хэрродса». Сначала Хофман подумал, что там опять получили предупреждение о взрыве, однако вой сирены постепенно затих где-то в ущельях Белгравии.

Сразу после пяти часов на шестом этаже, где работала Лина, стали тушить свет по очереди во всех кабинетах, и из дверей потянулся поток людей. Чтобы не пропустить ее, Хофман подошел к дверям кафе. У тротуара стоял посыльный с мотоциклом — блондин с соломенными волосами, похожий на моторизованного викинга, и, вертя в руках шлем, ловил последние лучи заходящего солнца. Встретившись взглядом с Хофманом, посыльный отвернулся, сел на свою огромную «хонду», завел мотор и умчался.

Все-таки Хофман чуть не пропустил Лину — так быстро она выскользнула из двери и проворно затесалась в толпу. Он заметил лишь плотную темную копну ее прически и резкий профиль, удаляющиеся в потоке понурых пешеходов, тут же потерял ее из виду и снова обнаружил уже на углу, где она остановилась, чтобы перейти улицу. Хофман подумал, что сейчас не стоит показываться ей на глаза — они были еще очень близко от офиса, и прошел за ней еще ярдов тридцать. Лишь когда они оказались в парке, по горбатому мостику перешли Делл — небольшую лужайку, покрытую цветами и папоротниками, — после чего Лина направилась вверх в сторону Мраморной арки, Хофман ускорил шаг и почти догнал ее. Услышав шаги, она обернулась, а когда узнала Хофмана, на ее лице отразились одновременно страх и облегчение.

— Привет, — сказал Хофман. — Какая встреча!

— Уходите, — ответила она и быстро оглянулась вокруг — не видит ли их кто-нибудь. Если не считать женщины, сидевшей на скамейке и слушавшей свой «Сони Уолкмэн», да школьника-пакистанца, игравшего с футбольным мячом, они были одни. Ее взгляд снова остановился на Хофмане; теперь в нем сверкал скорее гнев, чем страх. — Вам нельзя было этого делать. Я не могу разговаривать с вами. — Она резко повернулась и быстро пошла дальше по направлению к Парк-Лейн.

— Эй, погодите же минутку. — Хофману пришлось бежать, чтобы догнать ее. — Мне нужно вам кое-что сказать. — Он попытался взять ее за руку, но она отдернула ее.

— Я не могу, — сердито сказала она. — Здесь опасно, могут увидеть.

Хофман обвел взглядом склон холма и показал на его вершину, где в закрытом от глаз малолюдном уголке находилась сторожка смотрителя парка.

— Там нас не увидят, — сказал он. — Всего на несколько минут, правда. Нам надо поговорить.

Лина внимательно посмотрела в том направлении. Кажется, там никого не было, но знать наверняка было нельзя. Хофману удалось взять ее за руку, и они молча пошли в сторону узкой ложбинки, через каждые несколько шагов оборачиваясь, чтобы убедиться, что никто не идет следом. Войдя в густой кустарник, Хофман остановился и повернулся к ней.

— Мне необходимо было вас увидеть, — начал он, — чтобы предупредить о вашем боссе, Хаммуде. Он опасен.

Она скептически посмотрела на него.

— Да что вы говорите! Хаммуд опасен? Какая интересная мысль! — Она встряхнула головой.

— Я серьезно, — сказал Хофман. — Вы помните филиппинца, приходившего ко мне по поводу жены? Он исчез. Мне позвонили из посольства и сказали, что он уехал домой и больше не нуждается в моей помощи, но это ложь. Я думаю, Хаммуд велел убить его только за то, что он пришел ко мне. Теперь я волнуюсь, что они пойдут за вами.

— Они уже шли, — ответила Лина ледяным голосом. — Как вы не понимаете? — Она двинулась дальше, к островку деревьев и кустарников, образующих естественное укрытие. Хофман последовал за ней.

— Когда? — спросил он.

— После вечеринки у Дарвишей. Начальник службы безопасности предупредил меня насчет контактов с иностранцами. Кажется, он вас знает.

— Что вы ему сказали?

— Правду. Я сказала, что не виделась с вами раньше и не имею намерения видеться вновь. Так теперь вы оставите меня в покое?

— Простите меня, — сказал Хофман. — Я не знал. Но здесь безопасно. Я уверен, что за мной никто не шел. И я очень рад вас видеть. — Он попробовал улыбнуться.

Лина не ответила. Здесь, в укрытии, под пологом деревьев стоял запах влажного мха, стелившегося под ногами. Она вдруг вспомнила, что в такой же рощице она в первый раз позволила одному мальчику положить руку себе на грудь. Потом, когда он полез другой рукой в ее трусы, она вырвалась и убежала.

— Мне надо идти, — сказала она.

Хофман понял, что должен отпустить ее. Он передал ей предостережение, и каждую минуту, проведенную с ним, она рисковала. Но он еще не все ей сказал. Наклонившись к ней так, что его губы почти касались ее уха, он тихо сказал:

— Мне нужна помощь.

— Какая?

— Информация о Хаммуде, с которой можно было бы пойти в полицию. Этот человек опасен. Если кто-нибудь что-нибудь не предпримет, он так и будет терроризировать людей.

— Это меня не касается, — так же тихо ответила она. — Я черкнула Пинте пару строк по поводу жены, и все. Это была обычная вежливость.

Хофман умоляюще посмотрел на нее, как тогда, на вечеринке. Они уже подошли к концу лесистого укрытия. Метрах в пятидесяти от них гулял по тропинке мужчина с собакой. Времени было мало. Но Хофман знал, что он занят не милосердием, а работой. У него был клиент, пусть даже уже мертвый, и ему по-прежнему нужна была информация.

— Кто на самом деле хозяин «Койот»? — спросил он шепотом. — Вы знаете?

— Перестаньте! — ответила она.

— Прошу вас. Мне нужна помощь. Я обещал Пинте, что сделаю что-нибудь, но я не могу пойти в полицию без информации. Что делает Хаммуд в Ираке?

— Перестаньте! — повторила она и ускорила шаг, почти перейдя на бег. Длинноногая, со стрижеными волосами, она была похожа на цирковую лошадь.

Хофман бросил последнюю карту. Больше у него не было ничего.

— Что такое «Оскар трейдинг»?

Лина обернулась и посмотрела ему прямо в глаза. Ее лицо внезапно побледнело.

— Я не знаю, — отрезала она. — Оставьте меня в покое!

Они уже вышли из своего укрытия и снова были на открытой лужайке, на тропинке, шедшей по диагонали к Уголку ораторов. На ней через каждые несколько десятков метров стояли скамейки, и отдельные стойкие гуляющие отдыхали на них в одиночестве в сгущающихся сумерках. Хофман быстро обвел их взглядом и вдруг остановился на одном человеке, сидевшем метрах в тридцати от них и задумчиво читавшем газету. Он уже видел его раньше. Теперь этот человек был без шлема и в сером френче поверх другой одежды, но это был тот же соломенный блондин — посыльный с мотоциклом, полчаса назад загоравший перед «Энвилом». Хофман оглядел лужайку, не зная, что делать. Лина заметила, как изменилось его лицо.

— Что случилось? — спросила она.

— Ничего, — сказал Хофман, но медлить было нельзя. Подумав секунду, он заговорил шепотом: — Слушайте меня, Лина. Пожалуйста, сделайте в точности то, что я скажу, и все будет нормально. Поняли меня? Во-первых, дайте мне пощечину. А потом крикните мне как можно громче, чтобы я прекратил вас преследовать. И убегайте. Ясно?

По ее глазам было видно, что она поняла, но ее сковал ужас от мысли, что за ними следили.

— Делайте же это, черт возьми! — прошептал Хофман. — Ну!

Очнувшись от его голоса, она сильно размахнулась и с громким треском влепила ему ладонью по щеке.

— Перестань за мной ходить! — крикнула она. Ее ярость была настоящей, глаза сверкали. — Ублюдок! Говорила я тебе после того вечера, что видеть тебя не хочу, и еще раз повторяю. Проваливай! — Она ударила его снова, еще сильнее, и пустилась бежать через лужайку к Парк-Лейн.

Сидящие на скамейках, в том числе мотоциклист, уставились на них. Хофман проводил Лину взглядом, чувствуя жжение на щеке и ругая себя за глупость. Но по крайней мере, он устроил ей алиби.

Глава 11

Убежав от Хофмана, Лина бродила как во сне. Она пересекла Парк-Лейн и пошла в южном направлении, потом налево в Мэйфер, потом опять на юг к Пикадилли. Она шла бесцельно, почти наугад, словно пытаясь убежать не от какого-то человека или из какого-то места, а от чего-то, гнездившегося внутри нее. Она старалась придумать, что теперь сказать профессору Саркису, но тревога не оставляла места для мыслей. Она чувствовала, что буквально заболевает, хотя всего несколько часов назад была совершенно здорова. И единственное лечение состояло в непрестанном движении. Она вошла в метро на Грин-парк и проехала одну остановку до вокзала Виктория, где несколько минут шла в потоке пригородных пассажиров. Она думала, что люди Хаммуда, наверно, следят за ней даже здесь — словно надоедливая лампочка, которую не выключишь, потому что не знаешь, где она. Затем она вернулась в подземку и по кольцевой линии проехала одну остановку до Слоан-сквер. Она все еще боялась ехать домой, поэтому вышла и решила подождать следующего поезда.

Лина села на деревянную скамью посреди грязной станции и стала рассматривать рекламы с женщинами, сбросившими одежды в приливе энтузиазма по поводу тоника и конфет. У выхода бродячий музыкант с расстроенной гитарой пел песню Боба Дилана. Вдоль скамеек бродила цыганка в лохмотьях, выпрашивая деньги на непонятном языке. Духовное опустошение вокруг вполне соответствовало смятению, царившему в ее душе. Внезапно Лина ощутила потребность прочитать молитву, но кажется, она не помнила ни одной. В этом была еще одна ее проблема: отчуждение от своей религии! Она по-прежнему пекла печенье на праздник «Эйд аль фиттир» и просила Господа ниспослать здоровье всякому, входящему через переднюю дверь, но молиться она не умела. Ее вера была чем-то вроде смутного арабского унитаризма — ощущение Аллаха, скрывающегося где-то там, далеко, являющего себя в восходах солнца, цветах, рождении детей, но недостижимого в трудные минуты. Подошел следующий поезд, его двери зазывно распахнулись. Лина вошла, села и закрыла глаза, чтобы не видеть грязь и суматоху кольцевой линии. В качающемся вагоне она повторяла про себя по-арабски молитву, которую когда-то слышала от отца: «Господь — свет небес и земли. Свет Его, словно…» Она старалась вспомнить дальше, но не могла. Единственное, что она смогла вспомнить, — это самую простую молитву: «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах» — «Нет Бога кроме Бога, и Мухаммед Его пророк». Молиться было странно. Ее молодые арабские друзья очень удивились бы: молитвы — это для иранцев и ненормальных с ватными бородами. «Ла илаха илла-Ллах. Мохаммед расул Аллах». Она повторяла ее снова и снова, и эти слова успокаивали ее, словно звуки воды, журчащей по камням. Поезд подъехал к ее остановке в Ноттинг-Хилл-Гейт, но Лина проехала до Бейсуотера, и оттуда пошла пешком домой.

«Харам». Все это было так похоже на игру — молитва, пересадки, пропущенные остановки. Она вовсе не старалась обмануть людей Хаммуда: они уже видели все самое худшее и знали все, что можно было знать. Она старалась обмануть более серьезного врага, настоящую причину ее несчастий, всемогущую, но невидимую силу, которую арабы называют «Аль Айн» — «Дурной глаз».

При всех ее запутанных отношениях с Богом Лина верила в Дурной глаз. Это была природная сила, вездесущая и совершенно непредсказуемая. О Дурном глазе люди говорили очень неопределенно — как о воплощении злой судьбы или рока, но он был чем-то более определенным и зловещим. Дурной глаз был воплощением той темной стороны человеческой натуры, которая желает страданий другим людям, — злобы, наслаждения чужими мучениями, жажды мести. Дурной глаз был вашим злейшим врагом: он отнимал у вас то, чем вы больше всего дорожили. Если у вас были красивые ноги, и Дурной глаз видел, что люди восхищаются ими, он устраивал ужасную катастрофу, и ваши ноги ломались или искривлялись. Если вы любили читать книги, Дурной глаз делал так, что вы слепли. Если вы родились музыкантом, он делал вас глухим. Чтобы уберечься от этой коварной силы, вы должны были ее перехитрить. В этом была единственная надежда. Когда в Ираке у кого-то рождался ребенок, простые женщины-соседки говорили: «Фу, какой некрасивый ребенок». Это и значило обмануть Дурной глаз, чтобы он думал, что завидовать нечему, поэтому нечего и портить и можно оставить ребенка в покое.

Но что, если Дурной глаз так настойчив в стремлении все испортить, что все ваши уловки и пересадки с поезда на поезд не помогают? Тогда вы должны прибегнуть к крайней мере. Добравшись наконец до своей квартиры на Лэнсдаун-Уок, она прошла прямо в комнату и открыла коробочку с украшениями. В детстве ей, как и всем восточным женщинам, говорили, что есть специальный способ защититься от Дурного глаза — носить бирюзу, которая для Дурного глаза была то же, что крест для вампира. По-арабски этот камень назывался «фейруз», и не случайно то же имя носила самая любимая в арабском мире певица, которая пела о жизни предков, о потерянной невинности и о несчастной любви. Лина очень часто смеялась над этим предрассудком. Но сейчас она вынула бирюзовую брошку из коробочки и нацепила ее на свою шелковую блузку. Она почувствовала большое облегчение.

Лина включила телевизор, надеясь, что он развлечет ее, но вместо этого почувствовала себя еще более одинокой. Она натыкалась на сплошные комедийные шоу с заранее записанным ненатуральным смехом, на фоне которого герои говорили совершенно не смешные вещи. Она открыла баночку с супом, но поняв, что совершенно не хочет есть, вылила его в туалет. Потом она набрала номер своей университетской подруги Элен Копакен, жившей в Блэкхите, но телефон не отвечал. Она стала ходить из угла в угол своей маленькой комнаты. Ворота Иштар на плакате в сумерках казались входом в тюрьму.

Забредя в спальню, она извлекла из шкафчика фотографию своего единственного серьезного парня; в последнее время она доставала ее лишь когда ей становилось очень грустно. Ее отцу этот парень, наверно, понравился бы. Он тоже был иракским эмигрантом, семья его была еще более аристократичная, чем их, но они порвали со своими корнями настолько, что он уже не умел ни читать, ни писать по-арабски. Нрава он был мятежного и водил Лину в экзотические бары и на вечеринки, где баловались кокаином. В течение года он уговаривал ее переспать с ним, и наконец Лина уступила, надеясь, что эта награда смягчит его холодное сердце. Но после недолгой страстной любви он быстро потерял к ней интерес. Оказалось, что он такой же, как и все другие арабы. Он желал, чтобы его жена была девственницей. Положив снимок обратно в шкафчик, Лина прилегла на постель. Полежав так, она все же разделась, но тут же снова оделась и решила позвонить своей подруге Ранде Азиз.

— Шаку маку. — Лина старалась, чтобы голос ее звучал весело. На иракском сленге это означало примерно: «как поживаешь?»

— Что с тобой случилось после работы, хабибти? Я думала, мы встретимся на Нью-Бонд-стрит и пройдемся по магазинам.

Лина тихо простонала. У нее это совершенно вылетело из головы.

— Я виновата. Я была занята. Совершенно потеряла представление о времени. — У нее вдруг снова заколотилось сердце, и слова давались ей с трудом.

— Занята? С кем?

— Ни с кем. Даже не хочу об этом разговаривать.

— Ого. А он кто?

— Никто. Забудем об этом. Тяжелый случай. Я уже забыла.

— Слушай, у тебя все в порядке? Ты как-то странно разговариваешь.

— Все в порядке. Я просто устала.

— Ну ладно, возьми себя в руки, девушка.

— Слушай, Ранда, что ты сегодня делаешь? Что, если я приду к тебе?

— Конечно, приходи. Здесь Тони. Мы как раз собирались пообедать.

— А, конечно, я и забыла. Давай тогда в следующий раз. — Тони Хашем был новым богатым дружком Ранды. Лина по-прежнему старалась говорить весело, но, видимо, огорчения скрыть не смогла.

— Да перестань! Вот что. Приходи-ка ты через часок, о’кей? Я собиралась после обеда предсказывать Тони судьбу. Так я и тебе погадаю. Отдохнем немножко.

— Нет, ты занята. Вам с Тони лучше побыть вдвоем. Как-нибудь в другой раз.

— Да ну, приходи! Обязательно! Мне нужна публика. И тебе тоже, кажется, нужна компания.

— Да я могу еще куда-нибудь сходить. Просто я как-то странно себя чувствую.

— Значит, увидимся в десять, — сказала Ранда. — Принеси бутылку вина — и я твоя подруга навеки.

Лина быстро доехала до дома Ранды в Челси и нажала кнопку звонка ее квартиры, держа в руке бутылку вина. На улице стоял туман; подрагивая от холода, она прождала полминуты, пока хихикающая Ранда не открыла дверь. За ней стоял Тони Хашем — высокий, темноволосый, излишне красивый, даже во вред самому себе — и улыбался, как кот, только что проглотивший канарейку. Видимо, он всего секунду назад застегнул свой зиппер.

— Может быть, я пойду? — спросила Лина.

— Нет, нет, — ответила Ранда, оправляя платье. — Входи. Мы как раз готовили еду. Ты ведь знакома с Тони?

Лина кивнула. Тони был старшим сыном иракского бизнесмена-эмигранта, который, как и Марвен Дарвиш, в один прекрасный день вдруг стал богатым. Порядочные иракцы, говоря о таких людях, выразительно закатывают глаза. Тони абсолютно не интересовался политикой, и это спасло его от того, чтобы стать еще одним большим пройдохой. Его идеология начиналась и кончалась приятным времяпрепровождением, поэтому они с Рандой очень подходили друг другу.

Ранда открыла вино и наполнила стаканы. Протягивая один из них Лине, она заметила бирюзовую брошь.

— Фейруз! — воскликнула она. — У тебя что-то случилось?

— Нет, — быстро ответила Лина. — Во всяком случае, по-моему, нет. Мне просто показалось, что он хорошо смотрится.

— У-гу. Очень хорошо. — Ранда кивнула, но на лице ее осталось выражение сомнения.

— А у меня сегодня праздник, — весело заявил Тони, которому чужды были чьи-либо заботы, кроме своих.

— Что такое?

— Завтра мне исполняется тридцать, и меня уже не призовут.

— Значит, вы уже можете вернуться домой? — спросила Лина. Тони, как и многие молодые люди, оставался за границей для того, чтобы не попасть в армию.

— Почему бы и нет? В следующий раз им придется воевать без Тони Хашема. Так же, как и в прошлый раз, и перед этим.

Уже больше десяти лет война была в Ираке таким же явлением природы, как ветер и дождь. Во всех войнах основная тяжесть падала на плечи бедных людей, не имевших средств от нее увернуться. Для них одно страдание накладывалось на другое. А для людей типа Хашемов, Дарвишей и Хаммудов это было десятилетие новых возможностей. Правитель выходил невредимым из всех войн. Даже международные санкции становились возможностью делать деньги — для людей, которые имели хорошие связи, позволявшие переправлять вещи через границу.

— А может быть, больше не будет войны? — сказала Лина. — Может, он все-таки чему-то научился.

— Кто? Правитель?

Она кивнула.

— Ни за что! — заявил молодой Хашем, взбодренный стаканом вина. — Правителю война нужна, как младенцу молоко.

— Тони! — Ранда предостерегающе подняла руку. Иракцы не произносили таких речей даже дома, даже в Лондоне.

— Извини. — Он чмокнул ее в щечку. — Но Правитель уже мало что значит. Он уж не тот.

— Что-то ты больно смелый сегодня, — проговорила Ранда. — Но что ты имеешь в виду?

— Правитель нездоров, — тихо сказал Тони. — Я это слышал вчера вечером от одного из знакомых отца. Он сказал, что в Багдаде что-то случилось, и мой отец согласился. Я слышал, как они разговаривали.

— И что они говорили?

— Что в Багдаде могут возникнуть сложности, потому что родственники Правителя передрались. Братья борются друг с другом, а особенно — с их двоюродным братом Османом. Похоже, когда старика не станет, они устроят потасовку. Во всяком случае, так говорит отец. Я знаю, что он беспокоится, потому что только что перевел приличную сумму денег в Швейцарию, а он не стал бы этого делать, если б не было реальной угрозы.

— Ерунда какая-то, — сказала Ранда. — А ты как думаешь, Лина?

— Я ничего не думаю. — Лина нахмурилась; разговоры о Правителе напомнили ей о том, что случилось на работе.

Ранда сменила тему разговора.

— Я сделаю кофе, — сказала она. — Вам какой?

— Умеренно сладкий, — одновременно откликнулись Тони и Лина.

Ранда ушла на кухню и поставила на огонь латунную турку. Она дождалась кипения раз, потом второй, потом третий, а затем разлила черный кофе с гущей в три маленькие чашечки. Поставив их на подносик вместе со сладким арабским печеньем, она отнесла его в гостиную.

— Пейте кофе, дорогие мои, — сказала она, — а потом я прочитаю ваши судьбы.

Все трое принялись за свои чашечки, потягивая сверху густую черную жидкость и оставляя тяжелый осадок на дне. Тони закурил, зажег сигарету для Ранды и предложил Лине.

— Нет, спасибо, — отказалась Лина. — Я бросила.

— Давно? — спросила Ранда. — Ты, кажется, действительно чем-то обеспокоена. Поверь, Дурному глазу все равно, куришь ты или нет. Покури, это успокаивает.

— Ну, хорошо, — согласилась Лина и взяла из пачки сигарету.

Тони первым допил кофе, оставив на дне темный слой осадка. Он поставил чашечку на блюдце вверх дном и стал ждать, когда осадок застынет и превратится в узор, который и определит его судьбу.

— Ты тоже, — сказала Ранда, кивнув Лине.

— Давай не сегодня, — попросила Лина. — Я что-то не в настроении.

— Давай-давай, — не отставала Ранда. — Ты должна услышать что-нибудь приятное, а я чувствую, что сегодня судьбы будут только хорошие. Дурной глаз где-то далеко. — Подзуживаемая подругой, Лина тоже перевернула свою чашку.

Когда гуща в чашке Тони подсохла, Ранда подняла ее и поднесла к свету. Она медленно поворачивала ее в руке, рассматривая все стенки, и наконец улыбнулась. Простой смертный не увидит в такой чашке ничего, кроме кофейного осадка, застывшего случайным узором, но для Ранды в ней содержалась вся вселенная.

— Я вижу петуха, — объявила она, указывая на пятно неопределенной формы. — Большого петуха. Это очень хорошо. Это означает, что ты человек гордый — гордишься собой, своей статью. — Она подмигнула ему и продолжала: — Потом я вижу рыбу. Это тоже очень хорошо. Это означает удачу. Посмотри, видишь этот маленький зигзаг? Это и есть рыба. Ты счастливчик, с тобой происходят всякие приятные события. И ты гордишься этим, но не чересчур.

Потом я вижу большое открытое пространство. — Она указала место, куда не распространился черный поток. — Это очень хорошо. Проблем у тебя нет. Ты живешь беспечно, ни о чем не беспокоясь.

— Это я освободился от армии! — воскликнул Тони.

— Да, возможно, именно это.

— Отлично!

— Теперь, после большого открытого пространства я вижу башню славы! Это очень важно. — Она указала на длинный след стекавшего осадка, доходящий до края чашки. — Ты видишь башню славы? Значит, вскоре тебя ожидает какое-то большое свершение. Может быть, ты получишь много денег. Да, скорее всего. Много денег.

— Йа салам! — воскликнул Тони. — Почему бы и нет?

— А теперь, — она вся аж засияла, — может, ты мне не поверишь, но я это ясно здесь вижу. Я вижу невесту! Что же это еще может означать? — Она указала на последний черный комочек застывшего осадка. — Да, это невеста. Посмотри — вот лицо, а вот фата. Вот здесь нос и подбородок. Видишь? Значит, ты скоро женишься.

— А кто она? Она красивая?

— О да, — ответила Ранда, — очень красивая. И очень сексуальная.

Тони нежно поцеловал ее в губы. Лина даже подумала, не отправятся ли они опять вдвоем на кушетку, но Ранда высвободилась и повернулась к подруге. У нее еще были дела.

— Теперь твоя очередь, — сказала она, поднимая чашку Лины. Она поднесла ее к свету и нахмурилась. Потом повернула ее на 180 градусов, вгляделась повнимательней и опять нахмурилась. — Наверно, это моя чашка, — сказала она.

— Нет, — ответила Лина, — это моя. А в чем дело?

— Ничего особенного. Просто странно, вот и все.

— Так читай.

— Может, потом. Давайте выпьем еще вина.

— Нет, ты прочитай! — повторила Лина.

— О’кей. — Она вдохнула поглубже. — Во-первых, видишь все эти пятнышки? — Она указала на место, покрытое маленькими круглыми пятнышками застывшего кофе.

Лина кивнула.

— Это глаза. На тебя смотрит множество людей. Это означает зависть — люди завидуют тому, что ты имеешь, и хотят этим завладеть.

Лина взялась за бирюзовую брошь, ища защиты. Дурной глаз забрался и в эту чашку.

— О’кей. Значит, эти люди на тебя смотрят. Почему — не знаю. А потом начинается какая-то суматоха. Вот здесь, смотри. — Она указала на изогнутую, прерывистую полоску застывшего кофейного осадка, похожую на полосу серого тумана. — Это означает неразбериху. Вокруг тебя все вертится, а ты не знаешь, что делать.

— А что потом?

— Очень забавная форма. Смотри-ка, вот здесь. Видишь? По-моему, это верблюд. Да, это верблюд. Видишь четыре ноги?

— А что означает верблюд?

— Это хорошо. Это значит, что ты поедешь за границу. Да, это хорошо.

Лина похолодела.

— А эта страна, куда я поеду, — это может быть Ирак?

— Может. Хотя я не знаю. Наверно, нет. Зачем тебе ехать в Ирак? Нет. Это, наверно, что-нибудь приятное. Франция. Или Таити.

— А что дальше?

— Дальше что-то непонятное. Здесь сплошная чернота. Правда, все черно. Никакого узора не видно.

— Дай, я посмотрю, — попросила Лина. Она взглянула на то место, куда указывала Ранда, и увидела широкую полосу засохшего осадка, темную и непроницаемую. Она покачала головой. — Я знаю, что это означает. Чернота означает несчастье.

— Иногда да. Она может означать несчастный случай или горе. Но может быть и так, что она заслоняет настоящий узор. Поэтому не беспокойся. Я не думаю, что здесь несчастный случай. Может быть, и хороший.

— Ты слишком стараешься говорить приятное. А что после черноты?

— Это тоже в общем-то странно. Потом все чисто. Никогда не видала такого рисунка. Такая чернота — а потом ничего. — Она показала чашку Лине. После темной полосы стенка чашки — примерно на половину всей ее окружности — была совершенно чистой, словно кофе по этой стороне вообще не стекал.

— О Господи. Что же это значит?

— Не знаю. Но думаю, что это хорошо. Это долгий, долгий период без всяких проблем после всей этой черноты. Видишь? Ты как будто прорвалась сквозь тучи в чистое небо. Вот что это, видимо, означает.

— Продолжай. Скажи мне правду, Ранда. Что еще это может означать?

— Я точно не знаю. Разные люди разбирают узоры по-разному.

— Что это означает? — Голос Лины повысился почти до крика.

— Кое-кто может прочитать это по-другому, но я бы не стала им верить. Ты все же хочешь, чтобы я сказала?

— Да.

— О’кей. Иногда такое большое чистое пространство после такой черноты означает, что какой-то человек попадает на небеса. В рай. В абсолютную чистоту.

— То есть умирает.

— Да, умирает.

— Кто этот человек? Это я?

— Может быть, ты. Или кто-то, кого ты любишь. Но говорю тебе, Лина, я не считаю, что здесь говорится именно так. Я думаю, что здесь, после трудного времени, когда люди смотрели на тебя, а потом произошла неразбериха, ты будешь счастлива долго-долго. Абсолютное счастье.

— Don’t worry, be happy![11] — беспечно пропел Тони. Ему стало скучно. Ему хотелось вернуться на кушетку и позабавиться с подружкой.

— Правильно. Be happy! — повторила Ранда.

— Ну, ладно, — проговорила Лина, — мне пора.

— Я провожу тебя до двери, — сказала Ранда, беря подругу за руку. Лина шла медленно и неуверенно, приостанавливаясь на каждом шагу. Когда они вышли в холл, Ранда прикрыла дверь, чтобы Тони ничего не слышал.

— А теперь послушай меня, — тихо сказала она. — Забудь про всю эту историю с гаданием. Это все чушь и предрассудки. Я не знаю, чем ты расстроена, но могу сказать одно: ты слишком волнуешься по поводу работы. В последние дни ты выглядишь ужасно. Ты понимаешь? Ужасно. Говорят, профессор Саркис на днях ругал тебя за что-то. Это правда?

Лина кивнула.

— Пусть профессор Саркис поцелует меня в задницу. Слышишь? В задницу!

Лина постаралась засмеяться, но у нее получился лишь громкий выдох.

— Серьезно, голубушка, если ты позволишь Хаммуду и его ребятам за тебя взяться, они тебя с ума сведут. Они абсолютные психи. Так что не бери в голову. Что они могут тебе сделать самого плохого? Выгнать, правильно? Здесь же не Багдад, у них нет армии, и единственное, что они делают, — это всех пугают. У тебя же нет родственников в Ираке?

— Есть, — сказала Лина. — Один человек. Тетка.

— Ой, извини. Ты мне никогда не говорила. Но поверь мне, они ей ничего не сделают. У них есть гораздо более серьезные заботы. Так что черт с ними, говорю тебе. Пусть сами играют в свои игры. Конечно, надо брать у них деньги, но не давать им тебя изводить. Я права?

— Я молилась сегодня, — сказала Лина.

— Ты — что делала? — Как и большинство других молодых знакомых Лины, как христиан, так и мусульман, Ранда была откровенно светским человеком. Религия мешала бы им приятно проводить время. Только фанатики могут распевать «Маки вали илла Али» («Нет правителя кроме Али») и отрубать людям руки за воровство.

— Я молилась, — повторила Лина.

Ранда тряхнула головой. Ее подруге было еще хуже, чем она думала.

— Тебе дать валиум? У меня есть лишний.

— Нет, — ответила Лина, — я в порядке.

— Не давай им тебя изводить, — повторила Ранда. — Помни: страх — вот и все, на чем они играют. А теперь иди и выспись хорошенько.

Лина кивнула. Ранда была права. Но она не была уверена, что такими бодрыми словами можно провести Дурной глаз.

Глава 12

Вечером Сэм Хофман позвонил принцу Джалалу бин Абдель-Рахману. Он решил, что это ему наказание за сегодняшнюю ошибку с Линой, и за другую ошибку, еще раньше, с поваром-филиппинцем, и за много-много ошибок, которые он совершил за все эти годы, пытаясь доказать, что он вовсе не такой эгоистичный и безответственный человек, каким его считал этот саудовский принц. К счастью, Джалал на этой неделе был в Лондоне, и он, конечно, рад был бы снова увидеться с Сэмом спустя столько лет, и почему бы не сегодня же вечером? Если арабы и умели делать что-нибудь лучше, чем разжигать вражду, так это прекращать ее — прощать, забывать и обниматься. Положив трубку, Сэм почти физически почувствовал на своей щеке острую бородку Джалала, целующего его и приветствующего вновь в компании людей разумных.

Принц Джалал жил в огромном доме времен регентства[12] на Гайд-Парк-сквер. Архитектор сохранил для принца в целости кремовый фасад здания — с его совершенными пропорциями, дорической колоннадой и многооконным фронтоном в неоклассическом стиле Роберта Адама — и удалил всю начинку, оставив лишь оболочку. Внутри элегантной и строгой коробки принц соорудил себе современный дворец наслаждений — плод воображения, воспитанного на многочисленных журналах «Плейбой», которыми увлекался принц, будучи студентом в штате Колорадо. В подвальном помещении находился домашний бассейн с толстыми стеклянными стенами, наподобие аквариума — принц любил наблюдать, как его гости резвятся в воде. На следующем этаже были корт для сквоша и гимнастический зал, а рядом с ними — игровая комната, где стояли автоматы с пинболом и видеоиграми и разменный автомат, выдававший двадцатипятицентовики без опускания доллара. Следующие два этажа представляли собой обычный дом богатого человека: строгая гостиная и столовая, спальни, кабинеты, буфеты, салоны. А еще выше располагалась основная достопримечательность дома — двухэтажный храм наслаждений, предназначенный исключительно для секса. Там стояли кровати в окружении зеркал; была комната для кино в голливудском стиле с удобными креслами и диван-кроватью; в одной маленькой комнате принц даже поставил старый автомобиль, чтобы доставлять себе удовольствие сношаться со своими юными гостьями на его заднем сиденье, как он это практиковал в Колорадо.

Хофман приехал после десяти часов, помня о том, что именно в этот час дом Джалала начинал оживать. Англичанин-телохранитель — вежливый и почтительный, но явно способный попасть между глаз с пятидесяти ярдов — открыл ему дверь и провел через «хомут» — детектор металла. У саудовских принцев вошло в моду нанимать в качестве слуг и камердинеров бывших унтер-офицеров, например из воздушно-десантных войск. Они платили им такую же зарплату, а кроме того, эти ребята пользовались обильными остатками еды и женщинами.

Джалал ожидал Хофмана в своем чертоге на четвертом этаже. Выглядел он точно таким, каким его когда-то запомнил Хофман, — тщательно ухоженным и оттого жутковатым. Его кожа имела кремово-коричневый оттенок, ни пятнышка, ни морщинки. Борода у него была как на картине Сера — каждый волосок словно нарисован отдельно, со своим особым оттенком. Глаза большие и мутные — результат многолетних развлечений и потребления наркотиков, но тело все еще подтянутое и хорошо тренированное ежедневными упражнениями в гимнастическом зале. На нем были тонкие льняные шаровары, шелковая рубашка, которая на женщине называлась бы блузой, и кашемировый пиджак, сшитый настолько превосходно, что сидел на нем как влитой. Хофман протянул руку, но Джалал заключил его в объятия.

«Дорогой мой, дорогой, дорогой», — повторял принц, целуя Хофмана раз, второй, третий. С мужчинами он любил обращаться именно так — ласково и нежно, что в странах Персидского залива считается отнюдь не проявлением гомосексуальных наклонностей, а хорошими манерами. Вместе с вялым рукопожатием это служило признаком благородства.

— Вы хорошо выглядите, Джек, — сказал Хофман, употребив имя, которое Джалал носил много лет назад, будучи студентом в Боулдере.

— Пойдемте со мной, — пригласил его принц с мягкой улыбкой. — Мы смотрим кино.

Он провел Хофмана в комнату рядом. Там на кровати возлежали две девицы, которым на вид было не больше пятнадцати лет, одна блондинка, другая брюнетка. Надеты на них были только лифчики и трусики, и они явно нервничали. Джалал кивнул в их сторону.

— Они, кажется, из Румынии. Или из Албании, не знаю. Вы откуда, девочки? — Они только молча улыбались — видимо, не понимали по-английски. Сэм, чувствуя неловкость, остановился при входе, но Джалал взял его под руку и подтолкнул внутрь комнаты. — Проходите, мой дорогой Сэм. Я хочу показать вам свой новый фильм. Потом отведаем яств, а потом можем немного поучить сексу этих симпатичных румынских девочек. Что скажете?

— Я пришел поговорить с вами, Джек.

— Конечно, конечно. Мы обязательно поговорим. Но не сейчас. Где же ваши хорошие манеры? Что будете пить? Арак? Виски? У меня есть отличный кокаин. Лучший! Что вам налить, дорогой мой? Я пью польскую водку.

— Пива, — сказал Сэм.

Принц позвал одного из слуг, который принес напитки и увел девиц. Джалал уселся в одно из кресел, нажал какую-то невидимую кнопку; в комнате сделался полумрак, и началось кино. Сэм заранее приготовился к какому-нибудь жуткому зрелищу. Вот уже много лет любимым хобби Джалала было снимать фильмы, в которых запечатлевались самые крайние проявления человеческого порока и отчаянное дебоширство, в частности его собственное.

— Вам понравится, — сказал принц. — Это про прыжки с парашютом.

Фильм начался с показа самого Джалала, совершавшего затяжной прыжок. На нем был ярко-красный костюм; зверское выражение его лица было видно даже под шлемом. Одной рукой он махал в камеру. Пока он летел, шли титры, много раз повторяя имя Джалала, — в качестве продюсера, постановщика, автора сюжета.

— Я должен пояснить вам то, что мы сейчас увидим, — сказал Джалал. — Я недавно изобрел довольно необычную игру. Что-то вроде русской рулетки на парашютах. Я предлагаю человеку сто тысяч долларов, если он прыгнет вместе со мной. Каждый прыгун должен выбрать один из шести парашютов, зная при этом, что один из них не открывается. Здорово, правда? Он выбирает парашют, мы прыгаем, и я смотрю, что получается.

Хофман закрыл глаза. Эта игра была совершенно в стиле Джалала. Несколько лет назад он устроил в Саудовской Аравии охоту, в которой вместо лисы дичью был живой человек — сомалиец, и тоже заснял это на видео. Хофману довелось увидеть этот фильм в один из его последних визитов к Джалалу, незадолго до разрыва. Трудно передать, что чувствовал Хофман и тогда и теперь, находясь в компании человека, который мог купить что угодно. К услугам этих принцев из пустыни в любой момент было все, о чем простой человек мог только мечтать: самые красивые женщины, самая изысканная еда, самые чистые зелья. Что еще могло пощекотать пресыщенное воображение? Только порнография страданий. Каждое общество в период упадка придумывает что-нибудь в этом роде. У римлян были ямы с хищниками и бои гладиаторов. В средневековой Европе людей публично вешали и разрывали на части. Наш век придумал новинку — снимать такие вещи на видео, чтобы ими можно было наслаждаться потом.

— Вот мы идем, — комментировал Джалал. — Посмотрите-ка! — Теперь камера показывала напуганного человека, стоявшего в открытой кабине небольшого самолета и рассматривавшего шесть свертков, разложенных на полу.

— Смотрите, этого парня, кажется, зовут Билл. Он выбирает парашют. Как волнуется! Поднимает один, потом второй, пробует на вес. До чего глуп! Конечно, вес у них одинаковый. Посмотрите на его лицо: он боится, но и деньги тоже нужны, поэтому он будет играть. Вот он примеряет один парашют. Нет, этот как-то не так сидит. Попробовать другой. Этот, кажется, хорош. Да. О’кей. Теперь я говорю ему, что пора прыгать. Это моя рука, я даю отмашку. Дверь открывается, и мы подходим к краю. Видно небо и землю, далеко внизу. Посмотрите на его лицо. Как он боится! Вы видите? Сейчас мы будем прыгать. Он закрывает глаза. Ха! Он молится. Вот он прыгает, и я за ним с камерой. Я его догоняю, мы летим наравне, и видно его лицо. Как же его звали? Билл. Я даю ему сигнал. Теперь смотрите. Видите, как он тянет веревку? Ждет, что раскроется парашют. Где же он? Он снова тянет за веревку. Где же он? Вы видите его взгляд? Ничего нет! Он в ужасе. Смотрите, как он болтает ножками в воздухе, как жучок, который пытается вырваться. Вот крупный план его лица. Видите, у него открыт рот? Он кричит, но его никто не слышит. Теперь он пытается схватиться за меня. Смотрите, как он молотит руками. Он не смеет взглянуть вниз, земля приближается так быстро. Видите? Как он боится! Как напуган!

Возбуждение в голосе Джалала дошло до предела — и вдруг он резко перешел на нормальный тон.

— Ах да. Здесь заканчивается интересная часть. Вот сейчас Билл чувствует рывок, и падение замедляется. Он не может поверить! Парашют раскрывается. Он жив! Впрочем, смерть вовсе и не грозила ему. Я разыграл его, вы понимаете? Это моя игра! Все шесть парашютов исправны. Все! Но в них во всех устроена временная задержка, и каждый, кто играет в мою игру, думает, что ему достался неоткрывающийся парашют. Неплохо, да? Что-то вроде безопасного секса. Масса развлечения, и никто не страдает.

Экран погас, и зажегся свет. Хофман стал тереть глаза.

— Ну, и что вы об этом думаете? — спросил принц, жестом указывая на экран.

— Я? — Хофман немного помолчал. — Я думаю, вы сошли с ума.

— Правда? — Принц улыбался. Видимо, он счел это за комплимент. — Мой дорогой Сэм, как я рад снова вас видеть. Вы так благородны.

Сэм все еще старался осознать то, что увидел.

— Вы отдали Биллу деньги?

— Конечно, — ответил Джалал. — Разве жалко денег за такое зрелище?

Хофман глубоко вздохнул. Что его больше всего поражало в Джалале — это то, как быстро он мог вернуться к тем же самым приятельским отношениям, какие существовали между ними когда-то. Конечно, Джалал был удивлен, когда Сэм — посмотрев его фильмы, поласкав его женщин и отведав его зелий — проявил разборчивость в каком-то пустячном дельце. Как невежливо! Но вот вы снова оказываетесь в шатре принца — и прошлое забывается. Такие вот у принца были манеры — всегдашняя безапелляционность и почти всегдашнее всепрощение. Вот и сейчас Джалал смотрел на него хитро прищурившись.

— Я позову девочек? Или поедим? Кажется, у меня сегодня фазаны. А может, куропатки.

— Нет, мне нужно поговорить. Я только за этим и пришел.

— Ну хорошо, — сказал Джалал с наигранным огорчением, за которым все же стояло любопытство — что привело сюда Сэма после столь долгого перерыва? — Ну хоть выпьем еще?

Словно вызванный нажатием невидимой кнопки, вошел слуга, неся на подносе еще бутылку пива для Сэма, икру и тартинки. Другой слуга — судя по чернильно-черному цвету кожи, суданец — принес бутылку водки для Джалала. Он долил рюмку принца, чтобы в ней было налито столько же, сколько и раньше — ни много, ни мало, — и удалился. Сэм вспомнил, что этот же слуга сопровождал Джалала, когда они вместе как-то ездили на Ривьеру. И куда бы принц ни поехал, независимо от официантов, работавших в ресторанах и барах, он прислуживал ему точно так же — добавляя в тарелку несколько кусочков вместо тех, что принц съел, доливая несколько капель вместо тех, что принц выпил, — чтобы августейшие тарелка и бокал всегда были заполнены больше чем наполовину. Через какое-то время этот странный ритуал уже стал казаться Сэму вполне нормальным — что-либо другое было бы неприличным и недостойным принца.

— Так о чем же вы хотите поговорить? — спросил Джалал, слегка пригубив водку.

— Я прошу об одном одолжении, — сказал Сэм.

— Прекрасно. И что же это?

— Мне нужна информация об иракском бизнесмене Назире Хаммуде.

— Ф-ф! Так это просто бизнес, а? Я-то надеялся, что это что-нибудь более деликатное. Что у вас есть какое-нибудь тайное желание, которое я мог бы удовлетворить. Или что вы совершили подлое преступление и нуждаетесь в укрытии. А оказывается, ничего интересного.

— Ничего. Просто бизнес. Мне сказали, что у вас есть совместные инвестиции с этим Хаммудом, вот я и решил, что вы должны кое-что о нем знать.

— Да, это верно. Мы партнеры во многих предприятиях. Мы, например, строим заводы в пустынях. И у нас одни и те же юристы.

— Я слышал, вы сотрудничаете в каком-то нефтехимическом предприятии. Это так?

— Так. Какой вы молодец, мой дорогой Сэм! Я думал, это предприятие — дело секретное. Но почему вас так интересует Назир Хаммуд? Чем он вам мог навредить?

Хофман знал, что лгать Джалалу бессмысленно. Он все равно дознается до истины, и очень быстро.

— Он навредил моему клиенту, раз уж это вас интересует. Человеку, который работал у него поваром. Я даже думаю, что он убил его. Я очень расстроен. И беспокоюсь о том, что он может навредить другим людям, которые у него работают. Этот человек опасен.

Джалал высокомерно фыркнул, как бык-победитель.

— Конечно, Хаммуд опасен! К сожалению, у этих иракцев такой стиль вести дела — дурные манеры! Но что поделаешь? Ни вы, ни я ничего с этим поделать не можем.

— Но я бы как раз хотел что-нибудь с этим поделать. Хаммуд — деспот. Он унижает своих работников, может быть, убивает их. В Лондоне это недопустимо. По крайней мере, не должно допускаться.

— Дорогой мой Сэм, вы совсем не изменились. Все такой же наивный. Конечно, это не должно допускаться. Но это есть, и ничего не поделаешь.

Джалал снова фыркнул и осушил рюмку водки, что было совсем не по-королевски; слуга-суданец проскользнул в комнату, чтобы наполнить рюмку до приличествующего уровня.

— Сэм, Сэм, — проговорил принц, — дайте-ка я вам кое-что объясню.

— Да, я весь внимание.

— Все эти разговоры о Назире Хаммуде абсолютно бессмысленны, правда. Дело не в Хаммуде, могу вас заверить.

— В ком же тогда?

— В других. В его друзьях. Вы не понимаете, кто в нем заинтересован?

— Нет. Объясните мне. Кто за ним стоит? Иракский Правитель?

Джалал рассмеялся наивности Сэма.

— Да, конечно. Но и это еще не все, дорогой Сэм. Тут вам попался кусочек гораздо вкуснее, чем вы думаете.

— Кто же еще заинтересован в Хаммуде?

Джалал снова засмеялся. Для него это превращалось в еще одну игру.

— Ну, во-первых, есть еще немало принцев саудовского дома, вкладывающих деньги в этого джентльмена. А есть и другие, в других местах.

— Кто еще?

— Можно порасспросить некоторых друзей короля Иордании.

— Да? Действительно?

Джалал улыбнулся.

— Можно порасспросить некоторых друзей короля Марокко.

— А что они могут сказать, если их порасспросить?

Джалал расхохотался.

— Конечно, ни черта они не скажут! Они вас выкинут и прикажут застрелить только за то, что вы спросили. Дорогой мой Сэм, вы такой милый дуралей, что до сих пор не понимаете, о чем я вам толкую. Все эти люди, которых я назвал, — короли, принцы, не говоря уже о таком жалком черве, как Назир Хаммуд, — ничего бы не значили без поддержки друзей и защитников на Западе. Вот почему, дорогой Сэм, вы зря теряете время, затевая войну с этим иракским парнем. Ничего не выйдет. У него есть друзья. Так что бросьте вы это.

— Но ведь он опасен!

— Бросьте. Расслабьтесь. Наслаждайтесь жизнью. Я уже советовал вам это несколько лет назад, но вы не послушались.

Сэм стал припоминать. Лет пять назад — теперь казалось, что в какой-то другой жизни, — Джалал предложил ему провести несложную деловую комбинацию. Обычную, по его словам. Частную банковскую операцию.

Он будет платить Сэму пятьсот тысяч долларов в год, если Сэм согласится быть номинальным владельцем средств, во много раз больших. Дело было простое. Сэм откроет на свое имя счета на Каймановых островах, куда будут переведены эти средства, а потом переведет банковские книжки и все остальные документы на Джалала, что вместе с доверенностью даст Джалалу абсолютный контроль над деньгами. Так просто. Единственное, на что должен был согласиться Сэм, — это на ложь, на то, что он якобы является собственником каких-то средств. Но Сэм хотел знать больше. Он спросил, зачем Джалалу нужно скрывать такие огромные деньги, откуда они получены и не было ли при их получении совершено преступления. Не получены ли эти деньги от торговли наркотиками или оружием или еще от какой-нибудь деятельности, с помощью которой Джалал наращивал свои доходы. Но принц просто приложил палец к губам, словно говоря: друзья вопросов не задают. Некоторое время поколебавшись, Сэм — к своему удивлению и к еще большему удивлению принца — сказал «нет». Этого он сделать не мог. Это было бы неправильно. В таком случае, ответил Джалал, ему, видимо, стоит поискать другого банкира. Тогда Сэм обвинил своего клиента в попытке подкупить его, что, по мнению принца, хоть и было формально обосновано, серьезно нарушало хорошие манеры. Вот так и разрушилась их дружба. Тогда Сэм ушел из кабинета с убеждением, что никогда больше не допустит своей зависимости от таких людей. И тем не менее сейчас ему снова пришлось прийти сюда и просить об одолжении.

Джалал внимательно следил за лицом Сэма. Казалось, он почти читает его мысли.

— Кстати, мое предложение все еще остается в силе, как только вы изъявите желание слезть со своего скакуна. Мне всегда нужны услуги по открытию новых счетов.

— Нет, благодарю вас, — ответил Сэм. — Я в этом направлении не работаю.

— Жаль. Пока вы не стали заниматься этими дурацкими расследованиями, или чем там еще, вы были отличным банкиром.

— Послушайте, Джек, мне действительно надо идти. Уже поздно.

— Совсем не поздно. Ночь только началась. Впереди масса удовольствий. Давайте я позову румынских девочек. Мне сказали, что это последние девственницы в Бухаресте. — Он хлопнул в ладоши и что-то крикнул по-арабски слуге-суданцу. Через несколько секунд слуга вошел в салон, ведя двух девиц на вельветовых поводках, обвязанных вокруг их шей. Обе были одеты в школьные костюмы — белые блузки, юбочки цвета морской волны и гольфы. По команде слуги они подняли свои юбочки, под которыми ничего не было.

— Вы уверены, что не хотите остаться, дорогой Сэм? — спросил Джалал.

Сэм не ответил. Он перевел взгляд с двух бедняжек на принца и пробормотал, что он благодарен, но уже поздно и ему действительно надо идти. У него не было оснований осуждать принца: тот в ответ на его просьбу помог ему тем, чем мог. Поэтому достаточно было просто тихо уйти. Принц оставил в покое своих румынских красоток, привязав их поводки к ручке двери, и пошел проводить Сэма до парадного выхода.

Глава 13

Когда на следующее утро Лина пришла на работу, ее вызвали в кабинет к мистеру Хаммуду. Такое случалось редко. Она за три года работы не была в его кабинете ни разу. Когда она шла по длинному коридору, сопровождавшая ее секретарша Хаммуда, видя, как она волнуется, поддерживала непринужденную болтовню. Старик вчера вернулся из Багдада, объяснила она, и провел вечер дома, допоздна разговаривая с профессором Саркисом. Сегодня утром на работе первым его требованием было вызвать мисс Алвен. Первым требованием! Ну, вот они и пришли. Секретарша ободряюще улыбнулась и открыла дверь кабинета Хаммуда специальным кодом. Первое, что увидела Лина, был большой портрет Правителя, смотревшего на нее тем тяжелым, невыразительным взглядом, который так любят придворные фотографы. Под портретом, за огромным столом орехового дерева, сидел председатель «Койот инвестмент».

Когда Лина вошла, Хаммуд приподнялся из-за стола, а потом снова опустился на стул. Его крепкое, компактное тело боевого пса — боксера или ротвейлера — было как бы обтесано, сглажено его многочисленными массажерами, парикмахерами, маникюрщицами и слугами. Серебристо-седые волосы безупречно уложены; темно-синий деловой костюм — наверно, такой же аккуратный, каким он надел его сегодня утром; рубашка абсолютно гармонирующего с костюмом светло-синего оттенка; массивные золотые запонки; красный галстук и соответствующий красный носовой платок в кармане. Несмотря на пугающую продуманность его одеяния, казалось, что ему в нем как-то неудобно и он в душе мечтает разорвать его на клочки.

— Мабрук! — резко сказал он, когда она села. — Вы получили повышение.

— Простите? — переспросила Лина. Ей показалось, что она ослышалась.

— Вы переводитесь на новую работу. Директором по рекламе. Я повышу вам зарплату на сто фунтов в неделю. Мы не обходим вниманием наших доверенных сотрудников, если они лояльны. — Он произнес все это суровым монотонным голосом, так что это больше походило на похоронное объявление, чем на повышение. Но Лине ничего не оставалось, как выразить благодарность.

— Спасибо, — сказала она. — Когда я должна приступить?

— Немедленно. Сегодня же. Ваши вещи перенесут из бухгалтерии в новый кабинет прямо сейчас.

— Благодарю вас, — повторила Лина. Ею начинало овладевать беспокойство. Она перемещалась из конфиденциальной части компании в официальную часть. Что это означало? Она пыталась припомнить совет Ранды, который получила вчера вечером, — не позволять себя унижать, — но сейчас все стало непонятно.

— Вы довольны? — Казалось, Хаммуду нужны гарантии того, что она будет наглухо закрыта в своем новом отделе.

— Конечно, сэр. Чем я должна буду заниматься на новом месте?

— Рекламой. — Он изобразил подобие улыбки.

— Но мы ведь особенно не занимаемся рекламой, сэр. По правде говоря, мне кажется, что мы совсем ею не занимаемся.

— Вот почему нам здесь нужен доверенный сотрудник. Если бы мы этим занимались, не было бы проблем; мы могли бы посадить кого угодно. Но поскольку мы ею не занимаемся, следует соблюдать осторожность. Нам нужен человек, которому мы доверяем.

— Понятно, — сказала Лина. В дальнейшие объяснения можно было не вдаваться. Это был явный абсурд.

— Вам понравится эта работа.

Лина кивнула. Все это прозвучало как приказ. В беседе возникла пауза. Она подумала, можно ли спросить, почему ее переводят. Хаммуд перестал улыбаться и выглядел несколько расслабленным, что, в свою очередь, придало храбрости Лине. Она прочистила рот и заговорила.

— Почему же вы перевели меня из бухгалтерии? Я совершила какую-нибудь ошибку?

— Нет. Никаких проблем нет. — Опять показалось, что ему неудобно сидеть.

— По-моему, профессор Саркис был недоволен тем, что я на одной вечеринке разговаривала с американцем. Я постаралась объяснить, что не знаю его. Когда этот американец хотел заговорить со мной вчера в парке, я ударила его. Так что, я надеюсь, вы не сердитесь на меня из-за этого?

Хаммуд поднял руку, как бы для того, чтобы прервать этот разговор. Вопросы безопасности он не любил обсуждать даже с теми, кого они непосредственно касались.

— Мне очень жаль, если я что-нибудь сделала не так.

Он еще выше поднял руку и даже сжал кулак. Опустил он ее только когда убедился, что она кончила говорить. Лицо его побагровело, и шрам на щеке, обычно едва видимый, превратился в ярко-красный рубец. Он буквально пронзал ее пристальным взглядом своих черных глаз.

— Не уходите из компании, — медленно сказал он, заколачивая слова, как железные костыли. — Вот это будет ошибкой.

Лина похолодела. Это, несомненно, была угроза. Из нее автоматически выскочили слова, которые всегда говорят иракцы, чтобы уцелеть:

— Мне очень нравится здесь работать. Вы всегда были очень добры ко мне.

Он кивнул. Напряженный момент прошел, и, напугав ее, он, казалось, снова расслабился. Но он еще не все сказал.

— Хабибти. — Он употребил арабское слово, обозначавшее «моя дорогая».

— Йа, сиди?

— Вас когда-нибудь интересовало, откуда берутся мои деньги?

— Нет, сэр. — У нее снова прошел мороз по коже.

— Отчего же, это совершенно естественный вопрос. Думаю, он многих интересует. Когда я вступаю в деловые контакты на Западе, это первое, о чем меня спрашивают. Как я заработал так много денег? Откуда они? И вас это тоже должно интересовать.

— Но я правда как-то не думала. — Она попыталась поудобнее сесть на кожаном стуле, который издал неприятный, скрипучий звук.

— Я говорю людям всю правду. Я объясняю, что я хороший бизнесмен и очень удачлив. Я рассказываю, как я начинал в Багдаде без гроша, только пользуясь своей сообразительностью, как я искал возможности. И когда я видел что-нибудь, что меня привлекало, я покупал это. Понимаете?

— Да. Конечно.

— Так я купил первую компанию в Бельгии. У меня было немного денег после одного дела, а эта компания стоила недорого, и я бросился на нее, как кот на мышку. А тут бельгийский франк пошел вверх, и я вдруг разбогател. Тогда я купил еще одну компанию, и это тоже оказалось удачей, и я купил недвижимость. А потом цены на недвижимость удвоились, а потом еще удвоились. Так я стал очень богат. В этом нет никакой тайны.

— Конечно. Никакой тайны.

— Но кое-кто распространяет обо мне жуткую ложь. Может быть, и вы ее слышали. Будто я прячу деньги Правителя. Будто я его секретный банкир. А другие говорят, что я краду деньги у Правителя. Представляете? Вот какую ужасную ложь повторяют темные люди. И евреи.

— Евреи? — Она беспокойно пошевелилась.

— Да, евреи. А вы знаете, что я делаю с такими лжецами?

— Нет.

— Вырываю им языки!

Лина судорожно проглотила слюну. Это не было похоже на шутку. Ее собственный язык, прижатый к небу, царапался, как камень.

— Вы когда-нибудь слышали про журналиста Салима Хурами? Нет? Я расскажу вам. Он писал в своем журнале ужасные вещи про Правителя. И однажды его нашли в Бейруте у дороги в аэропорт. Кажется, ему отрезали все пальцы — те самые, которыми он печатал свои бредни. И язык был вырван. Так мне, во всяком случае, говорили, я сам не знаю. — Он отмахнулся рукой.

Слушая это, Лина до боли стиснула руки, у нее началась дрожь в затылке, так что даже стала слегка трястись голова. Видя это, Хаммуд улыбнулся. Средство сработало.

— Правда, здесь Англия, — лукаво добавил он. — Если какой-то бизнесмен распространяет слухи, его останавливают мои адвокаты. Если пытаются встрять их политики, я использую своих политиков, а мои сильнее. И все это — часть моего бизнеса. Понимаете?

— Да, сэр.

— Но в этих стенах мы не бизнесмены. Мы — семья. И чего я никогда не допущу — это чтобы член моей семьи нарушал семейные правила. Это то же самое, как предательство сына или дочери. Вы меня понимаете?

— Да, — проговорила Лина. Ее лоб и ладони покрылись испариной.

— Это у меня не пройдет. Никогда.

— Конечно, сэр. — Она едва сдерживала рыдания, но решила держаться изо всех сил, чтобы не дать Хаммуду еще больше воли над собой.

— И еще одно, — добавил он, причем голос его посуровел еще больше. — У меня есть для вас новость из Багдада.

— Какая? — спросила Лина, но его тон уже подсказывал ей ответ. Перед глазами у нее встала арабская женщина почти шестидесяти лет, с седыми волосами и измученным взглядом, для которой все эти ужасные годы единственной связью с цивилизованной жизнью были книги, которые она ей посылала из Парижа, и письма из Лондона.

— Боюсь, что неприятная, — ответил Хаммуд. — Должен сообщить вам, что ваша тетя Соха умерла. — Он ждал, что Лина расплачется, однако она сдержалась. Ее зрачки сузились и так пристально смотрели на Хаммуда, словно она хотела просверлить в нем дырку.

— Какова причина смерти? — спросила она. Ее голос звучал спокойно — то ли от горя, то ли от чего-то еще.

— Причина смерти неизвестна, — ответил он, как показалось, с легкой усмешкой.

— Были похороны?

— Нет. Кажется, тело оставили в распоряжении служб министерства внутренних дел.

— Как оно там оказалось?

— Ваша тетя Соха была под следствием. Кажется, что-то связанное с безопасностью. — Он многозначительно обрывал фразы, как бы специально недоговаривая. Он снова ждал ее слез, но их не было.

— Но почему?

— Она нарушила правила. Хотела писать письма за границу без разрешения. — Он достал из кармана пиджака тонкую пачку писем и помахал ими в воздухе. — Кажется, они все вам.

Лина разглядела четкий почерк тетки на конверте.

— Можно мне их получить? — спросила она.

— Нет, — холодно ответил он, достал из кармана зажигалку, зажег ее и поднес к пачке писем. Когда бумага вспыхнула, на его лице появилось выражение удовольствия, словно он не совершал акт жестокости, а ел шоколадку. Он кинул горящие письма в пепельницу на столе, и через минуту от них ничего не осталось.

Лина опустила голову. Хаммуд решил, что это выражение покорности.

— Итак, мы поняли друг друга, — сказал он, поднялся из-за стола и указал ей жестом на дверь. Экзекуция закончилась, все было сказано. Приговор за измену оглашен. Он нажал кнопку, чтобы секретарша проводила посетительницу. Когда он пожимал Лине руку, на лице у него было выражение абсолютной уверенности: он был убежден, что известие о смерти тетки станет для Лины последним ударом по ее независимости и гарантирует ее лояльность.

Но как раз здесь Назир Хаммуд просчитался. Он лишь разбудил в Лине ненависть. Тетя Соха была ее последним родственником, оставшимся в Багдаде, и это служило средством нравственного шантажа: Лина знала, что в случае ее непослушания тетка пострадает. Теперь, когда худшее уже случилось и ее тетка умерла, она почувствовала странное облегчение. Спали оковы страха и зависимости, приковывавшие ее к Хаммуду. Уходя из его кабинета, она уже чувствовала себя другим человеком. Она испытывала, наверно, простейшее и самое бесхитростное чувство, которое может испытать человек, когда уничтожили другого, близкого ему человека, — желание отомстить.

Секретарша Хаммуда вывела Лину через официальную дверь и провела ее по коридору в маленькую комнату с крошечным окошком в той части, где располагались кабинеты английских сотрудников «Койот инвестмент». Там кто-то уже положил на стол ее сумочку, ее личные вещи из старого кабинета, лондонский телефонный справочник, новый стэплер и клейкую ленту. Несколько ее новых коллег-англичан, проходя мимо, остановились, чтобы познакомиться. Они явно не имели понятия о том, что это за новое рабочее место.

На другой стороне атмосфера была более мрачная. Здесь стояла такая же напряженная тишина, какая бывает в Багдаде, когда посреди ночи приходят «мухабарат» и кого-то уводят. Никто не задавал вопросов; все затаили дыхание. Но те арабы, которые представляли себе внутренние механизмы работы компании, понимали, что произошло что-то существенное. Хаммуд никогда не производил перемещений без крайней необходимости.

Позже Ранда Азиз забежала в новый кабинет Лины поприветствовать подругу.

— Ну, ничего, — сказала она, осмотрев новое обиталище Лины. — Даже окошко есть. Можно при случае позвать на помощь.

— Ш-ш-ш, — сказала Лина. — Достаточно проблем.

— А что случилось? Почему тебя перевели? Ты этого боялась вчера вечером? — Ранда была не из тех, кто шарахается от каждого куста.

— Я чувствовала, что что-то будет, но не знала что. Хаммуд сказал, что моя новая работа — это повышение, но на самом деле это не так.

— Он повысил тебе зарплату?

— Да.

— Значит, повышение. Не забывай, мы здесь работаем из-за денег! И только. На сколько он повысил?

— На сто фунтов в неделю.

— Ма-акула? (Что же случилось?) Раз они тебе должны столько платить, значит, ты действительно что-то натворила.

— Ш-ш-ш. Ничего я не натворила. И не кричи так.

— Пригласи меня на ленч. Раз ты такая богатая, мы можем пойти в чайный домик в отеле «Карлтон-Тауэр» — «Ла Шинуазери». Заодно посмотрим, как арабские девицы охотятся на перспективных мужчин — цены этому нет. Толстые девицы в платьях в обтяжку. Это надо видеть.

— Не сегодня. Нет настроения. Мне надо все обдумать.

Ранда недоуменно посмотрела на нее. Думать — это была не ее стихия.

— О’кей. Как скажешь. А я иду в «Ла Шинуазери». — Она подмигнула Лине и взглянула на часы. — Уже пора.

Во второй половине дня Лина попыталась войти в компьютерную систему. В ее новом кабинете терминала не было, но она нашла один в пустом кабинете в дальнем конце помещения. Сев за машину и введя свое имя пользователя и пароль, она обнаружила, что не может войти в систему. Судя по всему, ее регистрационную запись стерли. Тогда она попыталась войти как менеджер системы, но и этого сделать не смогла: старый пароль не работал. Это было куда серьезнее смены кабинета, потому что означало существенное изменение ее статуса. Наверно, она и сейчас могла бы при необходимости проникнуть в систему, но все же ее мучил вопрос об этом внезапном электронном изгнании. Почему Хаммуд так перепугался? Что же она обнаружила? Что, по его мнению, она знала такого, что было для них опасно?

Она зашла к Юсефу — влюбленному в нее молодому иракцу, которого утром назначили на ее место, — наблюдать за группой обработки данных. Она подумала, что у него можно будет легко все узнать. Когда она вошла в бухгалтерию, ее бывшие коллеги притворились, что заняты, или просто отводили глаза в угол. Очевидно, она уже была неприкасаемой. Просунув голову в дверь Юсефа и поприветствовав своего пылкого поклонника, она вдруг увидела, что при виде ее он поморщился.

— Я не могу войти в компьютерную систему, — ласково заговорила она. — Это, наверно, какая-то ошибка. Может быть, вы мне поможете?

Юсеф покачал головой. Вид у него был испуганный.

— Мне очень жаль, — ответил он. — Это приказ профессора Саркиса.

— Он это как-нибудь объяснил?

— Нет. — Юсеф смотрел на часы; ему явно хотелось, чтобы она ушла.

— Просто у меня есть в системе несколько личных файлов — с адресами, номерами телефонов и все такое. Может быть, вы все же поможете мне?

Юсеф снова отчаянно помотал головой.

— Вам нужно поговорить с профессором Саркисом. Я не вправе этого сделать.

— Но это же займет всего несколько минут. Вы можете сидеть рядом.

— Поговорите с профессором Саркисом. Мне очень жаль.

Лина кивнула.

— Хорошо. Наверно, мне действительно надо пойти к профессору Саркису. Он у себя?

— Нет. — Молодой человек вновь отрицательно покачал головой. Ему не терпелось закончить разговор с Линой.

— Где же он?

— Он сегодня уехал из Лондона. Вернется через несколько дней.

У Лины екнуло сердце.

— А куда он поехал? — спросила она, хотя уже догадалась, что ей ответит молодой человек.

— В Багдад.

Лина кивнула. В Багдад людей вызывают для допросов. Может быть, они подозревают, что Саркис связан с Линой? Так ему и надо. Она взглянула на Юсефа, настолько перепуганного, что он едва мог усидеть на стуле. Ей пришло в голову, что именно так чаще всего выглядела она сама, когда здесь работала. Действительно ли он так напуган? Немного подумав, она наклонилась к нему.

— Слушайте, Юсеф, помните, вы приглашали меня пообедать?

Он кивнул.

— У меня на сегодня нет никаких планов, и, может быть, мы могли бы куда-нибудь пойти. Я бы вам рассказала, как работает система, кое-что объяснила бы. Что вы на это скажете?

Он выглядел подавленным.

— Мне очень жаль. Это невозможно. Я занят.

— О’кей. Тогда, может быть, завтра?

— Нет. Невозможно. Завтра я тоже занят. Очень занят. — Он отодвинулся от нее на своем стуле, словно боялся заразиться. Выглядел он действительно жалким. Его прежнее низкопоклонство влюбленного превратилось в ужас евнуха, который дрожит от одной лишь мысли о том, что хозяин застанет его за разговором с одной из обитательниц гарема. Она с отвращением отвернулась и пошла прочь из кабинета, бросив ему с порога:

— Какая же ты задница, Юсеф!

Лина сказала это как бы непроизвольно, но когда эти слова выскочили у нее изо рта, она почувствовала облегчение. Она повторила это несколько раз. «Задница!»

Проходя обратно мимо лифтового холла, отделявшего конфиденциальную часть «Койот» от официальной, Лина думала, что же делать дальше. Ей нужно было с кем-то поговорить. Может быть, с посторонним человеком. Она уже давно, охваченная страхом, выкинула визитку Сэма Хофмана. Вернувшись в свой кабинет и открыв телефонную книгу, она стала искать его фамилию. В справочнике был указан адрес на Норт-Одли-стрит, чуть ниже Оксфорд-стрит, на углу Мэйфер. Сначала она хотела позвонить и спросить, не может ли она зайти, но потом решила не доверять телефону. Она взглянула на себя в зеркало. На ней была обычная короткая юбка и свитер в обтяжку. Лучше бы сегодня она была одета более по-деловому.

Глава 14

Табличка на двери гласила: «ХОФМАН АССОШИЕЙТС». Сначала Лина тихонько постучала, но, не дождавшись ответа, нажала кнопку звонка. За дверью был слышен звук женского голоса. Женщина пела с вест-индийским акцентом: «Я люблю, когда ты меня так называешь». Лина прислушалась, убедилась в том, что это была запись, и постучала громче. Она слегка трусила, словно птичка, в первый раз вылетающая из клетки, и не знала, что, собственно, она собирается делать.

— Никого нет дома, — послышался голос из-за двери.

Наверно, лучше прийти завтра, подумала Лина. Вероятно, он не один. Но от одной мысли вернуться на работу, не поговорив с Хофманом, у нее закололо в животе.

— Пожалуйста, откройте мне, — сказала она в щель для почты. — Это очень важно.

— Вот упрямые! — проворчал голос. Дверь приоткрылась, и выглянул Хофман. На нем были холщовые брюки, майка с коротким рукавом и бейсбольная кепка с надписью «Гавана». Он выглядел сонным и растерянным, видно, только что проснулся. Его волосы, обычно гладко причесанные, были взъерошены. Когда он узнал Лину, на лице у него отразилось удивление и смущение.

— Что вы тут делаете? — спросил он. — Я думал, это уборщица.

— Можно мне войти? — Со свеженапомаженными губами, подрумяненными щеками, смущенной улыбкой она словно светилась каким-то предчувствием. Для нее визит к Хофману был чем-то вроде званого приема.

Хофман отошел от двери еще на несколько дюймов, дав ей возможность проскользнуть внутрь. Теперь он полностью проснулся, но от этого его смущение не уменьшилось. Он снял кепку и попытался пригладить волосы.

— Правда, Лина, — сказал он, — что вы тут делаете? Это не опасно для вас?

— Я соблюдала осторожность — дважды пересаживалась на другой поезд, а потом взяла такси.

— Замечательно, — сказал Хофман. Он все гадал, что такое произошло за последние двадцать четыре часа, отчего пропал ее давешний страх. Объяснит она ему или нет? — Садитесь, пожалуйста, — добавил он, указывая на один из двух диванчиков в дальнем углу комнаты. Они сели, но он сразу вскочил, чтобы выключить стерео, все еще бубнившее: «Я люблю, когда ты меня так называешь». Наступившая тишина показалась очень гулкой.

— Может быть, пойдем куда-нибудь? — предложил он, снова усаживаясь. — Я прошу прощения, здесь страшный беспорядок. Моя секретарша ушла. Точнее, уволилась несколько недель назад. — От смущения Хофман бормотал что-то несвязное.

— Я понимаю, что пришла не вовремя, — сказала Лина, — но мне необходимо было с вами увидеться. Мне надо было сначала позвонить.

— Да нет! Просто это так неожиданно. После того, что случилось вчера в парке, я думал, вы вообще не захотите меня видеть. Что же произошло? Я имею в виду, что изменилось?

Лина ответила не сразу. Она оправила юбку, снова пожалев, что она такая короткая.

— Мне надо объяснить, почему я пришла. Это не просто визит к знакомому, мистер Хофман.

Она говорила так официально, что Хофман едва сдержал улыбку.

— Правда? Жаль. Что же тогда?

— Я пришла по делу.

— Отлично. И что же за дело? — Он одернул свои брюки, потому что они задрались до середины икр, открыв волосатые ноги.

— Я много думала о том, что вы мне говорили, — что Хаммуд опасен для всех. Я решила, что вы правы, и хочу помочь вам что-нибудь сделать, если смогу.

Она говорила торопливо, и лицо ее еще больше раскраснелось от возбуждения. Хофман же смотрел на губы, произносившие эти слова. Спросонок он не мог настроиться на деловой лад и смотрел на нее не отрываясь. Она замолчала и ждала, что ответит Хофман.

— Вы хотите мне помочь? — переспросил он, все еще разглядывая ее.

— Да. Я бы хотела, чтобы у вас было достаточно информации о Хаммуде, чтобы пойти в полицию и чтобы они могли что-нибудь сделать с ним.

— Но он опасен, вы же сами сказали.

— Конечно. Но в этом же все и дело, верно? Его надо остановить.

— Верно. Но не нужно именно вам нажимать на курок. По правде говоря, меня волнует даже то, что вы сейчас здесь. Кто-нибудь мог вас выследить.

— Но я хочу помочь вам, мистер Хофман, именно я сама, это не вы меня заставляете.

— Это замечательно, если только вы перестанете называть меня «мистер Хофман». Меня зовут Сэм. Но может быть, вы объясните мне, что за последние сутки случилось такого, что заставило вас прийти ко мне?

— Хорошо. — Она глубоко вздохнула. — Случилось то, что сегодня утром Хаммуд попытался очень сильно меня напугать, а получилось наоборот. Он разозлил меня, и я поняла, что устала все время корчиться от страха. Я захотела выпрямиться. Поэтому я к вам и пришла.

Хофман на секунду закрыл глаза, обдумывая то, что она сказала, но пришел к выводу, что все равно ничего не понял.

— Давайте-ка еще раз. Что именно сказал сегодня утром Хаммуд, чтобы напугать вас?

— Он много что сказал. Во-первых, он сказал, что повышает меня в должности; но что он сделал на самом деле — это удалил меня из бухгалтерии, чтобы я не имела доступа к секретной информации. Потом он предупредил меня, чтобы я не уходила из компании; он рассказал историю об одном человеке, писавшем гадкие вещи об Ираке, которого убили ужасным образом, и поведал о том, как он расправляется со своими врагами здесь, в Лондоне. И о том, что не простит непослушания со стороны кого-нибудь вроде меня — из Ирака. Наконец, он сообщил мне, что моя тетя в Багдаде убита службой безопасности за то, что писала мне письма.

— И этим вызвал у вас гнев?

— Да. Но все это нарастало постепенно. И я уже больше не могу. Я должна что-то делать.

— А почему бы вам просто не уйти? — Хофману это представлялось очевидным вариантом: если она хочет уйти, то должна уйти.

— Это будет рискованно, по крайней мере сейчас. Вы же видите, что он сделал с мистером Пинтой. Вот если бы полиция что-нибудь сделала с Хаммудом, я могла бы уйти. Иначе, я думаю, он найдет меня.

— Почему? Я хочу сказать, что ему за дело, если уйдет какая-то сотрудница, работавшая на компьютере? Наймет другую.

— Потому что… — Она запнулась. Голос ее вдруг затрепетал, как сухой воздух пустыни. — Потому что я слишком много знаю.

Хофман опять закрыл глаза. Он полез в карман своей майки за сигаретами, но их там не оказалось. Он снова взглянул на нее.

— Что же вы такого знаете? По-моему, вы так и не сказали мне, чем именно вы занимаетесь в «Койот инвестмент».

Лина взглянула на потолок, словно опасаясь подслушивающих устройств.

— Здесь можно говорить?

— Так же, как и везде.

— О’кей. Я была менеджером компьютерной системы. До сегодняшнего дня. Я делала проверки всех бухгалтерских записей.

— И вы имели доступ ко всему? — Он еще раз похлопал себя по карману в поисках сигареты.

— И да и нет. У меня был доступ ко всей системе, но я имела приказ никогда, ни при каких обстоятельствах не просматривать личные файлы Хаммуда. Они сочли, что я нарушила приказ и что-то подсмотрела. Вот почему они так рассердились.

— А вы действительно что-то видели?

— Нет. Я только один раз, и то случайно, заглянула в файлы Хаммуда. Но за три года я насмотрелась достаточно, чтобы понимать, чем они там занимаются.

— Ну, и чем же?

— Укрывают деньги. Деньги вливаются через какую-то трубу, которую я никак не могу уловить. Их вкладывают в разные фонды и компании, внешне выглядящие законными. Потом они снова выливаются через другие трубы, которых я не вижу. Но иногда мне вдруг попадаются на глаза некоторые названия.

— Например?

— Например, «Оскар трейдинг» — та компания, о которой вы меня спрашивали вчера. Я видела это название в платежных документах. Кажется, она базируется в Панаме. Несколько дней назад «Койот» перечислила на счет этой компании двенадцать миллионов долларов — я обнаружила перевод, когда производила проверку. Хаммуд лично контролирует данные об этой компании, а шеф службы безопасности заметил, что я их разыскивала.

Хофман кивнул. Теперь понятно, почему она так боялась.

Он поднялся с диванчика и подошел к столу. Из ящика он достал лист бумаги, склеенный клейкой лентой, и подал Лине.

— Я обнаружил это в мусоре позади вашей конторы. Это бланк, который разрезали. Вы это название видели в компьютерных файлах?

Лина рассмотрела штамп «Оскар трейдинг».

— Да, то самое название, — ответила она. — А зачем вы копались в мусоре?

— Затем же, зачем вы заглядывали в компьютерные файлы. Мне не нравится Хаммуд.

— Значит, мы согласились. Он скверный человек, и его нужно остановить, и немедленно. Что вы хотите, чтобы я сделала?

— Погодите. — Хофман поднял руку. Она горела нетерпением, рвалась в бой. Хофману вдруг пришло в голову, что он беседует с ней сейчас о вещах, опасных для ее жизни, не столько из-за Хаммуда, сколько из-за того, что хочет переспать с нею. Пока он решал эту моральную проблему, зазвонил телефон. — Что за дьявол! — сказал он. Телефон продолжал звонить, но он не снимал трубку, ожидая, когда включится автоответчик. После ответа и сигнала звонивший, как полагалось, оставил сообщение. У него был ровный, хорошо поставленный голос, словно он зарабатывал на жизнь разговорами по телефону.

«Говорит Мартин Хилтон. Я хотел бы зайти завтра утром к мистеру Сэмюэлу Хофману поговорить о возможной работе. Я звоню по рекомендации знакомого его отца. Предлагаю назначить встречу на одиннадцать. Если это невозможно, мистер Хофман может найти меня по телефону 71-966-4037. Благодарю вас».

— Кто это? — с беспокойством спросила Лина.

Хофман пожал плечами. Он не знал никакого Мартина Хилтона.

— Он сказал что-то про вашего отца. Что делает ваш отец?

— Он на пенсии, — ответил Хофман. — Так о чем мы говорили?

— Я предложила вам помощь, а вы, кажется, в чем-то стали сомневаться.

Хофман еще раз посмотрел на нее, на ее короткую юбочку и красивые ноги, и отвел взгляд, снова почувствовав угрызения совести.

— Я не сомневаюсь, — сказал он, — просто хочу быть осторожным. Кроме того, у меня есть и другие клиенты, вот еще какой-то Хилтон, не знаю, кто он такой. У меня ведь не благотворительное общество.

— Тогда я найму вас. — Ее глаза заблестели. Она и представить себе не могла, что в ответ на предложение ее помощи Хофман может отказаться.

— Это дорого стоит.

Ее щеки вспыхнули, а черные брови сдвинулись и стали похожи на маленькие сабельки.

— Вам должно быть стыдно! Вы так добивались моего доверия, а теперь — в сторону. Откровенно говоря, я была о вас лучшего мнения.

Хофман многозначительно закатил глаза. Она была права и в то же время не права.

— Послушайте, — сказал он ей твердым голосом, каким разговаривал со своими клиентами. — Я хочу дать вам совет. Я хотел сказать, что обычно мои услуги стоят дорого, но вам я готов оказать их задаром.

— Вот и замечательно. — Ее взгляд просветлел.

— Совет же мой прост: утро вечера мудренее.

— Только и всего?

— Да. Люди часто совершают оплошности, когда они взволнованы. Подождите несколько дней и проверьте, все ли еще вы будете готовы воевать с Хаммудом.

— Никакого от вас толка, — проговорила она. — Вы что, тоже его боитесь?

— Да не боюсь я его, Господи! — Хофман упустил из виду особый дар арабских женщин — подначивать мужчин на то, чего им хотелось. Этот трюк обычно срабатывал, особенно когда мужчина хотел с этой женщиной переспать. — Простите, я выйду на минутку.

Он ушел в спальню, нашел новую пачку сигарет, достал одну, закурил, глубоко затянулся, медленно выпустил дым и притушил сигарету. Лина ждала его возвращения, примостившись на краешке дивана.

— Давайте пойдем в полицию, Сэм, — сказала она. — Сразу.

— Отлично. С чем?

— Можно показать им этот бланк «Оскар трейдинг». И можно рассказать о выплате двенадцати миллионов долларов.

— Но это ничего не доказывает. Нет ничего противозаконного в том, чтобы выплачивать деньги подставным компаниям. Это делают ежедневно. Что мы еще скажем полиции?

Она снова бросила на него взгляд, полный упрека. Бессмысленно объяснять какие-то детали женщине, ищущей защиты в тяжелую минуту.

— Вы мужчина, — лукаво проговорила она, — и должны знать, что делать.

Хофман улыбнулся и покачал головой. Она так и не поняла его.

— Лина, послушайте меня. Полиции нужны свидетельства того, что Хаммуд совершил преступление. Свидетельства того, что он прячет деньги, уклоняется от налогов или что-нибудь такое. Иначе они просто пошлют нас подальше. И вы — единственный человек, который может такие свидетельства достать. К сожалению, это правда.

Лина погрузилась в размышления. О том, как практически получить информацию, она не думала.

— Как же мне это сделать? Я имею в виду, где достать свидетельства?

— В компьютерной системе.

— Но у меня уже нет доступа к системе. Они изъяли мой регистрационный код менеджера системы, и мне уже в нее не войти. Вот если только я найду «запасной люк».

— Что это за «запасной люк»?

— В обход системы защиты. Обычно есть какой-то доступ ко всем файлам для специалистов на тот случай, если система откажет или кто-то забудет пароль. Но в «Койот» я боялась искать такой вход.

Объясняя про «запасной люк», она оживленно жестикулировала. Хофман смотрел на ее тонкие пальцы. Он понимал, что единственная возможность еще раз ее увидеть — это согласиться с ней работать.

— Ну и как? — спросил он. — Вы сможете пробраться в систему?

— Попробую, — ответила она, — если найду способ сделать это так, чтобы меня не поймали.

Хофман кивнул. Он встал и подошел к окну. По Норт-Одли-стрит медленно ползла вереница такси. Он следил за ней и думал, что бы еще сказать. Лина тоже встала и подошла к нему. Она взяла его за руку и немного подержала. Это был самый легкий и наименее сексуальный контакт двух тел, но и он слегка изменил тон их разговора.

— Если я сделаю это, Сэм, вы мне поможете?

Хофман кивнул. Он все равно не смог бы ей отказать, просто потому, что она была очень хороша.

— Конечно, — мягко сказал он, — я помогу вам.

С ее лица спала маска напряжения и горячности. Теперь оно выражало облегчение, словно с ее плеч свалился тяжелый груз. Она коснулась его щеки.

— Спасибо, — проговорила она.

Почувствовав ее руку на своем лице, Хофман хотел обнять ее; спальня была недалеко. Но теперь она стала чем-то вроде его клиента. Не зная, что еще сказать, он шепнул:

— Будьте осторожны.

Она улыбнулась. Да, сегодня она была неосторожной.

— Мне надо идти, — сказала она. Выходя, она поцеловала Хофмана, и он подумал, что знает, на что они идут и во имя чего.

Глава 15

На следующее утро Мартин Хилтон приехал на встречу в «Хофман ассошиейтс» точно в назначенный срок. Хофман успел об этом забыть. Когда прозвенел звонок, он, положив ноги на стол, смотрел по телевизору запись соревнований по дартсу. Эта передача его очень успокаивала. Двое толстых мужчин кидали маленькие стрелы через комнату на несколько футов. Самое большое оживление возникало тогда, когда судья громко выкрикивал счет. Хофман с сожалением выключил телевизор и пошел открывать дверь.

Хилтон пожал Хофману руку так, словно состязался с ним в силе. Распознать, кто он такой, было затруднительно. Смуглое лицо, волнистые, тщательно уложенные волосы и странная походка: он шел по комнате как-то крадучись, словно бодибилдер, на каждом шагу чувствующий сжатие и растяжение мышц. Если бы на нем не было дорогого костюма, его можно было принять за темнокожего. Произношение у него оказалось почти чисто американское, а речь такая размеренная, словно была записана раньше и теперь лишь воспроизводилась. Манера же поведения была скорее континентальная — более осторожная и собранная, чем обычно бывает у приехавших из Америки. Но еще прежде, чем он заговорил, Хофман почувствовал, что визит этого молодого человека как-то связан с Назиром Хаммудом. Впрочем, все, чем занимался Хофман в последние дни, казалось ему связанным с этим разбойником.

— Я хочу нанять вас, мистер Хофман, — начал посетитель. Его визитная карточка мало о чем говорила: она представляла его как брокера по экспорту и импорту.

— Это дорого стоит, — ответил Хофман. Это была его стандартная реакция.

— Нет проблем. Я достаточно богат.

— Вы счастливчик. Меня-то лично деньги никогда особо не волновали.

— Каковы ваши условия, мистер Хофман?

Сэм поднял руку, словно останавливал уличное движение.

— Погодите! О деньгах можно поговорить потом. Вы лучше скажите сперва, что вам нужно.

— Это связано с банковскими делами.

— Да?

— Да. С банковскими делами. Меня интересует информация об одном арабском финансисте.

Хофман невольно улыбнулся.

— Дайте-ка я угадаю. Этот джентльмен из Ирака.

— Правильно.

— А фамилия его Хаммуд.

— Да. — Хилтон слегка поднял брови, как бы встревоженный тем, что Хофман неделикатно произнес эту фамилию вслух.

— А почему вы думаете, что я о нем что-нибудь знаю?

— Интуиция. И профессиональный навык.

— Какой профессии? — Хофман взглянул на карточку. — Здесь сказано «брокер».

— Да. Но вы уже поняли, чем я занимаюсь.

— Нет, не понял. На кого вы работаете?

— Ну, скажем, я работаю с друзьями вашего отца.

— То есть с ЦРУ? Или, может быть, с запойными пьяницами? Простите, не могли бы вы изъясняться поточнее?

— Надеюсь, вы простите меня за то, что я не смогу изъясняться точнее. — Он, казалось, был уязвлен тем, что его представительность ставится под сомнение.

— О’кей. Примем пока, что вы работаете на ЦРУ, но не хотите в этом признаться.

— Принимайте что угодно, мистер Хофман. Это чисто деловое предложение. Мне кажется, у вас есть информация об этом иракском господине и его деньгах. И я готов заплатить за нее.

— Постойте. Вам нужны деньги Хаммуда? Или только информация о нем?

— Только информация. Я занимаюсь информационными делами. Денежными делами я не занимаюсь.

— Как скучно.

— Деньги быстро тратятся. Информация живет вечно.

— Да, да. Я уже слышал этот бред от моего папы. Так что увольте. И почему же вы думаете, что я что-нибудь знаю о Хаммуде? Я просто консультант по бизнесу. Я ни на кого не работаю и ничего такого не знаю.

— Но у вас есть друзья, которые знают.

Хофман прищурился.

— Так же, как и у других в Лондоне, кто занимается расследованиями. Почему бы вам не обратиться к кому-нибудь еще?

Объяснения, казалось, причиняют Хилтону страдания.

— Мне сказали, что у вас есть друзья в «Койот инвестмент».

Хофман побледнел. Ему хотелось по возможности оградить Лину.

— Зря вы так думаете, — сказал он.

— Где вы возьмете информацию — дело ваше, мистер Хофман. Я готов заплатить за нее — вот мое предложение.

— И во сколько же вы ее оцениваете, эту информацию, которой у меня нет?

— Дорого. Я уже говорил вам, я богат.

— Мои условия — один миллион долларов, деньги вперед.

— Но это неслыханно.

— Может быть. Но здесь именно столько стоят такие сделки — с фальшивой визиткой, со всякими хухры-мухры, когда нужно украсть информацию, нарушив английские банковские законы. Я такими делами не занимаюсь. И не люблю шпионов.

— Не сердитесь, мистер Хофман. Я просто хотел сказать, что миллион долларов — это очень большие деньги. Вполне возможно, что мы заплатим вам такую сумму за ту информацию, о которой я говорил; но я должен подумать.

— Думайте, что хотите. Кстати, для записи, если у вас под вашим замечательным шпионским костюмом есть шпионский магнитофон: я отказываюсь заниматься какой-либо нелегальной деятельностью и заявлю об этом однозначно в записке о нашем разговоре для моего адвоката.

— Не надо адвокатов, мистер Хофман. Я пришел с деловым предложением. При чем здесь суд?

— Мой номер телефона — на карточке. Позвоните, если у вас будет настоящая работа.

Хофман проводил его до двери. Открыв ее, он увидел еще одного человека, который ждал в холле и смотрел, чтобы никто не помешал любознательному мистеру Хилтону. Он тоже был смуглый, с курчавыми волосами и размеренной, качающейся походкой циркового униформиста.

— Сводите вашего друга что-нибудь выпить, — сказал ему Хофман. — Кажется, ему надо слегка расслабиться.

Проводив посетителя, Хофман совершил поступок, для него нехарактерный. Он позвонил отцу в Афины, чтобы посоветоваться. Там был полдень, и Фрэнк Хофман, видимо, находился в похмелье. Сэм боялся, что сейчас опять начнется лекция про море денег. Но отец, кажется, забыл о прошлом разговоре. Его порыв иссяк.

— Привет, папа, — сказал Сэм.

— Кто это? — При единственном сыне вопрос Фрэнка Хофмана был глупым; он просто не любил, когда его заставали врасплох.

— Это Сэм. Как ты сегодня?

— Говенно. Вчера вечером принял лишнего с одним гинекологом из Катара. Рассказывал замечательные истории о частной жизни почтенных настоятелей двух святых мечетей. А как ты?

— Неплохо, папа. Грех жаловаться. Много работы.

— Не кричи так громко. Голова болит.

— Извини, — шепотом сказал Сэм.

— Вот, хорошо. Так что же за звонок из поднебесья? Боюсь, что не сыновняя привязанность. Не иначе, тебе что-нибудь нужно.

— Мне действительно нужен твой совет, папа.

— Как трогательно. Вот для чего существуют папочки — платить по счетам и давать советы. Чем могу быть полезен?

— Тебе что-нибудь говорит фамилия Хилтон?

— Конечно. У него множество гостиниц. Я в них часто жил. Следующий вопрос.

— Перестань, папа. Я не его имею в виду. Этого зовут Мартин Хилтон. Ты его не знаешь по службе?

— Вроде нет. Как он выглядит?

— Среднего роста. Тридцать пять лет. Темный. Манеры приятные, но костюм носит не очень складно, если можно так выразиться. Он смахивает на твоих бывших коллег, только более спокойный.

— И что ему было нужно?

— Информацию. Но не по-хорошему: он все время намекал, что работает Бог знает на кого, а на кого — не сказал. И кажется, он располагает очень большим карманом.

— Что еще?

— Из того, что можно сказать по телефону, — все.

— А, мы соблюдаем конспирацию! Очень романтично! Что, тут опять замешаны ай-яй-яй-рабы?

— Да, конечно. А ты как думал? Может Хилтон работать на Цирковое и развлекательное училище?

— Ни в коем случае. Если бы им от тебя что-нибудь было нужно, они бы так и сказали. Или попросили бы меня, хотя подозревали бы, что я пошлю их на…

— Побереги красноречие, папа. Ты знаешь, на меня это не действует. Как ты думаешь, на кого он тогда работает, если только не выпендривается?

— А шел бы ты тоже на… сынок. Откуда мне это знать?

— Подумай. Ты же все знаешь.

— Конечно, но с чего бы это я стал тебе рассказывать?

— Потому что ты меня любишь. Потому что я твой сын.

— О’кей. Раз уж ты завел эти вонючие деточки-папочки, я думаю, что скорее всего он работает на «Южную компанию».

— Он из Дикси? — Этим кодом когда-то в Бейруте обозначали израильтян — неупоминаемых людей с юга. Еще мальчиком Сэм часто слышал, как отец бормотал что-то насчет Дикси и «Южной компании».

— Конечно. Это их типичные ширлихи-манирлихи. Любят помахать чужим флагом и потрясти мошной, а выучка никудышная: несут всякую плохо состряпанную чушь. Наверняка они.

Сэм мысленно кивнул. При всем раздражении, которое звучало в голосе отца, это походило на правду.

— Что у тебя случилось, что ты так ругаешься?

— Да много чего. Это к делу не относится. Я всегда ругаюсь. Ну, и что было нужно этому Хилтону?

— Это по поводу одной арабской страны на букву «И». И по поводу денег.

— Тьфу, черт. — Наступило долгое молчание, которое прервал Сэм.

— В чем дело, папа? Что-нибудь не так?

— Да нет, юноша, ничего. Но я тебе дам один совет. Раз уж ты просил совета, так на, задавись.

— Слушаю, сэр.

— Будь осторожен. В арабском мире сейчас творится черт-те что, даже по тамошним меркам. А особенно осторожен будь с этими мудозвонами иракцами. В Багдаде сейчас какая-то жуткая грызня. Не спрашивай меня какая, я и сам не знаю. Но все твердят, что там что-то качается.

— Что же может происходить в Багдаде?

— Я тебе только что сказал, что не знаю, черт побери. О Господи! Никто меня не слушает! Так что попомни мои слова, сынок. Сейчас не время шутить шутки с иракцами. Или с типами по фамилии Хилтон.

— Все равно не понимаю. Что ты имеешь в виду?

Фрэнк Хофман вздохнул.

— Что верно, то верно. Ты не понимаешь меня и никогда не поймешь, даже и не старайся. Просто делай, как я сказал, и не пори чушь. Понял?

Хофман почувствовал, что время заканчивать разговор. Видимо, Везувий вот-вот должен был взорваться.

— Мне пора, папа. Что я могу для тебя сделать? Я теперь у тебя в долгу.

— Скажи Глэдис, чтоб не клянчила у меня деньги. Я уже отдал ей больше, чем нужно.

— Это может сделать твой адвокат. Что еще?

— Еще? Еще много всякого дерьма!

— Что это значит?

— Тебе подробно объяснить?

— Не обязательно. Но я рад, что тебе уже полегчало. В прошлый раз вся эта чепуха про море денег звучала глупо.

— Ты неблагодарный олух, сынок. Если б ты меня слушал, давно был бы богатым.

— Я слушаю тебя. И люблю тебя. Ты мой папа.

— Перестань, сын. Во-первых, ты ни… не понимаешь, о чем я говорю. А во-вторых, если б ты меня любил, приезжал бы почаще. Выпил бы со мной да ума бы набрался. Не стоит тебе со мной ругаться. Может, в один прекрасный день мне придется тебя выручать.

— Не думаю, папа. Но я учту.

— Береги себя, задрыга.

— До свидания, папа. Спасибо.

Сэм Хофман повесил трубку и отер лоб. У него было ощущение, что он заразился папашиным похмельем.

Глава 16

Назир Хаммуд уехал из Лондона внезапно, на следующий день после того, как разговаривал с Линой. Сначала никто не знал, куда он уехал. На следующее утро в сером здании на Найтсбридж люди занимались своими делами, не задавая вопросов. До Лины новости доходили только в виде слухов. Она сидела одна в своем новом кабинете, притворяясь, что занята, как и другие сотрудники из официальных отделов. Вдруг дверь открылась, и вошла ее подруга Ранда. Она плотно прикрыла за собой дверь, а глаза у нее сверкали. Это значило, что она знает какой-то секрет, который уже не в силах держать в себе.

— Угадай, что я только что слышала от Ясмины Даллул — палестинки, которая работает в агентстве путешествий напротив?

— Понятия не имею, — ответила Лина.

— Наш дорогой бесстрашный руководитель недавно купил билет для поездки в одно экзотическое место.

— Хаммуд?

— У-гу. И угадай, куда наш мудрый и благородный хозяин поехал?

— Ну, не знаю. Например, в Париж.

— Очень хорошо. Но это легко. А потом?

— Не представляю.

— Тунис. Он поехал в Тунис. А после? В этом-то весь фокус. Где он сегодня, в эту минуту?

— Ну, скажи. Я сдаюсь.

— В Багдаде. Представляешь? Он вернулся в Багдад. Что ты об этом думаешь? Наверняка у него какие-то нелады — сама знаешь с кем! — Ранда понизила голос. — А ведь служит ему верой и правдой. — Она даже похохатывала от восторга, что выследила босса.

— В Багдаде? — прошептала Лина. Она потерла ладонями виски: у нее внезапно загудела голова. То, что Хаммуд уехал, было хорошо, это давало ей больше времени придумать, как пробраться в компьютерную систему. Но становилось и тревожно: события развивались чересчур быстро.

— Да? Интересно, правда? И Ясмина говорит, что он уехал домой не один. В последние два дня куча народа заказала билеты в Багдад, и столько же хочет выехать оттуда. Самолеты идут полные в оба конца. Что-то там происходит, я тебе говорю.

— Что же это? — Лина сидела в недоумении, пытаясь осмыслить новость в свете того, что происходило в последние несколько дней. — А что думает твой дружок Тони Хашем?

— Он говорит, что там какие-то «буги-вуги». Я не понимаю, что это значит. Думаю, что и он не знает. Он сказал, что спросит у своего папы.

— Хорошо, дай мне тогда знать, — попросила Лина. — Сюда, в эти отделы, новости не доходят.

— Я стараюсь. Но на нашей стороне тоже, кажется, никто ничего не знает. Все ползают, как ящерицы. Или бродят, как привидения. Просто ждут, что будет.

Итак, они ждали. «Койот инвестмент» обволокла тишина, какая бывает перед бурей, когда замирают птицы и насекомые. Все сотрудники-арабы понимали, что что-то происходит, но никто не знал, что именно. Работа застопорилась. Люди сидели у телефонов, ждали какого-нибудь звонка и шепотом спрашивали друг друга, не слышно ли чего. Никому не хотелось выходить даже на ленч, да и вечером все задержались дольше обычного. Так убивают время заключенные в тюрьме, пока не придет охранник.

Хофман волновался. Он ждал от Лины вестей — хочет ли она двигать дело вперед, — а пока что нервничал и метался по кабинету, как по клетке. Он позвонил ей домой и оставил сообщение на автоответчике, потом сходил в свой любимый забытый китайский ресторанчик в Сохо. Вернувшись домой в половине девятого, он снова позвонил Лине, но ее все еще не было. Он больше не стал оставлять сообщения. В тоске он начал жалеть самого себя. Что, собственно, означало это волнение? Все его коллеги-однокашники уже давно сделали карьеру, женились, обзавелись детьми, а Сэма все несло в потоке жизни, кидая из стороны в сторону.

Ну, и черт с ней, с этой Линой, решил он. Он позвонил одной знакомой безработной актрисе, по имени Антония, и спросил, занята ли она сегодня. Та обрадованно предложила пойти потанцевать в новый клуб, который открылся недавно в бывшем оптовом складе в Ламбете, к югу от Темзы. Хофман согласился. Антония ему нравилась, с ней можно было отдохнуть.

Он заехал за ней в Челси в начале двенадцатого. Антония походила на карикатуру из журнала для мужчин: волосы светлые настолько, насколько можно их такими сделать, грудь чересчур пышная по сравнению с остальным телом. На ней были черные туфли на шпильках и черное платье. Открывая ему дверь, она издала легкий звериный рык. Хофман подумал, что, возможно, делает что-то не то. Когда они пересекали Темзу, он поймал себя на том, что думает о Лине и вспоминает, как она дотрагивалась до его щеки и прощалась с ним.

В некоторых районах Южного Лондона, куда обычно попадают лишь бедные и одинокие лондонцы, есть масса заброшенных домов. Клуб, к которому они подъехали, вызывал в памяти старые черно-белые кадры Лондона времен войны. У входа в большой металлической бочке горел мусор. Вокруг него стояло пятеро здоровых чернокожих парней из Вест-Индии, потирая руки на ночном апрельском холодке. На них были одинаковые военные куртки, а на поясах висели синхронно попискивающие портативные рации. Видимо, это были вышибалы. Хофман прошел мимо самого здоровенного, стараясь на него не смотреть. «Постой-ка, приятель! — остановил его вышибала. — Наркотиков нет? Оружия нет?» Он быстро обшарил Хофмана, тщательно ощупав швы. «А меня?» — спросила Антония. Она была огорчена тем, что ее пропустили, не пройдясь по ней руками.

Внутри клуба стоял жуткий грохот — не столько играла музыка, сколько били одни ударные. «Вот это класс!» — прокричала Антония. Хофман не знал, к чему это относилось — к музыке или к помещению, которое было обтянуто льняными полотнищами — распоротыми, обесцвеченными, разрисованными или еще каким-либо образом изуродованными. Они усиливали впечатление разрухи и беспорядка, как после бомбежки. Вдоль стен стояли пузатые диванчики, привезенные из какого-то магазина мебельного старья; на них падали люди, окочурившиеся от выпивки и наркотиков или обессиленные плясками и музыкой. Надо всем этим полем битвы висело низкое облако сигаретного дыма.

Антония была уже на танцплощадке. Судя по всему, партнер ей был не нужен. Хофман прислонился к стене и стрельнул сигарету у прыщавого парня в теплой куртке с кожаными рукавами и надписью «Акрон-Норт» на спине. Он смотрел, как груди Антонии прыгали вверх-вниз в ритме бита. Через двадцать минут она вернулась к нему, мокрая от пота; ее соски просвечивали сквозь платье. Она поймала его взгляд.

— Ты считаешь, у меня слишком большая грудь? — спросила она. Ее произношение выдавало происхождение откуда-то с севера — из Сандерленда или Хартлпула.

— Нет, — ответил Хофман. Он дал ей затянуться своей сигаретой.

— Мой агент говорит, что слишком. Говорит, у меня не пойдет карьера актрисы, если я не буду их фиксировать.

— Глупости.

— Иначе, говорит, я буду играть одних шлюх. И никаких серьезных ролей. Говорит, что женщины с маленькой грудью выглядят серьезнее. Как ты думаешь, это правда?

— Нет. Это ерунда.

— С ними даже трудно танцевать. — Она развернула плечи и тряхнула торсом. — Видишь?

— Да брось ты, — сказал Хофман и посмотрел на часы. Если Лины и сейчас нет дома, то надо беспокоиться всерьез. — Мне нужно позвонить по телефону.

Она приникла к нему и прикрыла глаза.

— Ты хочешь потом пойти со мной?

— Думаю, что нет.

— Почему? — Она казалась обиженной. — Хочешь, чтобы я пошла с тобой?

— Послушай, мне правда нужно позвонить. Я вернусь через минуту.

Антония надула губы, повернулась на каблуках и пошла обратно на площадку, в скопление тел.

Хофман нашел наконец телефон и позвонил Лине. На этот раз она ответила. Было пятнадцать минут первого.

— Это Сэм, — прокричал он в трубку. — Извините, что разбудил вас.

— Что? — Она плохо слышала его из-за шума музыки.

— Я говорю, извините, что разбудил.

— Я не сплю! — крикнула она. Голос у нее был очень звонкий, и Хофман сначала решил, что это от страха.

— С вами все в порядке? Я о вас беспокоился.

— Да, конечно! Я на вершине пальмы.

— На вершине чего?

— Пальмы. Это иракская поговорка. Фаук аль накхал. Это значит — я невероятно счастлива. Вы где? Там какой-то страшный шум.

— В клубе на южном берегу. Я пытался дозвониться раньше, но вас не было. Вы получили мое сообщение?

— Да. Я вам перезвонила. Хотела удостовериться, что вы уже знаете.

Хофман ничего не понял.

— Где вы были вечером? Я очень беспокоился.

— Конечно, праздновала. С Рандой.

— Что праздновали?

— О Господи! Вы не слышали новость?

— Какую новость? Вы о чем?

— Он умер!

— Я вас плохо слышу.

— Правитель! Он умер! Три часа назад объявили по багдадскому радио!

— Правитель умер? Господи! Понятно, что вы на вершине пальмы. Это невероятно! — Он старался перекричать музыку.

— Да! Здорово, правда? — От счастья и облегчения ее голос звенел. — Самая хорошая новость, которую только можно представить, правда?

— Просто сказка, — прокричал Хофман. Звуки ударных инструментов накатывались на него волнами, от которых вибрировали стены и трясся дощатый пол. Он поискал глазами Антонию и наконец увидел ее на другом конце зала: раскачиваясь в такт музыке, она тесно прижалась своей нижней частью к одному из вышибал. Он вздохнул с облегчением. Отвозить ее домой было не обязательно. — Послушайте, — закричал он. — Нам надо это отметить!

— Что?

— Отметить. Нам с вами.

— Когда?

— Прямо сейчас. Можно, я приеду к вам?

— Конечно, приезжайте. Теперь уже не страшно, если нас увидят вместе. Здесь у меня Ранда. Мы обзваниваем всех знакомых иракцев. Я даже позвонила Набилю Джаваду, поэту, и пригласила его в гости. Мы прямо не можем остановиться! Мы, наверно, теперь месяц будем праздновать!

— Великолепно! Я скоро буду. — Хофман старался перекричать музыку. — Я тоже на вершине пальмы!

— Наконец-то кончилось, Сэм, — сказала она голосом, искрящимся, как бокал шампанского. — Кончилось.