Баня

ЛИТО

— Ты помнишь, я начал писать стихи еще в школе, но настоящим поэтом почувствовал себя только на первом курсе института, когда написал, пожалуй, первое стихотворение, озаренное истинным вдохновением…

Я приехал тогда на ноябрьские праздники домой в Архангельск. Помню, был один дома. Стояла затянувшаяся золотая осень. Я смотрел сквозь кухонное окно на улицу. Ты помнишь, у нас там были деревья, а за тротуаром проезд к Лесхозу, весь в лужах. День был солнечный, на лужах искрился лед. На деревьях перед домом красно-желтым пожаром полыхали на солнце листья… Все было родное-родное, но уже немного и чужое, ведь я жил в Ленинграде, а домой приезжал только изредка. В груди появилось какое-то непонятное томление… Сердце сжалось от невнятной тоски, было чего-то жаль. Казалось, слезы сейчас польются ручьем… И не было выхода. Взгляд блуждал по знакомому пейзажу и случайно натолкнулся на висящий за окном градусник. «Плюс пять, — зафиксировал мозг. — А на сердце тоска». Эта мысль заскользила в сознании, переворачиваясь, трансформируясь… И вдруг сложилась в 2 стихотворные строчки:

На улице плюс пять,

А в сердце — ноль…

Радостно екнуло сердце, и тоска, вроде, немного отступила. А сознание, продолжая обкатывать удачные строчки, уже подсказывало продолжение:

На улице плюс пять,

А в сердце — ноль…

Попробуй отгадать

В чем жизни соль.

Вспомнилась ни с того- ни с сего неудачная первая любовь, какие-то неуклюжие попытки найти утешение у других девушек… Сами собой сложились следующие строчки:

В любви ее искать,

Все снова повторить…

На улице плюс пять,

А в сердце — минус три.

Да, пожалуй, именно три несостоявшихся любви было у меня к тому времени. И сердце, казалось, смерзлось в ледышку после этих неудач.

А в сердце холода,

А в сердце лед трещит…

И не могу понять,

Как дальше жить.

И действительно, как дальше жить без любви. Ведь сердце не может быть так долго свободным, оно готово к большому чувству, оно жаждет любви. Где ты, моя любимая? Взгляд опять заскользил по знакомому пейзажу. А ведь лед растает от такого солнца: плюс пять — это не шутка. И уже заключительным аккордом:

И не могу понять,

Куда меня зовет…

На улице — плюс пять,

И в сердце тает лед!

И наступило облегчение. Как будто вся моя неизбывная тоска переплавилась в эти простые, безыскусные строки. Позже я научился иногда вызывать в себе подобное состояние, и каждый раз оно рождало стихи. Чаще это было одно-два четверостишия, а иногда только 2 строчки, и после я натужно дописывал их и доделывал, превращая в настоящие стихотворения. Но всегда видна разница между строчками, рожденными вдохновением, и теми, что стали результатом долгой нудной работы. По крайней мере сам я это вижу отчетливо. Но тогда это был мой первый опыт такого рода.

А в нашем институте издавалась многотиражка «Политехник», и в одном из номеров я наткнулся на подборку студенческих стихов. Стихи были неплохие, но, мне казалось, не лучше моих собственных. А в сопровождавшей подборку заметке говорилось о литературном объединении при нашей газете, которое возглавляла сама главный редактор. Фамилии всех участников событий я давно забыл, но назовем ее условно: Сорокина. Информация эта меня окрылила. Я, конечно, читал свои стихи друзьям и знакомым, многим они нравились, но услышать компетентное мнение настоящей поэтессы и коллег самодеятельных поэтов мне очень захотелось. И я решился осчастливить членов литобъединения своим появлением.

Компания оказалась престранная. Был там один парень-первокурсник (он потом перевелся в университет на философский факультет) и семь-восемь девчонок. Рядом с Сорокиной сидела молодая курчавая девчушка с явно неславянской внешностью. Назовем ее условно: Пульман. После приветствий и знакомства принялись читать стихи. Все было внове, все было интересно. Я слушал, открыв рот. Стихи были, надо сказать, престранные, отдающие декадентством, но гладко написанные, обкатанные… Сорокина, видя мое внимание к чужим стихам, прониклась ко мне симпатией и предложила почитать без очереди. Я опешил, был не готов к такой встрече, считал себя учеником, которому надо сидеть и помалкивать. Но не стал отказываться, а решил прочитать свои «Плюс пять».

Странно прозвучало мое безыскусное произведение в святилище декадентского духа. Но это я сейчас понимаю, а тогда со всей искренностью молодости выдал на-гора самое лучшее, что у меня было. Я, вообще-то, был готов к критике коллег и хотел ее услышать, но не дождался. Сорокина всех опередила. С нескрываемым волнением в голосе она произнесла:

Иногда встречаются в стихах маленькие жемчужинки. Вот и в этом стихотворении есть такая жемчужинка: этот чудный переход:

На улице плюс пять,

А в сердце — ноль!

Так может сказать только большой поэт. Это такая находка! Мы непременно включим твое стихотворение в следующую подборку нашей литературной странички. Ты принеси мне текст.

Я был на седьмом небе от счастья! Представь, в 18 лет услышать, что ты написал чуть ли не шедевр… И совсем не заметил ехидных взглядов Пульман и других девчонок. Меня уже не интересовало их мнение. Ведь меня похвалила настоящая поэтесса, имеющая собственную книжку стихов, чуть ли не член Союза писателей! Окрыленный успехом я летел в общежитие рассказать о нем своим друзьям…

Еще два-три раза был я на заседаниях ЛИТО и успел разглядеть Пульман. Она была из породы школьных отличниц, ищущих расположения учительницы, которые докладывают «наверх» обо всех школьных происшествиях. Такая девочка-наушница. Но я и не представлял, что она может иметь такое влияние на Сорокину… Когда через месяц вышла очередная литературная страничка без моего стихотворения, я попросил объяснений у Сорокиной. Она стала невнятно говорить что-то об уровне стиха, слабых рифмах. Но говорила неубедительно, путалась. Тогда Пульман решила прийти ей на помощь и высказала все то же самое, но в категоричной манере. Стало ясно, что Сорокина, не будучи убеждена, повторяла слова Пульман. Было обидно, досадно, но родилась и какая-то злость на несправедливость, обман. Я решил улучшить стихотворение, сделать рифмы безупречными, чтобы никакая Пульман не смогла больше подкопаться. И у меня отлично все получилось. Я уже владел стихотворной техникой достаточно бойко, так что рифмы стали безупречны. Лет через 10 я еще раз попытался переделать это стихотворение — и опять успешно. Но ни второй, ни третий вариант я не показал никому. Потому что, исправляя рифмы, переставляя слова, я уничтожал сам дух вдохновения, который был незримо в первом варианте. Через 10 лет я это окончательно понял и вернул стихотворению начальный вид. А в ЛИТО я больше не ходил.

Вот сейчас рассказал тебе эту историю и понял, что я должен быть благодарен этой Пульман. Ведь ее подлые интриги, наверное, и выковали мой стихотворный почерк, заставили прожить жизнь, далекую от официальной поэзии, и, в конце-концов, позволили мне написать мой главный поэтический труд «Онегин наших дней». Большой ей поклон.

Василий ободряюще похлопывает меня по плечу. Я знаю его трепетное отношение к моим стихам. Он до сих пор хранит мои юношеские письма с незрелыми поэтическими опытами. Я благодарен ему за это внимание, ведь так редко начинающие поэты могут рассчитывать на чью-то поддержку. Мне повезло, и может потому, я и не бросил свое бумаготворчество.