Бартек-победитель

VI

Снова прошло несколько месяцев. Была уже середина весны. В Гнетове вишни в садах стояли усыпанные белым цветом, а поля сплошь зазеленели молодыми всходами. Однажды Магда, сидя перед хатой, чистила к обеду мелкий поросший картофель, скорей пригодный для скотины, чем для людей. Но была весна, и нужда уже заглянула в Гнетово. Это было видно и по лицу Магды, почерневшему и полному заботы. Быть может, чтобы отогнать ее, баба, полузакрыв глаза, напевала тонким протяжным голосом:

Воробьи на черешнях чирикали так, словно хотели ее заглушить, а она, не прерывая песни, задумчиво поглядывала то на собаку, спавшую на солнце, то на дорогу, пролегавшую мимо хаты, то на тропинку, бежавшую через огород и поле. Может, потому поглядывала Магда на тропинку, что вела она прямиком к станции, и так судил бог, что в этот день она поглядывала на нее не напрасно. Вдали показалась какая-то фигура; баба приложила руку козырьком ко лбу, но ничего не могла разглядеть: солнце слепило глаза. Проснулся Лыска, поднял голову и, отрывисто тявкнув, принялся нюхать, насторожив уши и к чему-то прислушиваясь. В то же время до Магды донеслись неясные слова песни. Лыска вдруг сорвался и во весь дух помчался к приближавшемуся человеку. Магда слегка побледнела.

— Бартек или не Бартек?

И она вскочила так порывисто, что лукошко с картофелем полетело на землю; теперь уж не было никакого сомнения, — Лыска прыгал на грудь Бартеку. Баба бросилась вперед и от радости закричала что есть мочи:

— Бартек! Бартек!

— Магда! Это я! — ревел Бартек в кулак, как в трубу, и прибавлял шагу.

Он открыл ворота, задел за засов, чуть не свалился, покачнулся и упал прямо в объятия жены.

Баба затараторила:

— А я-то думала, уж не вернешься… Думала: убили его! Ну-ка, покажись! Дай насмотреться! Похудел-то как! Господи Иисусе! Ах ты бедняга!.. Милый ты мой!.. Воротился, воротился!

Она на минуту отрывала руки от его шеи и смотрела на него, потом снова обнимала.

— Воротился! Слава богу! Милый ты мой Бартек!.. Ну, что? Пойдем в хату… Франек в школе! Немец тут все допекает ребят. Мальчишка здоров. Только лупоглазый, как ты. Ох, давно бы тебе вернуться! Одной-то мне как управиться? Беда, прямо беда!.. Хата разваливается. В амбаре крыша течет. Ну, что? Ох, Бартек, Бартек! И как это я тебя еще вижу в живых! Сколько тут хлопот у меня было с сеном! Чемерницкие помогали! Да что толку! Ну как, ты-то здоров? Ох, и рада же я тебе! Как рада! Бог тебя уберег. Пойдем в хату. Господи ты боже! То ли это Бартек, то ли не Бартек! А это что у тебя? Господи!

Только теперь Магда заметила длинный шрам, тянувшийся через все лицо Бартека — от левого виска до подбородка.

— А ничего… Кирасир один меня смазал, ну да и я его… В больнице лежал.

— Господи Иисусе!

— Пустяки.

— И отощал же ты, как скелет.

— Ruhig[14], — отвечал Бартек.

Он был действительно худ, черен, оборван. Настоящий победитель! К тому же он еле держался на ногах.

— Да ты что? пьян?

— Ну вот… слаб еще.

Он был слаб, это верно! Но и пьян, так как при его истощении ему хватило бы и одной рюмки водки, а он выпил на станции целых четыре. Но зато дух и вид у него были как у настоящего победителя. Такого вида у него прежде никогда не бывало!

— Ruhig! — повторял он. — Мы кончили Krieg![15] Теперь я пан, понятно? А это видишь? — тут он показал на свои кресты и медали. — Поняла, каков я? А? Links, rechts! Heu! Stroch![16] Сено! Солома! Солома! Сено! Halt![17]

Последнее «halt» он крикнул так пронзительно, что баба отскочила на несколько шагов.

— Ты что, ошалел?

— Как поживаешь, Магда? Когда тебе говорят: как поживаешь, то значит, как поживаешь?.. А по-французски знаешь, дура?.. Мусью, мусью! Кто мусью? Я — мусью: Поняла?

— Да что с тобой?

— А тебе что за дело? Was?[18] Донэ динэ![19] Понимаешь?

На лбу Магды стали собираться тучи.

— Это ты по-каковски болтаешь? Ты что же, совсем разучился по-польски? Ах ты колбасник! Верно я говорю! Что из тебя сделали?

— Дай поесть!

— Пошел в хату!

Всякая команда производила на Бартека неотразимое впечатление, которому он не мог противиться. Услышав «пошел!», он выпрямился, вытянул руки по швам и, сделав полоборота, зашагал в указанном направлении. На пороге опомнился и с удивлением посмотрел на Магду.

— Ну, что ты, Магда? Что ты?

— Пошел! Марш!

Он пошел в хату, но упал на самом пороге. Только теперь водка по-настоящему ударила ему в голову. Он запел и, озираясь по сторонам, стал искать в хате Франека. Даже сказал: «Morgen, Kerl!»[20], хотя Франека не было. Потом расхохотался, сделал один чересчур большой шаг, два слишком маленьких, крикнул «ура» и повалился на постель. Вечером он проснулся трезвый, бодрый, поздоровался с Франеком и, выпросив у Магды несколько пфеннигов, предпринял триумфальный поход в корчму. Слава о доблестях Бартека опередила его: многие солдаты других рот того же полка вернулись в Гнетово раньше Бартека и всюду рассказывали о его подвигах под Гравелоттом и Седаном. Поэтому, когда разнеслась весть, что победитель в корчме, все прежние товарищи поспешили с ним повидаться.

И вот сидит Бартек снова за столом, но никто бы его теперь не узнал. Он, прежде такой смирный, стучит сейчас кулаком по столу, надувается словно индюк и словно индюк балбочет:

— А помните, ребята, когда я в тот раз французов разделал, что сказал Штейнмец?

— Еще бы не помнить!

— Болтали про французов, пугали, а они самый квелый народ. Was? Салат жрут, как зайцы, да и улепетывают не хуже зайцев. Пива — и того не пьют, одно только вино.

— Верно.

— Стали мы как-то жечь одну их деревню, а они руки этак сложили и кричат: «Питье, питье!»[21] По-ихнему, значит, они пить дадут, только не трогай. Но мы на это не пошли.

— А понять можно, что они лопочут? — спросил молодой парень.

— Ты не поймешь — потому глуп, а я понимаю. Донэ дю пен![22] — понимаешь?

— Что это вы говорите?

— А Париж видели? Вот там были баталии, одна за другой. Только мы всякий раз их били. Нет у них настоящего начальства. Так люди говорят. Плетень-то, говорят, хорош, да колья плохи. И офицеры у них плохие и генералы плохие, а у нас хорошие.

Старый Мацей Кеж, умный гнетовский мужик, покачал головой:

— Ох, выиграли немцы войну, страшную войну выиграли, и мы им немало помогли, а какая нам от того прибыль — одному богу известно.

Бартек вытаращил на него глаза.

— Что это вы говорите?

— А то, что и прежде немцы нас ни во что ставили, а теперь так носы задирают, словно и бога чад ними нет. А будут еще хуже издеваться над нами, да уж и сейчас издеваются.

— Неправда! — изрек Бартек.

В Гнетове старик Кеж пользовался таким уважением, что вся деревня думала его головой и никто не смел ему перечить, но Бартек был теперь победитель и сам имел вес.

Тем не менее все посмотрели на него с удивлением и даже, пожалуй, с негодованием.

— Ты что? С Мацеем будешь спорить? Что ты?

— А что мне ваш Мацей? Я и не с таким говорил, понятно? Ребята! Не говорил я со Штейнмецем? Что? А Мацей врет, так и врет. Теперь нам лучше будет.

Мацей с минуту смотрел на победителя.

— Ох, и глуп же ты! — сказал он.

Бартек стукнул кулаком по столу, да так, что все рюмки и кружки подскочили.

— Still der Kerl da! Heu, Stroh!..[23]

— А ты тише, не ори! Спроси лучше, глупая твоя голова, у ксендза или у пана.

— А ксендз разве был на войне? Или пан был? А я был. Не верьте, ребята. Теперь-то уж нас будут уважать. Кто войну выиграл? Мы выиграли! Я выиграл! Теперь чего не попрошу, мне все дадут. Захочу я стать помещиком во Франции, — и стану. Начальство-то знает, кто крепче всех лупил французов. Наши полки были самые лучшие. Так и в приказах писали. Теперь поляки пошли в гору. Понятно?

Кеж махнул рукой, встал и пошел прочь. Бартек одержал победу и на политическом поприще. Молодежь осталась с ним, смотрела на него, как на икону, а он продолжал:

— Я чего ни захочу, все мне дадут. Не будь меня, не то бы было! Старый Кеж — дурак. Понятно? Начальство велит бить — значит, бей! Кто надо мной станет издеваться? Немцы? А это что? — И он опять показал на свои кресты и медали. — А за кого я лупил французов? Не за немцев, что ли? Я теперь лучше всякого немца, потому что ни один немец не получил столько медалей. Пива сюда! Я со Штейнмецем говорил, с Подбельским говорил. Пива сюда!

Смахивало на то, что будет попойка. Бартек начал петь:

И он вытащил из кармана горсть пфеннигов.

— Нате! Я теперь пан! Не хотите? Ох, и не такие деньги водились у нас во Франции, только все куда-то девалось. Мало ли мы там пожгли да людей поубивали. Уж кого там только не было… одних французишек…

Настроение пьяных быстро меняется. Неожиданно Бартек сгреб со стола монеты и жалобно заголосил:

— Смилуйся, боже, над душой моей грешной…

Потом оперся локтями о стол, уткнул лицо в кулаки и замолчал.

— Ты что это? — спросил какой-то пьяный.

— Чем я виноват? — угрюмо пробормотал Бартек. — Сами лезли. А жалко мне их было: ведь земляки. Господи, помилуй! Один был, как зорька, румяный. А наутро побелел как полотно. А потом их, еще живых, засыпали… Водки!

Настала минута томительного молчания. Мужики с удивлением переглядывались.

— Что это он городит? — спросил кто-то.

— Совесть, видно, заговорила.

— Из-за войны этой самой и пьет человек, — пробормотал Бартек.

Он выпил рюмку, потом другую. С минуту помолчал, потом сплюнул и неожиданно опять пришел в хорошее настроение.

— Вы-то небось не говорили со Штейнмецем? А я говорил! Ура! Пейте, ребята! Кто платит? Я!

— Ты, пьяница, платишь, ты! — раздался голос Магды. — Вот я тебе заплачу, не бойся!

Бартек посмотрел на жену стеклянными глазами.

— А ты со Штейнмецем говорила, а? Ты кто такая?

Магда, не отвечая, повернулась к сочувствующим слушателям и принялась причитать:

— Ой, люди добрые, видите вы мой стыд, мою горькую долю. Вот он, воротился… Я-то, дура, ему обрадовалась, как порядочному, а он воротился пьяный. И бога забыл и по-польски забыл. Чуть выспался, протрезвился, опять пьянствует и трудом моим, потом расплачивается. А где ты взял эти деньги? Не я ли их потом-кровью заработала? Ой, люди добрые, уж не католик он, не человек, а немец окаянный, по-немецки лопочет да жить норовит людской кривдой. Ой, отступник, ох…

Тут баба залилась слезами, но потом опять повысила голос на октаву.

— Глупый-то хоть и всегда он был, да зато был добрый, а теперь что из него сделали?.. Ждала я его и вечером, ждала я его и утром — и вот дождалась. Ни тебе радости, ни тебе утешения! Боже милостивый! Чтоб тебя разорвало, чтоб ты навек немцем остался!

Последние слова она произнесла, жалобно причитая, почти нараспев. А Бартек на это:

— Молчи, не то поколочу!

— Бей, руби голову, сейчас руби, убей, прикончи, кровопийца! исступленно кричала баба и, вытянув шею, обратилась к мужикам: — Смотрите, люди добрые!

Но мужики предпочли поскорей убраться. Вскоре в опустевшей корчме остались только Бартек да баба с вытянутой шеей.

— Что ты шею-то вытянула, как гусь, — бормотал Бартек, — иди домой.

— Руби! — повторяла Магда.

— А вот и не отрублю, — отвечал Бартек и засунул руки в карманы.

Тут корчмарь, желая положить конец ссоре, потушил единственную свечу. Стало темно и тихо. Через минуту в темноте раздался визгливый голос Магды:

— Руби!

— А вот не отрублю! — отвечал торжествующий голос Бартека.

В лунном свете можно было видеть две фигуры, шедшие из корчмы. Одна из них, что впереди, причитала в голос: это была Магда; за нею, понурив голову, смиренно следовал герой Гравелотта и Седана.