Baсилий Иванович Чапаев. "Новые истории"

Глава вторая

Вечером Петька договорился с Анкой кое о чем, и бодрым шагом помчался на речку мыть ноги. Анка удобно расположилась на сеновале и стала его ждать. Петька отчего-то не появлялся и Анке стало это надоедать. Внезапно проходящий мимо сеновала Фурманов услышал внутри его похотливое вздыхание. Веками выработавшийся инстинкт мужчины проснулся в политруке, и ему страшно чего-то захотелось. Он стал смутно догадываться, чего же ему хочется. Он облизнулся и открыл дверь. Скрип несмазанной дверцы сарая несколько охладил его, но тут из глубины сена послышался голос, как показалось Фурманову, очень даже соблазнительный:

— Петенька, ты ли это, main leibe? — позвала Анка дрожащим голосом почему-то не по-нашему.

— Я, — хрипло сказал Фурманов, зная, что женщинам перечить не следует, так как это может плохо кончиться.

— Иди же ко мне, main рыбка… Что же ты не появлялся так долго, мой пьетушок?

— Занят бы-ы-ыл, — почти прорычал политрук, закапываясь в сено. Анку он нашел не сразу, так как она только возбудительно дышала и на глухое рычание не отзывалась. Минуты три он ползал в сене и рычал, но неожиданно женские руки схватили его за сапоги, и те полезли с ног.

— О, Петенька, какие холодные у тебя ноги… И эти несносные, вонючие прошлогодние портянки… О, main Gott… А ваще ничего… Раздевайся же, мой leibe, я жду тебья уже давно!

Фурманов, рыча от того, что не он мог расстегнуть портупею, стал дергаться и подпрыгивать.

— О, я вижу страсть безумную твою, — сказала Анка голосом заправской петербургской актрисы, так что Фурманов даже удивился, откуда это Анка набралась такой интиллигентной ерунды. Далее последовала сцена, которую по цензурным причинам включать в данное произведение считалось бы manvaus tone. Приведем лишь некоторые эпитеты и цитаты, принадлежавшие Анне Семеновне (Фурманов был очень занят, и поэтому молчал):

— Ух ты, какой…….! Ну давай же……………..! О, о! Ну, Петенька……. же! О…… о! Ну, еще разок!….!..….??…..!!!..…!!!..?!..…..!! Конец цитаты.

Кончилось тем, что обалдевший и измученный Фурманов сполз с горячего похотливого тела Анки и в изнеможении провалился сквозь сено. Здесь совершенно внезапно появился Петька, упавший в речку целиком, вместо того, чтобы спокойно вымыть ноги.

— А вот и я! — сказал он, довольный собой.

Анка уставилась на него обалдевшим взором.

— Как, уже? — спросила она.

— Ну так! — сказал, очень польщенный, Петька.

Фурманов сделал ряд отчаянных движений и оказался вне сарая, где, очевидно, должна была разыграться трагедия. Он был вымотан без предела, и был, что называется, без штанов, но в портупее. Минут через сорок из сарая вышел удрученный Петька, и характеристика произошедших там событий выражалась в двух словах:

— Не дала, — сказал он грустным голосом сидящему на дереве с трофейным биноклем начдиву.

— Енто дело споправимое, — сказал надчив, ухмыляясь в усы. Его бинокль имел шестикратное увеличение, и произошедшее на сеновале он наблюдал с мельчайшими подробностями.

Внезапно Петька принял позу Онегина из второго действия одноименного спектакля и сказал:

— О женщины, вам имя — вероломство!

Фурманов, лежащий под деревом, съежился, и ожидал падения тяжелого предмета на голову. Предмет не упал.

— Это точно, — сказал надчив, и сук, на котором он сидел, благополучно треснул.

Фурманов взвыл и помчался на кухню. На следующий день утром политрук, отдохнув после вчерашнего происшествия, направился к надчиву, чтобы поговорить по весьма важному вопросу. Чапаев сидел за столом и точил саблю, одновременно доставая из огромной чаши вареники со сметаной.

— Че пришел? — спросил он неприветливо.

— Разговорчик есть, — сказал Фурманов.

— Садись, — сказал надчив, доставая свободной рукой из-под стола здоровенную бутыль мутного самогона.

— Да нет, Василь Иваныч, я ж не в том смысле вовсе… Я про нашего товарища поболтать хочу…

— Про какого, — равнодушно спросил Василий Иванович.

— Про Петьку.

— Про какого Петьку, — еще более равнодушно спросил начдив.

— Ну про этого же, Исаева…

— Ну, — сказал Чапаев, задумчиво вынимая пробку, сделанную из куска тряпки, засунутую в горлышко бутылки.

— Вы ж помните, наверно, как из Москвы товарищ Дзержинский сообщал, что в наши пролетарские ряды прокрался немецкий шпи…

— Сиди уж, пролетарий, — едко заметил начдив. — У тебе ж на лбе сплошные димпломы нарисованы…

— Дело не во мне, — сказал политрук раздраженно.

— Вот это точно, — сказал начдив. — Никакой пользы от тебе нетути.

— Да нет же, ведь товарищ Дзержинский…

Василий Иванович основательно разозлился и произнес фразу, из которой стало ясно, что он некогда состоял с товарищем Дзержинским в интимных отношениях, и что его партнеру в этом деле сильно не поздоровилось. Фурманов плюнул и сказал напрямик:

— Василий Иванович, Петька — шпион.

— Чего? — Василий Иванович подавился самогоном и залился здоровым пролетарским смехом.

— Петька — шпион? — переспросил он, вытерев выступившие в глазах от смеха слезы. — Сам ты шпион!

— Ну Василий Иванович, — сказал Фурманов уже не требовательно, а просительно. — Я ж точно говорю, слышал как он говорил по-немец…

Тут политрук запнулся. Вспоминая с ужасом свою вчерашнюю ночь, проведенную с истинной пролетаркой Анкой, он ясно вспомнил, как она называла его leibe и говорила ему какую-то непролетарскую чушь.

— Ну, чего замолк? — спросил довольный Чапаев. — Давай, зюзюкнем, что-ли, по сто грамм за здоровье немецкого шпиона Петьки?

Фурманов стоял, как вкопанный, и в дальнеший разговор отчего-то не вступал. Анку выдавать не хотелось, так как больше баб в радиусе шестисот километров наверняка не было.

— Ага, — сказал он голосом человека, укушенного тремя крупными мухами це-це в одно место. Василий Иванович налил ему сто грамм, и данный продукт был равнодушно вылит в политруковскую пасть и закушан мятым огурцом.

— Ну ладно, ты, пожалуй, иди, а я тут обдумаю план, — сказал Чапаев, выводя Фурманова на улицу.

— Ну, хамло интиллигенское, — сказал он, вернувшись к своей сабле. пролетариев оскорблять и ихнюю самогону жрать? Ох, чешутся мои руки тебя к стеночке поставить…

Фурманов прямым ходом отправился к Петьке, которого решил вывести на откровенности и, таки образом, получить компрометирующий материал. Грустный Петька сидел на завалинке походной кухни, разместившейся вследствие затишья в амбаре, и предавался меланхолии.

— Чего надо? — хмуро спросил он подошедшего к нему и вставшего в ожидании Фурманова.

— Давай, что ли, пойдем выпьем, — сказал политрук.

Петька посмотрел на небо и зевнул.

— Чегой-то не охота сегодня… Птички низко летают… Заразы, — добавил он, смахнув с носа нечто, упавшее с небес, — К дождю, видать…

— К дождю, — согласился политрук. — А хочешь, Петька, я тебе про синк транзит расскажу?

— Про что? — испугался Петька.

— А про смысел жизни.

— Валяй, — сказал Петька, которому было все равно.

— Так слушай… Вот видишь, птичка проле…

— Не надо про птичек, — сказал Петька, доставая из помятого сапога ногу в протухшей позапрошлогодней портянке. Фурманов отвел нос и зажал его двумя пальцами.

— Ну вот, — сказал он сипло, — тогда я тебе про гетер расскажу.

— Это про кого ты? — удивился Петька.

— Это я про баб, — успокоил его политрук.

— Ну, давай, — вздохнул Петька, засовывая ногу и соответствующую портянку обратно в сапог.

— Так вот… гм… да… вот…

— Это все? — спросил Петька равнодушно.

— Чего «все»?

— Чмокаешь чего-то… Ты про баб давай.

— А, про баб… да… гм…

— Ну, я пошел, — сказал Петька. — Это чавканье и чмоканье я потом дослушаю.

— Ну Петька, погоди! Я ж к тебе со всей душой!

— Пошел ты в задницу, Дмитрий Андреич, — сказал Петька вполне культурно. — Я спать хочу.

— Ну иди, пролетарий хренов, — прокричал ему вдогонку разгневанный Фурманов. — И помни, чтоб вечером был в наступлении, а то мы тебя к стенке лицом поставим и пару пуль в лоб!

— Иди, иди, — сказал Петька, помахивая цепью от подбитого совершенно случайно немецкого танка.

Вечером, перед наступлением, Фурманов решил предложить начдиву план разоблачения немецкого шпиона. Василий Иванович посмотрел на политрука с сомнением. Ему еще сильнее захотелось его расстрелять.

— Я че говорю, Василий Иваныч, — сказал политрук. — чтоб узнать наверняка, кто в нашей дивизии шпион, надобно каждому сказать, например, в какой канаве при наступлении нашинский пулемет будет мокнуть.

— А на фига им всем это знать? — удивился начдив.

— Так всем надоть сказать по разным канавам. И вот, в чью канаву снаряд от беляков в виде презента прилетит, тот, значит, и ихний шпион.

— Фигню ты придумал, паря, — сказал начдив. — Снаряд — живность летучая. Куды захочет, туды и шарахнет… Лучше надо всех живьем по канавам рассадить и бе… то есть нет, бредня какая-то… Ну ладно, шел бы ты отседова, а то совсем мне голову заморочил…

Политрук пожал плечами и пошел прочь. Василий Иванович подумал с минуту и окликнул его.

— Дмитрий Андреич, — сказал он миролюбиво. — А ведь ты дело придумал. Только вот чего… Всей дивизии про пулемет говорить, я думаю, нету никакого смысла, да и канав столько не найдешь. Скажем токма тем, кто в штаб заявляется и чего-нибудь такое прослышать может… Вот… Я чего говорю-то, скажем… э… Петьке, конюху Митричу, тебе и Анке… то есть нет, тебе говорить, верно, смыслу тоже нет никакого. Ну вот.

— Тогда надо сказать. Скажем Петьке, что вон в той канаве, с разбитой телегой, Анке, что вон в той, с лопухами, а Митрич — он старый, ему скажем, что вон там, у леса.

— Дубина ты, — сказал Василий Иваныч. — В той канаве у леса нашинский пулемет как раз и будет стоять. Вот беляки в него и бухнут.

— А хрен с ним, — сказал политрук. — Все равно не стреляет. Пусть хоть для политической интри… в смысле для хорошего дела пользу приносит.

— Ну, черт с пулеметом… Давай скажем им про канавы.

— Давайте, Василий Иваныч… Вы Петьке скажете, а я — Анне Семеновне, а потом Митричу.

— А чего ты сам Петьке не скажешь? — ехидно спросил Василий Иванович.

— Так ведь зол он на меня, Василий Иванович… — горестно сказал политрук, радуясь в душе, что подложит Петьке свинью.

— А! Это после того, как ты… Анку… того… в смысле это… Ну, ладно, фиг с тобой, не хочешь — я сам ему скажу…