Батальоны вступают в бой

Глава вторая ОТХОД

июля на рассвете Курдюков распахнул дверь землянки и предупредил меня:

— Товарищ капитан, комдив идет! Полковник Червинский приехал к нам в батальон без предварительного звонка. Так он поступал только при особых обстоятельствах.

Я выскочил на площадку, белесую от росы, и приготовился доложить о положении в своей части, но командир дивизии приподнял руку:

— Знаю, товарищ Свиридов, у вас все в порядке. Речь о другом…

Он вошел в землянку и попросил меня плотнее закрыть дверь:

— Я только что из корпуса…

И по тому, как он сбавил голос, я почувствовал, что Червинский привез тревожные вести…

— Обстановка чрезвычайно усложнилась. Севернее нас прорвались румыны и венгры, а южнее — немцы. Будем отходить, — его рука легла мне на плечо. — Мы свое дело сделали: противника не пропустили. Теперь надо скрытно уйти отсюда. Твоя задача — прикрыть главные силы.

Он изложил план действий батальона, пожелал успеха. Направляясь к выходу, улыбнулся:

— До скорой встречи в Каменец-Подольске…

Как только стемнело, первыми тронулись в путь тыловые части нашей 164-й дивизии. Затем штаб. За ним потянулись артиллерия и пехота. С позиций они снимались тихо, незаметно.

Следует отметить, что Южный фронт отличался своей организованностью, боеспособностью. Если почти на всех участках западной границы первый удар на себя приняли незначительные отряды пограничников, а полевые войска только выдвигались в приграничную зону, то на юге до начала войны границу охраняли соединения и части 18-й и 9-й армий. И здесь врагу долго не удавалось добиться успеха. Отход наших войск проходил спокойно, от одного рубежа к другому. Неприятель, хотя и имел тут значительный перевес в силах, все же продвигался гораздо медленнее, чем на центральном и северном направлениях.

На всем участке, где раньше оборону держали три наших полка, теперь остались всего три роты. Они пускали противнику пыль в глаза довольно-таки ловко.

Лишь утром 6 июля в двадцати километрах от Прута мы увидели румынские тапки. Они ползли осторожно, присматриваясь к каждому кустику, холмику.

Батальон оседлал развилку дорог, где три шоссе, идущих из Черновиц, Новоселиц и поселка Боян, сливались в одно — Хотинское. По какой бы дороге ни шел противник, ему не миновать нас.

Мы встретили его губительным огнем. Тогда гитлеровцы начали обходить нас с флангов. Пришлось отвести подразделение на западную окраину Хотина и, учитывая тактику врага, по-иному организовать заслон на подступах к городу. Вскоре к нам прибыл начальник оперативного отдела дивизии капитан Матвеев и передал приказ комдива; «Любыми средствами прикрыть переправу до 23.00». Другими словами, мы должны не допустить противника к Днестру, задержать его продвижение на три часа.

Матвеев сообщил, что мост через реку уже разбит, действуют пока лишь два понтонных моста: по одному переправляется 96-я горнострелковая дивизия, а по другому — наша 164-я.

Северную окраину Хотина оборонял арьергард горнострелковой дивизии, а западную часть города и его южную окраину — 144-й отдельный разведбатальон. Ближайший путь к переправе со стороны неприятеля лежал через южную окраину Хотина. Здесь-то я и расположил танковую роту и кавэскадрон.

Командиру мотострелковой роты лейтенанту Романенко было приказано стоять насмерть в районе старинной крепости. Недалеко от этого места была его квартира. Конечно, ему хотелось забежать домой, узнать что-нибудь о семье. Возможно, она тоже застряла на берегу, возле переправы. Но обстановка не позволяла сделать это. Бросив взгляд на древнюю постройку, Романенко не без грусти заметил:

— Смотрите, мечеть-то разбомбили!

Уничтожена была не только мечеть в Хотинской крепости, разрушен весь старый город с его архитектурными памятниками. А сколько разбито жилых домов, больниц, школ! Я понимал душевное состояние Романенко: мои жена и сын тоже находились в центре города.

Самая сложная задача выпала на долю лейтенанта В. Кухаря. Его машины с пушками должны были поддержать любое подразделение, если оно окажется в тяжелом положении. На помощь Кухарю я направил своего заместителя капитана Сосина.

Мой КП — почта. Это один из немногих пока уцелевших домов, ближе всех расположенный к боевым порядкам подразделения. В оперативном зале все разбросано: письма, марки, почтовая бумага. На проводе висит телефонная трубка. Я тревожно перевел взгляд на стенные часы: «Продержимся ли?..»

Шуршание бумаг заставило меня оглянуться. Начальник штаба батальона старший лейтенант Дмитрий Мартыненко, не терпевший непорядка, подбирал с пола неотправленные корреспонденции. Он был спокоен и по- хозяйски озабочен.

А я, признаться, испытывал волнение. Меня неотвязно преследовала все та же мысль: «Устоим ли?»

Дело в том, что вся моя военная учеба проходила в основном под девизом: только наступать! Отход считался позором, и этому нас не учили. Теперь, когда довелось отступать, опыта-то никакого и не было. Пришлось постигать эту премудрость под жестокими ударами врага.

Романенко и Коробко донесли, что уже заняли рубежи прикрытия. Тихонов пока молчал. Все ли у него ладно? Неужели бензин не подвезли?

Оставив начальника штаба на КП, я помчался на броневике на юго-западную окраину города. Не проехал и квартала, как заглох мотор.

— Догонишь меня, — указал я маршрут водителю и пошел пешком.

Проходя мимо своего дома, не утерпел и на минутку заскочил в открытую дверь.

Одна минута! А сколько чувств, мыслей! Я не знал, куда эвакуировалась жена, и надеялся найти записку. В коридоре под ноги попала грузовая машина сынишки. Видимо, Герик хотел взять игрушку с собой, а мать не разрешила.

Вот моя комната. На стенах портреты родных. В письменном столе выдвинут ящик. В нем, как и думал, записка жены. Беру листок и на ходу читаю: «Саша, милый! Мы с Гериком поехали в Донбасс, к твоей сестре…»

Увидимся ли с вами, родные мои, доведется ли?

Кроме записки жены прихватил книжку моего родного брата — комиссара гражданской войны. Не хотелось, чтобы фашисты сожгли ее. Да и память о брате дорога! Об этой книжке и о ее авторе я еще расскажу.

В конце улицы Ленина, совершенно разбитой, меня догнал броневик. Дальше поехал на нем. Рота Тихонова вела бой. Выйти на указанный рубеж она не успела. В бинокль я видел обширное зеленое поле, по которому надвигалась длинная цепочка вражеских танков. А за ними — пехота.

Неприятельских машин я насчитал тридцать, а своих шестнадцать. Перевес небольшой, но сила огня разная. У нас были амфибии, предназначенные для разведки. Эта облегченная, высокой проходимости машина не имела пушки, а была вооружена лишь двумя крупнокалиберными пулеметами.

По рации на помощь Тихонову я вызвал из своего резерва взвод БА-10. На каждой бронемашине имелось по двадцать снарядов.

Поддержка пришла своевременно. Три БА-10 с ходу прямой наводкой начали бить по неприятелю. Четыре танка обезвредили. Тихоновские амфибии тем временем тридцатью двумя пулеметами отсекли пехоту и заставили ее залечь.

Машины противника попятились. Отходили они осторожно, боясь подавить своих солдат. Этим воспользовались наши артиллеристы и подбили еще одну бронированную махину.

Увлеченный боем, я не заметил, как два фашистских танка с автоматчиками огородами обошли деревню Каплевку и устремились в сторону переправы. Такой маневр врага Тихонов предвидел и на всякий случай оставил в кустах на берегу реки Т-37.

Командир экипажа комсорг Борис Гудков, находясь в засаде, внезапным пулеметным огнем смел автоматчиков с брони. Они кинулись в заросли и нарвались на сабли кавалеристов.

Танки противника развернули пушки. Метким огнем Гудков забил смотровую щель одной башни. Но другое орудие подожгло амфибию. Однако Гудков свое дело сделал: он не только задержал вражеские машины, но и рассеял десант, дал возможность артиллеристам первым открыть стрельбу.

Когда с танками было покончено, мы бросились к Гудкову. Он с трудом открыл люк. Борис был весь в крови, в горящем комбинезоне…

— Цела? — прохрипел он, не поднимая глаз: — Пе-е-репра-ава?..

И больше ни слова.

Я знал Бориса. С ним познакомились еще на петрозаводском направлении, в дни финской кампании. Знал как любознательного, веселого, дружелюбного человека… И вот не стало его. Я никак не мог поверить этому, не мог… Мы перенесли его в броневик. Мне все еще казалось, что он только обессилел, наглотался дыму… Свежий воздух возвратит ему сознание обязательно.

Мы не сразу попрощались с ним, не могли…

Наша последняя зенитка заглохла. Над переправой низко кружили вражеские самолеты, обстреливая берег. А ведь там дети, женщины, старики…

Не добившись успеха на этом участке, противник пошел в обход города с севера. Но там наши соседи встретили его таким огнем, что он отскочил назад. К этому времени подошли основные силы гитлеровцев. Они, сковывая нас на флангах, собрали мощный кулак для лобовой атаки. Оккупанты явно спешили, стремились ворваться в Хотин до наступления темноты.

Рота Романенко занимала выгодный рубеж, обосновавшись в каменных домах на западной окраине. Стрелков поддерживал взвод БА-10. Неприятель тоже подтянул танки и артиллерию.

Снова вспыхнул бой. Минут через сорок должна закончиться переправа наших отходящих подразделений.

Теперь мы не сомневались, что задание комдива выполним. Но удержаться надо было изо всех сил. Особенно тяжело приходилось бойцам лейтенанта Романенко. Они вместе со взводом БА-10 стояли насмерть. Их окружил румынский полк. Танки врага перекрыли все улицы, и все наши попытки выручить товарищей закончились безрезультатно.

В одиннадцать часов вечера мы начали пятиться к реке. Я заехал на КП за начальником штаба. Старший лейтенант Мартыненко, быстро собрав документы, выскочил из помещения. Когда мы добрались с ним до Днестра, саперы уже развели понтонные лодки. В условленном месте меня ожидал ординарец Курдюков. Он, держа под уздцы пару коней, доложил мне, что бронерота успела проскочить по настилу, а кавалеристы и амфибии махнули вплавь.

Из района, где дралась рота Романенко, с десятью красноармейцами вырвался капитан Сосин. Он рассказал, что рация у Романенко разбита снарядом и он не смог с нами связаться. Отрезанные от своих, воины во главе с командиром бились до последнего вздоха. Об их подвиге мы потом сообщили в дивизию. А сейчас оставили на берегу подожженный броневик как факел славы героям.

На лошадях и вплавь под покровом темноты преодолели Днестр. Зарево горящего города отражалось в воде. То тут, то там от мин и снарядов вырастали фонтаны.

Быстрое течение сносило всадников. Кони тревожно всхрапывали, широко раздували ноздри, отфыркивались. Доносились отрывистые возгласы конников. Рядом с нами, держась за хвост своего Германа, плыл Семен Бердникович. За ним, навострив уши, следовала Лера.

Но вот и восточный берег. Сосин, Курдюков и я вышли на твердь, оглянулись на горящий Хотин. Там, на западной окраине, все еще слышались выстрелы. «Может, выскочит кто, — с надеждой подумал я. — Хотя бы взвод, отделение… или даже один боец».

Мы стояли в прибрежных кустах. Где-то рядом послышались знакомые голоса. Они принадлежали братьям Кругловым. Младший слезно уговаривал старшего:

— Вернемся домой, Паша, а? Вернемся… Все равно ведь догонят… Пропадем!

Павел раздвинул куст и указал на речку;

— Возвращайся!

Круглов-младший некоторое время колебался, возможно боялся выстрела в спину, потом стремительно бросился в воду и поплыл. Когда уже был на приличном расстоянии, неожиданно повернул назад. Мокрый, подошел к Павлу и виновато опустил голову. Ни слова не говоря, оба пошли вслед за своим подразделением.

Путь держали к Каменец-Подольску. Меня одолевали невеселые мысли. Отступление, понесенные потери, господство противника в воздухе и на земле — все это действовало удручающе. И в то же время перед глазами вставали мужественный танкист Гудков, самоотверженные красноармейцы во главе с Романенко, организованные колонны отходящих войск.

«Нет, не надолго мы уходим, — убеждал я себя, — не надолго…»

Не успела 164-я дивизия занять Каменец-Подольский укрепленный район, как для нас снова создалась реальная угроза окружения. 9 июля на правом фланге немецкие войска, тесня 12-ю армию, захватили железную дорогу Проскуров — Каменец-Подольск и тем самым отрезали единственную ветку, идущую из каменец-подольского тупика.

В тот же день венгерский армейский корпус нащупал слабый стык между 12-й и 18-й армиями и ворвался в районный городок Оринин, расположенный всего в двадцати километрах севернее Каменец-Подольска.

А южнее нас того же числа на левом фланге нашей армии немецкие дивизии форсировали Днестр и завладели городом Могилев-Подольский. Правда, 3-я румынская армия не очень-то активничала. Румыны воевали с прохладцей. Их слабость немецкое командование хитро использовало; оно ставило на фланги свои войска, а в центре румынские. Гитлеровцы вырывались вперед, а солдаты Антонеску, как правило, отставали. Получался «мешок».

Командующий Южным фронтом генерал армии И. В. Тюленев разгадал маневр противника и своевременно приказал сровнять образовавшийся выступ. А его же приказ от 8 июля предусматривал на случай отхода из Каменец-Подольска вывоз материальных ценностей. А если нельзя эвакуировать, то уничтожать.

Для разрушения местной железнодорожной станции комдив Червинский приказал командирам частей выделить в помощь саперам бывших железнодорожников, Я, понятно, наметил братьев Кругловых.

Замполит батальона Шугаев и мой заместитель Сосин не возражали против старшего Круглова, но из-за младшего между нами разгорелся спор. Конечно, они не могли отменить распоряжение. Но, как товарищи, атаковали меня с двух сторон.

Старший политрук Шугаев еще на границе стал пристально присматриваться к младшему Круглову. И когда я через отдел кадров добивался зачисления добровольцев в часть, Шугаев заявил мне:

— Не промахнись, комбат. Младший — нытик. Он может опозорить нас…

Теперь, когда Михаил Круглов в самом деле пытался сбежать, замполит, всегда осторожный, тихий, прямо накинулся на меня:

— Его, дезертира, надо судить! Или на комиссию! Психу сразу «белый билет», и пусть копает окопы с женщинами!

— Правильно! — подхватил Сосин. — Ты, Александр Андреевич, учти: задание ответственное, железнодорожное хозяйство большое, все разбредутся, даже братья будут действовать врозь. И этот хлюпик, паникер при первом же обстреле удерет домой…

Я задумался. Михаил Круглов действительно производил впечатление неврастеника: высокий, худой, он подергивал плечами, потирал ладони и ходил, как больной, долго пролежавший в постели. И вместе с тем что- то меня в нем подкупало. Михаил смотрел в глаза прямо, ничего не таил, высказывался смело, живо откликался на просьбы товарищей и быстро сходился с людьми. Особенно поражала его привязанность к старшему брату. А главное, он дважды делом доказал, что вместе с Павлом способен на героизм: спасал паровоз, ловил Мамалыгу и отбивал ночную атаку десантников.

К сожалению, у меня не было времени раздумывать. Я спешил в штаб дивизии. Шугаев, подавая мне на подпись политдонесение, предупредил, что он, как политрук, не имеет права скрыть попытку к дезертирству…

А Сосин добавил:

— Особый отдел сначала прочешет твоего подшефного, а потом тебя. Быть неприятности!

Правду сказать, я тоже не очень-то хотел брать Михаила в батальон, но старший брат поручился за него: «Миша не трус, он просто пока не верит в нашу силу». Павел просил меня не разлучать их. Кругловы вместе росли в детдоме, вместе закончили железнодорожный техникум, приехали в Бессарабию. Потом на пару ездили на паровозе и теперь оба стали добровольцами.

Павлу я дал слово, что не разлучу братьев. И сейчас мне было, конечно, неудобно направить младшего на окопные работы. После раздумий я окончательно утвердился в решении послать Кругловых на задание вместе.

Примчался Сеня Бердникович и со слезами на глазах доложил:

— Товарищ комбат, шальным осколком убило Леру…

Замполит стал утешать пария, и Бердникович несколько успокоился.

В штаб дивизии я ехал с плохим настроением. Предстояло огорчить начальство. Хотинскую переправу мы прикрыли слишком большой ценой: батальон потерял роту Романенко и взвод БА-10…

Все ли я сделал, чтобы спасти их? Найти оправдание проще, чем признать себя виновным. В Хотине мы взаимодействовали с другими арьергардами, но я не обратился к ним за помощью. Больше того, на правом берегу, ожидая переправы, бездействовали два полка соседней дивизии. Но и эта возможность не была использована.

Мне казалось, что полковник Червинский не случайно вызвал меня сегодня, а не вчера, сразу же после переправы. Видимо, за сутки он расследовал обстоятельства гибели стрелков и танкистов.

Шоссе, по которому мы ехали, было забито отходящими войсками. Раскаленное солнце допекало не хуже авиации противника. И, как назло, ни ветерка, ни тучки. К закату, правда, немного спала жарища, зато пыль над дорогой стояла, как мука на мельнице. На зубах скрипел песок, першило в горле.

Кругом зеленели арбузы. Раньше топтать бахчу не разрешалось, а теперь все равно. Меньше врагу достанется.

Обидно, чертовски обидно, что вся эта лавина войск с пушками, минометами, танками не наступала. А отступая, не успевала уничтожать ценности. По ту сторону Днестра до самого Прута остались огромные поля кукурузы, пшеницы, винограда, склады с провизией, магазины, полные товаров. Не успели разрушить и мастерские, заводы, железную дорогу. А сколько в Хотине наших квартир со всем имуществом!

Об этом заговорил со мной и полковник Червинский.

— Хватит преподносить врагу подарки, — промолвил он, направляясь к опушке леса, где меж кустов чернела «эмка». — Довольно! — Немного помолчав, спросил: — Нашлись у тебя железнодорожники?

— Имеются, товарищ полковник. Двое. Братья Кругловы…

— Это не они помогли нам с «языком»?

— Они самые, — ответил я и достал из планшетки политдонесение. Мысленно представил, как сейчас омрачится лицо комдива: потеря целой роты — первая крупная потеря дивизии. Краска прилила к моему лицу.

Полковник заметил, что со мной творится что-то неладное и вопросительно взглянул на лист, вырванный из школьной тетради.

— Письмо от жены? Что-нибудь случилось?

— Нет, товарищ полковник, донесение…

Комдив пробежал глазами по строчкам и решил, что нашел корень моего смущения.

— Да, понимаю, если не вернется — пятно на всю дивизию. У нас пока не было ни одного дезертира… А вот Романенко, — Червинский потряс листком, — молодец! Всей роте слава! Ни один не дрогнул. Вот так надо воевать. Жертвуя собой, они обеспечили нам отход. Пример для всей армии!..

Он говорил, что на войне не без жертв, а я думал о том, что героическую роту можно было спасти. Другое дело, что я не имел еще достаточного опыта в организации взаимодействия. Но комдив спешил в штаб корпуса и дал понять, что сейчас не имеет возможности заниматься анализом действий батальона.

В политотделе я встретил редактора дивизионной газеты. Черный, с орлиным носом, он как ястреб налетел на донесение. Капитан плохо видел знаки различия и часто первым приветствовал младших командиров, зато он хорошо ориентировался в написанном и умел быстро находить нужный для газеты материал.

— О роте Романенко и Гудкове дадим на первой полосе! А вот этого паникера, — редактор тряхнул очками, — надо раздраконить.

Мне пришлось подробно рассказать историю братьев- добровольцев. Капитан заявил, что если младший Круглов в новом задании проявит малейшую трусость, то его не спасут никакие героические дела в прошлом…

И представьте мое состояние, когда в назначенное место вернулись все саперы, все бойцы, бывшие железнодорожники, кроме Кругловых. Правда, минеры доложили, что Кругловы, рискуя жизнью, пустили под откос товарный поезд, а сами на ходу выпрыгнули из паровоза. Затем старший Круглов повел минеров в депо, а младший — на водокачку. Но тут произошло то, чего никогда заранее не предугадаешь. Вражеский разведчик, очевидно, доложил, что русские на станции взрывают полотно, опрокидывают вагоны, паровозы, минируют подходы, устанавливают орудия. На бойцов тотчас же обрушился сильнейший удар артиллерии и авиации.

Тяжелые снаряды и бомбы завершили работу наших саперов. К счастью, щели, вырытые персоналом станции, спасли жизнь отряду.

Когда обстрел и бомбежка закончились, в воздух взлетела наша зеленая ракета — условный сигнал для сбора. Двое не явились. Старший группы лейтенант Е. Жуков решил, что они погибли, и выделил пять минут на поиски их. Однако это ничего не дало. Не внесла ясности и вторая ракета. Начало темнеть, и пришло время возвращаться в часть.

Слушая доклад лейтенанта Жукова, я смотрел на его большие усы, лихо закрученные кверху, и думал: «Вот ведь не из трусливых и мастер своего дела, а не сообразил оставить там кого-нибудь хотя бы на час — узнать, что же все-таки с Кругловыми».

Наша дивизия находилась на марше. В темноте, в движении трудно было найти комдива Червинского, да и времени не было на поиски. Нужно успеть на злополучную станцию, пока там нет противника. И я, надеясь на выносливость своего коня, решил вернуться в Каменец-Подольск без разрешения комдива.

Капитан Сосин, принимая батальон, по-дружески сказал:

— Александр, во-первых, ночью ты рискуешь попасть в засаду — один не езжай; во-вторых, в темноте никого не разыщешь— подожди рассвета.

— А я думаю, — подключился Шугаев, — и рассвет ничего не даст. Пустая затея…

Я все понял, о чем не договорил политрук. Шугаев почему-то к любому человеку подходил с одной меркой: не враг ли народа.

Моя ночная вылазка ничего не дала. А с восходом солнца на улицах Каменец-Подольска затрещали автоматы, и к станции уже нельзя было пробиться. Курдюков, с простреленным рукавом гимнастерки, догнал меня на окраине:

— Товарищ комбат, считайте Кругловых пропавшими без вести!

Кто-то из работников особого отдела дивизии довел до сведения Червинского, что старший политрук Шугаев вовремя предупреждал комбата о неблагонадежности бойца Михаила Круглова, а капитан Свиридов проявил политическую близорукость…

Я не сомневался, что особисты узнали о нашем споре с Шугаевым не от него. Василий отличался некоторой недоверчивостью, подозрительностью, но свои взгляды отстаивал открыто, принципиально, не таил злобы.

Не знаю, чем бы кончилось это «дело», если бы Кругловы действительно пропали бесследно. Но они нашлись. На другой день, когда мы вечером расположились на привал у реки Ушица, возле дорожного моста неизвестный шофер остановил грузовую машину. Он вышел из кабины с пустым ведром, следом за ним осторожно спустился высокий, жилистый боец, на руках которого, как мне показалось, был раненый…

— Кругловы! — сорвался с места Курдюков и, махая пилоткой, кинулся к машине: — Сюда, Миша, сюда!

Но Михаил даже не оглянулся. Он ничего не слышал. Вчера его оглушила бомба, а Павла воздушная волна так отбросила, что он вот уже сутки не приходит в сознание.

Младший брат мягко, как мать ребенка, опустил старшего на сочную траву и, заметив перед собой человеческую тень, быстро вскинул голову. Он ничего не сказал, но глаза, улыбка лучше всяких слов открыли нам его душевную радость.

Я очень пожалел, что в эту минуту рядом с нами не оказалось моего товарища Васи Шугаева.

После очередного жаркого боя, когда противник откатился за насыпь железнодорожного полотна Жмеринка — Могилев-Подольский, и откатился, по всем приметам, на всю ночь, я приказал расставить дозоры и разрешил батальону отвести душу: искупаться в Немии — небольшом притоке Днестра.

Поздний вечер и прибрежные кусты обещали нам отдых без воздушной тревоги. И все же мы с Шугаевым, раздеваясь, посматривали на сине-розовым купол.

Удивительно, небо чистое, а кругом ни одной подозрительной точки. Но то, что я увидел на берегу, меня еще больше удивило.

На помятой траве рядом со своим «максимом» сидел пулеметчик Иванов. Он курил и с завистью смотрел на своих товарищей: одни из них поили и мыли лошадей, а другие с криком и хохотом бросались в воду. Все с наслаждением смывали с себя пыль и копоть дневного боя.

А что с Ивановым? Уж не заболел ли?

Все мы под южным солнцем изнемогали от жары. А Иванов, коренной северянин, чувствовал себя здесь как белый медведь в крымском зверинце. Обычно Николай не пропускал ни одного водоема, колодца и даже городской ванны, чтобы не искупаться или хотя бы облиться. Были случаи, когда он с моста бросался в речку, а потом, весь мокрый, догонял взвод. За это его не раз наказывали, стыдили, но он оставался самим собой.

И вот глазам не верю: все купаются, стирают, а Николай Иванович даже лица не освежил.

С гимнастеркой в руке я подхожу к нему. Но меня опередил Курдюков:

— Палтус, ты что… мамалыгой объелся?

Иванова еще во время конфликта с финнами бойцы прозвали Палтусом. Однажды возле костра он, малоразговорчивый, произнес пятиминутную речь и так расхвалил мурманскую чудо-рыбу, которая жарится в собственном жиру, почти не имеет костей и сама тает во рту, что все слушатели облизнулись. А главное, диковинное название рыбы в какой-то мере совпало со странным характером Иванова. Так и приклеилось к нему это прозвище.

Иванов воспринимал его без протеста, видимо, название любимой рыбы воскрешало в его памяти суровые северные пейзажи, дом, кубрик, где по вечерам рыбаки и охотники рассказывали редкие случаи из своей богатой приключениями жизни.

А вот выражение «мамалыгой объелся» ему не понравилось. Иванов хмуро повел бровями и буркнул:

— Я не обжора!

На мой вопрос, почему не купаешься, последовал ответ:

— Не могу, товарищ комбат.

— Что так?!

— Да так… Сам себя наказал.

— За что же?

— Есть за что, — уклончиво ответил он и запыхтел цигаркой.

Иванов сразу оказался под обстрелом многих любопытных глаз. Михаил Круглов, к которому вернулся слух, сказал, что пулеметчик, видимо, прошлый раз, пока купался, проворонил свое белье. Другой боец высказал предположение насчет телесной крапивницы. А Шугаев посоветовал ему:

— Освежись, на баню не рассчитывай…

Командир имеет право приказать бойцу искупаться.

Но я оставил Николая Ивановича в покое. И не только потому, что ценил его как снайпера-пулеметчика. Мне припомнился случай, который произошел с ним во время советско-финской кампании. В ту суровую зиму он вдруг лишил себя самого необходимого отдыха между боями — сна. Я вмешался:

— Почему не спишь?

— Не спится, товарищ капитан.

Пытаюсь узнать причину:

— Худые вести из дому?

— Да нет, дома все в порядке.

Две ночи он добровольно топил печурку, а на третью исчез. Я, конечно, забил тревогу, думал, может быть, утащили его финны, как у соседей часового. Но оказалось, что Иванов сам выследил «кукушку», которая порядком беспокоила нас. Он сказал:

— Пять дней назад этот гад чуть не загнал меня в землю.

И вот Николай Иванович приволок раненого вражеского стрелка. Пришлось и похвалить его и наказать.

Теперь Иванов, видимо, в чем-то маху дал и, пока не исправит свою ошибку — не искупается. А соблазн для него был велик. Отходя, мы пересекли пять притоков Днестра и подошли к берегам Южного Буга. Правда, нам было не до купанья. Ежедневные бои изнуряли нас до того, что мы мечтали лишь о том, куда бы голову приткнуть на часок.

За Иванова я был спокоен. Свою надежность в бою он доказал еще во время прорыва линии Маннергейма. Да и все «старики» воевали достойно. Хуже дело обстояло с новым пополнением.

Новобранцев довелось обучать военному делу, когда Красная Армия отступала, когда начались перебои в снабжении, когда день ото дня все больше нарушалось взаимодействие, когда наша дивизия получала приказы не из штаба 17-го корпуса, который где-то заблудился, а из 18-й армии, а то и прямо от фронта.

Воспитание молодых бойцов — дело многих. Мне помогали Сосин, Шугаев, красноармейцы — ветераны части, такие, как Андрей Курдюков и особенно Николай Иванов.

Иванов попросил перевести его в самый слабый взвод вновь сформированной роты. Его второй номер погиб в недавнем бою, и Иванов вскоре подготовил себе помощника из новичков.

Затем он подобрал на поле боя исковерканный пулемет, починил его в автолетучке бронероты и обучил искусству пулеметчика еще двоих ребят из своего отделения. Сам Николай владел оружием в совершенстве.

Как-то он подобрал в кустах брошенный миномет вместе с ящиками мин и, конечно, вооружил им свое отделение. Маленькая боевая единица в составе всего восьми человек во главе с бывалым воином превратилась в грозную силу.

Этому примеру последовали и другие отделения роты. Николай Иванович всем внушал, что солдат, бросивший оружие, — предатель:

— Потому как он уже смирился с поражением, да еще снабжает врага оружием, помогает ему. Нет, мы с этими винтовками, пулеметами, минометами еще погоним врага назад.

Я заметил, что тот воин, который сумел себя перевоспитать, умеет и других повести за собой. Видел я и то, что Иванов по-прежнему не купается. Ясно было, что он пока не достиг поставленной перед собой цели.

Однажды, это было в районе Первомайска, командир роты разрешил Иванову обратиться ко мне с одним «наболевшим вопросом». И я сразу смекнул, что речь пойдет о том, что заставило знатного пулеметчика самого себя наказать.

— Так вот, товарищ комбат, — начал он смущенно, — признаюсь: мой напарник убит из нашего же «максима»…

— Как из нашего?! — удивился я. — Под свой огонь попал?

— Нет. Фашист стрелял из «максима». Наш-то, отечественный, лучше ихнего. Вот враг и приспособил…

По звуку пулеметной стрельбы Иванов безошибочно определял систему оружия.

— Разве этакое можно терпеть: из нашего пулемета нас же и бьют!

Иванов оглянулся и доверительно зашептал:

— Вот я придумал, как вернуть «максима» домой…

Николай Иванович посвятил меня в свой план. Он продумал его основательно. Я внес одну лишь незначительную поправку. Иванов подкараулил и сбил финскую «кукушку» в зимних условиях, можно сказать в своей родной стихии. Тут же придется действовать не но мягкому снегу, не на лыжах, а на земле, засушенной солнцем, когда под ногами хрустит даже нескошенная трава. Поэтому я дал указание совершить налет без обуви, босыми.

В те дни противник не огораживался проволокой и минами. Успешное продвижение так вскружило фашистам голову, что, забыв об осторожности, они спали на посту. Этим и воспользовался Иванов. Только через час двадцать минут в стане неприятеля обнаружили пустое пулеметное гнездо и два трупа. Тревожно взметнулись ракеты, затрещали автоматы, а русских, как говорится, и след простыл.

Группа Иванова вернулась без потерь и с трофеем. «Максима» хотел бы заполучить каждый взвод. Но я прочел в глазах Иванова законное желание: кто добыл — тому и отдать. И вот в мотострелковой роте появилось отделение с тремя пулеметами и одним ротным минометом.

Капитан Сосин опасался, что подобный эксперимент закончится плачевно: противник одной миной или одним снарядом накроет сразу всю огневую группу. Однако первый же бой показал обратное: заняв выгодные позиции, пулеметчики, взаимодействуя с минометчиками, били противника и на дальнем и на близком расстоянии, надежно прикрыв отход своей роты. А когда вражеская пехота вызвала на помощь танки, красноармейцы погрузились в машину, которая была замаскирована в кустах, и быстро оторвались от наступающих.

Только после этого боя командир отделения Иванов позволил себе искупаться в Южном Буге, с высокого берега которого хорошо был виден Первомайск.

Первомайск! Сколько в этом слове солнечного, весеннего, революционного! Иванов решил, что город назвали в честь подпольной маевки, и твердо заявил:

— Дальше не пойду!

Он выразил наше общее желание. Мы почему-то верили, что в Первомайске нас ждут резервы, новая техника и укрепленный рубеж. Каждый из нас мечтал о передышке, но об этом вслух не говорили. Июль — месяц непрерывных боев — измотал нас основательно.

Иванов, как и все мы, не знал, что немецкое командование именно в районе Первомайска наметило добиться решающего успеха на юге — наконец-то зажать русских в «клещи» и разгромить 18-ю армию.

Нам пришлось опять своими силами отбивать одну атаку за другой. Здесь Иванов был тяжело ранен.

Гитлеровские военачальники снова просчитались: они не сумели окружить наши соединения.

Отход продолжался. Фашисты стремились не допустить нас к Днепру, где строились укрепления.

Угроза окружения преследовала нас днем и ночью. И в этой чрезвычайно тяжелой обстановке люди во всей полноте раскрывали свои характеры.

Есть военные, которые, кажется, и родились разведчиками. Еще на румынской границе младший лейтенант Калинкин первым узнавал все новости по дивизии. Если телефонист ответит: «Хозяина нет на месте», то Калинкин добавит: «Он в штабе корпуса». Позвонишь туда — точно. Калинкин обладал феноменальным чутьем времени. Бывало, разбудят его и, держа в руке часы, спросят: «Калинкин, ты не проспал дежурство?» Он, не поднимая головы и не открывая глаз, вежливо отвечает: «Еще пятнадцать минут».

Когда мы впервые вошли в Буковину, Калинкин так освоил карту, что на местности ориентировался безошибочно.

Всегда краснощекий, бодрый и во всем точный, он был любимцем эскадрона. Да и все в батальоне считали его самым толковым разведчиком. Поэтому, когда потребовалось выделить делегата связи в штаб дивизии, я, не задумываясь, назвал Калинкина.

Благодаря ему мы раньше многих узнавали, что нас ждет на пути. Так, при подходе к Первомайску Калинкин сообщил:

— Товарищ комбат, первомайские казармы пустые, резервов нема. Командование считает, что батальон один справится с неприятелем. Ей-богу, при таком доверии легче воевать! Резервы фронта под Уманью. Их туда бросили. И они там — вот молодцы! — нанесли знатный контрудар. Город забит беженцами. На улицах появились «окруженцы» — представители Юго-Западного фронта. Говорят, при желании из любого кольца можно вырваться. Наши бойцы слушают да на ус наматывают. Мне сдается, товарищ комбат, это на пользу: не так страшен «мешок», если у тебя клинок острый! Встретил на вокзале и летчика с подвязанной рукой. Его «фанеру» спалили под Тирасполем. Там четвертая румынская пробила оборону нашей девятой армии. А тут, ближе к нам, жмет немецкая одиннадцатая. Это южный клин. С севера к Первомайску рвется танковая группа. Вырисовываются «клещи». Только нас не зажать!..

Я подумал, что в районе Первомайска созданы укрепления, которые помогут нам зацепиться. Но Калин- кип не подтвердил:

— Никакой линии, никакого рубежа до самого Днепра!

В беспрерывных боях соединения и части 18-й армии были основательно потрепаны. Противник не раз пытался зажать ее в «клещи», но она все же сумела отойти за Днепр и занять подготовленный рубеж.

На левом берегу Днепра 164-я стрелковая дивизия не только держала оборону, но и разгромила румынскую бригаду. В этой операции я командовал уже полком. Перемещение произошло неожиданно.

К Днепру мы отходили с боями. В районе Софиевки младший лейтенант Калинкин прискакал ко мне на КП и, не слезая со своего серого Дрозда, передал приказ комдива Червинского:

— Товарищ комбат, срочно сдайте батальон капитану Сосину. — А тише добавил: — Вас… на полк…

Пошел прощаться с боевыми товарищами. Назначение не особенно обрадовало. Мне казалось, что я еще не созрел для этой должности.

Василий Шугаев так посмотрел на меня из-под своих мохнатых бровей, словно я по своей инициативе покидал батальон. Но это было мое истолкование его взгляда. На деле же он просто растерялся от неожиданности и все, что в этот момент нахлынуло на него, выразил одним жестом: протянул фигурную трубку, им самим сделанную.

В тверской деревне еще в детстве он резал ложки, миски, игрушки. В подарок умелец вложил все свое искусство: чубук — вылитая танкетка с дымящимся стволом. Эта трубка воскрешала в памяти пройденный по военным дорогам путь. Я крепко пожал Шугаеву руку:

— Ничего, Василий, в одной дивизии — не раз увидимся…

Несмотря на его сложный и не всегда понятный характер, я искренне дорожил его дружбой: в тяжелую минуту он не раз протягивал руку помощи. Рослый, жилистый Шугаев легко переносил фронтовые тяготы. Один его вид предельной невозмутимости успокаивал окружающих.

В этом отношении Сосин был не столь выдержанным: быстро раздражался, покрикивал, не стесняясь в выборе слов. Теперь, сдавая ему батальон, я, откровенно, опасался, что капитан задергает людей. Он, видимо, почувствовал это и, зная свою слабость, поспешил заверить:

— Без вас, Александр Андреевич, придется самому подтягиваться.

В это время противник пошел в очередную атаку. Сосин кинулся к телефону. Слушая его волевой голос, я вспомнил 1939 год, когда мы с ним не раз ходили по финским тылам. Он не боялся опасности. И я был уверен, что разведбат по-прежнему будет действовать смело, решительно.

Эскадрон не принимал участия в отражении атаки. Я направился в это подразделение. Ленинградская кавалерийская школа, в которой довелось учиться, привила мне любовь к лошадям, и она сохранилась во мне до сих пор. Командир эскадрона старший лейтенант Коробко встретил меня неожиданно холодно. Всегда приветливый, запевала, весельчак, он нахохлился и не без досады проговорил:

— Те-эк, значит, забираете Калинкина?

Со мной уходил не только Калинкин, а и Курдюков. Я бы рад был увести и весь разведбатальон. Но это выходило за рамки моей власти.

Командир танковой роты Тихонов решил проводить меня. Танкисты только что отбили атаку автоматчиков. Тихонов, прокопченный, потный, восседал на приземистой, дышащей жаром амфибии, а мы — Калинкин, Курдюков и я — на конях. Следом за нами, метрах в пяти, с автоматом за спиной, вел под уздцы хромого Германа Сеня Бердникович. Двигались мы вдоль обгорелого берега Ингула. В спину нам светило вечернее солнце.

У переправы стали прощаться. Тихонов вытащил из люка танка свою заветную флягу с винтовой пробкой, жестяные кружки и банку рыбных консервов. Сеня своей долей «горючего» промыл ранку на ноге Германа, а мы молча выпили, думая каждый о своем.

Затем я крепко, по-дружески обнял Бердникович а, Тихонова и тронул коня. Не навек же расстаемся…

Не успели наши кони вступить на левый берег, как из прибрежных кустов раздался знакомый голос:

— Товарищ комбат! Товарищ капитан! Зайдите…

Из орешника выскочил в белом халате Михаил Круглов. Мы все ввалились в широкую палатку с большим красным крестом на зеленом полотнище…

— Ну, герои, приветствую вас!..

Возле окна друг против друга лежали на приподнятых носилках Иванов и старший Круглов. Они обрадовались гостям. Павел поднялся. После тяжелой контузии он еще опирался на палку, однако сотрясение мозга, к счастью, прошло без последствий.

— Через денек-два вернусь. Отлежался. — Он вздохнул полной грудью и глазами показал на брата: — Спасибо Мише…

Михаил зарделся, что девица. Он стал убеждать меня взять их, братьев, в полк. Оказывается, Калинкин уже проинформировал младшего Круглова.

Иванов еще не вставал. Его забинтованная голова грузно лежала на подушке. Николая хотели эвакуировать в госпиталь. Но он категорически отказался: «Мозги целы, а дырку быстро затянет».

Беседовали недолго. Я унес в душе теплое чувство человеческой привязанности, боевого товарищества и твердую уверенность, что таких людей фашисты ни за что не одолеют.

371-й стрелковый полк я принял на ходу отступающим к Днепру. С личным составом батальонов по-настоящему познакомился лишь на новом рубеже. К нашему приходу левый берег реки был уже укреплен. И снова перед нами «рыцари Антонеску». Воевали они хуже немцев, однако к этому времени порядком обнаглели. Особенно после их успеха под Тирасполем.

Разведчики полка, которым я командовал, привели румынского ефрейтора с черными нахальными глазищами.

Информация пленного оказалась очень кстати. Мы узнали, что на противоположном берегу Горностаевку занимает румынская бригада. Она первой начнет форсировать Днепр. Ефрейтор подробно рассказал, где располагаются подразделения, какова их численность, чем вооружены. Командир дивизии решил опередить противника и разгромить его.

Командующий 18-й армией одобрил предложенный план.

На подготовку вылазки отводились одни сутки.

Вечером ко мне явились Калинкин и Курдюков «с великой просьбой»:

— Товарищ капитан, разрешите и нам… на тот берег?

Я хоть и рисковал остаться без самых проверенных своих помощников, все же не стал возражать. Уж больно Андрей подкупил меня:

— Мы все пятились, пятились, а тут такой случай…

Андрей Курдюков — мудрый воин. Он, в отличие от многих «храбрецов», никогда не подставлял голову под пули, не вылезал на бруствер без нужды. И в то же время коновод выполнял опасные задания смело. Его любимая поговорка: береженого и враг бережет.

У более опытного бойца он не стеснялся поучиться. Еще на границе Андрей всегда радовался, когда я навещал своего друга подполковника Ковалева. Тогда Федор Андреевич командовал полком, который занимал оборону рядом с моим батальоном.

Ковалев получил первый орден еще во время финской войны. У него за плечами не одно сражение. И Курдюков любил расспрашивать подполковника о поучительных военных историях, о солдатской смекалке, находчивости.

Как стемнело, первыми начали действовать полковые разведчики. Их возглавил младший лейтенант Калинкин. Курдюков вошел в эту группу как рядовой автоматчик, однако скоро стал первым помощником Калинкина. Андрей искусно сооружал плоты. Чтобы в темноте своего не принять за врага, он предложил к поясным ремням привязать белые лоскуты. Его способ подавать сигналы трассирующими пулями оказался наиболее простым и понятным. Это по его совету Калинкин провел накануне репетицию ночного налета на вражеский населенный пункт.

Опытом своим Курдюков делился охотно, с шуточками, прибауточками. Между делом рассказывал анекдоты. Где Андрей — там смех, хорошее настроение. И дело спорилось.

Как-то был случай. Одно из наших подразделений поднялось в контратаку. Противник встретил его сильным огнем. Несколько молодых бойцов бросились в воронку и залегли. На призывы «Вперед!» они не реагировали. Тогда к ним подполз Курдюков и весело: «Ребята, что сгрудились, как котята? Одна граната вас прошьет, как вату. А ну, за мной вон в ту траншею крой!»

И ребята пошли за Курдюковым.

Андрей родился под свист и гиканье махновской банды. Она ворвалась в село. Мать Андрюшки испугалась за мужа, красного командира, которого только что, раненного, принесли к ней в избу, и схватилась за большой живот. Отец заменил бабку-повитуху. Да и нянчил сына больше он, чем мать. Григорий, без ноги, сапожничал дома, а Марья работала в поле. И видать, бывший командир эскадрона, оказался неплохим воспитателем. Андрюша хорошо бегал на лыжах, купался до первого снега, летом пас лошадей и научился лихо ездить на них. В армии он стал отличным кавалеристом. Сейчас ему шел двадцать второй год, а по военной сноровке, боевому опыту и солдатской смекалке Андрей мог тягаться с более зрелыми бойцами.

Еще в снегах Карелии, где нам пришлось воевать больше в пешем, чем в конном строю, я приметил Андрея Курдюкова. Он сплел тогда для своего Жулика особые лапти, и там, где наши лошади проваливались по грудь, его рыжий проходил, как лось.

В районе Петрозаводска Курдюков заменил моего ординарца, который отморозил ноги. С тех пор Андрей неразлучно со мной. Он меткий стрелок, ловкий наездник и прекрасный коновод.

Разведчики благополучно достигли противоположного берега. Тишину нарушили взрывы гранат и автоматные очереди. Я впервые руководил ночными наступательными действиями и поэтому чувствовал себя не совсем уверенно. Слушая информацию с правого берега о ходе завязавшегося боя, я подчас сосредоточивал свое внимание не на ее содержании, а на голосе телефониста: мне казалось, что он чего-то не договаривает, и я, может быть, не совсем впопад кричал в трубку: — А разведчики что? Как они там?..

Я поймал себя на мысли, что плохо знаю людей, которые меня окружают, и дал слово обязательно расспросить Калинкина о его жизни до армии.

У Калинкина был тонкий музыкальный слух. Он где-то раздобыл губную гармошку и очень быстро ее освоил. Но кто-то из дивизионных начальников сказал ему: «Эх, ты… после фашиста в рот взял!» Калинкин стал играть тайком.

Уходя на ту сторону Днепра, он оставил инструмент мне. Нащупав его в кармане, я вспомнил наш с ним разговор на берегу реки.

— Если вылазка удастся, — сказал Калинкин, — то она принесет нам не только славу, но и горе.

Я привык к остроте его мысли, но тут сделал большие глаза:

— Горе? Имеешь в виду жертвы, потери?

— Потери, товарищ капитан, неизбежны. А вот если успех, тогда вдумайтесь только!..

Я не понимал его. Разгром румынской бригады нам был выгоден. Наша 18-я армия находилась в центре Южного фронта. Севернее Никополя оборону держала сильно потрепанная 12-я армия, а южнее, примыкая к Черному морю, находились некоторые соединения 9-й армии. Остальные ее силы были прижаты противником к Одессе. На их основе образовалась Отдельная Приморская армия.

Все армии Южного фронта получили пополнение, однако неприятель по-прежнему превосходил нас в живой силе, боевой технике и, скажем честно, в умении воевать. Правда, последнее относилось лишь к немецким войскам. Натренированные, хорошо оснащенные, они все время жали на фланги нашей армии, пытались прорваться и окружить нас. И сейчас, согласно данным разведки, немецкие войска готовились к фланговым ударам, чтобы зажать нас в «клещи». В частности, 11-я немецкая армия пыталась форсировать Днепр в районе Херсона.

Если нам удастся разгромить румынскую бригаду, немцы неизбежно призадумаются: русские форсировали Днепр, захватили плацдарм и не исключено, что вобьют «клин» в центре группы армий «Юг». Германское командование, естественно, потребует от своих союзников сбросить нас в реку. И пока они этого не сделают, навряд ли гитлеровцы осмелятся наступать на флангах.

Так рассуждал я. Подобные же мысли высказали и Червинский, и Ковалев. Кстати, Ковалеву поручили отвлечь врага от места форсирования Днепра ложной атакой. К этому времени Федор Андреевич командовал уже не полком, а одной из дивизий 18-й армии.

Ночную вылазку проводили двумя батальонами. Через Днепр переправлялись очень осторожно. Впереди на лодках плыли разведчики, за ними на барже и плотах — основные силы.

Румыны, видимо, и мысли не допускали о контратаке русских, да еще с форсированием большой реки. Внезапность, четкие действия решили исход боя. Наши разведчики быстро сняли боевое охранение противника, захватили береговые траншеи. Батальоны окружили Горностаевку. Среди находившихся там солдат и офицеров началась паника. Многие выскакивали из домов полураздетые, а кто и вообще в одном белье. Один из вояк полез было в собачью будку, но пес не пожелал уступить свое место непрошеному гостю и выгнал его под пулю.

Я тоже переправился на правый берег и руководил боем оттуда. Когда он окончился, мимо моего КП автоматчики повели пленных, понесли трофейное оружие. Откуда-то из темноты вынырнул Калинкин и скомандовал:

— Нагрузить пленных пулеметами и минометами!

Его задорный голос подсказал мне, что разведчики успешно выполнили свою задачу и теперь наполняют баржу «доказательствами». Враг понес большие потери.

Из Горностаевки мало кто вырвался. Пленили только тех, кто вышел к нам с поднятыми руками. Таких набралось около восьми десятков.

Я доложил командиру дивизии о результатах схватки. Он поздравил с удачей, но приказал не закрепляться. Оказывается, командарм почему-то изменил наш первоначальный план.

К рассвету под прикрытием дивизионной артиллерии вернулись на свою сторону.

Утром весть о нашем успешном налете разнеслась по всему фронту. В штабе армии, на окраине Большой Липатихи, состоялся митинг, посвященный подвигу 371-го полка. В тот период даже незначительная контратака советских войск имела огромное моральное значение.

Наши потери были очень незначительны. Для меня, молодого командира полка, ночной десант явился памятной вехой. Теперь я увереннее чувствовал себя в роли командира полка. Хотя именно в этот период и пережил большой душевный кризис. Вкусив радость победы, я уже начал грезить, что армия воспользуется захваченным нами плацдармом, рассечет вражескую группировку и на Южном фронте свершится долгожданный перелом.

Во всяком случае, я даже и мысли не допускал, что очень скоро противник отбросит нас от Днепра и выйдет к Дону. И когда это случилось, я помрачнел, утратил всякий аппетит, много курил. Но это настроение постепенно прошло.

Очевидно, подобное пережили и бойцы. Потеря днепровского рубежа всех удручила. Снова пошли разговоры о том, что «опять драпаем». Некоторые зло шутили: «Повоевали на чужой земельке, теперь и свою не грех потоптать».

Вот только когда я понял смысл слов Калинкина: «Удача принесет нам не только славу, но и горе». Да, разгром румынской бригады настроил всех нас наступать. Мы поверили в свои силы, воспрянули духом. Появилась какая-то надежда. И вот все рухнуло…

Теперь мы опять шли на восток. Каждый новый рубеж обороны воспринимался нами как конец отступления и начало новых надежд, как долгожданная передышка. Тут снова рождались мысли о контрнаступлении. На новом месте все неловкое, обидное, связанное с отходом, улетучивалось, сменялось настроением: дальше ни шагу. И все, от командующего фронтом до рядового бойца, искренне верили, что этот рубеж враг ни за что не преодолеет. И чем сильнее верили в это, тем упорнее дрались и тем сильнее переживали потом трагедию очередного отхода.