Байки со «скорой», или Пасынки Гиппократа

О роли ЛИЧНОСТИ в истории

Надо признать, что медицина для меня началась с курьеза. Или с казуса, если с другой стороны посмотреть.

Было это…

Было это в тридевятом царстве, в тридесятом государстве, какое к нашим временам уже давно как сгинуло. Вуз, в котором я тогда училась, был весьма престижным и весьма режимным. К началу третьего курса все студенты получали вторую форму допуска (в просторечии «секретку»), а уж окончившие его могли считать, что диплом у них в кармане. После третьего курса система из своих цепких лап никого не выпускала.

А меня еще угораздило быть на хорошем счету. Мало того — еще и научной работой заниматься. На той самой кафедре, которая мне теплое местечко в аспирантуре уготовила. То есть живи и радуйся, будущее обеспечено.

Вот только это будущее меня никак не устраивало. Ну не хотела я становиться специалистом по космическим приборам, а хотела я быть врачом. И чем дальше, тем больше. После окончания третьего курса желание это стало совсем неодолимым, и пошла я в деканат забирать документы, чтобы начать жизнь с чистого листа и поступать в медицинский институт. В чем сдуру декану и призналась.

Декан мне возражать не стал. Общеизвестно, нельзя сумасшедшим возражать, они от этого на людей бросаться начинают. А я в его глазах выглядела натуральной умалишенной. Заучилась гордость курса, съехала с катушек, над интегральными схемами корпея. А потому он честно пообещал мне все документы отдать, как положено. Но только в сентябре, поскольку раньше отдел кадров с такой сложной задачей не справится.

А у меня вступительные экзамены с первого августа. А документы еще подать надо. Да еще приемную комиссию убедить, чтобы их приняли, поскольку одно высшее образование (хоть и незаконченное) у меня теперь имеется, а по советским порядкам того времени после него очень настойчиво рекомендовалось год отработать. Ну и на кой мне эти документы в сентябре, скажите на милость?

Иду я с такими думами по бесконечному институтскому коридору и утыкаюсь понурой головой прямо в грудь своему бывшему однокурснику. Он уже с год как на вечернее отделение перевелся, а днем трудился на местной институтской АТС, ремонтником. Вот ему–то я свою беду в спецовку и выплакала.

— Ха! — сказал мой бывший однокурсник. — Тоже мне, проблема. Через три дня заходи, получишь свои документы.

— Как через три? — Я аж в ступор впала.

— А очень просто. В кадрах работает куча теток. У них у всех мужья, дети, любовники, подруги в конце концов. И эти тетки с ними со всеми целый день по городскому телефону общаются. А завтра с утра телефон у них накроется.

— А как?

— А так. Таком телефон у них накроется.

Я всё еще не понимаю:

— Ну и что?

— А то, что мастер по ремонту — это я. А заявок у меня куча. И завтра я к ним не пойду. А к послезавтрему они по всем лабораториям спирт выпрашивать начнут, чтобы меня подмазать. А я спиртом не возьму. А на третий день они за работающий телефон всё что угодно сделают. То есть твои документы. Вот как сделают, так сразу телефон v них и заработает!

Так оно и вышло. И на третий день получила я свои документы, что характерно — еще до того, как был подписан приказ о моем отчислении. Казус, однако. Или и вовсе курьез, если с другой стороны посмотреть.

Ну а дальше пошло–поехало, от одного курьеза к другому казусу, и в итоге оказалась я — пардон за каламбур — доктором «скорой помощи».

Правду говорят, что как дело начнется, так оно и продолжится. Нет бы моему декану отдать мои бумажки без лишней мороки — может, и не нашла бы я на свою голову такой кучи приключений…

А с другой стороны, тогда бы я вам тут и сказок не рассказывала.

В начале славных дел

В тридевятом царстве, тридесятом государстве, которого теперь и вовсе нет, студенту, чтобы устроиться работать, нужно было получить разрешение из деканата.

А разрешение давали только успевающим.

А работать разрешали только по специальности.

А по причине отсутствия таковой студентам младших курсов ничего не светило.

Но только не мне, с моей–то пробивной энергией.

Нашла я на лето местечко служителя вивария при кафедре нормальной физиологии, пользуясь отличными оценками, вырвала из декана разрешение и вступила в должность.

Не без внутреннего трепета: как же, храм науки; физиологию мозга изучают, электроды кошкам–мышкам (крысам, то бишь) в головы вживляют, исследования умные исследуют…

То, что наука — дело грязное и преизрядно воняет, я поняла сразу. Но то, что она — наука то есть — еще и опарышами покрыта…

Картинка с выставки: комнатушка, заставленная клетками с голодными, орущими котами и крысами, тучи мух, мириады блох, а на полу толстым слоем лежат опилки и от этих самых опарышей шевелятся. Ну и амбре соответствующее

Оно понятно, штатный служитель неделю назад ушел в запой, а из него прямо в отпуск, но мне–то от этого не легче. Зверье кормить надо, а я внутрь войти не могу. Не могу, и всё. Потому как я опарышей БОЮСЬ! Нет, не просто так боюсь, а именно БОЮСЬ. До судорог. Фобия у меня такая.

Вылезла во двор, стою, курю. На мое счастье, мимо приятель со старшего курса проходил. Узрел мою вселенскую скорбь, поинтересовался в чем дело. Поржал от души. Дура, говорит, я сейчас мужиков свистну, всех твоих опарышей вмиг расхватают. Это ж для рыбалки лучшая наживка!

Я воспряла. Но ненадолго, поскольку жаждущие рыболовы кончились куда раньше, чем эти твари шевелящиеся.

Мой приятель поскучнел, потом снова приободрился. Стой, говорит, и жди, через полчаса приду. И умчался в неизвестном направлении.

Стою. Жду. Деваться–то всё равно некуда. И ни одной светлой мысли в голове. Хотя нет, одна пришла — доехать до Кондратьевского рынка (это где всё для рыбалки продают) и уговорить продавцов наживки забрать у меня всё это богатство. Ей–богу, были бы деньги, еще и приплатила бы. Впрочем, если бы деньги были, черта с два бы я сюда работать пошла.

Часа через полтора вернулся мой приятель с десятилитровой бутылью, до половины налитой темно–красной жидкостью. Пошли, говорит, внутрь скорее, а то я у жмуриков из морга последний бутылек упер, не ровен час отнимут.

В «бутыльке», как выяснилось, плескалось пять литров лизола — весьма сильнодействующей дезинфицирующей жидкости.

План был прост, как всё гениальное: залить пол лизолом, дождаться, пока все опарыши сдохнут, и выгрести их на помойку вместе с опилками. Смущало только одно: не сдохнут ли кошки и крысы раньше, чем опарыши. Приятель привел убойный аргумент: если уж покойники в морге после лизола не дохнут, то уж с крысами точно ничего не случится. Касательно покойников он был сермяжно прав, их состояние после обработки лизолом к худшему не меняется…

В общем, аргумент меня убедил, что свидетельствует о глубине моего умственного затмения. В шоковое состояние, надо полагать, впала. От переживаний. Но лизол водой я всё–таки напополам разбавила. На всякий случай. Вылили мы его на пол и удалились.

Наутро результаты острого эксперимента пришлось не только наблюдать, но также обонять и осязать. Во–первых, опарыши не передохли, а попросту расползлись по кафедре. Я самолично видела хвост организованной процессии мигрантов, неспешно втягивавшихся под дверь кабинета завкафедрой почтенного академика Б–ва. Во–вторых, следом за опарышами мигрировали блохи, аршинными скачками удаляясь от вивария. В–третьих, на всем этаже царил специфический запах морга…

Теплокровных обитателей вивария прибавилось. Неведомо из какой дыры в полу вылез пожилой лабораторный крыс с короной электродов на плешивой башке и теперь сидел на холодильнике, вытирая передними лапами слезы, обильно льющиеся из красных глаз. Зверье в клетках чихало и кашляло, но было живо. Зато кучу опилок можно было безболезненно выгребать, больше в ней уже ничего не шевелилось. Чего мы, собственно, и добивались, разве нет?

Ближе к обеду примчался мой крайне озабоченный приятель с вопросом, все ли живы. Поглядев на обитателей вивария, вздохнул с облегчением и пояснил, что воды надо было добавить больше раз этак в пять, а лучше в десять, потому как концентрированный лизол — штука жутко ядовитая и на слизистые оболочки действует раздражающе. Зареванный крысюк согласно чихнул с холодильника.

Во второй половине дня у кабинета завкафедрой толпились закусанные блохами сотрудники. Некоторые вытряхивали из складок одежды бодро шевелящихся опарышей. У всех в руках были заявления об уходе в отпуск. Завкафедрой упирался, выписывал всем молоко за вредность, но когда обнаружил жирных белых червяков в собственной папке с последней научной статьей, сдался.

Кафедра ушла в отпуск в полном составе. Кроме меня, естественно. Я весь месяц получала за всех молоко и пила его до тех пор, пока не возненавидела столь же лютой ненавистью, сколь и опарышей. Крыс скучал в персональной клетке.

Между прочим, за этого самого крысюка премия была положена. Его, оказывается, полкафедры ловило, когда он удрал после операции. Ему какие–то особо ценные электроды вживили. С потерей совсем уже смирились, и жил бы он себе долго и счастливо без всяких экспериментов, если бы не наш лизол. Так что я вполне законно на вознаграждение могла претендовать.

Нет в жизни справедливости, верно говорят. Премия мне обломилась, достался только выговор. В устной, но особо изощренной форме. Нашего почтенного завкафедрой академика Б–ва какая–то блоха об тот момент чувствительно куснула. На том история и кончилась.

А впрочем…

Через пару лет почтенный академик окочурился. От запоя, как и всякий уважающий себя интеллигентный человек. А лично мне сей факт пришлось законстатировать. Я тогда уже на «скорой» фельдшером работала. Говорят, что у него запои как раз со времени того лизола начались…

Но уж это всяко врут. Наверное.