Байрон в Синтре

По пути в Синтру Байрон повздорил со своими спутниками. Никак они не могли договориться о том, как возвращаться обратно. По глазам своих слуг он видел, что те, по обыкновению, не одобряли его, беря в таких случаях сторону его противников, и это особенно выводило его из себя.

Он покинул спутников, едва миновали ворота парка. Было воскресенье. Откуда-то доносилась музыка. Чтоб дать выход раздражению, он пустился вверх по ступенькам, подкидывая короткую хромую ногу и забыв, что выглядит смешным, когда бежит. Впереди открывались новые террасы, новые тропинки, горизонт становился шире: двенадцать миль зеленой равнины, окаймленной поясом моря и бесконечностью неба. Он не испытывал усталости. Казалось, он рос, а не поднимался ввысь. Кругом ни души. Даже птиц нет. Вот наконец страна, в которой одиночество – радость, думал он.

Спеша по тропинкам, вырезанным в крепостных стенах, с неизменным видом на далекие сады и еще более далекое море, он вдруг увидел девушку неопределенного возраста. Она стояла у края стены, возле невысокой сторожевой башни из камня, запущенной и пустынной. Возникла она внезапно, словно ниспосланная откуда-то кем-то с каким-то наказом. В чистом платье белого полотна, со смуглым лицом африканского типа, небольшим носом с широкими ноздрями, говорившим о непосредственности натуры, и умными глазами, полными здоровья и веселья. Она приветствовала иностранца непонятными словами, стыдливо и тихо, но в ее голосе и движениях заключалось больше, чем простое приветствие, хотя он и не понимал, что же там было еще. Он ответил и замер на месте. Она также остановилась. Медленно покачиваясь, она с улыбкой смотрела ему прямо в глаза, увлажняя языком всегда сухие губы. Нет ничего более волнующего, чем губы португальских женщин! В них есть что-то и от растительного мира, и от мира минералов. Неправильные, словно ненароком лопнувший плод, они говорят о пылкой, темной и сладкой крови, что течет в этом некрупном и зрелом теле. Лишь по краям они очерчены четче, как губы у женщин кавказской расы, но и эти уголки исчезают в неопределенной тени, словно жилки на листьях дерева. «Должно быть, я выгляжу ужасно смешным и неуверенным со своими непонятными намерениями», – думал он. Изо всех сил стремился он казаться естественным и простодушным. Изо всех сил, сколько их у него еще было. Ибо внутри его уже полыхало пламя. Будто все, к чему он издавна стремился всем своим существом, и много более того, он встретил на этом зеленом холме. Неведомая злая сила, изгнавшая его из Англии и гонявшая по свету, словно нарочно привела его сейчас сюда.

Над двойной бездной: одной из серых скал и зеленых круч, и другой – из всего, что недозволено и невозможно, – его воображение, возбужденное горным воздухом и близостью женщины, мчалось со смертоносной быстротой. В молниеносных видениях, разгоравшихся от этого маленького создания, как лесной пожар от пастушьего костра, Байрон впервые обладал всем, что сулят мечты, чего никогда не дают женщины и чего постоянно лишает нас жизнь. Все это неслось теперь по его жилам вместе с закипевшей кровью.

Однако он тут же гасил всякое желание и новой, освобожденной и светлой мыслью охватывал это веселое и улыбающееся создание, и мысль эта наполняла его бесконечным стыдом и неловкостью, безграничным уважением к человеческой личности – величайшей живой святыне.

Он продолжал переминаться с ноги на ногу или медленно обходил вокруг девушки, которая непрестанно поворачивалась к нему, не отводя глаз от его взгляда и следя за каждым его движением. Байрон пытался что-то говорить. Ему казалось, будто она тоже что-то говорит. Так они глядели друг на друга и кружились на месте, точно два зверька, маленький и большой, что обнюхивают и изучают друг друга, прежде чем начать странную игру, в которой будут чередоваться ласки и обиды. И пока, как заколдованный, он топтался вокруг нее, его чувства обострились до чрезвычайности. Он видел чистые белки ее глаз, какие бывают только у примитивных, совсем молодых женщин, и блестящие, как топазы, зрачки. И на расстоянии, отдельно от всего, ощущал аромат ее смуглого тела и сухих волос, запах ослепительного полотна, выбеленного солнцем. Казалось, в нем не один человек и каждое его чувство живет лишь собой и столь интенсивной жизнью, что это одновременно и обогащает его, и умерщвляет. Теперь он мог сказать, что знает цену истинному восторгу и забвению! В аду, чем является, по сути дела, жизнь человека, живущего чувствами, подобные мгновения редки – это неожиданные оазисы, в которых нельзя ни остановиться, ни задержаться.

Тут снизу, из темных кустов, в которых пропадала дорога, донеслись голоса. Байрон вздрогнул, словно пробужденный от сна, и продолжил свой прерванный бег по крутизне, даже не попрощавшись с удивленной девушкой.

Он долго бродил по узким тропам и кручам. Наконец они сами привели его к дворцу, от которого он ушел. На каменных скамьях его уже ожидали спутники.

Они возвратились в Лиссабон тем же путем, каким и приехали, как предлагали его спутники и чему прежде Байрон так противился. Теперь он не произнес ни слова. Он вообще был тих как ягненок и полон какого-то особого внимания не только к людям, но и к вещам.

Последующие дни он провел так, как виделось ему в самых спокойных и самых прекрасных мечтах. Босоногие лиссабонские рыбачки, которые подталкивали друг друга локтями и пересмеивались, слыша, как он разговаривает сам с собой возле моря, и считая его безумным, были не правы. Он был не один и разговаривал не с призраком. Он обращался к образу незнакомки, которая живет в Синтре, имеет кровь, сердце, глаза и, разумеется, родителей, дом, имя. Но это куда менее важно. Он хотел назвать девушку именем плода или минерала, но передумал – это, на его взгляд, как-то умалило бы ее и ограничило. Мысленно он привык называть ее Маленьким созданием – Little creature, но произносил это имя не как слова. То был один короткий выдох сквозь сжатые губы, который едва касался нёба, и тем не менее его было достаточно, чтобы вместить ее целиком. Здесь, на нёбе, Байрон ревниво задерживал воздух и долго его смаковал.

Через некоторое время он покинул Лиссабон и Португалию. Он видел другие страны, разговаривал с мужчинами и шутил с женщинами. Но хранил и лелеял свою тайну, пряча ее под словами, вещами и образами, и мог упиваться ею, нисколько не выдавая себя. Он связывал с ней определенные слова и, если кто-либо произносил их при нем, он, невидимо для посторонних глаз, наслаждался ее присутствием. В его подписи был один маленький, чуть приметный росчерк, означавший женщину из Синтры. Лимон, соль, масло и мальвазия были ее символами. За обедом на двадцать персон он вызывал в своем воображении зеленую Синтру и Маленькое создание, незаметно перекатывая между большим и указательным пальцами две крупинки соли. И менее всего он находил ее следы в лицах, словах и движениях женщин.

Прикосновение к ней в памяти исцеляло его и оберегало от всех встреч, от женщин и от самой жизни. А в особо счастливые мгновенья, в сумерках на морской пучине происходило чудо, подлинное, необъяснимое и неописуемое: зеленый холм в Синтре превращался в бесконечное небесное сияние, его бег – в далекий безмолвный полет, а лихорадка чувств той встречи – в чистый подвиг духа без границ и каких-либо угрызений совести.

Так продолжалось приблизительно около года. А потом Маленькое создание стало угасать и блекнуть, как ночное видение и сон на заре, и постепенно терять свою силу. Байрон чувствовал себя осиротевшим, несчастным, беспомощным. Его вновь подхватило и понесло по жизни недоброе течение, и вновь участились встречи и столкновения, за которыми тенью следовало отвращение. И все было тяжелее и горше, чем до встречи в Синтре, ибо теперь ему казалось, будто мстительные законы жизни распространяют свою силу и на царство мечты и что от них не убежишь и не спасешься.