Беда

1

Четверг, 19 августа 2004

Отделение гастроэнтерологии, первая неделя практики

Джона Стэм услышал крик…

Два сорок пять утра, он шагал по Таймс-сквер в поисках новых кроссовок. Крутые, крепкие «Рокпорт Уокерс» пережили два года теоретической медицины, но пали жертвой физиологических жидкостей уже в самом начале практики. Безнадежно испорченные, они хлюпали на ходу, оставляя влажные следы, точно парочка улиток-переростков. Среди обретенных обувкой новых особенностей бросалась в глаза — точнее, шибала в нос — вонь человеческого дерьма.

Всего-навсего обувь. Сама по себе гибель «Уокерсов» Джону почти не печалила, огорчало очередное доказательство собственной профнепригодности, как будто и без того ему ежеминутно не тыкали — опять же в нос — тем или иным промахом.

За пришедшую в негодность обувь, как и за все в своей жизни, Джона привычно винил только самого себя. Правила он знал, читал Книгу, внимал призракам Третьего Курса: закончил смену — первым делом ВЗД, вон-за-дверь. Cito, citissimo.[1] Промедлишь, попадешься — мертв по прибытии. Особенно на практике в хирургии. Хирурги, то бишь ординаторы хирургического отделения, плевать хотели на тот факт, что твоя смена закончилась двадцать минут назад. А лечащим врачам и вовсе на тебя плевать. Им нужна помощь — пошевеливайся. Единственный способ спастись — вылететь из больницы на сверхзвуковой скорости, едва отдежурил.

А он задержался. Ему предстояло оттрубить в этом отделении двенадцать недель, и Джона решил осмотреться на досуге. Задавая вопросы — даже самые невинные, вроде «Где мы встречаемся?» или «Как пройти в туалет?», — выглядишь плохо подготовленным. Сам даешь им в руки дрючок, которым тебя вздрючат, ибо Великие Боги Хирургии забудут твое имя, забудут, что у тебя могут быть и другие дела, забудут, что ты живой человек с бьющимся сердцем и свободной волей, но никогда, никогда не упустят из виду ни одного твоего ляпа. Запомнят, кто обнаружил недостаток смекалки или осведомленности, наскочат и расхерачат хирургически — взрежь-его, выжми-из-него-сок, прибей-его-мошонку-к-стене, — пока виновник не расхлюпается, точно маленькая девочка, обмочившая свои маленькие трусики.

Джона любил больницы под вечер: рабочий день вроде закончен, пациенты угостились ранним ужином, теперь наслаждаются телевизором, обезболивающими и нытьем. Госпиталь Святой Агаты, больничное маппет-шоу: до белизны отмытый линолеум, инвалидные коляски, Гималаи медкарт, которые предстоит заполнить, подушки из низкоаллергенных материалов, жертвы аварий, раковые больные, стоны, камни в почках, шкафы с образцами, серая вода в ведрах со швабрами, мошенничество со страховкой, вирусы, бактерии, прионы, переломы, патологические изменения, порезы, взбесившиеся болевые рецепторы — все замерло на миг. В таких заведениях, как Святая Агги, затишья не бывает никогда, но около половины седьмого вечера эта больница, как и прочие крупные медицинские учреждения, вдруг набирала побольше воздуха, выдыхала, икала, и на миг возникала иллюзия покоя, позабытое представление о том, что вечера созданы для отдыха — не работай ты в чертовой больнице.

Он брел по варикозным коридорам, шелушась усталостью, расползающимися мыслями, жалостью к себе. Но это все шелуха, ее можно стряхнуть. Он знал, что будет врачом, — он жизнь положил на то, чтобы его вот так гоняли в хвост и в гриву. Для этого он учился в университете и готовился к Медицинской школе. Сутки напролет штудировал учебники, прорубился сквозь вступительные, отвалтузил приемную комиссию. Все ради того, чтобы попасть сюда. Чувствовать себя под конец смены использованным кондомом — привилегия, чувак! И антисептическая вонь — не беда, и жесткий синеватый свет, и эти до безумия радостные пастели на стенах, точно выломали кусочки Майами и сбросили без парашюта сюда, на Манхэттен. Не беда… И тут кто-то щелкнул пальцами у него перед носом.

— Эй! Отключился?

Их метод. Смирись или уходи навсегда. Ищешь, как приспособиться. Например, мысленно переносишься в другую обстановку — вечеринку в своей голове устраиваешь, — там-то дашь сто очков вперед этому засранцу.

Перебираешь в уме свои преимущества. Во-первых, личная гигиена. Ординаторы почти не выбираются из стен больницы, вот у этого явный избыток серы в слуховом проходе, по-простому говоря (два года назад Джона так бы и высказался), до хрена дерьма в ухе. Победа в первом раунде, Стэм!

Во-вторых, наружность. На расплывшемся брюхе ординатора патронташ из пейджеров, телефонов, коммуникаторов — разжиревший Бэтмен с грязными оттопыренными ушами. Чистая победа во втором, Стэм!

В-третьих, обаяние. Тут и сомневаться не приходится, гляньте на этого малого, который тычет ему пальцем в предплечье и посылает вниз с эдакой начальственной ухмылкой, — победа, Ст…

— Чего таращишься, будто оглох! — От яростной жестикуляции на груди ординатора ворохнулся бейджик. «Бендеркинг Девон инт-2». Интерн второго года. Заячья губа чуть не рвется в презрительной усмешке. — Не прикидывайся, все ты слышал!

— Виноват.

— Нам нужны руки.

Вот именно. Его тело, его мозг никого не интересуют. От него требуются только руки.

Смена давно закончена, Бендеркинг ему не начальник, скорей бы домой, урвать четыре часа сна. Но всего лишь третий день практики в хирургии, Джоне хотелось всем угодить, и он с улыбкой ответил: «Иду» — и побежал вслед за Бендеркингом в сторону предоперационной. Все, что велит сделать доктор, — до тех пор, пока он не потребует вымыть его машину и сделать минет его пуделю, или наоборот, — все делаешь, и делаешь с охотой.

Прыгая через ступеньку, Бендеркинг ввел его в курс дела: белая Ж, 3 7, боли в животе. Час ожидания в приемной, потом медсестра обратила внимание на то, как она мечется из стороны в сторону, — тахикардия, давление упало, температура за сорок, затрудненное дыхание, живот твердый. Полтора года после резекции желудка, сбросила полцентнера. Все равно что четверть века везти на закорках второго человека и сбросить его наконец.

Прошли через двойные двери, и вот она: обвисшая оборками кожа, ставшая ей не по размеру, — розовый разношенный подвенечный наряд, от которого только смерть избавит.

В предоперационной хаос, каждый наперебой спешит помыться и облачиться, пока не явился царь и бог, хирург. Прерываются лишь затем, чтобы отвести душу, как отводят ее в предоперационной: наорав на студента. Джона схватил халат и перчатки, и операционная сестра тут же завопила: «Испачкал, бери другие», хотя он даже пакеты не успел распечатать, халат и перчатки оставались стопроцентно стерильными, но, видимо, сам студент был нечист и заразен. Он сбегал в кладовую, послушно принес другой халат, другие перчатки.

В этот хаос грациозно вплыл седовласый, иссера-бледный, женоподобный человек лет шестидесяти, Джерард Деталья, он же Резак. Помахал длинными пальцами пианиста:

— Поиграем?

Моем руки. Деталья отсчитывает пять проходов антисептической губкой по каждой стороне каждого пальца. Торжественный, словно священник перед службой. Верный признак старой школы: хирурги моложе сорока предпочитают нынче более быструю и не менее эффективную процедуру — химическую обработку. Но Джона не повторит вчерашнюю свою ошибку. Вчера он воспользовался химической обработкой, в то время как хирург мыл руки губкой. Вся команда уставилась на студента с ужасом и негодованием. Тут-то он и сообразил, что накосячил.

Повсюду, повсеместно эти правила, о которых никто не предупреждает, но стоит нарушить негласное, и огребешь. А как не нарушить? Никто же не предупреждает.

Принцип медицинской педагогики: быстрее всего учит страх унижения.

Стоя в конце очереди к раковине, Джона прикидывал, работает ли этот принцип, и вынужден был признать его разумным. Едва он допустил вчера тот ляп с мытьем рук, как новое правило — подражай хирургу — автоматически запечатлелось в его мозгу. Тот же механизм понуждает скунса пускать струю, анемоны сжиматься, птиц вспархивать, заслышав грохот выстрела. Он разом выучил урок и по крайней мере этого промаха уже точно никогда не допустит.

Боги хирургии ревнивы и мстительны, а он согрешил. На операции студенту третьего курса доверят — оттянуть, отсосать, закончить шов. Помощи от него мало, главная функция — подпирать пирамиду. Каждый хирург в молодости прошел через это, теперь они хорошенько поманежат новичка.

Команда вернулась в предоперационную, ладони задраны, с них каплет. Операционная сестра вручила Деталье и ординаторам стерильные полотенца, Джоне предоставила обходиться как сумеет. Полотенца ему не досталось, так на мокрые руки ему и натянули перчатки, облачили в халат. Противная влажность под двумя герметичными слоями латекса.

— Студент!

Еще один способ унизить: никогда не называть по имени. Откликайся на команду и не вспоминай, кто ты. Ты тут никто. Операционная сестра сунула ему ретрактор:

— Поторопитесь, будьте любезны.

Он повиновался.

Как ни странно, сама операция происходила словно в ускоренной съемке, без звука. Деталья прорубался сквозь кожу, мышцы, жир; он повелевал сестрами, как паша; они бросались на его зов в отчаянном флирте. Час работы ретрактором, руки горят от боли. Терпи, терпи, студент, доктором станешь. Доктор Стэм, доктор Стэм, доктор-доктор-доктор… Боже, как больно, как больно, только бы руки не задрожали, все увидят, все смотрят на тебя. Никто, разумеется, не смотрел, никому и дела нет до студента. Нельзя так думать. Только толстокожий выдержит тут год — это всего лишь третий день практики. Особо чувствительным Джона вроде бы не был, во всяком случае, плаксой себя не считал, и сейчас уж никак не время обзаводиться нежной и ранимой душой. Крепче ретрактор держи, студент.

Внутренности пациентки выпирали в самых неожиданных местах, это смущало, пугало, а видеть внутренности выпотрошенными — все равно что ворваться в чужую спальню, прежде чем люди натянут на себя нижнее белье. Деталья трудился, а Джоне вспоминалась та сцена «В поисках утраченного ковчега»,[2] когда открыли запретную дверь и поджарили всех и все на милю вокруг. Смотри, велел он себе, смотри внимательно. Следи за каждым движением хирурга, ничему не научишься, если будешь трусливо отводить взгляд. Большинство его однокурсников, даже если бы и приплелись сюда по зову Бендеркинга, сумели бы мысленно отключиться от происходящего, но Джона был человеком долга, прямо-таки викторианцем в этом смысле, и раз уж он пришел в операционную, он понуждал себя участвовать. Кишки омерзительны, однако такова жизнь, приходится порой делать то, чего не хочется. И кстати говоря, деньги за учебу уплачены, — значит, нужно учиться, черт побери! Того гляди вырвет. Сглотнул, сморгнул. Смотри!

Он подался вперед, чтобы лучше видеть разрез, и в этот момент брюшина лопнула, кровавые кишки выплеснулись на стол, на грудь студента третьего года обучения, на пол, на его…

Ага, ему на ноги.

Он глянул вниз. Торопясь в операционную, он забыл про бахилы.

Резак вздохнул и буркнул:

— Черт!

В книгах и в лабораториях человеческие органы были упругими, гладкими, теплыми. У этой дамы — не внутренности, а рагу какое-то. Не поймешь, где что. Все лезет наружу, перепуталось, течет. Пациентка истекает жидким дерьмом, желчью, распавшимися клетками — все смешалось в одной мерзостной подливе. Джона хватался за медицинскую терминологию: классифицировать — значит обратить хаос в порядок. Острая мезентериальная ишемия. Инфаркт кишечника. Слова бессильны передать безобразие. Тело человеческое рассталось с образом Божьим, отступило от первоначального чертежа.

А еще кровотечение. Кровь уже на полу. Уборщица ведьмой летает на швабре, порыкивает на Джону — кто-то же должен за все ответить. Не путайтесь под ногами, студент, черт побери! Ногу, студент, поднимите, черт побери! Я бы хотела протереть здесь, студент, но вы мешаетесь, черт побери!

Он переминался с ноги на ногу, поворачивался, стараясь угодить ей и не выпустить из рук ретрактор.

Хуже всего запах. Тело исходило газом, как павший наземь цепеллин. Вонь студенческого общежития воскресным утром, часиков так в пол-одиннадцатого. Полусонная, полупохмельная вонь того, что с вечера казалось неплохой идеей. Ветры из задницы, гниющее мясо — в операционной все многократно преувеличено ради комического эффекта. Чтобы не вырубиться, Джона сосредоточился на мысли о погубленной обуви.

Пять часов возились, удаляя 80 % кишечника, черного, спутанного, как придонные водоросли. Потом Деталья соединил оставшиеся сосуды, уцелевшая ткань налилась розовым, жизнь стремительно отвоевывала то, что пока еще принадлежало ей. Джона проникся. Все в операционной прониклись. Слава у Резака была громкая, но тут он самого себя превзошел. Если пациентка не скончается ночью, ее ждет прекрасная полноценная жизнь. Правда, испражняться будет в калоприемник.

— Что ж, — произнес Деталья, поглядывая на красный мешок, набитый кишками, — биологический потенциально опасный материал. — Она мечтала похудеть.

От хирургического облачения Джона избавился к половине третьего. В шесть утра начинался утренний обход. Бежать домой? Полтора часа сна — и снова нырять в метро. Следовало бы попросить отгул, но это казалось неприличным — да и опасным: три дня проработал, и уже подстраивает под себя расписание.

При одной мысли, что придется еще восемнадцать часов провести на ногах — в мокрых кроссовках, — неприятные мурашки поползли по спине. Но ведь Нью-Йорк — город, который не спит. Тут и ночью найдется…

Джона выскочил на улицу.

Было жарко, с Вестсайдского шоссе доносился прибой городского трафика. На этом участке Одиннадцатой авеню, за 50-й улицей, помимо больницы располагались автосалоны, чьи роскошные автомобили не годились для жизни на Манхэттене. Кузовные цеха закрылись, подъездные дорожки перегорожены, разбитые окна рассыпались мелкими иссиня-черными осколками, рыбешка в нефтяном пятне. За месивом грязи и голубиного помета, оно же парк имени Девитта Клинтона, кто-то бросил на тротуаре унитаз со всеми причиндалами — бачок, цепочка, торчат трубы. Дадаистская скульптура «Моя жизнь дерьмо».

Луна скупится светить. Еле мерцают фонари.

И ТУТ ОН УСЛЫШАЛ КРИК.

Крик доносился с 53-й улицы. Оперный вопль — сильный, чистый, адски прекрасный.

Джона бросился на крик и, свернув за угол, увидел женщину, стоявшую на четвереньках. Позади нее — мужчина в дряблом плаще, изрядно ему великоватом. И не спешит никуда, прислонился к контейнеру для мусора, следит, как женщина пытается уползти от него.

Боже, боже, он меня ножом…

В такую жару она зачем-то надела пуховик и темные колготы. Перемещалась на четвереньках рывками, заводная игрушка, на левую руку почти не опиралась, из левой руки сочилась темная, черная кровь. И вопила, вопила, вопила. Зубчатый холм, оставшийся на месте снесенного дома, отражал ее крики под странными углами:

Помогите, умоляю

помогите, умоляю

помогите, умоляю

Она смотрела прямо Джоне в глаза, лицо подсвечено страхом, на бледной коже — полосами растрепавшиеся волосы, липкий пот предсмертного ужаса. Помогите, помогите!

Она обращалась с этой мольбой к нему. Помоги!

Много позже он сообразил, что большинство прохожих поспешило бы удрать. Кое-кто — немногие — вызвал бы полицию и остался наблюдать с безопасного расстояния. Но Джона видел все не так, как видит благоразумное большинство. Он видел мужчину, женщину, луну — и не думал о бегстве, напротив, он чувствовал себя обязанным остаться, словно крик женщины — помогите! — был голосом самого Господа. Весть протискивалась сквозь узкое отверстие, и по пути что-то отвеивалось от вести, и все же, повелительно: сей миг предназначен для Джоны.

И ведь он — будущий врач.

Он не раздумывал.

Он бросился к этой парочке, размахивая руками:

— Эй!

Мужчина глянул, засуетился испуганно: переступил с ноги на ногу, передернул плечами, поскреб всклокоченную бородку, даже волосы спутанные пригладил. И что-то бормотнул себе под нос. Плащ надет на голое тело, слишком длинные рукава наползают на ладони, отчего убийца выглядел малолеткой, сироткой. Джона распознал, в каком состоянии мужчина, — ему было хорошо знакомо это состояние, чуть ли не каждый день его самого ввергали в панику, и, распознав ее признаки в другом, он успокоился. Он знал, что нужно делать.

Он сказал:

— Поглядите на меня.

Мужчина поглядел на него.

Джона сказал:

— Никто не причинит вам зла.

— Умираю! — возопила женщина.

Не оборачиваясь, Джона сказал ей:

— Все будет хорошо.

Умираю

Умираю

Умираю

Мистер, послушайте меня? Мистер? Сделайте шаг назад.

Мужчина поморщился, будто Джона перепутал реплики, и попытался обойти его, а Джона шагнул вперед, заступая путь.

О’кей, стойте, стойте, я бы не хотел…

Мужчина еще раз попытался обойти препятствие, и Джона вновь шагнул ему навстречу.

Послушайте, я бы не хотел, никто не хочет…

Дальше события резко ускорились.

Волосы; жара; удушливая вонь потного тела; рука вывернута; вниз, наземь; и — второй раз за ту же ночь — Джону обдало потоком чужой крови.

2

— Не везите меня обратно в больницу!

— Обратно?

Двое фельдшеров «скорой» склонились над Джоной. Один проверял реакцию зрачков, другой спрашивал имя, день недели, кто у нас президент.

— У меня сотрясение, — поставил диагноз Джона.

— Да уж, умник, будь уверен.

— Ой! — Он попытался вырвать руку.

— Тише, дружок, все будет о’кей.

Фельдшер приготовил бинт, пропитанный оранжевым йодом. Джона сдался: рану он разглядеть не мог, но всю руку дергало основательно. Так, еще бинт, сверху лейкопластырь. Хлопнула дверь «скорой». Красный промельк, треск радио. Тишина. Его оставили одного.

Джона зажмурился, перед глазами отдельными кадрами проплыли мужчина, женщина, луна. Он попытался сесть, но не смог: голова заваливалась набок.

Набок-набок.

Почему меня заваливает набок?

Как ни странно, сам механизм вестибулярной системы припомнился без труда. Равновесие в пространстве поддерживается синхронизацией сигналов, получаемых от реснитчатых клеток и от движения эндолимфы в ампулах полукружных канальцев. Изменения положения головы вызывают движение ресничек…

Чуть позже его разбудил шорох рвущейся материи. Огромный санитар тупыми ножницами резал на Джоне рубашку. На периферии его зрения двигались лица, в том числе знакомые, хотя ни к одному не получалось прикрепить имя. Снимали с пациента обувь, что-то в него втыкали, мерили, надевали манжет аппарата, кричали, передавали друг другу результаты измерений. Никогда еще он не видел приемную травмы в таком ракурсе, снизу вверх, и в голове зазвучали мнемонические аббревиатуры:

ДиДиПиПи! Дыхательные путиДыханиеПульсПодвижность…

— Стойте, черт побери! Прекратите! — Он сел, отпихивая руки, норовившие уже срезать с него и штаны. — Прекратите, я в полном порядке.

— Очнулся.

— Да, я очнулся. Очнулся. Я в порядке.

— Ты ударился головой.

— Я… Не трогай брюки, кому говорю!

Он знал, что сейчас с ним сотворят, и хотел любой ценой вырваться из травмы. Чертова «скорая» приволокла его обратно в Агги. День сурка. Сейчас убедятся, что он стабилен, вызовут дежурную бригаду из хирургии (Бендеркинг Девон Инт-2), разденут догола для повторного осмотра, и все, с кем завтра ему предстоит работать (он все еще думал, будто выйдет с утра на дежурство), увидят его без штанов. Обычный сюжет страшного сна, однако с ним это происходит наяву.

Изрядно поспорив, он добился того, что штаны ему разрешили снять самому. К тому времени он уже стоял, вполне устойчиво, он пришел в себя, мог ходить, ориентировался в пространстве. Он твердил: «Я в порядке», но не увернулся от унизительной процедуры по полной программе: уши, нос, рот, прямая кишка. Решили отправить его на томографию.

Я в порядке.

Ты ударился головой.

Не поспоришь: они правы. Нужно проверить, нет ли гематомы. Но в глубине души Джона подозревал, что коллеги затянули обследование и озорства ради. Убедившись, что он более-менее жив, они уже пошучивали. Вызови доктора Ягодицы.

Джону перевезли в рентген на каталке. Он прикрыл глаза, пошел мурашками, когда его положили на стол. В радиологии всегда вымораживали до арктического климата, а рубашку ему подобрали тонюсенькую. Себе на заметку: ни в коем случае не отмахиваться от пациентов, которые просят дополнительное одеяло.

— Привет, парень! — приветствовал его лаборант. — Говорят, у тебя симпотная попка, без поросли?

Полтора часа спустя его выписали. Он вернулся в приемную травмы, посмотреть, что сталось с рубашкой (исчезла без следа, само собой). Сдался и решил пойти домой. Но тут к нему подошла женщина с пухлым младенческим лицом, в полосатом брючном костюме.

— Привет, герой, — приветствовала она его. — Ну и ночка.

Протянула ему визитку. Мередит Скотт Ваккаро, помощница окружного прокурора. На печати округа орел парит над фигурами индейца и первопоселенца.

— Зови меня Скотти.

Он молча таращился на нее.

— Если хватит силенок, может, нам прямо сейчас и побеседовать? — предложила она. — Где-нибудь здесь устроимся? Добудем тебе чашку кофе? У вас же тут есть столовая, верно? Разберемся по-быстрому, и на боковую.

Джона еще раз глянул на карточку. Закон желает поговорить с ним. Почему так срочно отрядили помощницу прокурора? Разве он что-то сделал не так? Джона попытался припомнить, но перед глазами мелькали пустые кадры, засвеченные, смутные. Что именно он сделал, не помнил, был уверен, что поступил правильно. Та женщина… девушка, точнее, — она была такая хрупкая. Он спросил Скотти, что с девушкой.

— Ранена. Жить будет. — Ваккаро выдержала паузу и добавила: — Боюсь, тому джентльмену повезло значительно меньше.

Джона промолчал, терзая пальцами угол визитки.

— Так вот, — продолжала Ваккаро, — я хочу выслушать вашу версию, и как можно скорее. Не стоит сверх необходимости осложнять вам жизнь.

— Этот документ разрешает мне задавать вам вопросы. Без него я не имею права разговаривать с вами, так что если вы готовы поведать мне свою версию происшедшего, подпишите его. Ни о чем не тревожьтесь, стандартная процедура. Учтите, вы не обязаны разговаривать со мной, если не хотите. Это ясно? Прочтите внимательно, там все сказано. Вы кофе хотели. Почитайте пока, будете готовы — поставьте свои инициалы и распишитесь. Сейчас вернусь.

Он посмотрел ей вслед. Ваккаро прошла через пустой кафетерий и свернула к той нише, где обитали автоматы. Документы лежали перед ним: шесть пунктов, знакомых по кино и телесериалам. Он вправе хранить молчание, вправе требовать адвоката… Ставя свои инициалы возле каждого пункта, он подтверждал, что понял это. Или… что от этого отказался? Он пытался вчитаться, но терял строку. Еле слышный голос отвлекал его — голос отца. Обычно отец говорил басом, уверенно, а сейчас срывался на визг: Ничего не подписывай, Джона! Первым делом позвони мне. Джона! Ничего не подписывай!

Он оставил попытки вчитаться, поморгал, прислушиваясь к гудению конвейера для подносов.

Молодцы юристы: составили документ детски простой, однако благополучно загоняющий подозреваемого в угол. Откажись от всех прав одним росчерком пера. Он ведь не под арестом — ведь нет? — значит, и сотрудничать с органами не обязан.

Но и причин не сотрудничать у него нет. Ему не повредит, если честно рассказать все, как было. Утаивать нечего, и хочется поскорее вернуться домой.

Он поставил свои инициалы и расписался.

Тут как раз вернулась Скотти с двумя картонными стаканчиками, словно подглядывала за ним из-за угла, из той ниши с автоматами, подкарауливала момент, когда ручка, вспорхнув над документом, упадет на стол.

— Отлично! — сказала она. — Давайте для начала вы мне расскажете своими словами, что произошло.

Джона рассказывал. Ваккаро записывала. Одна часть мозга — та, что привыкла комментировать самое себя, — отметила: Джона чересчур много болтает. Он пытался придержать поток слов, но они так и лились изо рта. Последовательность событий спуталась. Начал заново, мучительно при этом ощущая, что выглядит это так, словно он пытается что-то скрыть, переиначить. Явилась уборщица со шваброй, подле кассы расположились две тетки с вороньими гнездами на головах. Сквозь витражное окно западной стены Джона различал Гудзон в пелене тумана, предвестники дневного света на воде, резкую кромку джерсейского берега.

Кто вызвал полицию? Этого он не помнил.

— Вы сами, — сказала Ваккаро.

— Я?

— Ага.

Дослушав, она принялась задавать вопросы. С виду невинные, но Джона с трудом выстраивал хронологию событий: надо же объяснить, чего ради его понесло в такой час в город, когда именно он вышел с работы, был ли раньше знаком с жертвой.

— Нет, не был.

— А с нападавшим?

— Нет.

— Оба вам незнакомы?

Джона кивнул.

— Вы здорово рисковали, знаете ли.

— Похоже на то. — Впервые он призадумался над этим и согласился: — Да, так и есть.

— Почему вы решили вмешаться?

Он представил себе ту женщину. Колготы порваны, тело утонуло в пуховике. Она показалась ему такой маленькой. Сердце Джоны расширилось и приняло ее в себя.

Почему он решил вмешаться.

Ваккаро перегнулась через стол, протянула ему салфетку.

— Зачем? — удивился он.

Она кивком указала на картонный стаканчик. Сам того не заметив, Джона разлил кофе. Весь стол заляпал. Бормоча извинения, принялся вытирать, потом зажал трясущиеся руки между коленями.

Помощница прокурора задала еще несколько вопросов. Разговор длился сорок минут.

— Больше не могу, — сказал Джона.

— Хорошо, — кивнула она, грызя ручку. — Отвезем вас домой.

Он поднялся. И на штаны, оказывается, кофе пролил.

— У меня же не будет неприятностей?

— Я свяжусь с вами, если понадобится, — пообещала Ваккаро.

— Ладно, — сказал Джона, отметив про себя: на его вопрос она не ответила «нет».

3

Полицейский отвез Джону домой. По пути Джона оставил голосовое сообщение своему начальнику — многословное, путаное. Упомянул «происшествие». Извинился, обещал отработать пропущенную смену, свернулся на заднем сиденье, колени подтянул к подбородку, потряхивало.

Проступили новые кадры. Крик, женщина, профиль, занавешенный волосами. Вспомнил, как рукой перехватил чужую руку, сделал подножку, рухнул на груду мусорных пакетов. Вспомнил руку, взметнувшуюся над ним. Хищным клювом острие ножа. Оттолкнул его. И жаркая ночь сделалась жарче.

Он припомнил, как мужчина отвалился от него, рухнул в канаву, обреченный шорох вытекающей жидкости, будто опрокинули бутылку.

— Эй, друг! — Водитель следил за ним в зеркало заднего вида.

Ответ Джоны больше походил на икоту.

— Тебя тошнит?

— Нет…

— Выглядишь херово.

— Тошнит.

Притормозили у 23-й улицы. На рвотные позывы Джоны обернулся пакистанец с мешками под глазами, сгружавший тележки с продовольствием с безбортового грузовика. БУЛОЧКИ МАСЛО ЯЙЦА КЕКСЫ КОФЕ ЧАЙ. При мысли о еде желудок скрутило хуже прежнего, хотя вот уже четырнадцать часов маковой росинки во рту не было. Аж шея вспотела. Попытался блевануть, что-то выплюнул. Неясные прежде кадры прояснились, приобрели третье измерение. Мужчина вырос в гиганта, нож — до размеров мачете. Из вскрытой артерии кровь хлынула океанским приливом, вопль женщины раскалывал скалы. Самое страшное: Джона увидел, куда вошел нож. Сонную артерию перерезал. Заваленный бык.

Джона попросил водителя высадить его у парка Вашингтон-сквер. Домой он шел окольным путем, давая голове время проясниться.

Ист-Виллидж засыпает поздно. Но уже мелькали бегуны в «пумах», хозяйки в мини-юбках из искусственного меха выгуливали собак, на углах самозваные пророки молились восходящему солнцу. Полускрытые в тени крепкие латиносы — безымянные винтики метрополии — тащили мешки с мусором и ящики с фруктами. Вдоль Сент-Марка изрисованные граффити жалюзи скрывали до поры витрины кафе, суши-баров и просто баров, кафе-мороженое, лавок секонд-хенд, урны перед которыми извергали лаву гольфов. Подержанная одежда стоит порой дороже новой — культ бедности. Щедрый выбор футболок с политическими лозунгами на злобу дня: бесконечные клоны Че Гевары, остроумие на уровне МНЕ НАДО ПЬЯН Я ДОМОЙ. А вот и свастика с Ø. Джона частенько задумывался, кто, кроме свежевыпущенных бакалавров Нью-Йоркского университета, мог быть настолько наивен, чтобы принимать это за новое слово.

Возле Томпкинс-сквер скейтбордист упорно атаковал пожарный гидрант, с каждым разом все более приближаясь к цели своих трудов и к тому, чтобы покорябать дверцу припаркованного рядом «кадиллака». Приятель с видеокамерой подбадривал его, показывая слегка разведенные большой и указательный палец: мол, вот столечко осталось. По обочине текла, мешаясь с обильной росой, вода от поливалок, пенилась всевозможными химикатами, которые и не разглядишь на бетоне. Пахло зарождавшимся днем, летним утром в Нью-Йорке. Экскременты и харчки, молотый кофе, жареные чипсы. Эта смесь ощущений пошла на пользу, голова прочистилась. В солнечном свете отчетливее проступили лица: одинокий мальчишка с баскетбольным мячом; татуированная девчонка, прикуривающая от сигареты своего парня; бродяга с отчаянной ухмылкой — все нипочем — присел на скамейку рядом со стариком в синтетических трениках, который бросал крошки голубям. Все словно кивали Джоне, приговаривая: «Мы знаем, что ты сделал». Он поспешил укрыться в своем доме, взлетел вверх по угрожающе крутой лестнице.

Войдя в квартиру, он повесил ключи на гвоздь у двери. На свое «привет» он не ожидал ответа: Ланс обычно спал далеко за полдень. В последние три дня обитатели этой квартиры почти не встречались, разве что в тот час, когда Джона зубрил свою медицину, а Ланс готовился уйти на вечер. Так они могли бы сосуществовать годами — дневной жилец, ночной жилец.

Вода в душе сделалась коричневой, когда Джона принялся соскребать с себя грязь и кровь, испортил мочалку, пытаясь отмыться дочиста. Бинт на локте размок и отвалился, стала видна рана: содрана кожа площадью примерно с игральную карту. Из бинта, лейкопластыря и неоспорина Джона соорудил новую повязку.

Как раз когда ложился в постель, зажужжал мобильник: шеф дал Джоне отгул на день. Счастливый, он поставил будильник на три часа дня и заполз под одеяло. Он успел еще, засыпая, увидеть лицо убитого им мужчины: оно искажалось, белело, обескровленное, обвиняло, и через отверстие в горле уходила жизнь.

В ДВА ЧАСА ЗАЗВОНИЛ ТЕЛЕФОН.

— Алло?

— Алло, можно попросить Джону Стэма?

— Эт’я.

— Кристофер Йип из «Нью-Йорк пост». Узнал о подвиге, который вы совершили нынче ночью, и хотел бы задать вам пару вопросов. Сколько вам лет и…

— Пожалуйста… — Вместо мозга суп. — Я не хочу от…

— Где вы сейчас работаете вы ординатор правильно?

— Да — то есть студент, а не ординатор. Прошу вас, я…

— Когда вы вмешались видели ли вы что у него нож и если да…

— Прошу прощения, я кладу трубку. — И он так и сделал, услышав напоследок: Вы рассчитываете получить наг…

Выдернув телефонный шнур из розетки, Джона свернулся в луже пота, надеясь наверстать упущенный сон. Не преуспев в этом, надел халат и побрел в кухню готовить то ли завтрак, то ли ланч. Качало так, что Джона едва не наступил на Ланса, скорчившегося посреди коридора.

— Утро, солнышко! Прошлой ночью меня осенило. Блестящая идея, на хрен! — Ланс откусил конец изоленты и приляпал ее к полу, закрепив метр компьютерного кабеля. Передвинулся на корточках на два шажка и закрепил кабель в другом месте.

После полутора месяцев совместного проживания подобные сцены перестали удивлять Джону.

— О’кей, — сказал он и прошел в кухню — от гостиной ее отделяла не стена, а только воображение квартирантов.

— Прошлой ночью, — откусил, закрепил, — прошлой ночью мы с Руби ходили в Бруклинский музей смотреть «Расёмон». Классика жанра, охренеть, — видел?

— Нет. — Джона порылся в холодильнике, отыскал упаковку соевых бургеров и закинул один в микроволновую печь.

— А зря. И вот смотрю я и соображаю: последние лет так пятьдесят все занимались исследованием точек зрения, понимаешь. — Откусил, закрепил. — Документальный субъективизм. И в итоге мы полностью фрагментированы. Не можем сосредоточиться. Куда ни двинешься — новые люди, идеи, образы, мелькают со скоростью сто миль в час, а что мы видим? В смысле — по-настоящему? Все подряд страдаем от СДВГ. Меня держали на риталине с четырех.

— А нюхать ты начал в девять.

— Точняк. — Ланс выдвинул диван и заполз за него. — Чтобы справиться с этой проблемой, нужно заглянуть глубже, вернуться к первоосновам, черт побери. Особенно после 9/11 наша культура должна избрать такой путь. Меня это как ядерной боеголовкой шандарахнуло или там грязевой бомбой. Месяцы напролет я напрягался — думал, чувак, — а теперь дошло: главное — рассказать о себе. И тут, как только я сообразил, прикинь, что произошло? Проектор сломался. Можешь себе представить? Херак — вырубился.

— Наверняка есть диск.

— На большом экране круче, чувак. Но плевать, главное, в тот момент я самую суть ухватил. Суть в чем: когда фильм прерывается, он останавливается. В этом вся разница между кино и настоящей жизнью. Я сказал Руби: «Эта хрень ясно показывает нам: выбранная нами передающая среда — всего лишь симулякр». Понял? Искусственное — песок вместо жрачки — сведение жизни к двум часам сорока минутам экранного времени. Мы ограничиваем себя — для художника это скверно. И потому… — из-за дивана показался кулак с зажатым в нем кабелем, — реальное кино. В реальном времени. Новый уровень, чувак. Весь я, все время. Веб-камеры в каждой комнате. Принципиально новый жанр направленного вовнутрь кинематографа, полная сеть сознания. Уже и название придумал: жанр «самоменталистики». Само-доку, сечешь? Клево, а?

Ничего оригинального Джона в этой затее не увидел. Веб-камеры нынче у всех, и с чего кто-то станет любоваться Лансом, а не юной обнаженной девицей? Но спорить он не стал:

— Клево, клево.

Они дружили уже семь лет. За это время Ланс Депоу, словно Протей, многократно перекидывался из образа в образ. В Мичигане он пламенно избирал один курс обучения за другим (спортивного комментатора, дизайнера видеоигр, целый семестр — вот потеха! — продержался на физике твердого тела), но каждый раз его интерес иссякал раньше, чем Лансу удавалось добиться всеобщего признания. Лучшая его идея — основать службу доставки пива под названием «Пена в стены» — изошла пеной, когда Ланс потратил весь свой запас слабоалкогольного на крутейшую вечеринку студенческого братства со времен администрации Кеннеди.

Джона часто подумывал, что Ланс попросту опоздал родиться. Его талант швыряться деньгами был бы вполне уместен в средневековой Флоренции: покровительствовал бы синьор Ланс нищим скульпторам. Все его увлечения тянулись вслед за Zeitgeist,[3] как рекламный баннер за самолетом. Но в наше время ты либо гений, либо киска-конформистка, а с этим званием Ланс смириться не мог.

Участь Джоны — выслушивать, отвечать, поддерживать воздушные замки. Слушать Джона умел, всю жизнь в этом практиковался. Но сейчас Джона мог выдавить из себя только «да», «нет» или, в лучшем случае, «звучит неплохо» — очень уж его за ночь потрепало.

— Знаешь, сколько эти камеры стоят? Баксов по двадцать. И отлично работают — для такой мелочи. Не хуже всякого дерьма из «Напряги извилины».[4] Гениальное шоу! Половину их придумок можно найти на «Бест-бай». И на пленке деньги сэкономлю.

Запищала микроволновка. Джона шлепнул бургер на бумажную тарелку, добавил кетчупа. Прилив дурноты, его качнуло к кухонному шкафчику, остановился, передыхая, глядя, как приятель подтаскивает провод к холодильнику, проводит его за холодильник, в холодильник. Джона откусил кусок бургера, подавил рвотный позыв.

— Ты же не признавал цифру.

— Режем священных коров и расстреливаем всех отсталых ублюдков! — провозгласил свой манифест Ланс. — Думаешь, Микеланджело волновался по поводу традиций? Гляди: беспроводная, передает в режиме реального времени. Сюда или к тебе в комнату?

— Нет уж, оставь здесь.

— Верно, — задумчиво согласился Ланс. — Ты прав, не годится переключать фокус с моего главного героя.

Бургер не лез в глотку. Джона положил его на тарелку. Потер руками лицо. Мужчина женщина луна. Они становились все отчетливее, угнетающе отчетливы — кислотные краски. Мужчина, его дыхание почти касается губ Джоны, бесплотный поцелуй, нож. Затем кровь. Он старался не думать об этом. Вернуться в человеческое состояние. Ланс поглядывал на него в ожидании окончательного решения. Лучше поболтать — вдруг то пройдет.

— А как же твой угловой проект?

Три месяца Ланс делал фотографии из окна, нацелив камеру на угол Первой авеню и 11-й улицы. Слайдов набралось уже на три часа просмотра.

— К черту эту хрень. С ней я покончил.

— Ты говорил, это похоже на фильмы Уорхола.

— По расходам — ага. Это — подлинная реальность.

— Рад, что ты обрел свою музу.

— Она меня отыскала, чувак. — Ланс пристроил камеру над телевизором в гостиной.

— Только не сюда, — сказал Джона.

— Камера смотрит не на тебя, она смотрит в комнату. Конечно, если ты тут…

— Нет.

Небольшая заминка.

— Вот зануда!

Ланс смотал изоленту, придвинул диван на прежнее место и с удовлетворением осмотрел свою работу. Излишки кабеля он свернул и убежал с ним по коридору в третью спальню, оборудованную под студию. Секунду спустя вернулся с изысканной резной шкатулкой из дерева — памяткой о студенческой поездке в Египет и Марокко, — выудил оттуда все необходимое для косячка.

— Почему ты вообще дома? Я думал, ты работаешь. Или сегодня праздник? День Ветеранов? — Он лизнул бумажку. — Черт, совсем не слежу за календарем.

— Мне пришлось задержаться в больнице. Только утром вернулся. — Джона запнулся. — Я видел, как женщину пытались убить.

— Что?

Джона поведал ему всю историю. Зрачки Ланса расширились, будто он уже покурил.

— Я все болтаю, болтаю, болтаю, а ты ничего мне не сказал?

Джона пожал плечами.

— Ты сам-то как? Локоть болит? Черт, ну и дела, чувак, ну и дела!

— Я устал. Нужно учебники почитать. Завтра на работу.

— Тупой, что ли? — Ланс помахал так и не зажженным косячком. — Сегодня ты обязан весь день праздновать.

— Вряд ли мне вручат кубок.

— Сей момент. — Ланс выскочил из гостиной.

Покачав головой, Джона прошел в дальний угол гостиной, где журнальный столик просел под тяжестью толстых, большеформатных томов. Как многие студенты-медики, он верил в иллюзию, будто с количеством приобретенных учебников возрастают и знания. Взяв наугад «Введение в хирургию», раскрыл на обработке ран.

Вернулся Ланс.

— Обожаю Интернет! — заявил он.

— Неужто и правда заказал мне кубок?

— А то! Поверить не могу, что ты сразу не рассказал мне. Такой момент нужно увековечить. Смотри в камеру — ту, беспроводную.

— Убери. — Джона перевернул страницу и увидел, что смотрит на сосуды шеи в разрезе. Желудок взбунтовался, книга полетела на пол.

— Наш герой устал, но он все одолеет.

Джона поднялся и побрел к себе.

— Эй, ты слишком быстро идешь!

Он захлопнул дверь перед нацеленной камерой.

Ты не сможешь прятаться вечно, Стэм! Я сделаю из тебя звезду!

Разорванная трахея, отделившийся пищевод, крупные сосуды лопнули, кровь свистит, выкашливается, течет, с шипением выходит из ушей и носа; не человек — горящая петарда.

Чувак, а по ящику тебя покажут?

Почему это оказалось намного страшнее операции? Физиологические жидкости те же, даже раны похожи. Он провел операцию, чтобы спасти женщину. Вот именно: он — хирург, он устранил агрессию убийцы. Агрессиктомия. Он спас человеку жизнь. Он — целитель.

Ланс сдался и отошел от двери.

Мужчина женщина луна.

Джона присел на край кровати, уставился на коврик. Зря он согласился на разговор с Ваккаро. В тот момент, когда она подсунула ему отказ от гражданских прав, он почти ничего не соображал. Адвокат сможет использовать это обстоятельство. Будем надеяться, сможет.

«Пост» все равно опубликует этот сюжет, даст Джона интервью или упрется. Родители выписывали «Таймс», но долго скрывать от них не удастся: Эрих подберет «Пост» в электричке, расскажет Кейт, та — матери, а мать, придя в себя, расскажет отцу. Если не Эрих, то кто-нибудь другой, вопрос только времени.

Мать от дурных известий становилась нервной и отчужденной, отец сосредотачивался и анализировал. Роль Джоны в таких мини-драмах — предоставить обоим родителям доиграть до конца, заверить их, что с ним все благополучно, отбрехаться от их советов и не следовать им. Он не слушал, даже когда понимал, что они правы. Как полагал сам Джона, в этом он мало чем отличался от большинства молодых людей. Но на этот раз он столкнулся с небывалой проблемой и нуждался в помощи.

Вы позвонили в дом Полы и Стивена Стэм.

— Алло! — заговорил Джона в автоответчик. — Алло, алло, алло!

— Йона!

— Привет, Мадонна, маму можно к телефону?

— Позову. — Со стуком уронила трубку.

Родители никогда не брали трубку, ни днем ни ночью, дожидаясь включения автоответчика. Впустую Джона уговаривал их поставить определитель номера. Хотя старшие Стэмы отнюдь не были технофобами — отец так даже увлекался гаджетами, — в этом вопросе они стояли насмерть.

А если что-то важное?

Я возьму трубку, как только услышу твой голос.

А если я попаду в тюрьму и они подождут только три гудка, а потом положат трубку, прежде чем вы услышите мой голос, и я так и останусь гнить в заключении?

Ну что ж, рискну.

Интересно, отважится ли мать повторить эту шутку теперь.

Мать была жестковата — последствия прекрасного образования, втиснутого в жизнь домохозяйки. Как свободная белая женщина из хорошей семьи, она хладнокровно отвергала всякую патетику, но столь же решительно отвергала критику со стороны, если в роли трагической актрисы выступала она сама. Ни та ни другая реакция сейчас Джону не порадовала бы.

— Дорогой мой сыночек, как трогательно, что ты звонишь мне с работы. Совсем как твой отец.

— Я дома.

— Тем более трогательно, что ты звонишь мне в выходной. Хороший мальчик.

Он невольно улыбнулся:

— Как ты, мама?

— Готовлю утку по-пекински. Оказалось сложнее, чем я думала. Нужно гарнировать ее крошечными кусочками лука порея. В предыдущем существовании я точно не была китайским поваром.

— Мне ты никогда не делала утку по-пекински.

— Не чувствовала потребности произвести на тебя впечатление. К тому же ты бы ее и не оценил. Помнишь, как ты два года подряд питался исключительно макаронами с сыром? Мы уж испугались, как бы ты цингой не заболел. Стали пичкать тебя витаминами, чтобы ты не превратился в моряка шестнадцатого столетия.

Послышался удар ножом, скорее всего, угадал Джона, по большой разделочной доске из бамбука.

— Как хорошо, что ты позвонил. Деньги нужны?

— Можно подумать, я звоню вам только денег попросить.

— Разумеется, нет. Но они тебе нужны?

— Послушай, мама…

— Ох! — Кажется, она отложила нож. — Что-то серьезное?

— Пожалуй, да.

На заднем плане голос матери поручил Мадонне «порезать вот это», трубка прошуршала, пристраиваясь к костлявому плечу матери, — миссис Стэм обтирала руки кухонным полотенцем. Джона словно видел ее собственными глазами. Но он не был готов перенестись в родной дом.

— Я вся внимание.

— Ты где — в гостиной?

— В столовой для завтрака. А что?

— Хотел представить себе, где ты. — Он передохнул. — Мама, я тебя люблю.

— И я тебя люблю, — всполошилась она. — Что случилось, Джона?

Рассказать ей оказалось намного труднее, чем Лансу. На полпути Джону пробила дрожь. Мать молчала, паузы в его рассказе заполнялись ее затяжными, отчетливыми вздохами.

— Со мной все в порядке, — повторял он. — Ты слышишь? Все в порядке. Ни царапинки. Мама, скажи, что ты меня слышишь!

— Да-да, я все поняла. — Она сглотнула. — Что сказали в полиции?

— Это был несчастный случай.

— Они в этом разобрались?

— Да.

— Что они сказали про тебя?

— Ничего не сказали.

— Ты отцу уже звонил?

— Тебе первой рассказываю. Первой после Ланса.

— Надо позвонить отцу. Включу конференц-связь. Погоди.

Он попытался спорить, но мать уже отняла трубку от уха.

— Мама! — Он слушал, как в трубке прощелкивается набор номера, и в бессилии колотил рукой по кровати.

— Уверена, он что-нибудь придумает, — заговорила мать, перекрывая начавшиеся гудки. — А я, честно сказать, не знаю, что делать.

— Я собирался позвонить ему после разговора с тобой.

— Зато теперь мы все обсудим вместе.

— Приемная.

— Привет, Лори, это Пола. Срочное дело.

Пока они ждали, Джона спросил:

— Ты сердишься на меня?

— С какой стати сердиться на тебя?

— Сердишься, — повторил он. — От этого мне только хуже. Честно. И без того ведь погано.

— Алло?

— Стив, это я.

— Лори сказала, это срочно. Я как раз собирался поесть. Что случилось?

— Ты ешь? Почему ты ешь сейчас?

— Не было свободной минуты. Весь день на ногах.

— Три часа дня. Если ты сейчас поешь, не успеешь проголодаться к ужину. А я-то готовлю! — В голосе Полы пробивались истерические ноты.

Господи, мама, только этого не хватало.

— Хорошо, — сказал отец. — Раз так, не буду сейчас есть. Вот я кладу сэндвич на тарелку. Слышишь: положил. Так лучше?

— Прошу прощения, — вмешался Джона.

— Джона?

— Джона попал в беду.

— Нет! Мама!

— Что такое?

— Стойте, стойте, стойте! Замолчите оба. Мама, я сам объясню, что произошло, мне в этом твоя помощь не нужна, ты просто перестань перебивать.

— Кто-нибудь введет меня, наконец, в курс дела?

При этом пересказе — четвертом по счету — Джона был настолько озабочен задачей уберечь родителей от паники, что страшные подробности уже не тревожили его самого.

— Ты разговаривал с помощницей прокурора без адвоката?

Начинается.

— Надо было первым делом позвонить тебе. Но я так устал, ничего не мог сообразить, и мне хотелось все рассказать как есть, чтобы не заподозрили, будто я что-то натворил.

— Ты все сделал правильно, — вступилась мать.

— Знаю, потому-то и…

— Тебя могли убить. Джона! Тебя могли убить!

— Не убили же.

— Меня беспокоит другое, — ровным голосом кабинетного человека заговорил отец. — Ты мог, не отдавая себе в этом отчета, сказать лишнее, что будет использовано обвинением.

— Его не в чем обвинять.

— Верно, Пола, но я прикидываю, как это повернет прокурор.

— Мне показалось, эта Ваккаро не думает, будто я в чем-то виноват.

— Такая у нее работа, Джона, — пояснил отец. — Разговорить тебя.

— Они сказали, что будет дальше? — не выдержала мать.

— Ваккаро сказала, будет на связи, если что.

— Не нравится мне это, — сказал отец.

— Они сумеют доказать, что это был несчастный случай, — сказала мать. — По положению тела или я не знаю, как еще. Всегда же доказывают.

— Без свидетелей трудно, — указал ей отец.

— Девушка! — спохватился Джона. — Девушка все видела.

— Ее показания — чистое золото. Правильно. Мы с ней свяжемся.

— Мы?

— Завтра ты пойдешь… нет, лучше я позвоню ему прямо сейчас… погоди.

— Кому ты звонишь?

— Чипу Белзеру. Старый друг.

— Один из лучших уголовных адвокатов Нью-Йорка, — пояснила мать.

— Зачем мне уголовный адвокат?

— Еще понадобится. Лори… — Отец положил трубку.

— Не затем я вам позвонил, — горестно попрекнул Джона. — Мне другое нужно.

— Прежде всего нужно тебя обезопасить.

Он попытался спорить, но быстро сдался. Родители всегда защищают детей. Всегда за них волнуются. Просто волнуются не о том, что терзает его. Сердце стучит в такт чудовищному клипу.

Все сначала.

ХВАТИТ.

Все сначала.

хватитхватитхватитхватитхватит

— Джона? Ты слушаешь?

— А? Да.

— Я спросила, знаешь ли ты свое расписание.

— На когда?

— На День благодарения.

В глазах миссис Стэм День благодарения затмевал Рождество, дни рождения и годовщины. Она готовилась к нему с лета, ориентировалась на эту Полярную звезду, лавируя между удачами и провалами каждого года.

— Ты обещал дать знать, когда будет готов график дежурств.

— О’кей.

— Еще не готов?

— Август на дворе.

Мать пропустила его ремарку мимо ушей.

— Кейт и Эрих приедут с няней.

— Они и в прошлом году приезжали с ней.

— Мне трудно привыкать к новым людям.

— С Гретхен ты быстро сошлась.

— Гретхен не человек, Гретхен ангел.

По крайней мере, чувство юмора к матери вернулось, причем без сарказма. Джона решил воспользоваться моментом. Посулил матери сбегать прижить ребенка, если она рада будет еще одному внуку.

— Я думала, ты давно уже это проделал, — откликнулась она. — Была уверена, что у меня имеется целая поросль незаконного потомства где-нибудь… в Канаде, например.

— Отлично, — подключился отец. — Я поговорил с Чипом. Он готов тебя принять, но лишнего времени у него нет, ступай прямо сейчас.

— Как это — прямо сейчас?

— Он принимает на Сорок седьмой — Восточной пятьдесят пятой — между Парком и Лексингтоном. Фирма «Белзер и Макиннис».

— Сейчас я не могу.

— Иди, — велела мать.

— Я сказал ему, что ты доберешься через полчаса. Возьми такси.

— Да, Джона? И позвони сразу, как узнаешь расписание.

— Хорошо! — Он нажал кнопку отбоя, уронил трубку на кровать и принялся лихорадочно шарить в поисках запасной пары обуви.

4

При двух гарвардских диссертациях и множестве высоконаучных публикаций Чип Белзер говорил на устаревшем уличном жаргоне, словно так и вышел, отбивая чечетку, из «Вестсайдской истории». Такого лучше иметь в союзниках.

По мнению Белзера, вероятность официального обвинения была весьма низкой. В доказательство он зачитал статью о человекоубийстве:

— «С намерением причинить смерть другому человеку…» и бла-бла-бла. За исключением — слушай внимательно — случая, когда у тебя имелись «достаточные основания полагать, что другая сторона имела намерение совершить поступки, могущие привести к смерти или серьезному ущербу здоровью». — Он поставил том на место. — Ношение оружия относится к числу таких оснований. Верь мне, парень: никто не станет возиться с тобой. Но для пущей надежности помалкивай.

— Вы как считаете, я неправильно поступил? — спросил Джона.

— Неправильно? — Белзер выплюнул неуместное слово. — С моральной точки зрения? Нет, я так не считаю. А ты?

— Нет. Точнее, сам не разберусь.

— А я разберусь. — Белзер улыбнулся. — Слушай сюда: девица попала в беду.

— Да.

— Тот парень угрожал тебе ножом.

— Так мне показалось.

— Показалось или так и было?

— Мы дрались. В темноте. — Джона примолк. — Нож-то был у него.

— Именно. Ты увидел нож, почувствовал угрозу. Ты же не имел намерения убить его. — Белзер приподнял бровь, намекая.

— С какой стати?

— Хороший вопрос. У тебя не было такого намерения, и не с чего было ему взяться. Ты же не маньяк-убийца. Ты — будущий врач. Ты увидел, как убивают женщину, твое поведение было адекватно. Соответствовало ситуации. Ты меня понял? Ты невинен, как в день, когда появился на свет. По крайней мере, в этом деле. Что ты поделываешь на досуге — про это ничего не знаю.

— Ладно…

— Ты слишком суров к себе, вот что.

Джона пожал плечами.

— Этот парень хотел кого-то убить. Пытался убить тебя. Ты бы радоваться должен. Отлично справился. И довольно об этом, живи дальше.

Джона сердито поморщился. Живи дальше. Он чувствовал, что если поскрести хорошенько, то от спины отшелушится засохшая кровь, которую он не смыл с первого раза. И по части «жить дальше» Джона отнюдь не был чемпионом, особенно когда на него давили.

Но работа уголовного адвоката в том и заключается, чтобы разложить все по полочкам: какое дело удастся отстоять в суде, какое нет. Небось такой же премудростью он угощает и тех, кто совершил настоящее преступление — украл, изнасиловал, убил. Та к вы разбили ей голову кирпичом, ясно-ясно.

Белзер кинул справочник по уголовному праву в ящик и сплел пальцы. На мизинце правой руки сверкало крупное золотое кольцо.

— У тебя замечательный отец — сам-то чувствуешь?

— Да.

— Умнейший человек.

— Точно.

— А ты на маму похож.

— Спасибо-спасибо.

— Слушай, — заговорил Белзер, вертя кольцо на пальце, — выкинь все это из головы. Что было, то было. Переживания никому не идут на пользу.

Но с выходом пятничной «Пост» стало ясно: ничего из головы не выкинешь.

Эй, Супермен!

Слухи распространяются быстро.

Слышь, Супермен, открой мне банку! Да не урони смотри!

Эй, Супермен! Мистеру Киста Желудка нужен рентген. Примени свои Х-лучи.

Статья из «Пост» повсюду: на досках объявлений, в ванной, в грузовом лифте и в кафетерии; заперта в шкафчике раздевалки и скреплена с флайерами предстоящей конференции по «Новым методам пересадки почек» или по «Врожденным порокам сердца».

Куда бы Джона ни пошел, его поджидал двойник: паршивое фото, которое Кристофер Йип где-то ухитрился нарыть. Зернистое изображение, кривая улыбка, щечки-яблочки — он больше смахивал на жертву преступления. Командовавшие Джоной ординаторы заходились смехом:

Вперед, вперед и выше!

Они донимали Джону цитатами из статьи. Полстраницы чепухи, щедро сдобренной эпитетами и увенчанной заголовком сорокового кегля. В статье Джона именовался то «ординатором третьего года обучения», а то и хирургом.

Поздравляю, Супермен! Ты, оказывается, уже ординатор? Не напишешь мне рекомендацию?

Повесть о том, как Джону осматривали в травме, быстро обрастала мифологическими подробностями. Его зад и другие выдающиеся части тела обратились в фетиш. Тут уж комические варианты неисчерпаемы:

Суперчлен!

Суперхрен!

Ему казалось, вот-вот его выставят на арену.

БИТВА СУПЕРДОКОВ

ПРИДУРОК ПРОТИВ НОЖА

Но дело сделано, лучше уж подыграть, чем противиться. Его называли Кларком, он раскидывал руки — сейчас взлечу — и высвистывал ветер. Он напевал песенку из сериала и, пародируя чудеса гибкости, прикидывался, будто на нем лопается рубашка. Медсестры тыкали его в надутые бицепсы. Отпускали шуточки по поводу облегающих брючек. Хотите посмотреть поближе? — хорохорился он.

Люди, про которых Джона и думать забыл, присылали электронные письма с наилучшими пожеланиями и неуклюже пытались выразить герою свое восхищение. Девушка, с которой они вместе учились в школе, опасалась, что он ее не помнит (не вспомнил), и спрашивала, не пригласит ли он ее на чашку кофе (не пригласил).

Друг Джоны Вик, штудировавший медицину в HUM, прислал огромный букет с карточкой: «Твое счастье, что цветы не на похороны, идиот».

В среду позвонила сестра.

— О чем ты только думал?

— Я не думал.

— Он же мог тебя зарезать. — Порой ее интонации точь-в-точь напоминали материнские, до ужаса.

— Знаю, — сказал он.

— И ты спокоен? Судя по голосу, ты ничуть не взволнован.

— Какое тут спокойствие.

— Тогда почему у тебя такой спокойный голос?

— Я устал, — ответил он.

Чистая правда. Шесть дней подряд он пахал в Святой Агги, по шестнадцать часов в день. Напрямую никто не требовал отработать отгул, но и подразумеваемые ожидания давили на него, словно заповеди Священного Писания. Джона работал полный день в субботу, в воскресенье, в понедельник. Во вторник дежурил до полуночи, в среду должен был еще и посетить семинар по послеоперационному уходу. Превратился в зомби, но лучше так, чем ползти домой: Ланс уходил на ночь, в пустой квартире — тишина и бессонница. Любой пустяк запускал вновь те страшные видения. Затормозит внизу автобус — и его шипение похоже на то, с каким кровь выходила из раненного насмерть человека.

— Репортер все перепутал. Прибавил тебе лет.

— Не знаю, где он брал информацию. Не от меня.

— Пишет, что ты с Манхэттена.

— Ну как бы да.

— Не уроженец, — уточнила сестра. — А он пишет так, словно ты здесь и вырос.

— Да, верно. Все перепутал. Ужас.

— Оставь свою пассивную агрессию, Джона-бой.

Он надавил пальцами на веки.

— Извини.

— Проехали. Все равно я тебя люблю.

— Спасибо, Кэти.

— Ступай, работай. Погоди, смешное расскажу. Сегодня я попыталась объяснить Гретхен, что мамочка ждет еще одного ребенка. Говорю ей: ты же знаешь, у мамы есть брат. Показала твое фото. Угадай, что она сказала?

Джона поскреб ногтем медицинскую карту.

— Сдаюсь.

— «Дяя Джона». Правда, молодец?

Он улыбнулся:

— Еще какая!

— Конечно, вряд ли она поняла, что у нее будет брат или сестра. Предчувствую, что нас еще ждет серьезная истерика. Ну, все тебе рассказала. Иди, работай. Люблю-целую. И — слышишь, Джона? — береги себя и не лезь под нож.

От статьи в «Пост» была хоть та выгода, что из нее Джона более-менее выудил события той ночи. Судя по тому, как переврали его собственную биографию, Джона прикинул, что процентов двадцать из сюжета соответствует истине.

Итак, «безумным убийцей» оказался Рэймонд Инигес, тридцати восьми лет, бывший учитель, обитатель Бикон-хауза в «Адской кухне» — пансионата для душевнобольных. Его брат, музыкант из Бронкса, от комментариев воздержался. Жертва, Ив Джонс, тридцать один год, вела в том же Биконе курс танцетерапии. Полиция предполагала, что Инигес последовал за Джонс, когда та вышла с работы, и хотя представители власти пока отказывались комментировать намерения Рэймонда, «своевременное героическое вмешательство…» и т. д.

И пусть из-за раздутых похвал Кристофера Йипа насмешники не давали Джоне житья, зато он знал теперь, что рана Ив Джонс оказалась нетяжелой, пострадавшую осмотрели и на следующее же утро выпустили из больницы.

Похороны Инигеса намечались на субботу, 28 августа.

Фото в газете — даже мятое и зачерненное — не совпало с образом нападавшего, какой запомнился Джоне. Впрочем, знакомство их состоялось в темноте, и Джона располагал считанными мгновениями, чтобы рассмотреть Инигеса. На фотографии тот был чисто выбрит, в галстуке и кепке «Янкиз». Пухлое, довольно добродушное лицо. Джоне стало не по себе. Мысленно он пытался отретушировать этот портрет, заменить улыбку оскалом, подсушить толстые щеки, чтобы проступили кости. В итоге он вырвал клок с фотографией из своего экземпляра газеты и выкинул.

А вот Ив Джонс вышла как нельзя лучше: укутанная курткой не по росту, ножки-спички уходят далеко за нижний край фотографии, за спиной тянется желтая лента, ограждающая место преступления. Широко раскрытые глаза молят о помощи. Весь ее облик взывал к таившемуся в Джоне инстинкту защищать и спасать. Пусть ему теперь хреново, он поступил правильно: девушка осталась жива.

И еще кое-что он заметил. Не то чтобы это было принципиально важно — хотя с точки зрения мировой гармонии оно хорошо, — но нет, не важно: человек в беде — это человек в беде, независимо от расы, пола и вероисповедания; все от рождения наделены равными правами на спасение. Но Джона заметил, не мог не заметить, ведь не слепой же он, нормальный здоровый мужчина, да и факт бросался в глаза: Ив Джонс была весьма, весьма хороша собой.

5

Суббота, 28 августа 2004

Утром в день похорон Рэймонда Инигеса Джона сел на маршрут L от станции «Юнион-сквер». Вагон был пуст, переохлажден, обклеен рекламой языковой школы в Квинсе: свободное владение языком без акцента за несколько месяцев. Модели из «Китая», «Украины» и «Ганы» выставляли большие пальцы.

Сядь он не на L, а на № 6, мог бы подъехать к погребальной конторе в Бронксе как раз к началу церемонии. Джона видел объявление в газете и на один безумный момент прикинул, не пойти ли. Но что бы он там делал? Прятался бы в задних рядах, покуда плакальщики не застукают и не забьют подносами из-под закусок? И что бы сказал, узнав об этой затее, Белзер?

Куда-куда ты наведался, сынок?

И вообще, Джону ждали другие дела.

На Восьмой авеню он пересел на А и доехал до станции «Пенн», откуда в 9.22 отбывала лонг-айлендская электричка до Грейт-Нека. Проездной на десять поездок (не в часы пик), осталось еще четыре. Усевшись в безлюдном вагоне — мало кто выбирается из города так рано субботним утром, — Джона пристроил сумку на коленях и достал учебник. Минута — и он уже дремал, прислонившись головой к оконному стеклу.

Поезд прибыл по расписанию, однако на станции никто не ждал. Джона пошел пешком. Два с половиной километра, и еще не слишком жарко.

Он прошел мимо супермаркета «Вальдбаум» — каждый раз вздрагивал при виде этой махины, если давно не приезжал и успевал отвыкнуть. Отгремела ярмарка ремесел, ее вывески все еще торчали на массивных дубах, осенявших и озеленявших улицы. На ходу Джона касался почтовых ящиков, собирая кончиками пальцев еще не просохшую росу. Он выбрался из города в безветренную пригородную тишину, где разве что зяблики забавлялись да верещали домашние питомцы. Кровельные крыши и большие автомобили; открытое пространство, тень, кустарники в цвету — отрада для глаз после серости Манхэттена.

В половине одиннадцатого Джона ступил на крыльцо грязно-белого особняка в стиле ранчо в конце заросшего зеленью тупика. Двор перед домом — памятник несбывшимся добрым намерениям: по одной стороне дорожки пробились не слишком дружные цветы (лаванда, петуния, лютики), а другая сторона была огорожена лишь до середины, словно приглашая визитеров соступить с потрескавшихся плит и пересечь лужайку, местами в сорняках, местами лысую. Жители этого дома, видимо, признали свое поражение. Но лето есть лето: солнце припекало, от земли поднимался горячий и сладкий дух — в целом все это казалось потрепанно-уютным, а не безнадежным. Зимой хуже. Джона мог это подтвердить.

У него имелся ключ, но сперва Джона постучал.

В холле сумрачно, затхлый воздух. Затоптанный оранжевый ковер, три столба света проникают сквозь прорези парадной двери, слегка расплываясь по краям. Но в гостиной, отметил Джона, подушки взбиты и лакированные поверхности пахнут лимоном. Домработница приходила.

Он пошел в дальнюю комнату, на звук работавшего телевизора. Там в шезлонге громко храпел мужчина средних лет; рот распахнут, натянута кожа. Спал он в мятых трусах-«боксерах» и линялой футболке с надписью «Флорида Киз». Голову его замкнули в скобки дужки захватанных очков, пальцы придерживали пустой стакан на полу.

Это был Джордж Рихтер, и с Джоной его не связывали кровные узы. Прежде чем Джона стал регулярно наведываться в этот дом, они виделись дважды, оба раза на парадных обедах, оба раза держались лицемерно-любезно. Кое в чем Джона был теперь даже слишком близко знаком с Рихтером: видел его спящим, знал, как он плачет без слез. Но в чем-то он оставался для Джоны закрытой книгой. К примеру, Джона не знал его среднее имя или ставит ли Джордж «Битлз» выше «Стоунз». Он не знал, как и когда Джордж пристрастился к спиртному и почему именно к ржаному виски, к «Олд Оверхолт». Давно ли он столько пьет? Джона не знал и не собирался задавать этот вопрос Джорджу. Другой человек — единственный, кто мог бы знать ответ, — был не в состоянии сказать.

Джона осторожно вынул стакан из руки Джорджа, отнес на кухню, прополоскал и наполнил холодной водой из стоявшего в холодильнике кувшина. Поставил на огонь кофейник. Пока набухала пенка, он разобрал почту, скопившуюся на кухонном столе. Среди извещений по банковской карточке с обратным адресом штат Делавэр отыскалась «Нью-Йорк таймс» с полуразгаданным кроссвордом. Подобрав обкусанный огрызок карандаша, Джона заполнил пустые клеточки. Кофейник забулькал, в кухню вошла кошка, потерлась о ногу Джоны.

— Привет, Лентяйка!

Он развел в чашке «Мокка микс», добавил заменитель сахара и вернулся в дальнюю комнату. Поставил кофе и стакан с водой на столик возле заброшенного бегового тренажера. Выключил телевизор — «Зенит» в деревянном ящике с кроличьими ушами.

Джордж пошевелился.

— Джона? Который час?

— Около одиннадцати.

— Ты не предупредил, что приедешь.

— Предупредил.

— Я бы тебя встретил. — Джордж поднялся и раздвинул занавески. Задний двор отблагодарил хозяина за отсутствие заботы бурным цветением. — Я тебя на прошлой неделе ждал.

— На прошлой я не мог приехать, — сказал Джона. — Работал. Я писал тебе на электронную почту.

Кошка терлась о босую лодыжку Джорджа. Он наклонился почесать ей голову.

— Ханна спит?

Джордж взял в руки стакан, покрутил, словно пытаясь колдовством вернуть спиртное. Не добившись чуда, взялся за кофе.

— Плохая ночь. Я не спал до пяти.

— Мне очень жаль, — отозвался Джона.

Джордж только плечами пожал.

— А у тебя какие новости? Изучаешь — что ты там изучаешь?

— Хирургию.

Джордж вроде бы удивился:

— Я думал — нейрологию.

— Неврологию. В прошлом месяце. За этот год я должен пройти практику по всем специальностям.

— РРРР. Ротация.

— Точно.

Он ждал вопроса о том, что с ним случилось, но Джордж, видимо, ничего не знал. То ли не наткнулся на статью, то ли успел позабыть. С него станется: чужие неприятности тут же выпадали из памяти Джорджа.

— Ладно, чем бы ты ни занимался, ты преуспеешь, — рассудил Джордж. — Ты будешь прекрасным врачом.

Как будто это можно предсказать, подумал Джордж.

Они позавтракали. Джона показал Джорджу старый кроссворд, Джордж выкинул его и принес под мышкой из другой комнаты свежий. Наточил карандаш, налил себе на три пальца спиртного — это, по его понятиям, умеренность, оценил Джона. Они сидели в гостиной, ждали, пока Ханна проснется, Джона читал главу о свищах и подсказывал Джорджу ответы.

— Таранообразный нос корабля, пять букв, на «Р».

— Ростр.

— Р-о-с-т-р. Подходит. Благодарствую.

— Не за что.

Джона с легкостью угадывал такие вот редкие слова: авторы кроссвордов частенько повторяются, а медицинский факультет уничтожил фильтр, защищающий мозг от информационного балласта. Джона порой бессознательно запоминал какие-то факты и сам удивлялся, невесть как припомнив их потом.

В час дня он глянул на часы. Как раз в эту минуту Рэймонда Инигеса предают земле.

В два часа Джордж посоветовал:

— Может, поднимешься, глянешь, как она?

Джона захлопнул книгу.

На втором этаже он сначала зашел в ванную, погляделся в зеркало. Ханна хотела видеть его в точности таким же, как на первых курсах, и хотя полностью скрыть следы лет он не мог — вот и подбородок стал тяжелеть, как у отца, — Джона по возможности прихорошился, влажной рукой зачесал волосы с боков на пробор. Результат его вполне удовлетворил. Как бы снова не пришлось покупать фальшивое удостоверение личности.

Он постучал в дверь и услышал, как Ханна ворочается под множеством слоев покрывал. Она вечно мерзла. Нейролептическая гипотермия, по-научному говоря.

Джона окликнул ее по имени, не получил ответа и вошел.

В нос ударил густой запах одеколона. Туалетный столик, где Ханна держала всевозможные спреи, сулившие по дешевке ароматы дорогих одеколонов, был пуст. Закрытые коробки подчас пробуждали в Ханне паранойю, и если Джордж не успевал их убрать, то их содержимое настигала безвременная гибель.

В комнате ничего не менялось с тех пор, как ее обитательнице исполнилось двенадцать. Постеры с Дженет Джексон и Джонни Деппом обтрепались по углам, из-под них проступали неравномерно выцветшие обои. Антологии, дневники. Скотчем приклеены к стене фотографии друзей-одноклассников, школьной команды по софтболу — групповое фото с тренером в тот год, когда они выиграли Кубок трех штатов. Кисточка бахромы — память о выпускном вечере — прикноплена к двери. Стопки кассет, ящики забиты свитерами. Ее кубки — слишком тяжелые, с острыми краями — давно переместились в подвал. Возле кровати, рядом с телефоном в форме божьей коровки — портрет покойной матери. Единственная примета из недавних лет — вымпел Мичигана, который Джона приволок в прошлом году в октябре.

— Ханна.

Лежит, свернувшись.

— Ты не спишь?

Рука пробирается из-под слоя одеял, глаза следят за ним — концентрические круги мишени.

— Можно подойти?

Она кивнула.

Он присел на край кровати.

— Как чувствуешь себя?

Она откашлялась.

— Пить хочу.

Выползла из-под одеял. Она спала в джинсах и шерстяном свитере, сверху — коричневый махровый халат. Моль проела дыру на уровне живота, проступает желтая и ноздреватая, как сыр, плоть. Неконтролируемая прибавка веса, вызванная нейролептическими факторами.

Без разрешения Джона не смел прикоснуться к ней. Однако на лестнице Ханна положила руку ему на локоть и предупредила:

— Меня тут нет.

Как это понимать? Он не знал. На всякий случай ответил:

— Я тут.

Они устроились в кухне, откуда Джордж не мог их слышать. Свой завтрак Ханна в основном скормила кошке, и Джона спросил, не приготовить ли ей что-то еще. Она покачала головой. На голове — воронье гнездо. Он предложил вычесать ей волосы. Не встретив отказа, сходил наверх и принес расческу с редкими зубцами и флакон детского масла.

Сидел у нее за спиной, что-то тихонько приговаривая, ничего серьезного, старался ее рассмешить. Настроения Ханны менялись, словно комбинации в игровом автомате. Бывала заторможенной, как нынче, или неконтактной, дезориентированной, или вспыльчивой, подозрительной. Он научился следить за малейшими переменами.

— Все волосики запутались, — сказал он, разбирая очередной колтун. Ее волосы представлялись ему нейронами — взбесившимися, растущими наружу, бегущими прочь от вечно мятущегося мозга. Он вычесывал прядь за прядью, чтобы Ханна была красивой, аккуратной.

К третьему курсу Джона уже немало знал об устройстве мозга. Видел его в анатомическом театре, изучал в разрезе, и ему было известно, что заболевание Ханны чаще всего относят к числу нейрохимических. Впрочем, существовала и другая теория — анатомическая. А третья группа ученых (сокращавшаяся с каждым годом, по мере того как психиатрия все больше срасталась с биологией) считала этот недуг психосоциальным. И хотя все дружно признавали эту болезнь недифференцированной, хронической и прогрессирующей, единственного верного эпитета — кошмарная — не произносил никто.

— Что ты сейчас смотришь по телевизору? «Робинзонов»?

— Нет. — Она пожала плечами.

— А что?

— Эмерила.

Он рассмеялся:

— Глядишь, в следующий раз ты приготовишь мне обед.

— Фрикасе тебе сделаю, — сказала она и наконец улыбнулась.

Это в самом деле была она, Ханна. Пряталась где-то там, изредка выглядывала, махала ему рукой. Вот что разбивало ему сердце. Но он поспешил воспользоваться этим недолгим просветом.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная корова, — представился он.

— Настырная ко…

— Мууууу.

Снова она улыбнулась.

— Тук-тук, — повторил он.

— Кто там?

— Настырная корова-дислектик.

— Настырная корова-дис…

— Уууууум.

Они дружно засмеялись.

— Моя очередь, — сказала Ханна. — Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха.

— Настырная че…

Она медленно вытягивала шею, будто выглядывая из панциря.

— Тук-тук, — сказал он.

— Погоди, моя очередь, — сказала она.

— Прости, — извинился он. — Помешал тебе на полуслове.

— Тук-тук.

— Кто там?

— Настырная черепаха-дислектик.

— Настырная черепаха-дис…

Она так же медленно заползла обратно в свой панцирь.

Они посмеялись от души. Этой шутке сама же Ханна и научила его — сколько-то лет тому назад.

— Расскажи анекдот, — попросила она.

В голову лезли только сальности, подслушанные в операционной. Вряд ли они позабавят Ханну.

— Как-то я иссяк, — повинился Джона.

Напрасно. Она вновь ушла в себя, оттолкнула недоеденный багет. Лентяйка Сьюзен потянулась было за ним, но Ханна спустила кошку на пол и шикнула на нее, выставляя за дверь.

Джона торопливо заговорил, громоздя шутку на шутку, изо всех сил стараясь развлечь Ханну, вернуть ее. Она в тупой апатии оттягивала себе пальцами нижнюю губу, потом принялась терзать кутикулу, пока кровь не выступила. Ему хотелось хорошенько встряхнуть Ханну, ему ни в коем случае не хотелось этого делать, и он, обессилев, замолчал. Какое-то время они так и сидели, ничего не делая.

Снаружи завопил сосед: привезли уголь.

— Прическа в порядке, — сказал Джона. — Может, примешь ванну?

— Уже мылась.

— Когда?

— Утром.

Лжет или путает — что именно, не поймешь. Но помыться давно пора. Так почти всегда, когда Джона приезжает: Джордж стесняется ее наготы и не моет дочь, ждет Джону или Бернадетту, приходящую три раза в неделю сиделку.

— Масло из волос вымоем, — мягко настаивал Джона.

Она погрызла большой палец:

— Ему неохота.

Джона заглянул в гостиную. Джордж снова уснул, прижимая к себе бутылку, будто маленькую, уродливую любовницу.

— О’кей, — сказал Джона. — Мы с тобой вдвоем справимся.

Ее спина была такой белой, что отливала в прозелень. Ноги сто лет не бриты. Когда-то ее левое плечо было крупнее правого — последствия тренировок, — теперь они одинаковые, сутулые, мускулатура съежилась, заплыла жиром. И все же Джоне казалось, что в Ханне еще таятся силы. Теперь он взял бы над ней верх в армрестлинге, но это — с недавних пор.

Она съежилась, подставляя спину и пряча грудь, словно от девичьей стыдливости. Джона хорошо помнил тот момент, когда Ханна в его глазах утратила пол: когда ее в первый раз на глазах Джоны унимали санитары. Она лягалась, плевала, дергалась и вопила, и вдруг он понял, как Ханна похожа на младенца-переростка. Похоть несовместима с подобной беспомощностью, была бы извращением. Всякое желание исчезло навеки, раз — и ушло.

А ведь — горько и сладостно вспоминать — ее младенческое доверие, младенческая ласковость более всего и привлекали Джону. Огромные рыбьи глаза и как она вжималась в его тело, ища тепла и защиты. И до того, как ее недуг стал явным, Джона привык чувствовать себя ее покровителем. После того как рос младшеньким в семье, где его мнение никто не принимал всерьез, он с готовностью сделался супергероем Ханны.

Они познакомились в Мичигане. Свел их Ланс: его мать дружила с Венди Рихтер, и, когда Ханна осенью 1998 года вернулась в Анн-Арбор — пропустила семестр после смерти матери (Венди скончалась от рака груди), Ланс решил утешить девушку, представив ей клевого новичка. Потом Ханна признавалась Джоне, что не решилась огорчить Ланса, указав ему на оксюморон: новичок не может быть «клевым». Он тебе понравится, он тоже из Нью-Йорка.

Спасибочки, сказала Ханна. Детишки с Восточного побережья вечно кучкуются, а она предпочитала держаться сама по себе.

Спасибочки, сказал Джона. К тому времени они с Лансом были знакомы всего месяц, но уже достаточно близко, чтобы Джона усомнился в его талантах свахи.

Но Ланс допекал их обоих, и на Хэллоуин Джона явился в «Скиперс», разговорился там с широкоплечей черноволосой девчонкой, вскоре они решили, что в клубе чересчур шумно, и вот уже они целовались снаружи, а потом писали друг другу полтора десятка электронных писем в день и не успели оглянуться, как его сестра уже именовала их парочкой.

Со стороны и впрямь парочка, хотя задним числом Джона счел бы это выражение неточным. Не парочка, а полное поглощение. Ханна растворилась в нем. Одинокая, застенчивая, она предпочитала всецело отдаваться чему-то одному. Такая сосредоточенность привела ее в софтболл — тот вид спорта, где весь мир сходится в точку, движешься вдоль прямой, и твои руки — концы отрезка. И теперь с маниакальным упорством спортсменки Ханна обрушила на Джону свою привязанность — густую, как джем, острую до боли.

Задним числом он мог также усомниться в серьезности их отношений. Они были молоды, теперь-то он другой, заржавел. Невинная, доверчивая Ханна, безудержная оптимистка. Теперь он считал это наивностью — но ведь в том числе и потому, что наблюдал ее распад, хронометрировал одну будничную трагедию за другой. Если бы он мог совершить путешествие во времени, увидеть ее там нынешним своим взглядом… но он не мог совершить путешествие во времени, такого путешествия никто не совершал, а сидеть тут и гадать «что, если бы» не имело никакого смысла — и он не будет этим заниматься.

Что ему нравилось в Ханне: она с готовностью уступала. Была смиренна, и хотя придерживалась определенных мнений, но никому их не навязывала. Даже когда ей было совсем плохо, остаток света в ней все же мерцал. И если не считать плеч, фигурка складная, а на плечи он скоро перестал обращать внимание. Вечеринки ее не привлекали, но куда Джона вел, туда она с готовностью шла. У нее была поразительно красивая спина — сильная, ровная, карамельного цвета. Она прятала Джоне в рюкзак пакетики молочно-шоколадного коктейля, чтобы он натыкался на них, когда примется шарить в поисках удостоверения, надумав купить выпивку. Умела принимать комплименты и в отличие от многих девиц вовсе не считала, что ради привлекательности нужно выражаться проще и снизить свой IQ на сколько-то пунктов. Приучила Джону бегать: трусили рысцой вокруг кампуса. Не навязывала ему выбор специальности, но когда он сказал, что подумывает насчет онкологии, приняла это как дар — как дань памяти ее матери — и заплакала от счастья, что Джона до такой степени вошел в ее жизнь, навсегда останется в ее жизни.

Когда Джона перешел на старший курс, они разработали безупречный план. Они переезжают в Нью-Йорк, там он будет учиться на врача, а Ханна будет работать… где именно, особо не оговаривалось… и они будут жить вместе, пока он не закончит третий год медицинской школы, а тогда, наплевав на благоразумие и моду, они поженятся.

Его мать не была в восторге от этой затеи, но поскольку не могла привести против ни религиозных, ни ханжеских доводов, то ограничилась вопросом: «Не слишком ли вы молоды?» Ее отношение не радовало Джону, ему казалось, что мать с самого начала невзлюбила Ханну. Доказательством стала та поспешность, с какой мать погнала его вновь искать себе девушку. Это глупо, Джона. Жизнь продолжается. У Кейт есть симпатичные подружки. В итоге ему пришлось попросить, чтобы она оставила его в покое. По крайней мере, о таких вещах с матерью можно было договориться.

Как мог он пропустить первые симптомы, петарды, взрывавшиеся ему прямо в лицо? Но что он понимал в этих симптомах? Да и загружен был по горло. Готовился к поступлению. Столько учебников. Столько тестов. Он был очень, очень занят. Слишком занят, чтобы спорить, когда в апреле перед выпуском Ханна ушла из команды, заявив, что не может сконцентрироваться. Очень удивился, но поддержал ее, то есть ничего не возразил. (А сколько их было прежде, думал он теперь, сколько было в первые три года таких вот микроскопических трещин.) Он был слишком занят и не забеспокоился, когда Ханна стала уходить в себя, не встречалась с подругами, отказалась от кино. Бег утомлял ее, и они больше не бегали. Раз-другой, наведавшись в дом в Гринвуде (Ханна жила там с четырьмя подружками по команде), Джона заставал ее в постели, рыдающей в подушку. (А может, и не раз-другой, а чаще.) Она приходила в себя, возвращалась в хорошее настроение, списывала все на запоздалую тоску по матери, а он — он был слишком занят, чтобы продумывать иные варианты, он верил ей на слово и ничего не говорил.

Летом 2002 года они вернулись в Нью-Йорк и поселились в тесной пятиэтажке без лифта на 103-й Восточной, откуда Джона пешком добирался до больницы. Учеба не оставляла ему времени даже разобрать вещи, но Ханна обещала справиться сама. Она все приведет в порядок, говорила она, составляя с помощью Джоны список необходимых вещей, о которых не вспомнишь, пока они тебе не понадобятся: металлические мочалки, ватные палочки, лампочки, плечики, одноразовые тарелки, батарейки, отвертка, коврик в ванную, уксус. Она собиралась за покупками в «Bed, Bath @ Beyond» на углу 60-й и Первой авеню. Хорошо бы они поставляли на дом.

Но ничего этого Ханна так и не сделала. Начинать совместную жизнь с придирок не хотелось — и Джона вновь промолчал. К тому же он был занят.

Ханна не вышла на работу, хотя часами упиралась остекленевшим взглядом в газетные или электронные объявления. Друзьям она больше не звонила, не ходила в тренажерный зал. Все время жаловалась на усталость. Она перечитывала одно и то же, одно и то же, одно и то же: в квартире валялись бумажные книги, все — с затрепанной третьей страницей. Ханна забывала самые простые вещи. Несколько дней подряд забывала чистить зубы, потом пропускала неделю, потом — недели. Нажила дырку в зубе, но к дантисту не обращалась. Стала дерганой, переменчивой, слезливой, непредсказуемой. Рыдала, твердя, что Джона ее разлюбил, а он — одурманенный, толком ни на что не реагирующий, голова забита бесконечными подробностями анатомии — списывал эти взбрыки на погоду, скуку, анемию и ПМС, обнимал ее, торопливо целовал и — ничего не говорил. Себе он объяснял это депрессией: расстраивается, потому что не находит работу. Ни в коем случае не давить. И он ничего не говорил. Ничего, ничего, из месяца в месяц ничего, хотя она разваливалась на куски. Ночью, вставая в туалет, он заставал Ханну у окна — что-то бормочущую. Он решил, что она ходит во сне. Он ничего не говорил.

Задним числом он понимал, что вел себя как дурак. Но ведь не было отчетливого водораздела, неонового знака, сирены. Жизнь обходится без восклицательных знаков. Он стоял рядом; она варилась в кипящем котле, градусы все увеличивались.

И лишь в декабре, вернувшись поздно вечером из медицинской библиотеки и обнаружив опустевшие книжные полки, а Ханну — в груде конфетти, он понял.

— Я вырезала острые буквы.

Он стоял в дверях, присыпанный снегом рюкзак все еще за спиной.

— Они опасны.

Он поднял с пола свой «Эволюционный анализ».

Глубокие выемки остались на месте «ц», «н», «з». «Эволю ио ый а али».

Ханна дрожала, улыбалась печально:

— Ты мог порезаться.

Джона успокоил ее, как мог, налил для нее ванну.

Припрятал бритву, уложил Ханну в воду и сказал:

— Сейчас вернусь.

Он прокрутил контакты в ее телефоне, отыскал Джорджа.

— С ней плохо.

Джордж ответил — таким тоном, словно давно этого ожидал:

— Буду через час.

Он увез дочь домой, в Грейт-Нек. Две недели спустя, вернувшись с рынка, Джордж услышал наверху шум воды. Ханна стояла под струей, бившей ей прямо в грудь, одежды утоплыми крысами льнули к ее телу. Она и обувь не сняла. Она визжала, боясь всего, подозревая в злом умысле даже воздух. На отца она замахнулась полупустым флаконом шампуня. Пробила кулаком стеклянную полку под зеркалом, на запястье наложили двадцать шесть швов.

Хотя на следующий день ему предстоял очередной тест, Джона примчался на такси в медцентр Университета Нассау. Джордж приветствовал его рукопожатием. Лицо его не выражало гнева, никаких «Почему ты не сказал раньше?» или «Что ты сделал с моей дочерью?». То же усталое смирение, что слышалось в его голосе по телефону, как будто для Джорджа эта катастрофа, извращение вселенной, была не новее песка на берегу. И Джона, до тех пор считавший, что мать Ханны умерла от рака молочной железы, — ведь так говорила ему Ханна, — догадался:

— Вы здесь уже бывали.

Джордж кивнул.

— С Венди.

Джордж снова кивнул.

Джона смолк. Он не стал спрашивать, что же в итоге случилось с Венди, но понимал — ох, как хорошо он теперь это понимал — то был не рак. Сидя на твердом пластмассовом стуле в приемной, прислушиваясь к больничным звукам, которые к тому времени стали для него привычными, — писк пейджеров, скрип резиновых колес — он с огромным усилием заставил себя перебрать разговоры с Ханной о ее матери и в результате пришел к отчетливому убеждению — был ли он прав или переписывал прошлое? — что Ханна отказывалась говорить о смерти Венди не из-за горя, а из страха, как бы, узнав диагноз, Джона ее не бросил. Он покосился на Джорджа — тот постукивал по полу носками высоких шнурованных башмаков — и уверился: ему подсунули порченый товар.

Месяц спустя Джона противозаконно сдал квартиру в пятиэтажке другому арендатору и перебрался к Лансу. Из Виллиджа до больницы — сорок минут на метро, но Джона не хотел оставаться в городе, тем более в той квартире. Свои вещи он собрал за несколько часов, многие из них так и лежали в коробках. Он не дотрагивался до них с месяц, потом понял, что дело затянется, и принялся распаковывать свое имущество.

Прошло полтора года — и вот он здесь, все в той же ванной на втором этаже. Подпорки, на которых лежала стеклянная полочка, выдрали из стены, и в плитке под зеркалом остались кое-как зацементированные дыры. Полтора года; полтора года без свиданий, полтора года старения, голода, обжорства, полтора года попечения о былой подруге и попыток ее развеселить, проездные на десять поездок (не в часы пик), и кроссворды, и отрицание, и сожаление, и тщета, превыше всего — тщета, и убежище, которое обретаешь в рутине. Он так и не смог перевалить через это и жить дальше, потому что так и не понял, что же это такое. Ханна жива. Ханна обнажена. Он мылит ей спину. Он поливает ей голову.

В четверть шестого Джордж заказал пиццу. Поедая пиццу, Джона прикидывал, закончились ли поминки по Инигесу и чем. Вряд ли шумной потасовкой, они же не ирландцы. Наверное, жилье Инигесов пропитано темными ароматами католического фатализма. К чему думать об этом?

В шесть он поднялся. Нет, нет, я тебя отвезу, сказал Джордж. Джона отказался. Хотелось пройтись по свежему воздуху, размять ноги. А главное — поскорее убраться отсюда. За это желание он себя ненавидел.

— Не стоит оставлять ее одну в доме, — отговорился он.

— Пять минут, — фыркнул Джордж.

По дороге он спросил:

— Ты подумал насчет того, о чем я с тобой говорил?

— О чем это?

— Я поразузнавал. Нашел удачный вариант. Круиз. Мы говорили об этом в прошлый твой приезд.

— Не помню. (Все он прекрасно помнил.)

— Рождественская неделя. Праздничный ужин включен в цену. Круиз по Карибам. С остановками на островах и все такое.

— Звучит неплохо.

Джордж кивнул:

— Так что ты думаешь?

— Думаю, что звучит неплохо.

Джордж уставился на него и, не дождавшись продолжения, сказал:

— Ты бы мне так помог. Спать можешь внизу. Там же есть кровать.

— Угу! — коротко кивнул Джона.

— Ты ведь и так частенько к нам наведываешься, — гнул свою линию Джордж. — Днем будет приходить Бернадетта. Ты только ночи прикрой.

— У меня в это время каникулы.

— Ты это уже говорил, я тебя понял.

— Я сам хотел бы уехать.

— Потом уедешь. Всего-то неделя.

— Да, так…

— Ты сам сказал, что у тебя две свободные недели.

— Я… о’кей, но…

— Одну неделю проведешь здесь, вторую делай что хочешь. Уедешь на Новый год.

— Почему бы вам не взять ее с собой?

— Ты не хуже меня знаешь почему.

— Честно говоря, не вижу особой проблемы.

— Это же корабль, Джона.

— На борту, конечно же, есть врачи.

— Не в том дело. — Джордж покачал головой. — Мне нужно вырваться.

Джона промолчал.

— Не так уж много я прошу.

Джона промолчал.

— Если б это от меня зависело, я бы взял Бернадетту на все время, но это же невозможно, сам знаешь.

— А Рис?

Рис, тетка Ханны по матери, жила в Огайо.

— Они с Льюисом везут детей к его родителям в Делрей-Бич.

— Должен же кто-то найтись.

И тут Джордж сказал:

— Она просила, чтобы это был ты, Джона.

Вина покладиста, вина изобретательна. Она манипулирует нами, склеивает несвязанные события, ищет причины. Мертвый мужчина, больная девушка. Паровой котел вины и так уже исходил дымом, а теперь разгорелся еще жарче.

И ведь Джордж в самом деле не так уж многого просит.

Вообще-то он не просил Джону даже навещать Ханну. Не просил его варить кофе, расчесывать Ханне колтуны, порой являться с букетом. Он сам, по доброй воле, начал делать все это, и его поступки стали для него законом. Каждый его визит обязывал к десяти следующим, и кого винить, если не себя. Он сам установил такой обменный курс.

Вот и станция.

— Я могу тебе заплатить, — предложил Джордж.

— Не надо мне платить. — Джона застегнул свой рюкзак. — Я подумаю.

— Позвони мне.

— О’кей. (Ведь это еще не значит «да».)

— И поскорее, надо еще заказать билеты.

— Я позвоню. (То есть он сказал «да».)

Джордж обнял его за плечи:

— Ты мне жизнь спасешь.

— Я позвоню.

Легкий летний дождь, тонкий туман висит, ни за что не цепляясь, но после город отчего-то становится грязнее прежнего: крышки люков — тусклые монеты, ветер несет обрывки мусора. Уже начало девятого, но многие магазины открыты. Продавщица из «Барракуды» выскочила перекурить. Мужчина с накладными ресницами под зонтиком — грустный смайлик — помахал рукой, останавливая такси, и подмигнул Джоне, который брел по Авеню А.

Привет, мир! — думал Джона. — Привет и пока. До завтра.

Он заскочил в лавочку, взял упаковку претцелей и подошел к пуленепробиваемой кассе. Кассир пробил чек, не отрывая глаз от черно-белого экрана: «Ред сокс» играли против «А».

— А что «Янкиз»? — поинтересовался Джона.

— Ничя из-за дожя.

Кассир уронил монетку, нагнулся за ней, а когда распрямился, вместо него Джона увидел Рэймонда Инигеса.

Джона попятился, смахнул ряд банок с арахисовым маслом, врезался спиной в морозильную камеру.

— Эй! — Клерк вскочил на ноги. — Вы чёвё такоё? Вы глупыё? — Кореец, лет шестидесяти с лишним. — Вы разобётё чё-тё.

— Извините! — Джона выбежал из магазина.

Он остановился на углу, согнулся, облизанный сырым воздухом, впился ногтями в ладони. Бессмыслица! Потерял контроль над собой. Если уж этот кореец померещился ему Рэймондом Инигесом, им может обернуться кто угодно.

Заглянул осторожно в магазинчик. Кореец снова уткнулся в телевизор. Ничего плохого Джона ему не сделал.

Все, успокойся. Успокойся же!

Он вошел в свой дом, задев дверью здоровенный сверток в коричневой бумаге. Адресован ему, из Бисмарка. На миг он устрашился, что это бомба. Подложена Рэймондом — живым мертвецом — или кровными мстителями. Оторвет ему руки, размажет клубничным джемом по стене. Да остынь же, остынь! Приди в себя, слышишь?

Джона ощупал сверху подозрительный сверток. Кто пошлет ему бомбу из Северной Дакоты? С центральными штатами он вроде бы не ссорился, напротив — там он закончил один из лучших университетов. Тамошние жители не станут посылать взрывчатку наугад, — хотя, правда, Унабомбер оттуда, но ведь он давно гниет в тюрьме. Наверное, это… впрочем, он понятия не имел.

Внутри оказалась простая белая коробка, запечатанная с обеих сторон большущими фабричными скобками. Джона разогнул их ключом от квартиры, наружу попер пенопласт.

— Вот черт! — сказал Джона.

Огроменный кубок, больше метра в высоту, увеличенная копия Кубка Стэнли, с «золотыми» ручками в форме виноградной лозы и «мраморным» основанием. На взгляд Джона оценил его в девяносто тысяч наклеек от мюслей плюс $13,95 за гравировку.

ВЕЛИКОМУ ДЖОНЕ СТЭМУ

СПАСИТЕЛЮ ДАМ

ПЛАТЕЛЬЩИКУ ЗА СВЕТ

ТЫ ПРАВИШЬ ВСЕЛЕННОЙ ЛЮБВИ

ЗЛАТЫМ СКИПЕТРОМ ЧУДЕС

Отхохотавшись, Джона высвободил свой трофей из упаковки и потащил его наверх, перешагивая через скопившиеся на неровном линолеуме лужи. Дверь квартиры была распахнута, и Джона сразу прошел внутрь.

— С ума сошел? — окликнул он друга. — Куда я это пристрою?

— Его нет. Он сказал, я могу подождать вас.

Джона обернулся. На диване сидела Ив Джонс.

6

Она повела его в убогий подвальный бар в шести кварталах от дома.

— Первое, что пришло на ум, — пояснила она, оглядываясь по сторонам и кусая губы при виде ободранной штукатурки на стенах. — Я раньше жила тут поблизости, но уже давно.

Он сказал, что все прекрасно.

— У меня невысокие требования. Я вообще редко выбираюсь.

Они сели в отдельной кабинке. Она заказала выпивку, он спросил, как она.

Она показала ему забинтованную руку:

— И еще плечо. В общей сложности шестьдесят два шва.

— Господи!

— Спасибо вам, что обошлось так, — сказала она. — И вы пострадали. Бедняжка!

Он понял, что она говорит о его локте.

— Зарастет без шрама. А если будет шрам, у меня есть что рассказать.

Она улыбнулась.

— Спасибо, — повторила она. — Большое спасибо.

Вблизи черты ее лица казались еще нежнее, чем на газетном снимке: подбородок — турецкая сабля, чуть надутые губки. Водолазка плотно облегает небольшую, но высокую грудь. Глаза — туманные озера. Уши — фарфоровые блюдечки — проколоты во многих местах; в козелке левого уха бриллиантовый гвоздик, с мочки правого свисает на золотой цепочке гранат. При каждом ее движении камешки сверкали и переливались, словно она плакала — не глазами, ушами.

— Надеюсь, вам дали передохнуть, — сказала она.

— С пятницы снова на работе.

— Безобразие какое! Вам должны были дать… не знаю… отпуск за отвагу?

— Скажите это шефу, — рассмеялся он.

— Наверное, вы читали эту статью?

Он ответил стоном.

— Что с ней не так?

— Та фотография, — сказал он. — Я на ней дурак дураком.

— Перестаньте, — сказала она. — Очень хорошее фото.

— И он все выдумал, — продолжал Джона. — Я не ординатор и не хирург. И уж никак не Супермен.

— По крайней мере, ваше имя он написал правильно.

Он приподнял брови:

— Вы — не Ив?

— Ив. Он написал не через ту букву.

— Какую же букву тут можно перепутать? — удивился он.

— Не в имени. В фамилии. Джонс.

— Как же пишется «Джонс»?

— Через два «Ж».

Он засмеялся:

— «Жжонс»? Как «жжёт»?

— Произносится «Джонс», «Дж». Но пишется «Жжонс», два «ж». Та же самая фамилия, но в какой-то момент кто-то напутал. Эти буквы на клавиатуре рядом, а может быть, еще раньше какой-нибудь мой предок так произносил или писал. А у вас, кстати, интересное имя. «Стэм» значит «ствол». Корень всех благ, доброе земное божество.

— Точно, это я, — сказал он. — Чтите мою силу.

— Откуда такая фамилия?

Он проглотил кубик льда.

— Тоже ошибка. Штейн. Так записали на Эллис-Айленде.

— Сплошные ошибки, — сказала она. — Это нас роднит.

Он улыбнулся и отпил глоток.

— Хотя бы имя настоящее, — сказала она. — Не то что «Жжонс».

— Необычное, — согласился Джона, — но сойдет.

— В нем есть смысл. А мне приходится по пять-шесть раз перезванивать в банк, чтобы правильно оформили кредитку. Фотография на водительских правах — ужас ужасный, но не стану же я заново оформлять документы. Паспорт, счет в банке, диплом, любые тесты, которые надо подписать, — нигде, никогда мою фамилию не пишут правильно. Даже спам я получаю не на ту фамилию. Еще по одной?

Он заглянул в стакан и удивился, увидев, что там пусто. Когда он в последний раз пил под будний день? Никогда, ни разу, с тех пор как поступил в медшколу. Кое-кто из однокурсников мог явиться на дежурство с похмелья, но только не он. Он — Человек Ответственный.

С другой стороны, расслабиться, пусть искусственно, ему не помешает. После такого дня. Он тоже человек. А его заставляют работать на износ. И еще Ханна, и Джордж… в худшем случае он крепко проспит эту ночь, а это же облегчение после стольких ночных кошмаров.

Он кивнул, и она направилась к бару.

Пока она ждала у стойки, он присматривался к ее фигуре. Изящная, волосы рассыпаны по плечам. На спине угадываются очертания повязки. Его так и тянуло притронуться к ней.

Она вернулась с напитками и миской орешков.

— Спасибо, — сказал он.

— Вы спасли мне жизнь. Расплачусь парой стаканов джина с тоником.

— Нормально. — Он отпил глоток. — Тем более их тут разбавляют.

— Знаю. Извините, — вздохнула она. — Было неплохое местечко. Интересные люди. Моя мама целовалась с Лу Ридом у той стены.

— Неужто?

— В моем детстве Ист-Виллидж был еще Ист-Виллиджем, а не парком аттракционов, как сегодня. — Она закусила губу. — Не хотела вас обидеть. Извините.

— За что извиняться? Я живу здесь, потому что так дешевле.

— У тетушки с субсидируемой квартплатой?

— У друга с собственным трастовым фондом.

— О! — протянула она. — Исчезающий вид.

— Он был под кайфом? Когда вы пришли?

— Подожду результата моего анализа.

Он расхохотался, струйка джина с тоником потекла по подбородку на стол. В смущении он потянулся за салфеткой — салфетки не оказалось на столе. Потому что она уже взяла ее и вложила ему в другую руку. Он утерся.

— Классно.

— Чего волноваться? Все кайфуют. Как там в песне поется?

Он опять рассмеялся.

— Он — Ланс его зовут, — он пять раз в неделю ходит в кино с девушкой, не с подружкой, а с коллегой-режиссером, познакомились на фестивале. Обкурятся и топают в BAM, «Фильм-форум» или в «Ангел…» — как его, бишь? Не припомню.

— «Ангелику».

— Именно. — Тут же раскаявшись в том, что оклеветал друга, он добавил: — Он хороший парень. Пустил меня жить всего лишь за коммуналку. И он умный. Потерянный немного.

— Знаю таких.

Недовольный собой, он переменил тему:

— Значит, это одно из ваших местечек.

— Было прежде. Народ тут толпился. — Она поглядела по сторонам: кроме них двоих, никого. — А теперь… печальная пустыня, верно? Хотя еще, наверное, рано.

Ее слог вызвал у него улыбку. Печальная пустыня. Иные ее выражения словно прямиком заимствованы у Бронте, все в кружевах, но точны и уместны. И она старается, да никак не может, замаскировать отличное образование.

Так зебра — она черная в белую полоску или все-таки белая в черную?

— Вообще-то я уже более двадцати пяти лет здесь не бывала, — уточнила она.

— Погодите. Вам сейчас тридцать?

— Тридцать один.

— Тридцать один минус двадцать пять — вам тогда было шесть?

— Более двадцати пяти лет, — уточнила она. — Еще меньше. Три, четыре.

— Родители водили вас по барам с трех лет?

— Они считали неправильным оставлять ребенка с няней.

— Это… — Все ссылки на общепринятые нормы, какие лезли ему в голову, внезапно показались мещанскими. Вместо упрека он предпочел конкретный вопрос: — И вы что-то помните?

— Разве такое забывается?

— Но три года — это слишком мало, чтобы… чтобы запомнить.

— Я помню себя с полутора лет.

Он поставил стакан на стол.

— О’кей. Этого не может быть.

— Очень даже может. Помню себя на качелях во дворе, где жили дедушка с бабушкой. Я была одета в розовый комбинезон, отец вертел передо мной пластмассовую уточку. В восемь лет я спросила его про эту утку. Он спросил: «Какая утка?» Пластмассовая, во дворе у дедушки с бабушкой. «Ах, та?» Он сказал, что они выбросили ее в тот же день, когда купили: она плохо пахла. В тот же день, — повторила она. — Я играла с ней всего один раз. Но я могла бы и сейчас нарисовать ее по памяти.

— Это реконструкция, — сказал он. — По фотографии или по рассказу отца.

— В тот день мы не фотографировались. И отец не вспоминал про эту игрушку, пока я не заговорила о ней. Он даже не сразу сообразил, о чем это я.

— Значит, про утку упоминала мама.

— К тому времени ее уже три года как с нами не было. Поцелуй Лу Рида увел ее в Сан-Франциско.

— Ваша мать сбежала с Лу Ридом?

— Ненадолго. Не думаю, чтобы этот роман затянулся.

— А потом?

— Она так и не вернулась. — Она откинулась на спинку стула, улыбнулась, скрестила руки на груди. — Безумие, но так оно и было.

— Ну и… ну. — Он прихватил горсть орехов. — На вашем фоне я — старый зануда.

— Глупости. Я хочу знать о вас все. Потому-то и пришла познакомиться. Правда, Джона Стэм, я должна понять, реальный ли вы человек.

— Реальный.

— Но то, что вы сделали, — это необычно. Незаурядно. Вы сами это понимаете?

— Да ладно.

— Не принижайте. Благодаря вам я осталась жива.

Он поднял глаза:

— Это хорошо.

— Спасибо, — сказала она.

— Был рад. — Он чуть было не добавил из скромности: «Я бы сделал это для кого угодно», однако, глядя на нее — точеная шея, фарфоровые ушки, — засомневался, а правда ли это. Будь она уродиной — или если бы резали не ее, а Рэймонда Инигеса?

Он сказал:

— Сперва расскажите мне о себе.

— Итак, в последнем эпизоде моя семья пала жертвой «Велвет Андеграунд».[5] С этого момента, увы, сюжет несколько провисает. Мой отец торговал автомобилями и продолжал торговать ими после развода с матерью. Я училась в школе, потом в университете. Получила диплом. Потом жила в Бруклине, пока он не превратился в Бруклин. В данный момент я обитаю в огромном псевдогородском наросте под названием Хобокен.

— И вы из такой дали приехали ко мне, — сказал он. — В старый парк аттракционов.

Она улыбнулась:

— Самое малое, что я могла сделать.

— В каком университете вы учились?

— В Йеле.

— Ничего себе.

— Lux et veritas.[6]

— Моя сестра училась там, — сказал он. — Девяносто четвертый, что ли, год. Ее зовут Кэтрин или Кейт. Кейт Хаузман. В браке она Хаузман. А тогда она была…

— Кэтрин или Кейт Стэм? — предположила она.

— Угу. — Он посмеялся собственной глупости. — Именно.

— Мне это имя сразу показалось знакомым. До чего же тесен мир! Вы обратили внимание, что все сверхобразованные белые ньюйоркцы так или иначе знакомы друг с другом?

Он хихикнул:

— Теория шести рукопожатий. Даже двух.

— Я помню вашу сестру. Она пользовалась популярностью.

— Точно.

— Скажите еще, что и замуж она вышла за однокурсника, совсем бы великолепно.

— Не-а. Парень из бизнес-школы. Немец.

— Прямиком из Фатерлянда?

— Родился в Берлине. Работает в Deutsche Bank. Они живут в Гринвиче, растят дочку. Гретхен сейчас два с половиной, и она снова беременна — то есть Кейт, а не Гретхен. — Он перевел дух. — Вот, собственно, и все.

— Никогда бы не вообразила вашу сестру в роли домохозяйки.

— Она не сидит дома. Работает на коннектикутский хедж-фонд. Тоже получила диплом MBA — в Уортоне.

— Господи! — произнесла Ив. — Что вы еще мне поведаете? Факты, факты, Джона Стэм! Они ударяют мне в голову.

Он еще порассказал о себе, о родных, о Скарсдейле. Вспомнил, как ребенком играл с отцовским стетоскопом, как в отрочестве преодолел нежелание идти по стопам отца. Он два года уже не пил и превратился по этой части в легковеса: Ланс мог потребить пол-литра джина, выкурить пару косяков и забивать гвозди, не попадая молотком по пальцам, а у Джоны после второго стакана развязался язык. В руках и ногах он ощущал приятное покалывание и решил не противиться. Женщина слушала. Она была веселой, красивой, умной, а главное — ей было интересно, она слушала так, словно каждое его слово имело для нее значение. Еще бы, ведь Джона спас ей жизнь. Но не только это: женщина была прекрасна и искренна, он стал ей дорог, и в нем шевельнулось что-то, что Джона не сразу опознал как влечение, — не сразу, потому что этот механизм в нем давно заржавел. Он говорил, она говорила, он что-то узнавал о ней, она о нем, и, почувствовав жар, он краешком глаза подметил, как почти соприкоснулись кончики их пальцев. Он рассказал ей, что его отец учился в Рэдклиффе, а мать в Гарварде, а она спросила, не сделали ли они операцию по перемене пола, и он рассмеялся и сказал:

— Довольно пить.

— Все-таки это довольно замкнутая элита, — сказала она. — А вы какой плющ произрастили?

Он покачал головой:

— Университет штата Мичиган. Наш талисман — черная овца.

Она вздохнула:

— Что ж, не всем везет.

— О, да замолчите!

— Полагаю, ваше решение не привело электорат в восторг?

— Я не оставил им выбора. Меня бы взяли в Браун или в Коламбию, но я не хотел поступать в Браун или Коламбию, потому что я был рассерженным молодым человеком…

Она захихикала.

— Был. Сейчас уже нет. Теперь я не рассержен, а скорее… уперт.

— Джона, Джона, белая ворона.

— Да, и я подумал: поступлю в государственный универ им назло. — Он прикончил орешки.

— А они, увы, во всем вас поддержали. Кошмар! — отозвалась она. — Dans nos temps modernes, il n’existe pas de horreurs plus dignes que celle.[7]

— Yo hablo espanol,[8] — сказал он.

— Я сказала: «бедняжка».

— Не красуйтесь, — сказал он.

— Меня несколько раз арестовывали за злостный снобизм.

Он рассмеялся.

— Дайте-ка угадаю, — сказала она. — Ваша подружка училась в Принстоне.

— Э-э… нет.

— Я что-то ляпнула?

— Нет-нет.

Он понял по проступившей у нее на лбу морщине, что вид у него сейчас зверский, хотя он вовсе не злился, просто не привык отвечать на вопрос о подружке. Ив начала извиняться, и он сказал:

— Все в порядке, вы ни в чем не провинились.

Наступило тягостное молчание. Он прямо-таки видел, как она перебирает варианты: пошутить, снова извиниться, сменить тему, выйти в туалет, распрощаться. Он мучительно пересматривал те же возможности, и вдруг одна и только одна возможность представилась ему — настойчиво, свирепо. Сказать правду. Он спас ей жизнь, и по крайней мере из благодарности она может сделать для него это — помочь облегчить душу. Он никогда никому не рассказывал о Ханне. Его родные отучились задавать вопросы, а Ланс, знавший ее с детства, Ланс, который свел их, черт побери, — Ланс повел себя странно, не желал даже упоминать о ней, словно она вдруг исчезла с лица земли. Джона догадывался, что такое поведение вызвано чувством вины, как будто Ланс подставил Джону этим сватовством. Кроме них в курсе дела был только Вик, и умница Вик понимал, что Джона не хочет разговаривать об этом. Обычно и не хотел. Но сегодня навалилось одиночество, он не смог удержать на лице маску, он хотел поговорить об этом — и у него был собеседник, сидел прямо напротив него.

И не просто первый встречный. Он хотел поговорить о Ханне, это так, но хотел поговорить о ней именно с Ив. Незнакомка, вдруг ставшая близкой, — идеальный слушатель, потому что она ему нравилась (еще как нравилась, встало на нее адски), нравилась, ибо после двух часов непринужденной беседы она словно предугадывала, что он скажет и чего захочет, и в то же время Джона сомневался, увидятся ли они когда-нибудь вновь. И хотя он опасался, как бы самому себе не опротиветь, пустившись в такие подробности, как бы не показалось, будто он исходит жалостью к себе, напрашивается по дешевке на женскую симпатию, едва он заговорил, тугая пружина внутри ослабла, алкоголь пришел ему на помощь, и она помогла: она слушала, кивала, слушала. Она все выслушала, а когда он закончил, потянулась к нему через стол и погладила по руке.

Он сказал:

— Прошу прощения.

Она поглядела на него:

— Никогда, никогда не просите прощения за любовь.

По дороге к своему дому он вновь принялся извиняться — теперь уже за то, что первым свернул этот вечер:

— Мне через пять часов на работу.

— Хватит извиняться, Джона Стэм! Супермену это не к лицу.

Они подошли к дому. Он обернулся к ней:

— Приятно было поболтать с вами, Ив.

Она кивнула и сказала: «Да». Ее тело подалось навстречу ему, и он сделал то, что было в тот миг вполне естественным, — обнял ее. Руки у него на шее почему-то показались знакомыми. Она была примерно одного с Ханной роста, затылком терлась о мягкую кожу его подбородка, где уже проступила с утра щетина; когда Ив разомкнула объятия, обнаружилось, что ее волосы зацепились за эту щетину, как за липучку. Он рассмеялся, хотел рукой смахнуть ее прядь, но она подняла голову и притянула его лицо навстречу своему, и ее губы оказались мягкими и податливыми.

Она отступила, коротко помахала рукой. Он смотрел ей вслед, как она растворяется в теплом тумане, а потом вошел в дом и поднялся наверх, слегка покачиваясь, недоумевая, почему так и не решился попросить у нее телефон.

7

Страница 17 «Руководства для студентов третьего года обучения», официальной брошюры, выдаваемой учебным отделом при больнице Верхнего Манхэттена:

Со страницы 9 Книги, скрепленных скобкой листков коллективной студенческой мудрости (составлена в 1991 году третьекурсниками Гэри Глаучером и Конни Тейтельбаум, ныне состоящими в счастливом браке и имеющими доходную ортопедическую практику в Тенафли, штат Нью-Джерси):

К третьей неделе практики в гастроэнтерологии Джона освоился среди груд вырезанных кишок. Уборщики выкинули последний экземпляр «Пост», ординаторы сочли, что третьекурсник успешно поставлен на место и усвоил урок, и вновь стали обращаться с ним, как со всеми студентами, — то есть как с придурком.

Его команду возглавлял шеф по фамилии Иокогава; в ней числились один старший ординатор и два младших, два интерна и еще двое третьекурсников помимо Джоны. Над ними царил таинственный и ужасный главный начальник, которого Джона еще в глаза не видел, Хирург Хольц. В больнице их команда именовалась Хольц-два, имелись также Хольц-один и Хольц-три (Джона воображал их клонами своей Хольц-два и верил, что по больнице разгуливают два двойника Джоны).

Вместе с ним практику проходили Лайза Лару, прыщавая, рыжая, не простиравшая своих амбиций дальше кабинета педиатра, и Патрик Нелгрейв, приземистый, волосатый, воинственный, проводивший в больнице свои выходные, потому что ему-де скучно без работы. Лайза — нормальная, а вот Нелгрейв — убоище, откровенно занят тем, что подставляет однокашников, выставляет их идиотами перед начальством. Нелгрейв вычитывал в «Справочнике хирурга» — под-под-подготовительном пособии, которое таскают с собой все третьекурсники, — что-нибудь экзотическое и во время обхода «случайно» принимался рассуждать вслух на эту тему. Так в чем различие между грыжей Бохдалека и грыжей Хессельбаха? Ах да, первая наблюдается в пояснично-реберном треугольнике диафрагмы, чаще слева, а вторая проходит латеральнее нижней надчревной артерии, веееерно. Джона приучился тут же выпаливать ответ, когда врачи обращались непосредственно к нему, ведь стоило секунду промедлить, и тут же влезал Нелгрейв, бравируя своей терминологией. Конокрад, лицемер и врун, наносящий удар в спину, прыщ на ровном месте, делает себе карьеру, шагая по головам, — эту стратегию Джона считал до жалости инфантильной, пока не заметил, что так же ведут себя многие хирурги, хоть у них денег побольше, а волос поменьше. Засранец всегда остается засранцем.

Это хирургия, брат. Жри дерьмо и зови его паштетом.

Он приезжал к 5.25 — подготовиться к обходу, собрать инфу. Стоя у поста медсестер, Джона колотил по клавиатуре старого компьютера, копируя данные из основной таблицы и перенося их в таблицу своей группы. Простое с виду дело занимало полчаса, потому что компьютеры не были соединены в сеть, а дежурившие в ночь интерны неизменно вводили новые сведения в один комп и забывали об остальных. В результате в каждом компьютере списки пациентов и данные по ним слегка отличались. Третьекурсники носились по приемной, сбрасывали данные на диски, которые покупали, между прочим, за свои кровные.

Потом обход. Лозунг Иокогавы: К кишкам крепится зад. Только зад, не пациент, нефиг с ним рассусоливаться. Вводные и выводы: как ел, писал, какал. Кровь, газы, рвота. Сердце. Дыхание. Послеоперационные швы? Температура? Как только оклемается, срочно вон с койки. ВСК и ВЗД. Citissimo или НТД (напрасно тратите деньги). Койкооборот превыше всего. Кто не поспевает крутиться — девчонка, плакса, РЕП (руки ему поотрубать).

Всякий раз приходилось выслушивать симптомы и жалобы, которые разрастались за ночь, словно крокусы. Пока я тут оправляюсь от гистероктомии, дай-ка вся покроюсь сыпью, словно бы рассуждали эти больные. А может, добавить конъюктивит? Пневмонию? Чего пожелаете? Пациенты молили и ныли и цеплялись руками в печеночных пятнах за обвисшую грудь. У них воняло изо рта, кожа обвисала, метастазы расползались по всему организму, чтобы рано или поздно его прикончить. Они страдали недержанием, но жаловались на больничную диету. Обижались, что никто не выслушивает их воспоминания. Капризные старики и старухи, сошедшие прямиком со страниц «Дома Бога».[9] Каждый раз Джона убеждался, как прав был его отец: все виды медицины — лишь разделы гериатрии.

Джона (или Лайза, или Нелгрейв, всегда чертов Нелгрейв) стояли возле койки, оживленно обсуждая работу сфинктера и ректальный свод, — Джоне свод представлялся в виде помещения, запертого огромным коричневым замком. Все документы в ректальном своде, агент 007. Произойдет самоуничтожение. Гваяк, пока не поздно.[10]

Но главная задача студента во время обхода — тащить «корзину», бирюзовый тазик (такие подставляют пациентам во время рвоты), заполненный бинтами, готовыми повязками, ножницами, шприцами, перчатками. Хирургические наклейки трех размеров: если ординатор потребует средний размер, а в тазике остались только малый и большой, Земля остановится со скрипом и будет ждать, пока ты сбегаешь в кладовку. Лубрикант — в неиссякаемых количествах. Особенно тут, в желудочно-кишечном. Йокогава подставляет перчатку: «Мажь, Супермен!» Джона превращается в торговца хот-догами, пальцами-сосисками.

Считай, повезло, если схомячил батончик по пути в операционную. Чаще — не успел, проведешь не жрамши восемь, десять часов на ногах: колэктомия, удаление кишечного полипа, аппендикс за аппендиксом. Он надрезал, раскрывал, отсасывал, зашивал. По локти в шовном материале, учился сперва завязывать узел двумя руками, потом одной, а как-то провел целую операцию в метафизических размышлениях о возможности завязать узел без рук.

На резекцию кишечника ему выдавали степлер — в фильмах восьмидесятых так выглядело «оружие будущего». Приготовьтесь, противным электронным голосом говорило оружие. Ассистент кивал, и Джона давил курок.

Есть!

Попал прямо в кишочки.

Он видел уже немало хирургов. Курт Бурбон собирал свои операции в два блока по восемнадцать часов, освобождая себе вторник, четверг, пятницу, субботу и воскресенье для внебрачных похождений. «Браток» Альберт Закариас, Доктор Хип-Хоп, оперируя, во весь голос распевал «Настоящий ниггер не помрет». Эллиот Штайнбергер, долговязый, пузатый, лысеющий, но в нем все никак не умирал прежний Лотарио, и тоска по юности прорывалась бесконечными монологами о том, какие знойные у его дочери подружки. Тринадцатилетние, да. А что в этом дурного?

После обеда составлялся график операций на следующий день. Из уважения к приватности его нельзя было вывешивать на всеобщее обозрение. Кому надо — пусть он ординатор или сам хирург, — добро пожаловать на медсестринский пост за информацией. На самом же деле команда отряжала Джону снять с расписания ксерокопии, пустяковое задание, если б не приходилось расталкивать локтями таких же студентов-невротиков, отправленных другими командами. Все рвали друг у друга из рук папку в синем переплете, искали расписание своего хирурга, совали нужный лист в ксерокс, который срабатывал лишь от правильного тычка бедром. Настырные студенты ксерили слишком много экземпляров и оставляли их в поддоне или же выбрасывали, не порвав, в мусорное ведро, — вот тебе и приватность, смысл-то был составлять расписание в единственном экземпляре.

Перед вечерним обходом Джона пролистывал карты пациентов, отмечал данные за день, вносил результаты анализов. Анализы самому себе диктовать — все равно что учить число «пи»:

Ким Хун Ю натрий 135 калий 3,9 хлориды 101

Блэквелл Б. натрий 144 калий 4,2 хлориды 106

И так далее, по тридцать чисел на пациента.

Работа становилась увлекательной, когда цифры зашкаливали или же падали ниже плинтуса. Тут, по крайней мере, Джону охватывало изумление перед устройством человеческого тела. И он с благоговением думал: бедный чувак не дотянет до вечерней телепрограммы.

Он плавал в жаргоне, тонул в аббревиатурах. ABG, BIH, COPD, DDx, EGD, FAP, GERD, HCT, IBD, JVD, LLQ, NGT, ORIF, PICC, SBO, TURP, VAD, XRT, ZE. Знакомые слова приобретали новое значение. «Капуста» — не овощ из салата и щей, а К-А-байпас, шунтирование коронарной артерии. И «Пасть» — не чья-то глотка, а Прицельная Абдоминальная Сонограмма Травмы. Словно в рэперском клипе отовсюду неслось: ПРНИ, СЕКАС, ЩЛКА, а главное — ХО!

Точно суеверные старухи, рак они шифровали двумя буквами — СА. В слове «сантиметр» первый слог произносили с гнусавинкой, будто в больницу завезли словечки от лягушатников. Головокружительная воронка Медикода, непостижная бездна, разделяющая больных и целителей, непосвященных и избранных. Словарь сложный, зато элитарный, и стоит его усвоить, как нормальный разговор становится бессмысленным. Неудивительно, что врачи женятся на врачах и медсестрах. Реальный мир нереален.

Здесь привыкаешь к немыслимому. Здесь человечество сводится к умирающему младенцу, к патриарху в окружении жадных наследников. Персонал, пациенты, их родственники — у каждого своя роль, реплики из мелодраматических сериалов. Джоне казалось, что стоит раз увидеть, как работают легкие, — и никакие изыски фантазии уже не увлекут. Не странно ли, что после этой драмы — реальной драмы — интерны торчат на досуге в холле и смотрят сериалы об интернах?

Гоняли его безжалостно. Имели во все дырки. Он прощал хирургам и заносчивость, и грубость: их подстерегают иски о халатности, показатели смертности норовят вырваться из-под контроля, откуда ни возьмись явятся выскочки с более умелыми руками. И Джона мог оценить их чудотворство изблизи, как не могли оценить пациенты, которые, очухавшись от наркоза, чувствовали себя еще хуже, чем накануне. Он хотел стать частью этого мира — и не хотел. Он устал. Его выжигала изнутри вина. Он не понимал, выживет ли. И все это — один день на работе.

Среда, 1 сентября 2004

Отделение гастроэнтерологии, третья неделя практики

Последним в то утро осматривали семидесятипятилетнего венгра. Его жена крутилась возле койки, угрожающе трясла в сторону медиков высоким начесом. Мистер Щатмары ждал операции и занимал койку вот уже полтора дня — невиданная щедрость в наши дни строго контролируемой медицинской помощи. Ректальный пролапс и омерзительный нрав уже стяжали ему прозвище «Задница от чьей задницы отвалилась задница».

Они вошли к нему в палату с простой и ясной целью: подписать согласие на операцию. Вместо этого им пришлось выдержать сражение с миссис Щатмары, не соглашавшейся оставить мужа без завтрака.

— Я носить! — возмущалась она, размахивая пластиковым контейнером, где тесно лежали пирожки с лекваром.[11]

— Вы хорошая жена, — похвалил ее Иокогава, — но ему сейчас нельзя.

— Он не едал! — настаивала она, пытаясь выхватить контейнер, который Джона поспешно вынес в коридор и передал удивленному уборщику.

Вернувшись, Джона дослушал монолог Гиллерса, интерна: мол, хоть мистер Щатмары и голоден, придется ему нынче утром попоститься.

— Ему можно попить, если хочется, — продолжал Гиллерс, — но есть нельзя.

— Можно вода?

— Да, вода хорошо.

— Чай?

— Э… ну, было бы лучше, мэм, если бы…

— Сок?

Лайза, багровея, грызла свой кулак.

— Можно погрызть кусочки льда, — сказал Иокогава.

Миссис Щатмары осенило:

— Маленкый тоост?

— Нет, мэм, тост нельзя.

— Почему нет?

— Тост не жидкий.

— Hajna, Hajna, — сказал мистер Щатмары. — Maradj cs… ndben…

— Мой муж говори, он голодный.

— Давайте подпишем согласие на операцию, — предложил Иокогава.

И эта процедура заняла времени больше обычного. Миссис Щатмары переводила, редактировала, цензурировала, перебивала врачей вопросами. Почему его будут усыплять? Это опасно? Операция необходима? Где они учились? Женаты ли они? У нее часто голова болит, что ей принимать, пусть посоветуют.

Иокогава сказал:

— Мы пришьем прямую кишку к анусу.

— Иену?

— Анус.

— Что такое иена? — Она говорила с придыханием, «хиена», и Джоне представилось, как хирург пришивает к прямой кишке мистера Щатмары дикого пса.

— Угу, угу, — забормотал Иокогава, беспомощно оглядываясь.

— Я не знаю, что такое иена. — Она обернулась к мужу: — Иена?

Джона видел: он тут лучше всех справляется. Хамерман спрятал лицо в подмышку. Гиллерс того гляди сам себе вмажет в рожу. Лайза Лару раскашлялась и выбежала из палаты.

— Анус, — заговорил Нелгрейв, — это отверстие в нижнем конце алиментарного канала, открывающееся во время акта дефекации, а в остальное время закрытое. Ректальный пролапс, в отличие от пролапса слизистой, подразумевает…

Пронзительно заверещал слуховой аппарат миссис Щатмары, все так и подпрыгнули. Муж ухватил ее за плечо, указал на ее ухо. Она выключила аппарат и со слезливой яростью набросилась на супруга.

Иокогава, изнемогая, воззвал:

— Миссис Щатмары!

— Ему надо иену?

— Непременно.

Она передала эти сведения мужу, тот пробурчал что-то в знак согласия, слабо пожал хирургу руку.

— Господи боже! — вздохнул Гиллерс.

Нелгрейв и это занес в протокол.

Вик сказал:

— Моя подружка велела мне позвонить.

Викрам Рах, уроженец Бруклина (Массачусетс), был лаконичен, сдержан, рационален — отменные качества для будущего травматолога. Он дважды выигрывал открытый чемпионат по теннису Новой Англии среди юниоров и в анатомичке впервые появился в спортивной куртке с эмблемой клуба и вышитым под ней прозвищем: «Бостонский брамин».

У нас тут трупешник на двоих — хладнокровно приподняв простыню.

За два года Джона привык к его покровительственной манере. На практических занятиях лучшего напарника нельзя и желать: надежный, эрудированный, всегда позволит товарищам заработать очки, даже если никто кроме него не готовился. Отличный противовес Лансу: рядом с Виком даже Джона чувствовал себя отвязным.

Его подружка работала консультантом по управлению и в будние дни разъезжала из города в город. Джона, переписывавший в тот момент индекс лимфоцитов у Понтебассо Сальваторе, не мог даже сообразить, где она сейчас находится.

— В Омахе.

— А что там, в Омахе?

— Ничего, — сказал Вик. — Потому-то им и нужен консультант.

Они собирались кататься на лыжах. Дина отыскала хижину в Вермонте на первую неделю каникул по выгоднейшей цене. Вик хотел позвонить еще кое-кому из товарищей — Оливии и Джереми, Гарольду с Анитой. Классно будет.

Джона поблагодарил и отказался:

— Я занят.

— Уезжаешь?

— Остаюсь с Ханной.

— Хмм. — Непривычному человеку этот звук показался бы равнодушным, но Джона знал, что ему выражено сочувствие. Вик, как всегда, тут же изящно сменил тему: — Цветы получил?

— Да, спасибо.

— На здоровье. И усвой урок. Как тебе хирургия?

Джона выдал пятиминутный обзор, постаравшись снабдить Вика подсказками — его черед в Святой Агги наступит весной.

— Всегда носи при себе карту. Если тебе что-то поручат, скажешь: «Само собой, вот только карту заполню».

— Клево.

— Выработай деловую походку. Ну сам знаешь. Думаю, в вашем отделении то же самое.

— В общем, да.

Рассказать ему про Ив Жжонс? Джона еще никому не рассказывал. Прошло уже четыре дня, девушка не возвращалась, его подозрения вроде бы подтвердились: что было, то было, одним разом все исчерпывается. Но даже сейчас, когда он в нерешительности двигал челюстью, он ощутил тот жар, что воспламенила в нем Ив, — одну короткую искру, словно вспыхнула спичка и тут же сгорела, дав огонек поярче перед концом своей до ужаса краткой жизни.

Он сказал:

— Спасибо Дине, что вспомнила обо мне.

— Передам.

Десять минут спустя медсестра ткнула Джону в предплечье:

— Вас ищет какой-то парень. — Кивком она указала в сторону лифта, где торчал плотного сложения мужчина в шортах с лиловой сумкой курьера.

Джона подошел ближе:

— Чем могу помочь?

— Джона Стэм? — Курьер пошарил в сумке, вытащил пачку бумаг и сунул их Джоне. — Получите! — сказал он, улыбнулся и отчалил.

— Что такое? — спросил Джона, однако парень уже скрылся из виду.

Джоне показалось, будто кто-то подсунул ему обделанный подгузник, а он в растерянности продолжает держать его. «Получите». С таким присловьем обычно выдают чек, продукты, обслуживают тебя, да еще и с улыбкой. А на этот раз ему вручили что-то совсем не то.

8

— Что ж, — сказал Чак Белзер, — ни одно доброе дело…

— Это — это — это неправильно!

— Хватит бродить по комнате, сынок, до инфаркта добегаешься.

— Они подали в суд на меня?

— Постой. Не увлекайся. Пока что никто не подает на тебя в суд.

— А это что?

— На мой взгляд, обращаться в суд они могут сколько угодно, посмотрим, примут ли иск к рассмотрению. До тех пор это одна говорильня.

— Я не сделал ничего плохого.

— Разумеется, нет, но…

— Или сделал?

— Нет. Ничего плохого. Сядешь ты наконец? Сядь! Молодец. — Белзер нажал кнопку. — Мэнди, нашему клиенту нужно промочить горло. Отлично. Так. Теперь вспомним хорошую сторону. Прежде всего, ты жив и здоров, это уже плюс. И у властей нет к тебе претензий. Говорил сегодня. Копы обращались в больницу, все аттестуют тебя наилучшим образом. Окружной прокурор никогда ни в чем не дает гарантий, но я бы поставил двести против одного на то, что они дело возбуждать не станут.

Потрясающее облегчение. Сам не ожидал. Вроде бы за прочими тревогами забыл о страхе попасть в тюрьму.

— Спасибо вам.

— Рад был. Теперь о семействе Инигес. Брат, как его там — могу я взглянуть — спасибо. — Белзер нацепил очки для чтения. — Симон Инигес. Симооон. Тут ударение над «о». Я думал, это девчачье имя?

Дверь офиса отворилась, вошла гибкая блондинка и внесла на подносе минеральную воду, поставила ее на деревянный раскладной столик. Улыбнулась Джоне и выскользнула за дверь. Белзер взялся за бутылку.

— Больше никому не позволю совать мне бумаги.

Белзер хихикнул:

— Быстро учишься. О’кей. Этот Саймон — буду звать его «Саймон», «Симона» с ударением не осилить, — попробуем представить, что творится у него в голове. Он горюет. И тут ему звонит этот малый, говорит, что у Саймона есть права, можно стребовать денег, можно отомстить. Этот стряпчий, Роберто Медина, знаю я его. Да и ты тоже: он расклеивает объявления во всех автобусных маршрутах Бронкса. Злобный, напористый. Еще и рекламу ведет на ночном канале. Орет во всю глотку. Но проворный, на ходу подметки режет. Всего две недели прошло?

— И того нет.

— Проворно. Похоже, и впрямь надеется поживиться за твой счет. Первым делом я с ним поговорю. Скажу то, что узнал от прокурора: полицейские передали ему слова Ив Джонс. — Он снова нажал кнопку, вызывая секретаршу: — Позвони этому поцу Медине. Ме-ди-на, Роберто. Передай ему, что я представляю мистера Стэма и хочу как можно скорее встретиться с ним. Например, на следующей неделе. Спасибо.

«Следующая неделя» вовсе не показалась Джоне «как можно скорее», но он промолчал.

— На мой взгляд, они просто мудями трясут, — продолжал Белзер. — Нормальный суд тут же выкинет этот иск в помойку. Чтобы получить деньги за причинение смерти, они должны, во-первых, доказать наличие правонарушения, а во-вторых — что они в результате понесли убытки. Разберем факты. Парень безработный, душевнобольной, вооруженный ножом. Покушался на убийство. Об этом в газете написано. Ни один судья, ни один присяжный в мире не станет наказывать Супермена. — Белзер открыл и свою бутылку. — Нет, они, конечно, могут попытаться выжать из тебя монету. Считают тебя легкой добычей, отчего бы и не попробовать? Они рассчитывают, что ты захочешь уладить все по-быстрому. Если показать им, что их дело безнадежно и что мы подадим свой иск, да такой, что у них яйца отвалятся, обещаю тебе: они тут же заползут в свою нору.

— Так что мне делать?

— Ничего.

— Хочется уже видеть результат, — признался Джона.

— Будет результат, о’кей? Я же тебе говорю. Я разберусь. Прежде всего мы подадим ходатайство об отклонении иска.

— А если это не поможет?

— Поможет. Дело высосано из пальца, сынок.

— А если все-таки найдут зацепку?

Белзер вздохнул:

— Какую?

— Не знаю. Любую.

— Ты видел, как женщина ползла.

Джона кивнул.

— Она была ранена.

— Да.

— Он попытался ударить ножом и тебя.

— Да, то есть…

— Ладно, оставим это. Сформулируем так: ты почувствовал угрозу своей жизни.

— Да…

— Еще бы не почувствовал, — напирал Белзер. — Всякий на твоем месте почувствовал бы, и знаешь почему? Потому что вполне естественно и разумно чувствовать угрозу, когда посреди ночи натыкаешься на вопящую женщину и мужчину, который разговаривает сам с собой и размахивает ножом. Мы с тобой это уже обсуждали. По определению ты не совершил ничего противозаконного. Противоправными твои действия были бы, если бы он плюнул тебе на ноги, а ты бы раздавил его бетономешалкой. Ты принял необходимые меры, чтобы спасти свою жизнь и жизнь этой женщины.

— Понимаю.

— Тогда из-за чего ты переживаешь?

— Не нравится, что они подали на меня в суд.

— Кому ж понравится? — хмыкнул Белзер. — Но такова жизнь.

— Не моя.

— Добро пожаловать во взрослый мир. Станешь врачом, будут с тобой судиться за каждый чих. Сейчас у тебя краткий курс бойца. Ни о чем не волнуйся. Чего у тебя вид встревоженный?

— Потому что я тревожусь.

— Не стоит. Мы прибьем их к полу и сверху покроем лаком. Усек?

— Да.

Усечь он усек, но все это ему не нравилось. Ему и без того было скверно, а теперь еще придется воевать с осиротевшим семейством Рэймонда Инигеса. Но так, видимо, устроен мир: тебя толкают, ты отбрыкиваешься. В тебя стреляют, ты хватаешься за базуку. Американский закон не слишком-то поощрял подставлять другую щеку.

— Отлично, — подытожил Белзер. — А в целом как? С учебой?

— Все в порядке. — Сегодня пришлось отпроситься, чтобы прийти к адвокату. Завтра отрабатывать вдвойне. — Напряг, конечно.

— Веселей! Жизнь прекрасна. — Белзер встал. — Родителям привет передавай.

Нервы разгулялись, домой не пойдешь. Джона вышел на Юнион-сквер, протиснулся через неплотную толпу активистов, озабоченных надвигающимися выборами. Тут же и другие демонстрации, люди борются против всего — от местной администрации до глобализма, от качества мяса до больших автомобилей, каждая группа занимала свои пять квадратных метров. Двое разносчиков с дредами бродили среди демонстрантов, предлагая ароматные масла и браслеты из конопли, пахнувшей пачулями. Скейтбордисты, тощие брейкдансеры в одинаковых оранжевых футболках с надписью BOMB SQUAD. Джона праздно пересчитывал входивших и выходивших из «Старбакса». Потом двинулся по Бродвею на юг, нырнул в «Стрэнд».

Давненько он не был здесь, а ведь любил погружаться в утробу с дрожащими стеллажами. Летом на первом курсе, когда занимался исследовательской работой в Центре Рокфеллера, он заходил сюда после работы, прятался в глубине магазина, выбирал книгу наугад и читал, пока не наскучит. Один раз прочел «Мост Святого Людовика» за три часа, не отрываясь. Потом устыдился и купил эту книгу.

Книги — обычные, немедицинские — напоминали о доме. Гостиная у родителей от пола до потолка заставлена шкафами с подкисленными бумажными изданиями New Directions, антологиями русской драмы, биографиями президентов, давно не переиздававшимися гуманистическими и антицерковными трактатами. Его мать отлично разбиралась в поэзии, одно время сама подумывала стать писателем (на вопрос, почему же не стала, отвечала: сдалась).

Все это его родители успели прочесть и не раз перечитать. Но не убирали книги, поощряя любознательность в детях, — их собственная интеллектуальная жизнь, как видел Джона, свелась к ходатайствам в пользу общественного телевидения и эпидемическому росту журнальных подписок. Они получали «Атлантик», «Нью-Йоркер». «Смитсониан» и «Экономист». Они листали «Кукс», «Харперз», «Гранта» и «Американ арт ревью». Выписывали «Нейшнл джиографик», «Сайнтифик американ» и «Нью Репаблик». Сверх того мать почти виновато тешила себя «Аз Уикли», а у отца в последнее время появились хобби и вместе с ними — «Астрономер» и квартальные выпуски по чешуекрылым. Журналы накапливались кучами на лакированном столике для чаепития. Иногда Джоне казалось, что сюда стекаются сокровища из приемных всех врачей страны.

За последние два года Джона, к собственному огорчению, стал бояться и ненавидеть книги. Ничего, когда-нибудь он вылезет из окопов, и чтение вновь превратится в радость. Если он не ослепнет к тому времени.

— Джона Стэм. Вызвать врача?

Он оторвался от ряда потрепанных военных мемуаров.

Ив слегка притронулась к его спине:

— Блуждаете во сне?

— Я вас не заметил, — признался он. — Что вы тут делаете?

— Больше всего после переезда я скучаю по этому магазину. Иногда заглядываю в него после работы. Вы как себя чувствуете?

— Ниче… — пробормотал он, — ниче.

— Вид у вас замученный.

— Я… — Он помотал головой, разгоняя туман, улыбнулся: — Мне уже лучше.

— Правда?

— Намного.

— Хорошо. — Она пожала ему руку и обернулась к книгам: — За ними — тайный проход? — Она потыкала в корешки. — Которую нажать, чтобы попасть в пещеру Бэтмена?

Они вышли из книжного и двинулись на восток, словно обо всем договорились заранее.

Квартира была пуста. Ланс бросил на столе остатки своего обеда — пиццу, застывшую, словно в музее восковых фигур, с надписью: «Угощайся». Джона порылся в холодильнике и ничего не нашел. Можно сходить в кафе «Яффа». Или «Джиджи». Или…

— Одеяло найдется? — спросила она.

По пожарной лестнице они выбрались на крышу и расстелили поверх толя фланелевый плед Ланса. Небо переполнено звездами, пищащими в жалкой попытке обратить на себя внимание — разгляди-ка их сквозь загрязненный воздух.

— Я все думала о тебе, — сказала она.

— И я тоже.

— Не знаю, как это объяснить, — сказала она.

— И я тоже.

— Не будем и пытаться.

Он кивнул.

Она сказала:

— Иди ко мне.

Плед пах пивом «Голубая лента» и отборной травкой. Джона чувствовал присутствие зрителей в соседних домах, когда Ив, прижав коленями его руки, расстегивала ему рубашку, раздвигала ширинку.

Он опускал и поднимал веки, четырехсекундный интервал, и каждый раз видел ее обновленной. Сперва — слепая, погруженная в себя в поисках ритма. Потом — словно в трансе, изгибается, приникая к его обнаженному телу. В экстазе лицо выцветает, восковеет, застывает в форме сердца, сбоку она кажется горбатой, впившийся осколок оргазма. Он потянулся к ее груди, но она, схватив его руки, сунула их себе под рубашку, ударила ими себя — вроде бы ей это нравилось; Джона послушно повторил. Сальса, снизу — гудки автомобилей. Мелкие камушки набились в волосы. Восемь миллионов пар глаз следят за совокуплением. Переливается огнями Эмпайр-Стейт-билдинг, в небе тянутся белые полосы за самолетами, ее палец у него во рту.

Она спросила:

— Ты это видишь?

— Что?

— Сколько, по-твоему, людей живет в этом доме?

— Этажей вроде семь? По пять квартир на этаже. От двух до четырех человек в квартире. Примерно сотня всего.

— Хорошее круглое число, — одобрила она. — Удобно вычислять проценты.

Он кивнул.

Она сказала:

— Из ста человек в этом здании — сколько сейчас в туалете?

Он рассмеялся, погладил ее живот.

— Охота об этом думать.

— Задумайся на минутку. У скольких сейчас секс? Как минимум у восьми.

— Ты об этом думаешь, когда бродишь по улицам?

Она кивнула, уткнувшись ему в грудь.

— Должно быть, мир для тебя просто сюр, — заметил он.

— Куда бы я ни пошла, — заговорила она, — я пытаюсь себе представить, что сейчас делают люди, сколько человек этим заняты. Из ста человек не менее восьми занимаются сексом и еще восемь мастурбируют. Несколько человек едят, столько же смотрят телевизор. Эти два множества отчасти перекрываются. Можно нарисовать диаграмму Венна. Одни читают, другие гладят, третьи принимают душ, кто-то в эту минуту снимает контактные линзы. Кто-то глотает аспирин или курит. Кто-то умирает, кто-то подумывает о разводе. Один человек собирается покончить с собой. Возможно, прямо сейчас, когда я об этом говорю, он уже принялся за дело, пилит бритвой запястье. Если бы гигантская рука снесла внешние стены, открыв перед нами все щели, куда люди заползают обделать свои грязные делишки, мы с тобой могли бы наблюдать за ними словно за экспонатами в музее человеческих слабостей.

Вот что мне представляется, когда я гляжу на этот дом.

Молчание. Джону передернуло.

— Тут жарко, — сказала она. — Или ты замерз?

— Нет, — ответил он.

— Я всегда мерзну. — Она натянула свой шерстяной свитер. — Плохое кровообращение.

— Я должен был бы посоветовать тебе обратиться к врачу, — сказал он, — но мы такое не лечим. Обратись к иглоукалывателю.

Позже, намного позже, когда они спустились по пожарной лестнице и вернулись в квартиру, из третьей комнаты, служившей Лансу студией, донесся какой-то звук: семисекундная песня под душем, повторявшаяся снова и снова. Джона подмигнул Ив, та захихикала:

— Не будем мешать маэстро.

— Я провожу тебя до метро.

У остановки он сказал:

— На этот раз не забуду: твой телефон.

— Не поверишь, я последний житель Запада, обходящийся без мобильника.

— Потрясающе.

— Экономия, Джона Стэм. Экономия.

Вместо телефона она дала ему адрес электронной почты:

— Честно, это самый надежный вид связи. Как только освобожусь от работы, сразу тебе позвоню.

Он продиктовал ей номер мобильного, пейджера, домашнего телефона, адрес электронной почты.

— И ты знаешь, где я живу.

Она поцеловала его в подбородок:

— Я знаю, где ты живешь.

Все тот же музыкальный отрывок еще звучал, когда Джона вернулся в квартиру. Он решил дать Лансу пять минут, а потом сказать, чтоб выключал: пора спать. Но жесткие меры принимать не потребовалось, оглушительный грохот и наступившая затем тишина решили проблему за Джона.

Вздохнув, Джона, как преданный друг, поплелся в студию.

Ланс держал в студии первоклассное аудиовизуальное оборудование. Сейчас оно валялось грудой на полу, словно после катастрофы. Ланс, в полной боевой форме, с «Галуаз» во рту, открыл дверь и поскреб подбородок:

— Поможешь найти линзу?

Джона оглядел его в изумлении:

— Я думал, ты пацифист.

— Мы с Руби в лазерную войнушку рубимся, — пояснил Ланс. — Хочешь?

Джона вежливо отказался и убрел в гостиную.

— Мне нужно отдохнуть, — сказал ему вслед Ланс. — Надрываюсь тут. Классная штука — Интернет. С каждой минутой все больше подписчиков на сайте.

— У тебя подписчики?

— Уже шестнадцать. По большей части друзья из реала, а еще мама, но есть парочка из Канады и один из Куала-Лумпура.

— Поди-ка.

— Доллар девяносто девять с каждого, — продолжал Ланс. — Тридцать баксов в месяц за то, что люди смотрят, как я какаю.

— Только не говори, что ты в туалете камеру присобачил.

— Это часть месседжа. Откровенность. Вот что привлекает зрителей.

— Должно быть, так.

— Я частично прикрываю изображение. Мое орудие не видно. Так и надо: нельзя показывать все, иначе не клюнут. Щепотка тайны действует покруче девятисот тройских унций секса. Посмотри для примера на мою мачеху. (Очередная супруга Эдуарда Депо, силиконовая риелторша вдвое его моложе, познакомилась с ним, когда он подыскивал пентхауз после разрыва с первой миссис Депо.) Она знает, что почем, — продолжал Ланс. — Умеет ухватить мужика за член. Пока не убедилась, что все заполучит, ни на что не пошла.

У Джоны эта теория вызывала кое-какие сомнения, однако он кивнул.

— И кстати, у мамы тоже появился новый дружок.

— В самом деле?

— Граф.

Джона чуть не рассмеялся:

— В мантии?

— Ей-богу, чувак.

— Четыре, четыре мужа, ха-ха-ха![12]

— Вроде бы не такой придурок, как предыдущий. Приглашает нас посмотреть его замок. Поедем на День благодарения. Как думаешь, там и ров есть?

— А где замок-то?

— Кажется, в Венеции.

В Венеции все замки окружены каналами, напомнил Джона.

Ланс просиял:

— До чего ж ты образован, мой друг! За то я тебя и ценю. — Он уселся на пол и разложил вокруг все ингредиенты для косячка. — А что припозднился?

— Встретил друга.

— Кого?

— Ив Жжонс.

Ланс кивнул, словно это имя ничего ему не говорило.

— Ты должен ее знать, — сказал Джона. — Ты сам впустил ее в нашу квартиру несколько дней тому назад — помнишь?

— Я?

— Так она мне сказала.

Ланс отложил закрутку, наморщился.

— Какой это был день?

— Суббота. Она сказала, ты разрешил ей подождать меня.

— Наверное, так и есть.

— Ты был под кайфом?

— Под кайфом? Был ли я под кайфом? В субботу? Был ли я — хооо! Да. Да! Думаю, был.

— И сильно под кайфом?

— Вдрабадан.

— Даже не помнишь, видел ли ты ее, — подытожил Джона.

— Со мной такое не в первый раз.

— На семейных встречах не мешает?

— Мы не проводим семейные встречи, чувак. Мои родители друг с другом не разговаривают. — Ланс лизнул бумажку и свернул косяк. — Значит, она решила тебя поблагодарить, очень мило. И как? Оттрахала тебя?

— Что?!

— Орать-то к чему?

— Почему ты так говоришь?

— Потому что надо было бы. — Он присмотрелся к Джоне, вскочил, рассыпав марихуану по ковру. — Что, в самом деле? Она это сделала? Сделала?

В этот момент Джона познал паранойю, клиническую, со справкой: заговор мерещится повсюду. Ланс подглядывал за ними, уверился он, нацелил свою спутниково-шпионскую, нарушающую частную жизнь технику, что прежде использовалась только в армии и запрещена в сорока семи штатах и в Пуэрто-Рико.

Тут он одернул себя: это же Ланс.

И словно подтверждая — да, это я, — Ланс протянул:

— Чууууувак… — И вытаращил глаза так, что оставалось лишь рассмеяться над собственными подозрениями.

Джона рассмеялся и снова начал дышать, собрал учебники и потащил их к себе в комнату. Закрывая дверь, он услышал:

— Ах ты, зверюга похотливая, я тебе еще один кубок закажу!

9

На следующей неделе они с Ив виделись ежедневно.

Через рабочий день Джона брел вслепую, то и дело компульсивно сверяясь с часами, пока его не отпускали на волю. Потом толкучка в метро, бегом по 14-й, за угол — и вот она стоит на крыльце или под обкорнанным вязом. По ступенькам, тискаясь на ходу, пять пролетов за девяносто секунд, ни прелюдии, ни игры в соблазнение. Ни разу не удалось полностью ее раздеть, она всегда оставляла топ, и это придавало совокуплению перчинку недозволенности, словно они по-быстрому в туалете на борту самолета.

Пока Ланса не было, они освоили квартиру: кухню, диван, коридор, ванную, ванну, туалет, кладовку, студию — каждый уголок раскрывал свой потенциал. Их акты были архитектурны, изыски биомеханической грации, изгибы и арки, рушившиеся, когда, вдохнув чужое дыхание, они порывались к чужому согнутому колену, к чужой запрокинутой шее, еще и еще жадные прикосновения рук. Нет предела формам, которые способны принять два тела с юными сочленениями и вольным воображением.

Они ставили рекорды и стремились их побить: сколько раз в час, как далеко удастся оттянуть ногу, как сильно, прежде чем станет больно, и как сильно, когда уже больно. В час ночи она целовала его и исчезала, оставляя ему три с половиной часа на сон.

Порой он сожалел, что не может отказать ей, — сожалел утром понедельника, лунатически продираясь сквозь отчет под удивленным взглядом Иокогавы и злорадным — Нелгрейва; сожалел ночью вторника, после того как она пять раз за вечер довела его до завершения, а потом он едва полз в туалет.

Но как отказать? Она была тем, в чем он нуждался, — передышкой. Отдыхом от постылой обязанности быть все время хорошим. Быть все время умным. Быть на глазах. Быть под судом. За недолгое время с момента их встречи лето успело закончиться — бац! захлопнулась мышеловка, — и он чувствовал, как убывают дни. Уже три недели он уходил на работу в темноте и в темноте возвращался; утомительно жить в мире без солнечного света.

В этом водовороте часы, проведенные с Ив, оставались его связью с реальностью, напоминанием о том, что не весь мир охвачен безумием операционной, — об этом нетрудно забыть, проведя смену под прицелом начальства.

Секс был отличным противоядием, но еще более он ценил в Ив собеседницу. Выслушивательницу. Будто один конец кабеля подключался к его мозгу, другой к ее, и пошло качать: прямая загрузка. Ни в одной компании Джона не бывал говоруном, а тут вдруг слова хлынули неудержимо, и чем больше он говорил, тем больше нарастала потребность: снежный ком исповедей. Словно юнец, он весь день копил наблюдения, мысли, остроты, чтобы вечером разделить их с ней, когда они будут лежать рядом, опустошенные, в кружеве смятых простыней.

Он признался Ив в том, что пока не выбрал свою область медицины. Сперва думал, что будет лечить рак, но, когда Ханна заболела, его, само собой, потянуло в психиатрию. Это был Долг, Длань Божья, спустившая с небес, чтобы подтолкнуть Джону в верном направлении (правда, в Бога он не верил, тут же оговаривался он, и она сказала, что не верит, вот и еще объединяющее их звено). Разве не смешно? Как определиться с выбором профессии на всю жизнь за считанные недели бессистемной практики? Право, жаловался он ей, в медицине очень странные представления о том, как студенты должны принимать жизненно важные решения.

Ив не судила его, не навязывала свое мнение, не говорила, что он страдает ерундой. Она слушала и говорила: Ты слишком строг к себе. И он отвечал: Пожалуй. И она говорила: Точно-точно. И он говорил: О’кей.

Он признавался в том, что порой злится на Ханну так, что ему самому становится не по себе. Ему иногда хотелось ударить ее, показать, что он не шутит, и пусть не дурачится. Отработать по-быстрому программу на день. Чем ласковее он старался себя вести, тем труднее было сдерживаться, а чем сильнее злился, тем более возрастала его вина. Заколдованный круг. Понятно, говорила она. Сколько можно повторяться, пока не выдохнешься? Джона Стэм, ты же не ангел. Тебя не посылали сюда с Миссией. Он отвечал: Нет, я не ангел. Она говорила: Знаю, знаю.

Он не задавался вопросом, Ив так на него действует или же он готов был говорить с любым человеком, только бы слушали. Достаточно того, что ему стало получше. И хотя бы на время Джона решил не терзать себя самоанализом.

Ив стала белым шумом, заглушившим наиболее тревожные частоты в его голове. Например, в эти дни впервые у него на глазах умер пациент — это случилось в пятницу, — и в выходные Джону преследовали кошмары, труп поднимался с операционного стола — линии на мониторах скачут, все датчики сошли с ума — и рушился вновь, и снова поднимался, вверх-вниз, и каждый раз у него было то лицо Рэймонда Инигеса, то лицо самого Джоны. Бедный Джона Стэм. Так она говорила: Мой бедный, бедный Джона Стэм. Она знала, когда говорить, когда помолчать. Он помнил, что в жизни — в реальной жизни — она занималась психотерапией, правда, не танцами, тут Кристофер Йип снова напутал, а психодрамой, что бы это ни значило. Не желая показаться невежественным или, наоборот, снисходительным, Джона предпочитал не спрашивать, чем это она целый день занимается. По крайней мере, она понимала, как его подбодрить.

Неделя искренности. Ему не восемнадцать, он давно уже не принимает искренность как нечто само собой разумеющееся, он знает, как она редко встречается, и умеет ее ценить.

— Со следующей недели у меня другая практика.

Пятница, 10 сентября. Они снова на крыше, прижались спинами к покрытой толем пирамиде, вздымающейся у восточной оконечности здания. Джона уронил голову на колени Ив, тихонько барабанит пальцами по обнаженному животу.

— Круто, — сказала она.

Он усмехнулся. В ее речи проскальзывали жаргонные словечки — не кокетство, давно уже решил он, вполне естественные.

— Нужно посмотреть расписание. Куда впишемся.

— Джона Стэм, уж как-нибудь ты сумеешь меня вписать.

— Не знаю, долго ли еще я продержусь на трех часах сна в сутки.

— День за днем, — усмехнулась она.

Он кивнул.

— Кстати, насчет завтра. У меня прекрасная идея. — На слове «идея» она приоткрыла рот, показала язык и зубы. — Что скажешь, если мы… о-о! Похоже, ты не слишком заинтересован?

Он сказал:

— Мне пора проведать Ханну.

Молчание.

— Извини, — сказал он.

— Все в порядке. Абсолютно.

— Я бы куда охотнее провел день с тобой. Поверь. — Она молчала, и он поспешил добавить: — Честное слово.

— Нормально.

— Послушай…

— Джона Стэм, последнее ваше заявление я не считаю искренним.

— Правда, я бы хотел…

Она поглядела на него сверху вниз:

— Так сделай это.

— Ив…

— Тебя же не посадят в тюрьму, если ты не явишься туда.

— Это понятно.

— Ты свободный человек.

— Знаю.

— Со свободной волей.

— Я знаю, Ив.

— Хорошо. Раз ты знаешь, ты свободен сам принимать решения.

И она села, прислонясь к толю, закинув голову и глядя на звезды.

Снова молчание — более затяжное.

Он сказал:

— Я не могу их бросить.

Она слабо кивнула.

— Я обещал Джорджу.

— Конечно, — сказала она. — Долг зовет.

— Оставь это.

— Я не шучу, Джона Стэм. Многое меня в тебе восхищает — в том числе и то, как ты исполняешь приказы.

— Я не исполняю…

— Даже если ты сам их себе отдаешь, — закончила она свою мысль.

— Ив. — Он с трудом сел, потом приподнялся, упираясь в крышу коленями, заглянул ей в лицо. — Перестань.

— Что перестать?

— Я пообещал им, что приеду.

— Значит, пообещал. Определись, Джона Стэм: либо ты пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для меня, или не совсем пообещал, тогда нечего придумывать отмазки для самого себя. В любом случае хватит блеять, противно!

Он смотрел на нее, добиваясь, чтобы Ив встретилась с ним взглядом. Не дождался, поднялся, закружил вокруг нее.

— По-любому завтра одиннадцатое сентября.

— Я в курсе.

— Что ты предлагаешь? Одиннадцатого сентября праздник устраивать неуместно.

— Я не собираюсь вечеринку устраивать.

— Мне было бы не по себе.

— Джона Стэм, ты пытаешься меня уверить, что до конца жизни будешь соблюдать в этот день траур?

— Да, — сказал он и огорчился, когда услышал, как агрессивно это прозвучало.

— Даже Славное Поколение забыло о Перл-Харборе. Ты же не воображаешь, что они до сих пор одеваются в этот день в черное? Мера, Джона Стэм, во всем хороша мера.

— Господи, я всего лишь спросил, что ты планировала.

Вот теперь Ив заглянула ему в глаза:

— Так тебя это все-таки интересует?

— Конечно, интересует…

— Отлично.

— Нет! Погоди! Я все равно не смогу. Мне просто интересно, чем ты хотела заняться, но я не смогу.

— Тогда с какой стати я буду тебе рассказывать?

— Это секрет?

— Да. Да, Джона Стэм, это секрет.

— Почему?

— Потому что я делюсь с тобой своими планами, исходя из предположения, что ты в достаточной мере предан мне, а если ты…

— Ив!

— Если ты не можешь отказаться от встречи — от встречи, которая, как мы с тобой оба знаем, не принесет тебе ничего хорошего, разве что укрепит и без того преувеличенное чувство порядочности, — то я подожду делиться с тобой до тех пор, пока ты не будешь готов.

— Один-единственный день. Это же ничего не меняет.

— Вот именно, — сказала она.

Весь день она вновь и вновь спрашивала его: «Весело, правда?» — будто опасалась, как бы он не передумал и не уехал в Грейт-Нек. Джона успокаивал ее, обнимал, так что в глазах всех окружающих они, без сомнения, были парочкой.

На самом деле Джона волновался больше, чем его спутница, однако в хирургии научился скрывать тревогу. Ведь он дезертировал, не хватило мужества даже предупредить Джорджа звонком. Угощаясь вместе с Ив неторопливым завтраком в «Мадспоте», он то и дело нащупывал во внутреннем кармане мобильный, поглаживал его, словно уговаривая: «Только не звони».

К полудню он немного успокоился. Наверное, Джордж умнее, чем кажется, и давно уже понял, что Джона не будет навещать их из недели в неделю и до конца жизни. Понял, что молодому человеку пора строить нормальные отношения с нормальными женщинами. Они с Ханной собирались пожениться, но ведь не поженились же! Раньше он не прибегал к этой отговорке — она смахивала на поражение, к тому же придавала смысл настояниям его матери, — но в какой-то момент разум должен взять верх над самолюбием. Да и какое самолюбие в вечном воздержании? Он же не монах.

Не говоря уж о том, что, играя в эту игру, он развивает в Ханне болезненную зависимость. Он все время под рукой, баюкает ее, снабжает воспоминаниями, обслуживает — как же ей сделаться хоть немного самодостаточной? Это не кино, любовью ей здоровье не вернешь. Она больна, ей становится хуже, а лучше уже никогда не будет. Краткие ремиссии возможны, однако следом еще более глубокий провал, и, вечно торча у нее под рукой, — волосы зачесывая, чтобы казаться прежним, — он дает ей не любовь, но видимость любви, мыльный пузырь иллюзорных романтических поз, и этот пузырь лопнет, как только — и если — Ханна сумеет его проткнуть. Себя он обмануть не мог и вряд ли был настолько хорошим актером, чтобы обмануть Ханну, — в самом деле ему это удавалось? Подлинная отвага, сказал он себе, расплачиваясь по счету, в умении сказать «нет».

И не материнским настояниям он уступил, а повзрослел и решил для себя. Пока мать изо всех сил толкала его на новые свидания, Джона отчаянно сопротивлялся. Типичный младшенький, упертый, хотя и вежливый, по форме не столь агрессивный, как сестра, но только он и смел противиться родительскому натиску. На долю матери не выпадал тот опыт, который достался ему смолоду, и эту рано обретенную мудрость он предъявлял как обоснование своего права и долга не бросать Ханну.

И лишь в тот момент, когда Ив сажала его в вагон маршрута С, чтобы ехать на край города, забрезжила подлинная причина: он боялся. Ханна была ему нужна — едва ли не сильнее, чем он был нужен ей. Он цеплялся за Ханну, не представляя без нее своего будущего: он умел жить лишь ради кого-то.

А теперь у него есть альтернатива.

Альтернатива с губами и бедрами, с грудями и улыбкой — точно солнечный зайчик на воде.

Альтернатива обнимала его за талию, пошучивая насчет миллиардов микробов на один квадратный сантиметр поручней в вагоне метро.

Альтернатива поцеловала его в кадык и вывела на поверхность в районе 168-й стрит.

Альтернатива рассказывала все, что знала об этом районе. Видишь тот ряд домов? Их специально строили под старину. На самом деле возвели их недавно, анклав белых яппи в Восточном Гарлеме. То же самое происходит в Вест-Сайде и местами на Вашингтон-хейтс. И в Бруклине происходило, еще у меня на глазах. Ты можешь сказать, что я сама — один из факторов, и будешь прав. Откуда я все это знаю? Это наш город, Джона Стэм. Разве тебе не интересно, как живет город? Музей человеческих слабостей в полный рост. Становись в очередь, дивись, бросай монету в фонтан.

Неподалеку от станции метро они вышли к необычного вида площади, окаймленной деревьями, — издали Джона принял ее за небольшой парк, но затем проступили очертания высокого белого здания в колониальном стиле. Дом стоял под углом к кованой решетке, отгораживавшей несколько акров нестриженой травы. У Джоны отвисла челюсть.

— Что это?

— Особняк Моррис-Джумел, — пояснила она. — Старейшая усадьба на Манхэттене.

Кирпичная дорожка к входу была в плохом состоянии, кое-где разбита, занесена листвой. Перед крыльцом орудовал граблями толстяк с хвостиком на затылке и козлиной бородкой, казенная рубашка департамента парков и памятников побурела от пота. На Ив и Джону он уставился так, словно они прилетели на гигантском летающем тостере.

— Добрый день, — сказала Ив. — Можно?

Он провел их внутрь и выдал билеты. Первые посетители чуть ли не за месяц, сказал он.

— История никому не интересна.

— Джоне интересна, — сказала Ив. — Он прямо-таки живет в прошлом.

Они принялись читать афишки на стенах. Дом построен в 1765 году, стиль неоклассический. Первоначально усадьба простиралась от Ист-Ривер до Гудзона, через весь остров, расположение на вершине холма сулило в жаркие летние месяцы прохладу владельцу особняка, английскому полковнику Моррису. После Революции Моррис вернулся в Старый Свет, а в доме ненадолго поселился генерал Вашингтон (впрочем, сказала Ив, это же про все старые дома твердят: тут переночевал Джордж Вашингтон), а затем усадьба превратилась в трактир. В 1801 году Стивен Джумел, богатый француз, владелец плантаций на Карибских островах, приобрел этот дом, а после его смерти в 1832 году усадьба перешла к вдове, американке по имени Элайза, с темным прошлым — в юности она была проституткой — и замечательным даром выбирать известных, пусть и не всегда благодушных мужей. Вторым ее супругом стал престарелый вице-президент, прославившийся больше всего своими дуэлями, — Аарон Берр. Этот брак продолжался меньше года, на смертном одре Берр ухитрился оформить развод.

— Неугомонный человек, — заметила Ив.

После того как дом еще раз сменил владельца, власти Нью-Йорка сочли нужным положить конец его бурной истории, превратив исторический особняк в музей. Какому-то чиновнику хватило здравого смысла сохранить обстановку в неприкосновенности, и посетители могли оценить вкус и старания Элайзы Джумел: антикварные изделия из стекла, мебель — подлинный французский ампир, высокие напольные часы, небольшая, роскошно украшенная кровать.

— «Возможно, принадлежала Наполеону», — прочла вслух Ив.

— Да полно!

— Так написано. Музейные надписи никогда не лгут, Джона Стэм. Надежны, как Священное Писание. Джумели одно время жили во Франции, общались с императорской семьей.

— И он подарил им свою кровать?

— Etrange, mais vrai,[13] Джона Стэм. И знаешь, что из этого следует? Это, вероятно, самая древняя кровать на Манхэттене. Она такое повидала, что нам с тобой и не пригрезится.

Джона развернулся на пятках, паркет заскрипел:

— Как думаешь, сколько этот дом стоит?

— Уйму.

Он потрогал лепное украшение возле двери. Они осматривали второй этаж. В доме больше никого, и Джоне представилось на миг, каково это — иметь столько денег, полностью располагать своим временем. Чем бы он занялся? Наверное, все равно стал бы врачом. Или великим изобретателем, как Бенджамин Франклин. Он с завистью представлял себе эпоху, когда благодаря удачному опыту или озарению один человек мог далеко продвинуть все науки, — не то что ныне, в эпоху специализации, когда изобретательность требуется главным образом для написания заявок на гранты.

Он обернулся к Ив, собираясь поделиться с ней этими соображениями, но тут же позабыл обо всем:

— Что ты делаешь?

Она задрала юбку до талии:

— Войдем и мы в историю.

— Слезь с кровати!

В окне за ее спиной — пейзаж, отчасти размытый трещиноватым стеклом: рябит лужайка, рябят кованые ворота, мерцает дорожка, скрепленная, словно скобами, вылезшими на поверхность корнями. Парня из департамента парков нигде не видать — может, зашел за угол дома, а может, как раз впускает новых посетителей или поднимается на второй этаж проверить, что они тут затеяли.

— Вставай. Вставай!

Джона перешагнул бархатную ленточку, а Ив тут же обхватила руками его затылок, вынудила ткнуться лицом в ее шерстяной свитер. Барахтаясь, он сбросил на пол трехсотлетние расшитые подушки. Черт, ну и сильна же она! И она смеялась, смеялась истерически, как припадочная, шептала ему на ухо, уговаривая не быть размазней. Он все поглядывал через плечо, не приближается ли здоровяк из департамента парков с граблями и наручниками, — у него нет при себе наручников? — значит, он сядет на них сверху и будет сидеть, пока не прибудет полиция и не арестует их за осквернение памятника истории. Он оглядывался, а Ив поворачивала его лицо к себе и целовала так, словно хотела желудок высосать через рот. Ее руки проникли к нему в штаны, язык — между его зубов, очаровательная, испорченная, смеющаяся, и он тоже сунул руки ей между ног и потерял голову. Кровать жутко скрипела, как бы не рассыпалась кучей шифона, вельветина, кружев, дубовых щепок и пуха. Джона торопился, торопился изо всех сил, подгоняемый и страхом, и пальцем Ив, подбиравшимся к его «гиене», и перед самым концом она сжала его пальцы на своем затянутом резинкой хвосте и показала, как ее следует рвануть за волосы, и, когда он рванул, она издала невероятный звук — словно песня кита. И он рухнул на нее, оба они задыхались, плавая в собственном поту, Ив смеялась, лицо ее было розовым, как школьный ластик. Прямо Джоне в ухо она шепнула: Vive le roi[14], Джона Стэм!

10

С понедельника начиналась новая практика, в так называемой «Синей команде», а по-местному, жестоко и точно, «у жирдяев». Бариатрическая клиника[15] служила главным источником доходов для всей больницы, и здешние врачи славились умением выставлять пациентов ВЗД. На взгляд Джоны, им бы не повредила капелька НЗ (нежной заботы) в послеоперационный период, и, может, удалось бы избежать осложнений — вроде того, что ему довелось наблюдать в ночь, когда взорвалась дама с резекцией желудка.

Но у него и без того забот хватало.

Видимо, Джона не сумел скрыть изумления при виде своего нового начальства: Девион Бендеркинг ИНТ-2 — тот самый, с заячьей губой — разорался:

— Что вытаращился, ротожопый? Не рад меня видеть?

Следующие пять дней Джона вертелся как уж на сковородке. Вне операционной у Бендеркинга на шее болтался галстук с узором, выведенным желчью, — скрученный, будто его однажды затянули узлом и так и снимали, растягивая петлю, и вешали на ночь на столбик кровати. Удавка эта наглядно напоминала студентам, что без оценки за практику точно так же повиснут и они. Матерно бранивший всех подчиненных, Джону он с особым смаком именовал задротом, хренососом — «идиот» на этом фоне сходило за поощрение — и громогласно утверждал, что в тестировании на интеллект Джона уступит его любимой кошке. (Высказаться в ответ о странных привязанностях холостяка к домашней твари Джона побоялся.) Бендеркинг отправлял Джону в библиотеку за несуществующими в природе статьями, посылал за сэндвичами «маккаффин» и выбрасывал их, едва надкусив, требовал, чтобы Джона сменил хирургические штаны и халат — цвет не подошел.

Джона честно пытался отыскать в этих издевательствах педагогический смысл — или другой смысл, хоть какой-нибудь резон. Может быть, Бендеркинга девушка бросила? Брата зарезал человек, похожий внешне на Джону? Однако эти непрерывные приставания самой своей непрерывностью свидетельствовали: Бендеркинг — садист. Крупная такая надпись белыми буквами, как на входе в ад.

— Ты всех пациентов угробишь, задрот, соображаешь? Руки из жопы. Где ты учился?

— В Мичигане.

— У меня там дядя учился.

— Здорово.

— Здорово? Ничего не здорово. То-то радость — иметь родственника, учившегося в одном университете с тобой, бесполезное дерьмо навозного жука.

Мало того, операции тут сплошь делали лапароскопическим методом, а на лапаре задача студента — направлять камеру. Правильно выполнить эту работу немыслимо: хирурги, видимо, считали, что мозг Джоны напрямую подключается к их рукам. Если все сойдет гладко, похвалы не дождешься, отстанешь на полдвижения, опередишь всего-то на…

— Назад, — говорит Бендеркинг, — НАЗАД!

— Виноват.

К тому же изображение на экране перевернуто.

Право — это лево, лево — право, низ — верх, а верх — низ. Или… он путался: низ это низ, верх это верх, а вот право это лево и лево — право, или…

— ВЛЕВО, ИДИОТ!

— Виноват.

Но когда из-за этой техники ему не доставался нагоняй, Джона искренне ею восхищался. Генерация «Нинтендо» превратила хирургию в видеоигры. Через пятисантиметровый надрез врачи направляли свои длинные и тонкие инструменты с изяществом художников…

— Еще на полсантиметра приблизишь камеру и прожжешь ему дырку в кишках, идиот!

…и с агрессией Бендеркинга.

— Виноват.

Сосредоточься на человеке, думай о пациенте. Не о пациенте вообще, а об этом конкретном, об отдельном человеке, белом мужчине сорока с чем-то лет, страдающем приапизмом: даже под анестезией эрекция не спала.

— Еще один из клуба Пипка-торчком. ВВЕРХ!

Джона не вслушивался в непрерывный поток комментариев, он уже привык к шуточкам насчет веса и бородавок, больших и маленьких членов, зарослей черных волос. Все дозволено, пока пациент спит.

— Хорошо, что хрен мелкий, не мешает работать.

Грубость Бендеркинга была омерзительна, однако в ней Джона стал различать смысл: обезличивание. Хирургу это необходимо, даже самому порядочному. Чем меньше уважаешь в пациенте человека, тем меньше пугает мысль, как бы он не умер под ножом. И сам акт вскрытия и проникновения требовал забыть о том, что распростертый на столе обрубок плоти имеет желания, мысли, близких людей, мечты. Либо так, либо воспринимать это как предельную интимность, любовный акт — или, скорее, групповое изнасилование: жертва без сознания, а нас тут десять человек.

— Будь я его женой, я бы предпочел банан. Вправо. ВПРАВО!

— Виноват.

Изображение на экране распалось на три. Джона вырубился на миг, рука дрогнула. Что-то острое с силой ударило его по ноге: Бендеркинг крепко пнул нерадивого студента. И мир вновь обрел краски.

— С добрым утром, идиот! Работать будешь?

— Виноват.

Но виноватым он себя не чувствовал. Он злился.

Глядя на экран, воображал, как мог бы отомстить ублюдку. Заклеить его шкафчик в раздевалке. Слабительного ему в кофе. Тормоза на велосипеде перерезать. Не слишком богатое воображение, да Джона и не поощрял в себе такого рода фантазии. Но классно было бы, а? Жаль, он не такой, а то было бы классно.

— Засранец сраный! — сказал он Ив.

Они валялись в гостиной. Вечер пятницы. Журнальный столик сдвинут, стопки игр для «Плейстейшн» обрушились с него на пол. В доме через дорогу — в том самом, музее человеческих слабостей — зажглось несколько окон. Женщина делала йогу. Малыш пронесся куда-то и врезался не по росту тяжелой головой. Голый по пояс мужчина курил и стряхивал пепел в цветочный ящик, окаймлявший подоконник.

— Что, опять? — спросила она.

— Задерживает допоздна. — Джона хотел поскрести спину, не дотянулся, Ив молча оказала ему услугу. — Кружка у него любимая. Единственная и неповторимая кружка для кофе. У нее разбилась ручка, и Бендеркинг заставил меня склеить все осколки, чтоб видно не было. Я провозился два часа. Осколки крохотные. Может, он ее сам нарочно разбил. — Джона бессильно потряс кулаком.

Молчание.

— Почему ты терпишь? — спросила она.

— Пятнадцать процентов моих баллов зависят от него.

— Но ты же не ночной горшок! Дай отпор.

— Ага.

— Этого малого кто-то должен поучить хорошим манерам.

— Пусть он просто исчезнет с лица земли.

— Будет сделано. — Она сделала руками пассы, изображая фокусника.

Он радостно зафыркал:

— Надеть ему бетонные ботинки! Покойся с миром! И думать о нем забыть.

— Я у тебя в долгу, Джона Стэм, так ведь? Одно твое слово.

— Сделай это!

— Сделаю. — Она поднялась, перешла в кухонную зону, взяла электрочайник. — Чаю?

— М-м…

Он поднялся и начал застегивать рубашку. Глянул на часы: одиннадцать тридцать. Еще позаниматься надо. Утром рано вставать. Ив заварила пакетик, выкинула его в мусорное ведро. Заговорила о планах на выходные. Можно затеять такую же поездку, как в прошлый раз, но кое-что будет и по-другому…

— Я не смогу.

— Почему?

— Джордж звонил. Обиделся, что я их подвел.

— А тебе-то что? Пиявка, а не человек.

— Не в нем дело.

— А в ком, Джона Стэм? Тебе явился призрак неисполненного долга?

— Он сказал, Ханна плакала.

Ив отпила глоток, поморщилась и вылила чай в раковину. Потом отвернулась от Джоны, уперлась руками в кухонный столик, плечи приподняты и напряжены. Он не знал, как быть. Попытался обнять ее сзади, но Ив вывернулась, ушла к окну.

— Прости, — сказал он.

Она молчала.

— Я не могу вот так резко все оборвать, — сказал он. — Так неправильно.

— Неправильно держать меня за второй сорт.

— Тут все сложно.

— Сложно? А по-моему, проще не бывает. — Голос ее дрогнул.

— Будь моя воля, я бы… — Он чуть было не сказал: забыл бы туда дорогу, но закончил иначе: — Добавил бы к суткам еще пять часов.

— Спасибо.

— Я же хожу на работу, — напомнил он. — Это моя обязанность, и ты с этим не споришь. Не требуешь, чтобы я прогулял.

— Дурацкая аналогия, Джона Стэм.

— Почему?

— Потому что она — вовсе не обязанность.

— А как иначе?

После долгой паузы она сказала:

— Я люблю тебя.

Его сердце как-то неприятно икнуло. Самым своим благоразумным тоном он ответил:

— Мы еще не… в смысле… не прошло и месяца.

— В этом деле не предусмотрен минимальный испытательный срок.

Он потер виски:

— Я…

— Ты тоже меня любишь.

— Ив…

— Ты рискнул жизнью ради меня. Как только ты меня увидел, ты понял, что любишь меня и что я буду тебя любить, — потому ты и спас меня. Ты же мог просто вызвать полицию. Мог наблюдать со стороны. — Она обернулась и поглядела на него в упор: — Ты бросился защищать меня.

У него перехватило дыхание.

Она продолжала:

— Каждый миг, что я живу на этом свете, я живу благодаря тебе. И вывод ясен: ты для меня все. Даже если б я не хотела тебя любить, я бы не могла иначе. Я перед тобой в долгу, и этот долг все время растет.

— Я тебе его прощаю, — сказал он.

— Это не в твоих силах. Простишь долг — он начнет расти сызнова. Пока я дышу, я принадлежу тебе.

Он хотел остановить ее: полно, образумься! — но не мог. Не мог, потому что, хотя на его слух это было безумием, она со всей очевидностью воспринимала каждое свое слово всерьез. Как свидетельство.

А как было — когда они с Ханной? По-другому. Но тоже — отдались потоку. И вот опять.

Лгать нельзя, молчать еще хуже. Он двинулся к ней, обнял, поцеловал в пробор.

— То, что я езжу к ней, на моих чувствах к тебе никак не сказывается. — Он погладил ее по спине. — И вечер будет наш.

Она молчала. Он хотел отделаться шуткой, вернуться к прежнему настроению. Но тут почувствовал, как содрогается ее живот, слезы потекли ему на руку, проникая под повязку на локте. Рана уже покрылась корочкой, но слезы все-таки щипали больное место: слезные железы человека выделяют жидкость, в которой на тысячу долей воды приходится девять долей соли.

Ханна отказалась выходить из своей комнаты: наказывала его за то, что напрасно ждала в прошлые выходные? Она и от еды отказалась, свернулась клубком и снова провалилась в сон. Джона сидел у ее постели в розовом плетеном кресле с полной тарелкой на коленях и следил за тем, как Ханна борется с дурным сном. Никому он своим приездом лучше не сделал.

Посидел и вернулся в гостиную.

— Семь букв, взаимозависимость, первая «С», третья «Б».

— Симбиоз.

Джона съел полкусочка американского сыра, остаток скормил Лентяйке Сьюзен. Мобильный телефон замигал.

Два новых сообщения.

— Джона, знаешь, чего бы я хотел…

Джона приподнял руку, прося подождать.

Получено сегодня, в час тридцать семь дня.

Привет, это я. (Это Вик.) Мы с ребятами решили устроить сегодня вечером турнир по покеру, скинемся по двадцать баксов. Начало в шесть, в общаге. Позвони, если придешь.

Три часа. Раньше семи домой не добраться, к тому же он устал, к тому же обещал провести вечер с Ив. Джона покосился на Джорджа — тот складывал газету, чтоб она стала плотнее и удобнее было писать, жевал кончик механического карандаша — и стер это сообщение.

Второе сообщение пришло, пока он сидел наверху с Ханной.

Привет, Джона Стэм.

Он резко выпрямился.

Держу пари, ты очарован моим звонком посреди дня.

Его словно подбросило пружинами дивана, одним прыжком Джона вылетел из гостиной — и в кухню.

— Джона?

— Я хотела извиниться за ту недостойную сцену ревности…

Он забрался в уголок со стиральной машиной, присел между огромной бутылью с отбеливателем и проволочной корзиной, полной задубевших полотенец.

— Надеюсь, ты нашел укромное местечко. Расслабься. Приглуши свет. Может, стоит свечки зажечь…

— Джона!

— Минуточку.

— …крой глаза, Джона Стэм. Ну же. Закрой глаза и слушай меня.

Как ни смешно, он повиновался.

— Я знаю, ты закрыл глаза. А теперь представь себе…

Полился поток непристойностей.

До чего ж богатый у нее словарь!

— Джона!

Он захлопнул мобильник, вскочил — чудовищная эрекция. Поспешно наклонился, притворяясь, будто нажимает кнопки стиральной машины.

— Чем ты занят? Решил стирку запустить?

— Секундочку!

— Если ты запускаешь стирку, там еще лежат…

— Просто — просто подожди. Я приду через секунду. — Лицо у него горело, он ждал, сжимая в руке телефон, пока Джордж, бормоча «конечно-конечно», не убрался из кухни.

Он сосчитал до двухсот, смочил бумажное полотенце, обтер им лицо. Поправил хозяйство, уложив член вдоль левого бедра, и заставил себя вернуться в гостиную. Джордж что-то царапал в кроссворде, не поднимая головы, и не заметил ничего из ряда вон выходящего. Джона пробрался к дивану и прикрылся, уложив себе на колени сумку.

— Девять букв, «увлеченный человек», ни одной подсказки.

— Не знаю.

— Ты в порядке?

— Неожиданные… неожиданные новости. (Джордж уставился на него с любопытством.) Моя мама. Ее стихи опубликуют в журнале.

— Это же здорово.

— Угу.

— Поздравь ее от меня.

— Непременно.

— Идеи появились?

— Что там у нас?

— Девять букв, «увлеченный…» Стой, я понял: энтузиаст.

— Вроде правильно.

— Джона, тебе плохо?

— Нет.

Джордж пососал ледяной кубик.

— Дать попить?

— Спасибо, нет.

Несколько минут спустя Джордж сообщил:

— Мы летим во Флориду, корабль отбывает оттуда. Или про корабль не говорят «отбывает»? Снимается с якоря? Выходит из гавани?

Кто такие «мы», призадумался Джона. Или Джордж говорит о себе «мы», напускает величия, чтобы с тем большим правом распоряжаться чужим отпуском? Психологический подход: твое личное удобство — против общественного блага.

— В общем и целом я договорился с Бернадеттой, она будет проводить здесь весь день, — продолжал Джордж. — Подробности обсудим ближе к делу, но все-таки: сколько примерно денег тебе понадобится?

— Обсудим ближе к делу?

— Да-да, конечно. Нервничаю, сам понимаешь.

— Еще бы.

— Я ценю твою помощь. Высоко ценю, поверь. Тут еще одна проблема.

Джона заскрежетал зубами.

— Какая?

— Бернадетта. Ты же ее знаешь.

— Нет. Что случилось?

— Упрямая очень. — Джордж пожевал карандаш. — Хоть кол на голове теши. Потому-то я и могу ей довериться. Но вот с Рождеством беда.

— Угу.

— Она католичка. Набожная. Ладан, святая вода и так далее. Я предлагал доплатить, но дело, похоже, не в этом.

— Предложи больше.

— Говорю же, не в этом дело. Тут деньги ничего не решают. Она хочет сходить в церковь, провести время с близкими.

— Понятно.

— Ну конечно, — подхватил Джордж. — Вполне естественное желание.

— Ага.

— Вот и выходит, что мне нужен кто-то — прикрыть эту ночь и ее выходной.

Джона предоставил этой фразе повиснуть в застоявшемся воздухе.

— Ты меня выручишь? — спросил Джордж.

— Я тоже хочу провести время с близкими.

— Вы не отмечаете Рождество.

— Не отмечаем как религиозный праздник. Но это семейный выходной.

— Если бы ты уехал с друзьями кататься на лыжах, то вовсе не повидал бы родных.

— Оно так, но…

— Ладно, оставь. Не в этом суть. Я вовсе не прошу тебя дежурить на Рождество. Не о том речь. — Джордж свернул газету. — Ты просто подумай, я лишь об этом прошу.

— А то и видно.

— За кого ты меня принимаешь?

Джона примирительно махнул рукой.

— Я вот о чем: нужна еще одна сиделка. Может, ты знаешь… нет, правда, Джона! Такое недоверие…

— Прошу прощения. Как я мог подумать.

— Ну, как бы там ни было. Ханна, ты знаешь, новых людей принимает с трудом, но если бы мы познакомили их заранее, то и в декабре не было бы никаких сюрпризов. Потому и говорю тебе сейчас: если услышишь о ком-то подходящем… — Джордж поднялся. — Уверен, что выпить не хочешь? А копченой рыбки?

— Ничего не надо.

Холодильник распахнулся, и кошка замяукала. Джордж кинул ей лосося.

Злясь на весь свет, Джона побрел в дальнюю комнату. Встал на беговую дорожку — не фурычит. Отыскал шнур и розетку, подключил. Выставил четыре километра в час и пошел шагать, пока не онемели намертво вцепившиеся в рычаг руки.

Достала фамильярность, бог знает почему установившаяся в их отношениях с Джорджем: наглость под видом приветливости, выпивка, мерзкие трусы, в которых Джордж расхаживает перед ним. С какой стати натягивать брюки, это ведь Джона приехал, а не английская королева!

Он выключил тренажер и подошел к каминной полке, где стояли горчичного оттенка фотографии Венди. Лицо неулыбчивое, пусть на лице веснушки, зато волосы словно утюгом заглажены, даже в брюках-клеш и замшевой куртке выглядит мрачной. Изначально Венди Рихтер была светловолосой и пухленькой, никакого сходства с дочерью вплоть до конца семидесятых, когда она забеременела, и тут-то началась конвергенция: как странно, чем больше у Венди на этих фотографиях вырастал живот, тем более возрастало и сходство с Ханной, пока мать и дитя не встретились — живые двойники.

Считал ли Джордж свой брак ошибкой? А если так, не была ли ошибкой и его дочь? В какой момент неудачный выбор уже нельзя назвать отклонением от правильного пути, в какой момент он становится самой жизнью?

Джона вернулся в гостиную.

— Джордж!

— М-м?

— Ты едешь в круиз один?

Краткая пауза, карандаш скребет по газете.

— Почему ты спрашиваешь?

— Любопытство одолело.

— Это… — Джордж стер неверное слово, подул на газету. — Это не твое дело.

Джона отмолчался.

— Но раз уж ты спросил… нет, не один.

— Ханна про нее знает?

— Это личное, — сказал Джордж.

— Ладно.

— Нет, не знает.

— Ты уверен?

— Откуда ей знать?

— Она не глупа. Может и догадаться.

— Я не говорю, что она глупа. Но откуда ей знать? — И вдруг решительно, даже с гордостью: — Ее зовут Луиза.

— Можешь не отчитываться.

— Мне стыдиться нечего. Мне что… — голос Джорджа упал, — мне и не жить вовсе?

— Живи.

— Мало того, что я в собственном доме вынужден украдкой…

— А кто тебя вынуждает?

— Словно я могу делать все, как захочу. Ты же прекрасно понимаешь…

— Из-за Ханны?

— Нет, из-за Ли Харви Освальда!

Джона не стал отвечать резкостью на резкость.

— Может, ей понравится, если в доме появится женщина.

— Она ее не примет. Обеим будет только хуже.

— Откуда ты знаешь?

— Это моя дочь. Я знаю, с чем она может справиться, а на что не пойдет.

— Мне кажется, ты не даешь ей достаточно…

— Даже не начинай. Не начинай, не начинай об этом!

— А сама Луиза? Если нужен предлог, чтобы их познакомить, то далеко ходить не придется: попроси ее помочь.

— У нее без того жизнь была нелегкая. Предпочту ее не напрягать.

— И будешь вечно лгать Ханне?

Джордж смял газету в тугой мячик.

— Ты-то что в этом понимаешь? Наведываешься к нам два раза в месяц. А остальные двадцать девять дней как? С понедельника по пятницу? Ты же не здесь.

Джона почти сразу же сумел отпарировать этот удар:

— Я вообще не обязан быть здесь.

— Ну так и не делай мне одолжений, если после этого собираешься мораль читать. Мне плевать, что ты делаешь и чего не делаешь. Приезжай когда вздумается или сиди дома. Но если ты вообразил, что вправе учить меня, как мне своим личным временем распоряжаться, — гори в аду.

Молчание.

Джона вернулся к дивану и принялся запихивать книги в свою сумку.

— Что ты делаешь?

Молния застряла, Джона рванул, сломал молнию, закрыть сумку не удалось. Так, с зияющим отверстием, он и перекинул ее на ремне через плечо.

— Ищи кого-нибудь другого на Рождество.

Тут Джордж, до тех пор мирно и удовлетворенно дувшийся, подскочил:

— Мы же договорились!

— Передоговорились.

Джона успел отмахать полквартала, прежде чем Джордж догнал его на своей «Акуре»:

— Ты обещал!

Он чуть было не ударился бежать, но толку-то: на машине Джордж все равно бы его перехватил. Да и позорно спасаться бегством. Он просто шагал дальше, глядя прямо перед собой.

— Ты же не мне плохо делаешь, сам понимаешь. Ей. Она просила, чтобы ты побыл с ней.

— Объяснишь ей, что я не стану этого делать по твоей вине.

— Джона! Садись в машину.

— Пошел на хрен.

— Я сделаю вид, что этого не слышал.

— В таком случае я повторю: пошел на…

Джордж проехал вперед, затормозил и вышел из машины, не выключая двигатель. Джона крепче сжал ремень своей сумки. Он и так был крупнее Джорджа, а сейчас словно вырос втрое.

— За что ты со мной так?

— Чего ты от меня хочешь, Джордж?

— Я тоже человек. Неужели не понимаешь? Мне позарез нужно отдохнуть. Мне помощь нужна. Чего мне не требуется, так это твоих допросов.

— Не будет никаких допросов, — посулил ему Джона. — Ничего не будет. Не надо волноваться, когда я приеду, встречать на станции — впрочем, ты частенько забывал меня встретить, — и сидеть с Ханной я не стану. Найди человека и заплати. Тебе нужна помощь — организуй. Найми сиделку. Еврейскую сиделку. Кто еще станет работать в Рождество?

Впервые на его памяти Джордж струхнул всерьез:

— Я же не хотел…

Джона двинулся вперед, обходя своего несостоявшегося тестя. Почувствовал прикосновение ладони к своему локтю, чуть было не ударил в ответ, стряхнул назойливую руку и пошел дальше.

11

В ту ночь Ив не пришла. Джона, пьяный от адреналина, места себе не находил: сейчас бы рассказать Ив, как все вышло и какое решение он принял в поезде по дороге домой.

Как он ни злился, все же понимал, что главным образом от внезапного разрыва пострадает Ханна, а не ее отец. Надо отучать ее постепенно, как снимают с наркотика.

Вплоть до Рождества он продолжит регулярные визиты. Три с половиной месяца, ничего страшного, он уже вытерпел целый год хаоса. Три с половиной месяца — это четырнадцать недель, при нынешнем его расписании — еще пять или шесть раз съездить. Столько-то он выдержит — ради Ханны, во имя Ханны, в память.

И первую неделю каникул он должен провести с ней. Он мог бы отказаться от своего слова, черт с ним, но страшно было подумать, как Джордж преподнесет это Ханне. Джона больше не желает тебя видеть. Можно заставить Джорджа попотеть, можно вынудить его извиниться, но ехать в конце концов придется.

Угроза сорвать Джорджу отпуск в любом случае была на девяносто процентов блефом: Джоне требовалось увидеть реакцию Джорджа — и свою собственную. Понять, каково это: сказать «нет». И теперь он знал: очень даже ничего самочувствие. Не то чтобы прекрасное, но вполне терпимо. Терпел же он противоположную крайность, когда соглашался на все.

С Рождеством все его обязательства заканчиваются. Начиная с января он сведет посещения, скажем, к одному разу в месяц. Потом раз в два месяца, в три. В апреле у Ханны день рождения, это не обсуждается. А затем — никаких обещаний.

Он хотел поделиться с Ив. Пусть не приписывает заслугу себе — эти мысли давно уже вызревали в его мозгу, — но спасибо, что подтолкнула в верном направлении. Рассказать ей — в какой-то степени подтвердить, как много она для него значит, пусть он пока не совсем — или даже вовсе не — готов признаться ей в любви. «Ты указала мне путь», — скажет он ей. На первых порах этого ведь будет достаточно, чтобы удовлетворить ее?

Джона ждал и ждал. В полночь явился Ланс и прямиком направился к «Плейстейшн».

— Все еще не спишь?

Обрадовавшись возможности отвлечься, Джона отодвинул от себя учебники:

— Бессонница.

— Облом.

С полчаса Джона следил за тем, как Ланс рубится с зомби.

— Как, говоришь, называется эта игра?

— Чувак, здорово, что ты просишь меня заполнить провалы в твоем знании современности, — провалы до самого земного ядра, по правде сказать. Это классика, «Обитель зла».

— Там есть персонаж по имени Бендеркинг?

— Как-как?

— Проехали.

Потерпев многократное поражение, Ланс выключил телевизор и мрачно уставился на темный экран:

— Что-то я без особой пользы провел день.

— Отточил координацию между глазом и рукой.

— Так родители оправдывали видеоигры на рубеже восьмидесятых и девяностых, — кивнул Ланс. — Это подтверждается медицинскими исследованиями?

— Насколько мне известно, нет.

— Беру свои слова назад. Кое-чего я сегодня достиг: съемка продолжается. Мой «Гражданин Кейн».

— Показал бы мне как-нибудь.

— Сию минуту, Верный Глаз! — Ланс выбежал из гостиной.

— Нет-нет, не… У меня еще… Ланс, не надо!

— Дайджест за последние дни. — Ланс вернулся, потрясая диском. — Революционная вещь.

Джона вытерпел четыре минуты Ланса, читающего немецкий киножурнал, — листает словарь, шевелит губами; две минуты Ланса на зарядке; шесть минут Ланса с расческой перед зеркалом; девять минут — Ланс курит, глядя в потолок.

— По-моему, это верно передает, кто я есть.

Тридцать секунд Ланс на экране чистил зубы, и на том терпение Джоны лопнуло. Он готов был заявить об этом вслух, но картинка на экране сменилась — появилась слабоосвещенная гостиная.

Джона Стэм.

— Мое любимое, — прокомментировал Ланс.

На экране Ив шла по диагонали через гостиную. Босая, серая прямая юбка, шерстяной свитер, как всегда. На прошлой неделе она приходила в таком наряде.

— Боже! — задохнулся Джона.

— Разобрать слова трудно, разве что подкрутить звук. В смысле, когда разговаривают. Когда дойдет до дела, будет достаточно громко.

Джона промолчал: его взгляд был прикован к руке в нижнем левом углу экрана. К его собственной руке. Значит, камера где размещалась? Он попытался вычислить — оказалось не проще, чем на лапароскопии.

— Даже интересно, почему никто из соседей полицию не вызвал? Вы, ребята, просто животные какие-то. Можно подумать, тут человека убивают.

Джона смотрел, как Ив взгромождается на него. Они почти выпали из кадра: Ив увлекла его на пол. Не та ли это ночь, когда Ив выбросила его галстук в окно? Та самая: вон полетел.

Хороший был галстук.

— Ты никогда не говорил мне, что склонен к эксгибиционизму, чувак. В том-то и прелесть дружбы, всегда узнаешь что-то новое.

Ив: само терпение. Балерина, которой в партнеры достался гиппопотам. А он… на кого он похож? Напряженный, придурковатый, нелепый… Так смотрятся на мгновенном фото посетители аттракциона, выползающие с чертова колеса. Если показывать людям, как они выглядят в припадке страсти, монастыри живо наполнятся. Ив как-то странно обмякла, перекатившись на бок. Что это — пассивность? Вот она снова в кадре, верхом на Джоне, и наведенная на резкость камера открыла Джоне что-то новое: Ив пыхтит, работает бедрами, содрогается всем телом, но выражение лица — равнодушное. Пассивность? — спрашивал он только что. Хуже, чем пассивность. Скука.

Он потянулся за пультом, но Ланс отскочил в сторону:

— Погоди, сейчас будет самое интересное.

— Выключи.

— Ты что?

— Я не собираюсь на это смотреть.

— Почему бы и нет?

— Это я. — Джона попытался вырвать пульт, Ланс быстро отступил за шезлонг.

— Ну-ну, — сказал он, в миролюбивом буддистском жесте раскрывая ладони. — Охолони.

— Поверить не могу, на хрен!

— Ребята, вы проделали всю работу, вам и вся честь.

— Я просил не ставить здесь камеру. Куда ты ее засунул?

— Чувак…

— Куда?

Ланс показал: на холодильнике, между полупустыми коробками хлопьев. Как раз там, где он с самого начала запретил прятать камеру. Джона полез за ней.

— Я притащил ее сюда пару недель назад поснимать себя и забыл убрать. А когда взял — смотрю, тут ваши любовные игры. Ну ты и зажигаешь, чувак. Я оторваться не мог, как ты начал шурудить.

— Не был бы ты говном, сразу бы оторвался.

— Чувак, благодаря тебе у меня подписка выросла вчетверо. Ты мой самый популярный блок…

— Какой я тебе блок, на хрен!

— Послушай, при чем тут я, если тебе охота заниматься этим по всей кварти… эй! — Ланс едва увернулся от мандарина, который врезался в стену и оставил на ней пятно Роршаха. — Ты меня покалечишь. Прислушайся к голосу разума, чувак… и поставь это на место.

Высунув руку с «Плейстейшн» за окно, Джона потребовал:

— Дай сюда камеру.

— Камера — всего лишь сосуд, чувак. Ты — художник, который наполняет этот сосуд. Прошу тебя, поставь приставку на пол.

— Ты выложил нас в Интернете.

— Нет, нет! Я стер вас с сервера. Это последняя копия.

— Кто угодно мог скопировать для себя.

— Не, чувак, не… — Ланс вытянул губы трубочкой и выдохнул: — Точно.

— Точно!

— Интернет-видео недолговечно, чувак. Через неделю про тебя и думать забудут, че! Ты ж не какая-нибудь знаменитость.

— Завязывай с камерами.

— Как, совсем? Ты что?

— Тут чтоб больше не было. Никаких камер в гостиной.

— Хорошо. Хорошо. Все, как ты захочешь. Поставь приставку — аккуратнее.

— Камеру!

Со вздохом Ланс передал ему камеру, и Джона вернул «Плейстейшн» на свободный от пыли прямоугольник на телевизоре. Затем выдрал диск и сломал его пополам.

— Чувак, это ни к чему… ооооо, да успокойся же! Жаль, что ты не ценишь собственное творчество. Камеру мне когда отдашь?

Джона швырнул обломки диска в мусорное ведро.

— Мама написала мне на «мыло», — продолжал Ланс. — Она считает, что твоя партнерша притворяется. Все не по-настоящему, думает она. А парень из Куала-Лумпура обиделся, что вырезали оргазм.

Джона одним движением послал камеру за окно, с высоты пятого этажа. Она грохнулась на тротуар против дома, две девчонки, прихлебывавшие из скрытой коричневым бумажным пакетом бутылки, завизжали в испуге. Ланс подбежал к окну, дружески обнял Джону:

— Прости, что расстроил тебя, чувак. Я тебя люблю, Джона.

— И я тебя, Ланс.

— Послушай, есть идея. Давай смотаемся вместе в Атлантик-Сити. Или в Грейсленд. Снимем полнометражку. Сам подумай: у тебя стресс, мне отпуск не повредит… ну что ж ты уходишь, когда я с тобой говорю, это невежливо!

12

Вторник, 21 сентября 2004

«Синяя команда», вторая неделя практики

Всякое сходство, которое могло быть у Симоона с покойным братом, Симоону удалось стереть с помощью хорошего ухода за собой. Плотного сложения, черноусый, с ямочкой на подбородке. В кожаной куртке и в солнечных очках.

— Под Аль Капоне косит. Вот его сторожевой пес. — Белзер открыл другую папку, заполненную отксерокопированными письмами, ходатайствами, решениями суда.

Он хранил у себя фотографии всех, с кем приходилось иметь дело: помогало не путаться в людях и, как он уверял, угадывать их слабые места. Роберто Медина был облачен в дорогой серый костюм с жилеткой, золотая цепь от часов. В целом даже симпатичен, если не считать гигантских бровей. Улыбка уверенного в себе красавчика, щечки латиноамериканской поп-звезды.

— Первостепенный засранец, — прокомментировал Белзер. — Явился ко мне, прошелся по кабинету, все проинспектировал. «Замечательный вид, — сказал. — Приятно иметь такой большой офис. У меня офис маленький, в Бронксе, вы знаете». Как будто мне следовало извиниться за это или впечатлиться, уж не знаю. Пустился рассказывать, как он по вечерам учился в юридической школе. «Работал посудомойщиком». Потом глянул туда, — Белзер ткнул в литографию на дальней стене, — и говорит: «Что это, как мило». Прочел плакат, черт его побери. Представляешь? «Элсворт Келли — какая-то знаменитость?» Я сижу, жду, когда он к делу перейдет, а он читает мои плакаты. «У вас тут словно в музее, — говорит. — Я в искусстве почти не разбираюсь. Государственная школа». Хрен. Честное слово, сынок, я бы отодрал этого засранца даже охотнее, чем ты сам.

Джона перестал слушать. Он вспоминал, что сказал ему Бендеркинг, когда он отпрашивался на два часа.

Я тебе не мамочка. Не хочешь вкалывать тут — свободен. У каждого поступка есть последствия, и тебе придется иметь с ними дело.

Не хватало только завалить практику по хирургии. И ведь это реальная угроза: парочка четверокурсников, вынужденных проходить практику по второму разу, маячила в коридоре — бледные трупы, Сизифы за нелезущим в горло завтраком. В окончательной оценке суммируются и другие баллы, к тому же еще предстоит экзамен, но если Бендеркинг поставит себе целью раздавить Джону, это в его власти.

Белзер, не жалея своего времени, разъяснил Джоне суть претензий семейства Инигес, подчеркивая технические моменты, благодаря которым, как он уверял, иск провалится.

— Расизм? — переспросил Джона.

— Так он утверждает. Мол, действия Рэймонда сводились к самозащите.

— Она ползла. И — и — откуда вообще им знать? Я там был, а их там не было.

— Эй, парень, меня обрабатывать без надобности. Я просто воспроизвожу слова Медины. Дескать, ты застал эту сцену и решил, что если цветной мужчина — он все время твердит о «цветном мужчине» — и белая женщина подрались, значит, цветной — заведомо обидчик. Не таращься на меня так, сынок, не я же это придумал. Это он говорит. Послушай, что он пишет: «Мистер Инигес соответствовал стереотипным предрассудкам вашего клиента, и ваш клиент счел себя вправе прибегнуть к насилию. За эту ошибку он должен расплатиться». — Белзер поднял глаза. — «Стереотипные представления»! Выразительно сказано! Болтать эти ребята умеют. Медина сметлив — он знает, что ему не выиграть. Но задать белому трепку — уже удовольствие.

— Что вы ему сказали?

Белзер ответил:

— Я сказал ему: «Славно, Боб! Мы вызовем свидетельницей мисс Жжонс и спросим ее, казалось ли ей — учитывая три колотые раны в спине и одну в руке, — что ее жизни угрожает опасность. Думаю, присяжные примут нашу точку зрения, особенно когда я изложу им многочисленные случаи агрессии со стороны Рэймонда, в том числе обвинение, предъявленное ему в 1992 году, — он напал с бейсбольной битой на коллегу, — а из пансиона его едва не выгнали за ссоры с персоналом. Или можно пойти другим путем и выслушать показания помощницы окружного прокурора, которая назвала моего клиента (существует запись этого разговора), цитирую, „одним из храбрейших людей, каких она когда-либо видела“. Думаю, мы также убедимся в том, что Рэймонд, чья смерть якобы причинила вашему клиенту, цитирую, „серьезные финансовые затруднения“, более десяти лет не платил налогов — и не потому, что уклонялся, а потому, что не имел никаких доходов. Думаю, присяжным полезно будет узнать, что, согласно банковскому отчету, ваш клиент посылал брату пятьсот долларов в месяц на прожитье. Прям голову себе сломал, Боб, что у вас за математика: избавление от убытка в шесть тысяч в год вы объявляете финансовой потерей. Заодно я сообщу присяжным, что вы умышленно направили моему клиенту повестку не по домашнему адресу, а на работу, в больницу, где он лечит тяжело больных людей, тем самым безответственно помешали нормальному ходу жизненно важных для пациентов процедур и нанесли ущерб репутации моего клиента. Также полагаю, что присяжные согласятся: моему клиенту причинены тяжкие моральные страдания и это дает ему право в свою очередь подать иск и требовать компенсации. Уверен, любое жюри присяжных — хоть белое, хоть чернокожее, хоть какого вам угодно цвета — присудит моему клиенту изрядную сумму из наследства Рэймонда Инигеса, то есть за счет вашего клиента». — Белзер примолк, отдышался и подытожил: — Примерно так я ему сказал. Может, не дословно, однако смысл такой.

— И что он ответил? — поинтересовался Джона.

Белзер пожал плечами:

— Увидимся в суде.

К вечеру вторника отсутствие Ив растянулось уже на четыре дня и Джона занервничал. Он то и дело отрывался от учебников и поглядывал в окно. Посылал ей письма по электронному адресу. Господи, пусть бы купила себе, наконец, мобильный, он готов за него платить.

Без нее решимость Джоны быстро слабела. В среду он позвонил Джорджу, что-то мямлил, помирился. Извиняться ни тот ни другой не стал, но оба молча дали понять, что будь у них шанс переиграть тот субботний день, они бы вели себя по-другому. Джона подтвердил обещание провести с Ханной каникулярную неделю — ради Ханны, подчеркнул он, не ради Джорджа. На что Джордж ответил: «Я и прошу ради нее». Повисла пауза. На том разговор и закончился. А он-то рассчитывал определиться раз и навсегда.

Джона раскрыл бумажник и достал клочок картона, оторванный от краешка одной из папок Белзера, на нем он записал домашний телефон Инигеса, пока адвокат наведался в туалет.

Телефон на том конце прозвонил трижды, ответила женщина с голосом диджея. Джона спросил Симона.

— Кто это?

— Знакомый его брата.

Сынок, что ты творишь, нельзя сближаться с ними…

Щелчок — взяли другую трубку. На заднем плане тихонько — саксофон и барабаны.

— Слушаю.

— Мистер Инигес?

— Да. Кто это?

— Я Джона Стэм. — Он передохнул. — Я тот, кто…

— Мне известно, кто вы.

— Извините за беспокойство. Мой адвокат не разрешил мне делать это, но я хотел — хотел попросить прощения за то, как вышло с вашим братом. Вряд ли вы мне поверите, но я вовсе не хотел ранить его. Клянусь. Ничего страшнее со мной в жизни не случалось, и мне очень, очень жаль. Вам, наверное, все равно, но я должен был сказать вам.

Инигес повесил трубку.

Сосредоточиться на занятиях он не мог, провел весь вечер, разыскивая Ив через «Гугл» и получая все те же скудные результаты: Жжонс Ив не найдена; Жжонс И., просто Жжонс — пустышки, вместо этого поисковик предлагал вывести его на старых друзей и одноклассников, Джону уже тошнило от этой заманиловки. Попытка закрыть браузер вызвала шквал всплывающей рекламы: Камеры-шпионы! Вы — миллионный посетитель! Убей кролика и получи MP3-ПЛЕЙЕР БЕСПЛАТНО! Они размножались быстрее, чем Джона успевал их закрыть, и сбой системы он принял как избавление.

Телефонного справочника в доме не было. Люди моложе тридцати пяти ими уже не обзаводятся.

На сайте провайдера не нашлось ни Ив Джонс, ни Ив Жжонс. Ни в Хобокене, ни в Нью-Йорке, ни в пригородах.

Он позвонил сестре.

— Джона-бой, рада тебя слышать.

— И я тебя.

— Добудешь мне лекарств? Буду торговать на работе. Все коллеги принимают успокоительное, одна я не при делах.

— Проблемы со сном?

— Нет. Но иногда я вырубаюсь на несколько часов и прихожу в себя в мотеле на шоссе I-95 без кошелька и нижнего белья. Что у тебя слыхать?

— Хотел попросить тебя посмотреть одного человека в базе данных выпускников Йеля.

Мясисто присосалась на место дверца холодильника, в трубке послышался щелчок открывающейся банки и смачный глоток.

— Самое приятное в беременности — запрещены низкоуглеводные напитки, — сообщила Кейт. — Я уж и забыла вкус кукурузного сиропа.

— Колу нельзя, в ней кофеин, — обеспокоился он.

— Это спрайт, — пояснила Кейт. — Знай свое дело. Так кто у нас из Йеля?

— Я познакомился с девушкой, она училась с тобой на одном курсе, хотел побольше разузнать о ней.

— О, Джона-бой подружкой обзавелся.

— Просто знакомая. — Оправдывается, как шестилетка. Сестры — они доведут.

— Джону девушка нашла, за врача она б пошла.

Он терпеливо ждал.

— Ладно, ладно. Сейчас посмотрю… Боже, ну и беспорядок у меня в кабинете. Приезжай, приберись, а?

— Щас.

— Спасибо, дорогой братик. И я тебя люблю.

Копия матери. Джона словно воочию видел Кейт в роскошной библиотеке на первом этаже, которую она превратила в свой кабинет: стеллажи взметнулись на шесть метров, до самых балок. Когда они с Эрихом купили дом — денег больше, чем надо, а недвижимость падала в цене, — Кейт пошутила: обратятся к книготорговцам, которые поставляют старые, нечитабельные тома на вес.

Джона скрывал от родных глубокую неприязнь к их особняку. Сквозняки, декоративная каменная отделка, чересчур изысканные витражи. Берлинский декоратор, одноклассник Эриха, произвел орнаментальное неоретро. Диваны, кушетки, оттоманки. Сколько угодно удобных сидений, а попу пристроить некому — владельцы дома пропадают на работе. Проведя там ночь, утонув в перине и мягких подушках, Джона вообразил себя королем: наутро казнь.

— Как ее зовут?

— Ив Жжонс.

— Не помню такую.

— Народу у вас на курсе было немало.

— Много, да, но чтоб совсем не помнить… Какой колледж?

— Не знаю.

— Хм. Ну, поглядим. — Защелкали клавиши. — Ив Джонс… Кстати, Джона! Гретхен для тебя картинку нарисовала.

Он невольно улыбнулся:

— Какую?

— Я объяснила ей, что ты у нас врач, и она изобразила врача. Шедевр. Поллок отдыхает. В основном белым карандашом. Никогда не понимала, к чему нужны белые карандаши, бумага ведь и так белая. Нет. Извини. Пусто.

— Она сказала, что знает тебя. Она тебя вспомнила.

— Она знает меня?

— Не близко, — уточнил он. — Но знакома, точно.

— Совсем странно.

— Ну да, — согласился он.

Потом сообразил: ну конечно же!

— Кэти? Я неправильно фамилию назвал. Посмотри другую.

— Фамилию собственной подружки перепутал?

— Она не подружка. Посмотри на букву «Ж».

— Ж-д-ж-о-н-с? — фыркнула Кейт.

— Нет, без «д».

— Жжонс?

— Пишется, а произносится «Джонс», — ответил он и навлек на себя новый взрыв хохота.

— Джона-бой, не бывает таких имен.

— Так она пишет свою фамилию.

— Малограмотных в Йель не принимают.

— Ну правда.

— Если и принимают, то в виде исключения.

— Посмотри в базе, прошу тебя.

— Джонс через «ЖЖ». Буду теперь звать тебя «Жжона».

— Кейт!

— Успокойся, смотрю я, смотрю. (Пауза.) Нет. Может, она в выпускниках не регистрировалась? Или уже после выпуска сменила фамилию? Замуж вышла?

— Не думаю. А можешь — у тебя есть выпускной альбом или что-то вроде?

Кейт вздохнула. Судя по звуку, протащила по паркету что-то тяжелое.

— Что ты делаешь?

— Без лестницы не обойтись, это верхняя полка.

— Попросила бы Эриха.

— Он на работе.

— Девять часов.

— Тяжкая жизнь богачей. — Она потянулась, ухнула. — Черт. Двух сантиметров не хватает… Пойду в кухню за большой лестницей.

— Кейт…

— Потерпи, будь добр.

— Мне же не позарез прямо сейчас. Еще покалечишься.

— Джона-бой, — протянула она. — Я беременна, а не больна.

Он хронометрировал. Три минуты — вот она тянется на цыпочках, тугой живот трется о «Естественную историю Шотландии, том VII». Когда-то он представлял себе будущих мам хрупкими, малоподвижными. Кейт выбила эти предрассудки из его головы.

— Ух-ху! — Кейт рыгнула в трубку. — Извини. О’кей. Вот она. Забавно, давно я не заглядывала… Джонс или Жжонс, так, Жжона-бой?

— Верно.

— Ой, а это что!

Джона резко остановился:

— Нашла?

— Нет, это фото моего приятеля Робби, он строил Эйфелеву башню из пивных банок. Полгода провозился, а потом сосед пришел ночью пьяный и…

— Кейт!

— Дааа! Да, сэр! Будет выполнено, сэр! Сию минуту, сэр! Уф… Гольдштейн. Гомес. Грейвс… Нет ее ни на «Дж», ни на «Ж», Жжона-бой.

— Уверена?

— Указателем я пользоваться умею. Есть Элизабет Марион Джонс, Дженнифер Джонс, Саманта Эрн Джонс. Ив Джонс или Ив Жжонс нету. Извини.

— Можешь пролистать подряд?

— На моем курсе училось тысяча триста человек.

Джона присел на кровать, пощелкал себя по большому пальцу ноги. Он почти задыхался и молчал так долго, что когда голос вернулся к нему, испугался, не разъединился ли за это время телефон.

— Алло?

— Я тут. Смотрю на… да это же я! Господи, я была такая худая!

Он пробормотал:

— Какого же черта?

— Может, она присочинила, чтобы произвести на тебя впечатление? Такое случается сплошь да рядом. Когда я только поступила, в аспирантуре по биологии разоблачили женщину, которая все бумаги при поступлении подделала. Сумасшедшая. Ее арестовали. Подлинная история.

— Не понимаю, — сказал Джона.

— Чего тут не понимать? Люди лгут. Только этим и занимаются. Лгут в резюме, устраиваясь на работу. Когда я руководила отделом кадров в Lehman, насмотрелась, чего люди только не пишут в автобиографии. Где она работает? Позвони туда, у них есть досье.

Он стукнул себя по лбу:

— Отличная идея!

— Рада была помочь. Сказать маме, что у тебя новая подружка?

— Нет! Ни в коем случае, прошу тебя…

— Шучу. Целую, братишка.

Человек, ответивший на звонок в пансионе «Бикон», судя по интонациям, не был официальным лицом. Услышав, что Джона разыскивает Ив Жжонс, он даже растерялся:

— У нас только мужчины проживают.

— Она работает у вас раз в неделю, — пояснил Джона.

— С такой фамилией тут никто не работает.

— Вы уверены?

— Ага.

Джона закусил губу.

— Могу я спросить, кто вы?

— Я — начальник ночной смены сиделок.

— И вы не слышали об Ив Жжонс?

— Ничего не знаю.

— Не знаете или не слышали?

— Могу я спросить, кто вы? Из прессы?

— Я ее друг, — ответил Джона. — Пытаюсь ее разыскать.

— Ну, я вам помочь не могу. И хватит болтать. Мне пора идти.

Человек повесил трубку. Джона в ярости набрал тот же номер. Восемнадцать гудков — никто так и не ответил.

13

В последнее время Джона привык к нескончаемому потоку брани, лившейся на него весь рабочий день, а после разговора с сестрой и тем человеком из «Бикона» ему было так не по себе, что с утра он не сразу заметил отсутствие и брани, и ее источника. Только за ланчем он спросил у интерна, куда подевался Бендеркинг, но интерн лишь плечами пожал.

Джона принял исчезновение Бендеркинга как подарок судьбы и не задавал вопросов до дневного обхода, когда Бендеркинг наконец явился — злой как пес, без галстука, в рубашке не по размеру и с повязкой на глазу, — тогда Джона обратился за разъяснениями к болтливой медсестре.

— Ему кофе в глаз плеснули.

— Как это случилось?

— Она ворвалась и давай орать: такой, мол, сякой, разэтакий! — и ффффф! — Медсестра широко повела рукой. — Прямо в глаз.

— Она?

— Знаешь, думаю, он ее обманул.

Джона, испугавшись не на штуку, спросил, что сталось с нападавшей.

— Удрала. Ты что, спецагент? Зачем тебе это знать?

— Просто так, — сказал он.

В тот вечер он был уверен, что Ив придет, — и точно, вот она, под вязом, сронившим уже листву: осень близка.

— Здравствуй, любовь моя, — сказала она.

Они поднялись в квартиру. Джона бросил сумку на пол, скрестил руки на груди и смотрел, как Ив заваривает чай.

— Вынуждена извиниться, — сказала она, доставая ромашковый. — Я на время ушла из зоны доступа.

Он промолчал.

— Ох, мы, кажется, злимся?

— Зачем ты это сделала?

— Что сделала?

— Так нельзя, — сказал он. — Нельзя, нельзя! Это же не… просто не могу поверить, чтобы ты сделала такое. И не пытайся меня уверить, что это была не ты, потому что…

— Джона Стэм. — Она поставила чашку на стол. — Будь добр, позволь и мне сказать словечко. — Она похрустела пальцами, откашлялась. — Во-первых, я должна рассказать, где я была. Мне многое следовало сделать, у меня есть определенные обязательства. Прежде всего, тебе следует осознать, что успех от провала, как правило, отделяет наличие продуманного плана. Поскольку у меня имелся всего один шанс пообщаться с негодяем, который позволяет себе срывать на тебе свой дурной нрав, я взяла на себя…

— Значит, все-таки это сделала ты.

— Не перебивай, пожалуйста.

— И ты не попытаешься даже… не знаю — прикинуться?

— С какой стати притворяться? Я все тебе расскажу. Это задумывалось как мой подарок тебе.

— О, еще какой!

— Вот и хорошо. Ты успокойся. Я как раз пыталась тебе объяснить, что правильное осуществление этого плана требовало от меня тщательной подготовки, я уж не говорю о том, сколько сил надо в это вложить, но главное, определить, где и когда будет нанесен удар, выбрать наиболее уместное орудие возмездия. Полагаю, кофе — это в самый раз.

— Боже милостивый!

— Символически.

— Господи, Ив! — Он забегал по комнате, стуча кулаком о кулак.

— Ты не согласен?

— С чем?

— С символическим смыслом…

— О чем ты говоришь!

— О кофе, — терпеливо уточнила она.

— Что — кофе?

— Учитывая, как он обошелся с тобой. Заставил тебя склеивать его чашку. Я могла бы и чашкой ему заехать, но это вышло куда более… кинематографично. Жаль, ты не видел этого своими глазами… — Она махнула рукой, изображая полет жидкости из кружки. — Прямо в глаз.

Он молча уставился на Ив. Та нахмурилась:

— От тебя исходит негатив, Джона Стэм.

— Еще как!

— Что случилось?

— Что случилось?! Ты напала на моего шефа.

Она покачала головой, как бы вопрошая: ну и что с того?

— Зачем ты это сделала?

— Он это заслужил. — Вопрос словно удивил ее. — Или, по-твоему, не заслужил?

— По-моему…

— Ты месяц кряду только о том и твердил, что рад был бы кишки ему выпустить.

— Но это…

— Право, — сказала она, — я рассчитывала на твою благодарность.

— Благодарность?

— Ну конечно! — У нее даже зрачки расширились. — Ведь я сделала это для тебя, ты же понимаешь.

— Чтоб я этого больше не слышал!

— Но так оно и есть.

— Не смей больше этого говорить!

— Но я сделала это, говори не говори. Даже если результат вышел не тот, которого я ждала, — буду откровенна, мне кажется, что ты слегка переигрываешь, Джона Стэм, — все же сам поступок был правильным. Ты говорил…

— Я говорил, что не люблю его, я же не говорил…

— Ты говорил…

— Я не говорил, что хочу его изувечить.

— Ты сам мне велел, — заявила она.

— Неправда! Такого я не говорил!

— Со всей определенностью говорил.

— Когда?

— Ты сказал: «Сделай это».

— Когда я такое сказал?

— Мы с тобой это обсуждали. Ты сказал, стоило бы научить его хорошим манерам, и…

Теперь он вспомнил.

— Это не я сказал. Ты сказала.

— А ты всей душой согласился.

— Я…

— И я предложила научить его, и ты сказал: «Сделай это».

— В шутку.

— Мне показалось — всерьез.

— С какой стати? — Он привалился к стене. — Господи, а если бы я сказал: «Прикончи», ты бы его убила?

Она промолчала.

Он обернулся и взглянул ей в лицо.

Она сказала:

— Ты для меня это сделал.

Пауза.

Он сказал:

— Мне надо… извини.

Он заперся в санузле, присел на край ванны. У Бендеркинга ожог сетчатки. Он поправится, но ему больно, и это — на три-четыре недели.

Джона мысленно проиграл тот диалог, пытаясь понять, что в его интонациях, оборотах речи, выражении лица… Было хоть что-нибудь? «Сделай это». Разве это команда? Разве так можно было его понять? Неужели он несет ответственность? И как это будет выглядеть, если женщина, которой он вроде как спас жизнь, даст показания, что он подтолкнул ее к насилию.

Все живы, утешал он себя. На этот раз никто не погиб, и это главное.

А могло закончиться хуже.

Но ведь все живы.

Из гостиной послышался грохот.

Он вернулся в кухню-гостиную и застал Ив возле раковины, руку она подставила под воду, лицо бледное.

— Ив?

— Я — я уронила.

Осколки чашки на дне раковины. Из ладони Ив течет кровь, пятнает нержавеющую сталь раковины, смешивается с водой и завивается спиралью в слив.

— Покажи, — велел он.

— Пустяки… чашку жалко.

Порез неглубокий, но длинный. Вряд ли понадобится что-то помимо антисептика и тугой повязки. Джона оторвал длинный кусок бумажного полотенца, скатал и велел ей крепко прижать комок к ране.

— Джона…

Он сходил в ванную, подыскал все, что требовалось для обработки раны. Вернулся с пластырем и неоспорином. Ив выгребала осколки из раковины и выкладывала их на кухонный шкафчик.

— Я склею, — пообещала она. — Мне так жаль.

— Дай мне… открой… раскрой ладонь.

— Не сердись, умоляю!

— Я не сержусь.

— Мне жаль. Мне так жаль!

— Постой спокойно, Ив.

— Я люблю тебя.

— Раскрой ладонь.

— Правда. Я тебя люблю.

— Ив… — Он поглядел на нее, и ему стало страшно: глубочайшее отчаяние рассекло ее от макушки от пят. Книга, из которой выдраны все страницы.

— Я люблю тебя, — твердила она. — Прости, я допустила ошибку. Не сердись, умоляю.

Он переложил неоспорина, ее кожа лоснилась, пластырь отказывался прилипать.

— Стой спокойно.

— Ты сердишься?

— Нет, не сержусь. Не дергайся!

— Сердишься, по голосу слышу.

Он сделал глубокий вдох.

— Дай мне обработать рану.

— Мне так жаль.

Он насухо вытер кожу вокруг пореза.

— Извини, — завела она все сначала. — Я допустила ошибку. Мне жаль. Мне так жаль. Мне плохо, когда ты сердишься. Пожалуйста, не сердись. Джона, мне так жаль, Джона, пожалуйста! Я люблю тебя. Я никогда больше ничего подобного не сделаю. Я допустила ошибку. Я сделала это, потому что хотела тебя порадовать, но я ошиблась. Скажи, что не сердишься.

— Я не сержусь.

— Прекрасно, — сказала она. — Прекрасно, прекрасно! Обещаю: я заглажу свою вину. Мне очень жаль.

— Т ы его ошпарила, — напомнил он. — Не меня.

— Знаю, мне так жаль, так жаль… — Она уронила голову ему на плечо.

Перевязка закончена. Долго не продержится, но пока сойдет. Джона попытался отступить на шаг, но Ив обхватила его руками за шею. Заплакала. Да. Она плакала. И хотя Джона был возмущен, Ив снова показалась ему маленькой, и разуму вопреки он ее пожалел. Почувствовал, как его руки обнимают Ив. Притянул ее к себе, и она простонала благодарно.

— Обещай никогда больше так не делать!

— Я все поняла.

— Говорю тебе: я должен быть уверен…

— Я не ребенок, — совсем по-детски обиделась она. — Я понимаю. Больше так не сделаю. Это была ошибка.

— Хорошо.

— Разве ты никогда не ошибаешься?

Да, чуть было не ответил он, но я никому не причинял физической боли.

И тут он вспомнил, что уже не вправе так ответить.

— Я стараюсь прояснить все до конца, — сказал он, — потому что в том разговоре я не позаботился об этом, и ты неправильно истолковала мои слова.

Она сказала:

— Это не повторится.

— Хорошо. В таком случае… В таком случае не стоит — я бы предпочел забыть обо всем.

— Забыть о чем?

— Правда, Ив! Я не хочу… у меня могут быть кошмарные неприятности на практике и…

— С какой стати?

— Если бы он узнал…

— Джона Стэм, никто не знает, что мы с тобой знакомы. Ты что думаешь, я им визитку оставила?

— Они вызвали полицию.

Она только плечами пожала:

— И что?

— Может, они уже ищут тебя.

— При всем уважении, полагаю, что у департамента полиции Нью-Йорка имеются дела и поважнее.

— Тебя это совсем не пугает.

— Нет.

— Хорошо, — повторил он. — Тогда забудем.

— Считай, уже забыли, — улыбнулась она. — Полегчало?

Он опять заходил по комнате.

— Вчера я звонил сестре.

— Ага. И как дела на денежной ферме?

— Я позвонил ей, потому что не мог отыскать тебя. Ты пять дней подряд не появлялась.

— Извини. Как я уже сказала, нужно было все подготовить.

— Я попросил ее отыскать тебя в базе данных выпускников Йейля.

— Я не регистрировалась, — сказала она. — Скучища.

— Я позвонил в «Бикон» и попросил дать твой телефон, а там даже не знали твоего имени.

— А, — сказала она, — это потому, что директор предупредил всех сотрудников не отвечать ни на какие вопросы обо мне. После этой неприятной истории с Рэймондом их осаждала пресса. Плохая реклама, сам понимаешь: один из пациентов (у нас их называют «резидентами») бросается с ножом на персонал. Рэймонд это уже не в первый раз проделывал. Весной затеял драку, и его чуть было не выгнали. Тогда я заступилась за него.

Он припомнил разговор с ночным дежурным. Вы из прессы? Ив порылась в кошельке и вытащила мятую визитку с логотипом «Бикона» и своей фамилией.

— Это твой телефон?

— Это прямой телефон «Бикона».

— Я пытался связаться с тобой, — сказал он. — Писал на электронную почту.

— Знаю, извини.

— Тебе не кажется странным, что у меня до сих пор нет твоего телефона?

— Нет, не кажется.

— Мы уже полтора месяца вместе, Ив! По-твоему, это нормально?

— Раньше ты не жаловался.

— Раньше не приходилось тебя искать, — сказал он. — Ты все время была тут.

— И сейчас я тут, c’est moi.[16]

— Но пять дней тебя не было, — настаивал он. — Я хотел поговорить с тобой. Нужно было. У тебя-то мой телефон есть.

— У тебя есть яйца, а у меня нет. Квиты.

В полном недоумении он уставился на нее:

— Что случилось?

— Ничего.

— Тогда почему ты так себя ведешь? Что это? Вопрос безопасности?

Она закусила губу.

— Ив? В чем дело?

Она отошла к окну, выглянула на улицу. Все витрины в музее человеческих слабостей померкли, словно там меняли экспонаты к новой выставке.

— Нечестно требовать от меня, чтобы я полностью отдалась тебе, если ты сам этого не делаешь.

Он промолчал.

Она сказала:

— Я люблю тебя. И я могу сказать это вслух.

— Ты дашь мне свой телефон, если я скажу, что люблю тебя?

— Да.

— По-моему, ты ставишь телегу впереди лошади.

Она снова уперлась взглядом в окно.

Он хотел рассказать Ив о ссоре с Джорджем, о плане сократить визиты к Ханне. Будь она рядом три, четыре дня тому назад… и еще если б она не сделала того, что она сделала. Но теперь он видел, что ничего не получится. Не мог он обсуждать это, когда у нее рука порезана, а у него голова идет кругом от всего, что случилось за день. Нужно разработать стратегию. Подумать обо всем — но позже. Сейчас он не мог думать ни о чем, кроме этого момента, а в этот момент Ив вновь повернулась к Джоне и сказала:

— Пошли в постель.

14

На две недели восстановился прежний распорядок: утром Джона уходил на работу, вечером Ив ждала его возле дома. Она спрашивала, как обращается с ним теперь Бендеркинг, и Джона, пусть и против воли, вынужден был признать произошедшую перемену: хотя Бендеркинг оставался напорист и груб, но все же старался не пересекать черту, отделяющую засранца от психопата. Разумеется, этого Джона Ив не говорил. Во-первых, почем знать, чем вызвана перемена? Может быть, Бендеркинг испугался, а может, втайне готовит месть. Или горячий кофе выжег в его мозгу центр садизма?

Главное, Джона не собирался поощрять Ив. В ту ночь он увидел Ив в ином свете. Они по-прежнему спали вместе, но Джона больше не считал нужным делиться с ней своими мыслями. Он изо всех сил учился смотреть на Ив объективно.

Его преследовали два образа. Первый: лицо Ив на заснятом тайной камерой видео. Он вытряхивал это воспоминание из головы, а оно возвращалось, точило, даже когда они с Ив катались, переплетясь, по полу спальни. Он сам заметил, что исподтишка следит за Ив, пытается застичь ее врасплох. А что бы он сделал, если бы подловил ее? Вскочил бы и ткнул в нее дрожащим пальцем: притворщица? Зачем подтверждать свои подозрения? Раз он знал, что она симулирует, — а он это знал, — он мог либо смириться, либо нет. Зачем терзать себя, подглядывая, подглядывая, подглядывая….

Другое, худшее воспоминание мешало уснуть, когда Ив давно уже ушла, и когда Джона впустил его в свое сознание, то испугался не на шутку. Ты сделал это для меня. Нестерпимая аналогия, но если Ив так воспринимает его поступок, то… то что же ему делать?

Он струхнул. Самую малость.

Разрывать отношения он толком не умел, однако история с Ханной чему-то его все же научила: всем будет легче, если не затягивать. Пусть не прямо сейчас, но скоро. Еще месяц практики, а потом экзамен, и ни к чему втягиваться в еженощные лицом к лицу, сердцем к сердцу. Регулярного секса будет не хватать, но всегда имеется Интернет.

Среда, 6 октября 2004

«Синяя команда», четвертая неделя

Он вышел из операционной примерно в час, до следующего жирдяя оставалось минут десять, заскочил пока быстренько в туалет. На обратном пути натолкнулся на Нелгрейва, съежившегося в кресле.

— Патрик?

Нелгрейв бессильно мотал головой. Зализанный чубчик — Джона готов был поклясться — каждый выходной становился все более зализанным.

— А?

— Ты в порядке?

— Вырубился во время операции.

— Хреново. Головой ударился?

— Упал лицом вниз. Прямо на пациента.

— Ох ты.

— Грудь уже вскрыли, — надтреснутым голосом изливался Нелгрейв. — Я упал прямо на легкое, нарушил стерильность операционного поля. А потом меня стошнило.

— На пациента?

— Нет. Они успели выбросить меня из операционной. Тут-то я ударился головой.

— Худо тебе пришлось, — посочувствовал Джона.

— Я нацеливался на пластику. Можешь себе представить, сколько там человек на место?

— Из-за одного скверного дня тебя не сольют.

Нелгрейв завертелся на стуле. Халат уделан.

Шея грязная, точно вообще не моет.

— У них не угадаешь.

— Слушай, — сказал ему Джона, — ты же знаешь куда больше, чем я.

Это сработало.

— Точно. — Нелгрейв встал, улыбнулся, похлопал Джону по плечу. — А ты всегда знаешь, что сказать человеку, Стэм.

И побрел себе.

Из «Синей команды» студентов как миленьких отправляли на «скорую». Джона заступил в восемь на самую, похоже, тяжелую ночь в году. Трое пострадавших пешеходов (такси сбило парочку на перекрестке, турист решил перебежать Таймс-сквер); мужчина изувечен в пьяной драке, сломаны обе ключицы и челюсть; у бывшего пациента после операции началась гангрена — забыли обрабатывать рану. Руку ампутировали у локтя, распилили сустав.

Около часа ночи напор больных ослаб, Джона прилег соснуть. Проспал полчаса, и мобильник заверещал.

— Спускайся.

Пока он сонно завязывал шнурки, снова звонок:

— Не утруждайся. Помер.

Он рухнул на койку.

Тут же проснулся от вопля прямо в ухо:

— СТУДЕНТ! СТУДЕНТ!

Джона перевернулся на спину:

— А?

— Я вызывал тебя час назад.

— Я… вы же сказали, он умер.

— Умер? — Ординатор потряс его койку. — Спятил, что ли? Приснилось, наверное. Эй — это о тебе писали в газете?

Джона кивнул.

— Применим твои таланты. Есть работенка. Только не вырубайся, уговор? Вот и хорошо. Ксерокс сломался, ступай почини.

Джона понятия не имел, как чинить ксерокс. В больнице работали ремонтники, чинили, если надо, аппаратуру.

— О’кей, — сказал он.

Затор бумаги отсюда до Милуоки. Джона уселся, скрестив ноги, и принялся извлекать хирургическими щипцами измазанные черным картриджем конфетти. От нудной работы задремывал, подавался вперед, однажды задел рукой горячие внутренности аппарата, вздулись волдыри. Час спустя образец — отпечаток обожженного среднего пальца — выполз в лоток ровный и чистенький. Джона доложил ординатору, и тот дружески похлопал его по плечу:

— Молодец, Суперхрен!

К половине четвертого утра заканчивались сутки в больнице, почти все время — на ногах, выполняя чьи-то команды. Джона сравнивал себя с облысевшей после тысяч километров резиной. Пошел умываться перед обходом, и тут в затылок ему угодил тугой комок бумаги.

— Привет, Джона Стэм.

Он кинулся к Ив:

— Что ты здесь делаешь?

Она захихикала:

— Какой ты милый в халате.

— Тебе сюда нельзя. Тебя арестуют. Куда ты собралась?

Она повела его в подвал. Кое-кто из встречного персонала кивал Ив — словно она имела полное право тут находиться; она шла, как право имеющая, точно под ногами у нее — как у кинозвезды или метрдотеля — воздушная подушка. Джона брел следом, уговаривая ее оставить эту идею.

— Оййййй! — сказала она. — Перестань и отстань. Не любила бы я тебя так сильно, Джона Стэм, так, пожалуй, сказала бы, что ты нытик.

— Нельзя туда. Там заперто.

— Чушь. Я провела разведку.

— Это незако…

— Ш-Ш-Ш, — театральным шепотом прошептала она. — Вдруг… кто-нибудь… нас… услышит.

И вошла в подвальное помещение.

— Ив! — сказал он, обращаясь к стене. — Ив.

Если торчать тут, дожидаясь, пока она выйдет, победа останется за ней. Да и охота ему попасться на глаза начальству в подвале: слоняется, мол, без дела. Одно разоблачение повлечет за собой другое, наихудшее. Нужно войти и вытащить ее оттуда, побыстрее. Джона повернул ручку и вошел в лабораторию магнитного резонанса номер четыре.

Ив пристально изучала аппарат.

— Я всегда фантазировала, каково это — видеть вещи насквозь. Знаешь, на что эта машина похожа? На первые компьютеры — левиафаны, от края квартала до края. — Она провела рукой по ровному, смуглому кожуху. — Когда-нибудь и эти начнут выпускать маленькими, хоть в сумке с собой носи. У каждого будет свой, как мобильник или кредитка. Будем гулять по городу в очках МР и рассматривать прохожих без кожи.

— Мы не имеем права здесь находиться.

— Наша жизнь нуждается в капельке романтики, — заявила она и, пританцовывая, перешла к дальнему концу аппарата. — Чего-то мне стало не хватать.

Он поглядывал то на часы, то на дверь.

— Включи, пусть работает, пока мы делаем свое дело. Увидишь наши внутренности в тот самый момент. — Она сунула голову в тоннель. — Увидишь собственные гланды, когда они сожмутся.

Он забормотал слова отказа — боже, а что, если они попадутся, боже, о черт, — но стоило ей залезть в аппарат, и Джона тут же последовал за ней.

Чудом они уместились. Механическая кровать была раздвинута — дополнительных пятнадцать сантиметров, но Джоне это не слишком помогло. Не пошелохнуться. Извиваясь, зацепился за кабель, волосы ободрал сзади на шее. Попытался выгнуться — спина завопила: «Неееет». Дельфин промеж двух волн.

Вот Ив — акробатка, да и только. Ухитрилась залезть на Джону, заткнула ему нос своим шерстяным свитером, Джона расчихался, уткнувшись в ямку ее шеи. Ты — настоящий мастер, Джона Стэм. Я поняла это сразу же, как только тебя увидела. Ты — чудо. Длинными колючими рукавами она царапала ему бока, колыхалась, испуская (фальшивые, как Джоне было известно) стоны. Ложь допекла его, и он решительно сказал: «Прекрати!» Попытался спихнуть ее с себя. Ив уперлась спиной в крышу тоннеля, всем телом давя на него.

Будь милым, попросила она.

Не хочу этого.

Хочешь, хочешь.

Усилием воли Джона пытался сбить эрекцию, но не получалось. Лицом к лицу. Сделай то, что я попрошу. Она схватила его за руку, поднесла к своей щеке. Давай.

Он легонько шлепнул ее по щеке.

Сильнее.

Сперва он не понял, потом дошло: она хочет, чтобы он ударил всерьез. Что-то новенькое. Они пробовали разное, как любая парочка, но это — другое, на такое он никогда не согласится. Джона отдернул руку, Ив схватила его за другую, он и эту отдернул, руки-плавники, жертва талидомида против сексаматика-3000. Джона отказался делать это. Он сказал «нет».

Хорошо, сказала она.

И, резко изогнувшись, со всей силы треснулась головой о крышу тоннеля.

Грохот чудовищный, как будто они оказались внутри колокола. Джоне показалось — это он башкой врезался. Она снова выгнулась и проделала это еще раз. БААМ! — отдалось по всей комнате. Джоне представилась жуткая картина: Ив убьет себя, коченеющее тело заблокирует его в аппарате, череп лопнет, как сваренное всмятку яйцо, по его лицу потекут кровь и мозги. Она изготовилась стукнуться еще раз. Джона потянулся остановить ее, и она схватила его за руку: Хороший мальчик. Как ее остановить — ударить? Он чувствовал, как в Ив нарастает возбуждение. Вот почему ей нравилось, чтобы он тискал ее задницу, вот почему она просила дергать ее за волосы. Этого она хотела, а ему стало дурно, и он ни в коем случае не хотел этого — и все же позволил. Он хотел притвориться перед самим собой, будто удивлен, но удивлен не был: сам виноват, напросился. Он отдал ей свою руку и предоставил Ив колошматить себя его рукой. Она запела песнь кита, все жилы в ее теле напряглись, она ударила себя в лицо, дважды, трижды, она била и била, раскровянила себе нос, капли крови упали ему на лицо, похожие на капельки птичьего кала, и он не мог больше сносить это, но тут она затряслась и простонала — О!О!О! — и ее внутренности сжались, сдавили его внутри, и он — что он мог поделать? — кончил.

Аппарат гудел. Никогда раньше Джона не проходил МРТ. Ханна делала, какие-то проблемы с плечом. Что чувствовал Джона? Странная смесь мертвого спокойствия и электрического возбуждения. Вес Ив на нем — покрывало или бремя? Жила у нее на шее билась, барабанила ему в щеку. Она что-то шептала ему. Кровь, кровь просачивалась в поросль его двухдневной щетины, тянулась струйкой в уголок рта. Джона замерз. Руку дергало — позднее он увидит, что раскрылся тот порез на костяшках. Они перемазали изнутри аппарат МРТ. Придется простерилизовать. Красные всплески на стенах, пещерное искусство дурного вкуса. Она села, провела языком внутри нижней губы, словно отыскивая застрявший кусочек шпината. Вытолкнула себе в руку кровавый осколок. Глаза ее округлились, она предъявила Джоне свою находку: зуб.

Обнажила в улыбке только что появившуюся щель. Снова рухнула всем телом на Джону.

— Любовь моя, — замурлыкала Ив, — разве тебе было плохо?

15

Среда, 13 октября 2004

Электив по хирургии, первая неделя

Последний месяц практики делился между двумя элективами по хирургии, по две недели каждый. Офтальмология Джоне скорее понравилась. Все ординаторы с бородами, словно от них это требуется по форме.

— Трясешься! — Доктор Эйзен, хирург, ткнул в Джону затянутым в перчатку пальцем.

— Тут холодно.

— До сих пор не привык?

— Есть вещи, к которым невозможно привыкнуть.

Прежде он открывал рот лишь затем, чтобы пробормотать «да», «нет» или «виноват». Все присутствующие уставились на разговорчивого студента.

— Верно, — сказал доктор Эйзен. — Потому-то я и развелся с женой.

На операционном столе — больной М, двадцать девять лет, симпатическая офтальмия. Он потерял глаз, когда в его нелицензионное такси врезался фургон. И вот — одна из таинственных трагикомедий тела: другой глаз, вовсе не пострадавший в аварии, начал отмирать. Автоиммунная реакция грозила слепотой, если не вмешаются медики. Чтобы спасти здоровый глаз, нужно вылущить тот, погибший. Пациент лишился стереоскопического зрения, и, вероятно, предметы будут слегка размываться в уцелевшем глазу, но зато он получит протез, который сможет вынимать на вечеринках — отличный фокус (Смотрите, что покажу!).

У Эйзена лицо бассет-хаунда, сонный голос. Он лениво попытал Джону об устройстве человеческого глаза (на уровне аппаратов Руба Голдберга — оптический нерв, ресничный ганглий, прямые мышцы).

— А вот посложнее. Ответишь — запишем в характеристике, что студенты на редкость образованные пошли. Какой писатель страдал слепотой, вызванной симпатической офтальмией?

Джона не сразу и припомнил писателей-слепцов. Джеймс Джойс? Гомер, кажется, был слеп. Все, сдаюсь.

— Джеймс Тербер.[17] Мне это рассказал хирург, когда я учился на третьем курсе. Теперь я передаю эти знания тебе. Не жалуйся, будто здесь ничему полезному не учат. Ты читал «Тайную жизнь Уолтера Митти»?

— В старших классах.

— Стоит перечитать, — со вздохом заключил Эйзен. — С годами эта книга обретает смысл.

В семь тридцать он вышел с работы. По дороге к метро проверил голосовую почту.

Сынок, как дела. Набери меня, будь умничкой. Я в офисе до семи, потом дома, 212…

Стоя у входа в подземку на 50-й улицы, он набрал номер. Ответил ломающийся от пубертата голос.

— Привет, я Джона Стэм, мне мистера Белзера.

— Паааап!

Щелчок — взяли другую трубку. Спрессованный смех — Джоне представилась акустическая система объемного звучания формата 7.1, плазменный экран перед кожаным диваном, на столике рядом стакан «Макаллана», уют.

— Ивен? Положи трубку. (Первая трубка брякнулась на аппарат.) Хелло!

— Чип, это Джона.

— Привет, сынок. Минуточку. (Телевизор притих.) Спасибо, что перезвонил. Все тип-топ? Как учеба?

— В порядке.

— Скоро экзамен?

— Скоро.

— Тяжко тебе. Слишком много работаешь, сынок.

Легкий разговор — признак тяжелой проблемы. Нервы напряглись.

— Что-то случилось?

— Случилось? Не. Я больше насчет того, чего не случилось.

— О’кей.

— Помнишь, мы обсуждали, насколько слабы обвинения?

Джона догадался, что от него требуется утвердительный ответ.

— Прекрасно, — продолжал Белзер. — И я тебе сказал, что подам ходатайство об отклонении иска. А теперь, прежде чем я продолжу по существу, ты должен уяснить, в чем суть такого ходатайства, а главное, как нельзя подать ходатайство. Так вот, нельзя подать ходатайство об отклонении иска на том основании, что дело выеденного яйца не стоит. В смысле, никакой закон не запрещает подавать иск, в котором прорех больше, чем сути. Пока все ясно?

— Угу.

— Теперь, когда ты понял, какое ходатайство нельзя подать, я объясню тебе, в чем состоит ходатайство номер 30-2-11. Нужно разобрать доводы противной стороны с юридической точки зрения. Не с точки зрения фактов. Улавливаешь разницу? То есть вопрос лишь в том, существуют ли технические причины отклонить иск. И неважно, что дело высосано из пальца, о чем наш приятель Роберто Медина прекрасно осведомлен. Вот почему в ходатайстве номер 30-2-11 судья может и отказать, если видит, что у истца имеются юридические основания подать в суд, пусть и самые ничтожные. Тут многое зависит от того, как истец сформулирует жалобы и какой судья будет иск рассматривать. И в нашем конкретном случае и то и другое сложилось не в нашу пользу: в ходатайстве об отклонении иска было отказано.

Белзер что-то отпил.

— Я даже не стану тратить силы, объясняя тебе, какая это ерунда. Это меньше чем ерунда. Может, они сдуются, как только поймут, что им предстоит реально решать дело в суде, а не слупить с нас по-быстрому компенсацию, как они рассчитывали.

Какая-то женщина отпихнула Джону, продираясь к входу в метро. Издали донесся ее голос: Тут люди ходят, вообще-то.

— Такого рода судебные дела — если дойдет и до судебного разбирательства — не рассматриваются месяцами. Медина берет не почасовую оплату, а половину от вознаграждения, которое получит клиент. Поскольку и я знаю, и он знает, что в данном случае вознаграждение составит ноль или около того, он сам себе яйца прищемит, если будет и дальше настаивать на суде. Думаю, через пару недель мы о них услышим — здрасьте пожалуйста, они предлагают сесть за стол переговоров…

— Чип?

— А?

— Ноль или около того. Так сколько все-таки?

— Ты про что?

— Если мы проиграем, — пояснил Джона. — Так это будет побольше нуля.

— Предсказаниями я не занимаюсь, — сказал Белзер. — Что я, Господь Бог?

— Почему вы сказали «около того»?

— Фигура речи. Послушай, я не могу выдать тебе гарантию за подписью и печатью, однако на основании более чем достаточного опыта работы с нашей системой правосудия говорю тебе: не вижу причин для волнения. Ноль — скорее всего. Готов ли я ручаться жизнью своей матери? Нет, не готов. Своей жизнью? Сколько угодно.

Интересно, размышлял Джона, много ли гражданских исков провел за свою жизнь Белзер? Ему припомнились нашумевшие процессы последних лет: О. Джей, Майкл Джексон, Скотт Петерсон. Малоприятная компания. Но у них были отдельные юристы по уголовным делам и отдельные по гражданскому иску. Почему Белзер не передал его дело специалисту? Догадаться нетрудно: считает, что все это чепуха.

— Они попытаются надавить на тебя: угроза для твоей репутации и бла-бла-бла.

— Меня это и правда пугает.

— Нечего бояться. Положись на меня.

— Раньше вы говорили, что иск будет отклонен.

— Такого я не говорил. Никогда ничего подобного не говорил. Я сказал, что иск необоснованный и его следовало бы отклонить. Но если судья читает заявление и приходит к выводу, что тут есть повод для обращения в суд — технически, — то альтернативы нет, он обязан дать делу ход. Таков закон, и само по себе это постановление ничего не говорит в их пользу. Просто мы теперь надавим на них посильнее, чтоб больше голову не морочили.

Белзер еще что-то говорил, а Джона чувствовал, как сжимается горло — карандаш не протолкнешь, палочку для коктейля, иголку, нитку…

— Угу… — кое-как выдавил он, когда Белзер вздумал спросить: «Ты в норме?»

— Не унывай, сынок! Все обойдется. У тебя есть дела поважнее. Миру нужны такие люди, как ты: добрые самаритяне.

Бруклинский маршрут L — коллаж из хипстеров, по картинке каждого вида. Слева от Джоны девица ковыряет ссадину на пальце колпачком шариковой ручки, плотная куртка в кривую клетку уже вполне по сезону, подумал Джона с изумлением. Каждый третий пассажир затыкает уши белыми наушниками, рой трутней, выпущенный в мир Стивом Джобсом. Пассажиры входят, выходят, узор подошв на грязном полу. Парочка тинейджеров в футболках по колено вошла через заднюю дверь, на шее — обмотанные скотчем коробки со сладостями.

Леди и джентльмены, мы собираем деньги не на баскетбольную команду и не на благотворительность, а ради самих себя, чтобы добыть карманные деньги и не болтаться по улицам. Предлагаем вам M&M’s, M&M’s с арахисом и Сникерс за один доллар.

Если Джона и чувствовал прежде какую-то вину перед Симоном Инигесом и его погибшим братом, это чувство сбродило и обратилось в ненависть. Кто они вообще такие? Машинально дергая нитки из ткани своего рюкзака, в результате он содрал бинт с саднящих пальцев.

Дерганая, джазовая Вторая авеню понесла Джону мимо шумной забегаловки с ближневосточными блюдами навынос. Джона заказал фалафель, слонялся, дожидаясь, пока будет готово, по тротуару. «Астор-плейс» с вращающимся кубом, два «Старбакса» через квартал. Ему представлялся суд — по сериалу «Закон и порядок». Все время назойливая мелодия, белые титры ползут по экрану, знакомая местность…

КВАРТИРА ДЖОНЫ СТЭМА

УГОЛ А И 11-Й УЛИЦЫ.

Музыка.

В одиночестве он сидел на диване, учился — без толку. Потыкался в компьютер, выкинул размокшую питу, поднялся взять из холодильника газировку. Сжал пальцами ручку на дверце, но все не открывал.

Любовь моя, разве тебе было плохо?

Да, плохо. Совершенно не понравилось. Еще острее захотелось как можно скорее покончить с этим.

Он стоял и проигрывал в уме наихудшие варианты развития событий и не заметил, сколько времени прошло, прежде чем его привел в чувство звонок домофона. Только экран микроволновки подсказал: без малого полчаса простоял тут соляным столбом.

Джона подошел к домофону:

— Да?

Напевно:

— Джона Стэ-эм!

Он впустил ее.

Поджидая Ив за дверью, Джона быстро составил план: сказать все откровенно. Честность — лучшая политика. Вся правда и ничего кроме правды. Если не сейчас, то когда? Авось она оценит его нежелание лицемерить.

Пока остывал чай, Ив улыбнулась, демонстрируя новый зуб, занявший место выбитого:

— Классная работа, правда?

Он прогулялся до окна и обратно, готовя в уме первую фразу.

— Джона Стэм, мы не в настроении?

Он промолчал. Ив подошла сзади, обхватила его, стиснула тонкими руками, словно петлей для удаления гангренозных тканей. Он вырвался, повернулся к ней лицом:

— Надо поговорить.

Она застыла. Потом потянулась к его ширинке.

Он перехватил руку:

— Подожди.

В ее глазах вспыхнул зеленый огонь — какой-то химический огонек, едкий. Она вновь протянула руку к ширинке, и он вновь ее перехватил. Держал он крепко, Ив дернулась от боли, но едва он выпустил ее пальцы, как она повторила попытку. Она улыбнулась, он улыбнулся в ответ: что это означало в их знаковой системе? Примирение? Или два зверя кружат, высматривая, как лучше напасть?

Он мог бы попросту выбросить ее за дверь. Мог бы, но не хотел: не такой он человек, с женщинами не сражается. И еще одно опасение: а что, если ей это придется по вкусу?

— Нет, — сказал он.

— Почему?

— Не хочу.

— Так откуда, — теперь она терла его пах коленом, — откуда же у тебя эрекция?

Спиной к кухонному шкафчику, руки переплетены, он пытается податься назад, она вжимается в него, полоска из двух металлов разной плотности, ее пах притиснут к его пенису, и она приговаривает: Джона Стэм, ты не можешь сказать «нет». Я же чувствую. Хочешь сказать, я все выдумала? Вот — руками щупаю. А на вкус?

Она рухнула на колени, зубами вцепилась в него сквозь два слоя ткани. Джона все еще удерживал ее руки, мешая ей расстегнуть ширинку, и она потянула язычок молнии зубами, проникла внутрь, ох, лучше бы носил штаны с ширинкой на пуговицах.

Прекрати

Он перебирал в уме данные по продолжительности жизни в разных странах, потом представлял себе открытые раны груди, всякую гадость, лишь бы сбить желание. Представил свою мать, потом мать, занимающуюся сексом с Лансом, Ханну, черную гадость, которую он вымывал у нее из подмышек, вспомнил, как она бросала в него своими экскрементами, вспомнил, как…

Прекрати, умоляю

Рэймонд Инигес, предсмертный вздох, а еще раковые опухоли, СПИД…

Пре кра ти

На диван, оседлал ее грудь, воткнулся ей в рот. Она задергалась взад-вперед, насос, качающий его пенис. Джона зажмурился. В последний раз — и все. Покончим с этим. Чем скорее, тем лучше. Наслаждайся — не чересчур, однако, почему бы и нет? Сейчас, пока это происходит. Скорей бы закончилось. Хватит-хватит-хватит.

Послышался глухой грохот. Снова и снова. Джона открыл глаза. Ив, откидываясь назад, билась затылком о подлокотник.

Он протянул руку — подложить ей под голову, но она оттолкнула руку, и снова «бум-бум», и опять «бум-бум». Сперва он напугался, что будет с бум-бум-бум-головой, но вскоре стал бояться уже за бум-диван, за бум-пол, за бум-дом, как будто Ив могла снести весь город, разрушить до основания. Бум-бум-бум-бух и бух в море, бум — и ничего не останется, кроме дымящегося кратера бум-бум-ненависти и похоти, бум-бум-бум БАМ-БАМ-БАМ-БАМ, он не мог это остановить, он не мог остановить себя.

Пот с его лба капал на нос Ив. Она быстро заморгала, словно в глазах у нее двоилось, утерла рот рукой, усмехнулась расслабленно:

— Ты никогда не подводишь.

Пока он натягивал штаны, она подошла к раковине, выпила два стакана воды и вернулась к дивану, шагая преувеличенно прямо, как водитель, демонстрирующий патрульному полицейскому «ноль промилле». Села и натянула юбку на колени.

— Что ты видишь, — спросил он, — в этот момент?

Она глянула в окно:

— Звезды.

Он сходил умыться и вернулся, крутя в руках полотенце.

— Мне кажется, нам больше не следует видеться. — Выждал и окликнул: — Ив?

— Мы видим людей в доме напротив. Значит, они могут видеть нас. Мы тоже — экспонаты Музея. Ты думал об этом, Джона Стэм?

— Я все обдумал, и мне жаль, что так вышло, мы можем обсудить это, если хочешь, но я так решил и надеюсь, что ты примешь это с достоинством. Всего-то пара месяцев, можно сделать вид, будто между нами вовсе ничего не было.

Она поглядела на него:

— Но ведь было же.

Он спросил:

— Хочешь это обсудить?

— Нечего тут обсуждать, — сказала она.

— Вот и хорошо. — Он подошел к двери, открыл ее, приглашая на выход. — Прощай.

Она улыбнулась:

— Нет. Не прощайся.

Проходя мимо Джоны, она сунула ему в руку что-то мягкое, квадратное. Футлярчик для украшений. Джона подождал, пока Ив не скрылась из виду, и открыл ее подарок. На серебряной цепочке, оправленный в серебро — человеческий зуб.

16

Неправильно выбрал интонацию, решил он.

Фраза «Мне кажется, нам больше не следует видеться» таит в себе множество смыслов. Может, это неуклюжая попытка самоанализа или провокация, чтобы вызвать реакцию партнера и свою реакцию на его реакцию. Или же извращенный способ добавить отношениям перчика: поссоримся, а потом совокупимся на полу ванной; я куплю шардоне. Или это благопристойный предлог потребовать извинений: ты поступила дурно, ползи на брюхе, моли о прощении, и все будет о’кей.

Или же: вон.

Не вытряхивалось из головы сказанное напоследок. Не прощайся. Как будто она скажет — и свершится, Господь из Книги Бытия, она повелевает с небес, и мир созидается по ее прихоти. Джону страшила такая самонадеянность. Как спорить с голосом, который каждому слову придает кисло-сладкий привкус неизбежного своего торжества. Рядом с ней у Джоны Стэма нет ни малейшего шанса, тем более пока животная часть его мозга все еще одержима желанием, все еще готова поддаться, наплевав на веления разума.

И кстати — кто кому поддается? Джона припомнил разбитую чашку, тоннель в аппарате МРТ, подлокотник — и разглядел систему, которая его напугала. На видео Ив казалась скучающей, потому что ей было скучно. Джоне и раньше приходилось иметь дело с женщинами — такие часто встречаются, взять хотя бы Ханну, — которым нравилось подчиняться, даже грубой силе, но то была притворная грубость, игра, Ив же добивалась совсем другого. Теперь Джона отчетливо различал, как с каждым разом ее эксперименты становятся все опаснее и ведут… куда? Ох, не хотелось бы выяснять. Ей нужно то, чего он дать не может, Ив наделяла его огромной властью и эту же власть с него требовала — он и наверху, и внизу, хозяин и раб одновременно.

Он поглядел на свои разбитые костяшки, потер шрам на локте. Надо сдернуть повязку одним рывком. Жалеючи, только больше вреда причинишь.

И все-таки он беспокоился, что натворит Ив, когда до нее дойдет. Что будет? Не его ли обязанность — позаботиться, чтобы Ив ничего себе не причинила? Не покончила с собой? Она уже доказала: там, где другие лишь угрожают, она действует. Не хватало ему еще и такой ответственности, — но, как обычно, судьба не осведомлялась насчет его желаний.

Весь следующий день он оттачивал свою речь. Потрясающая. Величием не уступит выступлениям Черчилля, незатянутая, слава богу, ясная, не оставляющая места для ложных истолкований. Женщины ведь так изворотливы, а Ив — чемпионка среди женского пола.

В общем, он приготовил речь. Но все заготовки выскользнули из головы, когда он завернул за угол к своему дому и…

— Джона Стэм. Прииииивеееет! — Она поджидала на крыльце.

Будь честным скаутом. Заработай значок за отвагу.

— Хорошо, что ты пришла, — сказал он, останавливаясь ступенькой ниже, выставив на всякий случай локоть. Хотел бы он верить, что выглядит хладнокровным и уверенным в себе. Таковым он себя не чувствовал. Чувствовал себя жалким позером.

— Ага! — Она улыбнулась, само ожидание. — Наверх?

Он сказал:

— Я понимаю, как ты переживаешь.

Лицо ее резко переменилось:

— Не заводи опять.

— Выслушай меня.

— Джона Стэм, ты не будешь снова пережевывать эти никому не интересные сопли. Избавь меня от необходимости одергивать тебя прилюдно.

— Я понимаю, как ты расстроена…

— Если меня что расстраивает, так это один и тот же пустой разговор по второму кругу. — Она вдруг набросилась на него, принялась целовать в шею. — Так-то лучше. Вот, вот. Привет, Джона Стэм, там, внизу!

Он вырвался из ее объятий, сорвал с плеч рюкзак и прикрыл штаны спереди. Ив зажала рукой рот, засмеялась:

— Эх ты!

— Помолчи, пожалуйста. Я должен тебе кое-что сказать. И не трогай меня.

— А мне нравится.

— Мне не нравится.

— Что-то раньше ты не жаловался, — намекнула она. — С удовольствием совал свою штучку прямиком в мою штучку и не жужжал. Эти невесть откуда взявшиеся угрызения совести лично я нахожу весьма подозрительными и довольно противными.

— Дай мне сказать, прошу тебя!

— Валяй.

— И не перебивай.

Ив изобразила цветок лотоса, голову склонила:

— Как пожелаете.

Минуту он собирался с мыслями. Часть первая:

снизойти, признать, что им было неплохо вместе. Часть вторая: точка с запятой, ОДНАКО, запятая. Часть третья: поподробнее объяснение, невозможность долговременной связи, несовпадение расписаний, принципиально разный стиль жизни и т. д. Часть четвертая: предусмотреть возражения, опровергнуть. Четыре А: утешить и поддержать скорбящую. Часть пятая: заключение.

— Вид у тебя мрачный, Джона Стэм.

— Подбираю верные слова.

— Меньшего я от тебя и не ожидала.

— Так вот, — заговорил он, — хотя нельзя отрицать, что у нас были весьма интенсивные… уф… — Потерял абзац. — Я был… то есть… Вот. Хотя нельзя отрицать, что мы неплохо проводили время вместе, я должен с сожалением сказать тебе, извини, но меня больше не устраивает то, как строятся наши отношения. Признаю, что это были прекрасные два месяца. Но в моих глазах все удовольствие затмевает тот факт, что я не вижу возможности дальнейшего развития этих отношений, и меня слегка настораживает… по правде говоря, даже очень настораживает твое поведение в последние дни. Я не люблю это, это… я вряд ли смогу дать тебе то, чего ты хочешь.

— Сможешь.

— Позволь мне…

— Извини.

— Прошу тебя!

— Извини, извини.

— Я… черт! Ладно, слушай. Ты-то думаешь, что я смогу, но последние — последние наши встречи — показали мне, что я… что я не… — Он шагнул ближе к ней. — Я не намерен бить тебя.

— Нет никакой надобности.

— И не позволю, чтобы ты себя увечила, и не стану связывать с… с этим.

— Джона Стэм, могу я вставить словечко? Ты, видимо, не понимаешь, кто я.

— Возможно, так и есть, даже наверняка так и есть, но я могу лишь попытаться объяснить, каково мне после того, что было в прошлый раз, и я — я не хочу этого. И не хочу иметь дело с человеком, которому это нужно. Мне очень нелегко говорить тебе это, и я прошу прощения за такую откровенность. Но должна же ты понять, в чем дело, что это никак не связано с тем, кто ты и какая, — ты потрясающая, ты заслуживаешь человека, который полностью отдастся тебе, на все сто процентов, кого не будут раздирать какие-то противоречия. А я сейчас не могу больше… э… втягиваться. Так обстоит дело. Ты уж извини. Теперь все понятно? — Он утер лоб рукавом.

— Отличная речь, — похвалила она. — Теперь в будуар?

— Да ты — ты меня слушала?

— Конечно, слушала, Джона Стэм. Дай мне ключи, ты не можешь вести. — Она потянулась к карману его куртки, Джона хлопком ладони закрыл свой карман. — Отлично. — И она запела «Не заняться ли нам этим на дороге?»

— Ив!

— Ты сводишь меня с ума, Джона Стэм, — пела она.

— Ив!

— Ты такой забавник, Джона Стэм.

— Поговори со мной как нормальный человек.

— Вспомни, как и где ты трогал мееееняяяя, — заливалась она, давно сбившись с мелодии.

Руки у него вспотели, и под взглядом Ив он выронил ключи, а когда наклонился за ними, она подалась вперед, они столкнулись лбами, и женщина покатилась вниз по ступенькам, хватаясь за голову и смеясь. Джона подхватил упавшие ключи и поспешно отпер дверь подъезда. Быстро, да недостаточно быстро: Ив проскользнула следом, побежала за ним по лестнице, болтая на ходу.

— Проанализируем твои чувства, — говорила она. — Как давно ты возненавидел свою мать?

Пять проклятых пролетов. Весь день на ногах, рюкзак словно камнями набит.

— Ишь как торопишься.

— Я знаю, чего ты добиваешься, — сказал он. — Пытаешься меня спровоцировать. Но я все равно не ударю тебя, можешь и не стараться.

— Тебе не кажется, что ты малость опережаешь события?

— Нет.

— Я люблю тебя.

— Ты меня не лю…

Она завизжала. Так пронзительно, что Джону отбросило к стене.

— Теперь-то ты меня выслушаешь, — сказала она.

— Господи Иисусе…

— Беда в том, что ты пока ничего не понял, — сказала она. — Ты никогда не видел, что я делаю, ты не знаешь, как идеально мы подходим друг другу.

В ушах все еще стоял звон.

— Господи Иисусе, на хрен!

— Любовь всемогуща, она ослепляет. Поднимайся, мой мальчик!

Она распахнула объятия.

Он рванул прочь, перепрыгивая три ступеньки за раз.

— Джона Стэм, не беги от меня.

Ноги у него были длиннее, он оторвался от преследования, но потерял выигранные секунды, пока отпирал замок. Хотел захлопнуть дверь, и — не вышло: Ив сунула голову в щель, глухой удар по черепу, Ив рухнула в квартиру, прямо на грудь Джоне. Секунд двадцать или тридцать их обоих еще шатало по инерции.

— Какого черта ты устраиваешь!

— Я ушиблась, — сказала она.

— Что это такое? — Он отволок ее на диван. — Что это, что это, что за черт?

— Можно мне стакан воды?

— Тебе можно убраться отсюда поживее, вот что тебе можно.

— Смотри. — Она ощупала голову, на ладони осталась кровь.

— Черт!

— Я испачкаю обивку. Мне понадобится переливание крови. Врача! Врача!

Он уложил ее на пол в гостиной. Рана, как большинство скальповых: поверхностная, но сильно кровит. Джона грубо обработал рану, отчего закровило сильнее.

— Ты такой добрый, — мурлыкала Ив. — Как я люблю, когда ты меня лечишь.

Он промолчал.

— Я готова умереть за тебя.

— Никто тебя не просит.

— Все равно готова, — сказала она. — Я пошлю тебе кое-что из моего портфолио. Новый проект мы осуществим вместе. У меня есть кое-какие идеи…

Он смазал рану неоспорином. Если так будет продолжаться, пора переходить на оптовые заказы. А она все бормотала:

— Джона Стэм, у нас будут дети? Джона Стэм, хочешь меня поцеловать? Джона Стэм, мы снимем студию за городом, чтобы нам никто не мешал творить.

Закончив, он заставил ее встать на ноги. Ив все еще покачивало, особо сопротивляться она не могла. Джона вытащил ее на лестничную площадку и силой усадил на верхнюю ступеньку.

— Через десять минут проверю, — предупредил он. — Если к тому времени не уйдешь, я вызову полицию.

Она провела пальцем по уродливой ссадине на виске, по кое-как перевязанной ране. Вновь предъявила Джоне окровавленную руку:

— И что ты скажешь копам?

Он уставился на нее. Поверьте, сержант…

Он ушел в квартиру.

Через несколько минут он услышал, как она уходит.

Джона швырнул свой рюкзак через всю комнату. Надо было стукнуть ее дверью по голове второй раз, третий, бить ее, пока черепушка не треснет. Это же не он — ему подобная кровожадность вовсе не свойственна. Швырнуть ее об стену, колошматить, пока матка не вывалится перезрелым персиком. Выбросить из окна, пусть размажется на тысячу неопознаваемых осколков, как та камера. Нет, это не он. Джона кинулся к холодильнику, одним глотком осушил банку пива — не ради утоления жажды, но чтобы смять жестянку в руке и запулить ею в дальнюю стену. Primum nocere.[18] Шмякнуть бы шезлонгом по телевизору, услышать, как хрупнет в нем электроника, руками рвать обивку с дивана, пока пружины не выскочат — маленькие, замороженные, перевернутые с ног на голову молнии. Это не он, это она так на него действует, этого добивается: пробудить в нем страсть к насилию. Схватив самое большое, самое страшное оружие — разделочный нож с ржавчиной на лезвии, воткнул его в рабочую поверхность кухонного шкафчика, рванул морозильный ящик из холодильника и вывернул его содержимое на стол. В пластике осталась черная щель, когда Джона выдернул нож и взялся за дело: лук-порей остался лежать, истекая кровью, а вот ее почки — порубленные в месиво грибы. Ее сердце — томат, изошедший слизью и семенем, ее легкие — два длинных, взращенных в оранжерее перца, лежат, сплющенные. Кухне конец. Морщинистая овощная кожа, стебли-связки липнут к рукам. Бей-увечь-убивай. Нет, не он. Достал пять яиц, давил их, одно за другим, голыми руками. Сжал пачку масла, и оно полезло из кулака с обеих сторон, глубоководная рыба, слишком быстро выдернутая из родной стихии, выкашливающая плавательный пузырь.

С дальнего конца комнаты он наблюдал за самим собой, за двойником-злодеем, стоявшим на коленях посреди сотворенного им хаоса.

Она исчезла на полторы недели. Время от времени, сперва раз в день, потом чаще — уже каждые два часа — она позванивала. Джона узнавал ее по надписи черными буквами на экране:

НОМЕР НЕ ОПРЕДЕЛЕН

Он стирал ее сообщения на голосовой почте, не прослушивая. Плевать, что она там собиралась сказать, лишь бы в дом больше не лезла. Рано или поздно она поймет, что он пытался ей втемяшить.

Пятница, 5 ноября 2004

Экзамен

Письменный тест состоял из ста вопросов — просто скучных или невыносимо скучных. Проходной балл — чуть выше 50 %, Джона с запасом уложился в отведенное время. Затем собеседование, полуторачасовой дурафон: экзаменатор задавал «вопросы на размышление», описывал диагноз, а Джоне следовало предложить план операции. В качестве проверки знаний это собеседование из рук вон никуда не годилось: за три месяца практики Джона отучился думать, функционировал как робот, механически выполняя задания, в основном прислужнические. Лечить ему никого не довелось, и, услышав вопрос: «С чего бы вы начали работу с пациентом, у которого запущенная язва желудка вызвала геморрагический шок?» — Джона едва успел прикусить язык, чтобы не ответить: «Вызову ординатора».

Вместо этого он предложил уточнить у пациента его диету, аллергии, социоэкономическое положение…

— Ваш пациент истек кровью, — перебил экзаменатор. — Мы не всегда поспеваем за темпом реальной жизни.

Лестно или противно было это «мы»? Его почему-то допустили в клуб. В Американскую ассоциацию несносных докторишек. В Лигу самодовольных придурков. В Общество исследования удовольствия, получаемого, когда другие люди корчатся в твоих руках. Типа того.

Тем не менее он продрался через этот вопрос и через те, что за ним последовали. Он говорил, а в вентиляционные щели проникали шумы больницы: каталки, передвижные койки, перевозимые люди. Хрипы в груди. Шорох ног в бумажных тапочках. Зуммер пейджера, сирена, проклятия. Посреди монолога Джоны об атомной сцинтиграфии экзаменатор сказал: «Не обращайте на меня внимания» — и в нарушение строжайших больничных правил выложил на стол пачку «Мальборо» и пепельницу, вырезанную из хоккейной шайбы. Дым наполнил комнату, проник под одежду, защекотал пазухи носа. Сладковатое дешевое благовоние, приношение не слишком требовательному идолу, божеству хирургии. Бог кишок и крови, внутренняя внутренних, святая святых, куда ни одному человеку не положено от природы заглядывать — личная жизнь выворачивается наизнанку.

Неплохо.

— Неплохо. — Прищурившись, экзаменатор вглядывался в экзаменуемого. — Это вы — супердок?

— Видимо, я, — признался Джона.

— Угу! Кто б мог подумать. Что ж, поздравляю. Лети домой.

Он не полетел, он выполз, шатаясь. Обезвоживание, мигрень, блейзер придется отдать в химчистку. По крайней мере, больше ему не потрошить людей.

Войдя в квартиру, Джона испустил победный вопль, выманивший Ланса из «студии».

— Купишь мне пиццу, — сказал ему Джона.

— Усек.

Он оделся и попутно ткнул пальцем в стопку писем, которую Джона вот уже две недели как не разгребал.

Джона вскрыл конверт:

— Наверное, счет за электричество.

— Счет пришел еще в субботу.

— Извини, вечером займусь.

— Все улажено.

Джона был тронут. Поблагодарил Ланса.

— Ты вроде как был занят. Но сейчас уже проехали твою стрессо-депрессо? Мне поднадоело смотреть на твое стрессо-депрессо.

Пиццу Ланс отверг, как награду, недостойную героя. Жить надо на широкую ногу, сходить за кнышами[19] от Йоны Шиммеля. Булочная была уже закрыта, однако Ланс знал ресторанчик с выпечкой, где продукция Йоны продавалась с небольшой наценкой. Оттуда, рыгая и воняя томатами, двинулись в местечко в Нижнем Ист-Сайде, знаменитое на редкость удачным дизайном: точное, от пола до потолка, воспроизведение канализационных труб города Нью-Йорка. Стены блестели потеками и многокрасочными «отложениями». Бар — цементная глыба — испускал пар сквозь якобы случайные дыры и был покрыт непонятного происхождения грязью, как и сами бармены. Заплатив семьдесят пять долларов за четыре порции выпивки, они перешли в другой бар, на этот раз в виде вьетнамской деревни, именовавшийся «Напалм». Услужливые и деликатные официантки бросались прятаться, если посетитель делал резкое движение. За щедрые чаевые Ланса поцеловали в щечку. Еще по одной. Рядом праздновали девичник жительницы Джерси, Джону попросили расписаться на левой чашечке бюстгальтера невесты. Он расписался, и его премировали ожерельем из пластмассовых пенисов. Еще по одной. Оркестр «Пьяных цыпок» верещал тридцать минут кряду, завершив выступление радикально-деконструктивной версией песенки «Мой маленький дрейдл-волчок». Ланс угостил бас-гитариста абсентом. Еще по одной. Вспышка «молнии». Еще. Джона был уже пьян, как вся университетская команда регбистов вместе взятая, а Ланс рвался домой покурить.

Кое-как они взгромоздились на верхний этаж. Ланс со своим зельем и рулоном клейкой ленты ломанулся в ванную, Джона принялся разбирать почту. Пролистал каталог Victoria’s Secret. Откуда у них его адрес? Ну что ж, он не против, приятно сознавать, что соответствуешь образу потенциального клиента. Счет за оплату обучения. Благодарственная открытка от людей, у которых Джона год тому назад побывал на свадьбе. Приглашение из местного театра. Бандероль, адрес надписан почерком матери: почему-то родители упорно пересылали ему почту, приходившую на его имя в Скарсдейл. Он просил их не тратиться на почтовые расходы. Объяснял, что не нуждается в новых выпусках школьной газеты. Но отец заявил, что вскрывать или удерживать чужую почту — федеральное преступление. От Кейт пришел забавный заголовок, вырезанный из финансовой газеты, — ПРОФЕССОР СКАЗАЛ ВСЕХ ПОРВЕТ.

Фыркая, Джона двинулся в ванную.

— Погоди… — удушенным голосом прохрипел Ланс.

— Ты там надолго?

Сквозь щели в двери пробивался дым.

Джона подергал ручку:

— Ланс?

— Я на Венере.

Дверь поддалась, с хрустом рвалась клейкая лента, дым повалил гуще, Джона чуть не прослезился. Ланс валялся в ванне, беспомощный, как перевернутый краб. В раковине пепел, долларов на восемьсот травки.

— Дверь закрой, дымок выпустишь.

Слишком поздно: серое облако перекочевало в коридор. Хорошо хоть пожарная тревога не сработала. Пока Джона воевал с оконной рамой, чтобы проветрить, он заметил, как забавно выглядит его комната, как все забавно выглядит, весь мир сквозь выгнутые и влажные стенки аквариума. Ох и словит Джона кайф!

Постанывая, он распахнул дверь квартиры, погнал дым на площадку.

На пороге что-то лежало.

Далеко-далеко, не сфокусировать взгляд. Джона прищурился, покачнулся, опустился на колени, подобрал это. Большой конверт, его имя и адрес плотным почерком. Разорвал, вытряхнул письмо, напечатанное через один интервал, и коробочку, словно для драгоценностей.

Мой самый любимый,

Ты, конечно же, удивляешься, куда я запропала.

Поразмыслив над нашей последней беседой, я поняла, в чем моя вина. Моя излишняя, непростительная застенчивость привела к тому, что ты думал и поступал так, как ты поступал. Нелегко найти человека, способного разделить мои пристрастия, а тем более следовать им столь безупречно, как это делаешь ты. Совершенство — редчайшая и драгоценная птаха, в глазах многих уже и вымершая. Тем удивительнее, если пернатая сама прилетает и стучится в окно. Извинительно не вдруг поверить своему счастью.

Необходимо, чтобы ты посмотрел прилагаемое мною портфолио внимательно и полностью. Ты должен осмыслить Корпус Творения/Творение Корпуса, чтобы ты мог участвовать в развитии этого проекта. Помни,

Действительно, никто не отвергает, не презирает, не избегает наслаждений только из-за того, что это наслаждения, но лишь из-за того, что не умеют разумно предаваться наслаждениям…

Равно как нет никого, кто возлюбил бы, предпочел и возжаждал бы само страдание только за то, что это страдание, а не потому, что иной раз возникают такие обстоятельства, когда страдания и боль приносят некое и немалое наслаждение.[20]

Этого элемента, полагаю, и недоставало до сих пор. Наша Любовь, и так уже прекрасная, теперь достигнет полноты. Посмотри, и тебе понравится, и ты поймешь, что совершенно напрасно упорствовал и отвергал меня.

Ты — великий художник. Мы будем творить вместе.

Искренне твоя

В Любви и Войне

Ив Жжонс

17

Диск без ярлыка, поверхность красная, блестит, точно сырое мясо.

Глянув, как там Ланс — заснул в ванне, — Джона заперся в студии, устроился перед мощным аудиовизуальным оборудованием: у Ланса тут четыре DVD-проигрывателя, два видеомагнитофона, два блока кабельного телевидения, дополнительные полки и гнезда под Super-8 и 16mm и неведомую Джоне аппаратуру — все шнуры подключены к плоскому 55-дюймовому экрану. Стоит ли прямо сейчас усаживаться и смотреть тот «шедевр», который, по мнению Ив, должен в чем-то убедить Джону? Его слегка мутило, издалека уже надвигалось чудовищное похмелье.

Он поглядел на диск. Можно ведь попросту его выбросить.

Пришлось повозиться, пока загорелся экран. Звук проходил через старый тюнер Pioneer; пытаясь сделать погромче, Джона подкрутил регулятор, и фоновый шорох обрушился рыком. Джона отошел подальше, рухнул в компьютерное кресло на колесиках — одна ножка кривая, упадешь, если забудешь, а Джона как раз забыл, повалился набок, заурчало в животе. Сел правильно, стал ждать.

ЧИСТАЯ КРАСОТА

затемнение

ПОРТФОЛИО ИВ

затемнение

ДЛЯ ЕЕ ЕДИНСТВЕННОЙ ИСТИННОЙ ЛЮБВИ ДЖОНЫ СТЭМА

затемнение

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. РАННИЕ ТВОРЕНИЯ (ИССЛЕДОВАНИЕ ЧУВСТВ)

И — ничего.

Диск заело? Джона двинулся проверить, успел дойти до середины комнаты, и тут раздался безумный, сводящий с ума визг, сбил Джону с ног, ему показалось, будто грудь у него лопается, как спелая виноградина. Он уцепился за стул, пытаясь остановить падение, стул выскользнул и швырнул Джону на пол, уши зажаты ладонями, оправленные в дерево колонки, стоявшие на вершине пирамиды аудиосистемы, завибрировали, словно две газонокосилки, наваленный сверху мусор — карандаши, монеты, сигареты — стаей испуганных крыс разлетелся во все стороны. Джоне мнилось, будто он помер, будто с таким вот скрежетом душа вылетает из тела. Где этот Ланс, как не разбудил его эдакий вопль? Джона пытался подобраться к тюнеру, но встать, распрямиться и отнять ладони от ушей — когда и от выпивки-то пошатывало — не смог, а потому решил ползти к двери, но тут визг замер столь же внезапно, как включился, и наступившая пустая тишина показалась оглушительней шума: грохот прихлынувшей к голове крови заполнил мгновение вакуума.

Экран вспыхнул — то ли камеру навели в упор на солнце, то ли близко щелкнули с вспышкой. Что за место, не поймешь и не имеет значения, может, корт для игры в бадминтон, или декомпрессионная камера, или внутренность отстойника для сточных вод — пустое, бессмысленное пространство. Контур все время смещается, перекатывается на гигантском экране, словно движется само помещение, выворачивается наизнанку, края удаляются от зрителя, центр приближается, надувается брюхо пустоты, выпирает, прет на Джону, плюща его внутренности, — затошнило. Выключить, скорее выключить, — но выключить он не мог. Сел с трудом и тут же откинулся назад, опираясь на локти. Линия горизонта выровнялась. Камера отъехала, появилась человеческая фигура — женская, — плоская, лицом вниз на столе. Обнаженная. С виду ненастоящая, жидкая, текучая. Зернистое, в трещинах, изображение, переснятое уже не в первый раз. Изображение то расплывалось, то входило в фокус, нагоняя мигрень. Это Ив. Уже догадался. И не совсем голая, сверху спускались веревки, свободными концами отчасти прикрывали ей спину. Веревки? Да, веревки, канаты. Натягиваются.

На концах веревок — крючки, впиваются Ив в спину, блестят, словно влажные десны, два десятка жал, вонзенных в плоть пчелами размером с человеческое дитя. Спина Ив ощетинивается, кожа вздымается сталагмитами. Раскинув руки, левитирует, поднимаясь все выше, ноги выровнены, неподвижны, голова закинута. Экстаз. Взмывает со стола, вознесенная впившимися в ее плоть крюками, канатами. Кровь стекает по бокам вдоль ребер. Камера шла вверх, покуда Ив не прекратила возноситься и не повисла, скульптурно, на границе света и тени; падший ангел, пролетевший сквозь верхние слои атмосферы. Омерзительна и прекрасна.

Пот тек ручьями, голова взмокла, но не успел Джона встать на ноги, как

затемнение

И снова вспыхнул экран: Ив, голая по пояс, пристегнута наручниками к столбу, ее хлещут — вероятно, кнутом, но палач оставался за кадром, лишь быстро мелькало что-то да слышался треск, будто взрывался в микроволновке попкорн. Щелчок — красная полоса взбухает на спине женщины. Щелчок! Судя по тому, что на ее коже не было следов, этот эпизод снимался задолго до того, с крюками, или же много позже, когда все успело зажить. Щелчок! Потекла кровь, Ив закричала. Подалась в сторону, но сбоку на нее обрушились новые удары. Один, особенно удачный, содрал кожу с плеча, Ив рухнула на колени и вновь вскрикнула, и этот вопль показался Джоне знакомым, даже ностальгически любимым, вроде заставки в конце мультика: «Вот и все, ребята». Или, вернее, «Просто пальчики оближешь-7». Тем временем отделенная от тела мужская рука выронила кнут и принялась избивать Ив кулаком по голове и шее; Ив скукожилась мятой тряпкой, осела, и, когда рука прекратила ее колошматить, послышался электронный сигнал, затем затемнение

ДЖОНА СТЭМ, Я ПРОШУ ПРОЩЕНИЯ ЗА НИЗКОЕ КАЧЕСТВО СЪЕМКИ

затемнение

КАК ВИДИШЬ, В ТУ ПОРУ У МЕНЯ НЕ БЫЛО ВОЗМОЖНОСТИ ПРИОБРЕСТИ ХОРОШУЮ КАМЕРУ

затемнение

ПОЭТОМУ Я ВКЛЮЧАЮ ТОЛЬКО ДВА РАННИХ КЛИПА

затемнение

ВСКОРЕ ФОРТУНА УЛЫБНУЛАСЬ МНЕ И Я СМОГЛА ПРИОБРЕСТИ ХОРОШЕЕ ОБОРУДОВАНИЕ

затемнение

БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ ПОВЫСИЛОСЬ КАЧЕСТВО И УВЕЛИЧИЛОСЬ РАЗНООБРАЗИЕ

затемнение

ЧАСТЬ ВТОРАЯ: ЗРЕЛЫЙ ПЕРИОД (ТЕОРИЯ/ПРАКТИКА)

Где-то ведь был пульт. Можно выключить, положить этому конец. Но он ничего не сделал. Врос в пол.

Снова Ив: обнаженная спина крупным планом. В жизни он ни разу не видел ее полностью раздетой и теперь понял почему. Между предыдущим эпизодом и этим произошла чудовищная перемена: верхняя часть тела — уже не бюст молодой женщины, а исковерканная масса наложившихся один на другой шрамов, розовых и белых припухлостей, раздавленный пенопласт. Раны столько раз заживали и вскрывались снова, что исказились сами формы, поплыли, наносы на развалинах дворца.

На экране появились затянутые в перчатки руки — вооружены отверткой и зажигалкой для барбекю, — ретировались. Щелчок. Вновь выползает отвертка, ее кончик исходит паром. Ив закинула руки за голову, отвертка приблизилась к ее левому боку.

Джона закрыл руками лицо и пережидал, пока не стихли шипение обугливаемой плоти и торжествующий вопль. Подняться и уйти. Сейчас же. Так он и сделает. Откроет глаза и поднимется. Сейчас уже ничего не слышно. Вопль стих. Наверное, фильм закончился. Подняться и уйти, не глянув на экран. Упершись ладонями в немытый пол, Джона оттолкнулся и встал на колени. Но пьяный, да еще и с закрытыми глазами, не удержал равновесия, заскользил, веки рефлекторно дернулись, в глаза ударил кадр — пятая доля секунды, не более, но и то слишком долго: ножницы срезают кончик соска.

Проскочил на четвереньках через студию, захлопнул за собой дверь, но не отсек до ужаса внятный оцифрованный вопль и звук (о нет! и все же да) ломающейся кости. По-собачьи приник к унитазу, извергая непереваренное тесто, экзотические напитки, а потом ничего, совсем ничего, но позывы продолжались, выходя слюной и слизью. Джона выдоил в унитаз пылающую слизистую носа и горла, снял рубашку и завернулся в полотенце. Думай как врач, уговаривал он себя, разбери ее на слои: кожа, жир, мышечная ткань, кости, сосуды и нервы. Не человек — медицинский манекен. Привыкаешь рассматривать человеческое тело как объект. Автомобиль, книга-раскраска. Отстраниться. Джона абстрагировался: тела нет, есть только ножницы и кровавое рваное отверстие на том месте, где должно быть упругое и розовое. Абстрагировался — но его почему-то снова вырвало.

Ланс повернулся на бок в ванне, что-то пробормотал про «Вьетнам».

Плитка в ванной пропахла кремом «Голд Бонд», известка почернела. Джону трясло. Невидимые мурашки ползали по нему, забирались в штаны, спускались к стопам, а оттуда наверх, в подмышки. Он принялся яростно растираться полотенцем. С ним что-то не так. Видения. Не было никакого письма, никакого видеодиска. Он уснул, отрубился у себя в комнате. Дурь всегда его дурит, особенно такого качества и количества, да еще после долгого перерыва. Но одного вида унитаза достаточно, чтобы вернулись рвотные позывы. Брюхо отчаянно вопило: выпей что-нибудь, разбавь концентрацию кислоты. Джона ухватился за вешалку для полотенец, подтягивая себя в стоячее положение, но винты вышли из стены, обрушив на Джону дождь известки. Проклиная все на свете, он приподнялся на четвереньки, затем встал. Включил воду в раковине, умыл лицо. Опустил сиденье на унитазе, присел, опустошенный, весь в поту.

Через несколько минут собрался с силами и поднялся.

В студии все еще шел тот фильм. Джона постоял за дверью, прислушиваясь к нормальному на слух разговору. Девичий смех — да, это Ив. Он вошел, собираясь тут же рвануться к экрану и выключить, но замер посреди комнаты, увидев…

На экране мужчина, неровные усы. Покатые плечи, но сам мускулистый, расплылся не от дурной наследственности, скорее от неправильного образа жизни. Кепка «Янкиз» на голове, глаза с тоской и надеждой устремлены в камеру.

Ты готов? — Голос Ив за камерой, поцелуй в микрофон.

Мужчина ответил: Да.

Возбужден?

Да-а.

И я тоже. И я тоже.

Смех.

Хочешь, чтобы я потрогала тебя?

Да.

Скоро потрогаю. Хочешь сперва что-нибудь сказать?

Нет, — ответил мужчина. Он сидел на полу, прислонившись спиной к приземистой тумбочке вишневого дерева. За его спиной предрассветно белело окно.

Кто ты? Скажи мне, кто ты.

Мужчина предъявил старое фото какого-то негра — это вовсе не он.

А я кто?

Он показал другое старое фото, белой женщины, однако не Ив.

Ты меня любишь? Как сильно ты меня любишь. Как сильно.

Мужчина улыбнулся.

Скажи «пока-пока».

Пока-пока.

Кадр дернулся, изображение рывком перенеслось на темную улицу. Шуршание, как будто камеру заворачивают в тряпки.

Примерно шагах в шести на другой стороне улочки тот же мужчина возник возле мусорного ящика. Поплыл в замызганном пальто, рукава свисают ниже запястий. Мужчина, как маятник, крутил головой, поглядывая то в один конец квартала, то в другой. Один раз прервал однообразное движение, помахал той, что за камерой.

Шуршание прекратилось, Ив вошла в кадр, пересекла переулок, направляясь к любовнику. Они о чем-то неразборчиво потолковали. Ив несколько раз продемонстрировала своему ученику движение сверху вниз, он повторял за ней до тех пор, пока, довольная, она не клюнула его быстро в щеку и не указала ему куда-то за пределы кадра.

Оба обернулись на шум проезжавшей машины.

Такси в кадре.

Они ждали, пока такси проедет. Ив что-то сказала. Мужчина двинулся в ту сторону, куда ехало такси, вернулся полминуты спустя, покачал головой. Ив пожала плечами, снова его поцеловала, уже в губы, и побежала обратно к камере, скрылась за ней. Наплыв — отодвинулась — зафиксировала. О’кей.

Она перешла через улицу, встала спиной к партнеру. Тот вытащил из кармана что-то, пристроился в пяти-шести шагах позади.

Мотор, крикнула Ив и двинулась прочь.

Мужчина побежал за ней и трижды, один за другим, нанес ей удары ножом в спину.

Она обернулась, прикрылась рукой, и четвертый удар пришелся ей в ладонь. Женщина с визгом упала на колени. Мужчина выжидал; она поползла прочь, а он двинулся за ней, чуть приотстав.

Боже, боже, он меня ножом…

Мужчина сделал еще шаг, а затем увидел что-то — за пределами экрана, — втянул руки в рукава пальто. Ив вопила, вопила, вопила, и крик ее был похож на песню:

Помогите, умоляю…

Послышался еще один голос:

Эй!

Джона увидел в кадре самого себя. Мужчина оглянулся на камеру. Вид растерянный.

Поглядите на меня.

Мужчина поглядел на него.

Никто не причинит вам зла.

Умираю!

Все будет хорошо. Мистер, послушайте меня? Мистер? Сделайте шаг назад.

Мужчина попытался обойти его, и Джона шагнул вперед, на перехват.

О’кей, стойте, стойте, я бы не хотел…

Ив кинулась прочь от них, через улицу. Мужчина шагнул следом, Джона схватил его за руку.

Послушайте, я бы не хотел (Ив исчезла из кадра), никто не хочет…

На экране та сцена вышла неуклюжей, бездарной, совсем не такой, как запомнилось. Тот Рэймонд, с которым Джона имел дело душной ночью, прорывался вперед, а Рэймонд, заснятый на камеру, отступил назад, поддаваясь Джоне, только Джона тогда этого не понял. Вот, значит, как все было на самом деле. Он смотрел и осмыслял заново, твердая уверенность съежилась, потом и вовсе испарилась. В этот миг, вбуравливая ему в голову невероятную истину, произошло нечто чудовищное: Джона получил возможность ясно увидеть растерянность, страх и тупое доверие на лице Рэймонда Инигеса.

Кто-то навел камеру крупным планом.

Падение, запомнившееся как простейшее движение, на самом деле состояло из нескольких элементов: Рэймонд подался назад, увлекая за собой Джону; Джона задергался; Рэймонд покачнулся и упал набок. Они падали вместе, Джона ударился головой о крышку мусорного бака. Ноги подкосились, и он рухнул, увлекая за собой, сверху, Рэймонда, и при падении снова стукнулся головой — на этот раз о бордюр. Нож вошел в шею Рэймонда на стыке с подбородком. Рэймонд перевернулся, хватаясь за землю, за горло. Замер, остался лежать.

Вот как все было.

На экране Джона нашарил мобильник и выронил его. Потянулся за ним, отыскал, набрал номер, снова уронил, потянулся…

затемнение