Бедность не порок

Комментарии

Впервые опубликовано отдельным изданием «Бедность не порок. Комедия в трех действиях. Сочинения А. Н. Островского», М., тип. В. Готье, 1854 (Цензурное разрешение — 23 декабря 1854 г.).

В ранней черновой рукописи комедия носила название «Гордым бог противится» и предполагалась всего в двух действиях.

Эта рукопись, по существу, является всего лишь черновыми набросками к будущей комедии. Она содержит первоначальный и более поздний планы — сценарии пьесы, много отрывочных заметок, сценок, монологов и отдельных выражений, не связанных сюжетной канвой. По этим наброскам автор создавал первую редакцию пьесы, сохранившуюся в черновом автографе. Вторую (последнюю) редакцию отражает писарская копия, существенно исправленная автором.

В черновых набросках Гордей Карпыч носит фамилию Торцевой. Сначала Островский предполагал ввести в комедию еще одно действующее лицо — Устинью Наумовну, бедную вдову, мать Мити. По первоначальному плану-сценарию в ее доме и должно было происходить первое действие. Митя сначала не был приказчиком Торцевого. На ранней стадии работы он представлялся автору в образе поэта из народа, но уже в первой редакции Островский сделал Митю приказчиком богатого купца, изменив соответственно простой спокойный строй его речи на сентиментально витиеватый, соответствующий приказчичьей психологии. Значительной шлифовке от редакции к редакции подвергся и образ Любима Торцова, в котором драматург, с одной стороны, стремился подчеркнуть человечность, мягкость, доброту, с другой, замаскировать их шутовством и балагурством.

Последняя редакция пьесы была закончена осенью 1853 г. В черновой рукописи комедии автор пометил: «Задумана 10 июля 1853 г.; начата 22 августа». 30 сентября Островский сообщал М. Д. Погодину: «…совершенно занят окончанием моего последнего труда». 24 октября он писал тому же адресату: «…комедия кончена, дело теперь только за перепиской, ее нужно будет поскорее печатать». 2 ноября драматург извещал Ф. А. Бурдина: «Болезнь помешала мне окончить комедию, как я обещал, т. е. к октябрю, но теперь я ее кончил, и она переписывается. Я пошлю ее к Вам, а Вы похлопочите, чтоб цензура поскорее пропустила. Ставить я приеду сам, я уж решился».

23 ноября Островский читал пьесу у себя дома в кругу друзей, среди которых были: Ап. Григорьев, Е. Н. Эдельсон, скульптор Н. А. Рамазанов, художник П. М. Боклевский, музыкант А. И. Дюбюк, поэт Б. Н. Алмазов и другие. «Чуть не каждый день, — вспоминал И. Ф. Горбунов, — Александр Николаевич уезжал куда-нибудь читать свою новую пиэсу. Толков и разговоров об ней по Москве было много».

1 декабря писатель уведомлял Бурдина: «Новая моя комедия „Бедность не порок“, наконец, отправляется к Вам в Петербург вместе с сим письмом, а придет, вероятно, днем позже, потому что отправлена через контору. Уже в чтении эта пьеса имела в Москве такой успех, какого не имела до сих пор ни одна моя комедия. Похлопочите, чтобы мне из цензуры получить ответ поскорее. Если она пройдет, то я тотчас же приеду в Петербург сам ставить. Надобно будет списать другой экземпляр, чтобы один оставить у вас, а другой послать поскорее в Москву. Если бы это можно было сделать к Святкам, то пьеса имела бы особенный эффект, потому что действие в ней во время Святок. Там есть прекрасная для Вас роль — Мити». 2 декабря Островский делился с Погодиным своей радостью: «Вот и опять торжество, и торжество небывалое. Успех последней моей комедии превзошел не только ожидания, но даже мечты мои. Я очень рад такому сочувствию…», а через день извинялся перед ним: «…я действительно виноват, — писал драматург. — Я не читал у Вас своей комедии. Но до сих пор у меня не было ни одного свободного вечера <...> Во всяком случае, я должен у Вас прочитать комедию, я это знаю и прочитаю». В конце декабря, беспокоясь об участи пьесы, которая «что-то застряла» в Петербурге, Островский в письме к Бурдину дал указания относительно костюмов действующих лиц: «Маша и Лиза в пьесе — купеческие девушки, одетые очень хорошо, Анна Ивановна в темном шелковом платье с открытым воротом, на голове повязан цветной шелковый платочек. Гордей Карпыч с бородой, но в коротком сюртуке, Любим Карпыч в летнем триковом пальто. Коршунов без бороды, одет, как купцы из немцев; Митя в длинном сюртуке, белый коленкоровый платок па шее, Гуслин так же, Разлюляев в кафтане, сапоги высокие, с кисточками. Девушки, поющие песни, — из купеческих горничных. В Петербург я ехать думаю; но не знаю будут ли деньги». Через месяц он вновь писал Бурдину: «Комедию мою давали в первый раз 25 числа, успех небывалый! Напишите мне о судьбе моей комедии у вас».

Премьера комедии «Бедность не порок» состоялась в московском Малом театре 25 января 1854 года.

Роли исполняли: Гордея Карпыча Торцова — П. Г. Степанов, Пелагеи Егоровны — М. Д. Львова-Синецкая, Любови Гордеевны — А. В. Воронова, Любима Карпыча Торцова — П. М. Садовский, Африкана Савича Коршунова — М. С. Щепкин, Мити — И. В. Самарин, Гуслина — Е. И. Климовский, Разлюляева — С. В. Васильев, Анны Ивановны — Л. П. Никулина-Косицкая, Маши — Н. Н. Никифорова, Лизы — А. И. Колосова, Егорушки — М. П. Садовский, Арины — С. П. Акимова, 1-й гостьи — Т. И. Кашина, 2-й гостьи — А. И. Лилеева, Старика — О. О. Лазарев, Вожака — Бобовский.

Автор принимал активное участие в постановке. «Роли были розданы, — вспоминал Горбунов, — и автор прочел ее артистам в одной из уборных Малого театра <...> Мнения в труппе относительно новой пьесы разделились. Хитроумный Щепкин, которому была назначена роль Коршунова, резко порицал пиесу. Он говорил: „бедность не порок, да и пьянство — не добродетель“. Шумский следовал за ним. Он говорил: „Вывести на сцену актера в поддевке да в смазных сапогах — не значит сказать новое слово“. Самарин, принадлежавший к партии Щепкина, хотя и чувствовал, что роль (Митя) в новой пиэсе ему не по силам, — молчал. А Петр Гаврилович Степанов говорил: „Михайлу Семенычу с Шуйским Островский поддевки-то не по плечу шьет, да и смазные сапоги узко делает — вот они и сердятся“ <...> Начались репетиции, и мы с Александром Николаевичем бывали на сцене каждый день. Наконец пиеса 25 января 1854 года была сыграна и имела громадный успех. Садовский в роли Любима Торцова превзошел самого себя. Театр был полон. В первом ряду кресел сидели: гр. Закревский и А. П. Ермолов — большой почитатель Садовского <...> Вплоть до масленицы пьеса не сходила с репертуара, несмотря на то, что ее загораживала гостившая в то время в Москве знаменитая Рашель[16]».

В Александрийском театре комедия впервые была представлена 9 сентября 1854 г., в бенефис режиссера А. А. Яблочкина. Эта постановка также осуществлялась под наблюдением Островского. Находясь в декабре 1853 г. в Петербурге, драматург сам распределял и читал актерам роли, наблюдал за репетициями пьесы. Исполнителями были: Гордей Карпыч Торцов — П. Г. Григорьев, Пелагея Егоровна — Ю. Н. Линская, Любовь Гордеевна — А. М. Читау, Любим Торцов — В. В. Самойлов, Коршунов — А. Е. Мартынов, Митя — Ф. А. Бурдин, Гуслин — Е. И. Климовский, Разлюляев — С. Я. Марковецкий, Анна Ивановна — П. И. Орлова, Маша — А. П. Натарова, Лиза — А. А. Каратыгина, Егорушка — воспитанник Зимин, Арина — П. К. Громова, 1-я гостья — Смирнова, 2-я гостья — Волкова, Старик — И. К. Смирнов, Вожак — А. А. Рассказов.

Бурдин в своих воспоминаниях отметил: «Комедия „Бедность не порок“ окончательно утвердила за ним громкое имя, и это была первая пьеса, за которую он получил поспектакльную плату, впрочем мизерную: из ²/₃ сбора — двадцатую часть».

Островский хотел опубликовать «Бедность не порок» в «Москвитянине», но вследствие обострившихся отношений с Погодиным не осуществил своего намерения, и комедия вышла отдельным изданием.

Пьеса и ее первые постановки вызвали ожесточенную полемику в прессе. Пожалуй, ни одно из произведений Островского не знало таких восторженных похвал и таких осуждающих укоров, как эта комедия.

Критики, сотрудничавшие в журнале «Москвитянин», Ап. Григорьев, Е. Н. Эдельсон, Б. Н. Алмазов и другие встретили комедию с восторгом.

Ап. Григорьев, увлеченный жизненной и художественной правдой произведения, назвал его «новым словом» русской драматургии. Он откликнулся на первую постановку комедии пространной одой «Искусство и правда», где, сравнивая образы Шекспира в трактовке Мочалова с реалистическими, живыми героями Островского, отдал предпочтение последним. В рукописи ода называлась «Рашель и правда» и имела посвящение: «Славной памяти Павла Степановича Мочалова и живой славе Александра Николаевича Островского и Прова Михайловича Садовского посвящает Ап. Григорьев». По воспоминаниям современников, Ап. Григорьев «под первым впечатлением новой комедии написал было статью под заглавием: „Шире дорогу — Любим Торцов идет!“, которая, впрочем, по настоянию Островского, в печати не появилась. Здесь, между прочим, говорилось: „Идет Любим Торцов — идет на нашу сцену, опоганенную всяким переводным и никуда не годным хламом, — настоящая русская жизнь; зарождается русское национальное искусство. Шире дорогу народной правде на сцене“».

Эдельсон считал, что в новой комедии, как и в «Своих людях», Островский выступил обличителем, но «его поразило другое зло, — писал критик, — нередко встречаемое в том же быту. Это фальшивая цивилизация, подражание внешним формам и привычкам образованного класса, в свою очередь заимствованным…». Говоря о высокой художественной отделке образа Любима Торцова, Эдельсон отмечал, что, несмотря на пьяную, беспутную жизнь, «в этом человеке сохранилось еще много дорогих человеческих свойств, которые не допустили его дойти до преступлений и по временам, в торжественных случаях, вспыхивают с такою свежестью и яркостью, что способны дать урок иному весь век безукоризненному человеку». Главное достоинство пьесы критик видел в обилии типов, которые драматург «успел вызвать из купеческого быта и которыми прекрасно обставил светлую сторону своей комедии». Недостатком же считал непрочную связь между основной мыслью и интригой, так как, по его мнению, полное развитие интриги «становится ненужным в конце пьесы, и она разрешается почти случайным образом…».

Критика либерально-эстетического направления с возмущением обрушилась и на Любима Торцова, и на его создателя, и на его восторженных приверженцев. Наиболее воинственным тоном отличалась рецензия «Отечественных записок», принадлежащая, по-видимому, С. С. Дудышкину. «Это называется у кого-то „новое слово“, — иронически восклицал автор рецензии, — это поставляется на вид, как лучший цвет всей нашей литературной производительности за последние годы! За что же такая невежественная хула на русскую литературу? Действительно, такого „слова“ еще не говорилось в ней, такого героя никогда и не снилось ей…». Рецензент писал о Любиме Торцове: «Рассматривая это действительно небывалое литературное явление в тесной связи с тем, что ему непосредственно предшествовало, мы скорее приходим к тон мысли, что оно не первое, а разве „последнее слово“ давно существовавшего направления в нашей литературе. Далее идти, кажется, уже нельзя: самые прямые стороны действительности не только списаны подлинными ее красками, но и возведены в достоинство идеалов. Все это могло случиться лишь при крайнем упадке чистого вкуса и при совершенном забвении лучших преданий доброго старого времени».

Сурово оценил пьесу Н. Г. Чернышевский. Опасаясь, что Островский под влиянием своих друзей, многие из которых разделяли взгляды славянофилов, свернет с пути правдивого отображения действительности, Чернышевский выступил в «Современнике» с резкой статьей против последней пьесы драматурга и против ее восторженных поклонников, в частности Ап. Григорьева. В комедии он увидел прежде всего «апотеозу старинного быта» и резко протестовал против приторного прикрашивания того, «что не может и не должно быть прикрашиваемо».

Критик-демократ утверждал: «Ложные по основной мысли произведения бывают слабы даже в чисто художественном отношении», и так как идею пьесы он считал глубоко ложной, то и со стороны художественной «новая комедия г. Островского, — писал критик, — слаба до невероятности». По мнению Чернышевского, драматург, «не заботясь о цельности и стройности произведения, написал „не комедию“, не художественное целое, а что-то сшитое из разных лоскутков на живую нитку».

В заключение Чернышевский напутствовал драматурга, считая, что он «не погубил еще своего прекрасного дарования, оно еще может явиться по-прежнему свежим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его к „Бедность не порок“».

Споры в критике по поводу пьесы Островского «Бедность не порок» не утихали долгое время.

Комедия с успехом шла на столичных и периферийных сценах. В ней пробовали силы лучшие артисты того времени. В газетах и журналах продолжали появляться различные рецензии на новые постановки, в которых критики невольно возвращались к трактовке самой пьесы.

В отзывах па вышедшее в 1850 г. первое Собрание сочинений Островского комедии «Бедность не порок», естественно, уделялось немалое внимание.

Первым откликнулся на это издание московский журнал «Атеней» статьей Н. П. Некрасова, которого Н. А. Добролюбов назвал самым нелепым «из критиков так называемой западнической партии». Н. П. Некрасов ограничился разбором лишь двух героев пьесы: Мити и Любима Торцова. Митя, на его взгляд, всего лишь незначительное видоизменение образа Бородкина («Не в свои сани не садись»), отличается от последнего «только бедностью, да любовью к поэзии». О Любиме Торцове критик писал: «Кто не видал в этой роли славного нашего артиста г. Садовского? Кого он не растрогал до глубины души своей игрой? Г. Садовский сделал то, что все едут в театр смотреть не комедию г. Островского, а г. Садовского в роли Любима Торцова. Но следует ли отсюда заключать, что Любим Торцов — лицо истинно художественное? Нисколько. Любим Торцов, отделенный от игры г. Садовского, не имеет никакого драматизма, ничего комического в самом произведении». И Митю, и Любима Торцова, и Любовь Гордеевну критик выводил за пределы комедии и несколько раз ставил вопрос: «Где же комедия? Неужели в одной пошлой обстановке, а не в лицах, не в действии и не в идее произведения? Неужели весь комизм его заключается в глупых фразах и песнях Разлюляева, в разудалых манерах Анны Ивановны, в безобразнейшем маскараде медведя с козою? Все это гадко, отвратительно, но отнюдь не смешно».

Отзыв автора статьи, опубликованной в «Отечественных записках», во многом совпадал с высказываниями критика «Атенея». «В этой пьесе г. Островский задал себе очень сложную задачу, — писал критик, — на нескольких примерах, на главном действии и на эпизодических сценах, доказать преимущество патриархального быта перед всяким другим. Гордей Карпыч Торцов гонится за внешним лоском, за цивилизацией — и чуть не гибнет. Митя, приказчик Торцова, любит Любовь Гордеевну, дочь, его, но им не удается сочетаться до тех пор, пока на место их личной воли, основанной на истинном чувстве, не становится воля Торцова, основанная на самодурстве…». Критик считал, что «вся пьеса держится одною ролью Любима Торцова, и то (в Москве, по крайней мере) благодаря удивительной игре г. Садовского. Следы прежней творческой способности автора сохранились только в двух-трех истинно комических сценах и в чрезвычайно типическом языке всех действующих лиц — в языке, созданием которого автор может по справедливости гордиться и который он выработал до поразительного совершенства и естественности».

Статья А. В. Дружинина о творчестве Островского с восторженным отзывом о комедии появилась в цитадели «чистого искусства» — «Библиотеке для чтения». По словам критика, пьеса поразила его поэзией. Предупредив внимательных судей, что они найдут в пьесе «неоспоримые недостатки постройки, слишком крутую и прихотливую развязку, некоторую бедность комических положения», Дружинин писал: «Во множестве сцен и подробностей разлита поэзия, нами указанная, поэзия здоровая и сильная, от которой Русью пахнет, в самом лучшем смысле этого выражения. Она сказывается в отношениях Любима Торцова к бедному мальчику, его пригревшему, в раздирающем душу прощании молодых любовников под глазами плачущей матери, в отдаленном уголку дома, в милом в симпатическом лице бойкой вдовы Анны Ивановны, и, наконец, в капитальной сцене всего произведения, которая обнимает собою святочный вечер в доме Торцова…».

Подводя итоги дискуссии об Островском вообще и об этой пьесе в частности, Добролюбов в статье «Темное царство» счел нужным указать на то, что литературная деятельность Островского «не совсем чужда была тех колебаний, которые происходят вследствие разногласия внутреннего художнического чувства с отвлеченными, извне усвоенными понятиями». Этими колебаниями Добролюбов и объяснял совершенно противоположные заключения критиков о смысле одних и тех же фактов, выставлявшихся в комедиях Островского. «Конечно, обвинения его в том, что он проповедует отречение от свободной воли, идиотское смирение, покорность и т. д., — писал Добролюбов, — должны быть приписаны всего более недогадливости критиков: но все-таки, значит, и сам автор недостаточно оградил себя от подобных обвинений. И действительно в комедиях „Не в свои сани не садись“, „Бедность не порок“ и „Не так живи, как хочется“ — существенно дурные стороны нашего старинного быта обставлены в действии такими случайностями, которые как будто заставляют не считать их дурными. Будучи положены в основу названных пьес, эти случайности доказывают, что автор придавал им более значения, нежели они имеют в самом деле, и эта неверность взгляда повредила цельности и яркости самых произведений».

Анализируя комедию, Добролюбов отметил, что она «очень ясно представляет, как честная, но слабая натура глохнет и погибает под бессмыслием самодурства». Гордея Карпыча критик считал самодуром уже в полном смысле. Кроткие натуры Любови Гордеевны и Мити представляют собою, по Добролюбову, образец того, «до чего может доходить обезличение и до какой совершенной неспособности к самобытной деятельности доводит угнетение даже самую симпатичную самоотверженную натуру». Выводы Добролюбова по рассмотрении комедии сформулированы им следующим образом: «Преследование самодурства во всех его видах, осмеиванье его в последних его убежищах, даже там, где оно принимает личину благородства и великодушия, — вот, по нашему убеждению, настоящее дело, на которое постоянно устремляется талант Островского, даже совершенно независимо от его временных воззрений и теоретических убеждений».

О комедии «Бедность не порок» тепло отзывались великие современники драматурга — А. Ф. Писемский, И. А. Гончаров, Л. Н. Толстой.

Писемский писал драматургу: «Я прочел ее с большим нетерпением и с большим удовольствием и вот тебе мое замечание, если не побрезгуешь им: надобно бы было больше развить левую сторону — для этого стоило прибавить хоть одну задушевную сцену между Г<ордеем> Кар<пычем> Торцовым и Коршуновым, и в Г<ордее> Карпыче выразить поярче тиранию в семействе; это бы осветило много и правую сторону, которую, пожалуй, можно бы было пожжать. Журнальные укоры в случайности развязки — вздор — в ней прекрасно выразился самодурный характер Торцова».

Гончаров в неоконченной статье об Островском, высказывая мысль о психологизме его пьес, сослался в качестве примера на героев комедии «Бедность не порок». «У Островского, конечно, не сложен психический процесс — он отвечает степени развития его героев и также ограничивается условиями драматической формы. Но у него нет ни одной пьесы, где бы не был затронут тот или другой чисто человеческий интерес, чувство, жизненная правда. Рядом с самодурством, в такой же грубой форме, сквозит человечность (например, в Любиме Торцове).

Автор, даже вопреки строгим условиям критики, почти никогда не оставляет самодура кончить самодурством — он старается осмыслить и отрезвить его под конец действия — например, того же Торцова (брата) или Брускова, — не слушая голоса логической правды и увлекаясь симпатией ко всему этому своему люду».

В. Ф. Лазурскнй в своем дневнике, приводя высказывание Льва Толстого, отметил: «Из пьес Островского Лев Николаевич особенно любит „Бедность не порок“, называет ее веселой, сделанной безукоризненно, „без сучка и задоринки“».

История первой постановки комедии в Малом театре неразрывно связана с именем талантливого исполнителя образа Любима Торцова — П. М. Садовского, которому и посвящена эта пьеса. Все рецензии и отзывы, воспоминания и письма современников единодушны в оценке исключительного совершенства игры актера.

Именно игра Садовского привела в экстаз Ап. Григорьева, воспевшего первую постановку пьесы высокопарным слогом оды:

Вспоминая Садовского в этой роли, Д. А. Коропчевский писал: «Я, как теперь, вижу оборванного, небритого, съежившегося от холода человека <...> Он входит в комнату, приподняв плечи, и плотно прижав руки, засунутые в карманы, как жестоко иззябший человек; и в этой жалкой позе он умеет придать себе достоинство, вызвать одновременно и искренний смех, и глубокое участие, и живой интерес <...> Что-то истинно трагическое, величавое было этом нищем…».

Современники писателя восприняли Любима Торцова как явление типическое, разговор на злобу дня. Основываясь на воспоминаниях очевидцев, П. О. Морозов писал о созданном Садовским незабываемом и удивительно глубоком образе: «Выражаясь языком того времени, артист „возвел в перл создания“ один из типов, довольно обычных в старой купеческой Москве. Не чуждые ни способностей, ни доброго сердца, эти люда, спившиеся с кругу, теряли всякое чувство приличия, не думали скрываться от публики в своем зазорном виде; напротив, любили появляться в людных местах, особенно в Гостином дворе, где проказили и юродствовали на потеху сидельцев и проходящих. Некоторые из них были грамотны и поэтому, встречаясь с прохожими, декламировали перед ними какие- нибудь стихи, например „Мужайся, стой и дай ответ!“ (подражание „Иову“ Ломоносова) <...>.

В то время манера мочаловской дикции была усвоена многими, и тон трагика в стиле Мочалова был довольно распространен в Москве. Эту трагическую декламацию и усвоил Садовский для роли Л. Торцова: этим тоном он передавал свою исповедь Мите, и в его передаче удивительно соединялись и напускной трагический пафос, и паяснические выходки, и глубокое задушевное чувство…».

С. В. Максимов в своих мемуарах отметил, что, по сведениям, полученным из достоверного источника, «основа того рассказа о похождениях купеческого брата, предавшегося загулу и потерявшегося, на которой возник высокохудожественный образ Любима Торцова», принадлежит И. И. Шанину, близкому знакомому драматурга в пору его молодости. Шанин был умный человек с бойким словом, своеобразным взглядом на купеческий быт и умением давать остроумные, меткие характеристики. «С его бойкого языка, — писал Максимов, — немало срывалось таких ловких и тонких выражений и прозвищ (вроде, например, „метеоров“ для пропащих, пропойных людей), которые пригодились в отделке комедий…» В труде Н. М. Барсукова также есть указание на то, что тип Любима Торцова целиком вылился из рассказов И. И. Шанина.

Вспоминая первые спектакли Малого и Александрийского театров, Ап. Григорьев писал: «В Москве Гуслина играл даровитый как певец и как актер Евгений Климовский, Анну Ивановну — Никулина-Косицкая, создавшая из нее лицо дивно поэтическое в русском смысле, Разлюляева — незабвенный великий комик С. Васильев. И что за красота, соединенная с юмором, была в пляске Разлюляева с Анной Ивановной!.. Все второстепенное было изумительно хорошо, от Егорушки до вожака медведя и песенника. Какие старухи там были и как вся сцена пирушки шла так полно и жизненно!» Из главных героев пьесы критику не понравилось исполнение роли Мити И. В. Самариным и Любови Гордеевны А. В. Вороновой.

Первые спектакли в Петербурге, хотя и были приняты зрителями горячо, не оставляли того целостного впечатления ансамбля, которым характеризовалась постановка в Москве. На петербургской сцене было значительно меньше и оригинальных дарований. По мнению Ап. Григорьева, большинство из актеров Александрийской сцены в этом спектакле не сумели по-настоящему войти в роль. Ф. А. Бурдин — Митя «злоупотреблял приказчичьей героикой», С. Я. Марковецкин — Разлюляев вообще «убил» свою роль полным непониманием русского юмора. В исполнении Ю. Н. Линской роли Пелагеи Егоровны, «кроме хныканья», ничего не было.

Об игре В. В. Самойлова П. Д. Боборыкин писал следующее: «Его Любим Торцов был найден деланной фигурой. Самойлова упрекали — особенно поклонники Садовского — в том, что он играл это лицо слишком по-своему, без всякого знания купеческого быта, и даже позволял себе к возгласу Торцова: „Изверги естества“ — прибавлять слово „анафема“ и при этом щелкать пальцами».

Однако, по отзывам многих лиц, первый спектакль в Александрийском театре был достаточно интересен. В письме к драматургу от 11 сентября 1854 г. М. Н. Островский отметил, что Бурдин в роли Мити был выше Самарина и первый акт комедии «решительно вынес на своих плечах». Только в последнем действии он несколько испортил роль «чересчур плача и приходя в отчаяние». Артист Климовский в письме к Островскому от 23 сентября того же года высоко оценил игру Читау: «Любушка была хороша… чувства бездна». По мнению рецензента «Библиотеки для чтения», «постановка 9 сентября 1854 г. на сцене Александрийского театра комедии „Бедность не порок“ снова выдвинула молодого артиста. Г-н Бурдин очень хорошо исполнял роль Мити, несмотря на то, что наружность его не совсем соответствовала этой роли. В игре его от начала до конца было достаточно простоты, чувства и художественной обработки». Рецензент «Санктпетербургских ведомостей», называя комедию с литературной точки зрения «несостоятельною», в то же время писал, что, если смотреть на пьесу как на произведение сценическое, «достоинства ее в этом отношении несомненны, чем вполне объясняется и успех ее». Из актеров он выделил Самойлова, игра которого ему представлялась «удовлетворяющею самым строгим требованиям». Орлова и Линская, на его взгляд, «были бесподобны», одна в роли вдовы Анны Ивановны, характер которой был передан типически верно до мельчайших подробностей, а другая в роли купчихи Пелагеи Егоровны. Ролью Мити, исполненной Бурдиным, рецензент также остался доволен, отметив, что «он во многих сценах играл с большим чувством».

«Любезный Федор Алексеевич, — писал Островский Бурдину 4 октября 1854 г., — по дошедшим до меня известиям, Вы прекрасно исполнили роль Мити, за что примите от меня сердечную благодарность. Поклонитесь от меня г. Яблочкину и поблагодарите его за постановку пьесы и всем, всем <...> Поклонитесь от меня Леонидову и Климовскому, которого я очень благодарю за память обо мне, и попросите его прислать мне музыку, написанную Кажинским на мой романс „Нет то злей, постылей“». По отзывам современников, Островский остался недоволен исполнением роли Мити Самариным. Вспоминая впоследствии первый спектакль, он говорил: «… я ужасно боялся, когда он стал читать монолог, стоя у окна и как-то по-французски поджав ногу. Вот-вот, думаю, упадет, потому что так стоять человек обыкновенный не может. Думал, упадет он, опустится занавес, и пиеса не пойдет. Но, слава богу, кончилось благополучно».

В апреле 1857 г. в Петербург на гастроли приехал Садовский. О громадном успехе актера в роли Любима Торцова сразу же сообщил писателю Эдельсон: «Садовский дебютировал в „Бедности не порок“ во вторник 23 апреля. Несмотря на дурную погоду в этот день, театр был почти полон…» Эдельсон писал: «…его игра была рядом торжеств. Уж и постарался же он! Я спрашивал его на другой день, что он делал особого в этот раз и почему игра его была так особенно рельефна, всякое слово так хлестко? Он отвечал мне, что хотел повнятнее передать публике точные слова роли, которые здесь безжалостно коверкаются <...> Впечатление, произведенное на всех незнакомою петербургской публике игрою Садовского, новость и неожиданность смысла, который он придал знакомой всем роли, были так сильны, что сами актеры поддались этому обаянию и сделались тоже как будто публикой».

Рецензент «Северной пчелы», скрывшийся за псевдонимом «Эрмион», писал: «Г-н Садовский понял и дивно решил задачу автора. Он представил не пошлого пьяницу, негодяя, шута, а несчастного человека, увлеченного в разврат легкомыслием, дурным обществом и злобою других. В нем говорила горечь безотрадного раскаяния, в котором отзывались звуки светлого ума и доброго сердца. Другие артисты (и с большими дарованиями) в этой роли смешили нас, Садовский извлекал слезы простотою, истиною, глубоким чувством». С обстоятельной статьей «Садовский в Петербурге» выступил И. И. Панаев. «Роль Любима Торцова есть торжество Садовского, — писал критик, — вся сила, глубина и широта его таланта являются здесь во всем величии». С большим воодушевлением критик отмечал: «…счастлив писатель, нашедший такого истолкователя и исполнителя своих произведений, такое счастье не всем выпадает на долю; счастлив в свою очередь и актер, нашедший писателя, доставившего ему возможность обнаружить перед публикою всю силу, великость и разнообразие своего таланта!».

В 1855 г. роль Любима Торцова впервые сыграл знаменитый русский актер М. С. Щепкин. Он выступил в Нижнем Новгороде на летней ярмарке и, по его собственным словам, «играл 19 спектаклей и из них 14-ть сряду каждый день…». В письме к сыну 22 августа 1855 г. Щепкин объяснил причины, которые заставили его взяться за эту роль: «Живя на даче нынешнее лето, я от скуки выучил роль Любима Торцова из комедии „Бедность не порок“, в которой Садовский так хорош, но сама по себе роль при его игре грязна. Чем более я вникал в оную, тем более убеждался, что в ней можно отыскать чисто человеческую сторону, и тогда самая грязь не будет так отвратительна, но как я не слишком доверяю моей старой голове, то мне нужно было для полного убеждения ее сыграть где-нибудь. В Москве играть ее было неловко <...> а сыграть мне было нужно эту роль. Это была потребность души, и вот причина моей поездки…».

Впечатления современников артиста о первом спектакле с его участием передал Е. И. Якушкин: «Щепкина, разумеется, принимали отлично… Игра Щепкина была, по моему мнению, слаба: во 1-х, он с самого начала расчувствовался и беспрестанно плакал, во 2-х, он произносил свою роль как-то нараспев — чего я прежде за ним но замечал <...> Тотчас после окончания комедии я пошел в уборную к М. С. Там уже сидели Боткин и Анненков. Оба превозносили до неба игру Щ<епкнна>. В. П. Боткин беспрестанно повторял: „Прекрасно, прекрасно, превосходно“, а П. В. <Анненков> уверял, что М. С. создал совершенно новое лицо. „Видите ли что, — сказал М. С., — Садовский не дает никакой жизни этому лицу, поэтому прекрасная роль пропадает, а лицо это мне знакомое; я вам рассказывал про Пантелей Иваныча, мне стоило только вспомнить о нем, чтобы понять роль. Это не простой пьяница, — а прекрасный, добрый, благородный человек, который по несчастью спился…“».

Присутствовавший на спектакле рецензент «Санктпетербургских ведомостей» А. Чужбинский писал: «Первый раз удалось мне видеть Щепкина в роли Любима Торцова, и хотя он задумал ее совершенно иначе, чем Самойлов, однако, исполнил очень хорошо. Щепкин даже более похож на Любима Торцова, сколько я понимаю эту роль».

Достойного исполнителя роли Любима Торцова петербургский зритель нашел в лице еще одного замечательного русского актера — П. В. Васильева, сменившего на Александрийской сцене В. В. Самойлова. О гастролях Васильева в Москве писал А. Н. Баженов: «…актер передал роль Л. Торцова необыкновенно отчетливо, сильно прочувствовал и особенно хорош был в сценах с братом: тут у него вырывались иногда такие правдивые задушевные ноты, которые шли прямо к сердцу. Строгость, с которой отнесся молодой исполнитель к роли, делает честь ему и свидетельствует об его серьезном взгляде на искусство: в нем ни разу не заметно было желания посмешить публику, он не позволил себе ни одного фарса». Сравнивая, однако, игру Васильева с исполнением Садовским этой роли, критик отдавал предпочтение последнему: «…разница между тем и другим исполнением заключается в том, что Торцов—Васильев легче относится к своему положению, а потому как будто и добрее и не так зол на брата, тогда как Торцов—Садовский глубже горюет о своей печальной доле, подавлен ею, в брате видит заклятого врага своего, а потому шутка его злее и более отзывается сарказмом, а сам он флегматичнее».

Об игре Васильева драматург Д. В. Аверкиев говорил, что он «досказывал автора» и стремился, «как можно глубже, как можно человечнее изобразить данное лицо». Аверкиев писал: «В Любиме Торцове он плакать вас заставлял <...> Да, горька эта глубокая ирония над самим собою; горько это самоочищение; эта трудная дорога, чтоб „человеком стать“». Такой актер, по мнению Аверкиева, — «это наука, это воспитание, это правда, это польза».

Проникновенно писал о Торцове — Васильеве и Ап. Григорьев: «Анализировать по частям создание этого лица П. Васильевым невозможно. Это — мочаловское, всю душу вашу захватывающее создание. Перед вами является человек разбитый, пропившийся, чуть не помешавшийся, — но вы чувствуете, какой огонь кипит в этой необузданно страстной натуре, — вы в этой измятой, изрытой жизнью физиономии видите еще следы благородства и красоты, в этих потухших, посоловелых глазах вспыхивает еще огонь вулкана, — этот дребезжащий голос разрешается диким, но трагическим воплем при воспоминании о Ляпунове театра… А горе-то, горе какое безысходное звучит в каждом слове его исповеди… Откуда взялся у П. Васильева даже мочаловский шепот, отдавшийся во всех слоях театральной залы на словах „Эх! Срамота, срамота!“, произносимых им совершенно своеобразно… И за этими взрывами вулкана — тупая улыбка пьяного человека, с которой он засыпает на мысли, что он с братом штуку выкинет».

По воспоминаниям артиста К. В. Загорского, Островский всегда с похвалою отзывался о П. В. Васильеве, а на вопрос: «Кто лучше исполнил роль Торцова: П. В. Васильев или П. М. Садовский?» — отвечал: «Оба играют очень хорошо».

При жизни Островского в Москве, в Малом театре, пьеса прошла 140 раз, в Петербурге, в Александрийском театре, — 109 раз (последний спектакль в Москве состоялся 5 сентября 1883 г., в Петербурге — 15 мая 1886 г.).

Э. Л. Ефременко