Жизнь в тюрьме шла однообразно, и долгие зимние вечера были ужасно скучны. У нас была керосиновая лампа, и мы сидели допоздна, не замечая времени в бесконечных беседах. А чтобы охранник нашей камеры не слишком обращал на нас внимания, достаточно было советской сторублёвой банкноты, равной в ту пору примерно шиллингу.
Однажды тюрьму посетил глава Советского правительства Туркестана Вотинцев(13). Он заглянул в нашу камеру с целью осмотра лиц, приговорённых к расстрелу. Будучи студентом Электротехнического института в Петрограде, он не закончил своего образования. Был он способным и амбициозным человеком, женат на женщине, которую я хорошо знал. Я и его знал лично. Он был принят в нашем доме и пока не вступил в Партию, был приличным парнем. Но тщеславие подвигло его встать в ряды армии большевиков в надежде сделать быструю карьеру в качестве предводителя пролетариата.
Я с трудом его узнал. Вместо юного, здорового хорошо выглядевшего студента, исполненного радостью жизни, передо мной стоял тощий, бледный, полинялый и уже состарившийся, невротический тип, нарочно выряженный в рабочую одежду, с немытыми руками и нечесаными спутанными волосами. Целью его визита оказался разговор со мной.
Вотинцев был подавлен мыслью о возможности захвата Ташкента англичанами, которым Красная армия едва ли могла оказать серьёзное сопротивление. Предполагая, что я имею контакт с командованием британских сил и т. о. нахожусь в курсе его планов и намерений, он явился ко мне с целью развеять свои сомнения.
– Они захватят Туркестан? Присоединят к своим индийским колониям? – вот были его вопросы.
Я старался объяснить ему совершенную невозможность последнего, бесполезность Туркестана для Великобритании.
– Но хлопок? Его недостаёт для их промышленности, – не унимался он.
– Неужто не хватает хлопка Индии и Египта? Разве не дешевле ввозить его прямо из Соединённых Штатов, нежели из Туркестана? – отвечал я.
– Так что же они донимают нас здесь? Зачем движутся на Ташкент? – вопрошал он с раздражением.
Отталкивающее и подлое лицо этого вероотступника являло дурной знак. Мне трудно было сдержать презрительную улыбку, когда он поднялся уйти, однако следовало быть осторожным.
Месяцем позже, в ночь с 18 на 19-е января 1919 г., когда белогвардейцы захватили город, Вотинцев со своей комиссарской братией были убиты.
Обстоятельства его смерти стали мне известны от одного белогвардейского офицера, принимавшего деятельное участие в сведении счётов с большевистскими комиссарами.
– Они трусы и негодяи, – сказал он, – неспособные умереть как мужчины. Вотинцев, например, пресмыкался у моих ног, моля о прощении. Обещал исправить свои ошибки, как он их назвал, и помогать нам в борьбе с коммунизмом. Плакал, как дитя, и его последние слова были «мама, мама, я жить хочу!». Я прикончил его, всадив пулю в лоб, скотине, за все зло, причинённое им нашему Туркестану.
Вскоре после визита Вотинцева надзиратели известили нас, что в Фергане арестован капитан А. и помещён в подвал ЧК. Он был одним из тех, кого я направил в Фергану вместе с полковником П. Г. Корниловым. Я был крайне удивлён услышанным и не склонен был тому верить, ведь А. находился при местных повстанцах, и вряд ли его можно было взять живым. Когда известие подтвердилось, я начал опасаться, что большевики готовят нам очную ставку, дабы выяснить наши связи, а это могло бы стать для него фатальным. Что касалось меня, то себя я считал уже обречённым.
Однажды утром меня под сильной охраной препроводили в ЧК. Десять бандитов входили в совет этого кровавого ведомства, а теперь в него вошёл ещё один член – недоучившийся студент юриспруденции по фамилии Сидоров. Привлечён для расследования заговоров против Диктатуры пролетариата.
Когда ввели А., мы с ним обменялись многозначительными взглядами. Было очевидно, что он подавлен ситуацией.
Мне крайне важно было знать, какие он дал показания на предварительном допросе, какую линию защиты выбрал, как объяснял своё присутствие среди местных жителей Ферганы, где и при каких обстоятельствах был задержан.
Большевики, сидя в кабинете в ожидание начала допроса, вели глупейшую дискуссию, изгаляясь в осуждении капитализма, буржуев, угнетателей рабочего класса и т. д. Пользуясь этим случаем, я высказал ряд провокационных замечаний, и они разом подцепились на удочку и принялись спорить со мной, совершенно справедливо признав во мне «классового врага» и противника. Во время этой небольшой дискуссии я постарался «проболтаться» о том, за что арестован, как строил защиту, и какое отношение ко всему этому имеет А. Он же, поняв мои намеки, охотно присоединился к обсуждению. Вот так мы быстро дали друг другу понять все нужное в присутствии этих дураков, и когда в комнату явился инспектор, мы уже знали, что отвечать и как говорить.
После допроса А. поместили в нашу камеру № 22, что означало, безусловно, его судьба – пуля в лоб.
Он рассказал нам печальный рассказ о том, как попал в лапы большевиков. Вместе с другим офицером и его 14-летним сыном А. состоял при контингенте Мадамин-бека, который успешно действовал против большевиков, рассеивая части Красных одну за другой. Однажды они узнали, что Мадамин-бек готовится атаковать русское поселение Мин-Тюбе. Нужно признать, что у него были для этого все основания. Село располагалось на землях, контролируемых подразделениями царской армии из числа местных жителей, а поселенцы были отъявленными головорезами, изгнанными их центральной России. Они воистину причинили немало бед местным жителям, а те их ненавидели за обиды и наносимый ущерб.
Русские офицеры, как могли, отговаривали Мадамин-бека от этого во многих отношениях рокового шага, не говоря уже о том, что он безнадежно компрометировал в глазах русских поселенцев само восстание, столь успешно начатое местными против большевиков. Думаю, что сам Мадамин-бек это понимал, но не мог удержать своих сообщников. Когда же стало ясно, что все попытки уговоров бесполезны и атака неизбежна, то А. и Р. с сыном, уверенные в отваге Мадамин-бека и точности его стрельбы, покинули подразделение и поскакали в Мин-Тюбе, где предупредили жителей о готовящейся атаке. Те же не особенно были уверены в своих силах и запросили помощь у представителей Советов. Однако ещё до прибытия подмоги в виде подразделения Красной армии в сопровождении комиссара ЧК, нападение киргизов было отбито с большими потерями для атакующих.
Но жители Мин-Тюбе остались верными себе и подтвердили свою дурную репутацию. Первое, что они сделали по прибытии Красных, сдали свих спасителей, А. и Р., агентам ЧК как царских офицеров. Поступая так, они надеялись купить покровительство и защиту от Советского правительства. Даже коммунист командир Красного подразделения был немало удивлён таким предательством.
Спустя пару лет карающая десница Немезиды сделала свое дело. Поселок Мин-Тюбе был захвачен местными партизанами, и все было сровнено с землей, а жители изрублены.
Несчастный А. был в крайне подавленном состоянии рассудка и был удивлен нашим относительно веселым расположением духа и бодрым настроением.
– Благодарю вас, господа, – говорил он. – Вижу, что вы переживаете и вселяете мне надежду своей бодростью в моем подавленном состоянии, но все это бесполезно, ибо без сомнения все мы обречены смерти.
Мы же старались обнадежить его, говоря о подготовке восстания и его развитии, и что мы все пребываем в надежде на скорое освобождение, если только комиссары не решат пристрелить нас еще до того.
Наша почтовая служба, осуществлявшаяся через лавочку, сообщала, что день начала восстания скоро будет назначен. Это еще более ободрило нас, но мы все равно продолжали работать над планами побега из тюрьмы.
Друзья на воле склонили на свою сторону одну девушку, работавшую машинисткой в конторе ЧК, и ей удалось добыть несколько бланков с печатями и подписями комиссаров. Один из них представлял собой приказ тюремному руководству о пересылке всех заключенных камеры № 22 в распоряжение ЧК. Конвой из десяти наших людей, переодетых в униформу красноармейцев, должен был доставить этот приказ в тюрьму в обеденный час, когда все комиссары ЧК шли пить водку. На случай какого-либо телефонного запроса от тюремного руководства, машинистка должна была оставаться на дежурстве и дать необходимое подтверждение по телефону. Оставалось только выбрать день и проставить дату в приказе.
Как раз в это время у меня появилась отличная возможность побега. Однажды утром, когда меня представили ЧК по какому-то поводу, то продержали там до поздней ночи, задавая бесчисленные более или менее глупые вопросы. Когда, наконец, отпустили, я вышел в коридор к лестнице и тут обнаружил спящих охранников. Было бы совершенно просто выйти на улицу и спрятаться в темноте ночи, ведь уличного освещения не было. Но я понимал, что мое бегство тотчас поднимет тревогу и приведет к репрессивным мерам в отношении моих товарищей со стороны большевиков, которые они цинично называли «пустить в расход».
Во время прогулок по тюремному двору я имел возможность познакомиться с двумя очень интересными туркменами, арестованными в Закаспийской области. Один из них представлял собой невероятно высокого роста юношу, по меньшей мере, футов семь. Он ужасно страдал от голода, не было у него ни денег, ни друзей в этой части света, а тюремная пища была безнадёжно скупа. Я стал делиться с ним своим обедом, и несчастный юноша стал быстро восстанавливать свои силы. Он оказался выходцем из богатой туркменской семьи и с большевиками боролся упорно. Утверждал, что своим собственным мечом отсёк не одну большевистскую голову. Что за картину должен был являть собой сей неистовый юный гигант со своей восточной кривой саблей, восседающий на великолепной туркменской лошади! Вместе со своим другом, весьма влиятельным туркменом по имени Джанаид-хан, он был схвачен не в честном бою, а предательски и вероломно во время перемирия, когда оба совершали молебен в мечети. Большевики, как ярые поборники военного марксизма, не слишком связывали себя словом, данным «классовому врагу».
Джанаид-хан, мужчина солидного возраста, был предводителем десятка тысяч туркменских семей, иммигрировавших из Афганистана в Россию задолго до описываемых событий. Среди своих сограждан он пользовался огромным уважением. Даже здесь в тюрьме его не оставлял своим вниманием его слуга, благообразный туркмен с длинной чёрной бородой. Джанаид-хан тоже был без гроша в кармане, и я смог помочь ему деньгами, доставляемыми нашей тайной пересылкой. Он был посвящён в наши замыслы и всячески уговаривал меня, как только освободимся, бежать с ним в туркменские степи.
– Я дам тебе, что только пожелаешь, – обещал он, – войлочную юрту с коврами и обстановкой, лошадей и скот. Обещал даже бадахшана – лошадь роскошной породы из Афганистана. Таковую достать невероятно сложно, ибо вывоз их строжайше запрещён.
Иногда я всерьёз подумывал, не отправиться ли вслед за ним, но мои обязательства по отношению к Белому движению удерживали меня в Туркестане. В конце концов, Джанаид-хан вернулся в туркменские степи и быстро обнаружил своё местопребывание большевикам. Постоянно с тех пор вёл с ними свирепую непрерывную войну за веру и свободу своего народа. Вытесненный в конечном итоге неодолимой силой в Персию и далее, в поисках убежища, в Афганистан, Джанаид-хан был одним из тех редких героических душ, которые без всяких средств, помощи, поддержки и одобрения отказались вложить мечи в ножны и вели неравную борьбу в течение ещё одиннадцати лет с натиском неумолимого века, никогда не уступая соблазнительным приманкам Советской Власти, упорно стараясь сохранить свою свободу, свою веру и обычаи, рыская в течение ряда лет по всему Туркестану, так что большевикам опасно было покидать города внутри страны, единственной во всей России не прекращавшей борьбы с большевизмом. Слава народу Туркестана за его непреклонный отказ признать правление душегубов и бандитов! Доблесть его – хороший пример даже для тех, кто считает себя цивилизованным христианином.
После многочисленных отсрочек и задержек, которые держали нас на грани надежды и отчаяния, начало восстания было намечено на день или, вернее, ночь кануна Рождества, когда предположительно все комиссары будут поголовно пьяны.
Нетрудно вообразить нетерпение, с каким ожидали мы тот день. Но были задержки ещё по неизвестной причине, и мы падали духом, ибо с каждым днём росла для нас вероятность быть расстрелянными или умерщвлёнными иным беспощадным способом. ЧК вполне была способна решить внезапно, что самое лучшее время привести приговор в исполнение как раз в канун Рождества, дабы внушить ещё больший ужас обывателям и отравить им праздники. Этот ход событий был тем более вероятен, что на Рождество тюремная охрана обычно напивалась и устанавливала свой порядок касательно «контрреволюционеров и врагов пролетариата». Кроме того, тот факт, что в заговоре были задействованы рабочие, вселял в меня опасения, не найдутся ли среди них предатели, готовые продать нас большевикам.
Основные силы организации были представлены бывшими офицерами старой армии, более молодым местным поколением и частью Красного гарнизона под командованием нового офицера Осипова(14).
3-го января через нашу секретную службу оповещения поступила приятное известие: срок восстания назначен на день св. Епифания, 6-е января, важный в России праздник. Ночь на Епифания, по вере, полна таинственного смысла; в сёлах все ворота, окна, двери отмечаются крестами, а девушки гадают о судьбе и женихах.
Нам обещали, что утром 6-го, что приходилось на воскресенье, наша тюрьма будет взята приступом и нас освободят.
Так вырисовывался не только час нашего скорого освобождения, но и триумфа Белого движения, свободы, порядка и христианских идей над тёмными силами большевизма.
Я полностью признаюсь, нас радовало ожидание того сладкого момента, когда мы сможем отомстить исчадиям ада за всё зло, причинённое нам, нашим ближним и нашей стране.
Напряжённое беспокойство, с которым мы сидели и ждали, нетрудно вообразить; что-то могло пойти не так, самые непредвиденные обстоятельства могли возникнуть в самый последний момент. Однако никто не сомневался ни минуты, что Белые победят большевиков, и наша уверенность в успехе была абсолютной.
Вечером провели собрание и разработали план действий, распределив обязанности для каждого из нас на случай, если вдруг придётся принять участие в сражении. Утро 6-го выдалось ясным и слегка морозным. Во время нашей утренней прогулки по тюремному двору была получена очередная «почта», через лавку, с известием о том, что тюрьма всю ночь была под окружением спецподразделения Белых с целью предотвращения любых возможных репрессий в отношении заключённых со стороны Красной охраны, и что атака начнётся в десять.
Тюремный комиссар, как бы в предчувствии, будто что-то замышляется, беспокойно бродил среди заключённых. Наконец он остановился, собрал вокруг себя группу, наподобие митинга, и начал длинную бессвязную и весьма глупую речь. Говорил, что в тюрьме обнаружился грипп-испанка, и двое из отдела преступников умерли накануне, так что всякие сношения с внешним миром отныне запрещены. Доставка пищи из дому также. Нам предстоит довольствоваться тюремной пищей. В сущности, для нас это означало приговор к голодной смерти.
– Вам не следует порицать Правительство рабочих и крестьян, – вкрадчиво говорил он, – за все несчастья и лишения, что обрушились на страну. Вините историю.
«Вы только послушайте его! Кто он такой, что б вешать вину за все грехи его бандитов-парней на историю? – думал я про себя. – Ничего, головорез, через пару часов ты будешь болтаться на ближайшем тополе».
И с такими невесёлыми мыслями в голове я с трудом мог сдерживать улыбку.
– Чему радуешься? – резко спросил комиссар, обращаясь ко мне.
– А я так счастлив, какое утро, солнце, небо голубое, – и улыбаюсь ещё более.
– Прочь в свои камеры, марш! – гаркнул комиссар в диком раздражении. – Наука не для вас!
Тут уж мы все не выдержали и рассмеялись откровенно, возвращаясь в свои камеры. Двери с грохотом закрылись за нами и ключи лязгнули в замках. «В последний раз», – прошептал я. Затем прилёг на скамью и стал читать книгу Жюля Верна «Путешествие на луну», взятую в тюремной библиотеке.
Время тянулось безнадёжно медленно. Некоторые теряли спокойствие, то и дело глядели на часы. Стрелки показывали десять. Затем прошло ещё четверть часа.
– Что-то произошло, непредвиденное, что-то уж слишком тихо, – с беспокойством произнёс кто-то.
– Спокойствие, господа, спокойствие, – вторил другой.
Воистину, стояла тишина, необычная для этой утренней поры. Ни звука не доносилось с улицы. В томительном ожидании прошло ещё десять минут.
Вдруг мёртвую тишину расколол грохот залпа сотен ружей, и пули застучали по крыше здания.
– Все прочь от окон! – скомандовал я. – Не досадно ли будет погибнуть от пуль товарищей!
Послышались вопли, затем стоны и странные звуки, топот бегущих – то красная охрана спасала свои драгоценные шкуры – потом раздался взрыв… «Рвут ворота внешнего двора», – подумали мы.
Дальше снова шум, два отдельных выстрела и топот лошадиных копыт. С грохотом ворота внутреннего двора были распахнуты настежь, и в него ворвалась вооружённая толпа.
– Открыть камеру 22! Живо! – раздался приказ.
Мы слышали, как звенели тяжёлые ключи в дрожащих руках охранника, когда тот пытался вставить нужный ключ в замочную скважину. Наконец дверь открылась, на пороге стоял мой старый друг капитан Б., облачённый в полный мундир царской армии с эполетами и при шпорах.
– Добро пожаловать, господа, – произнёс он, – город в наших руках. Все комиссары за исключением одного застрелены этим утром, а ЧК со всем содержимым спалена.
Мы приветствовали его громкими восклицаниями. Наконец свободны!
Однако покинуть камеру пока не торопились. Ведь ещё надо было решить вопрос, кого освобождать из тюрьмы, кого нет; не освобождать же настоящих преступников. Быстро принесли книги из управления, и мы засели за работу.
Тем временем оба тюремных двора заполнились отрядом Белых и кое-кем из горожан. Нам пришлось прервать нашу деятельность, когда явились два офицера в сопровождении двух гражданских лиц, которые настаивали на нашем срочном появлении на улице. «Народ обеспокоен вашим отсутствием, – предупредили они, – боятся, вас опять схватят Красные. Выйдите и покажитесь, дабы они убедились, что вы целы и невредимы».
Во внутреннем дворе, в толпе, что с шумным восторгом приветствовала меня, заметил я одну прелюбопытную сцену.
Прямо напротив массивной тюремной стены можно было видеть объятого дрожью субъекта, довольно отвратительного вида, более похожего на обезьяну, чем на человека: среднего роста, крепко сложённый, с уродливо длинными руками и тяжёлым неповоротливым телом, прямыми тёмными волосами, низким лбом и маленькими голубыми жуликоватыми глазками. В нескольких шагах напротив, на ступенях тюрьмы стоял юный князь С. с винтовкой, нацеленной на человека-обезьяну. Князь обратил на меня свой взгляд, которым как бы вопрошал меня, спустить ли курок или нет.
– Пощады, пощады! Простите меня, простите! – в ужасе скулил он, – я всегда был против насилия… всегда был против стрельбы… всегда защищал буржуазию… я помогу вам… Пощадите…
Я не смог сдержать улыбки, а по толпе прокатился смех, ибо трепещущий под дулом винтовки человек-обезьяна был печально известен своей исключительной жестокостью. Это был военный комиссар Пашко(15). На его совести были тысячи убитых, в том числе и уничтоженных им лично, сотни приговорённых к смерти. До своего прибытия в Ташкент эта бестия завоевала славу своей жестокостью ещё в Севастополе, где им была придумана казнь под названием «митинг на дне морском» – это когда несколько сот офицеров царского флота были брошены на съедение акулам. Пашко был истинный выродок, получеловек-полуживотное, коему люди беспечно доверили быть при власти во время смуты.
– Пока его оставьте, – предложил я князю, – сначала мы должны его допросить; он может сообщить нам много важных сведений.
Негодяя быстро связали и затолкали в грузовик. Столь поразительная трусость, низость и отсутствие всякого достоинства суть неотъемлемые свойства всех этих революционных активистов и лидеров, ничтожеств и мерзавцев, не способных даже умереть с достоинством.
Улица встретила меня толпами народа, здесь были и местные жители и русские, все были счастливы, все улыбались. Меня окружили, поздравляли, пожимали мне руки, обнимали.
И вдруг всё стихло. Тревожный ропот прошёл по толпе. В дальнем конце улицы появился отряд вооружённых всадников, идущих галопом прямо на нас. Кто они, Красные или Белые? Толпа замерла в оцепенении. Только теперь почувствовав радость свободы, они трепетали перед перспективой вновь оказаться во мраке отчаяния.
Но тут тысяча голосов слились в громкое «ура!» Отряд оказался подразделением Белой кавалерии, посланным нам на помощь генералом Л. К., считавшим, что штурм тюрьмы ещё не завершён.
Не торопясь, я двинулся домой. По пути меня то и дело останавливали, радушно приветствовали; друзья и незнакомцы равно тревожились обо мне и теперь рады были пожать мне руку, обнять и расцеловать меня. Улицы были полны людей, свободно вздохнувших после четырнадцати месяцев большевистского гнёта.
Звон колоколов близлежащих церквей возвещал благодать Небесам за вызволение из-под гнёта Зла. День был погожий, солнечный и чуть-чуть морозный, небо сияло голубизной. Казалось, сама Природа возрадовалась человеку. То был миг триумфа, когда, как мы наивно полагали, что страна наконец высвободилась из-под власти бандитов. Всего лишь тридцатичасовая поездка по железнодорожному пути отделяла нас от Британских сил, ожидавших в Чарджоу, и вряд ли им мог кто-либо серьёзно противостоять.
А дома меня ждала моя жена, а с ней наш верный терьер Дейси…