Беглые узники гвианской каторги

Долгое время единственным местом ссылки преступников, приговоренных во Франции или в ее заморских владениях к каторжным работам, была Гвиана[1]. Изменения произошли в 1867 году, когда для карательных целей начала использоваться еще одна территория — Новая Каледония[2]. С этих пор всех каторжан европейского происхождения стали ссылать туда; Гвиана же оставалась тюрьмой, где отбывали наказание уроженцы Алжира, Антильских островов, острова Реюньон, Сенегала, Кохинхины[3] и различных индейских поселений. Исключение составляли только европейцы, прибывшие сюда добровольно по контракту для выполнения работ, требующих знаний и профессиональных навыков — среди цветных арестантов редко встречались умелые ремесленники, необходимые колониальной администрации.

Так продолжалось ровно двадцать лет. Но затем по правительственному решению на гвианскую каторгу, помимо темнокожих и арабов, стали отправлять и осужденных белой расы, срок наказания которых превышал восемь лет. Приговоренные к менее суровому наказанию направлялись в Новую Каледонию.

На первый взгляд несущественное изменение, внесенное в действовавший порядок решением французских властей от 15 апреля 1887 года, в действительности обрекало людей на вечную ссылку. Для всех этих несчастных далекая колония становилась местом, откуда не возвращаются.

Все дело в том, что закон от 30 мая 1854 года об отбывании каторжных работ содержал параграф, на который суды чаще всего не обращали внимания, хотя он в ряде случаев поразительным образом отягчал вынесенный приговор. Этот параграф гласил: «…Всем ссыльным, после отбытия наказания, предписывается селиться в колонии для уголовных преступников на срок, равный назначенному приговором (если он составляет меньше восьми лет), и пожизненно — во всех остальных случаях».

Таким образом, осужденный на пять лет проводил десять лет жизни в условиях, равносильных рабству. Для приговоренного к семи годам каторга, по существу, длилась четырнадцать лет. Тот, кому судом был назначен восьмилетний срок, становился рабом навсегда. Самовольная отлучка с места ссылки каралась возобновлением каторжных работ.

Между тем к восьми и более годам каторги приговаривались семьдесят пять процентов уголовных преступников; менее восьми лет получали двадцать пять процентов. Иначе говоря, в трех случаях из четырех люди были обречены на вечную ссылку.

Удивительно ли, что число побегов здесь — чаще всего неудачных — росло день ото дня? Откуда взяться покорности судьбе там, где уже нет надежды?

С того самого дня, когда заключенный начинал отбывать наказание, им овладевало одно-единственное, всепоглощающее желание: вырваться на свободу! Попавший в неволю знал, что его плен не кончится никогда. Отныне он — как дикий зверь в клетке, ежесекундно ищущий лазейку, чтобы ускользнуть. Вот почему между ним и его стражами сразу же завязывалась борьба — глухая, беспрерывная, беспощадная.

Впрочем, когда, покинув нижнюю палубу корабля, арестант прибывал на гвианскую каторгу, или, если использовать модный сейчас эвфемизм, в «пенитенциарную колонию»[4], он считал, что свобода уже близка.

Тут нет ни стен, ни окованных железом дверей, ни засовов, ни решеток, ни карцеров, как это обычно бывает в тюрьмах метрополии[5]. Нет ни океана — простирающейся в бесконечность бездушной, приводящей в отчаяние громады вод, ни людоедов-канаков[6] — кошмара беглецов. Кругом, насколько хватает взгляда, простираются бескрайние леса, неисхоженные, неисследованные, в которых конечно же найдется надежное укрытие — повсюду зелень, цветы, реки — короче, сочетание полезного с приятным, удобного убежища и безопасности. Добавьте к этому беззлобную, почти отеческую охрану: ведь всего лишь один надзиратель сопровождает пятьдесят каторжников к затерянным в глубине тропической чащи лесным разработкам. Один-единственный, он управляет и баркасом с дюжиной галерников на веслах.

Однако вновь прибывший вскоре начинает понимать, что все вокруг, вплоть до лукаво-добродушных охранников, будто говорящих тебе: «Да не стесняйся, дружище, если вздумалось прогуляться… ворота открыты…» — не более чем иллюзия[7].

Действительно, эти ворота всегда открыты, но за ними — ужасающая неизвестность, о которой даже самые закаленные старожилы не могут говорить без содрогания; неизвестность, где отважившегося на побег поджидают голод, ядовитые насекомые, змеи, смертельная лихорадка, кровожадные звери, прикрытые ковром цветов вязкие топи…

Одним словом, клетка становится более просторной, цепь более длинной, но тюрьма остается тюрьмой.

На первых порах приговоренный к каторге не решается бежать, потому что совершенно подавлен случившимся. Затем с ним происходит нечто такое, что заставляет отложить побег, — его изнуряет тяжкий труд на чужбине, иссушает беспощадное тропическое солнце, подтачивает малокровие, валит с ног лихорадка. Он теряет всякую энергию и кончает тем, что сживается с неволей, превращаясь в вялое, безвольное существо, которое хотя и жаждет свободы, но уже не имеет сил, чтобы действовать.

Все сказанное справедливо для громадного большинства случаев. Узники, чья воля оказывается несломленной, встречаются очень редко. Ими, как правило, бывают либо самые лучшие представители рода человеческого, либо самые худшие; либо жертвы минутной ярости, душевного затмения, либо люди с навсегда очерствевшими, ожесточившимися сердцами.

Оказавшись во власти неодолимой мысли, которая безжалостно точит их, доводя до безумия, они однажды бегут, погружаясь в ужасную ночь девственного леса.

Обычно человек покидает каторгу без продовольствия, без компаса, без всякого опыта жизни в лесах и знания местности. Все его оружие составляет нож для обрубания сучьев, все пропитание — немного маниоки, сэкономленной из ежедневного рациона.

Счастливый от сознания собственной свободы, удивляясь тому, что она досталась так легко, он бежит, думая, что его преследуют, нисколько не подозревая, что комендант, закутавшись в сетку от москитов, уже сказал охраннику, не досчитавшемуся беглеца на перекличке:

«Ну вот, еще один… вернется… если сможет…»

И больше о беглом не вспоминают.

Проходит несколько дней, а несчастный еще не встретил на своем пути ни одной живой души. Затерянный в бескрайнем лесу, гонимый голодом, он бредет под сенью бесплодных деревьев, смыкающихся густым темным сводом над его головой. Куда идти, в какую сторону направиться? Ведь звезды скрыты от глаз. Приходится полагаться на случай, молить судьбу о великом подарке — листике капустной пальмы[8] или не доеденных зверем птичьих потрохах. Тщетные надежды! Беднягу уже бьет лихорадка, последние силы растрачены на погоню за ящерицей, и вот, охваченный ужасом, стуча зубами, он падает у подножия красного дерева.

На память беглецу приходят рассказы старожилов каторги. Мерещится, что муравьи вот-вот обгладают его до костей или что, ужаленный змеей, он издохнет, посинев, как утопленник.

Зачем было покидать тюрьму, где, по крайней мере, обеспечивалось животное существование, и обрекать себя на гибель ради мнимой свободы?!

Именно мнимой свободы!.. Разве сейчас он свободен? Он пленник миража[9], заложник ужасного одиночества, кошмарного сна, ставшего реальностью, — это похуже каторги. Да, хуже: беглец уже начинает сожалеть о покинутом узилище[10] с его тяжким трудом и постыдной скученностью… Теперь, в помрачении ума, он готов благословить самый вид темно-синего мундира с серебряными галунами и возблагодарить судей, которые, пожаловав его тремя годами суровой каторги, вместе с тем обеспечили висячей койкой-гамаком и миской супа.

Вскоре решение принято. Бедняга постарается во что бы то ни стало возвратиться в лагерь, только бы хватило сил.

Такая судьба чаще всего ждет одинокого беглеца. Но ничуть не лучше доля каторжников, решившихся на совместный побег.

Несколько лет назад мне случилось побывать в Сен-Лоран-дю-Марони, откуда, уж не знаю благодаря какому немыслимому стечению обстоятельств, сумел бежать тот самый Редон, которого недавно снова схватили в Испании. Тюрьма Сен-Лоран примечательна тем, что расположена вблизи Голландской Гвианы, от нее она отделена одной лишь рекой Марони. Поэтому у каторжников возникает сильнейшее искушение переплыть реку и укрыться на территории соседнего государства.

Мне дали в услужение отбывшего срок каторжника, которому предстояла вечная ссылка. Осужден он был за убийство, совершенное в состоянии алкогольного неистовства.

Однажды, выслушав коменданта тюрьмы, просветившего меня насчет побегов заключенных, я разговорился со своим слугой, чтобы почерпнуть сведения по этому деликатному вопросу у «профессионала»… Развязать ему язык удалось с помощью бутылки тростниковой водки.

— Побеги… — сказал он, пожимая плечами, — удаются лишь в четырех или пяти случаях из ста, но какой ценой!.. Видите ли, чтобы выдержать все испытания и хоть куда-нибудь добраться, нужно не только железное здоровье, но еще и редкое везение. Не сосчитать тех, чьи косточки гниют в этом огромном лесу!.. Многие воображают, что достаточно оказаться на чужой земле, переплыв Марони на плоту из толстых стволов, и дальше все пойдет как по маслу… Как бы не так! Будь вы умеренны в еде, как арабы, неприхотливы, как полудикие уолофы[11], работящи, как аннамиты[12], будь вы белыми, черными, желтыми — все равно возвращение в лагерь скоро станет едва ли не самой заветной вашей мечтой. Перед голодом все расы равны. Около месяца назад в Голландской Гвиане на только что проторенной тропе, ведущей к золотоносной жиле, нашли девять скелетов… По большей части они были расчленены, а почти все кости раздроблены, чтобы можно было извлечь из них костный мозг.

— Это, конечно, потрудились дикие звери?

— Вовсе нет, это дело рук выживших, они разделали на куски и пожрали своих товарищей… На костях еще остались насечки от ударов ножей для обрубания сучьев.

— Однако иным удается достичь Суринама[13] или Демерары…[14]

— Не спорю, есть и такие… но это чистая случайность… Они или встретили индейцев, которые не стали делать из них мишень для своих стрел, или вольных чернокожих, которые дали им кров. Очень редко попадались каторжники, которым удавалось продраться сквозь девственный лес и достичь, как вы сказали, Суринама или Демерары без посторонней помощи. Кто их знает как… Каким образом?.. Одному Богу ведомо.

— А что вы можете сказать о побегах морем?

— О, это и вовсе редкость. Я, к примеру, знаю только два таких случая. Первый… произошел лет десять назад. Надсмотрщика, увлекавшегося рыбной ловлей, схватили его же собственные поднадзорные, связали и увезли в Демерару, следуя курсом вдоль побережья.

— Больше ста миль[15] морем! Невероятно!

— Вот именно. Страж и гребцы едва не умерли от голода и жажды. Но поскольку побег обошелся без кровопролития, англичане приняли беглецов, а французской администрации пришлось оплатить стоимость шлюпки, чтобы вернуть ее.

— Ну а второй случай?

— Его просто нельзя вспоминать без смеха. Был у нас старик, осужденный на двадцать лет, а с ним вместе сын, осужденный на пятнадцать. Старик так ловко запутал торговые книги, что сына признали соучастником преступления, хотя он и был невиновен.

— Невиновен!.. Вы уверены?

— Это столь же несомненно, как и то, что я смертен! Видите ли, у нас, каторжников, на подобные дела верный нюх. Тот парень, спору нет, оказался лучшим из сыновей. Он так усердно заботился о своем старикане, так преданно оберегал его от изнурительного труда и от всяких напастей, что самые отпетые из отпетых были потрясены. Лет через семь или восемь старик отдал концы.

Юноша, похоронив и оплакав родителя, принял — это было видно по всему — важное решение: хватит тянуть лямку на каторге. Как очень умелого слесаря-наладчика, его часто отправляли на работу в ремонтную мастерскую. А когда готовился к отплытию паровой баркас, малого определяли кочегаром в помощь механику. В обычное время золотник[16] от паровой машины хранится у коменданта и устанавливается на место в самую последнюю минуту, когда вся команда уже на борту и угон судна невозможен.

Проявив чудеса изобретательности, паренек в строжайшем секрете сумел изготовить золотник и спрятать его до поры до времени в один из тех тайничков, которые только мы одни умеем устраивать. А в одно прекрасное утро забрался в баркас, тот самый, что стоит сейчас на якоре у причала, и разжег топку. Караульный, зная, что этот каторжник всегда раскочегаривает машину задолго до прихода механика и лоцмана, не заподозрил неладного. Чего волноваться? Все равно на корабле нет важнейшей детали пускового механизма. К тому же баркас надежно пришвартован железной цепью.

Вскоре давление в машине поднялось. Подменный золотник был установлен на место. Несколько взмахов пилы, и одно из звеньев якорной цепи разрезано… Тогда с завидным хладнокровием наш молодец дает оглушительный гудок, как бы в насмешку над тюремным начальством, и — полный вперед!..

«В ружье!.. Задержать!.. Огонь!.. Огонь!..» Но баркас уже отплыл на сто пятьдесят метров. Вслед беглецу стреляют и, как это бывает в подобных случаях, промахиваются… А спустя двадцать четыре часа французский каторжник прибыл в Демерару. Но что самое смешное, за возвращение баркаса администрации, как и в прошлый раз со шлюпкой, пришлось заплатить кругленькую сумму. Вначале англичане потребовали сорок тысяч франков, но потом согласились на двадцать.

— Ну а паренек?

— Он теперь один из богатых промышленников в британской колонии.

— Что же из этого, по-вашему, следует?

— Как я вам только что говорил, едва наберется пять случаев удачных побегов из сотни попыток. Половина тех, кто пускается в бега, погибает от голода, болезней или становится добычей диких зверей. Ну, а другая половина почитает за счастье возвратиться в тюрьму, чтобы отсидеть там в наказание второй каторжный срок от двух до пяти лет… Да, месье, тюрьма для них — это счастье!