Беглый

2. 1

— Прядильныйгя бормокчимисан, гяаандон?

Отрядный сурово смотрит на меня и, морщась, вытирает руку о штаны. Тяжёлая рука у отрядного. С перстнем. Он только что разбил мне нос, и в носу теперь странное ощущение, будто я долго плавал под водой и вдохнул её слегка под конец. Не особо больно, а некомфортно эдак, скажем…

— Баходир-ака, я не хочу в прядильный, зачем же сразу в прядильный-то? Ни одного нарушения…общественник со стажем.

— Пачему тагда не идешь пляц фляк махать? Адин рас год — мустакилик куни — трудна полчаса фляк махать? Рука атарвётся?

— Баходир-акаджон — вы поймите меня правильно — участие в мероприятиях по случаю дня независимости республики Узбекистан — это добровольное дело каждого осуждённого. Я не хочу махать флагом на плацу по поводу этого знаменательного события. Хотя в целом, конечно, одобряю, как и падение берлинской стены.

Человек от которого в некотором роде зависит комфорт моего проживания сейчас сильно мной не доволен. А я всё пялюсь на фотку на его столе. На ней отрядник в золоченной рамке и без всякого камуфляжа, c сияющими от счастья глазами, поднимает к небесам трехлетнюю девочку. У девочки в руках надувной синий шарик. Видимо, хороший семьянин.

— Твоя берлинссский стина я мамина мама ипаль! Кутокка не хочешь-сан, ман саньга очькога шуни фляк пристроить киламан, корасан, ссукя. Бор екаль, патеряйся нахуй, кутакбаш!

Тетка, конечно, прокатила меня с возвратом в мою зону, но все-таки без самогона дело не обошлось — меня распределили прямо в ташкентскую область, на велосипеде можно до города доехать.

Близость к столице это благо, потому что вздумай какому генералу от жандармерии смотр присутственных мест чинить — он же ведь не в Каракалпакию какую с пересадками помчится, загоняя ямщиков и лошадей, а сюда вот — в учреждение номер один. Образцовое. Показательное.

За последние пару месяцев на колонке, в бегах, ожидая этапа в Таштюрьме, особо жировать не пришлось. Сидел на диете от Джейн Фонды.

А тут — с утра вам сладкий-сладкий чай, хлеб не совсем прямо уж черный, серый такой, вкусный, каждый день привозят кроме воскресенья! А чаю можно даже полтора два стакана за раз урвать — глюкоза, она, брат, пользительна для организма.

В обед на первое — суп. Довольно наваристый. Трудно определить название, но и баландой обзывать тоже жалко. Баланда это у какого-то политрука Клочкова в плену у немцев — с кусочками брюквы. А нам вон — дают целый казанчик на десять человек.

Десять человек садится вокруг стола и не мигая смотрит на этот бачок. Потом быстро выбирают самого авторитетного производственника за данным столом. Я мысленно уже окрестил таких вот депутатов — Сильвестры столово́й.

Сильвестр берется за ковш и говорит: — Биссмилляха Рахманур Рахим!

Потом начинает вылавливать из котелка юркое мясо. В каждом казанчике ровно по десять микроскопических квадратиков — в точно соответствии с количеством присяжных заседателей за столом. Одним словом почти все, как в фильме «12» — Никиты Сергеевича Михалкова. Много мимики, внутреннее напряжение героев. Основное действие происходит на лицах. Наблюдайте, наблюдайте потихоньку как люди следят за соблюдением справедливости при распределения мяса. И за своей физиономией тоже наблюдать не забывайте. Много нового о себе узнаете, ручаюсь. В вас живет хищная зверюшка.

Каша на второе в Зангиоте тоже — густая, показательная, почти без камней и совсем даже не такая синяя, как в Таштюрьме.

И при всем при этом волшебном изобилии вкусной и здоровой пищи, у подпольных зоновских барыг всегда на продаже есть продукты типа масла, риса, картошки и сахара — то есть завозят сюда жрачку с приличным излишком. Догоняете теперь почему некоторые зоны санаторий называются? Курорт.

Денег, правда, на покупку продуктов у меня нет. Все родные дома удобно обозлились, что я сбежал с колонки, типа — не хотел каких-то шесть месяцев помучиться, не встал на узкую стезю исправления — вот и сиди теперь два года без передач. Исполнение наказания.

Раньше называлась исправительно-трудовая колония, а теперь — исполнения наказания. Махнули рукой и отставили в сторону лукавство — нахрен кого исправлять? Отсидел отведенный судом срок — пусть дальше грабит, насилует, вешает мирных жителей на сук — а то мы так без работы останемся, ежели все исправляться начнут.

Не проблема. Два года? Это срок по-вашему в таком раю? Просто немного жаль будет потраченного впустую времени. Хотя, если честно, не плохо бы всё-таки очки запасные. Да и это — ботинки бы мне покрепче. Настоящие ботинки здесь — это как жигули.

Читозы, что мне выдали — они смешные. Верх дерматиновый — это такая плотная ткань покрашенная густой масляной краской, а подошва совсем беда — картонная. Как достанется место на просчете в большой луже на плацу — а это уже лотерея, как в строю встанете, так и сядете. И в жизни не угадаешь. Так вот, сидя в луже, прямо физически ощущаешь, как ботинки воду пьют, всасывают. Саморастворяющиеся читозы. Экологически чистое дизайнерское решение. Благо, не холодно еще. Глядишь, образуюсь до заморозков-то. Разживусь обувкою.

Ощущение паскудности, предсказуемости происходящего и какой-то даже вялой уверенности, что с тобой ничего плохого не произойдет — вот краткое описание моей второй поездки в зазаборное зазеркалье. Занзибар строгого режима.

Наш идиот умудрился схлопотать вторую судимость, не отсидев до конца за первую. Как глупо. Ладно, чего уж теперь. Буду читать книжки — побольше. Займусь спортом. Выучу пушту или бенгали — им не отобрать просто так два года из жизни. Я их снова наебу.

В Зангиоте я без году неделя.

Карьеру во внутренних органах тоже пока не сделал. Не было такой прухи как в первый раз, когда меня хозяин из толпы сразу выделил. А главное, и желания особого — во что-то встревать, чтобы выжить, не было. Выжить можно, даже если просто плыть по течению. Срок все равно пройдет сам по себе, как поганая болезнь ОРЗ. Это опыт.

Вызывали уже, правда, в штаб разок. Ага. Надыбали в деле, что стукач по прошлой командировке. Да еще и от вензеля министерского обомлели (смотрите-ка, вот ведь ненадежный какой тип — целое учреждение слил и подвел под комиссию министерскую, ай-ай, апасный адам).

У меня, видите ли, куратор в прошлую командировку полковник был, начальник оперчасти.

А тут летёха какой-то, защекан, вызывает. Пальцами своими дехканскими по столу тарабанит эдак — начальник!

Желаешь, говорит, с нами сотрудничать?

Риторический вопрос. А вы, говорю, сами-то, желаете со мной сотрудничать? Я вот сейчас на швейном производстве тружусь. Так что же вам поведать? Кто иголки чаще других ломает? Кто норму недовыполнил? Вы же уснёте у меня прям здесь, гражданин начальник. Или как теперь модно — по узбекски «фукаро башлык». Был такой страшный гулаговский кровавый «начальник» с маузером, а стал какой-то безликий взяточный башлык, головной убор. Скучно с вами, право же.

Улыбается. Завербовал. Сигарет пачку из стола выдвигает. Без фильтра. И на какой же участок тебя кинуть — заинтересовано уже эдак.

Нарядчиком, говорю, поставь меня, башлык. Я нарядчик — от бога, честное слово! Смеется. Говорит — тут нарядчик больше чем офицер в месяц имеет. Такие дела. Столичная командировка. Масло течет из ушей.

На том и раскланялись. До встречи на наших волнах.

Да такая вот она и была образцовая колония, Зангиота — нарядчик жилой зоны — бывший зам начальника управления гражданской авиации, Аэрофлота узбекского, банщик — владелец первого и самого крупного коммерческого банка Джамахирии, завхоз жилой зоны — алмазный директор горно-обогатительного комбината. Кругом большие пузатые важные люди — плюнь на улицу и попадешь в народного депутата или бананового губернатора острова Борнео.

Мелкотравчатым деятелям, как ваш покорный слуга, оставалось только строчить потихоньку рукавицы модели «крабы-сталевары № 2», да и молчать себе в трубочку. Делать что-то сложнее, типа строчить разноцветные телогрейки, которые наша швейка выплёвывала тоннами, меня уже не допускали. Тонкая работа. Требует наличия ума в руках. А у меня не то что в руках — иной раз и насчет головы сомнения возникают.

Я за неделю на швейке увидел столько этих телогреек, что пол-Джамахирии легко можно было переодеть, и быстро по командировкам расфасовать. Куда им столько фуфаек? Никакого планирования или подготовка к локальному геноциду. Одно из двух.

Швея-мотористка из меня, кстати, совсем никудышная. Не уродился великим кутюрье. Беда прямо. То строчку скосоёблю, то иголку, драгоценную, сломаю. Норму ни в жисть бы не выполнил, если бы не Сашка Баев.

Сашка с детства самого строчил на машинках да разных оверлогах. Родители у Баева — глухонемые, держали цех пошивочный для других таких же вот богом обиженных. Сословие ремесленников.

А сын у них родился — не только с нормальным слухом, да еще и болтун такой, что иной раз до последней секунды, пока не уснет вечером уже после отбоя, все рассказывает, рассказывает что-то. Дорвался до аудитории, нашел свободные уши — на воле-то все больше руками пассы делал, чем говорил. За это рукоблудство и загремел, кстати.

Баев числился сурдопереводчиком в райсуде. Делал плавные движения руками, как эти странные женщины-рыбы в умирающей программе Время. На полставки.

Иногда Сашку вызывали повесткой в райсуд, ну это, знаете, когда глухонемых срочно посадить требовалось. Для соблюдения законности. Положен переводчик «на процессе». А мели тогда всех, кого можно посадить, чем же глухонемые лучше других-то?

Вот этот экзотический дар Сашку и сгубил. Надо было грузануть какого-то чёрта мычащего, у которого патроны дома нашли, и все бы как по-маслу, но вот потянуло Баева робингудствовать. Адвокатом народным себя вообразил. Про боно, как говорится. А вообще, у них, у глухих у этих — омерта почище чем у сицилийцев каких будет. Своя система и понятия. Рука руку машет.

Баев объясняет это тем, что глухим трудно в нашем мире пробиться, вот и тянут друг-дружку за уши, вместе выплывают.

Развалил Сашка ментам ту лоховскую делюгу с блеском. Насурдопереводил. Следак, судья и прокурор Сашкиного района больно по шапке сверху получили. А участкового жандарма, уважаемого человека, даже в должности понизить пришлось. Вон она как.

Так что самого Сашку приняли ровно через три недели, полные карманы героина. Недолго погулял. Барыга-глухонемой, обычная хрень. Ничего свежего под жарким узбекским солнцем. Турма паедишь теперь, да.

Сашка вечно подолгу не мог уснуть, не впитав хоть пайку хлеба. С воли любил покушать. Я же — наооборот, настолько за последние два месяца привык один раз в день нормально жрать, что легко со своим обеденным хлебом расставался. В обед и суп и каша, ну куда еще хлеб? А Санёк мне норму на швейке за эту пайку помогал перекрывать.

Простая спокойная жизнь без выебонов. Честная. Вот оно значит как жить — достойным мужиком-то. Это в первый залёт меня все на приключения тянуло. Самоутверждения. А тут просто надо было два раза по триста шестьдесят пять отсчитать — и на волю. В пампасы.

Тихо жили втроем. Третий в семье был угрюмый кореец Сэнсэй. У Сэнсэя кружок свой был на воле, при бывшем дворце пионэров. Айкидо. Карате — оно все еще как бы не особо можно было. А Айкидо — сколько хочешь. Не успели внести в кодексы. Поэтому и переименовал. Когда приходили с проверкой местные швондеры, Сэнсэй показывал на стену где на фоне трафаретной сакуры было выведено изречение:

«Айкидо придет к своему завершению, когда каждый, кто следовал своему истинному пути, станет одним целым со Вселенной». Швондеры из комиссии уважительно кивали и уматывали.

И Сэнсэй тренировал огольцов себе в удовольствие. Никого особо не трогал. Следовал истинному пути айкидо.

Айкидо пришло к своему завершению, когда он жену с вертолетчиком из соседнего подъезда случайно застукал. Полный контакт. Скорая уже с выключенной сиреной приехала — куда теперь спешить, в морг?

Короче, 9 лет строгача сейчас за такой сюмацу-доса выдают. Можно с грустным видом констатировать, как и Баев, и, наверное, я — сидел Сэнсэй в принципе — не за что. А букву закона я никогда особо не чтил — буква она и есть буква, их много, букв, а я такой один.

Не разу не видел, чтобы Сэнсэй улыбался. Говорил тоже — один раз дня в два. Кино-цуке, хадзиме! Эмоций тоже — ноль. Человек с каменным лицом.

Ну, эмоции и словесный поток нам Баев с лихвой компенсировал, за троих. Ох любил байки травить из жизни глухих. Краснобаев.

В свободное время мы садились в круг и вместе тихо мотали срок. Когда с чайком хорошим, когда один бычок раскуривая в трёх — по разному.

Баев учил нас с Сэнсэем языку глухих. Я с удивлением обнаружил, что вавилонское столпотворение не миновало и мир глухонемых — у них тоже, оказывается, несколько разных языков и куча диалектов. Еще я узнал, что есть такой праздник — день сурдопереводчика, пришлось даже для Баева торжественный чай поднимать на 31 октября.

Жесты хорошо удавались Сэнсэю — видимо язык глухих это из области боевых искусств.

А я в ответку учил Сашку с Сэнсэем разговорному английскому. Откатывал на них революционную методику, в которую верю до сих пор — если есть необходимость быстрого прогресса, нужно вбивать готовые конструкции, а не учить собирать предложения по одному слову. Лексика-дура и грамматика-дура. Зубрежка-молодец! На все случаи жизни должна быть готовая фраза — и вперед, посольство брать. Илона Давыдова одним хороша — можно быстро затвор передернуть на ее фотку с грустными семитскими глазами.

Ну, а Сэнсэй нас всё по своим судзукам и яцукенам гонял. Великий каратэка. Дотошный был, детальный, как и все корейцы. Корейцы это немцы Дальнего Востока. Десять лет не вставая из-за стола над одной деталью могут работать. Создавать совершенство. Завидую таким людям. А сам не могу — ну какое совершенство, если сам Бог не создал совершенства? Гордыня это все.

Гляньте в зеркало на созданное по его образу и подобию. Как вам этот эталон совершенства? То-то же. Вы же не станете мне петь, что вы совершеннее Бога, мои падшие ангелы.

Так что не пеняйте мне за ошибки — если люди которые правила и законы учат, а есть люди которые правила и законы меняют.

Так бы и отбарабанил я без сучка свою двуху, в глухой обороне и на одной ноге в рваном читозе, как в тибетском монастыре — да вот фигушки вам.

Сделал один неправильный ход и моментально потерял контроль за ситуацией на доске.

Праздник независимости Джамахирии грянул, как крик в мастерской для глухонемых.

Начали по одному дергать «общественников» — показывать на плацу шоу, знаменующее очередную годовщину освобождения от ига кровожадных колонизаторов. До чего же мы, зэки, рады этому знаменательному событию — нужно было показать всеми доступными видами искусства. Поэты — стихи, понимаешь, слагают, художники плакаты рисуют, ну а бездари, навроде меня — флагом сине-зеленым машут и цитируют хором афоризмы юртбаши и Амура-Тимура. На узбекском языке, желательно.

А узбекский язык теперь пишется латинскими буквами — прямо как американский. От этого иногда смешно, а иногда страшно. Вот новое слово — мустакиллик — независимость по узбекски — пишется mustakillik — musta kill ik — это ежели по аглицки — надо убить ик, а кто такой ИК — совершенно верно, выданный Аллахом по лоховской разнарядке, первый и вечный бессмертный наш юртбаши. Ну что трудно за такое благое дело флажком помахать? Где мое чувство юмора?

А я вот возьми да и развыёбывайся. В отказ пошел, понимаешь. Знать бы наперёд… Отрицалова херова. Кем себя вообразил? Отрядник и дал мне за это ничем не оправданное и не простительное для общественника поведение в ухогорлонос слегка.

И всё. Прогнал с глаз долой.

Думал на том дело и кончится — ан нет — мстительный он был, Баходырыч-то наш. Интриган Ришелье.

Сначала одно нарушение — до стрижки с биркой на строевом смотре докопался. Волосы длинные, бирка выцвела. Длинные это если ладонь на башку положил и между пальцев больше миллиметра торчит — космы рокнролла. Оброс.

Поэтому раз в две недели полагается космы брить. Тупым лезвием под холодной водой — так быстрее, если вам лень воду нагреть и хитроумным способом у того, кто побогаче лезвие поострей выкружить.

А потом кто-то отрядному по доброте стуканул, что я курил в строю. Ну дали докурить — там всего-то было полторы затяжки — ну что мне чинарить это надо было, что ли?

Хотя мне до тех актов что? Все равно возврат с колонки — это звонок по любэ. Сидеть мне в этот раз хоть с актом, хоть без акта, до самой последней минуточки. Как с гуся с меня вода. Настоящий преступник. А посадят в шизо — так там и на работу ходить не надо, а кормят. Так что у тебя еще в колоде, отрядникджан?

И вот тут — то он меня в прядильный цех и заколдовал, супостат. На сто тысяч световых лет проклятие наложил.

Знаю, знаю, что большинство читателей профессиональные прядильщики и ткачихи, но все же опишу процесс. В двух словах, буквально.

Консерваторы из зангиатинской администрации упорно не хотели обновлять фабричное оборудование. Поэтому весь процесс производился на оригинальных аглицких станках середины конца девятнадцатого века. Раритет. Радость коллекционера. Аукционный материал. Эль-классико.

Света в цеху тоже почти не было — пылюга толстым слоем покрыла лампы дневного света, которые в далеком прошлом могли кое-как светиться мертвенно бледным лунным светом.

Шум в цеху стоял такой, что большинство работников быстро открывали в себе нативные способности к сурдопереводу.

Но это была не главная проблема. Ко всему этому можно было со временем привыкнуть. Сложно привыкнуть было к полному отсутствию в прядильном кислорода.

Этот эффект достигался тем, что под станки, горячие как асфальт летом, все время подливали воду из ведра. Вода испарялась, влажность впитывалась хлопком, и нитка реже рвалась в ходе обмотки. А хлопок у нас тут был совсем никудышный.

Все первые и вторые сорта, собранные нежными ручонками выгнанных на пахту малолетних узбекских школьников, юртбаши бойко продавал оборотистым английским, да голландским купцам. Поэтому в прядильный Зангиоты привозили сметенный с земли остаток, процентов на пятнадцать состоящий из жмыха и растертой в порошок желтоватой глины.

Пыль быстро смешивалась с испарениями вечно подливаемой воды и, собственно, составляла агрессивную атмосферу прядильного, которая мало чем отличалась от марсианской.

Посади в прядильный талантливых отцов русской литературы ужасов: Горького и Некрасова — вот уж они расписали бы вам.

Ну а раз удалось им избежать щупалец узбекского лесоповала — так и вам придется довольствоваться моим скудным рассказом забывающего русский язык студента-недоучки.

Плохо выбритый и полусонный мастер определил меня учеником к злобному мужику в самом дальнем углу цеха. На мужике скотским потом была налеплена майка, а из подмышек вырывались блестящие проволочные волосы, которые, при желании легко можно было уложить в стиле афро. У майки мужика был цвет пола под станком, так что можно было уверенно констатировать — мужик полностью мимикрировал под цвет окружающей среды.

Серый прядильщик сходу начал вводить меня в суть производственного процесса. Он много кричал и яростно жестикулировал. Я кивал только из вежливости, потому что не разбирал не единого слова. Когда он сделал, наконец, паузу, и глянул на меня в ожидании ответной реакции, я воспользовался вокабуляром Баева и показал ему международный жест глухонемых означающий: «да не слышу я ни хрена».

Тогда мужик злобно плюнул на пол, быстро обежал два раза вокруг станка, убеждаясь, что процесс прёт без перебоев, и грубо поволок меня к выходу.

Мы загасились на складе наполовину забитом пыльными хлопковыми тюками.

Я было вставил в рот окурок, но прикурить так и не успел — мужик его сразу вырвал, сунул себе за ухо и заорал, показывая на хлопок вокруг:

— Ты чо, совсем от шума охуел? Ты кто такой ваще?

Я поведал ему весь послужной список, так оно лучше, напрямую, чем он услышит потом от кого-то со стороны.

— Да. Прислали напарничка-козла, блин. Только шнырей краснопёрых мне не хватало тут, ага. Скорей бы комиссия уже. Заебало все. Отрядник говорит уже подал документы. Глядишь, к новому году дома буду. Соскочу на процент. Я — Басмач, па ходу!

Видимо на моем лице отразилось не то, что он ожидал и напарник продолжил:

— Басмач? Ты чо за Басмача не слыхал? Ну ты, блин, тормоз, василий.

Басмач быстро оглянулся вокруг и схватил ведро для подливания воды под станки. Он стал слегка постукивать по ведру на манер африканского там-тама. А потом вдруг запел неожиданно приятным голосом, глядя мне прямо в глаза:

Я никогда не был любителем арестантского шансона, но ведь всему на свете правильное место и время должно быть.

И то что звучит наивным примитивом для человека в галстуке, застрявшем в столичной пробке на красивой ауди, звучит как очистительная мантра где-нибудь на лесопилке или «складе гатовой протукции».

— Лох ты, что с колонки сбежал. Как она есть — лох. А уж если сбежал, то дважды лох, что сдался. Не протянешь ты в прядильном двуху ни разу. Слепишь ласточки, как стрекоза.

— А сколько протяну?

— Аллах знает сколько. Ладно. Пойдем, перезаряжаться будем.

Только человек имеющий профессиональный дан айкидо способен пережить кровавую корриду с прядильным станком в зангиотинской командировке.

На свете есть люди, которых я откровенно недолюбливаю. Честно вам скажу. Например взять — юртбаши. Но даже ему я этого не желаю. Я не зверь.

Прядильный станок это длинная рамка, метров по пятнадцать с каждой стороны. В рамке пробиты кольца и в них летает бегунок — мотает нить.

На воле, в городе невест Иваново, на таких станках девушки работают. Но у девушек хорошее сырье, а если плохое, то они по два человека на каждой стороне работают. А здесь всего один человек вместо четырех и этот один несчастный человек — я.

Я шустрый, правда, но один хрен никак ни приноровлюсь. Ну никак.

Беда не в том, что мало света, очень шумно и почти нет воздуха. Привыкаешь через дня три. Дышишь себе, как головастик на первомайской демонстрации.

Беда в том, что если рвется хоть одна нитка, а если у вас мусор вместо хлопка, рвется нитка с поразительным упорством, то конец этой оборванной нитки начинает быстро вращаться, как вертолетный винт, и моментально обрывает две соседние. Они, в свою очередь, обрывают по цепочке всю сторону. Меньше чем за полминуты у вас на расширенных от ужаса глазах, весь станок покрывается нежным облаком оборванной пряжи, которая летает в воздухе, как тополинный пух теплой весной.

Тогда станок приходится выключать. Перепад скорости вращения обрывает остатки ниток, которые чудом уцелели и теперь все кольца надо заново перезаряжать. Минимум минут десять, а с моими кривыми пальчиками и того больше.

Ну что же — подумаешь, буду перезаряжать каждые минут пятнадцать, научусь. У меня техника будет такая — старт-стоп. Старт — стоп, а, здорово я придумал? Камасутра с дряхлым прядильным станком.

Увы, не катит такая камасутра, если станок останавливать во время стандартного цикла намотки — вы не каким чудом не сможете накрутить за смену норму. А у этих гестаповцев все по часам рассчитано. Сколько кг пряжи должен гражданин намотать для родины за восемь часов смрада.

Поэтому, когда вы, пыхтя выставляете эти свои жуткие, кривые, как морской конек катушки на весы в конце смены, мастер быстро, на старинных деревянных счетах, того же года выпуска, что и станки, отнимет полученный результат от положенной нормы и получит число Икс.

Число Икс равняется количеству ударов дубинкой, которое вы и хапанёте. Это не большая трагедия, дубинка ментов, можно привыкнуть. Просто эта дубинка не совсем кстати после тяжелой, полной стресса от борьбы со станком смены.

Еще одна неприятность — в прядильном цеху водится много диких обезьян. Поэтому надо зорко следить, чтобы готовую пряжу у вас просто не «отработали», пока вам приспичило поссать или курнуть прогорклого самосада, завернутого в ментовскую газетенку, которую и печают-то исключительно для нужд курильщиков-туберкулёзников.

Аккуратный Баходир-ака позаботился, чтобы попал я в самую дурную смену — третью.

Это значит, ровно в двенадцать ночи, через два часа после отбоя, вас кантанет дневальный, и сонным строем, с красными вампирскими глазами, сквозь просчеты надзоров и мелкие доёбки полицаев СПП вас погонят в прядильный, где и упекут до самого рассвета. Мотать срок.

Вернувшись утром, одуревшие, как с передовой, вы залпом проглотите завтрак и в первый раз поймете, что этого мало.

Охота еще столько же. Или яйчницу — вы не представляете, что это за роскошь, яичница на сливочном масле. Если выйду отсюда — каждый день буду ее мурцевать по три раза.

После завтрака сильно захочется спать, но в барак, на шконку, не пустят — идет уборка территории. Потом утренний просчет, это еще минут сорок.

За это время включается какое-то второе дыхание и уснуть, когда вы, наконец, всё-таки доберетесь до подушки, крайне сложно.

Приходится с полчаса проворочиться и сквозь дневной шум, преодолевая жару барака, вы все-таки провалитесь в черную пропасть без снов. Летом в бараке снимают с петель двери и окна. Это вклад Узбекистана в решение проблемы глобального потепления и прочей буржуйской напраслины, вроде кондиционирования воздуха.

Если вытянуть шею в сторону окна и не касаться головой подушки — долбаные перья генерируют тепло, а лысая башка покрывается потом, можно поймать еле слышный шепоток ветерка и уснуть, вцепившись в этот ветерок что есть сил. Тут-то вас и начинают кантовать на обед.

В столовую можно не ходить, просто засунуть башку под подушку и спать себе дальше, но тогда через неделю, даже если ремень застегнут на последнюю пуговицу, с вашей тощей задницы начнут сползать хозяйские штаны.

Поэтому надо вставать, как разбитый параличом Павел Корчагин или безногий летчик Мересьев, и маршировать в столовую, где злобно следить за распределением вожделенного кусочка пайкового мяса, размером с квадратный сантиметр на плоскости.

Хлеба моего теперь Баеву не видать. Я его берегу — для себя. Пайку можно слегка обжарить на вечном огне кубовой, там где свили гнездо чифирасты, потом вжать в мякиш картошку из обеда, и жадно сожрать на этапе, когда ночью погонят в прядильный.

С молоду я не особо трепетно относился к своему телу.

Читая ночью с фонариком под одеялом, быстро испортил зрение, игнорируя визиты к дантисту лишился жемчужной улыбки, а многочисленные фармакологические исследования повредили печень. Но сейчас у меня было ощущение, что это не я использую вразнос свое тело, а кто-то другой, без моего ведома и разрешения, планомерно его разрушает.

Особенно это ощущение усилилось, как на третью неделю в прядильном, хапанув горячего самасадного дымка, я в первый раз в жизни выкашлял из легких розовые от крови сгустки.

2. 2

Его, конечно же, звали Рамиль, но вся командировка, даже менты, за томные синие глаза и округлые женственные повадки, говорили — Татарочка Рамиля.

Оно и правда так больше подходит. Ему только кажется, исполнилось восемнадцать, пограничный возраст — когда переводят с малолетки на взрослый режим.

Татарочка Рамиля служила в СПП. Общественная секция профилактики правонарушений. Помощники ментов. В Зангиоте были и блатные, и СПП. Позволю себе энциклопедический экскурс в суть этого понятия.

«Воровской ход» это довольно тонкая и эффективная форма теократии — например для следственной тюрьмы очень сложно подобрать что-то лучше. Все граждане свято верят в демократичность и справедливость воровской системы, а религия и вера — штука сильная и ереси не терпит.

Другой вариант управления более репрессивный — через гадов-общественников. Это брутальная, примитивная альтернатива. Хороший образчик вертикали власти.

Интересен так же факт этнического разделения — блатные Зангиоты в своей массе были представителями титульной нации, потомки Амура Тимура. Гады были в основном русские, татары и корейцы. Еще в стройной бригаде полицаев был один армянин, крымский татарин и еврей.

Одним словом — все что можно было разделить для последующего благополучного властвования — было в зоне жестко разграничено. А нужны эти архитектурные излишества были, подозреваю, исключительно для поддержания образцовой показательности учреждения.

Наедет вот, скажем, комиссия несгибаемых поборников воровской системы управления контингентом, которые сами выпив водочки, начинает чесать друг дружке «за правильность» — типа такие «с понятием менты» — пожалуйста — вот вам и положенец, вот вам и ботва — все при делах. Чики-чики. По уму.

Менты сами уверовали в схему, которую когда-то изобрели для разводки других, и теперь выглядят так же глупо, как, сдуру принявшие христианство, евреи.

А прискачет какой кавалергард, которого падучая корёжит от слова вор — так у нас вона — СПП, куда глаз не кинь, везде общественники, любо, понимаешь, дорого посмотреть. Дисциплина.

Теоретически объединение гадов и блатных, этих вечных антагонистов, по-моему, должно было привести к какому-то подобию сучьей войны. Но только не в нашей Зангиоте. Тут власти толком нет ни у черных, ни у красных.

Настоящая власть была только у маслокрадов — свезённых сюда со всех краин Джамахирии денежных мешков. Именно эти серые кардиналы, гаранты стабильности, держали и ментов, и всю толпу в правильном русле. Исключительно благодаря им, зона была сытой, обутой в щегольские читозы и разноцветные телогрейки. Именно благодаря им, промка регулярно снабжалась сырьем, столовая — продуктами, а офицерский состав внеочередными воинскими званиями и памятными подарками.

Представьте-ка на минуту, что над Сибирью вдруг взошло жаркое узбекское солнце, и в один лагерь дружно свезли всех абрамовских, чубайсов, чичваркиных и прочих гоэлро. На воле остался бы только один юртбаши.

Так эти предприимчивые, нафаршированные наличностью люди не только реки сибирские вспять повернут и асфальтом покроют, они и клубнику на луне смогут выращивать, ежели только захотят. Именно так и следовало воплощать в жизнь старинную русскую мечту о силиконовой долине — проект Сколково. С телогреечками, вышками, собачками и автоматами калашника разной модификации.

Что же касается остальной статистики зангиотинской СПП, то состояла она наполовину из молодых дурней-первоходов, загремевших в полицаи по непонятке, типа татарочки Рамили. Другая половина была уже отпетые на нет, конченейшие из кончаловских, лохмачи из лохмачей, обитатели спецподвалов, красные комбриги с маршальскими ментовскими звездами ранга воров в законе. Или вы думаете у красного движения стукачей нет своих паханов? Таким вот комбригом и был наш дядя Шурян.

Представитель человеческой шушеры, которая легко переживет любой катаклизм, включая ядерную войну. Так же впрочем, как крысы и тараканы.

СППшника в зоне видно издалека — затянут в добротную черную робу, яркая нарукавная повязка аккурат в том месте где во вторую мировую красовались буквы СС.

Каратель и вымогатель. Но и движенец тоже. Фигура, которая может свободно передвигаться по всему полю. А движение в командировке — это жизнь.

Груза со свиданки, межсекторные путешествия, наркотраффик, кишкотура — все это неофициальные функции той же секции. СПП движет экономикой, как министерство путей сообщения.

Мужикам-то купля продажа — западло, только через блатных. А курить, пить чай и кушать хотят все. Особенно кушать, если учесть количество всякой конторской и министерской сволочи, что буквально наводняет зангиотинский лагерь.

Гады обслуживают внутренний рынок не покладая рук. Они день и ночь занимаются тем, что по уставу должны тщательно пресекать. Это маленькое оборзевшее козлиное войско, которое побаиваются даже некоторые менты, абсолютно все презирают, но большинство не гнушается воспользоваться услугами.

Курирует СПП сам начальник режимного отдела майор Курбанов. Рядом с его кабинетом прямо в зангиотинском кремле, офис руководителя секции профилактики. В нём трудится мастер каких-то единоборств, крепкий крымский татарин с жестким умным взглядом — Сагит.

Живет Сагит здесь же — за занавесочкой, выпархивая только на просчет, который он гордо проходит прямо по праву руку от дежурного помощника начальника колонии. С ним же принимает от контролеров рапорт — «по зоне без происшествий» — и вальяжно идет домой еще до общего расхода. Иногда грозит пальцем расшалившимся в такой торжественный момент гадам, но в основном стоит смирно, как монолит.

И есть в Сагите какой-то подчеркнутый военный драйв присущий элитным войскам типа сс — какая-то вычурная гадская гордость, которая, как вымпел, передается и другим членам секции. В начале я даже называл его про себя «СаГАД».

Шуряна я хорошо помнил по сырому спецподвалу Таштюрьмы. Когда меня туда направили в первый раз в жизни, он жил в соседней лохмачевской хате и мы были по разные стороны баррикад.

Коллега Шуряна, Лёха все пытался вызнать где я на воле зарыл клад. А я больше тратить люблю, чем в землю закапывать. Бил меня Леха всего один раз — да и то не сильно, но я помню как непроизвольно пёрнул от неожиданности и ужаса.

Теоретический вывод — надо всегда бить первым, тогда прилив андреналина будет работать как наркоз, а не как катализатор страха.

Мы очень сильны в теории — очкарики, но на практике обычно или вешаемся или расстреливаем всех подряд из автоматического оружия, спрятавшись на чердаке пока не наедет спецназ — уже за трупом.

В КИН № 1 «Зангиота» Шурян загуливал как в отпуск. Проветриться месяц-другой на свежем воздухе, чтобы не подхватить ненароком тубик в спецподвале, где он, как Геркулес Пуарот, до сих пор помогал милиции распутывать сложные преступления. Ну и материальное положение офицерам улучшить — не без этого.

В командировке дядька Шурян естественно вливался в гадские ряды карателей и полицаев СПП. Правда, гестаповскую повязку никогда не цеплял, да и на посту нигде не стоял. Его и так все знали в лицо.

Спал Шурян в первом бараке. Просчет проходил здесь же, по старой неистребимой тюремной привычке — просчитываться, не вставая со шконаря.

Увидеть живую легенду гадского движения можно было только на завтрак, обед и ужин.

Шурян, как Гулливер, вставал у входа и внимательно всматривался в лицо каждого, входящего в столовую. Несмотря на довольно цивильный паек, как я вам уже говорил, находилось немало дерзких сорвиголов, которые, выйдя из столово́й, делали большой круг и ныряли в священные ворота по новой.

Таким пиратским способом они урывали доп-пайку. Для большинства это была не только добавка к обеду, но еще и спортивное развлечение. Подпитывало охотничий инстинкт фартового люда. Необходимостью доп-пай был только для бедолаг из прядильного и ткацкого цехов, это я только сейчас стал понимать, вволю подышав турберкулёзным воздухом цеха.

Шуряну эта столовская охота тоже была в жилу, как компьютерная игра. Он подпитывал свой азарт ловца.

После четырех лет в папской школе стукачей, я иначе видел окружающий мир. Кто прав? Кто не прав? В гражданской войне надо оставаться на стороне, которую выбрал. А еще лучше придерживаться практики батьки Махно — бей белых, пока не побелеешь, бей красных, пока не дадут амнистию. Поэтому Шуряну обрадовался даже, как родному.

Сначала он довольно вяло слушал рассказ о моих подвигах и боевых заслугах, но когда дошло до конвертов, что я регулярно вносил в личный фонд тамошнего начальника оперчасти, сразу напрягся.

Это у лохмачей профессиональная фича, слушать внимательно, ловить деталь, хотя кажется будто они и вовсе ничего не слушают. Наверное, сможет Шурян слить папскую администрацию своим кураторам в МВД. Они потом нагрянут туда с проверкой и уедут сытые и довольные. А сам Шурян новую дырку для ордена просверлит.

Ну пусть записывает. Этого добра мне не жалко — я вообще байки травить люблю.

Сильно удивившись, что я тружусь в прядильном, а до сих пор не в СПП, Шурян пожал плечами (что взять с тебя, лоха) и обещал при случае взъебать моего отрядника за «ихний гребаный мустакилик».

Меня же он каждый раз при встрече убеждал написать заяву в СПП, а пока просто сажал за гадский стол в обед. По блату. Ты ветеран красной движухи, тебе положняк доп-питание.

Напиши заяву-то дурень, сам сегодня у Бахрома подмахну. СПП это же вольница, какого хера ты потерял в секторе?

Понятное дело, из сэпэпэшников в столовую ходило человека два — самых замшелых лохов или ленивых пассажиров, остальным было западло. Полицаи командировки питались не хуже большинства офицеров. Так что мы там вдвоем довольствовались пайкой на десятерых.

Вдвоем? Да, за этим самым столом-самобранкой я и познакомился с красоткой Рамилёй. Она никогда не появлялась на завтраке, засоня была еще та.

Я ждал Рамилю к обеду. В обед мы постоянно оказывались только вдвоем за длинным столом на десять присяжных. Из-за того, что я сидел теперь за столом с девчонкой приходилось держать осанку и сильно не чавкать.

Поддерживать «умный» разговор. Вот такая вам романтика.

Зато мясо на десятерых практически целиком теперь доставалось мне. Татарочка оказалась кришнаиткой и совсем не употребяла трупов убитых животных.

Она стояла в ночную смену у входа в наш первый сектор. К восьми вечера, когда Рамилька заступала, я уже ошивался у ворот, терпеливо ее ожидая. Это были пару часов личной жизни.

Баев и Сэнсэй относились к моим свиданием с легким удивлением. Они сидели всего по полгода и в первый раз.

А татарочка, похоже, задалась целью обратить меня в кришнаиты, и каждый раз приносила с собой то бхагават гиту то прочий разный шримад бхагаватам. Я трепетно внимал, присев на корточки. Нас разделяла только решетка ворот сектора.

Но я не видел ни этой решетки, ни целого мира вокруг. Я смотрел на татарочку и слушал кружевные индуские эпосы, начитанные ее чистым нежным голосом молодого Володи Преснякова.

Позже, уже ночью, когда я метался вокруг громкого как немецкая гаубица, прядильного станка, то теперь все время скандировал ему прямо в рожу: харе кришна, харе кришна, кришна кришна — харе харе, по тысячу раз за смену.

Перед моим внутренним взором сиял светлый лик Кришны. У него были синие глаза татарочки Рамили.

Одним словом, был ли это сам Кришна, допёк ли ежедневной пропагандой Шурян, или ненавязчивый кашель от которого теперь трудно было заснуть, но дней через пятнадцать, когда я узнал, что Рамиля написала заяву с просьбой зачислить меня в роту гвардейцев кардинала, я даже робко обрадовался. Сказал, что и сам уже готов написать, но если по правде — у Рамильки был бисерный девчоночий почерк.

Шурян настрого запретил передавать заяву через моего отрядника, хотя корявый баходыров вензель вроде тоже требовался.

Так что Баходыр-ака был удивлен даже больше чем Баев с Сэнсэем, когда за мной, перед самым отбоем, в барак явились двое гадов — конвоировать меня из сектора в большую, как целый мир административную зону. От гадов пахло одеколоном.

Теперь, увы, мне уже никогда не поклясться старинной зыковской клятвой: «Гадом буду!».

Просто я уже есмь гад. Действие свершилось к моменту речи. Так и в землю положат сыру, по исполнении полноты срока. Рожденный гадом, понимаешь, уже не станет японским журавликом или японским богом. Ну и ничего — я еще пошуршу. Надеюсь.

Скатал матрас, как улиткин домик — и в путь.

Наш многоуважаемый смотрящий за бараком, даже бросил кушать плов, выскочил следом на улицу и театрально плюнул мне вслед.

Факт, что из его отряда вышел новый гадила, очевидно подпортил ему блатные показатели.

Закинув мой матрас и скромные пожитки в первый барак, более известный в Зангиоте, как «гадюшник», сэпэпэшники резво погнали меня в штаб, на доклад к Сагиту.

Первый барак, изнутри, кстати был великолепен — шконари, конечно двухярусные, не без этого, но расстояние между ними было просто гигантским, почти как у положенца всея командировки.

Я попал в проход к татарочке Рамиле — простите уж за пошлый каламбур. Самой не было дома — уже охраняла первый сектор.

Приветствовал меня гад по кличке Сокол:

— О! Была у нас одна одна проблядушка — Рамиля, а вона ей и подружка приканала! Любишь сосать, милашка?

В штабе секции уже восседал Грек — старший гад ночной смены. Они с Сагитом расположились у журнального столика, покрытого причудливой зэковской резьбой и пили настоящий кофе.

О! — сказал Сагит: Еще одного перца поймали! Что-то ты, братка, щупловат, не? Куда же я такого наперстка поставлю? В ШИЗО что ли на этапников свежих? Плакаты писать умеешь? Тоже нет?

— Только не в ночную! — сурово буркнул Грек. — Не надо ему пока в ночную. Я покатил, Сагит.

— Давай, Грек, я с Валерчиком сам разберусь — и на новой разнарядке выговор влуплю — ты только не подрывай его, хорошо? Давай этот месяц без ЧП все утрясём, Бахром комиссию какую то предсказывал, маза?

Грек молча кивнул и уходя из кабинета позвал моих конвойных:

— А вы что уши тут пригрели, гадилы, давай живо на постá и чтоб бдели! Ответсвенный кто-то с заводских, они вечно рыскают за полночь, черти некормленные.

Сагит выдавил из турки остатки кофе — чуть меньше полчашки и протянул мне. — Пей! Сахару дать?

Взмокнув от волнения и кофе с сахаром, я пропихнул Сагиту свой извечный залежалый товар — типа любого моментом обучаем английскому, и вроде даже слегка его к себе расположил.

Сагит раздвинул занавесочки синей хозяйской мануфты, скрывающие плакат на стене — там оказалась карта Зангиоты с прилегающим поселком. Ментовская карта, настоящая. Как у маршала Жукова. За такую «склонный к побегу» влепят, не разбираясь.

— Ну, на какую страну похожа? Внимательно смотри!

— Пфф… Тяжело так сразу…Норвегия? Нет?

— От же сразу видно диплом. Конечно Норвегия! А то, блядь, Мадагаскар, Мадагаскар! Какой в жопу Мадагаскар, ну? Теперь с Грека блок сигарет. Вот так. Смотри. Двадцать один пост, двадцать три вахтера, теперь с тобой — двадцать четыре.

— Вахтёра?

— Ну да — вахтёра СПП — встаешь на пост, держишь 12 часовую вахту — просто бдишь, чтоб движухи не было и всё. Потом — спать на 12 часов. У меня ночные даже на просчет не выходят — лично я добился. Менты на цырлах в бараке считают, не катантуют никого. Мы обслуживаем режим отдел учреждения. Находимся в прямом подчинении у начальника режима. Я не могу тебе прямо сказать — не работай на оперчасть, но я тебе прямо говорю в последний раз — мы работаем на режим, поня́л?

Напоследок главный гад зангиотинской командировки достал из ящика стола огромную повязку, наподобие повязки дружинника Моргунова в «Операции Ы» и с надписью «ХБП». Хбп — это спп по узбекски — хукук бузлик там какой-то, одним словом жуткое что-то. Швырнул через стол мне — Поздравляю!

Повязка та была гигантских размеров — видимо шита под Петра Первого, и когда я прикинул ее на левую руку, а именно так полагается носить гадскую повязку, то убедился, что она полностью закрывает мое предплечье.

Увидев мою проекцию повязки на щуплое плечико, Сагит заржал и сострил:

— Теплее будет зимой!

— А нет ли размером поменьше? — мой взгляд остановился на плече Сагита. Там мерцала малюсенькая — пальца в два шириной блестящая черная полоска с золотыми лаковыми буквами: РУКОВОДИТЕЛЬ.

Хм, — с некоторым нарциссизмом перехватил мой взгляд Сагит — Такую сразу хочешь? Это у нас, братка, от звания зависит — чем выше рангом, тем меньше повязка. Ты подзажги покамест с хозяйской, а там глядишь пару пачух сигарет заработаешь — у пидарасов портной есть один — Зяма — он тебе хорошую сделает, с булавкой. Отстоял смену — отстегнул.

На-ка вот тебе для почину.

Сагит вытянул из тумбочки белую пачку сигарет «Пайн» с фильтром, такие курили тогда только блатные и менты, да и то не все.

— А когда мне на смену выходить? Завтра?

Я вдруг с ужасом представил как буду стоять перед строем моей бригады, пыльной, серой, изъебаной ночной сменой, бригадой прядильного цеха, стоять с этой огромной повязкой-простыней и громким командным голосом призывать их выравнять строй, когда они на последних парах, голодные, будут рвать вразнобой в столовую.

— Не топи так скоро. До следующей разнарядки еще целых пять дней. Отдыхай пока в бараке.

С пацанами знакомься. Жигун.

Я уже изготовился с поклонами отчалить, как дверь распахнулась и в офис без стука впёрся дядя Шурян.

— А! Братишка! — Сагит — ты братишку моего в обиду не давай!

— А кого я когда в обиду из наших давал? Кофе нету, Шурян, Грек всё выдул уже.

— Да мне не кофе, Сохатый, ты мне двоих дашь пацанов? В шизо?

— А там что? Аллоху акбар? Мне Бахром нечего не говорил.

— Да не. Кожанный жавер, укол зонтинком. Племяннице вроде своей дал на клык. Как раз Бахром-ака просил хлеб-соль организовать.

— А-а! На спарринги? Бери Валерыча и… и Жору…хотя стой, стой, Валерыча и вон этого — Сагит коротко кивнул на меня — брательничка своего прихвати.

Я вприпрыжку бежал за Шуряном по коридору штаба, стараясь выяснить, что мы сегодня станем делать в штрафном изоляторе. Меня охватило странное возбуждение — так же я чувствовал себя лет в шесть, когда дядька-лётчик прихватил меня через служебный вход в тайную жизнь самолётов и ташкентского аэропорта.

— Жавер с этапа. Снасильничал. Вроде то ли дочьку то ли племяшку свою опустил. Да какая хер разница? Ща припухнем в хате, надзоры типа на пересменку съебут, а жаверка к нам закроют. Уработаем его быстренько до отбоя и спать. А хочешь — выебем в круг. Если симпотный попадет. Шурян сплюнул и коротко заржал.

— А чо это, обязалово?

— Жарить что ли?

— Не, ваще — пинать, в хату с ним закрываться? Положняк?

— А чё? Разве тяжело? Да тебе понравится, не ссы, барталамео!

Мало того, что меня напрягла мысль о том, что скоро мне придется принять участие в физической расправе над незнакомым человеком, пусть даже и педофилом, да еще и Валерчик! Нахер нам нужен это гад?

Знаете, есть такие люди, ебучие спортсмены, вечно скачут, встают в какие стойки, норовят ткнуть вас при разговоре кулаком в печень или провести какй-нибудь идиотский болевой приёмчик. Вот такой он как раз Валерчик и есть. Так и хочется ему мойкой по сытому мурлу чиркануть, когда нибудь это и сделаю, допрыгается, гадила.

Шурян докуривал уже третий «Пайн» из моей пачки, как с громоподобным лязгом — какой услыхать можно только в тюремной камере, раскоцалась дверь и в хату втолкнули испуганного мужичка небольшого роста и с довольно жиденькой бороденкой.

Видимо, не брился еще со дня ареста, из первоходов — они, наивные, думают все, что скоро выпустят, вот-вот, а в тюрьме можно и не бриться. Как только освобожусь — так сразу и побреюсь и трусы постираю — тюрьма это временно. Временно. Не понимают, дурики еще, что уже пришли домой. Надолго. Пришло время налаживать быт.

— Салам, мужики! — бодро и заученно заорал мужик с порога.

— Салам-папалам — Шурян приветствовал мужичонку — откуда будешь-то сам?

— Куйлюкские мы.

— А по воле что, при делах ходил? Кто ты таков есть в этой жизни?

— Та не. Не при делах. Я слесарем работаю, в троллейбусном депо.

— Уже не работаешь — в разговор вступил Валерчик. — Давай подтягивайся поближе.

Мужик подошел к углу, где подперев стену рядком, сидели мы и курили мой «Пайн». Он неловко, покачиваясь, присел на корточки и натянуто улыбнулся.

— Что правильно жил на воле-то? По понятию? Братве своевременно уделял, мужиков на постой грел?

— А как же как же — все правильно уделял — чего уж там, да.

— Ну — значит получается — ты здравый мужик, а? А статья какая?

— Вот со статьей непонятка. Соседка у меня Маринка — шалава. И дочька у нея — вся в мать, понимаете?

Мужик с искательным призывом глянул мне глаза. Он сразу определил во мне слабое звено.

— Понимаем, а как же — готовно вступился я, но Валерчик больно двинул меня локтем в подбородок и прошипел: «Стухни».

— Ну и чё?

— Ну и это — я бухой был, так? А дочька Маринкина, Светка, она знаете лет на двадцать выглядит, вся в миниюбках вечно, сиськи вот такущие, чесслово! Маринка мне двуху должна была, прислала с дочей. А та говорит, дядь Слав, а дядь Слав, давай я тебе отстрочу щас, чесслово — а ты мне двуху, а?

— И че?

— Ну дал ей. А она к матери сразу, растрёпа, и давай они с меня на пару деньгу тянуть. А яж говорю — бухой был. В дымину. Выгнал их обеих, да и спать лег. Ага. До утра. А утром участковый пришел с ровэдэшнэми. Ну вот так вот.

Прессовали меня мусора — ух прессовали, скоты жаждующие. А главна — пить воды не давали больше сутки — пока всё не подписал. Какая только их дыра родила, зверей.

— Дааа — протянул вставая Шурян — Трогательная история. Все беды наши — через них, бап!

Шурян по-кошачьи неслышно подошел к двери в хату и прислушался.

— Курить хочешь?

Мужик благодарно кивнул и подскочил к Шуряну.

— Дай ему «Пайн» — распорядился Шурян — пусть курнёт мужик. С этапа ведь.

Я протянул мужичку сигарету и развел руками — спичек нет. Пассажир двинулся обратно к Шуряну, но тот жестом указал ему на Валеру.

Валерчик зажег спичку. Мужик, вставив сигарету в рот, потянулся к огоньку. Валерчик медленно опустил спичку ниже. Мужик наклонился следом, но Валерчик опустил руку еще ниже, и мужик склонился перед ним в глубоком поклоне. Тут Валерчик опустил руку уже на уровень своей ширинки, и теперь чтобы прикурить, мужику пришлось бы ткнуться лбом в валеркин***.

Мужик виновато-непонимающе поднял взгляд на Валерчика, а тот будто давно ожидая этого момента, быстро и сильно ударил его коленом в подбородок.

Шурян, успевший уже вытянуть из штанов свой плетенный кожаный ремень, довольно ловко затянул его на шее «жавера». Мужик повалился на тщательно покрашенный миллионом слоев бетонный пол, и они стали методично его запинывать.

Какое-то липкое противное возбуждение охватило меня. Хотя я не двигался с места и не принимал участия в экзекуции, руки мои заходили ходуном, дыхание участилось и сразу весь как-то взмок.

Мужик заметно испугался и стал звать на помощь ментов, пытаясь прорваться к двери, но Валерчик снова завалил его на пол и прыгнул двумя ногами, обутыми в тяжелые ботинки, не чета моим, куда-то в центр живота.

Мужик охнул и выпустил в без того не самую благоуханную атмосферу хаты струю своего вонючего пердежа.

Валерчик злобно вырвал ремень у Шуряна и поволок мужичонку ко врытому в пол дальняку.

Дальняк был отделен невысокой кирпичной кладкой, и Валерчик стал долбить эту кладку головой мужика, дергая за ремень.

Шурян обратился ко мне — Давай, давай, всыпь ему братишка!

Я попытался разозлится на нашу жертву, которая теперь тихо подвывала у дальняка под пудовыми пинками Валерчика.

Вот он — насильник, сволочь и педофил. Проклятый педофил. Все он врёт, что подставили, гад, сам наверное насиловал и убивал детей! Вскрывал животы беременных женщин и пожирал у них на глазах плод! Да еще пердит тут мне в рожу!

Но злости почему-то не возникало, а ноги налились свинцом.

В это время мужик вдруг необычайно громко хрюкнул и смолк. Зловеще эдак смолк, не по доброму. Шурян оттолкнул Валерчика и бросился расслаблять удавку на шее пассажира.

— Ты чё, бля, творишь, бес?

Шурян, наконец, нащупал у мужика на горле пульс:

– ***ня, будет жить. Давай, вафлюй его и покатили в барак.

Мужик тонко простонал при слове «вафлюй».

— Притворяяшься, сука! — Шурян лениво пырнул его под ребра носком ботинка. Давай Валера!

— Сам давай. Ну его в жопу!

Шурян наклонился и протянув мужика по полу, аккуратно положил лицом прямо в дальняк.

Мужик попытался отползти, но Шурян пинками загнал его обратно. Он деловито и нарочито медленно стал расстегивать ширинку.

— Не надо! Помогите! — у мужика будто открылось второе дыхание. Умоляю вас, вы же люди! Простите меня!

Валерчик ударил его уже изрядно побитым лицом о дальняк, и почти все лицо сразу покрылось кровью из какого-то сосуда, лопнувшего на лбу нашей жертвы.

— Ща, реанимирую! — пообещал Шурян и стал мочится мужику на голову, смывая кровь и замочив припорошенные перхотью волосы.

Валерчик стал пинать дверь хаты и скоро раскоцалась кормушка.

— Давай открывай командир! А этого зря ты к нам закрыл. К пидарасам переводи. Он походу того — голубой. Ага. Пристаёт.

В хату, как из черепашьего панциря, вытянулась рябоватая рожа контролера-казаха.

— К пидарасам? А я что видел как ты его ибал? Я свечку держал, да?

Валерчик вырвал у меня отстатки «Пайна» и сунул ему — Вот тебе свечка.

— И чё? Вот? За полпачки сигарет я жизнь достойный мужик стану ломать? Я что, совсем гад по-вашему?

— Ты знаешь где мой пост, командир?

— Ты столово́й ночью стоишь.

— Вот-вот! столово́й! столово́й! Придешь утром, как сменишься, литр тасану тебе — илик!

Чистый илик — свежак, месяц будешь на нем готовить. Добро?

— Два литра.

— Хорошо — два. Ща нету два, утром возьмешь один — потом через пару дней — еще.

Контролер, довольный сделкой раскоцал нам дверь и я первым вырвался в коридор. Мне казалось, что если мужика заберут, Шурян с Валерчиком немедленно переключатся на меня.

Пол коридора был покрыт тонким слоем масла от пролитой в обед и наскоро стертой баланды, и я сразу же больно со всего маху навернулся, ударившись локтем и коленом. Голова закружилась и меня слегка затошнило.

Валерчик заржал, а продол шизо вторил ему гнустным эхом.

Когда из камеры выходишь на воздух, сразу начинаешь ценить его чистоту и свежесть.

Даже если в камере пробыл всего пару часов.

На небе расположилась огромная азиатская луна, вся в брызгах и диадемах звезд. Разница между раем и адом была настолько значительна, что уже с трудом верилось — где то в двух шагах, на бетонном полу, униженный, избитый и обосанный лежит человек. Слесарь троллейбусного депо. А вокруг никому нет до него дела. Где гарантия, что на его месте завтра не буду лежать в луже чужой мочи я? А луне, звездам и солдатам на вышках-силуэтах будет на меня насрать.

Мы молча шли обратно и только уже перед самым бараком остановившись, чтобы дать отдыху ушибленной ноге, я спросил:

— Валерчик, а что такое илик?

Барак сиял чистотой и был полупуст. Ночная смена бдела на постах. Я лежал в постели и таращился в потолок. Может стоило потерпеть в прядильном? Пинать ногами незнакомых людей — у меня кишка тонковата, да и что мне с того?

Интересно — я давно был внутренне уверен, что сформировавшийся мизантроп, просто на дух не переношу большинство незнакомых людей, а тут вон оно что! Педофила с бородёнкой не смог разок шлёпнуть.

Бля, ну дайте уже человеку спокойно двуху отстоять. Уроды. Может стоило узбекским флагом помахать всего с полчаса? Все равно похоже найдут ведь способ заставить, если захотят.

— Новенький? Смотри не храпи громко. И не перди. Дрочить сильно захочешь — вон пидарасы за стенкой. Карочи — не вошкайся нахуй, спать не мешай — сразу кантую, ежели чё!

Это квадратный Сеня — страшный завхоз гадского барака.

Я крепко зажмурился, надеясь поскорее уснуть. Бабушка всегда говорила, что если желание загадать на новом месте — обязательно сбудется. Обязательно.

Я взмолился — Бабулечка моя-красатулечка, помоги мне, спаси и сохрани своего внука! Пусть я проснусь утром и сразу чтоб амнистия поголовная, как будто Сталин помер!

Кто-то нежно прикоснулся к моим молитвенно сложенным поверх одеяла ладоням — Татарочка Рамиля!

— Как ты? Нормально? Говорят, вроде, в шизо выходил?

— Ужас! Это часто вот так…придется — «выходить»?

— Не-а. На большой этап вовчиковский могут выдернуть. А с ночной вообще почти не тянут.

— О! Как бы и мне — в ночную — вместе бы стояли. На вахте.

— А ты поговори с Сагитом — он как раз сейчас новую разнарядку пишет. Ты вроде ему пришелся.

— А может сами уже строем и с матрасами добровольно перейдете к пидарасам? А? Чего тянуть-то?

Мы кажется разбудили завхоза Сеню.

2. 3

Раз в две недели, сразу после утреннего просчета в воскресение, вахтеры организованно покидают свои посты на целых сорок минут. Разнарядка. Чтобы избежать коррупции и поддержать справедливость — ведь есть «легкие» посты, а есть тяжелые, есть сытые и — «так себе».

Сержантики-контролеры рады бы устроить настоящую чехарду — быстренько заработать, включив зеленый свет на перескоки из сектора в сектор. Козлов-то на постах нет! Но, увы, утром, даже в воскресенье в зоне много валандающегося без дела заводского офицерья.

Если кто случайно оказывается в этот торжественный момент в телевизионке первого отряда — повара, маслокрады, свиданщики и кубовщики, педерасты-уборщики — все жирными пингвинами неловко устремляются к выходу, а ящик торжественно вещающий об очередной победе над хлопчатником бессердечно отключается.

Гады чинно заполняют телевизионку и ждут Сагита — руководителя секты. Он появляется и, хотя никто не встает, все заметно подтягиваются, и моментально наступает тишина.

В соответствии с уставом СПП — необходимо производить ротацию вахтеров на постах каждые две недели. На деле всё обстоит, как всегда — ведь у нас уникальный и не похожий ни на кого путь, и все уставы и правила тут обречены на смерть.

СПП работает по принципу ГАИ — если тебя поставили на такой пост, где ровно через неделю у тебя из ушей польется сало — делись со старшим смены и руководителем. В свою очередь руководитель без стука войдет в кабинет начальника режимного отдела в эту вальпургиеву ночь власти гадов — ночь, когда ответственный по жилой зоне — сам начрежима майор Курбанов.

Заносит ли Бахром-ака потом дары вышестоящим ангелам-хранителям и протекторам веры — ну тут, извините, не мой уровень — к чему возводить напраслину на хороших людей? Думаю остальные — включая нашего фотогеничного, обожающего рядиться в американский камуфляж Хозяина и начальника столичного управления исполнения наказания — кристальнейшие рыцари без страха и упрека.

Так что разнарядка в СПП это всегда как выборы юртбаши на воле — главный кандидат от всех партий и движений, любимец, покровитель простого народа — вечно великий Сердар, Мяхрибан атам великий, досточтимый лидер нации.

Есть посты, где профессиональные и эффективные менеджеры-вахтеры бдят годами. Они переживают и руководителей и положенцев. Это хозяйственники-профи и разного рода грязные скандальные запалы сходят им с рук. Если хотите знать — эффективные гады и на разнарядке-то появляются исключительно из протокольных соображений, соблюдения устава для.

Все тёплые места остаются в руках козырных мастей. Лохи, вроде татарочки Рамили — и вот теперь и вашего покорного слуги — скорбно меняют одну беспонтовую вахту на другую.

В ту первую разнарядку я попал в напарники к опытному гаду Жене Авкштоль — высокому смазливому молодому еврейчику, семейнику и любимцу старшего ночной смены — несгибаемого Грека.

Низкорослый приземистый Грек, упрямое существо с хорошо развитыми надбровными дугами и страстный картежник, души не чаял в Жене и всегда ласково обращался к нему: «Геша».

До переворота и прихода к власти Сагита — руководителем зангиотинского гестапо был Грек. Его фаворит — высокорослый голливудский материал — Геша ходил зимой по зоне, нарядившись в костюм сталевара. Костюм сталевара — это такие тёплые штаны и просторная карманистая куртка, выполненные из солдатской суконки. Шинельное сукно теоретически должно спасти шкурку сталевара от вылетевшей из котла с кипящей сталью искры.

Щегольской наряд был на вид невыносимо тяжел, как доспехи лучников армии хромого Тимура. Но вы попробуйте-ка гадской доли — постойте двенадцать часов на улице у входа в сектор, подогреваясь редким чифиром от старшего смены и проклятиями со стороны особо страстных поборников воровской правильности.

Геша был до неприличия раскачен турниками и гантелями, отчего фигурой походил на Дольфа Лундгрена, даром что еврей. Хотя он, конечно же, в жизни не корчился от мороза у входа в сектор, когда президентом секты был Грек. Глупо было бы. Геша был истинным Сильвестром столово́й — охраняя по ночам святая святых — варочный цех и склад продуктов, чтобы злодеи не растащили по своим норкам мужиковскую пайку.

На практике это выглядело так: Геша, выспавшись часов до восьми вечера, продирал глаза, и в мягкой батистовой пижамке, выгодно подчеркивающей его спортивную фигуру, долго фыркал и плескался в умывальне, прогнав оттуда абсолютно всех.

Кстати — умывальня первого гадского барака — это песня. Она находится в закрытом отделанном белой плиткой помещении, где 24 часа в сутки присутствует горячая вода. Лично проверял — подкравшись часа в три ночи — открываешь кран и — оба-на! Горячая!

Для сравнения, в секторе — умывальник, это мазанка с дырами вместо окон на улице, вместо раковин питонообразный бетонный желоб, в который сподручнее ссать, а не умывать лицо.

Чтобы пошла горячая вода — нужно подождать, пока проснется и растопит огонь толстожопый кубовщик — живущая за стенкой умывальни в отдельных апартаментах сытая жертва режима юртбаши типа Гани Рафикова или Ахматжона Адылова.

Но не в первом бараке — где в дальняк стараниями грозы пидоров-уборщиков Сени — можно спокойно ходить босиком, как дома. Умывшись, Геша всегда тщательно и красиво одевался, очень стараясь, чтобы хотя бы один, а желательно несколько элементов его добротного платья шли в разрез со строгими и такими приземлёнными правилами внутреннего распорядка.

Потом походкой старшего офицера, раскланиваясь направо и налево со всеми ищущими его царственный взгляд встречными, входил в столовóй.

Входил Геша, конечно же, не спереди — куда серыми массами с бирками вливался поток спешивших на ужин трудящихся, а сворачивал на ту самую секретную потайную тропку открытую далеко не для каждого — служебный вход.

Попав в святая святых столовóй — Геша сменял дневного гадилу и с видом недовольного с утра участкового пристава, делал обход — взимая с поваров, диетчика, мясничного, овощереза, хлебореза и прочей кухонной челяди ежедневную подать. Если он не обнаруживал их на месте — поварята находили его сами и безропотно платили за лицензию.

В узкой кухонке диетчика Геша задерживался на завтрак. Пузырящаяся яичница и тёплый ёще, хрустящий с пятичасового утреннего завоза свежий белый хлеб с маслом.

Диета в зангиотинской зоне это совсем не два яблока и овсянка, как у вас — заплывающих жиром от гиподинамии вольных. Диета — это эвфемизм. Зангиотинская Диета это то, что скрывали в себе спец-магазины, когда в стране были все равны и смотрящим по командировке была КПСС. Диета — это спец-жратва для пышущих отменным здоровьем зангиотинских больных. Больных чревоугодием.

Эдакая секретная ресторация для маслокрадов средней руки — у тех, кому не хватает средств платить за аренду отдельного мини-рая типа кубовой или библиотеки. Это та же группа лиц, что все же выносит, слегка побеспокоив нежную слизистую ануса — жирные купюрные котлетки, на которых Амур Тимур в идиотском головном уборе указывает дорогу своему еще довольно крепкому мерину. Все, что нужно после такой удачной свиданки — это не глотать гвозди или там — выпить чернил и плакать. Нет, нужно просто вытащить великого пращура вместе с его лошадёнкой из своей задницы, любовно разгладить и записаться на аудиенцию к круглому, как глобус Узбекистана, начальнику зангиотинской санчасти. Тут вам гарантирована и язва и геморрой — это уже дела вкуса — а диета в Зангиоте просто чудо как хороша.

Гешу породил и сгубил Грек. А самого Грека сгубила нездоровая страсть к покеру. В последние дни перед самой революцией ромашек, усадившей на престол Сагита — Грек откровенно зарвался.

Проигравшись в пух в подпольном элитном клубе зангиотинских джентльменов — сплошь состоящим из репрессированных режимом хозяйственников, Грек не только срезал на треть мужиковскую пайку, но еще и покрывал одного из кубовщиков — алмалыкского Рехсивая — знавшего на свободе лично самого Шарафа Рашидова.

Пухлый Рехсивай, подсадив Грека на безлимитный беспроцентный кредит, эксплуатировал труд двух молчаливых пидорасов, приходивших по ночам якобы делать Рехсиваю массаж поясницы.

На самом деле пидорасы являлись воплощать в жизнь голливудскую мечту Рехсивая, принявшего за чистую монету старинный американский фильм «Побег из Шоушенка».

В Шоушенке американские тюремщики стали жертвами технического прогресса. Вот если бы хозяин Шоушенка заставлял распахивать контрольно-следовую полосу лошадью каждую неделю, то был бы вам хрен, а не побег из Шоушенка.

Лошадь — она каким-то встроенным джипиэс-навигатором всегда чувствует пазухи и пустоты в земле под ногами, и ежели подкоп делать силами малограмотных пидорасов, которые даже плитку в ванной и то положить аккуратно не могут, то вся шоушенка ваша накроется женским половым органом.

Лошадь обнаружила потайной рехсиваевский метрополитен на свободу, лавры за операцию возложил на свою лысеющую башку узкоглазый степной командир батальона ВВ, а шум от запала докатился до самой ташкентской управы.

Одним словом сработал принцип домино — лошадь подвела пидорасов, пидорасы немедленно слили Рехсивая, он — Грека, а Геша просто попал под замес, как дворяне в семнадцатом году. Долой министров-капиталистов и прочих сильвестров столово́й.

В ту тревожную ночь великого запала шеф-повар Рустам-ака, который на воле и вовсе был далёк от кулинарии, а служил в Фергане генерал-губернатором, явно был в ударе. Он колдовал.

Как не старайся — а в зону заходит один и тот же стандартный набор продуктов. Поэтому не надо удивляться комбинации репки, капусты и перловки в обеденном супе — без них было бы еще жиже. И если сидишь уже шеф-поваром седьмой год — тоже сталкиваешься с подобной проблемой — сильно приедается и плов, и самса, и манты и даже маш-кечирик. Хочется шашлычка из печени молодого ягненка.

Но в тот судьбоносный день с продуктовым завозом, по доброй иронии судьбы в столовую Зангиоты загулял редкостный дефицит. Вместе с тушами коров, забитых задолго до последнего, двадцать седьмого съезда коммунистической партии Советского Союза — в столово́й — загуляла целая охапка обрубленных коровьих хвостов.

Не поверивший в свое счастье мясничий, внешностью больше похожий на Майка Тайсона со слегка обкусанными ушами, немедленно подхватил хвосты и с видом антрополога, обнаружившего следы питекантропа, помчался во внутренние покои Шефа.

Рустам-акя! Рустам-акя! Бугун битта байрам киламиз-у! Утириииб, чой ичиииб — битта думгаза еб гаплашамиз, эй!

Думгоза — говяжьи хвосты на пару с луком — старинный деликатес ландскнехтов из Ферганской долины. И сила в этих хвостах, я вам скажу, великая. Скоро их начнут скупать все крупные фармацевтические компании.

Свойств у думгозы две — она держит в узде водку — позволяя гасить литрами и сохранять при этом все жизненоважные функции организма, а позже можно насладиться, и вторым свойством — поставить раком и жестко оплодотворить целое коровье стадо. Думгоза — секрет суперменов и позитивных демографических показателей Джамахирии.

Насчет водочки Рустам-ака тоже уже позаботился — как раз разливал в фаянс себе и Геше. И насчет танцовщика живота — быстро докушать объедки думгозы и ублажить маслянистый взор сильвестров, был уже ангажирован даровитый узкобедрый бухарский петушок Шохрух.

Вот тут-то и грянул взрыв на макаронной фабрике — всесильный Грек в окружении мамелюков-надзирателей пошел с матрасом в ПКТ, а Геша теперь делает себе маникюр в максимальном удалении от столово́й — в гадской будке на границе между прядильным и ткацким.

Сюда-то на опасный для жизни и вредный для здоровья рубеж между прядильным и ткацким загремел и я в свою первую разнарядку. Проходить курс молодого бойца.

Нет ничего в жизни паскудней, наверное, чем ваш первый день на новой работе. Всем надо улыбаться, низко кланяться, и изо всех сил притворяться, что вы самый старательный и аккуратный работник в отрасли. Я боялся этого больше всего — ну, ладно, поставили бы к сытым швейкам из пошивочного, так нет же — кинули на растерзание усталым и голодным работягам, в большинстве как минимум дважды судимым, прожженным и битым, которых я, вдобавок, многих еще и знал в лицо.

Ожидал волну презрения и ненависти, которой повеет от этих бригад, когда мы Гешей, как две овчарки, будем погонять их в цеха утром. Но вместо ненависти мое появление вызвало бурю восторга, как будто в Зангиоту приехал узбекский Петросян — Абид Асомов.

Виной конечно же был мой внешний вид. Выйдя на службу впервые, я постирал свою единственную спецовку и штаны — пара сильно замызгалась в прядильном. Беда этих хозяйских спецовок — их шьют из чистого хлопка и, хотя это очень полезно для здоровья — ноль синтетики, но это придает робе свойства шагреневой кожи. При первой же стирке костюмчик, как не старайтесь — садится минимум на два размера. Прямо на глазах.

Росту во мне метр с кепкой, дерматиновые читозы уже просят каши, спецовочка села так, что во все стороны торчат лодыжки и локти, и венчается это дело гигантских размеров повязкой с буквами ХБП.

Быстро я им поднял настрой в то утро. Даже Геша — который сперва спросонья не обратил внимание на мой щегольской наряд, теперь хохотал вместе со всем строем.

— Орёл из-под горляшки! — заключил он.

Я был просто на седьмом небе, когда наконец удалось скрыться в будке поста и плотно захлопнуть за собой дверь.

— Чисти! — сказал Женя и протянул мне бачок, куда производственники наливают баланду.

Внутри оказалась несколько крупных картофелин и луковица.

— Масло под лежанкой найдешь, спираль там же — ща я пробегусь еще — мясца нам быстренько нарулю. А вечером напомни, чтоб я тебе показал, где картошка растет — чтоб каждый день нам на смену набирал.

Я расстелил кусок бязевой мануфты и принялся за дело. А чо? Это нормально — картошку почистить могу. Это не ногами кого-то в брюшину пыркать. Только я начал уходить в кулинарную медитацию и жарить картошку, как дверь без стука открылась, и в будку сунулся какой-то мужик.

— Что, свалил Геша куда-то? — спросил он вместо приветствия.

— Ушел, ага. А ты заходи в будку то — я вон картошку жарить собрался, что менты не учуяли.

— Не катит нам в твою будку нырять, сам выйди-кось на минуту.

Я зачем-то втянул в рукав туповатый, сделанный из чьего-то супинатора ножик для чистки картошки, и выгреб за ним следом.

— Узнаешь меня, Шурик?

Мужик стянул с головы засаленный хозяйский чепчик и прижал его к сердцу.

— Я Юра! Юрик — помнишь? — с Шухрата.

Я вгляделся в его лицо и признал — точно — Юрик! Барыга с Шухрата, который сделал мне первый в жизни укол опия. Он! Вот ведь если бы не он — может и совсем по-другому закрутилась моя жизнь — не сел бы ни в первый раз, ни — соответственно — во второй. Юра!

Подсадил меня на иглоукалывание, сукин сын! И вот стоим друг перед другом в командировке строгого режима.

Сколько раз я вспоминал Юру с разной степенью ненависти — а тут вот — тут вот, при встрече, вдруг обрадовался как самому близкому.

— Юрик, привет! — Я быстро вытер ладонь о штаны и протянул ему.

Протянутой руки Юра, однако, не заметил, и сразу же обратился с просьбой:

— Слышь, братишка, давай я по-быстрому в прядильный нырну, а? Пару рамсов надо унять. По старой дружбе, ну?

— Иди! — я даже не стал задумываться о том, что именно такие «походы» и поставлен сюда пресекать. — Конечно иди, смотри мастерам только не спались.

— Я с ихним мастером вась-вась, не ссы, Шурик. Быстра слётаю. Одна нога там…

Юра нашлёпнул чепчик и перескочил из своего сектора в чужой со скоростью форели в прозрачном горном потоке.

Я вернулся к кулинарным обязанностям, дочистил и дорезал бульбочку, и принялся ее жарить на постном масле с луком. Завтрак чемпионов — думал я. Самое важное = это хорошо завтракать — остальное обязательно приложится. Юрик все не возращался. А вот Геша как назло вернулся довольно скоро — с куском вареной вырезки граммов на триста. Я быстренько это мясцо шинканул и швырнул сверху на скворчащую картошку.

Надо было сообщить Геше, что я нарушил инструкцию и пропустил мужика из ткацкого в прядильный. Но у Геши был такой недовольный вид, что я решил — пусть сперва покушает, подобреет, а там я ему всё расскажу, покаюсь, пока он тёплый.

Я порезал хлеб и накрыл на стол. Мы с Женей сели друг напротив друга и изготовились мурцевать. Вот тут-то за окном будки и мелькнул силуэт Юры. Он уже заметил, что я не один, и, пригнувшись, ринулся к воротам в ткацкий с максимальной скоростью.

Геша казалось даже не смотрит в окно и я уже весь внутренне обрадовался, что вся операция сошла с рук, как он швырнул весло и пулей вылетел вслед за Юрой. Через секунду он втаскивал упирающегося шухратского барыгу прямо в нашу будку.

— Ты его проебал? Или он тасанул чего тебе? С первого дня движенишь? Молодчик! Но спросить-то меня мог?

Я сидел за столом. Передом стояло блюдо с картошечкой и мясом, и от него шел приятный парок. Геша и Юра злобно на меня сверху пялились и мне почему-то стало стыдно за эту аппетитную картошку перед моим носом — такое гадливое чувство досады, будто меня мама поймала за спортивной мастурбацией в неполные четырнадцать лет.

— Хоть пару пачух тасанул? Ты тарифы-то знаешь, мужик?

— Ничего — я сказал правду и даже собирался добавить, что знаю Юру лично и он мол — просто суперский мужик, но Геша уже взревел глядя на Юру:

— То есть это как это? Ничего? Вы чё там в ткацком нюх начинаете терять? А? Не уважаете? Или проездной купили студенческий? Давай быстро все из карманов на стол! Юра вывернул карманы и выложил на стол початую пачку сигарет «Караван» без фильтра, спички и прокуренный до янтарной желтизны плексигласовый мундштук.

— Всё? — удивленно спросил Геша.

— Всё! Женя, я ща нырну обратно — и сразу вернусь — всё красиво с тобой разведу. Как ана есть.

— Что думал, объебешь молодого, да? Вот рассомаха херова. Это мой пост, а не молодого, нехер давать мне повод, понял да?

Геша обратился ко мне:

— Видишь, какие шустряки здесь, а? Вот тебе урок номер один — смотри в оба — спалится этот путешественник — тебе влетит не меньше, чем ему. Он тебя перед ментами не станет выгораживать — ты же гад. Вот так. Не доглядишь оком — заплатишь боком. Эта платная услуга. Слышишь, ты, Нехорошев Юрий, отряд 12 бригада 3, это у нас пла-тна-я услуга.

— Я сейчас все сделаю красиво. Пошёл?

Юра искательно улыбнулся Геше. Геше продолжал, не сводя с меня глаз:

— Вот учись, молодой. Больно быстро он все красиво хочет сделать. Ведь в цех сходил — мы ему не нужны уже — а он такой милый и сговорчивый. А досмотр что нам дал? Ничего не дал. Но напряг нашего пассажира — вон, глянь внимательно — напряг слегонца, а? Вот тебе урок номер два.

— Смотри на свет!

Геша подвел Юру к окну, будто и глянул ему в глаза. Потом подозвал меня:

— Зрачки, вишь, вон — не реагируют на солнечный свет. Пациент скорее мертв, чем жив — что, оприходовался Юрий Нехорошев?

— Ты что, Женя, я в завязе — какие приходы?

Геша порылся в карманах и вытащил пачку «Пайна». Во внутрь коробки была вложена маленькая золотая зажигалка. Геша зажег огонь и вдруг резко ткнул зажигалкой Юре в рожу. Я отчетливо услышал, как от жара затрещали волосы юркиных бровей.

— А вот хрен чё там бля, не наебешь медицину-то, нехороший мой. Говорю же — прешься, баран ебучий! В ноль совсем вон упали зрачки.

Геша подошел к Юре вплотную и стал тщательно его шмонать.

Пока я готовился к первой разнарядке, Сагит заставил несколько раз прочесть устав вахтёра СПП. Там черным по белому было написано, что мы может производить только досмотр, но не обыск. То есть предложить Юре вывернуть карманы — мы могли, но обшаривать его самого — это было уже нарушение. Мы ведь не менты. Полномочия ограничены.

Еще я думал, как несладко сейчас Юре — ведь пожаловаться на беспредел Геши ментам ему запрещали идиотские понятия, ментами же придуманые.

И вот тут из его носка Геша ловко выудил наполовину заряженную пятикубовую машинку с мутноватым раствором геры.

— Вуаля! Гиёхвандлик блять — хранение и распространение, давай-ка, Нехорошев — ***рь-ка за смотрящим.

— Почему распространение? — по старой барыжной привычке возразил Юра.

— Потому что ты уже упоролся и несешь это кому-то другому. Но мы это — другого-то сейчас огорчим просто до невозможности. Профилактика правонарушений.

Когда Юра, вполголоса проклиная нас с Гешей, поперся из будки, лекция по курсу молодого бойца продолжалась.

— Вот смотри — сейчас есть три варианта — вызвать режимника и составить акт, набрав у начальства очки, но при этом разозлить заводскую администрацию — а нам на этом долбаном заводе сидеть по восемь часов, шесть дней в неделю. Такой душняк создадут — на хлеб и воду с махрой присядем.

Второй вариант — позвонить операм и запустить под хер мастера ткацкого цеха — его и так пасут уже — таскает все что ни попадя, умник. Сдать мента дело хорошее, святое, можно сказать, но это обозлит начальника режима — Бахрома. Он терпеть не может, когда мы с кумовьями васькаемся. Взъебет Сагита — а он и так на нас с Греком неровно дышит.

Поэтому самый предпочтительный это вариант номер три — отдаем твоего нехорошего Юрия в нежные руки блатных, а с блатных снимаем тройную цену за то, что никого не сдаем. Возьмут с общака и утрясут.

Уловил, Шурик? Учись, пока Женя добрый.

Правда есть еще четвертый вариант — художественный — сыграть на жадности. Вернуть в будку и вмазать этого Юрика всем раствором тут же — под угрозой, что выльем.

Может там доза на пятерых. Положить после его голову на колени и гладить, гладить волосы — наблюдая, как он весь обслюнявится и проглотит собственный язык. Еще спасибо на том свете скажет, золотой укол — это красивая нежная смерть.

Это конечно будет происшествие — но какой восторг! Какой восторг! Они знаешь как умирают? Как будто лампочка внутри перегорела — прям видно в глазах — чик — замутились за секунду — и — понеслась душа в небо.

Геша мечтательно осклабился.

Забыл вам сказать — Женя мокрушник, а они — мокрушники, в большинстве все до одного художники и психопаты. Женин отец рано умер, мать вышла замуж за другого. Когда Геше было девятнадцать, он, разрываемый эдиповым комплексом и молодецкой удалью, вытолкнул отчима из окна восьмого этажа.

Деталей не знаю — но думаю, он спустился потом вниз на лифте, и еще какое-то время наблюдал судорожные реакции отчима на неожиданно быстрый и жёсткий контакт с асфальтом.

Вскоре появился смотрящий за ткацким и довольно долго о чём-то перетирал с Гешей на улице.

Вернулся Геша в приподнятом настроении.

— Давай-ка, Шурочка, собирайся — пока дядя Женя добрый — шивейка пайдём, сапожкя — пайдем — мала-мала тебя, как вахтёра, адивать будим-дэ, а то скажут, у дяди Жени напарник — чмо.

— А как же пост? Бдеть не надо теперь?

— Не бдеть, не бздеть теперь не надо — ща блатные сами прогон дадут и вся движуха перекроется. Третий вариант — он самый надежный, я же говорю.

Раньше, когда я еще не жил в образцово-показательном бараке номер один, колонии номер один, где живут твёрдо вставшие на путь исправления, мой нежный утренний сон прерывали патетические рулады гимна узбекской Джамахирии. Если не слышали — это что-то вроде марша Люфтваффе. Вдохновляет на боевое бомбометание.

Вот и слушай эту аппассионату, да еще и каждое, граничащае с суицидом, тюремное утро.

Теперь же в новом пристанище, раз мы все на хорошем счету у ментов, завхоз первого отряда, прогнивший до мозга костей Сеня, разов тридцать прошвырнувшийся уже наверное «этапом из Твери», но в независимом от здравого смысла Узбекистане, благополучно засухарившийся под не обстрелянного первоходочника, врубает нам по утрам политически некорректного владимирски-центрального Круга.

Он сентиментальный — Сеня. Любит Круга, а когда мы всем скопом смотрели в телевизионке Титаник — Сеня в голос заплакал. Он был гадом в настоящих лагерях, самых лагерных лагерях на свете — российских. И если пренебречь экспериментальной базой и рискнуть строить все выводы глядя на Сеню — я знаю — один российских гадила стоит троих наших. Лагеря это безусловно фирменный русский брэнд, как автомат Калашникова.

Такой вот он у нас — завхоз гадского барака. Гоняет по утрам Владимирский централ — вместо гимна джамахирии.

Или это тоже своего рода гимн? Гимн маленькой теневой зазаборной страны.

Страны как две капли воды похожую на большую — со своими президентами, выборами и мрачными думами. Теперь первым делом проснувшись, я всегда думаю, что же это такой за Владимирский централ — наверное, следственный, объединенный с пересылкой, а может и с исполнительным отсеком походу, типа Таштюрьмы. Тут вас и встретят и пальчики откатают, и лоб зеленкой помажут, если придется. А название какое звучное — Владимирский. От Волги до Енисея, понимаешь. Князь Владимир совершил инспекционную поездку в централ названный его именем.

Умывшись, пока не проснулся Геша, я совершаю полный риска и опасности марш-бросок в столово́й. Там еще не сменился ночный гад Валерчик и нужно быстро набрать картохи с луком — вкушать на на посту у прядильного целый день. Я тороплюсь не потому что боюсь запала — столовая находится под протекцией шеф-повара Рустама — а запалить его посмеет разве что сам Хозяин, я тороплюсь, чтобы быстрее унести ноги от Валерчика.

Мне всегда хочется убить этого чертова спортсмена. При каждой встрече. Пользуясь методикой Геши — перерезать гаду горло, потом положить его башку на колени и гладить по волосам, наблюдая, как в его глазах погаснут лампочки.

Усиленное питание и пост сильвестра столово́й превратило Валерчика в наглого сексуально-озабоченного маньяка, поэтому он то норовит схватить меня за задницу, когда я наклоняюсь выбрать не особо гнилую картошку из вываленной сюда прицепом кучи, то начинает умолять зайти к нему на минутку в будку — «просто быстро повожу тебе между булок и всё». Иногда молитвенно предлагает позвать Рамилю и заставить ее по очереди у нас отсрочить.

Что же касается самой Рамильки — то мы почти не видимся уже третий месяц. Только за ужином — да и то я уже усталый после долгого дня в одной будке с психопатом Гешей, а девчонка еще спросонок готовится заступить в ночную смену. Завтракает.

Говорить тоже почти не о чем — почему-то пропадают все слова, хотя готовил их днём немало. Зато просто удается положить на стол ладонь рядом с Рамилькиной и тогда между нашим ладонями проскочит неуловимый, но чувствительный разряд электричества.

И я точно знаю, что чувствую этот удар не только я.

Когда это произошло впервые, я испытал бурю странных чувств. В тот момент я не был в должном состоянии, чтобы их анализировать. Но позже — уже лежа в бараке в ожидании ночного забвения — я серьезно задумался — как же случилось, что я испытываю такое сильное волнение от явно эротической направленности общения с моей татаркой?

Неужели системе исполнения наказания удалось сделать из меня не только преступника, гада, да вот еще и законченного пидараса вдобавок?

Вот это номер! И как же жить с этим дальше? Представляю сейчас лицо моей мамы — ваш сын начал проявлять тенденции к мужеложству. За мной, как два ангела смерти, явятся педерасты, я скатаю в рулон матрас и отправлюсь к ним в гарем. Потом меня поставят на самую грязную работу — чистить выгребные ямы, все буду насмехаться и плевать на меня, а одежда моя — довольно добротная с легкой руки Геши — износится и пропахнет говном.

Нет, не бывать этому! Какая еще в жопу любовь? Надо срочно завязывать. Пока никто не заметил. А вдруг уже заметили? И следят — потихонечку! Свят-свят, спаси и сохрани, Господи!

А с другой стороны — чтобы быть честным с собой — я поменял ориентацию или нет? Идиот! Нашел место для либеральных изысков. Баран. Ну, а все таки? Вы что же теперь у нас, батенька, гомосек? Педик? Ехали медведи… Прилетали к нам грачи…

Да нет. Вроде — нет. Да нет же точно — нет, те две недели что бегал с каторги — почти каждый вечер старался на бабца загулять, правильно? Значит, не гомик! Вот! А подожди — может просто не попадались такие… ну, знаешь — татарочки Рамили?

Да… Дела… Голубая луна всему виной все в округе говорили.

Этой странной любви, этой странной любви так ему и не простили.

Николай Ебучий Трубач.

Короче так — вот сейчас — живы будем — соскочим по звонку, так? И проверим — вот объективно как оно все пойдет — то, когда можно будет выбрать — сейчас то вон нет выбора.

Только дрочить — и сразу спать. Так и порешим. Никаких Рамилей — близко на дух. Что это за непростительная сентиментальность, штурмбаннфюрер?

Все дальше — исключительно служебные отношения.

— Спишь?

Я аж подскочил — к моей шконка с ночного поста приперлась татарочка.

— Ты чего? С поста ушел?

— Сагит нас завет. Тебя и меня.

— Тебя и меня? Почему тебя и меня? Что случилось-то? Отбой давно объявили.

— Говорит — очень серьезный разговор.

Черт знает что. Неужели — я поздно опомнился? Ну какой может быть серьезный разговор между мной, Сагитом и ветреной татарочкой Рамилей?

2. 4

Все что я хотел тогда это просто отсидеться остаток идиотского срока забившись, как премудрый пескарь — в уголок, но стоило было только такой уголок облюбовать, как судьба безжалостно направляла туда прожектор совершенно гнусных событий.

— Может, хватить уже кроссворды решать на первом секторе, а, Рамиль?

Когда Сагит об этом спросил, я с облегчением понял, обвинения в неуставных отношениях и половых ориентациях не последует.

— В общем, такие у нас дела, ребятки. Шукур уходит домой. Через две недели у него суд на УДО — да вы уже в курсах, наверное?

Шукур это свиданщик. Кто же о нем не слыхивал. Если произносить его имя на узбекский манер, заглатывая гласную «У», получится «Шкур». Шкур, шкур-акя — произнесите его имя вслух и мы сохраним время на описание всех технических характеристик этого вымогательного устройства. Шкур-свиданщик. Свиданщик-шкур.

Свиданку люблю и ненавижу. По ее поводу можно испытывать целую гамму чувств, но равнодушным остаться невозможно. Очень эмоциональная штука. Вот сейчас с одной стороны я даже рад, что в эту командировку ко мне никто уже не приезжает — махнули рукой на паршивую овцу. Ну и пусть их. Даже спокойней.

И стимулирует на выживание, и нервы лишний раз не треплет. Привыкайте рассчитывать только на себя.

А свиданка… Войдешь, понимаешь, в колею отсидки — выставишь правильно все настройки в голове, и прешь себе вперед, срывая дни с календаря, как броненосец Потемкин.

Свиданка сразу заставит вспомнить, что за забором тоже есть жизнь. Огромная, кипучая, как целый океан, жизнь, из которой вы выброшены приговором суда. Как человек из фильма Изгой, из жизни на необитаемом острове вдруг оказывается в родном Мемфисе, штат Теннесси, а там все его давно уже похоронили. И даже оплакивать перестали.

И вы опять вспомните, как неожиданно громко и сыто рыгнул судья, зачитывая вам приговор в пустом гулком помещении судилища. Его честь ведь только что вернулся с обсуждения приговора — отсюда и отрыжка. Решалась ваша судьба. Чего тут обсуждать? Заплатил подсудимый — кладем в одну стопку, не заплатил в другую. А теперь можно и пловчику покушать, время еще есть. Римское право в редакции хромого Тимура.

Все-все вам напомнит свиданка. И радостную весть о беременности жены, хотя вы сидите уже года два, и пропущенные похороны отца, и бестолково загубленные правилами внутреннего распорядка годы.

Чтобы работать на свиданке, мало быть гадом. Нужно быть совершенно бесчувственной, бессердечной сволочью, или одноклеточной амебой-паразитом, как Шкур и большинство мелких ментовских чинов великой джамахарии.

Да, вынужден согласиться с вашей характеристикой: я и есть отморозок, потому что поставил целью своей жизни разрушить большинство устоев, правил и стереотипов окружающего общества. Отморозок и психопат. И закончу я путешествие свое, скорее всего, очень плохо. Паршивая овца. Но на свиданке работать все равно не могу. Нет-нет. Даже не просите. Лучше в изолятор, честное слово, лучше с Шуряном в тюрьму, вон он, кстати, засобирался уже в путь: кончились зангиотинские каникулы.

— В изолятор нужны спортсмены, крепкие ребята. А вот на свиданку — ребята со светлой головой. Шустрые. Как раз такие как вы.

Для Сагита замену Шукуру на важный дойный пост нужно было подбирать из профи. Типа Валерчика — Сильвестра столово́й, или Геши — Дольфа Лундгрена. Но Сильвестр и так был на своем месте, а Дольф представлял интересы опасной грековой оппозиции.

Поэтому Руководитель гадов принял соломоново решение. Поставить на один пост сразу двоих со светлой головой — меня и татарочку Рамилю.

Мы отправились туда, даже не дожидаясь следующей разнарядки прямо с утра.

Подкинув монетку, моментально разделили сферы влияния. Я должен был идти в засаду рядом с окошком для передач, ведь на краткосрочное двухчасовое свидание полагается передача, а татарочка направлялась во внутренние покои суточной.

Суточная — это маленькая гостиница строгого режима, где юртбаши позволяет счастливым женатикам наскоро случится на целые сутки. Раз в полгода. При условии наличия печати в паспортине, само собой. Всем остальным — ручная дрезина или опасная подледная рыбалка педерастии.

По негласным понятиям пользования петухами: им можно дать на клык или вставить градусник в зад, но при этом нельзя целовать и прикасаться к интимным местам — иначе автоматически вы причисляете к таковым и себя.

Мудрый юртбаши все давно решил за нас. Он даже детально продумал, как правильно иметь петуха в очко и оставаться при этом кристальным мужиком. Есть просто пидарасы и пидарасы в хорошем смысле этого слова.

Я же лично считаю, что истинные пидарасы — это менты и вахтеры СПП, жирующие на чужом горе и сильных чувствах комнаты свидания. И еще пидарасы это многочисленные юртбаши нашего мира, предлагающие гражданам блатные понятия мужиковской правильности в качестве консолидирующей народ национальной идеи.

С двухчасовой свиданки человек выходит со взлохмаченными в пух нервами. Каково пробыть с родными два часа через стекло, если вы не видели, а самое главное, не осязали их минимум три месяца, а у иных и годы. Недостаток осязания, теплоты прикосновения родных рук — оказывается существует и такая форма голода.

В этот самый неподходящий момент размякшего сердцем человека выталкивают обратно в лагерь, и направляют к окну выдачи посылок-передач.

Крепкий квадратный контролер надзора Шухрат разрывает белую наволочку, в которую зашита посылка. На наволочке человек читает собственное имя, написанное маминой рукой, знакомым с детства почерком. И вдруг человек замечает маленький развод чернил, там, где мамина слеза случайно упала на завитушки букв. И его горлу резко подкатывает комок.

В этот момент слизнякам, типа Шкур-ака и квадратного Шухрата, ничего не стоит вымогнуть у человека и чаю, и сигарет, и прочих дефицитов тюремной жизни, приравненных в лагере к валюте.

Шухрат вовсю орудует с мешком внутри окна, я же стою рядом с мужиком и должен выпрашивать подаяние в гадский общак. В блатной общак мужик отдаст сам. Если это, конечно, «мужик с понятием».

Черт его знает, как это возможно, когда я тут же вспоминаю своих близких, и у меня самого подкатывает к горлу комок. Поэтому я просто отхожу на два шага в сторону и отворачиваюсь. Идите вы в жопу со своей свиданкой.

Татарочке Рамиле тоже несладко. Ей нужно ходить от двери к двери в маленькой гостинице, где наслаждаются долгожданной встречей супружеские пары. Она скребется к ним в дверь и вдобавок к подаянию в виде сигарет и чая, выпрашивает у них еду.

Муж в лагере ждал этой встречи полгода. Ко дню свиданки на нем новая роба, он подстрижен и выбрит, благоухает одолженным одеколоном, приносит с собой кучу самодельных зэковских безделушек — хочет понравиться милой вновь.

И жена готовится — бреет ноги и продумывает меню: надо успеть угостить милого всеми вкусностями, что он так любит.

Задача татарочки вымолить часть разносолов из праздничного меню и накрыть в обед стол Сагиту с Греком, а также некоторым прижимистым офицерам зангиотинского кремля, прибывающих на службу в иномарках, но прижимистых на обеде за свой счет. Взамен Рамилька предлагает супругам помощь в беззапальной отработке в лагерь разного рода контрабанды — от денег и спиртного, до элементарного кофе и сахара, запрещенных в лагерях еще со времен Лаврентия.

Я вспоминаю те далекие времена, когда сам заходил на долгосрочную свиданку. Правда никто из подруг ко мне не приезжал — не имел опыта и не успел ни с кем расписаться до отсидки. Так что коротал, без того короткую ночь за душевными разговорами с мамой.

Не успеешь зайти на эту суточную, и начинается — сперва приходит прапорщик-надзор, типа Шухрата, вымогает подаяние. Ты подаешь, надеясь на поблажку; ведь утром, когда время выйдет и выгонят маму, этот самый Шухрат будет тебя шмонать.

Сейчас я понимаю, у надзирателей своя разнарядка и они тоже пыхают кому-то наверх, чтобы годами держать сытый пост.

После надзора является васек — представитель блатных, напоминая о необходимости всячески поддерживать созданный для блага мужиков воровской общак.

Потом приходит еще какая-нибудь сволочь от общественников — собирать корм для штабных ментов.

В конце концов, тебе просто хочется вышвырнуть этот несчастный мешок с передачей в коридор и наглухо забаррикадировать дверь.

Пожрать мне в тот день у окошка изобилия, кстати, не удалось совсем. Рамиля должна была вынести объедков, но и у нее, видно, дела были швах. В столовую пойти было нельзя. Важный пост не покидается даже на минуту, пока работает краткосрочка.

Я стоял там целый день, голодный и оплеванный собственным к себе презрением, и смотрел на разные вкусности. Голод можно терпеть, но если при этом целый день смотреть на разную еду, ты превращаешься в слюнявую, голодную, с поджатым хвостом собаку недоброго академика Павлова.

К концу смены надзиратель Шухрат, сытый и довольный еще одним прибыльным днем в раю, а также чтобы предупредить мою возможную козлячью активность, швырнул мне тарелку, полную разнообразных деликатесов, местами слегка обкусанных, и целую пачуху бесфильтра. После этого форточка выдачи передач захлопнулась у меня перед носом до завтрашнего утра.

Тарелка в руках моих была переполнена жратвой. Будто перед тем как идти спать в первую ночь нового года — хмельная хозяка неверною рукою, одним махом наскоро собрала в холодильник остатки-сладки.

Интересно, какие веревки можно будет из меня свить, если я простою тут без маковой росинки суток эдак, скажем, трое? Каков предел низости натуры человеческой?

Воровато оглянувшись по сторонам, я со вздохом вытащил из тарелки кусочек бараньего шашлыка с прилипшим луком. Жевал кусочек долго, как самый настоящий йог. Не потому что шашлык был жестким, наоборот — мясо было нежнейшим. Я просто надеялся, что наемся этим кусочком или хотя бы перебью аппетит. А потом гордо вышвырну тарелку с объедками. Королевским жестом.

Дожевав разлетевшийся на молекулы во рту кусочек, я секунд тридцать с глубочайшим сомнением смотрел на объедки, а потом по звериному набросился на еду и чавкая, почти не жуя, проглотил все подряд.

Вдруг вспомнил, как с полгода назад в баре, куда привела меня угостить Ди, — я под мухой гордо проповедовал ей, что лучше смерть стоя, чем жизнь на коленях. Ха. Видела бы она меня минуту назад.

Настолько устал себя ненавидеть за целый день, что просто махнул на все рукой. Сытый желудок моментально притупил и мозги, и совесть. Я закурил шухратовского бесфильтра и пошоркал в барак, низко опустив гриву.

Когда я проходил мимо штаба, громко открылось окно Сагита, и он величественно поманил меня пальцем.

— Ну как, много наработал, Шурик?

Я развел руками. Ни хрена не наработал, сорри. О, хотя постой-ка: я вытащил начатую пачку бесфильтра.

— Вот — я только одну взял, почти целая пачка-то.

— Шурик, Шурик!

Ну, ничего, ничего — оботрешься еще. Заматереешь.

К моему величайшему счастью, заматереть, вымогая у окна свиданки и водя смычком по нервам незнакомым людям, я просто не успел. В дело вмешался никто иной, как сам троюродный племянчатый правнук Амура Тимура, наш бессмертный юртбаши.

В зоне свято чтут и отмечают только два праздника — Новый год и собственный день рождения. Остальное не канает. Западлоу. Но есть в узбекских зонах еще два светлых дня. День независимости джамахирии и навруз — праздник нового года по астрономическому солнечному календарю. Подарок народам от бога живага.

Дают плов! Абсолютно всем в обед дают настоящий плов! Человек, когда долго жрет баланду, он становится необыкновенным гурманом. Начинает различать, как хорошая пища становится во рту симфонической музыкой.

Плов Юртбаши. Словосочетание пишется всегда с большой буквы.

Плов юртбаши — это когда все граждане страны, одетые в похожие костюмы с бирками на груди, вволю намахавшись флагами джамахирии и портретами многомудрого, прижав к груди миску с ложкой, бодро маршируют в столовую на плов. Ура!

Вот так в идеале и выглядит апогей доведенной до совершенства вертикали власти. Тайная вечеря с юртбаши: граждане причищают душу и тело, вкушая казенный рис. Это почти интимный контакт с абсолютной властью самодержца.

А еще этот сентябрьский плов являет собой пик деловой активности в зоне, которой позавидовал бы даже Уолл-стрит.

Сначала в сектора на продажу выходят рис, мясо и масло. Потом мисками продают уже готовый плов.

Именно в такой, священный для джамахирии день совсем нечестно, ниже пояса, безо всякого предупреждения и нагрянула комиссия. А спалила эта комиссия одновременно во всех схронах и загашниках разворованный, освященный самим юртбаши рис и другие компоненты ритуальной трапезы. И сказал Он им — се, вкушайте плов Мой и вкушайте с избытком, а они стали этим пловом торговать оптом и в розницу.

Многие грешили тогда на Шуряна, подозревая, будто он слил всех по приезду домой — в спецподвал таштюрьмы. Это уже пусть историки разбираются. Нужен был козел отпущения, ведь запал имел характерную политическую окраску — воровать плов у доброго юртбаши это кощунство.

Ну движеньте по-тихому, но разве ж на плов юртбаши можно замахиваться? Пять пальцев в рот хотите впихнуть?

Шеф-повара Рустама тряханули и быстро спрятали от комиссии в санчасть. Подозрение на аневризму аорты. А вот спящего с ночной, бессменного сильвестра, пышущего здоровьем Валерчика, подняли пинками со шконоря и погнали дубинками в помещенье камерного типа.

Так Сильвестром столово́й нежданно-негаданно стал я.

— Инструкция пока будет только одна, — Сагит нервно расхаживает по кабинету. — Никакого движения. Никакого, блять, движения. Ноль! Ни картошечки, блять, ни корочки хлебной. Вот такая инструкция. Перекрывай им все подряд. Рустам-шеф тоже своим объяснит. Так что без напруги. Просто бди. Давай.

На обрывке ментовской газеты «Вакт», лучшей в мире туалетной бумаги, нашел в то утро свой гороскоп:

«…ение. Возможно далекое событие, которое активизирует процессы вокруг вас, непомерно ускоряя движение навстречу вашей судьбе. Другими словами, общая ситу..»

Интересно, откуда Глоба узнал, что меня перевели в сильвестры. И сколько я там продержусь? С поста в столово́й две дороги — на волю, как придет срок, и в ПКТ — в соседи к Валерчику.

Почести, соответственные высокому этому сану сильвестра столово́й, посыпались еще до первой ночи заступления на этот суетливый, но крайне прибыльный пост.

Чищу бивни. Зубная паста у меня очень хорошая, античифир с отбеливателем, подарок Рамили, жаль вот только кончается уже, поэтому выдавливаю очень экономно, тяну как струночку.

И тут меня в спину толкает какая-то падла, и выдавленная паста мигом исчезает в трубном водовороте сияющей раковины. Вы слышали термин «отпидорасить до блеска» — это о Сене и его дырявой гвардии чистильщиков.

Зараза. А пасты жаль. Что за быдлоганские привычки? Как бороться с юридически неграмотным населением?

— Шурик, давай идем, гадила, оперу чайковского тяпнем! С одноименным оркестром.

Это Сеня. Другого бы я обхуесосил на месте, пасту больно жаль, но Сеня недобрый русский. Очень надо быть недобрым, если хочешь продержаться завхозом в бараке, где одни засвеченные стукачи, БР, гады и педерасты. С Сеней не стоит связываться. У него ничего святого нет, у этого Сени.

— А хороший чаек-та у тебя?

— Другого и не пьем! Глупо была ба! — Сеня блатует.

Гандон. Если бы тебе чего-то не надо было от меня, хрен бы ты меня с утра купцом потчевал. Глупо было ба! Крутизна из экзотической Пензы. Пензяк.

— Ты новость уже слыхал? Нет еще?

Сеня разливает крепкий чай в розовые с золотым ободком чашки китайского фарфора и опускает свое дряблое очко в кресло начальника образцово-показательного первого отряда лейтенанта Ходиматова.

— Чо, амнюгу опять дали? А мне теперь салют идти смотреть? Я звонкую в этот раз, Сеня, дружище. Амнистия отпадает.

Милость государства мне по ряду причин совсем не светит. Беглый каторжник. Поэтому главная лагерная новость всех времен и народов мне совсем не вставляет. Извините.

— Да не… Амнюгу не дали пока, думаю, на сентябрьские может чо и выстрелит. Америку-то вон ночью сегодня замандячили! Расхуярили Нюерк, всю их блядь тараканью! Вусмерть! Прикинь, какой замес там попер. Ща они и жидам быстро кислород перекроют. Посмотришь, следующий удар в Тельавив жидовский будет. Ага.

— В каком смысле, расхуярили Нью Йорк?

Новость звучит так же невероятно, как если бы я вдруг попал под золотую амнистию юртбаши.

— Разбомбили все арабы нахуй! Выступал уже ихний министр обороны, этот…, как же его… Дональд Рамс, сказал, теперь всех подряд теперь будут крыть. Наглушняк!

— Дональд Рамс?

— Рамс, Рамс, пидор окулярный! Нюерка, говорят, теперь ваще не будет. Копец. Амба американа!

— Да… Дела… охрненеть — не встать…

— А знаешь что, Сень? А ну их в жопу всех с ним, с Нью-Йорком с этим. И с рамсами ихними. Пусть сами свои рамсы теперь и разводят, кашалоты гребаные. У тебя паста зубная, хорошая есть? Для достойных мужиков. Не это гавно индийское из ларька.

Пополнение драгоценных запасов зубной пасты сейчас куда важнее головняков, в которые так беспонтово влип министр Дональд Рамс и долбаный столовский спортсмен Валерчик.

— А то! Для тебя не только паста-шмаста, звездочку самую яркую с неба достану! Сеня хитро щерится. — Ты вот только братишку моего в столовку ночью пропусти, илик отцепить, илтимос-суянмангиз…

Сеня учит узбекский язык. Лояльный и любознательный, падла. Потом будет рассказывать где-нибудь в русской пивной, как путешествовал в страну бусурман, и демонстрировать свой дар полиглота. Миклухамаклай херов.

— Разок всего загуляет братиш мой, в среду по ночной пересменке надзоров, пока они там в солдатиков играют, а хорошую пасту уже сегодня к вечерней проверке встречать будешь. Кариес всегда можно предупредить!

Там все уже утрясено, в столовке-то, главное, чтоб ты — зелёный коридор. Мазёво дело?

— Зеленый свет, Сеня, вечный тебе зелёный коридор, не болей никогда, братан! Всё тебе вечнозеленое, как баксы, сам же знаешь! Мы, красные, должны своим помогать. Все делать зеленым, ага. Ага. Только вот Сагит сказал — ноль движухи пока. Загасли. Так что за запал не отвечаю.

Чтоб тебя ебли дружной бригадой ОМОНа, думаю. Возьму вот пасту, а братишку твоего Сагиту и солью. Пусть сами разбираются.

— Давай и ты не кашляй, Шурик, пойду-ка ща в телевизионку, пока отрядного нет, новости про Америку смотреть. Может, еще куда им, лохам, засандалили.

— Угу, расскажешь потом. За рамсы и за тёрки американские.

Расфигачили, значится, Нью-Йорк. Это ж надо. А ПВО американское куда смотрело? Смеялись над нами, когда Матиас Руст на Красной Площади приземлился, а сами так вот жиденько обкакались. Лохи, как ана есть лохи.

Хотя я его и так никогда не увидел бы, этот Нью-Йорк. С моими-то двумя судимостями и не единым грошом за душой. Хрен мне светит, а не нью-йорки с амстердамами.

Когда-то, в прошлой жизни, я ведь учился в английской спецшколе и видел даже Таймс-сквер на рисунке в учебнике. Зис из таймс-сквэя! Хау ду ай гет то рокафелла сентар?

Как другая планета.

Интересно, Таймс-сквер тоже расковыряли арабские бомбы? Жалко. Вандалы добрались на боингах до колизея.

Если честно, я думаю, нету этой самой Америки на свете. Совсем. Так, легенда лоховская. Рай на земле. Не может быть одновременно реальным и поселок Зангиота Ташкентской области, и Нью-Йорк. Лабуда какая-то.

Ишь ты, арабы. Бедуины. Да. Набедокурили, деревянные дети пустыни. Самолетом, полным горючки, и в небоскреб! Гениально. Арабов не особо жалую, но перед всем красивым преклоняюсь — злая хрень, но какая красивая!

Красота и искусство немного смягчают постоянную тягу человечества воровать плов, а после этого вонюче, с выпученными глазами, срать.

За пару часов до моего первого вступления на ответственный пост Сагит дал прогон — «Аллоху Акбар» — в Зангиоту пришел внеплановый этап политических.

Политические приезжают в наш лагерь только липовые; настоящих террористов, у которых нашли не одну противную юртбаши листовку, а скажем десяток, или там патроны для пистолета рядом с мусульманским ковриком, гонят в особый лагерь. И пока не слышно было, чтобы оттуда вышел кто-то, кроме как завернутый в тряпку или черный полиэтилен.

Попасть в джамахирии под определение террорист довольно легко. Достаточно усомниться в богоизбранности юртбаши и обратится с молитвой к классическому пророку Магомету и Аллаху, и уже попадаешь в черный список.

А встречали политических в Зангиоте похлеще, чем насильников с педофилами.

Когда мы с Рамилей вошли во внутренний дворик ШИЗО, наша зондеркоманда уже была там в полном составе. Ее усиливал наряд контролеров, дежуривший в изоляторе, и двое молодых офицериков из режима.

В углу дворика, под зонтиком из кафе-мороженое, за накрытым фруктами и сладостями столом восседал сам майор Курбанов. Выступлению предстояло стать показательным.

Между тем, воронок с этапом вполз во внутренний шлюз жилой зоны, дверь во двор изолятора распахнулась и прапора погнали вовчиков во двор.

Первый — пааашел.

Второй — паашшшел.

Третий пашше-е-е-л…

Их было тринадцать — чертова дюжина. Тринадцать против тридцати двух.

Вовчики выглядели чуждо. Бледные, с красными глазами от долгого пребывания в тюрьме, они щурились на солнце. Почти все были одеты в белые мусульманские тюбетейки, будто собрались не в колонию строгого режима, а на хадж в Мекку.

Мы — русские, которых продажная родина бросила в суматохе приватизации всего что плохо лежит — смешные и никому ненужные реликты доледникового периода. В России нас именуют узбеками. Никаких льгот и поблажек в получении гражданства на исторической родине мы пока не заслужили. Может если только родина захочет вьехать в Узбекистан на танках? Они всегда перед этим сбрасывают с вертолетов российские паспортины. Бесплатно. А тут? Тут мы ведь даже в оппозицию к юртбаши двинуть не сможем. Придется идеологически правильно подрезать пипиську и одевать такую же вот белую шапочку.

Ломка этапа это довольно стандартное занятие — нужно показать новичкам, кто здесь главный и сильный. Я слышал, в краснючих зонах всех избивают и чуть ли не воду заставляют пить из унитаза, ну не знаю, не видел.

В Зангиоте дело было проще. Входил этап, обычный, уголовный, всем давали разок дубинала, заставляли пропеть куплет из узбекского гимна, брили, переодевали и закрывали в карантин.

Но это был спецэтап политических. Да еще и Бахром вон с чайком и видом скучающего патриция восседает. Жаждет гладиаторских боев и отбивных с кровью.

Помню, как заходил сюда этапом сам и, напрягая все навыки переводчика, старался быстро запомнить куплет гимна джамахирии. Читать с листа не мог- посеял в суматохе очки. А за каждую ошибку в прочтении сакрального текста неприятно лупили по заднице резиновой дубинкой. Можете представить, как люблю я ихний блядский гимн? А помню вот наизусть первый куплет, на память:

Надеюсь, когда юртбаши, наконец, сдохнет, его в аду будут черти встречать с этапа этим же бодрым шлягером.

Сагит раздал террористам листки с гимном, отпечатанным на лазерном принтере.

Борцы за идеи халифата стали по одному выходить перед строем и, бодро объявив фамилию, статью — узбекский аналог сталинской пятьдесят восьмой и заоблачный срок, — бегло читали вслух гимн. По их взлохмаченному виду можно было судить о теплых проводах, полученных перед этапом в тюрьме. На посошок.

Даже если они правильно произносили слова гимна, их били дубиналом за каждый катрен. Причем не по жопе, а по шейным позвонкам. Поставив на колени.

Девять из тринадцати сразу спели гимн, хапнули с пяток дубинок и похромали в парикмахерскую. Я уже думал, как нас вскоре отсюда выпустят, и что я буду делать до заступления на новый пост, как вдруг эти четверо оставшихся, будто сговорились, пошли в отказ.

Их лидер, приземистый бровастый крепыш с лучистыми, запоминающимися глазами, вместо гимна вдруг красиво, как могут только мусульманские служители, запел на арабском:

И трое в строю вторили ему слаженным хором:

Бахром-ака даже как-то обрадовался. Воспрял духом. Он возбужденно, как заядлый футбольный болельщик, привстал со стула и громко прищелкнул пальцами. Я на этом спектакле был впервые и еще не знал — это была команда «фас».

Все присутствующие тут прапора, офицеры и гады кинулись на четверку разом. Я замешкался на старте и теперь меня просто оттесняла стена пинающих. Четверка отказников корчилась на асфальте и все еще пыталась громко молиться.

Я, было, отступил назад, но тут же уперся глазами в суровым взор Бахрома, и снова стал протискиваться сквозь толпу, надеясь, что пну их хотя бы разочек — для протокола. В конце-концов, это ведь такие же, как они — в белых шапочках взорвали американский нью-ерк. Вот и задам им сейчас, террористам.

Кажется, мне удалось пнуть под ребра одного. Потом я наклонился и зарылся в гущу толпы, чтобы двинуть второму. Потеряв надежду пробиться к цели, я со всей дури двиганул в месиво кулаком, да вот только неудачно. Попал кому-то в кость или затылок, что-то в кулаке чувствительно треснуло, и он моментально, на глазах, вдруг раздулся как резиновая подушка.

Между тем, избиваемые уже бросили молиться и просто истерически, очень громко, как сильно напуганные люди кричали: «Аллаху Акбар, Аллаху Акбар, Аллаху Акба-а-ар!»

И было в этом крике что-то понятное на любом языке.

«Помогите, люди! Помогите! Спасите! Убивают!»

Наверное, они надеялись привлечь внимание вольных граждан за забором, но какие там «вольные» — забор и колючка тюрьмы уже давно проходят по всему периметру границ великой джамахирии. Юртбаши одним махом ликвидировал преступность, посадив на пайку все страну.

Бахром снова щелкнул пальцами и этот шумно дышащий, потный, обмолачивающий кости комбайн постепенно заглох.

Досталось им здорово — кровоподтеки, заплывшие глаза, следы ботинок на одежде. Трое из четверых сразу же стали петь гимн, а четвертый, зачинщик, все никак не мог подняться с земли. Казалось, он сильно пьян, земля так и вырывалась у него из-под ног.

Татарочке Рамиле и молчаливому хохлу-мордовороту по имени Андрюха с четвертого сектора, приказали его поднять. Я подошел к врагу государства с листком текста гимна и слегка пожал ему руку, когда пытался этот гадский текст ему втюхать. Типа — давай уже, будет геройствовать-то — спой им песню и все спокойно разойдемся по делам.

Он глянул мне в глаза и, молча смяв гимн, швырнул его под ноги.

Тут что-то горячее плеснуло мне на плечо, это Бахром швырнул в упрямца фарфоровый чайник с недопитым чаем. Сам начальник режима выскочил из-за стола и, оттолкнув меня в сторону, несколько раз крепко двинул террористу под дых.

Человек сразу провис в руках Андрюхи, а татарочка его просто выронила, по-девчоночьи отскочив назад и схватившись руками за голову.

Один из контролеров плеснул на распростертого пожелтевшего вовчика водой.

Сагит дал команду всей дневной смене расходится на посты, а остальным по своим делам.

Мы вышли из ШИЗО и тут я заметил, что Рамилька плачет.

Я схватил ее за рукав, хотел сказать что-то ободряющее, но она вырвала руку и побежала вперед. В ту сторону, где висели два огромных портрета, написанные кустарной кистью лагерного портретиста. Гигантский портрет Амура Тимура на его знаменитом коне без яиц, и нашего юртбаши, подарившего народу гимн независимости со словом «серкуеш» — мой солнечный, свободный край…

2. 5

Эти полтора года жизни походили на самолет сорвавшийся в штопор, где пилот не осознал еще до конца — машина потеряла управление, осталось просто откинутся в кресле и ждать конца. Конца, который с чудовищным ревущим ускорением вот-вот ударит в лицо и расплющит.

И будь я героем положительным то, наверное, мучился бы тогда, не спал бы ночами, в холодном поту вспоминая как толпа крепких, сытых людей забивает ногами горстку невинных. Каялся бы, что очутился вовсе не среди невинных, а в пинающей озверевшей толпе.

Однако же, увы, должен вам признаться, мне тогда было совсем не до жертв режима юртбаши.

Я неожиданно стал сильвестром столово́й — и этот факт волновал меня значительно больше. Должен вам с прискорбием сообщить, что я неисправимый карьерист и даже такая презренная и унизительная, или наоборот почетно успешная должность, как ночной вахтер столово́й в мужской колонии строгого режима — настроила меня на прагматический, эдакий агрессивно деловой лад. Инструкция руководителя СПП Сагита была короткой:

— В жопу все движения. В жопу запалы. Слови тушенку. Погасни. Не отсвечивай. Всем нужна тишь да гладь.

Каждый день в восемь вечера из спортзала будем заходить мы с Греком. Обеспечишь горячий ужин. Вот и все твои обязанности на новом посту. Ты, по-ходу, готовить-то умеешь? У нас вахтер столово́й — тоже, типа — кок на подводной лодке.

Ну… готовить… (я вдруг забуксовал взвешивая шансы потери сытого поста в столово́й против возможности получить пинков от Сагита с Греком, вызванных фатальным несварением желудка) Ну…

Меня выручил сам Сагит:

— Ясно. Понятно. Мясо хоть поджарить сможешь? Берешь, блять, котел, калишь масло и туда мясо с луком бзиньк? Диплом тут не нужен.

— Мясо пожарить смогу.

— Ну вот и ладненько. Завтра в восемь и попробуем дружно твоей стряпни.

— А где его, мясо то это взять?

— К шефу, к Рустаму подойдешь, скажешь — «Сагиту», он все и выдаст, как положено.

Когда руководитель ушел, я стал осматривать свои новые владения бормоча под нос — как один мужик двух генералов прокормил, как один мужик двух генералов прокормил!

Это походило на громкую речевку морских пехотинцев США. Речевку морпеха классно горланить, когда немного страшно — будь с морской пехотой, езди в экзотические места, знакомься с новыми людьми, УБЕЙ ИХ!

Интернетов тогда в джамахирии толком не было, да и тот отфильтрованный конторой отстой, что есть сейчас — никак иначе, как сетью и язык не повернется назвать. Так что новости типа Би-Би-Си и Голоса Америки слушали мы тогда по старинке на коротких шипящих волнах бесплатного радио.

Из бодрых военных сводок Пентагона я уже знал — всего-то в нескольких сотнях километров, объединившись с афганским Северным альянсом славная американская армия долбит ненавистный Талибан. Иногда я подолгу с надеждой смотрел в небо с надеждой, что вдруг прилетит добрый старый Б-52, сбившийся с курса, и случайно сбросит на нашу зону пухлого Литл Боя — мгновенно обратив в пар все это аккуратно побеленное к очередной годовщине безобразие.

Но Б-52 все не прилетал и, хотя сроку оставалось совсем уже с гулькин хрен — время отчего-то просто остановилось.

Комнатенка вахты, оставленная мне Валерчиком была даже уютна. Бывший сильвестр столово́й был явно одним их тех, кого маруси с блаженным придыхом называют «рукастый мужик».

Стены каптерочки были аккуратно покрашены, оконце покрывали аккуратные занавесочки, сложенная из кирпичей электроплитка своими размерами скорее тянула на камин, на стене аккуратно висели чистые сковородки и разные разделочные досточки, а чуть ниже — прямо под ними стоял хороший вольный казан для плова и самая настоящая мантышница.

«О, — мантышница!» — сразу же мелькнуло в моем вечно ориентированном на мелкую пакость мозгу — «можно будет гнать самогон!»

Дерзкую мысль о производстве спиртного, впрочем, я немедленно отогнал, а вот сводящий скулы лубок, изображающий пальмы и белую яхту, немедленно сорвал со стены каптерки и вышвырнул.

Среди многообразия инструментария Валерчика, увы, не нашлось ни одного ножа. «Наверное отмели, когда приходили арестовывать за организацию кражи плова освященного великим юртбаши» — заключил я.

Еще одним достойным упоминания достижением бывшего сильвестра на поприще обустройства отсидки с максимальными удобствами, было кресло. Настоящий синхро-фазотрон.

Очевидно выброшенный из больших кремлевских кабинетов штаба зангиотинской колонии за колченогостью, трон попал в руки к этому пэтэушному страдивари.

Вместо сломанных колесиков кресло сильвестрово сидело теперь на подобии деревянного шасси — ручной работы. Его комфортабельную, генеральскую спинку покрывало несколько дополнительных слоев умыкнутого со швейки поролона. Воздвигнут этот памятник пенитенциарного мебелестроения был под петровский Валерчикин рост, поэтому, когда я я решил испытать его своей тощей задницей, то почувствовал будто погружаюсь в мягкую пучину безмятежности сравнимую разве что с утробой родной матери.

Вот в этом кресле я теперь и буду дремать волшебные несколько часов покоя ночной вахты, когда копытятся даже самые упрямые и злостные дежурные ментозавры.

Но ох сколько же времени еще до этих блаженных часов, и сколько еще предстоит сделать, чтобы весь долбаный мир, наконец, оставил уже меня в покое.

Первый уровень новой игры, который мне предстояло пройти была организация изысканного ужина для двух генералов от СПП.

Я глянул на свое изображение в небольшом, старательно вделанном прямо в стену зеркальце и надломил бровь:

— Здравствуйте, а я — ваш новый участковый! Хм-хм, гхм, тьфу, сука! ЗДОРОВА, я ваш новый УЧАСТКОВЫЙ, уххха! Чего вылупились?

Я оправил повязку СПП гордо украшающую левый рукав, заломил на самый затылок щегольской зангиотинский чепчик и двинул на охоту за мясом для акул.

Надо бы вам похвастать это уже не была огромная хозяйская повязка, теперь рукав мой украшала изящная щегольская планочка, сделанная по команде Сени голубым кутерье Нодыром. Сеня авансом верил в меня, своего нового агента в столово́й. Моя гадская планочка сильно смахивала на сагитскую, хотя размером была побольше. Субординация.

Чтобы попасть в неприступные владения шеф-повара Зангиоты, мне предстояло пересечь овощной дворик, где под навесом из шифера вечно лежала куча слегка подгнившей, невостребованной вольным гражданами джамахирии картошки и репки.

Охранять эту сельхозпродукцию от расхищения и была наипервейшая обязанность вахтера столово́й ночью. Дневной вахтер еще и погонял пригнанных на чистку этого сокровища десятерых чертобасов, набираемых ежедневно из нерабочего сектора жилой зоны.

Когда я пересекал картофельный развал, вдыхая его терпкий аромат портяночной гангрены, уверенности у меня отчего-то поубавилось.

За тяжеленной дверью бункера с надписью ВАРОЧНЫЙ ЦЕХ, остатки моего боевого духа совершенно улетучились.

Я очутился в длинном коридоре, который скорее напоминал бункер Гитлера Вольфсшанце, чем кухню столово́й приказа общественного призрения джамахирии номер один.

Свежевыкрашенные стены, натертый до блеска кафельный пол и двери-бойницы такой толщины, что легко выдержали бы близкий разрыв ручной гранаты.

Шеф-повар Зангиоты — Рустам-ака бы, если не вру, служивал вице губернатором ферганского вилойята.

Оказавшись в Зангиоте, губернатор превратил кухню в неприступный бастион. Немедленно можно было отметить насколько больше фигура шефа была чем эта новая должность, чем сама столовая и даже чем весь оцепленный колючкой квадрат колонии номер один. Такое бывает, когда капитанов подводных атомоходов вдруг назначают выдавать прогулочные лодки в парке культуры.

Двери, выходящие в коридор были отмечены художественными табличками. Я сразу узнал колонковое перо автора полотна «Амур Тимур, скачущий галопом» — украшавший центральный плац зоны.

Дверные таблички гласили НОН, ГУШТ, ДИЕТА, АМБАР.

В откровенно тюркском ряду этих слов, мой взгляд филолога-недоучки резанула эта самая «ДИЕТА». Неужели во времена тимуридов не было таких расхожих понятий? Диета по Абу Али ибн Сино? Что так сложно было подобрать перевод в диванах бессмертного Навои?

Слово «диета» политически некорректно вырывалось из стройного ряда независимых слов. С обретением долгожданной свободы, народ великой джамахирии начал возрождать родной язык. Первым и наиболее приоритеным шагом молодого государства стало всяческое искоренение противных поэтическому уху среднего узбека славянизмов.

Так из узбекского ушли слова «университет», «космос» и «главный инженер». Но некоторые откровенно омерзительные, юркие как бельевые вши русские словечки — все же выскакивали то там, то тут.

Что и говорить о выступлениях вождей джамахирии, которые, начав речь с традиционно-восточного Ассалям Алейкум, дустлар, — быстро срывались на партийно-аппаратную дробь кэпээсэсэной версии аппаратного русского.

«Как же это хорошо демонстрирует злобную недалекость и непрагматичность юртбаши», со злорадством подумал я — вот взять к примеру — тех же индусов. Сколько лет терпели тяготы и лишения от британских колонизаторов, а вот скинув иго гнета, утопившего в пучинах и славного капитана Немо и его Наутилус, индусские гандиты ведь ни на минуту не подумали отказываться от стандартных удобств английского языка, а наоборот всяческие культивировали его на разных уровнях.

Да и сам наш юртбаши пострадал. Короновав себя президентом, он и не подозревал, что заигравшиеся придворные звездочеты перекрестят его в юртбаши. Как бы это лучше по-русски? Глава юрты? Пахан юрты? Да нет же — нет: смотрящий за хатой!

Мое пафосную внутреннюю речь мелкого брюзги прервало неожиданное появление самого губернатора столово́й.

— Ассалому алейкум, Рустам-акя!

Я содрал с головы чепчик, и прижав его к груди, склонился в приветственном поклоне. Очевидно шефа, чьи покои находились в самой глубине, в святая святых бункера, уже известили о моем несанкционированном вторжении.

— Ты чо без халата — вместо «ваалейукум» заорал шеф — нельзя тут без халата!

Я оглянулся по сторонам и тут же заметил — нас уже окружала свора прокаченного вида поварят, а в затылок гнусаво дышал страшный зангиотинский мясничий. Все они, кроме меня и облаченного в блестящую шелковой нитью ПУМУ Рустама, были в накрахмаленных белых халатах. Это походило на картинку из школьного учебника по анатомии — когда белые кровяные тельца-лейкоциты изгоняют чуждую для организма инфекцию.

— Мне бы мяса, Рустам-акя, и масла…немножко. Пожарить к ужину ДЛЯ САГИТА.

— Мясла нет.

— Ну это жеж — для САГИТА ведь.

— Поздно пришел. Все мясо уже в котле. Открывать до выемки не могу — инструкция. В два часа ночи — к выемке и приходи, дам твоему Сагиту.

— Так он на ужин придет через час…

— Миску сейчас принеси — диеты наложу ему. (Рустам кивнул низкому меланхоличному бильярдному шару — повару-диетчику. А ты, кстати, почему здесь без халата? Обнаглели совсем сэпэпэшники. Все обнаглели!

Я сам не заметил как снова очутился в вонючем картофельном дворе. Последнее, что я видел в коридоре был плакат изображающий в довольно извращенных деталях жирную муху с надписью «ифлос килманг».

Дверь в пропахший капустой и дезинфекцией коридор плотно захлопнулась и я уперся в нее лбом.

Чепчик все еще был у меня, сжимал в руках, и недавно выбритой «под Котовского» голове сразу стало неуютно.

Запах разлагающейся картошки подтолкнул меня к действию. Вот сейчас припрется голодный Сагит с Греком из спортзала, где они явно не аэробикой занимаются. Разогретые и жаждующие добытого мной мяса качки. Поджарить им что-ли картошки хоть — может прокатит, а завтра долой с этого поста, к черту этот ватикан в ватикане. Диета, еб твою мать!

Я склонился к зловонной куче и брезгливо, будто руки мои были облачены в белые перчатки, стал выковыривать более-менее целые картофелины.

Но и тут меня снова отбросило на несколько уровней вниз — во-первых, как я уже упоминал, среди инструментария Валерчика мною не было обнаружено ни одного ножа. А еще — чтобы пожарить пусть с грехом пополам вычищенную картошку нужно было хоть немного масла. Мысль о возвращении в волчье логово фюрера зангиотинской столово́й наполнило мое сердце скорбным трепетом.

И тогда я решился на новый трюк — сгонять к Баеву в сектор. За ножиком.

Все гласныя и негласныя инструкция вахтера СПП запрещают нашему маленькому племени лукаться в закрытые сектора — во избежания провокаций. Большинство мужиков нас презирает, а некоторые люто ненавидят. Но Баев жил в первом секторе, а сидели там, в основном, первоходы и маслокрады низкого уровня, те у кого не было достаточно денег и связей, чтобы инвестироваться в столовую или на худой конец в кубовую. Если они и недолюбливают гадов, то в лицо все равно улыбаются.

Перспектива того что я заработаю колющее или режущее раненье шкурки в первом секторе была настолько мала, что я решил ей пренебречь. Я сам неоднократно наблюдал как скользкий гад Шкур — со свиданки, не раз нырял в первый сектор, отрабатывая груза.

Правда перед тем как уйти с головой в пучину сектора, которая едва заметно колышется от количества напичканных туда зэка, Шкур всегда выворачивал повязку СПП — буквами внутрь. Не отсвечивать и не играть с огнем лишний раз. Этого бывало достаточно, потому как — первый сектор — это вам не мутноватый второй и уж точно не самый страшный — третий, где сидит со всей своей свитой, склонный к злоупотреблению опиатами, положенец.

Так что основным препятствием с которым я столкнулся в ходе головокружительной пенетрации имунной системы первого сектора стали не его жители — кристально правильные мужики, а моя сладкая татарочка Рамиля.

Подружка наотрез отказалась открыть тяжеленные литые ворота. Пришлось рассказать ей о моих проблемах в виде приготовления ужина для руководства.

Татарочка сама аккуратно вывернула мою повязку буквами внутрь и, оглянувшись по сторонам, — нет ли ментов — быстро, как только умеют опытные секторные полицаи — открыла мне маленькую боковую калитку.

Когда я уже наполовину ушел в пучину сектора, Рамилька догнала меня и с треском сорвала повязку с моего рукава.

— На обратном пути отдам. Удачи!

Черт никогда даже отдаленно не так страшен, как его принято малевать. На появление мое в секторе просто не обратили внимания. Вот стоило бы к примеру нарисоваться тут долговязому Геше Авктштоль — даже без повязки, а хотя бы в своем костюме сталилитейщика — его тут же бы облепила толпа антител — как меня в столово́й.

Незаметным комариком я тихо добрался до точки назначения — прохода пятого барака, где скромно поживали Баев и Сэнсэй.

Сэнсэй руку мне пожимать не стал — увидев, сразу молча снялся — «Я на турник».

Зато Баев бросился обнимать, будто мы не виделись целый год.

— Ну как там житуха в штабах и приштабных пространствах? Выкладывай!

Рассказывать — это всегда с удовольствием — вы и сами уж не раз от моей вечной болтовни пострадали.

Так что вскоре Баев — исполнившись симпатии к моим злоключениям, уже протирал ножик сделанный из такой плоской железяки, что вставляют внутрь подошвы ботинок — супинатора.

Ножик Баева проще всего было бы описать как «тупой, как две залупы, сложенные вместе волей суровых обстоятельств».

Со вздохом представив, насколько муторно этим залупообразным супинатором чистить картошку для сагитов, я с досадой сунул его в карман брюк. Этот жест не укрылся от Баева — во всяком случае его глаза восхищенно блеснули — дерзко, мол, ты ножик носишь — прямо в кармане, а не прячешь куда — в носки, от ментов.

Потом он отодвинул в сторону тумбочку и дубликатом бесценного груза передал мне маленькую баночку от майонеза, наполовину наполненную мутным маслом.

— У Сэнсэя днюха через пять дней, я уже вторую неделю коплю — ты давай, не тяни с возвратом!

Я представил как Баев две недели кряду во время обеда вылавливает кружочки масла, плавающее на поверхности обеденного супа, чтобы в день днюхи поджарить с хлебом из баланды же выловленную картоху.

— Днюху Сэнсэю закатим — не бзди! Я теперь сильвестр-столово́й!

— Ага, сам вижу — еще какой сильвестр! Бывай, дружище.

Уже на выходе из подъезда, в полутьме мне на плечо легла тяжелая рука Сэнсэя:

— Тигр бережет свою шкуру, а человек — имя.

— О! Я скучал по твоим фразеологизмам, Сэнсэй! А что мое имя? Я ведь никому зла стараюсь не делать, правильно?

— Разве мудрый станет сторожем еды в стане голодных? Для чего ты бросаешься в эту суету, у тебя срока ведь осталось полгода?

— Да я ведь…

— Будь честен с собой — станет легче быть честным с другими!

Произнеся эту глубокую проповедь, Сэнсэй по кошачьи беззвучно вознесся на второй этаж барака.

Слегка загрузившись от его слов, я двинул к выходу из сектора, где уже вытягивала шею выглядывая меня стройная постовая Рамиля.

Когда она, по девчоночьи немного склонив голову на бок, натягивала повязку на мой левый рукав, я сразу напрочь забыл и о глубине мудрости кекусинкай, и о зажатой под мышкой майонезной баночке с маслом.

Мне захотелось обнять Рамильку так, чтобы сперло дыхание, поднять ее на руки и кружить перед огромными, литыми как в фильме про штурм Зимнего, воротами первого сектора.

Над нами было многослойное, какое-то трехмерное небо с неровными рядами звезд. Такое слоеное небо увидишь разве только в Азии. И можно было так легко забыть обо всем под этим небом, и вопреки мерзопакостным обстоятельствам, и, вопреки всем озабоченным чистотой моего честного имени людям, просто гулять всю ночь в обнимку вот с этим существом у которого в темноте лучатся синие глазищи.

Ох уж это вечное звездное узбекское небо! Ох уж эта полная, колдовская голубая луна!

В такой момент как никогда ясно, что весь бетон, колючие проволоки, юртбаши и прочая болотная нечисть — это всего лишь жутковатые длинные тени, возникшие оттого, в что в твою детскую заглянула полная луна. И боятся этих теней совсем ненужно. Это глупый детский страх. Вот сейчас я обниму мою татарку, поцелую, и схватив под руки, закружу в беспечном лунном вальсе, который моментально поглотит весь остальной мир.

На мое счастье татарочка Рамиля пребывала в более прозаическом духе:

— Сагиты уже минут сорок в спортзале. Скоро выйдут. У тебя совсем-совсем не осталось времени!

Пока я кромсал подгнившую, а местами намертво подмерзшую картошку, масло баева, перемешанное с капельками баланды звонко стреляло, наровя попасть мне в глаза. Масло с водой стреляет звонко как рикошеты пуль в старом советском боевике про басмачей.

Часто мой взгляд падал на мантышницу и другую поварскую утварь Валерчика. Я живо представлял как он раскатывает тесто, мелет мясо в фарш, лепит пельмени или вытаскивает из печки пышащий ароматом пирог и ставит его на белую скатерть перед умиленным до слез Сагитом. Мне становилось грустно. Почему вот так получается — за что бы я не брался — я всегда в этом деле выгляжу в сотни раз хуже других? Что же это я за уродец за такой?

Швырнув тарелку с картохой перед Сагитом и Греком, я сразу же бросился к спасительной двери:

— Вы кушайте, кушайте, я не буду вам мешать.

Не успел.

Грек хапанул картошки и скорее всего той, что слегка подмерзла. Ее, падлу, как не жарь — все равно гадко хрустит, будто редька.

— А мясо-то наше куда девал? Мясо? Продал? Сам все сожрал?

Сагит не стал даже пробовать. Он поднес тарелку к лампочке и стал изучать с видом геолога обнаружившего диковинный минерал.

— Ну, колись, Шурик, отравитель хренов! Смерти моей хочешь? Кто тебе нас заказал? Где мясо?

— Рустам не дал! Вот честное слово! А я говорил ему по буквам САГИТУ мясо, не мне! С-А-Г-И-Т-У!

Сагит и Грек понимающе переглянулись.

— Ну ладно, Сагитыч, ты же видишь повар из меня херовый, участковый — и того хуже. Поставь сюда кого понаглее.

Грек поднялся и поплелся к выходу.

— Конечно, завтра же мы тебя поменяем. Тут шустрить надо, братишка. Задействовать головной мозг.

Но Сагит всегда старался сделать так, чтоб было не по-грековски.

— Ну ничо, малой! Оботрешься. Геша тоже балду гонял тут первое время. Да и Валера не с мантов начинал.

Упомянув манты, Сагит сделал скорбную паузу и продолжал:

— Сейчас этот пост пока в штабу как под микроскопом. Тут такой вот маленький очкастый гоблин как ты, как раз в тему и вписывается.

— Но мы же не должны от этого голодать, правильно? Давай его к Геше отправим на ускоренные поварские курсы.

Геша был семейником Грека и ярким представителем грековой системы управления. Грекова система сейчас была в оппозиции. Поэтому Сагит сказал:

— Нет! Не к Геше. Не к Геше. К Валерчику вот в шизо его завтра поведу после утреннего просчета. На мастер-класс. Пусть учится у профессионалов.

Бывай, Шурик! Смотри не усни тут в тепле. Не спались. Бди.

Сагит оглянулся по сторонам в поисках полотенца и заметив, что я использовал его в качестве скатерти — ловко выдернул почти чистую ткань из-под тарелки с моей смелой версией картошки-фри. Тарелка приземлилась на стол и, сделав пару танцевальных па в стиле гопак, вернулась в состояние безмятежного покоя.

Бросив смятое полотенце под ноги, Сагит вышел из будки. Грек последовал за ним. Я видел через окно, как они пару минут оживленно спорили о чем-то, а потом, как по команьде махнув рукой, покинули вверенный мне пост.

Тогда я сел на сооруженный профессионалом-Валерчиком трон, поставил на колени тарелку с картошкой и стал бдеть. Мне очень хотелось, чтобы под покровом ночи в картофельный двор проникли злодеи. Они склонились бы над зловонной кучей корнеплодов, набивая карманы мужиковским добром. И тут я бы и выскочил и возопил:

— Стой, стой, стрелять буду!

Утром я считал секунды до конца просчета, моля бога чтобы Сагит забыл обо мне и я отрубился на весь день — спать. Сон в лагере — это самый лучший вариант побега.

Но Сагит не забыл. Он явился в первый барак, когда я, облачившись в почти совсем новые длинные китайские подштанники — подарок Сени, уже взбивал перину.

— Вот, на, задобришь Валерку.

Сагит протянул мне кулек с чаем, сигаретками и какими-то узбекскими сладостями со свиданки. Всю дорогу до штрафного изолятора я молился, чтобы он не приказал закрыть меня с Валерчиком в одну хату.

К моему облегчению, этого не произошло. Сагит просто оставил меня в коридоре перед самой хатой Валерчика, сразу же как только в кормушке нарисовалось его плохо выбритое ебло.

— Шурочка, шалава, как житуха?

— Приветы, Валерчик!

— Я слыхал Сагит, долбоебина, тебя на мой пост поставил?

— Да ну его… тяжкий пост, сплю и вижу как свалю оттуда с разнарядки.

— Понятный***. Там, на этом посту мозги ведь нужны. А у меня в залупе мозгов больше, чем у тебя в очкастой башке.

— Да-да. Ты мне уже это не раз говорил. Сагит сказал, ты научишь меня как надо мясо у Рустама выруливать.

— Угу. Научу.

Валерчик гадко хрупнул карамелькой.

— Как отстрочишь мне наскоряк и — сразу всему научу. Даже так — первый урок, дети, это вот пососать дяде Валере***! Второй урок — как вырулить у шефа повара продуктов. Третий урок — как принудить шефа повара САМОГО готовить для Сагита!

От последних слов Валерчика у меня возникло некоторое подобие азарта. Очевидно это отразилось на моем лице, потому что Валерчик сказал:

— Вот-вот, я знал, что ты сам хочешь! Давай подойди ближе к кормушке! Я сейчас вытаращу сюда пепиську — а ты полижешь мне тихонечко, лады? Ну давай, не ломайся уже!

— Валер! У меня встречное предложение! Тебя на сколько укатали? На шесть месяцев? Так?

— Пидоры они все. А встречное предложение отпадает — я у тебя сосать не стану.

— Понятный хер, что они пидоры все. Но вот смотри — у меня до звонка чуть больше шести месяцев. Давай так — ты меня учишь там правильно в столовке двигаться, я тебе — каждый день жрачь с сагитова стола? Кто еще тут сидит с шиком эдаким? Ну!

— Двигаться ты будешь только у меня на штуцере. Вертеться, как на каруселе. Или вот — другое встречное предложение — ты мне на днюху подгони сюда подружку свою — проблядину Рамилю Ивановну. На краткосрочную свиданку.

Если оскорбления в свой адрес я давно научился пропускать мимо ушей, то упоминание моей Рамили завело меня не на шутку.

— Сам соси, гандон! Понял! Залупень Рахманинова! И баландой хозяйской закусывай, хуетруп! Животное непутевое!

Я развернулся и гордо направился к выходу. Людей закрытых на несколько замков очень легко и приятно посылать на хуй. Пусть посидит и подумает о своем моральном облике и ориентации.

В конце-концов справлюсь сам. И потом мастер-класс можно попросить у Геши. Он хотя бы не станет склонять меня к оральному сексу. А там — глядишь и этот ебр тамбовский поумнеет, поголодав слегонца.

— Стоой! Шура! Да стой же, вакутагин херов! Пошутил я. Что шутки разучился понимать, черт лысый? Записывай давай. Очковтиратель недомерянный.

Через минуту я уже сидел на полу и смиренно внимал голове Валерчика. Она торчала из двери камеры, как хрустальный шар с глазами. Теперь можно было извловчившись вдарить ему в харю открытой форточкой кармушки — если сильно попросит. Кормушка тяжелая — нокаут гарантированый.

— Короче. Тонких мест тама куча. Куча. Но не каждый запал тебе по силенкам, Шурка. Не все сразу. Давай начнем с легкого — илик йог. Да илик! Хотя тут момент, момент словить надо. Не сможешь с первого раза. Лады. Тогда второй вариант — хлебораз. С пятичасовым хлебным завозом на постой заходят груза. Тут опять же пасти надо. С терпением, с вниманием. Отлавливать момент. Ты не домушник? Тут как хату ладно сработать — подготова нужна. А еще лучше — наводка. Ах да — ты ж побегушник у нас, надо ж с колонки на лыжи встал. Ну, мудак! Так оно! Пасти хату надо долго и талант иметь надо.

А вот знаешь что — начни-ка ты с мяса! С мясом все грубей, бля, но зато гарантировано спалишь. Одним махом. Только дух надо иметь. Это уже в стиле проникновение со взломом.

И самое главное, запомни — спалишь мясной цех — не вздумай акт долбаный писать или вообще — поднимать шум. Тихо к Рустаму отнесешь и положишь запал перед ним. Все дела. Станет сговорчивым. Сразу же.

Его, Рустама, тоже пойми — он почти весь продукт за свое личное бабло сюда тянет. С лишком. Лишок — на продажу идет в сектора. Бабло с продажи — ментам заносит. Поэтому там движение должно быть всегда. Всегда, догоняешь? Это как электростанция или аэропорт — ни выходных, ни праздников.

А будешь ихнюю движуху тупо палить — самого подставят и выкинут с поста. Не будешь их палить — так спалят другие, а ты будешь крайний. И выкинут с поста. Как всегда. Вот так та.

Валерчик сделал жест рукой показывая где в результате подлых интриг он оказался сам.

— Но шесть месяцев там простою? Вернее — выстою?

— Меня будешь слушать — простоишь шесть лет! Дядя Валера плохому не научит.

— Не-не, шесть лет не надо. У меня звонок через полгода!

Пока Валерчик в деталях натаскивал меня на мой первый боевой запал, я сидел на полу и думал как же здорово, что я когда-то учился в институте.

Самое главное что мне там привили — это страстную охоту к самообразованию. Спасибо им.

Из военной сводки:

2. 6

Есть такой зашарканный дыр образ — крыса, загнанная в угол. Нельзя загонять крысу в угол — иначе у нее останется только один выход, развернуться и бросится на вас. Крысы отчаянно живучи.

Вот именно такой загнанной в угол крысой чувствовал себя сегодня я.

С одной стороны был отрядник с пыльным прядильным цехом, с другой Сагит с его сраным ужином и шеф-поваром Рустамом. И самое подлое во всей ситуации — в мертвый угол я загнал себя сам.

Из нескольких уроков айкидо, которые нам с Баевым успел преподать Сэнсэй, я урвал истину — мудрость бойца, это вовремя отступить на шаг назад, и дать атакующим противникам столкнуться лбами. Но как это проделать на практике, Сэнсэй научить не успел — я свинтил из сектора в первый гадский барак.

Поэтому сейчас приходилось действовать по инструкции, выменянной на обещание подкармливать заточенного в башне экс-сильвестра столово́й — Валерчика.

Почему люди думают, что в Ташкенте тепло даже зимой? Это так же далеко от истины, как курорты на побережье Сахалина. Зима в Ташкенте промозглая до костей. Мерзкая влажность уничтожает саму суть понятия — одеться по погоде.

Одетый не по погоде, я — вот уже сорок минут сижу в глубокой засаде. Засада — словечко то какое — будто я охочусь кому бы тут засадить.

Хм, может быть это и так. Хотя на самом деле я пока засадил себе сам — свернув тонкую шею в поршень промышленной мясорубки из каморки мясничего, я пасу «варочный цех».

Мой перископ это малюсенькая, скользкая и подслеповатая отдушина под самой крышей. Неудобная поза — полбеды, настоящая беда это паскудная стремящаяся внутрь костного мозга холодрыга.

Зато отсюда изумительно видно огромный котел, главный котел Зангиоты, в котором скоро забулькает баланда завтрашнего дня.

Поварята шуршат вокруг котла, как черти в аду.

Сначала, они открывают пожарный кран, вделанный тут же, в стену над священным котлом. Котел такой огромный, что даже этому почти ниагарскому напору требуется время, чтобы его наполнить. Если хотите узнать, что такое время — свинтите-ка набок башку и уткнитесь носом на холоде в осклизлую сетку столовской отдушины. Время весьма относительно.

Когда котел полон главным компонентом баланды — водой — почти до краев, на сцене появляется и сам зангиотинский мясничий.

Мясничий знает, что в лагере уже объявили отбой. Менты рассосались по домам, а дежурные, приняв по двести, звонко колошматят костями по инкрустированым в фартовом блатном стиле нардам.

Поэтому мясничий всея Зангиоты обрядился в вольный тренировочный костюм. Понятно, это не белоснежная пума Рустама, это скорее какая-та заглохшая в море акульей конкуренции советская модель ташкентской фабрики «Малика». Тем не менее — вольняха на строгом режиме. Шик.

Поразительно, как меняет человека костюм — теперь мясничий, с его изуверскими чертами лица и глазами навыкате здорово смахивает на штатного врача немецкой сборной по футболу.

Врач в центре внимания всего стадиона — он толкает тележку с медицинской дребеденью к катающемуся в смертельной агонии игроку. Футбол жестокий спорт — если судить по тому, как страдают упавшие на поле игроки — будто им на ногу наступил не другой игрок, а стальная гусеница американского танка Эбрамс.

Между тем мясничий, обратив взор к небу, что-то пафосно бормочет. Мне неслышно, но подозреваю это стандартный «бисмиляху-рахманур-рахим».

Потом он аккуратно, будто покойника в могилу, опускает в воду куски расчлененной, забитой еще в доисторические советские времена плоти какого-то копытного животного.

Когда поверхность водной глади приходит в полный покой, врач немецкой сборной по футболу приоткрывает другой кран — подающий под котел газ, и быстро уматывает с поля вместе со своей тележкой.

Мясничий даже вроде мурлыкает что-то себе под нос. Подозреваю это сюита из популярной оперетки Шикльгрубера «Ганзель и Гретель».

А вот интересно — за что посадили мясничего?

Одного пристального взгляда на его рожу и ручищи достаточно — это же знаменитый мингбулакский маньяк, узбекская версия зодиака и чикатилы, гроза окрестных кишлаков. Его визитной карточкой был илик, вытапливаемый из надпочечников жертвы. В своей речи на суде, мясничий сравнивал это вычурное хобби с работой труженицы пчелы, собирающей нектар. Кроме беспрецедентного количества илика, в ходе обыска работники прокуратуры обнаружили также и маленькую пасеку с заморенными насмерть пчелами.

Илик? Ах да — вы же, о заносчивые жители имперской метрополии даже и не знаете что такое илик!

Илик — это жир, собирающийся внутри каждого млекопитающего, включая самого агрессивного представителя этого класса — человека обыкновенного. Илик — это то что вываривается на поверхность супа, если туда бросить сахарные, мозговые косточки — мечту любого кобеля.

Вот как раз сейчас — по мере закипания благословенного мясничим центрального казана Зангиоты, илик начинает медленно и торжественно генерироваться на зеркальной поверхности.

Илика становится все больше и больше — расчлененка мясничего довольно навариста. И эта завтрашняя зангиотинская баланда была бы необычайно питательна, если бы не подлое вмешательство двух поварят.

Поварята, как два микимауса, неожиданно возникают из разных углов варочного цеха и набрасываются на священное варево как заправские ниндзя. Один микимаус держит в руках десятилитровый казанчик, а второй с гигантским черпаком, как рыбак с дорогим спиннингом, собирает илик с поверхности. Вся операция занимает у ловкачей минуты три.

Да, Валерчик прав — накрыть шустрых ловцов илика с первого раза невозможно. Нужно чтобы кто-то пас в отдушину и в нужный момент подал сигнал напарнику у входа варочный — «огонь»!

Тогда напарник ворвался бы в коридор и уработал микимаусов с горяченьким иликом в руках. Тут главное, чтобы кипящим жиром не ёбнули в рожу самому оперативнику. Блиц-операция «илик йог» требует тщательного планирования. Не сегодня. Это на факультатив.

А сегодня, если все пойдет по плану, мы жестко опустим врача немецкой футбольной сборной.

График мясничего это важная оперативная информация, авансом переданная мне Валерчиком. Мясничий следует графику аккуратно, как и положено немцу. Ровно через час кипения, мингбулакский чикатила снова подкатывает к котлу свой тележанс и, вооружившись дырявым черпаком методично отлавливает несколько крупных кусманов уварившегося мяса.

В голове прозвучал наставительный хрип вечно сопливого Валерчика:

«Потом этот пропидор пойдет пить чай минут эдак на сорок. Резать мясо холодным куда ловчее. Тут ты и вступаешь в игру.».

Так и вышло. Мясничий отгрузил фрагменты туши в свою каморку, и закрыв дверь в прозекторскую огромным амбарным замком, отчалил пить чай с парвардой и слушать последние кухонные сплетни.

Я кубарем скатился с мусорного бака, служившего мне пьедесталом, и рванул к воротам в картофельный дворик. Если вы бывали в Зангиоте, то должны помнить — они как раз напротив ворот в первый сектор, где моего сигнала должна ожидать одна сладкая оторва — Рамиля.

Я стал махать ей двумя руками, подавая сигнал, но подружка так погрузилась в свою гребаную Бхагават-Гиту, что вся дорогостоящая операция «мясничий» теперь оказалась на грани срыва. Я уже готов был помчаться через плац к воротам первого и сказать ей все что обычно говорят в таких мерзких случаях.

К счастью, наконец, Рамилька встрепенулась, бросила свой цветастый талмуд на асфальт, и оглянувшись по сторонам — «где менты» — рванула к столово́й.

Я же направился к скорбной келье мясничего и быстро выкрутил отверткой шурупы петель замка. Можно повесить на дверь замок любого размера. Но если замок висит на петлях ввинченных в деревянный косяк дверей — вы просто идиот.

Впрочем, я и так никогда особо не переоценивал уровень интеллекта липового врача немецкой сборной из Мингбулака.

Татарочка мне нужна была для того, чтобы завинтить петли обратно, когда я, помолившись, загашусь в каморке сам.

Целую бесконечность с ужасом слушал как же непростительно долго она пытается восстановить статус кво, ежесекундно роняя то отвертку, то шурупы, то замок на кафельный пол гулкого коридора.

Будучи почти уверенным, что сейчас нас с ней обязательно накроет ударный отряд поварят-нинзей, я уже мысленно рисовал жуткие картины вселенского запала, когда за дверью, наконец, стихло.

Я немного расслабился и тут в нос ударил ароматный пар горячего мяса. Эффект от запаха вареного мяса в маленьком закрытом помещении похож на эффект от понюшки кокаина — настоящая революция.

Чем дольше вы до этого не ели мяса — тем сильнее. Я сразу понял почему у всех поварят так лоснятся рожи. Это ведь даже пожирать не надо — достаточно регулярно вдыхать и выдыхать. От неожиданного сильного поросячьего прихода я сполз по стене и сел прямо на пол сумрачной прозекторской мясничего. Захорошело.

В углу стоял чурбак баобабообразного дерева, выкрашенный в ярко красный цвет — лобное место. Для довершения картины, не хватало только вогнанного в чурбак топора. Но топор, а также набор ножей, похожий на комплект метателя из цирка шапито — это не самый распространенный предмет в мужской колонии строгого режима. Плохо гармонирует с переизбытком тестостерона — природного учителя по обращению с холодным оружием.

Поэтому мясничий хранил свой самурайский набор в чемодане под замком, который в свою очередь запирался в сейф в бункере шефа.

Скоро этот суровый человек допьет чай и, получив под подпись орудия своего кровавого ремесла, припрется сюда и будет до самого утра нарезать мясо на несколько тысяч кусочков — мужиковскую пайку.

Самое время исчезнуть под его рабочим столом. «Ты, коротыш, — легко там устроишься, мне вот Шкура пришлось туда пристраивать в свое время» — научал Валерчик.

Только я скукожился, прижав коленки к груди в темном углу под разделочным столом — лязгнул замок и я услышал бодрый баритональный тенорок мясничего, доводящего до вокального совершенства все тот же отрывок из Ганзель и Гретель.

Потом нам моей головой отомкнулся чемодан с колющим и режущим, что-то звизгануло пару раз по точилу, и врач немецкой сборной приступил к разделке плоти.

Довольно быстро, гораздо быстрей, чем я планировал, у меня больно онемела левая коленка. Мерзкие парализующие колючки переползли через весь пах и тут же принялись за правую коленку.

Вскоре я уже ничего не чувствовал ниже пояса. Захотелось чихнуть и где-то внутри появилась уверенность — стоит мне это сделать и я немедленно перну. Мне стало жалко парализованных людей.

Я уже был готов вытянуть на свет ноги и сдаться на милость мингбулакского маньяка, как свершилось то, что предсказывал в своей оперативной инструкции Валерчик.

Мясничий открысил довольно увесистый кусок — килограммов на пять, обернул в тряпицу и швырнул под стол — прямо в меня.

Операция вошла в финальную — самую рискованную стадию. Я сгруппировался, насколько позволяли превратившиеся в дешевые протезы ноги и бросился из под стола прочь. По-молодости малый рост сильно портил мне жизнь — казалось, что самочки из-за этого не обращают на меня внимания и никогда не осчастливят меня.

В том поединке со злыми чарами мингбулакского мясного маньяка, я впервые оценил неоспоримые удобства маленького роста.

Прижав мясо к груди, как голкипер мяч, я прорвался прямо между ног у моментально переставшего упражняться в сольфеджио мясничего, и ястребом рванул к выходу.

В такие моменты хорошо слышно как в голове бьется сердце. Если вы любите иногда встряхнуть себя американскими горками — я скажу вам так — ***ня эти ваши американские горки.

Коридор столово́й стал узким и длинным, как ров перед старинным замком. Я помчался к спасительному бункеру Рустама по самому дну этого рва.

Мясничий среагировал на мой маневр гораздо быстрее, чем я надеялся. Он отставал от меня всего лишь на пару шагов.

Правда, теперь мясничий уже не пел, а задыхаясь, в деталях описывал, что он проделает с моей матерью и сестрами, когда, наконец настигнет.

Надобно тут вам, искушенным лингвистам, заметить — нет в мире языка с более детальным дискурсом по поводу возможных извращений с матерью вашей сестры, чем узбекский.

Кстати я еще раз оценил профессионализм плана Валерчика — рвани я с запальным мясом в сторону штаба, кухонная челядь подняла бы гвалт с последующим уличением меня в краже. Бежать к же Рустаму, во внутрь столово́й было блестящим тактическим решением.

Жаль только дверь в бункер шефа оказалась закрытой.

Мясничий летел на меня, как бык вырвавшийся с корриды. Вместо рогов в руках быка была ужасающего вида пика с перемотанной изолентой ручкой.

С тоской я прижался спиной к двери и подумал — «совсем не факт, что он сейчас контролирует состояние аффекта и не пригвоздит меня к дверям шефовских покоев в самое ближайшее время. Интересно вот все же — за что посадили мясничего?»

В смертельной агонии я заколотил по двери всем своим телом.

В бункере шефа, очевидно гуляли сквозняки, потому что он был облачен в пижамку и вязаную лыжную шапочку с надписью «Бинокор».

— Эргаш, нима болди? — сонный шеф обратился не ко мне, а к мясничему.

Окончательно прокиснув и потеряв контроль над ногами, я грохнулся на пол перед Рустамом, протягивая ему куль с мясом:

— Что это, Рустам-акя?

По лицу шефа было легко определить, что Рустам недоволен ночным вторжением да еще и по такому неприятному поводу. Он подошел к мясничему и ударил его по щеке мягкой царственной ладошкой:

— Канакадур неугомонный адам сан, а, Эргаш?

И мне:

— Спасибо, я сам разберусь. Можешь возвращаться на пост.

Я шел обратно и наслаждался кипящим внутри адреналином. Проходя через варочный цех, я отметил, как поварята одновременно забрасывают в котел и рисовую сечку, и картошку, и капусту.

Если бы все было, как говорят блатные «по уму» — именно тут должен был днем и ночью сидеть смотрящий и не позволять воровать с супа навар, мясо, и забрасывать продукты все вместе — так будто готовишь силос для скота. Этот осклизлый запах сильно разваренного риса с капустой знает и ненавидит всякий совершивший зазаборное путешествие в местечке с поганым названием «пост-советское пространство».

С видом победителя я у стало просигналил татарке на воротах первого и залег в Валеркино кресло. Операция прошла успешно. Завтра они у меня должны стать шелковыми. Если верить Валерчику. Хотя до сих пор все получалось именно по его словам.

Но мой перерыв был коротким. Вскоре в будку приперся поваренок и сказал, что меня ожидает сам шеф.

В картофельном дворике уже находились все поварята ночной смены, мясничий и Рустам в своем идиотском ночном колпаке.

В руках Рустама была гигантская деревянная мешалка для главного котла варочного цеха.

Мешалка была изящно выполнена в форме весла для спасательной шлюпки.

Мясничий уперся руками в забор, приняв довольно однозначную мазохистскую позу. Поплевав на ладони, шеф вдарил ему веслом по булкам.

Мясничий не издал ни единого звука, только задышал на октаву выше. Задышало и маленькое стадо окружающих место экзекуции поварят.

Не нужно быть фрейдистом, чтобы оценить всю глубокую сексуальность сцены. Каждый удар веслом по круглой заднице мясничего все больше распалял Рустама и означал: «не забывайте кто вас тут**** и кормит».

Вдарив врача вражеской сборной разов пятнадцать, Рустам остановился, чтобы отдышаться и, обняв весло, повернулся ко мне:

— Ну что? Теперь ты доволен?

И вся кухонная челядь, включая мясничего, лицо которого стало багровым, глянула на меня с немым вопросом:

— Ну что? Ты доволен?

От такого пристального внимания я аж съежился.

— Да-да — да-да, конечно доволен! Что вы? Мне знаете… Но главное, главное, чтобы Сагит был доволен…

Рустам протянул весло одному из поварят и сказал — Идите работать

2. 7

Мне понадобилось три месяца — ровно девяносто дней — чтобы стать законченным сильвестром столово́й.

Не стану утомлять вас подробностями. Тем более вы должны помнить — ну, я рассказывал уже не раз про первый заезд в мою первую зону. Тогда с перепуга и под крылышком начальника оперчасти нам удалось запустить, как это модно сейчас говорить — эффективный старт-ап.

Несколько лет довелось контролировать процентов шестьдесят всей торговли марихуанкой в одной отдельной взятой наманганской зоне. Было весело. И я до сих пор горжусь созданной нами бизнес-моделью. Сейчас модель успешно применяется во всех странах ШОС, ОДКБ, СНГ, ТС, ЕАЭС и прочих литерных абревиомонстров, звонких и шипящих.

Покрывать торговлю ворованными из чужих мисок продуктами вовсе не так интересно, и гордиться достижениями на этой ниве крайне затруднительно.

Скажу только вкратце — сначала мне начал регулярно отстегивать мясничий, потом поварята, потом хлебораст, потом диетчик и, наконец, сам шеф-губернатор Рустам.

Хотя, нет — привираю — Рустам отстегивал не от страха, а за долгосрочную аренду розничных точек, кои мои злой гений создал в каждом секторе колонии.

Тут очень помог верный Баев. Представьте себе, в каждом секторе оказались либо глухонемые, либо слабослышащие преступники. Все эти мычащие бандиты хорошо знали сурдопереводчика Баева.

Баев был для них легендой, Робин Гудом, если хотите. Ведь он сидел и пострадал исключительно за то, что справедливо защитил глухонемого в суде.

Ну что тут еще добавить? Разве что дружеский совет — захотите мутить чего по-взрослому, не задумываясь, смело работайте с глухонемыми. Они всегда молчат на допросах.

Ужин Сагиту с Греком теперь готовили умелые поварята Рустама, а я разве только накрывал на стол.

У меня от этих приятных хлопот быстро наметилось довольно заметное брюшко — которое плохо скрывал прикупленный по случаю, слегка подержаный физкультурный костюм.

Повязку СПП я больше не носил. Зачем? Меня в лицо знали абсолютно все, начиная с мелочных и падких на илик офицериков штаба — до последнего пидора-золотаря.

И тут в очередной раз я с горечью убедился, что достаток и материальная обеспеченность вовсе не являются залогами человеческого счастья.

Во-первых, деньги даже если вы их зарабатываете для последующего распределения среди бронзовых звездоносцев из зангиотинского кремля, деньги, они всегда любят тишину.

А какая тут нахер тишина, извините, если все как на ладони? Сильвестр столово́й это подобие эдакого уважаемого государственного преступника — типа ташкентских салимов с гафурами или московского чубайса.

Все без исключения знают — этот вот человек — преступник и его рано или поздно должны засадить в тюрьму. Однако до поры отчего-то не засаживают, и даже низко раскланиваются при встрече.

Завхоз Сеня больше уже не дарил мне теплое нижнее белье. При каждой нашей встрече, перед тем как протянуть мне свою задубелую на российских лесоповалах ручищу, Сеня теперь делает хитрую рожу и грозит мне пальцем:

— Нуу, Шурик! Нуу-у аль-кайда ты хуева!

Теперь сенин «братишка» приходит и берет, правда, сильно не наглея, все что ему заблагорассудится. А мне осталось только заискивать перед ним и ему подобными.

Я жил тогда с железной уверенностью — скоро запалят, совсем скоро, во как раз сегодня, скорее всего и прихлопнут. Как всем известного директора Елисеевского гастронома, меня ждала либо тюрьма — в виде штрафного изолятора, либо инфаркт. Это ожидание неминуемого провала может испортить сон и аппетит даже если у вас слоновья шкура. А я художник издерганный жизнью, вы же сами знаете.

И все это я мог бы легко перенести, если бы не беда с источником света и жизненной радости — моей славной и иногда взбалмошенной татарочкой.

Ее пост находился как раз напротив столовских ворот — через плац. Иногда я подходил к решетке и подолгу наблюдал, как она борется со сном, или читает свою вечную гиту, или шустрит выпуская из сектора нарушителей секторного режима.

Конечно же мое нынешнее положение сильвестра отразилось и на ней. Девчонка стала правильно питаться и теперь ее щечки украшали румяные розочки. Вся ее родня поднялась из Ташкента и съехала на историческую родину — в Казань.

Посылки татарка ловила крайне редко, а свиданок вообще лишилась. Это открывало мне неограниченые возможности. Проявлять заботу о самке — это у нас на уровне низких инстинктов прописано.

Я обул мою подружку в добротные португальские ботинки Экко и подогнал почти новый ангорский свитер, который в силу тонкости легко было спрятать под гадской униформой. Вам приходилось, охраняя некому ненужный сектор, стоять зимой на улице ночью часов десять к ряду? Вот и не умничайте.

Но ее слабым местом были часы. Модница хренова! Подарил ей этих часов пар, наверное, шесть — на каждый день недели.

Иногда я так глухо загоняюсь от чувств к Рамиле, что даже подумываю что бы такое отмутить, чтобы остаться с ней тут, в Зангиоте до конца ее долгого срока. Как же я брошу ее здесь — одну, аки агнца среди волков? Просто безумие какое-то!

Конечно же я давно уже мог перевести эти почти осязаемые любования исподтишка на более плотский, блядский уровень. Так наверное многие и поступили бы на моем месте — воспользовавшись опытом, разницей в возрасте и социальным положением. Например, Валерчик — прикормил бы слегка добротной жратвой, да и укатал в тепле сивку.

Хотя зря, зря я качу бочку на Валерчика. Одиночка пошла ему на странную пользу. От Бхагават Гиты, что пыталась через меня посеять в его душу Рамиля, он отказался наотрез. Но зато обратил взор своего третьего глаза к ортодоксальному православию.

Теперь экс-сильвестр отпустил окладистую бороду, а в его глазах то ли от туберкулезной атмосферы камеры, то ли от сошествия Духа Святаго, появился странный блеск.

Валерчик стал как две капли воды похожим на молодого Григория Ефимовича Распутина. Он подолгу эмоционально кается в грехах перед каждым, проходящим мимо его камеры, и даже, просунув ручищу в кормушку — норовит благословить прапоров крестным знамением.

А мою беду звали Грек.

Старший гад ночной смены передвигается по всей командировке, как ферзь. Ему нигде нет преграды. Так какого же хера он почти каждый час прется на первый сектор к моей Рамильке?

О чем он так подолгу ей втуляет, как гребаный Ромео? Почему эта сучка так часто звонко смеется, запрокинув голову и демонстрируя безупречные жемчужные зубки?

Что мне делать? Дождаться, когда Грек свинтит, побежать на сектор и закатить ей сцену ревности?

Тьфу, какое мелкое мещанство.

Я мечусь по картофельному дворику как маленькая пиранья в аквариуме зоомагазина. Плююсь, матерюсь, чуть не плачу от обиды.

С кем? Главное — с кем — с Греком? С Греком! Подумать только! Тьфу.

Убью. Убью ее. А потом себя.

Нет!!! Убью Грека!

Грека! Выкручу в комнате диетчика одну из длиннющих ртутных ламп дневного света. Истолку лампу в пыль и приправлю ему последний ужин. Пусть ест.

Пусть ест, бляаааа.

А потом? А что потом? Что потом…

Потом — доем остатки ртутного стекла сам.

Его обнаружили утром уже в коме. Срок у парня оставался смешной и хозяин распорядился заложить без отлагательств бричку, и свезти умирающего в районную амбулаторию. Там, на жесткой синей кушетке в коридоре с запахом хлорки и остановилось его маленькое сердце.

А душа, его белоснежная, мятежная душа тихим облачком проплыла мимо гуашного плаката «Диккат-бруцеллез!» и унеслась в бесконечные туманности Млечного Пути.

Дурдом. Маленькие трагедии большого города. Маленькое разбитое сердце маленького козла из СПП.

А ну вас всех нахер!

Сейчас просто пойду во внутренний теплый, отделанный черным кафелем туалет — туда из столовских ходить можно только Рустаму и вашему наглому покорному слуге. Пойду и передерну там наскоро в тепле. И как-то сразу же вся эта внутренняя молекулярно-корпускулярная поебень, которую воспевал Бальмонт, перестанет мучить несчастный мой мозг и, соответственно, мою душу.

Хотя зачем я и дальше буду сейчас унижаться? Дрочить во тьме и плакать? О слякоти охуевшей, навзрыд?

Нетушки. Мне тут пресвятой игумен Валерчик адресок одной шалавы по вызову оставил — призову-ка я ее!

Каждый, кто общался с путанами хоть раз, прекрасно знает — покупной секс никогда не приносит настоящей радости. Будь-то пятизвездочная Клавдия Шиферова из эскорт услуг или узкобедрый петушок Шохрух, которого публично заставляют танцевать андижанскую польку на каждую годовщину юртбаши. Все они сплошной обман зрения. Слабое подобие левой руки.

В первую встречу Шохрух был похож на подобранную на помойке голодную тощую кошку. Юный андижанский Рудольф Нуриев смотрел на меня тусклыми глазами сороколетней про́бляди. Потом он нервно вылизал тарелку с сагитовскими объедками, и долго, очень тщательно прятал в бушлат пачку сигарет и две баклажки гранулированного индийского чая — будто боялся, что я его кину.

Упаковав мзду, Шох деловито, как и все шалавы, глянул на часы, спустил штаны и уперся лбом в оконное стекло — пасти за шухером, пока я быстро получаю эквивалент двух баклажек заварки.

Я пристроился к нему сзади и мне отчетливо стало видно пост у первого и татарочку Рамилю. Она била сапожком о сапожек какое-то робкое подобие фуэте.

Так я и смотрел на нее, занимаясь затейливой формой мастурбации с живой игрушкой. Смотрел, пока в самый неподходящий момент с ней рядом не появился паскудный Грек, а я, сгорая от стыда и собственного ничтожества, сломя голову полетел в темную пропасть Шохруха.

Когда наскоро использованный, скомканный танцор, наконец, ушел, я задернул шторки и вытащил одну из половиц с краю, ближе к углу каморки поста. Пришло время ежевечернего чаха на златом. После всех выплат, взяток, уделений, откатов и утрясок — у меня собралось тут почти триста баксов — и вот хер, хер я их оставлю этой суке Рамиле. Сам потрачу на воле на настоящих баб. Классических.

За всеми моими шекспировскими страстями я совсем не заметил, как вдруг нагрянула весна. Это означало, что моя зангиотинская тысяча и одна ночь подходила к концу и скоро забрезжит свет малинового утра. И будет это утро только моим. И помнить его нежность я буду всю оставшуюся жизнь.

Помните как у Василь Макарыча?

«И вот она — воля!

Это значит — захлопнулась за Егором дверь, и он очутился на улице небольшого поселка. Он вздохнул всей грудью весеннего воздуха, зажмурился и покрутил головой. Прошел немного и прислонился к забору. Мимо шла какая-то старушка с сумочкой, остановилась.

— Вам плохо?

— Мне хорошо, мать, — сказал Егор. Хорошо, что я весной сел. Надо всегда весной садиться».

Когда до моего звездного часа оставались считаные дни — спецэтапом вдруг выдернули Сагита. Затребовал большой Ташкент.

Поговаривали будто бы даже повезли главного гада всея Зангиоты во внутреннюю тюрьму службы нацбезопасности — ташкентскую Лубянку. Якобы, на разработку то-ли каких-то турков, то ли чечен — арестованных при попытке с оружием перейти через речку в Афганистан. Не знаю. Мне тогда не докладывали.

Сагит наш был крымчак, а крымские татары хорошо понимают говор турков. Может и врут насчет разработки. Разберись сейчас поди. Я лично никогда не видел от него зла и воспоминания о Сагите у меня остались самые теплые. Крымские татары — умный, немного хитроватый и очень душевный народ.

Руководителем секции сразу же поставили Грека и я с огромным облегчением и радостью передал Геше пюпитр и дирижерскую палочку сильвестра столово́й. Соскочил. Удивительно легко.

Грек вручил мне золотой парашют — пост временно исполняющего обязанности старшего гада ночной смены. Я делал короткий обход постов — подогревал чем мог пацанов-вахтеров и стремглав бежал на первый — к Рамиле. Мы оба знали, что я уже на подлете к свободе и редко касались этой грустно-радостной темы.

Я не знал, как быть дальше с Рамилей. Была бы она настоящей девчонкой — расписался бы еще до звонка, а потом ждал ее освобождения, а так…

Как же так? Тут тупик. Грустный тупик печальной и короткой истории любви. А может от этого она еще прекрасней? Как в «Фиесте» у Хемингуэя или в «Циниках» Мариенгофа? Разве любовь это обязательно постель? Обязательно свадьба? Обязательно — чтоб до самой смерти? Если вы и правда так думаете, мне до слез вас жаль.

Однажды я набрался смелости и очертя голову спросил у татарки — нравится ли ей Грек. Понятно, что я хотел спросить о другом, но не хватило духу, а это вот бухнул в горячке и замер.

— Грек? Почему он вдруг должен мне нравиться?

И вообще — татарка кокетливо прыснула — и вообще мне нравится только Кришна. Давай лучше поговорим о тебе. Что ты делать будешь как выйдешь на волю?

— Ну сначала — я, понятное дело — в ванну. Смывать водкой и мылом.

Потом просплюсь часов двадцать. Без конвоя. Потом — возьму огромный мешок, набью всякими разностями и приеду сюда, к тебе — передачку сделаю.

Проторчав допоздна у Рамили, я выкатывал из парикмахерской старинное кресло и спал прямо под открытым небом, посреди плаца. Служба в СПП сделала из меня клаустрофоба — до сих пор предпочитаю находится на улице большую часть суток, будто гад на смене.

Я смотрел и смотрел в небо, пока оно не начинало кружится медленной каруселью. Странно что где-то в мире была другая жизнь. Война, смерть, любовь, рождение детей — мысли начинали кружится вместе со звездами и я медленно улетал прочь из Зангиоты.

Тут за ночь до моего звонка меня и застукал ДПНК:

— Каму турма, каму дом радной, ссукя? — вопросил он, возвышаясь надо мной, как громоподобный Шива из Рамилькиных комиксов.

— Виноват, гражданин дежурный помощник начальника колонии, по жилой без происшествий! — соскочив и отряхнувшись в стойку смирно рапортовал я.

— И как ты знаишь, что бес проишествий, ёбанний твой башкя? Лижишь тут, испишь, пирдишь пляц? Давай бегом нахуй псталовой — шеп-повар, Рустам-акя турген-чи, скажи пусть заптракь, яйца, масля-шмасля тудавой-сюдавой таерлаб куйген, мен попозже келаман — понял?

— Понял…

И бегом. Уговаривать меня не надо. Подальше от тебя, начальника, и прямой в столовую. Тут я уже как рыба в воде. Но это — в последний раз. Сегодня — звонок. Сегодня — домой!

Не смеем вас больше задерживать-с! Вернул все долги обществу. Сполна. Теперь домой.

Теперь я этому занудному обществу ни хрена ничего не должен.

И-ээх, цыгаанка с каааартами…! Едемте в Москву!

Утренняя проверка длиною в саму бесконечность. Время просто остановилось.

А может и движется, только так медленно как только может за пару часов до освобождения. Я слышу заунывный скрип каждой секунды.

Мои ноги не выдерживают и вдруг свинцово затекают как у ботаника-первоходочника. На строгом режиме на проверках всех без исключения сажают на корточки. Подавляют.

Первое время с непривычки аж встать не можешь после долгого просчета, в ноги впиваются миллионы иголок.

А потом, с годами привыкаешь, хоть бы и хрен, часами можно сидеть как в удобном кресле. Именно по привычке подолгу сидеть на корточках можно легко отличать на воле бывших янычар.

Но я вот быстро поотвык — пока в повязке ходил. Гады стоят с ментами в полный рост.

После проверки одним махом распарываю институтский мой матрас, где давно уже ждут припасенные вольнячьи синие джинсы «Lee» и турецкий свитер «Гусси» с немного растянутым воротом. Их менты сняли со свежих этапников и продали нам в рамках ликвидации-распродажи.

Я распорол тройную строчку в шаге джинсов и пытаюсь туда пристроить мой золотой запас американской валюты. Уж больно в жопу запихивать не хочется. За этим занятием меня застает Баев.

— Ну, что Санек, долгие проводы — лишние слезы, бывай, бывай, повелитель молчунов!

— Да погоди ты, Шурик! Беда у нас. Сэнсэя забрали в изолятор. Забьют они его. Он отряднику, Баходыру ключицу, кажись сломал!

2. 8

Сэнсэй — это человек, который живет, как дышит. В здоровом теле — здоровой дух. Поэтому он никогда не задумывается перед тем, как ответить на вопрос. Да у него — это да, а нет — это нет.

Все остальное — от лукавых.

А я? Я-то ведь тоже — лукавый!

Изворотливая, мерзкая дешевка — эгоист с паскудно-животным инстинктом выживания. Вот расклад — Сэнсэя забивает, наверняка уже вусмерть толпа садистов в штрафном изоляторе. А я тут, понимаешь, шнурки себе наглаживаю, и думаю — куда бы мою денежку ловчее припрятать! Боже мой! Когда же я успел превратиться в эталонное воплощение того, что сам всю жизнь высмеивал и ненавидел?

Сейчас двину в нарядную, отмечусь в их амбарной книге временно мертвых — и на выход. К воротам отделяющим добро от зла. Свет от тьмы. Швобода.

А Сэнсэй? А что — Сэнсэй? Что, блядь, Сэнсэй? Я его что ли заставлял ключицы отрядникам выламывать? Даже если этот мозгляк Баходыр письмо его жены другим отрядникам под водочку декламировал?

Вот взять меня — что мне Баходыр сделал — в прядильный сослал? А оттуда я в гады последние скатился, в сильвестры позорные?

И что теперь? Я стал, как Зорро, ему мстить?

Я подрезал его в темном подъезде тупым супинатором? Или когда завхоз ему мясо вареное на завтрак тырил — отметал я это мясо? Отметал или нет? Плевал ему в суп? Строил козни? Мстил по мелкому? Нет!

Так какого ты мне, Баев, здесь сейчас на совесть тут давишь? А?

Гори оно все синим пламенем!

Рванул до Бахрома — нача режима. Что он мне сейчас сделает? Я уже с самого утра вольный человек — просто у них порядок такой — отпускать после утреннего просчета. Под мою свободу надобно подвести бумажно-волокитную базу, будто, сука, у них двух лет не было, чтобы подготовится к моему празднику. Лишние пару часов мурыжат теперь. В аду.

А вы знаете, сколько стоят эти пару часов моей и без того короткой жизни в вашем суетном денежном эквиваленте? Суки!

Походу — о денежном эквиваленте… Ведь придется раскошелиться, а? Ну и хитровыебанный же ты бох, Кришна! Сначала, понимаешь, дал, а потом — взял! Да и хрен тебе навстречу — подавись!

Самое мутное — это процесс принятия решения. Поэтому принимать решение надо максимально быстро. Не взвешивайте варианты, как богатые евреи в дешевой лавчонке. Придет время — и вас самих будут взвешивать. Это суть. А остальное нет. Каков ваш удельный вес?

А дензнаки? Однозначно не суть! Бумага с изображением людей, которые также когда-то пороли чушь и лихорадочно дрочили перед сном. Теперь бумагу с портретами этих давно умерших людей можно обменять на рис, морковку и мясо для плова. Какие же мы продвинутые и изобретательные — потомки обезьян.

Вы, что и правда мечтаете, чтобы бумагу с вашим портретом обменивали на йогурт? Хотите, чтобы на газетке с вашим портретиком сантехники на привале селедочку чистили?

У меня вообще после отсидки стойкая аллергия на тиражирование собственного изображения. Пойдите — поищите мои фотки, следопыты фенимора купера.

Ладно. Теперь о главном. Главное, чтоб сейчас без выебона взял Бахром. Чтобы без ложного стыда и жеманства.

— Бахром-акя, калайсыз? Сох саламатмимысыз, башлык? Тут дело такое, гражданин майор.

— Товарищ! Товарищ майор — ты у нас, Шурик, с утра уже свободен, если не ошибаюсь?

— Товарищ майор! (У меня по-военному изменилась осанка и тембр) Товарищ майор, тут в пятом отряде есть один великий каратэка. Статья — нормальная, любовника жены случайно мочканул, вы понимаете?

— Еще как понимаю. За такое надо было медаль дать.

— Ну так отрядный пятого, Баходыр, письма его жены читал, да еще и острил не к месту.

— Так и что теперь? Каждый вонючий зык будет мне офицеров МВД Узбекистана избивать? Это нездоровый прецедент.

— Бааахром-акя! Тут у нас спортзальчик есть — сэпэпэшный. Давайте, этот сэнсэй и будет там заниматься дополнительно. С офицерами МВД Узбекистана? А? Сколько пользы! Смотрящим его туда пристроим, а, Бахром-акя?

— Хм. Интересная мысль. А заявление в СПП он напишет?

— Нуу… Не сразу может быть… Но он тренер, профессиональный тренер, понимаете?

— Хорошо. Красиво. Ты — на свободу с чистой совестью. Костолому твоему — свой спортзал. А мне что с того?

О! Как же я ждал этого вопроса. И мечтать не мог о лучшем раскладе. С поклоном подскочив к Бахрому сбоку, медленно высыпал мою скудную столовскую выручку в ящик стола.

— Ну, хорошо, Шурик. Можешь идти.

— Нет-нет, что вы, Бахром-акя! Не могу идти — как же? Вы в изолятор позвоните, пожалуйста. Пока ему там не переломали все, что ломается.

Вот и все. На свободе с чистой совестью. Готов к путешествию. Куда угодно. Только бы быстрей отсюда. Быстрей.

Знаете — в Библии есть байка. Иисус возрождает Лазаря из мертвых. Просто проникнитесь эмоциями Лазаря. Вот — лежу в гробу. Через пару часов — черви начнут мной лакомиться. И вдруг — бабах — второй шанс! Ожил! Воскрес! Да я же теперь умней, мудрей буду — в жизни не повторю ошибок, вот увидишь, Господи!

К счастью, нас освобождается сегодня только пятеро. Иначе оформление у этих негодяев заняло бы долгие недели. Спешить тюремным чиновникам в этом поселке совсем некуда.

Хотя мы давно вышли за ворота, нас уже третий час фильтруют из одного казенного коридора — в другой казенный коридор, из кабинета с юртбаши в кабинет, все заставляют подписывать какие-то бумаги, формы, бланки, спрашивают — где собираемся «трудоустраиваться», дают по нескольку тысяч смешных узбекских денег (Амур Темур — как обычно, скачет на лошади).

Реальную стоимость этого арабского скакуна мы откроем для себя сразу же у ближайшего, торгующего сигаретами и залежалым сникерсом, поселкового ларька.

Первый за годы ларек, где ты уже просто покупаешь, а не отовариваешься.

Мужички одеты похуже меня. У них не было таких возможностей. Весь их вид уже является нарушением столь ненавистного мне понятия «общественный порядок». А мужички собираются купить, кроме сигарет, еще и мутноватой теплой водки. Свобода! Хотят, понимаешь, чтобы фиеста взорвалась немедленно. Настрой у мужичков искристый.

Зовут и меня, хотя вроде по понятиям с гадами пить неправильно. Помню последние пару месяцев совершенно незнакомый мне человек в лагере постоянно грозился при встрече. Найду я тебя, гадила, на воле! Знаю, где ты живешь, найду! Вот посмотришь! Убей не помню, чтобы делал ему какое зло. Ну — пусть ищет и валит меня наглушняк, раз так ему угодно. Знает он — где я живу, шустряк! Да я сам еще понятия не имею, где жить стану.

Мне бы только до Москвы, а там уже рукой подать!

Похоже мужички на радостях простили не только меня, но и ментов, которые еще вчера погоняли их дубинками на промку, шмонали, крыли матом, а теперь вот трутся рядом в ожидании бесплатной выпивки. Амнистия. Люди быстро умеют прощать.

Мы уходим, а ментам еще отбывать тут до самой пенсии. Пожизненно.

Ну-ну. Нет уж, ребята. Спасибо. Отсидеть здесь столько лет, чтобы выйдя, на месте же нажраться с унылыми псами? Вам их рожи не осторчетели, нет? А очнуться потом утром в клоповном зангиотинском вытрезвителе или в местной ментуре, если в ходе торжеств припомнятся вдруг старые обиды?

Найн! Как говорится, кто-куда, а я в сберкассу!

Пейте сами ваш трескучий арак.

Узнав у ментов где тут автобусная остановка «в город», я, прикурив у знакомого прапора, направляюсь прямо туда.

Извините, но не могу. Никак. Меня ждет царство.

Сижу на остановке. Жду автобус. Закуриваю снова. Читаю надписи ожидавших автобус до меня и канувших в лету пассажиров: «Ассалом Бахтиер!», «Смерть ментам» и короткое — «Кут». Мне становится близким агрессивный настрой пассажиров. Автобус тут редкий гость.

Сидеть снова совершенно мне не по силам.

Начинаю шагами, как Валерчик в камере-одиночке, мерять остановку по диагонали. А внутри все кипит звенящей радостью. В голове тоже бедлам полнейший. Хочется двигаться и орать. Воля!

А автобуса нет. Нет автобуса.

Вокруг меня только глиняные узбекские дувалы, которые, говорят, в Афгане наши умудрялись прострелить только бронебойным снарядом.

Ну, нет уже больше сил ждать. Еще пять минут и я начну биться в конвульсиях на заплеванном зеленым насваем бетоне остановки.

Я знаю, что до окраины Ташкента, до Сергелей всего то каких-то километров пятнадцать-двадцать, так какого же хрена? Пусть автобус теперь меня догоняет по пригородным колдоебинам. Дорога в тысячу километров начинается с одного шага.

Решительным маршем двигаюсь по пыльной дороге туда, где по моим расчетам должны быть Сергели. Если не просчитался — через пару часов дотопаю. Или не через пару. Дотопаю все равно.

Ментовский поселок быстро остается позади. Прощайте. Я не буду скучать.

Мне все время кажется, что иду я слишком медленно, и шаг мой трансформируется сперва в трусцу, а затем в какую-то нервную рысь полузагнанной лошади Тамерлана. В зоне ноги отвыкают от расстояний, икры почти сливаются с костью, атрофируются. Издырявленная постоянным курением дыхалка тоже не ахти какой помощник.

Мне кажется, что дорога слишком петляет, и я срываюсь напрямую, через поле с плохо убранной и теперь гниющей на грядках капустой. Запах капусты напоминает варочный цех, Рустама и его поварят. Прощайте микимаусы хреновы.

Когда, в очередной раз, поскользнувшись на вялом и осклизлом капустном листе, я чуть ли не пикирую носом в землю, невольно оборачиваюсь и вдруг вижу зангиотинскую командировку. Всю как на ладони.

Она оказывается такой несуразно маленькой!

Этот огромный, кипучий мир, зона — которая была моей вселенной и единственной реальностью несколько лет, сейчас размером со спичечный коробок с муравьями внутри.

А еще издалека зона просто кажется чем-то мирным вроде пионерского лагеря или санатория с вышками, как в Треблинке.

Маленькая бетонная коробочка на фоне бескрайних капустно-свекольных, бугристо-борщевых полей. Вспомнив в секунду все, что пришлось пережить в этой коробочке, я слегка вздрогнул. Завтра ведь придется возвращаться — отработать грев Рамиле. Может, попросить кого?

Совсем туда не тянет.

День освобождения. Я ждал его шесть с половиной лет. Дня, когда отпустят и дадут бумажку, что можно уже. Бумажка — узкая и длинная, будто отмотана от рулона с туалетной бумагой. Она зашифрована на новом узбекском, так, что ни один освободившисй со мной узбек не смог толком разъяснить таинственный смысл напечатанных под копирку заклинаний. Внизу бумажки — мой старый знакомый — лысый и перепуганный фотовспышкой мудак.

Шесть половиной лет назад это был мальчишка, в розоватых соплях первой любви сперевший кассу из родного офиса. Теперь мы имеем готовый продукт исправительной системы — законченного негодяя, на которого негде ставить клеймо. Был ли я опасен для общества, когда садился и трепетал от одного слова тюрьма? Опасен ли сейчас? А вот, подождите, суки, скоро и увидите. Если я так нормально смог устроится на строгом режиме, думаете тут, в царстве мягкотелых граждан, не пробьюсь?

Стало темнеть, и тогда, далеко впереди, я увидел игривые огоньки девятиэтажок Сергелей.

Только в тот момент мне стало наконец понятно, что я действительно на свободе, и, ежесекундно спотыкаясь через грядки, я рванул на своих макаронных ногах в сторону большого света.

Когда мой отец получил давно ожидаемое продвижение по службе, в месткоме предложили альтернативу — трехкомнатная в Сергелях или трехкомнатная на Юнус-Абаде.

В те далекие времена оба района были практически равнозначными городскими окраинами.

И, выбери тогда отец Юнус-Абад, стояло бы сейчас наше родовое гнездо в тихом центре сегодняшнего Ташкента, в тени узбекского бояна на Останкинскую башню.

Но отец взял да и выбрал Сергели.

Поэтому, как бы жутко это не звучало, но большая часть мое детства прошла на кладбище. Маленьком, уютно заросшим сиреневыми кустами и ирисами, Сергелийском кладбище.

Помню смутно веселый день переезда — какой-то ЕрАз, был такой ереванский автозавод, почивший позже в неравной борьбе с тойотами и вольвами, друзья и подчиненные отца громко таскают мебель, и я волоку на пятый этаж такую тяжеленную штуковину, через которую тогда подключали телевизоры — «стабилизатор напряжения».

Было мне от силы лет шесть, и этот стабилизатор запомнился мне образцом непомерной тяжести, страдания и бесконечной бетонной лестницы.

Похоже в тот день досталось всем, потому что в конце, когда весь скарб перекочевал из грузовичка в наш, тогда совсем еще не обжитой зал, товарищи отца махнули по двести пятьдесят коньячку с лимоном, да и заснули кто-где вповалку, на чем придется.

Мы переехали.

Я стряхнул с себя этот полугон воспоминаний и бодро вошел в Сергели.

Именно эдак, знаете ли, вступил — из каких-то сумерек прямо на залитую ярким светом фонарей крикливую сергелийскую ярмарку.

Около огромных тазов прямо на земле расположились узбечки, торгующие семечкамим и куртом.

Волной пряностей пахнуло от рядов, где кореянки торгуют хе, кук-су, морковкой и ким-чи. Сейчас я накуплю у них всего и лягу в тарелку лицом.

Пожилой узбек похож на Моргана Фримана. Выйдя из Шоушенка, Фриман, в традиционном советском, не первой свежести белом халате, продает из плохо сбитых не оструганных деревянных ящиков «Советское Шампанское». Правда, слова на наклейке теперь «Узбекистон Шампани» — но меня не обманешь. Нашенское! Советское!

Шампанское в ящиках на базаре продают, наверное, только в Узбекистане.

Представьте в Париже или Риме из грубых, неровных занозистых ящиков, какой-то негр продает на улице дорогой Муммс или Дом Переньйон. Куда там!

А у нас в Ташкенте — вот оно, рядом с полуметровыми медовыми дынями и стылыми ножками Буша.

Именно этот нектар и стану пить в первый день свободы, а не теплую ларечную водяру.

Почти на все выданные в Зангиоте тысячи я купил две бутылки «полусладкого» в классических толстого зеленого стекла сосудах и, прибавив шагу, заспешил домой. Полусла-а-а-дкое. Звучит, как сорванный на бегу девичий поцелуй.

Если бы не ты, Сэнсэй, денег у меня хватило бы на пол-базара. Ну и ладно. Счастья тебе!

Уверен, что застану дома маму, она накроет всяких домашних вкусностей на стол, а я выкушаю прохладного шампанского и погружусь в пенную ванну. Парадайз. Во всяком случае таков план.

Но меня ждет безумный и совершенно чудесный сюрприз. Подарок судьбы.

Дверь мне открывает девушка. Девушка! Понимаете?

Незнакомая и сразу безумно желанная.

У нее короткая стрижка, добрые карие глаза в полщеки как у Нэтали Портмэн и очень мягкая гостеприимная на вид грудь. Я как уставился на эту грудь. Так и утонул в ней с головой. Напрочь. Вот что так не хватало татарочке Рамиле. Увесистых, напрягающих ткань эверестов.

Слышу сквозь вату, как девушка поздоровалась, потом слышу, как она радостно призывает мать, а сам все пялюсь на совершеннейшие формы этой груди, ее правильный размер, изгибы и начало ложбинки, ведущей в вечность ее скромного декольте. Тур де грудь.

Это слишком для моей психики — свобода, Сергели, узбек с шампанским, девушка, сиськи. Нет, эдак лучше — СИСЬКИ.

Несколько лет лишения женщин, и вы становитесь беззащитным, как ребенок. У них между сисек возникает осязаемый многоцветный поток смертоносного феромона. Поток бьет вам в лицо и парализует. Кролик и удав. Тут, главное, чтобы в обморок не грохнуться.

Девушка быстро догадалась, что я уже в два счета ее раздел, лучше даже сказать — разделал и наскоро судорожно, по-собачьи, ебу ее милую уже прямо здесь, в коридоре родительских апартаментов. Щечки нашей красавицы стали бордовыми, и она галопом рванула на спасительную кухню.

Я вздохнул, как стареющий лабрадор и, откопав в ароматной куче обуви старые отцовы тапочки, пошлепал за ней следом.

Девушку звали Таня. Татьяна.

Она была двоюродной сестрой моей мамы, и следовательно, моей тетей. Тетя Таня. Каким образом у меня оказалась тетя, на два года меня младше, и почему я ничего не слышал о ней раньше — не спрашивайте, у самого плохо с математикой. Особенно сейчас.

Но как же я рад, что у меня есть такая изящная, нежная тетя с красивой белой шеей, глазами бэмби и эталоном сисек. Именно такими они и должны быть. Сиськи я имею ввиду. Хороши.

Хороши сиськи у тебя, Танюша. Я положу между них голову, а потом, как дикарь, добравшийся до целительного идола, стану прикладывать к ним другие части тела. Только инцест вернет мне потерянный покой и душевное равновесие.

Танин муж, другими словами, мой неведомый шустрый дядя, вот уже второй год завоевывает Германию. Ассистент механика в немецкой автомастерской. Пьет немецкое пиво и ремонтирует немецкие фолькс вагоны. У нашего Паши золотые руки!

Наш Паша регулярно шлет моей славной тете деньги, но вот с визой что-то там все никак не срастается. Таня живет на ренту от ремонта вражеской техники.

Вот и в этот раз Таня, собрав спортивную сумку, приехала на очередное провальное собеседование в ташкентское бундеспосольство из областного города Нукус, что в переводе с фарси вроде означает Девять****.

Романтическая тетя из города с романтическим названием. Красивая как ни одна другая тетя на земле. Одна ее****а стоит девяти тысяч других****. Пусть она окажется побритой до замшевого неприличия. Или пусть это будут джунгли власяницы. Я паду перед****ой на колени и стану ей молиться.

Да-да! Я должен лечь костьми и обласкать тебя как можно скорее. Сегодня же, по возможности. Беру на себя торжественное обязательство. Тебе, славная моя, нужно согреться моим пылким жаром. Я ведь очень на нежности сегодня щедрый, лапушка!

Весь вечер посвящаю тете Тане мои самые теплые красноречивые взгляды, которые не обходит вниманием и моя наблюдательная мама. В конце концов мама ретируется к телевизору в зал, Танюшка начинает мыть посуду, а я, потягивая узбекское шампагне, овечьим взглядом робко прощупываю ее бесподобную попу под тонким трикотажным платьем цвета кофе-с-молоком. Интересно, почему не проступают трусики? И какой такой новомодной, затейливой формы эти трусики окажутся? Я натяну их себе на лицо и буду дышать. А может, а может трусиков там нет и вовсе?

Тетя уже два года не виделась с дядей, и думаю, станет сегодня мне легкой добычей. Мой первый день увенчается небывалым успехом у женщин.

Шампанское уже было — очередь за роскошной женщиной. Свобода, как гриться, вас встретит радостно у входа. Непременно войдем-с.

Первую большую ошибку в этой беспощадной партии, она делает, согласившись прогуляться со мной по Сергелям. Один ноль. Теперь ты, Таня, на краю пропасти. Анна Каренина уже на рельсах. Локомотив неминуемо на всех парах приближается.

Мы берем с собой пачку ментоловых «КЕНТ» и под понимающим взглядом мамы выпуливаемся во двор.

Кажется мы давно уже обсудили все детали на уровне взглядов. Остальное просто дело техники.

Самое главное, чтобы техника не сильно заржавела за бесцельно прожитые годы.

Катимся по лестнице вниз, и я узнаю каждый наскальный рисунок, слоган и даже царапину на стенах родного подъезда.

Я выпуливался отсюда когда-то в школу, мял здесь в восторге соседку Анюту, подглядывал под юбки восходящих женщин, пролетал галопом, несясь выгуливать нашу фамильную собаку, капал в обкуренные глаза нафтизин.

Теперь вот с прической типа «Три дня на свободе» дергано-жеманно спускаюсь с тетей Таней под руку. Строю в голове планы один грязнее другого.

Мы начинаем нарезать медленные витки по Сергелям. Мне все равно где гулять, лишь бы рядом с этим воплощением счастья.

Пускаю в ход все средства голодного мужского обаяния, и это падает на влажную благодатную внимающую почву. По взглядам Тани я вижу, что она тоже ждала меня всю жизнь.

Паша, дети, нукусы — все это было чудовищной ошибкой. Всю жизнь тетя ждала и любила одного меня.

Нежно обнимаю Таню за талию, слегка прижав руку к волнующим изначалиям ее жопы, где сейчас сосредоточился смысл жизни. Смысл жизни немного мешает мне идти, но мы перестраиваем ходьбу в ногу и плавно двигаемся дальше.

Все в Сергелях, как и в моем подъезде имеет символический смысл — вот окна Макса-шахматиста, там сегодня горит свет, вон Димона, Лешего, Альбы, корейца Игоря, сестренок-близняшек Наташи и Нади, открывшим нам всем по очереди сладостные глубины первого грехопадения.

Всем надо бы нанести визит. Но это завтра, завтра. Дайте мужику с этапа отдохнуть.

Сегодня есть дело поважнее. Дело все моей жизни. Так нам всегда думается перед первым заходом на очередную принцессу.

Когда мы с Таней поварачиваем в плохо освещенную тополиную аллею позади седьмой школы, я рывком разворачиваю мою тетушку, и гипнотически парализуя ее взглядом, очень нежно целую ее бархатно мягкие, чуть влажные губы. Она тут же откидывается мне на руку, и прерывисто дыша, возвращает поцелуй. Ей хорошо.

Совершенно теряю от этого голову, и единственная мысль, освещающая мрак пропасти, — куда я сейчас лечу это? Где же? Где же место чтобы спокойно сделать ей хорошо?

А? Где довести до конца начатое? Быстрей!

Точно не здесь, около седьмой. В двух шагах отсюда опорный пункт — где за время моей беспутной жизни в Сергелях сменилась плеяда кишлачных, приехавших покорять столицу участковых — сначала Копченный, потом Дикой и наконец преподобный Кришнадаст Госвами, в кабинете у которого красовалась когда-то и моя «особо опасная» ориентировочка. Вы сами меня таким назвали, менты.

Ну что? Вести ее обратно домой? Зажать ей рот ладонью в пене ванной?

Так ведь мать еще неизвестно сколько будет ковыряться перед сном. А если я не обрадую Танюшку в ближайшие минут двадцать, жестоко заболит низ живота, знаю по юношескому опыту. Попадет вот какая-нибудь — обцелуется до распухших губ, а дальше — не-а, домой пора. Куда же мне Танюшку мою теперь тащить?

Сергелийское кладбище! Вот куда! Если пройти сквозь аллейку позади седьмой школы, перемахнуть через большую сергелийскую дорогу, обогнуть гигантский комбинат корявой кухонной мебели, окажешься прямо на кладбище.

«Сергелийская клаха» и «Умерших вспомним» неровными буквами синей половой краски там когда-то расписался убитый жарехой Леший.

Вот куда мы сейчас рванем. По самой близкой дороге на кладбище.

Там, в тишине и покое, ты будешь так мучительно стонать, Татьяна. Жутковато немного, темно ведь уже, но уж больно невтерпеж.

Если прибавить шагу — доберемся минут за пятнадцать. Не переставая целовать, волоку, как вечно юный дракула, свою жертву на ночное кладбище. Там я тебя съем. Растерзаю. И восстали из могил злоебические силы!

Когда до кладбищенской стены остается метров двадцать пять, у Танечки, что-то перещелкивает в голове, в их непонятной женской голове такое часто бывает, особенно у целок, и она заявляет:

— Отведи меня, пожалуйста, домой. Сейчас же.

— Домой?

Какие нахрен сейчас домой могут быть, думаю, когда мы почти у цели! И ведь не целка же! Дочка говорят растет на земле померанской. И не предавалась разврату вроде года два? Да что с ними вечно с****ьми!

Чтобы снова настроить жертву на нужную мне волну, глубоко целую, из-за всех сил стараясь, чтобы она потеряла голову.

Не помогает. Ноет, как больной зуб.

— Ну, пожаааалустааа, ну не надооо, домой хочу! Отведи меня домой!!

Я не выдерживаю и рву на ней блузку брызгом пуговиц во все стороны. Я должен это увидеть! Я должен или не жить мне!

От вида ее груди моментально обалдеваю. Сердце рванувшись из горла падает к желудку микроинфарктом.

Кожа на Таниной груди нежная и какая-то атласная. Сами груди очень тяжелы на вид, совершенно круглые, как само счастье. Две или три непередаваемо правильно расположенные на грудях родинки доводят их до умопомрачительного совершенства.

Верхняя часть округлости упирается в черешневый сосок, и с соска же начинается изящнейший изгиб нижней. Какая красотища! Вокруг сосков гигантские розовато-коричневые, круги, а по краям кругов какие-то точки, слегка сами напоминающие соски, добавленные природой для завершения одной из самых лучших своих композиций. О, эти гросише русише сиськи!

А запах! Какой же мне в голову ударяет запах! Вы знаете, как пахнет подмышками у баб? Эстеты гребаные, да что вы понимаете? Всегда суйте первым делом нос к ней подмышки. Шанель номер сто.

Я впиваюсь в сосок, как безумный, со всей силы сдерживая себя, чтобы его не откусить.

А она вполне серьезно уже молотит меня руками по голове. Я знаю, если сейчас крепко взять ее за талию, можно резко наклонить ее назад и всей своей массой навалившись, бросить Танюшку на спину, так учил великий Сэнсэй. Легко. Потом сама расслабится и даст. И еще спасибо, сука, скажет.

Ну не могу же я насильно.

Не прет. Даже с голодухи и полного очумления от ее живой груди. Не могу и не просите даже!

Оттолкнув Таню резко в сторону, отбегаю к забору «Умерших вспомним», рву ширинку, двумя за годы привычными жестами, резко передергиваю затвор на бетон ограды.

Потом медленно вытираю о джинсы руки, прикуриваю и глухо говорю:

— Пошли домой…

Прошла целая вечность с тех пор, как я бежал по капустному полю прочь от Зангиоты. Говорят, будто каждые семь лет клеточный состав нашего организма полностью меняется. Если это так, то я уже совсем не тот человек, что был семь лет назад, и уж точно не тот, что четырнадцать.

Тогда от чего же мне почти каждую ночь снится командировка? Снятся по очереди то Сагит, то Рустам, то Баев с Сэнсэем, то Бахром с Хозяином? Как же здорово просыпаться на свободе!

Не приснилась ни разу одна только татарочка Рамиля. Как ни старался. Почему? Почти не помню ее лица. И фоток не осталось.

Да и вообще — была ли она, Рамиля? Был ли мальчик-то, может мальчика-то и не было?

Из афганского альбома.

Официально продекларированные цели США в войне, которая продолжается по сей день:

свержение режима талибов, освобождение территории Афганистана от влияния талибов, пленение и суд над участниками Аль-Каиды.

Однако по мнению некоторых журналистов, настоящей причиной послужил отказ талибов в прокладке Трансафганского трубопровода (Туркменистан — Афганистан — Пакистан — Индия) на условиях США. План вторжения США в Афганистан существовал ещё за полгода до взрывов 11 сентября.

Идея грандиозного проекта — Трансафганской трубы материализовалось в конце веселых девяностых годов прошлого века.

В этот период развал СССР значительно ослабил Россию, которой предлагалось разобраться со своими тараканами — приватизацией и демократизацией, проведенными с легким запашком тюремной баланды.

Заняв пьяного кремлевского дитятю этим очень даже благодарным занятием, американские и британские нефтяные концерны по дешевке урвали превосходные газовые и нефтяные контракты в Туркмении и Казахстане.

Почти халявной нефти и газа стало вдруг так много, что возник естественный вопрос доставки этих вкусных и полезных продуктов в потребительские корзины белых людей. Транспортировка через Иран отпадала сразу — по понятным причинам.

Использование существующих труб — советских, которые вдруг превратились в новейшее самое мощное оружие Российской Федерации — отпадало именно по этой причине.

И тогда американцы, плечом к плечу с саудовскими братьями и, отчего-то бразильцами, чирканули фломастером через девственные маковые поля Афганистана.

Подумать только — стоило Талибану выбрать нужную сторону и — сидел бы сейчас Мулла Омар в ООН бок о бок с Виталием Ивановичем Чуркиным…

КОНЕЦ ВТОРОЙ ЧАСТИ