Бегство г-на Монда

Глава V

Иногда он хмурился. Его светлые глаза становились неподвижными. И только они выдавали тревогу; однако в такие моменты он терял почву под ногами и даже мог бы, не сохраняй он к себе известного уважения, потрогать лакированные перегородки, чтобы убедиться, что они доподлинно существуют.

Он снова был в поезде, где стоял особый запах – запах ночных поездов. В четырех купе вагона второго класса шторы были задернуты, свет выключен, и когда г-н Монд в поисках места наудачу открывал дверцы, он беспокоил спавших людей.

Он стоял в коридоре, прислонясь к перегородке с номером на эмалированной табличке. Он поднял шторы, окно было темное, холодное, липкое; изредка мелькали огни небольших вокзалов побережья, и по чистой случайности их вагон всегда останавливался у фонарей с буквами "М" и "Ж".

Норбер курил. Он сознавал, что курит сигарету, держит ее в пальцах, выпускает изо рта дым – как раз это и сбивало его с толку, вызывало головокружение; он сознавал, он постоянно видел себя без зеркала, перехватывал какой-нибудь собственный жест, какую-нибудь позу и был почти уверен, что узнает их.

Однако, как он ни рылся в своей памяти, в подобной ситуации он еще не оказывался. Без усов! В поношенном готовом костюме!

Так тянулось до этого машинального движения... Он чуть повернул голову: в углу купе Жюли, прикрыв глаза, казалось, спала, хотя порой, глядя в пространство, словно размышляла о чем-то важном.

Жюли тоже являлась частью его воспоминаний. Он нисколько не удивился, увидев ее здесь. Он узнавал ее. Боролся с собой, отказываясь думать о предыдущей жизни.

Но вот уже много раз, он был в этом уверен, он давал себе слово утром все записать, но так и не собрался, – во всяком случае, раза три-четыре, никак не меньше, ему снился один и тот же сон: он плывет в лодке-плоскодонке, гребет длинными тяжелыми веслами, а вокруг пейзаж, который он, даже спросонья, даже на расстоянии помнит до мельчайших подробностей, пейзаж, которого он никогда не видел в своей жизни – зеленоватые лагуны, голубовато-фиолетовые холмы, какие бывают на полотнах старых итальянских мастеров.

Всякий раз, когда ему снился этот сон, он, узнавая местность, испытывал удовольствие, словно вернулся в знакомые края.

Но в поезде, при Жюли такое не представлялось возможным. Норбер был спокоен. Он рассуждал. Речь шла о сцене, которую он часто видел в исполнении других актеров и теперь страстно хотел пережить сам.

Вот почему он то и дело поворачивался к купе лицом, на котором читалось удовлетворение, когда он видел спящую спутницу...

Отсюда же вопросительный жест женщины, вздернувшей подбородок, когда поезд шумно въехал в вокзал побольше и новые пассажиры бросились брать вагон приступом! Жест означал: «Где это мы?»

Поскольку застекленная дверь была закрыта, Монд произнес, чеканя слоги так, чтобы она прочитала по губам:

– Тулон...

И повторил:

– Ту-лон... Ту-лон...

Она не поняла, знаками пригласив его в купе и указав на свободное место рядом; он вошел, сел, и голос его вновь обрел звучность:

– Тулон.

Она достала из сумочки сигарету.

– Дай прикурить.

Она впервые обращалась к нему на «ты», потому что, безусловно, тоже перешагнула определенный барьер.

– Спасибо... По-моему, лучше ехать в Ниццу.

Она говорила шепотом. В углу напротив спал седой, очень пожилой мужчина, а его жена, тоже немолодая, следила за ним, как за ребенком. Видимо, он плохо себя чувствовал, поскольку она уже давала ему маленькую зеленую таблетку. Она смотрела на Жюли и на г-на Монда. И Монду было стыдно, потому что он догадывался: она плохо думает о них. А еще потому, что она сердилась на Жюли: дым сигареты мог потревожить старика, но сказать об этом она не решалась. Поезд отошел от станции.

– Ты знаешь Ниццу?

Теперь «ты» не казалось уже столь естественным. Жюли употребила его явно преднамеренно. Г-н Монд мог бы поспорить, что сделала она это из-за дамы напротив: это было вполне логично и соответствовало сложившейся ситуации.

– Немного. Не очень хорошо.

По правде сказать, он провел там со своей первой женой три зимы подряд после рождения дочери: ребенок страдал бронхитом, и в то время врачи еще рекомендовали в таких случаях Ривьеру. Монды останавливались в большом буржуазном отеле на Английском бульваре.

– А я совсем не знаю.

Оба замолчали. Она докурила сигарету, неловко притушила окурок в узкой медной пепельнице, закинула ногу на ногу, потом в поисках удобного положения вновь вытянула ноги-Монд ясно видел их в голубоватой темноте, укуталась в шелковый платок и в конце концов положила голову на плечо спутника.

Это тоже пробудило в нем воспоминания... Впрочем, нет! В этой позе он десять, сто раз видел других, пытался представить их чувства, а теперь сам стал одним из действующих лиц, и молодой человек, стоявший в коридоре, – он, должно быть, сел в Тулоне – смотрел на него, прижавшись лицом к стеклу.

Потом последовали шествие по вокзальным перронам, через пути, привычная неспешная толкотня у выхода, поиски билетов по всем карманам...

– Уверяю, вы сунули их в левый кармашек жилета.

Она снова говорила ему «вы». Со всех сторон выкрикивали названия гостиниц, но она никого не слушала. Выбирала дорогу сама. Шла прямо, пробираясь через толпу ловчее спутника, и когда они вошли в здание вокзала, сказала:

– Багаж лучше оставить в камере хранения.

У них было только по чемодану, однако чемодан Жюли был тяжелым и, главное, громоздким. Таким образом, выйдя из вокзала, они не выглядели приезжими. Они сразу же направились к центру города; стояла теплая ясная ночь, но некоторые кафе были еще открыты. Вдали светились огни казино, и отблески их ложились на гладь залива.

Жюли не выражала ни восторга, ни удивления. Она несколько раз подворачивалась на высоких каблуках и теперь держала мужчину под руку, но вела все-таки она. Не говоря ни слова, она шла вперед со спокойствием муравья, которым движет инстинкт.

– Это и есть знаменитый Английский бульвар, да? Фонари, уходящие в бесконечность. Широкая полоса бульвара вдоль моря, маленькая желтая брусчатка, пустые скамейки, вереницы машин перед казино и роскошными о гелями.

Жюли не восхищалась. Она все шла, поглядывая на улицы, которые они пересекали, наконец свернула в одну из них, приблизилась к жалюзи, закрывавшим дверь пивной, заглянула в щель.

– Зайдем посмотрим?

– Это же кафе, – возразил он.

Но она указала на дверь в том же здании, рядом с кафе, на вывеску белыми буквами «Отель» над ней. Они вошли в освещенное пространство. Жюли устало опустилась на темно-красную банкетку и сразу же – там было много народа-открыла сумочку, поднесла к лицу зеркальце и провела по губам помадой.

– Есть хотите? – спросила она г-на Монда.

В Марселе они не поужинали: перед отходом поезда, пока еще было время, они не успели проголодаться.

– Что у вас есть?

– Отличные равиоли. Если желаете, луковый суп для начала. Или бифштекс с кровью.

Некоторые столики были уже заняты – люди ужинали; перед Мондом и Жюли тоже поставили приборы. Несмотря на свет электрических шаров, в воздухе, словно гризайль, витала усталость. Присутствующие говорили тихо, ели с полной серьезностью, как полагается на настоящей трапезе.

– Посмотрите в угол налево, – шепнула она.

– Кто это?

– Не узнаете? Парсонс, один из трех братьев Парсонс, воздушных акробатов. С женой. Не стоило бы ей надевать этот костюм – она в нем какая-то маленькая и толстая. Она заменила в номере Люсьена, одного из братьев, с которым в Амстердаме случилось несчастье.

Обычные люди. Мужчина, на вид лет тридцати пяти, выглядел, скорее, хорошо одетым рабочим.

– Должно быть, они здесь на гастролях... Смотрите! Тремя столиками дальше...

Жюли постепенно оживлялась, ее апатия исчезла; чтобы подчеркнуть сказанное, она то и дело хватала спутника за руку, надеясь вызвать у него восхищение.

– Жанина Дор! Певица.

Певица с бледным лицом, обрамленным лоснящимися волосами, с глубокими тенями вокруг огромных глаз, с кровавым ртом, черная, словно ворон, трагическая и надменная, сидела за столиком одна, распахнув манто, и ела спагетти.

– Ей, пожалуй, за пятьдесят. Несмотря на возраст, только она умеет своими песнями держать зал по часу в напряжении. Я должна взять у нее автограф.

Жюли внезапно поднялась и направилась к хозяину, который стоял возле кассы. Г-н Монд не знал, что она собирается делать. Их обслуживали. Он ждал. Увидел, как она уверенно заговорила с хозяином, а тот повернул к ней голову, очевидно, согласился, и она вернулась.

– Дайте мне квитанцию из камеры хранения.

Она отнесла квитанцию и возвратилась.

– У них есть один двухместный номер. Разумеется, если это вас не смущает. Впрочем, двух свободных комнат все равно нет, а потом, это выглядело бы странно. Смотрите! Четыре девушки справа от дверей... Танцовщицы.

Она ела сосредоточенно, как в Марселе, замечая, однако, все, что происходило вокруг.

– Хозяин сказал, что еще рано. Сейчас закончилась программа в мюзик-холлах, а казино и кабаре заработают только после трех. Интересно...

Он понял не сразу. Лоб женщины прорезала капризная складка. Должно быть, она подумала об ангажементе.

– Кормят здесь вкусно и недорого. Да и комнаты, кажется, чистые.

Они пили кофе, когда рассыльный доложил, что багаж доставлен и уже в номере. Несмотря на утомительную прошлую ночь, спать Жюли расхотелось. Она смотрела на Жанину Дор, которая через маленькую дверь направилась к гостиничной лестнице

– Они все живут здесь Через час появятся и остальные.

Еще час – ну, это уж слишком, даже чересчур Она выкурила последнюю сигарету, зевнула и поднялась.

– Пойдем.

Любовью они занялись лишь на третий день. Три суматошных дня. В их комнате с окнами на узенький дворик мебель была старая, мрачная, на полу – серый потертый ковер, из которого лезли нитки, кресло покрыто ковриком, обои скорее коричневые, чем желтые, в углу ширма, а за ней – туалет и биде.

В первый вечер Жюли раздевалась за ширмой; она вышла в пижаме в голубую полосочку, но уже ночью сняла брюки: они ее стесняли.

Г-н Монд спал на соседней постели; кровати разделял ночной столик и коврик. Спал он плохо: сказывался ужин. Несколько раз, услышав в пивной шум, он хотел спуститься вниз и попросить соды.

Он встал в восемь, тихо оделся, не разбудив спутницу, которая сбросила с себя одеяло: радиатор шпарил нещадно, в комнате было жарко и душно. Может быть, это и угнетало его ночью.

Он спустился вниз, оставив чемодан на виду: пусть Жюли не думает, что он сбежал. В пустом кафе обслужить Монда было некому, и он отправился завтракать в какой-то бар, полный рабочих и служащих; потом погулял у моря, забыв о том, другом море, на берегу которого когда-то мечтал распластаться и выплакаться

Может быть, он еще не освоился? В светло-голубом по-детски небе – таким же, как на школьной акварели, было и море – гонялись друг за другом белые на солнце чайки; поливальные машины чертили мокрые полосы на щебенке дорог.

Он вернулся около одиннадцати, по привычке постучал в дверь.

– Войдите.

Она не знала, что это он. В трусиках и лифчике, включив в патрон лампы электрический утюг, она гладила свое вечернее шелковое платье.

– Хорошо спали? – спросила она.

Поднос с завтраком стоял на ночном столике.

– Через полчаса я буду готова. Который час? Одиннадцать? Вы не подождете меня внизу?

Монд ждал ее, просматривая местную газету. Он уже привык ждать. Они позавтракали еще раз, теперь вдвоем. Потом вышли на улицу и направились на Английский бульвар; возле казино она снова попросила его подождать и исчезла в игорном доме.

Затем она потащила его на одну из центральных улиц.

– Подождите меня...

На эмалированной табличке греческое имя и слово «импресарио».

Жюли вернулась взбешенная.

– Свинья! – бросила она, ничего больше не объясняя. – Может, погуляете один?

– А вы куда?

– Мне еще надо пройтись по двум адресам.

И, свирепо стиснув губы, она зашагала по улицам незнакомого ей города, расспрашивая полицейских, поднимаясь на верхние этажи, вытаскивая из сумочки записки с новыми адресами.

– Я знаю, где можно выпить аперитив.

Они оказались в «Арке», элегантном баре. Прежде чем войти, Жюли подкрасилась. Держалась она вызывающе. Г-н Монд понял: ее стесняет его убогий вид. Она даже сомневалась, сумеет ли он прилично вести себя в таком заведении, и потому сделала заказ сама, повелительным тоном, усевшись на высокий табурет и положив ногу на ногу:

– Два розовых, бармен.

Она демонстративно грызла оливки. Пристально разглядывала посетителей – и мужчин, и женщин. Злилась, что никого не знает, что она новенькая, на которую все смотрят не без удивления из-за ее дешевого платья и скромного пальто.

– Пойдем обедать.

У нее нашелся адрес и для этого. Потом, с некоторым смущением, она сказала:

– Не возражаете, если вернетесь один?.. О, дело совсем не в том, о чем вы думаете. Поверьте, после всего, что я пережила, мужчины мне опротивели, и теперь уж я не попадусь на удочку. Но я не хочу быть вам обузой. У вас ведь своя жизнь, верно? Вы были так любезны! Я уверена, что встречу кого-нибудь из знакомых. В Лилле я перезнакомилась со всеми артистами, которые приезжали на гастроли...

Спать он не лег, а пошел прогуляться в одиночестве по улицам. Потом, уже устав ходить, забрел в кино. Еще один знакомый образ, который наплывал из таинственных запасников памяти: билетерша с электрическим фонариком ведет одинокого пожилого мужчину по темному залу, где уже начался фильм, звучат голоса, и на экране жестикулируют люди, более крупные, чем в натуре.

Когда он вернулся в «Жерлис» – так называлась его гостиница и пивная, – в зале за столиком он заметил Жюли среди группы акробатов. Она видела, как он проходил. Он понял, что она говорит о нем. Он поднялся в номер, а она пришла четверть часа спустя и в этот раз разделась при нем.

– Он обещал похлопотать обо мне. Шикарный тип.

Его отец, итальянец, был каменщиком, и он начал с того же.

Еще день, потом другой, и г-н Монд стал уже привыкать, порой даже не думал об этом. В тот день после обеда Жюли решила:

– Я посплю часок – ночью поздно вернулась. Вы днем не спите?

Ему тоже хотелось спать. Они поднимались друг за другом, и он представил себе пару, пары, сотни пар, поднимающихся именно так по ступенькам лестницы. И на него повеяло теплом.

Номер еще не убирали. Обе разобранные постели являли глазам синеватую белизну простыней; на подушке Жюли остались следы губной помады.

– Вы не раздеваетесь?

Обычно, когда он отдыхал днем – в Париже, в прежней жизни, ему это изредка удавалось, – он укладывался в одежде, подложив под обувь газету. Он снял пиджак, жилет. Знакомым уже ему извивающимся движением Жюли стянула платье через голову.

Она не слишком удивилась, когда он с расширенными от смущения глазами подошел к ней. Она явно ждала.

– Задерни шторы.

Она легла, оставив возле себя место. Думала о чем-то своем. Каждый раз, глядя на Жюли, он видел у нее на лбу складку, которую хорошо знал.

В сущности, она не сердилась. Так оно было естественнее. Но возникли новые проблемы, и спать ей вдруг расхотелось. Подперев голову рукой, упершись локтем в подушку, она смотрела на него с новым интересом, словно теперь получила право требовать у него отчета.

– А все-таки, чем ты занимаешься? И, поскольку он не понял точный смысл ее вопроса, она добавила:

– В первый день ты сказал, что ты рантье. На рантье ты не очень-то смахиваешь. По-моему, они выглядят иначе. Чем ты занимался раньше?

– Раньше чего?

– Ну, до того, как уйти?

Она неотвратимо приближалась к истине, как и тогда, когда ночью, сойдя с поезда в Ницце, шла к «Жерлису», где оказалась на своем месте.

– У тебя жена. И ты говорил, что есть дети. Как же ты ушел?

– Вот так.

– Поссорился с женой?

– Нет.

– Она молодая?

– Почти моих лет.

– Понятно.

– Что вам понятно?

– Тебе просто захотелось погулять. А когда кончатся деньги или устанешь...

– Нет, здесь другое.

– Что же тогда?

И он смущенно, стыдясь главным образом все опошлить глупыми словами на разобранной постели перед женщиной с обнаженной грудью, которую она теперь от него не прятала и которая больше не вызывала у него никаких желаний, пробормотал:

– Мне все надоело.

– Ну, как знаешь, – вздохнула она.

Жюли пошла мыться – сделать это сразу после любовных утех она поленилась – и из-за ширмы продолжала:

– Странный ты все-таки человек.

Он одевался. Спать уже не хотелось. Он не чувствовал себя несчастным. Даже мерзкий гризайль атмосферы был частью его стремлений.

– Тебе хоть нравится в Ницце? – спросила она еще, выйдя голой, с полотенцем в руке.

– Не знаю.

– И я тебе еще не надоела? Говори прямо. Я думаю, как же мы оказались вместе? Это не в моем характере... Парсонс обещал мне помочь. Он в хороших отношениях с художественным руководителем «Пингвина». Я скоро выкарабкаюсь.

Зачем она говорит, что бросит его? Он не хотел этого, что и попытался дать ей понять:

– Мне сейчас так хорошо...

Взглянув на него – она как раз надевала бюстгальтер, – Жюли расхохоталась; он впервые услышал, как она смеется.

– Да ты шутник! Словом, когда захочешь уйти, скажи... Позволь дать тебе один совет: купи себе другой костюм. Надеюсь, ты не скуп?

– Нет.

– Тогда оденься поприличней. Хочешь, я схожу с тобой? У твоей жены вкуса нет, что ли?

Она снова легла. Закурила сигарету, пустила дым в потолок.

– Если дело только в деньгах, скажи, не стесняйся.

– У меня есть деньги.

Пачка купюр, завернутых в газету, все еще лежала в чемодане, и он машинально взглянул на него. С тех пор как они остановились в «Жерлисе», он не закрывал чемодан на ключ, боясь обидеть свою спутницу. Под предлогом необходимости кое-что оттуда достать он убедился: пакет на месте.

– Ты уходишь? Не зайдешь за мной часов в пять?

Днем г-на Монда можно было видеть на набережной; он сидел на скамейке, опустив голову, щурясь от солнца и синевы моря, где перед ним молнией проносились чайки.

Он сидел не шевелясь. Вокруг играли дети; иногда обруч заканчивал свой бег у его ног, иногда к нему подлетал мяч. Казалось, он спит. Лицо его как-то отяжелело, одрябло, губы оставались полуоткрыты. Несколько раз он вздрагивал: ему слышался голос г-на Лорисса, кассира. Ни о жене, ни о детях он не вспомнил ни разу, а вот старый педантичный служащий всплывал в его памяти.

Он забыл о времени, и отыскала его Жюли.

– Так и знала, что ты прилип к скамейке.

Почему? Этот вопрос долго мучил его.

– Пойдем купим тебе костюм, пока еще магазины открыты. Видишь, я думаю о тебе, а не о себе.

– Мне надо зайти в гостиницу за деньгами.

– Ты оставляешь деньги в номере? Ну, ты глупишь. Особенно если их много.

Она ждала его внизу. Чтобы не отцеплять скрепку, он взял пачку в десять тысяч франков. Горничная убирала коридор, но видеть его не могла: он закрыл дверь. Слова Жюли встревожили его. Он влез на стул и положил пакет сверху на шкаф.

Она повела его в английский магазин готовой, но элегантной одежды. Сама выбрала ему брюки из тонкой серой шерсти и темно-синий двубортный пиджак.

– В фуражке вполне сойдешь за владельца яхты.

Она настояла, чтобы он купил себе летние туфли из светло-коричневой кожи.

– Теперь совсем другое дело. Иногда я спрашиваю себя...

Больше она ничего не сказала, лишь взглянула на него украдкой.

Она, видимо, уже приезжала в «Арку» одна, потому что, когда они вошли в гостиницу, бармен сделал ей незаметный знак, а какой-то молодой человек подмигнул.

– Невеселый у тебя видик.

Они пили. Ели. Потом пошли в казино, где Жюли почти два часа играла в шар [4] и, выиграв сначала две или три тысячи франков, просадила затем все, что у нее было в сумочке.

Раздосадованная, она дала сигнал:

– Пошли!

Они уже привыкли ходить вместе. Устав, Жюли брала его под руку. Машинально они замедляли шаг за несколько метров от гостиницы, словно люди, которые возвращаются к себе.

Зайти в пивную она не захотела.

Они закрыли дверь. Жюли заперла ее на задвижку – она всегда принимала эту меру предосторожности.

– Где ты прячешь деньги? Он указал на шкаф.

– На твоем месте я поостереглась бы.

Он залез на тот же самый стул, что днем, провел рукой по верху, но обнаружил лишь толстый слой пыли.

– Ну, что там?

Он оцепенел. Она потеряла терпение.

– Что ты стоишь как истукан?

– Пакет исчез.

– Деньги?

Подозрительная от природы, она не поверила.

– Пусти, я сама посмотрю.

Ей не хватало роста даже со стула. Она сбросила вое со стола, забралась на него,

– А сколько было?

– Почти триста тысяч франков. Чуть меньше.

– Что ты сказал?

Ему стало стыдно столь огромной суммы.

– Триста тысяч.

– Надо немедленно предупредить хозяина и вызвать полицию. Я сейчас... Он удержал ее.

– Нет. Нельзя.

– Почему? Ты спятил?

– Не надо. Я объясню тебе. Впрочем, это пустяки. Я найду выход. Мне пришлют деньги.

– Так ты богат?

Теперь она просто злилась. Казалось, она сердится на него за то, что он ее обманул; она легла, не говоря ни слова, отвернулась и на его: «Спокойной ночи» ответила неразборчивым ворчанием.