Белая акула

9

В каюте лодки Саймон Чейс наклонился к самому экрану телемонитора и ладонью загородил его от света. Летнее солнце еще не поднялось над горизонтом, но сияние струилось в иллюминатор и засвечивало изображение на экране. Медленно движущаяся белая точка была едва различима.

Чейс провел пальцем линию на экране, проверил направление по компасу и произнес:

– Вот она. Разворачивается на сто восемьдесят.

– Что она делает? – спросил помощник, Длинный Палмер, крутанув штурвал вправо и направляя лодку на юг. – Позавтракала у Блока и назад в Уотерборо на ленч?

– Сомневаюсь, что она голодна, – откликнулся Чейс. – Наверное, так набила брюхо китовым мясом, что неделю есть не будет.

– Или больше, – вмешался Макс, сын Чейса, сидевший на скамейке лицом к монитору и педантично переносивший с него данные в таблицу. – Некоторые из серых акул могут обходиться без еды больше месяца.

Замечание было брошено с деланной небрежностью, словно подобные откровения из области морской биологии не сходят с языка у любого двенадцатилетнего мальчишки.

– А-а, простите, Жак-Ив Кусто, – фыркнул Длинный.

– Не обращай внимания на Длинного, он просто ревнует, – сказал Чейс, касаясь плеча Макса. – Ты прав.

Он был горд и тронут, потому что знал: Макс из кожи вон лезет, пытаясь внести свою лепту в налаживание их взаимоотношений, которые при другом стечении обстоятельств давным-давно сложились бы.

Длинный кивнул в сторону берега и предложил:

– Давай скажем ребятам на пляже, что леди не хочет есть. Их это повеселит.

Чейс посмотрел сквозь иллюминатор на каменистый пляж Уоч-Хилла, штат Род-Айленд. Хотя не было еще девяти утра, несколько семей уже приехали сюда – с корзинками для пикников и автомобильными камерами. Молодые серфингисты в гидрокостюмах качались на зыби, ожидая настоящей волны, – вероятно, тщетно, поскольку ветра не было и не предвиделось.

Саймон улыбнулся при мысли о суете и панике, возникших бы, если бы эти люди имели хоть малейшее представление о том, зачем невинно выглядящая белая лодка курсирует туда и обратно менее чем в пятистах ярдах от пляжа. Народ любит читать об акулах, смотреть о них фильмы; приятно думать, что ты понимаешь акул и хочешь защищать их. Но скажите людям, что где-то в воде в радиусе десяти миль плавает акула, особенно большая белая акула, – и их любовь немедленно сменится страхом и отвращением.

Если бы эти люди знали, что он вместе с Максом и Длинным выслеживает шестнадцатифутовую белую акулу весом больше тонны, их привязанность превратилась бы в жажду крови. Они стали бы верещать: «Убей ее!» А как только кто-нибудь убил бы ее, немедленно снова начались бы разглагольствования о том, как они любят акул и как необходимо защищать все творенья Господни.

– Акула поднимается, – сказал Макс, считывая числа на экране.

Чейс снова нагнулся к монитору, загораживая его от света.

– Верно, она прохлаждалась на двухстах футах, а теперь уже меньше чем на ста, – подтвердил он.

– Где между нами и Блоком она нашла двести футов? – спросил Длинный.

– Там должна быть какая-то впадина. Говорю тебе, Длинный, акула знает свою территорию. В любом случае, она лезет вверх.

Чейс снял с крючка на переборке камеру, снабженную объективом с переменным фокусным расстоянием от 85 до 200 мм, и повесил на шею.

– Пойдем поглядим, что она нам покажет, – предложил он Максу, а Длинному бросил: – Проверь монитор, а потом проследи, чтобы она куда-нибудь не смылась. – Он пошел к двери и снова посмотрел на берег. – Надеюсь, она не всплывет между нами и пляжем. Коллективная истерия нам не нужна.

– Ты имеешь в виду Матоуэн-Крик в тысяча девятьсот шестнадцатом, – заметил Макс.

– Угу. Но у них были причины для истерики. Акула убила троих.

– Четверых, – уточнил Макс.

– Четверых. Извини.

Чейс улыбнулся и посмотрел на сына. Он пока еще мог смотреть на него сверху вниз, но уже с трудом: мальчик вырос до пяти футов и десяти дюймов – долговязое подобие Саймона, но более поджарый и симпатичный – от матери ему достались тонкие нос и губы. Чейс взял с полки бинокль и протянул Максу:

– Давай поглядим, найдешь ты ее или нет.

– Никогда не спорь с детьми об акулах. Дети знают акул. Акул и динозавров, – предупредил Длинный Чейса.

Верно, подумал Чейс, дети помешаны на динозаврах, а большинство детей – и на акулах. Но он никогда не встречал ребенка, знавшего об акулах хотя бы половину того, что знал Макс. Чейса это радовало, но также вызывало печаль и причиняло боль, потому что акулы всегда оставались главным, если не единственным, связующим звеном между отцом и сыном. Последние восемь лет они жили врозь и виделись лишь изредка, а еженедельные междугородные переговоры, вопреки телевизионной рекламе телефонных компаний, не позволяли протянуть руку и дотронуться до собеседника.

Саймон и мать Макса поженились слишком рано и слишком поспешно. Она была наследницей лесопильной империи, а он – безденежным участником движения «Гринпис». Они исходили из той наивной предпосылки, что ее деньги и его идеализм во взаимодействии облагодетельствуют планету, а их самих вознесут в райские кущи. Однако вскоре выяснилось, что, хотя у них имелись общие идеалы, представления о путях достижения цели, мягко говоря, не совпадали. По мнению Коринны, борьба в первых рядах защитников окружающей среды включала в себя организацию встреч на теннисных кортах, в плавательных бассейнах, за коктейлями и на формальных вечерах танцев в пользу движения; а Саймон полагал необходимым неделями отсутствовать дома, жить в вонючих носовых кубриках судов-развалюх и воевать с безжалостными иностранцами в открытом море.

Они пытались найти компромисс: Саймон научился играть в теннис и произносить речи, она – нырять с аквалангом и различать Odontoceti[6]и Mysticeti[7]. Но через четыре года дрейфа друг от друга они сошлись на том, чтобы разойтись... Навсегда.

Единственным результатом их брака стал Макс – красивее, умнее и чувствительнее каждого из них.

Макс остался с Коринной: у нее были деньги, большая и заботливая семья, дом, даже несколько домов, и – на момент завершения бракоразводного процесса – устойчивые отношения с неким нейрохирургом, лучшим теннисистом Северной Калифорнии в одиночном разряде.

Саймон – единственный сын скончавшихся родители _ не имел постоянного дохода, определенного места жительства и ограничивался мимолетным общением с различными женщинами, главной ценностью которых были внешность и половой энтузиазм.

Коринна предложила Чейсу через своего адвоката замечательное финансовое соглашение – она не была ни злой, ни мстительной и хотела, чтобы отец ее сына располагал средствами содержать достойный дом для приема Макса, но в припадке ханжеского благородства Чейс отказался.

Несколько раз с тех пор Чейс сожалел о своем отказе, расценивая его теперь как неуместное и глупое проявление мужского шовинизма. Эти деньги он мог бы употребить с пользой, особенно теперь, когда институт – его институт – балансировал на грани банкротства. Саймона терзал искус пересмотреть свое решение, позвонить Коринне и согласиться принять ее последнее благодеяние. Но пока он не смог заставить себя это сделать.

Что озадачивало Саймона, чего он не мог постичь, так это того, каким образом его сын, несмотря на годы и тысячемильные расстояния, несмотря на защитные механизмы частных школ, загородных клубов и трастовых фондов, смог увидеть и сохранить образ отца как искателя приключений, человека, к которому нужно не просто стремиться, но которого нужно стремиться превзойти.

Выйдя вслед за Максом на открытую корму сорокавосьмифутовой лодки, Чейс сдвинул на глаза солнцезащитные очки. День грозил невыносимым зноем – даже здесь, в океане, жарче тридцати пяти градусов, – один из тех дней, что редко случались прежде, но становились все более обычными в последние годы. Десять лет назад в Уотерборо насчитывали восемь дней, когда температура превышала тридцать градусов; три года назад – тридцать девять дней; в этом году метеорологи обещали пятьдесят дней жарче тридцати и до десяти дней – под сорок градусов.

Используя объектив с переменным фокусным расстоянием как телескоп, Чейс осмотрел стекловидную поверхность моря.

– Что-нибудь видишь? – спросил он Макса.

– Пока нет. – Макс оперся локтями на фальшборт, чтобы держать бинокль устойчивей. – На что акула должна быть похожа?

– Если она выйдет погреться в такой день, как сегодня, спинной плавник будет торчать как парус.

Чейс увидел плывущую шину; пластиковую емкость из-под молока; один из пластиковых контейнеров на шесть банок, которые душат черепах и птиц, попадающих в них; шарики нефти – достигнув пляжа, они пристанут к детским пяткам, и взрослые выругаются по поводу загрязнения моря. Сегодня, по крайней мере, ему не попадались части человеческих тел или шприцы. Прошлым летом женщину на городском пляже пришлось успокаивать после того, как четырехлетний сын преподнес ей сокровище, найденное в полосе прибоя, – человеческий палец. А мужчина отобрал у своей собаки нечто выглядевшее резиновым мячом, но оказавшееся идеальным шаром из продуктов канализационных стоков.

Саймон посмотрел за корму на кабель в резиновой изоляции, удерживавший датчик слежения, и проверил узел на фале, фиксировавший датчик на заданной глубине. В мотке провода на палубе у него за спиной было триста футов, но вода здесь изобиловала отмелями, дно было неровным, и они не опускали датчик глубже пятидесяти футов. Фал начал перетираться. Вечером следовало его заменить.

– Акулу видишь еще? – крикнул он вниз Длинному.

Последовала пауза, пока Длинный смотрел на экран.

– Она поднялась примерно до пятидесяти, – прокричал тот в ответ. – Прямо как будто подвешена. А сигнал сильный и чистый.

Чейс мысленно обратился к акуле, умоляя ее всплыть и показаться – не столько ему, сколько Максу. Прежде всего Максу.

Они выслеживали ее два дня, записывая данные о скорости, направлении и глубине движения, температуре тела, – жадные до любой информации о самом редком из великих хищников океана, – но наблюдали только белое отражение сигнала на зеленом экране. Саймон хотел, чтобы они снова увидели акулу и Макс мог насладиться ее совершенством и красотой; хотелось также убедиться, что с акулой все в порядке, она ничем не заразилась и у нее нет воспаления в том месте, где буксировочным крючком было прицеплено электронное сигнальное устройство. Крючок закреплен очень удачно, в грубой шкуре за спинным плавником, но этих животных осталось так мало, что он старался избежать даже малейшей опасности причинить им вред.

Они нашли акулу почти случайно, как раз вовремя, чтобы не допустить ее превращения в охотничий трофей, помещаемый на стене в баре.

Чейс поддерживал хорошие отношения с местными рыбаками-профессионалами, но никогда не принимал участия в разговорах о сокращении улова и оскудении рыбных запасов. Он не мог присутствовать сразу везде, и рыбаки были нужны ему как глаза и уши в океане, чтобы предупредить о природных и антропогенных аномалиях: массовой гибели рыб, неожиданном цветении водорослей или нефтяных пятнах.

Его подчеркнутый нейтралитет оправдался вечером в четверг. В институт позвонил рыбак, достаточно разумный, чтобы не использовать радио, которое могли слушать на каждой лодке в трех штатах. Он сообщил Чейсу, что видел мертвого кита, дрейфующего между островом Блок и Уоч-Хиллом. Тушу уже объедали акулы, но стайные, в основном – голубые. Редкие одиночки-белые еще не напали на след.

Но они нападут – те немногие, что еще бороздили бухту между Монтоком и мысом Джудит. И скоро нападут.

Слух дойдет до владельцев лодок, сдаваемых внаем; шкиперы позвонят своим лучшим клиентам и пообещают им – за сто или двести долларов в день – выход на один из наиболее желанных морских трофеев, верховного хищника, самую крупную плотоядную рыбу в мире, людоеда – большую белую акулу. Они быстро найдут кита, потому что его труп виден на экранах радаров, и будут кружить вокруг него, пока клиенты снимают захватывающее представление: вращающиеся глаза и подвижные челюсти, отрывающие от кита пятидесятифунтовые куски. А потом, опьяненные мечтой продать такую челюсть за пять или десять тысяч долларов и не замечающие возможности заработать гораздо больше, оставив акулу в живых и предложив привилегированным клиентам исключительное право съемки, они загарпунят ее и убьют... Потому, скажут они себе, что если не мы, то кто-то еще.

Это называется спорт. Для Чейса здесь было столько же спорта, сколько в том, чтобы застрелить собаку, когда она ест.

Он и другие ученые от Массачусетса до Калифорнии и Флориды уже несколько лет пытались «пробить» закон об официальном объявлении белых акул охраняемым видом, как это сделали кое-где в Австралии и Южной Африке. Но белые акулы не млекопитающие, не отличаются сообразительностью, не всплывают улыбнуться детям, не «поют» и не издают милые звуки, общаясь между собой, не прыгают за деньги сквозь кольца перед посетителями. Они остаются прожорливыми рыбами, порой – хотя и редко, много реже, чем пчелы, змеи, тигры или молния, – убивающими человека.

Все соглашались, что белые акулы – чудо эволюции, что они пережили, почти не изменившись, десятки миллионов лет, что они великолепны с биологической точки зрения и не до конца постижимы с медицинской; что они играют важнейшую роль в поддержании баланса в морской пищевой цепи. Но во времена бюджетных ограничений и противоречивых приоритетов очень немногие готовы были прилагать усилия для защиты животного, воспринимавшегося просто как рыба, которая ест людей.

Чейс был уверен: осталось недолго, может быть не далее начала следующего тысячелетия, до их полного исчезновения. Дети увидят головы белых акул на стенах и фильмы о них по каналу «Дискавери», но уже через поколение от них не останется даже воспоминаний – белые акулы станут не более реальными, чем динозавры.

Первым его побуждением после разговора с рыбаком было взять взрывчатку, найти кита и разнести его на куски. Это лучшее решение, наиболее быстрое и продуктивное: кит исчез бы с экранов радаров, акулы рассеялись бы. Но и самое опасное, потому что уничтожение туши кита – федеральное преступление.

Акт об охране морских млекопитающих представлял собой образец противоречивого закона. По положению, никто – ни ученый, ни праздный любопытный, ни кинооператор, ни рыбак – не мог приблизиться к киту, как живому, так и мертвому. Неважно, что движение за спасение китов (в том числе и данный Акт) родилось после демонстрации замечательных фильмов, снятых многоопытными профессионалами. Неважно, что туша кита оборачивалась экологической катастрофой. Связавшийся с китом превращался в преступника.

Прошли те дни, когда Чейс стоял в рядах смутьянов из движения в защиту окружающей среды. Пять лет назад он принял решение работать в рамках системы, а не вне ее. Саймон проглотил свою ярость, поцеловал несколько задниц и добился стипендий, чтобы завершить образование, а потом вернулся в Уотерборо – без особого представления о собственных намерениях. Он мог преподавать либо продолжить обучение, но устал от несвободы классных комнат и лабораторий: он хотел учиться, делая что-то. Существовала возможность получить работу в Вудс-Холе, или в Скриппсе, или в каком-нибудь другом из институтов моря в стране, но он никак не мог собраться написать докторскую диссертацию и не был уверен, что ему предложат что-то стоящее.

Одно для Чейса было абсолютно ясно: жизнь его неотделима от моря.

Саймон полюбил море сразу, с первой встречи, когда отец взял его на борт «Мисс Эдны» и дал насладиться ощущением, звуками и запахами моря. Он научился обожать и уважать не только само море, но и создания, его населяющие, и людей, которые занимаются ими.

Особенно, хотя в понимании его отца извращенно, воображение Чейса поразили акулы. Тогда, казалось, акулы были везде: грелись в лучах солнца на поверхности, штурмовали сети, полные бьющейся рыбы, шли по кровавому следу лодки, когда за борт выбрасывали рыбьи потроха. Сначала его очаровал их неустанно угрожающий вид, но после, по мере того как он все больше и больше читал об акулах, Саймон увидел в них чудесное воплощение непрерывности природы: акулы не менялись в течение миллионов лет – мощные, почти не подверженные заболеваниям, поражающим других животных. Природа, создав их, словно решила: «Это хорошо».

Чейс по-прежнему любил акул и, хотя больше их не боялся, боялся теперь за них. По всему миру их безжалостно избивали – подчистую и без малейшего осознания творимого: иногда – ради плавников для супа; иногда – ради мяса; иногда – просто потому, что считали отвратительными.

По случайному совпадению Чейс вернулся в Уотерборо именно тогда, когда продавался небольшой остров между Блоком и Фишерсом. Штат Коннектикут забрал его у банка, переживавшего тяжелые времена, и выставил на аукцион, чтобы получить налог с реализации. Тридцатипятиакровый участок, поросший кустарником и усыпанный обломками скал, для коммерческой эксплуатации слишком отдаленный и непривлекательный, а из-за отсутствия выхода на коммунальные службы не представлявший интереса для частных владельцев недвижимости.

Чейс, однако, решил, что крошечный остров Оспри – идеальное место для океанографических исследований. Используя выручку от продажи родительского дома и рыболовецкой лодки, он выложил за остров наличные, оплатив балансовую стоимость, и основал там Институт моря.

Трудностей с поиском проектов, достойных разработки, не возникало: сокращение рыбных запасов, исчезновение морских видов флоры и фауны, загрязнение – все требовало внимания. Другие группы и институты, конечно, выполняли схожие работы, и Чейс пытался своими исследованиями дополнить их, но при этом всегда выделял, сколько мог, время и деньги на собственную тему – на акул.

И теперь, в тридцать четыре года, став директором института, Чейс, как ни противно в этом сознаваться, фактически обладал членской карточкой правящего класса. Он набирал солидную репутацию в научном сообществе благодаря своим трудам по акулам; его статьи об их иммунной системе принимали ведущие журналы – статьи оценивались как интересные, хотя и немного эксцентричные. А самого Чейса считали ученым, заслуживающим внимания, – идущим вверх.

Тем не менее, он знал, если его поймают при взрыве кита, он будет немедленно дискредитирован, а также оштрафован и, возможно, предстанет перед судом.

Саймон нашел компромисс. По факсимильной связи он направил сообщения в Агентство по охране окружающей среды в Вашингтоне и Департамент по охране окружающей среды в Хартфорде, испрашивая срочного разрешения не на уничтожение кита, а на его перемещение для того, чтобы обезопасить общественный пляж. Он не имел представления о том, в какую сторону движется туша, но знал, что угроза прозвучит убедительно: ни одна из властей – федеральная, штата или местная – не захочет нести расходы (в размере, возможно, до ста тысяч долларов) по эвакуации с пляжа пятидесяти тонн гниющего китового мяса. Чейс указал неверные координаты местоположения кита, сообщив данные по той точке, куда предполагал его отбуксировать. Если бы разрешения ему не дали, он мог заявить, что не трогал тушу, а если бы дали – оттащить ее дальше, в открытый океан, где едва ли до нее доберется какой-нибудь рыболов-спортсмен.

Чейс не стал дожидаться ответов. Они с Длинным погрузили в институтскую лодку крюки-кошки, бухту каната и отправились искать кита. Нашли сразу и около полуночи, в свете луны, вонзили кошки в гниющее мясо и начали буксировать тушу в Атлантику, за остров Блок. Их преследовал мерзкий смрад разложения и ужасные хрюкающие звуки, которые издавали акулы, выпрыгивающие из воды, чтобы вырвать кусок жирной плоти.

Это был молодой горбач, и с первым светом зари они увидели, что его убило. Словно саван, вокруг головы кита плыли рыбачьи сети. Он напоролся на огромную промысловую сеть, еще сильнее запутался, когда метался в попытках вырваться, и наконец задушил себя.

Белая акула появилась вскоре после восхода, большая зрелая самка, вероятно – пятнадцати или двадцати лет, в лучшем для размножения возрасте. Беременная, как выяснил Чейс, когда акула перевернулась на спину, глубоко погружая тяжелую голову в розовое мясо китового бока и показывая вздутый живот и половую щель.

Никто точно не знает, как долго живут большие белые или когда начинают давать потомство, но существующая теория предполагает, что максимальный их век – от восьмидесяти до ста лет, а половая зрелость наступает примерно в десять лет, после чего самки рожают одного-двух детенышей раз в два года.

Убить ее, повесить голову на стенку и продать зубы – означало бы не просто убить одну большую белую акулу.

Это означало уничтожить, может быть, до двадцати поколений акул.

Крючок с передатчиком они вонзили быстро и легко. Акула не почувствовала укола и не перестала есть. Несколько минут они наблюдали ее, и Чейс делал снимки. Потом, когда они собрались домой, Длинный включил радио и услышал, как рыбаки по найму всюду болтают о ките. Рыболов-профессионал, очевидно, зашел в бар и, чувствуя долг исполненным, так как сначала позвонил в институт, не смог устоять перед искушением похвастаться перед приятелями и рассказал им про кита.

«Куда он делся? – будут гадать рыбаки. – Кто его забрал? Чертово правительство? Эти шизанутые из института? На восток. Его наверняка утащили на восток от Блока».

Рыбаки неизбежно придут. Придут, чтобы прикончить беременную акулу.

Чейс и Длинный не дискутировали. Они извлекли из лодки брикет пластиковой взрывчатки, сохранившейся от строительства институтских доков, и аккуратно разместили заряды в наиболее удаленных от питающейся акулы частях кита. Они взорвали заряды один за другим, развалив китовую тушу на куски, которые немедленно стали расплываться в стороны и тонуть. Цель для рыбачьих радаров исчезла; теперь они никогда не смогут найти останки кита – не найдут и акулу.

Акула, преследуя куски китового жира, погрузилась в безопасную глубину.

Если агентство или департамент захотят начать против него дело, подумал Чейс, пусть себе. Свидетелей не было, доказательства весьма слабые, а если у кого-то из рыбаков хватит ума вычислить, кто это сделал, и достанет глупости подать жалобу, он накажет сам себя, признав, что намеревался подойти к мертвому киту ближе дозволенного законом.

Важнее всего, что акула останется жива.

Они опустили приемник излучения и еще несколько часов шли за белой, двинувшейся к востоку, на большую глубину, а потом повернувшей на север.

При обычных обстоятельствах Чейс преследовал бы акулу непрерывно, потому что перерыв означал риск потерять ее: она могла уйти за пределы досягаемости передатчика, и снова отыскать ее прежде, чем сядут батарейки – через два, максимум три дня, – было бы очень трудно.

Но в этот вечер рейсом из Сан-Вэлли через Солт-Лейк-Сити и Бостон в аэропорт Гротон в Нью-Лондоне прилетал Макс. В первый раз Макс собирался провести с отцом целый месяц, и Саймон проклял бы себя, если бы позволил, чтобы мальчика встретил какой-то таксист из близлежащего городка Стонингтон, а потом отвез – одного, в сумерках – к скале, примерно столь же привлекательно для него выглядящей, как Алькатрас[8].

Так что они с Длинным оставили акулу, моля Бога, чтобы она не отправилась в странствие к Нью-Гэмпширу, или Мэну, или в океан к Нантакету, и чтобы им удалось в течение ближайших шести часов снова засечь ее. Чейс не представлял, как скоро она должна разродиться, но электронный датчик отметит это событие, если оно произойдет, сообщит о переменах в температуре тела и химическом составе. Может быть, они даже увидят роды, если животное будет у поверхности. Никто до сих пор – ни ученый, ни спортсмен – не становился свидетелем рождения большой белой акулы.

Макс сказал, что не ждет багаж, и они заторопились из аэропорта: на грузовик, на остров и на лодку. С покрасневшими глазами, измотанный, мальчик был безумно возбужден, предвкушая встречу с живой белой акулой. Когда он позвонил матери с лодки по радиотелефону, единственным определением, которое он вспомнил, оказалось «ужасающая».

Коринна ничуть не испугалась, она попросила к телефону Саймона и прочитала ему лекцию о необходимой осторожности. Все проблемы решил Макс, он снова отобрал трубку у Чейса и сказал:

– Ма, не дергайся, все нормально. Большие белые не любят причинять людям боль.

– Что ты имеешь в виду?

Макс засмеялся и пояснил:

– Они их просто едят, – но, услышав, как мать хватает ртом воздух, добавил: – Шучу, ма... Маленькая акулья шутка.

– Штормовка у тебя есть? – спросила Коринна.

– Все отлично, ма, правда... Целую. – И Макс повесил трубку.

На поиск акулы они потратили меньше часа, и Чейс расценил это как очередное подтверждение одной из своих любимых идей.

Его особенно интересовал вопрос о перемещениях больших белых акул – он даже намеревался посвятить этой теме диссертацию. Исследователи в Южной Австралии, на атолле Дейнджер и в заливе Коффина, где в течение года температура воды меняется незначительно, пришли к выводу, что белые в тех местах определенно привязаны к своим территориям. Источник питания – колонии тюленей – оставался у них постоянным, и в течение примерно недели каждая белая совершала обход участка, возвращаясь затем к его началу.

Здесь, на Восточном побережье Соединенных Штатов, разница зимних и летних температур достигла около пятнадцати градусов, пищевые запасы менялись непредсказуемо, и привязанность к территориям была бы необоснованна. Никто, конечно, не мог сказать этого наверняка, но Чейс собирал свидетельства того, что здешние белые могут мигрировать: видимо, зимой они уходили к югу, снова появляясь весной или в начале лета (причем некоторые забирались на северо-восток до канадских берегов), оставались тут до конца сентября или начала октября, а затем опять поворачивали на юг.

Но больше всего убеждали Чейса записи многолетних наблюдений. Они показывали: некоторые белые год за годом возвращались в одни и те же районы и, пока находились здесь, эксплуатировали одни и те же участки. Доказав подобные повторы схемы, он открыл бы новую область исследований по навигационным способностям и по матрицам памяти больших белых акул.

По крайней мере, до тех пор, пока для изучения оставалось хоть какое-то количество больших белых акул.

– Она снова пошла вниз, – крикнул Длинный из каюты.

– На мой вкус, дама очень непостоянная, – разочарованно произнес Чейс.

Он посмотрел на берег. Лодка находилась на траверзе мыса Напатри, Уотерборо остался прямо за кормой.

– Куда теперь?

– Похоже, она собралась к Монтоку. Но без особых намерений. Прогуливается.

Чейс прошел в каюту, повесил камеру и вытер со лба пот.

– Хочешь сандвич? – позвал он Макса.

– Только не тот огромный с сардинами и луком.

– Нет, я припас тебе с ореховым маслом и джемом.

– Открой мне пиво, – попросил Длинный, глядя на часы. – На часах – девять пятнадцать, но это ничего не говорит о том, какое время на самом деле. – В течение последних сорока часов они спали нервными четырехчасовыми сменами. – Брюхо мне говорит, что сейчас как раз пить часов пиво минут.

Чейс шагнул к трапу, ведущему в проход, но лодка вдруг накренилась – раз, потом другой – и остановилась. Нос задрался вверх, корма резко опустилась.

– Что за черт? – спросил Чейс. – Ты на что-то наткнулся?

– На стофутовой глубине? – Длинный посмотрел на эхолот. – Сомневаюсь.

Двигатель работал с напряжением. Они услышали звук, словно жалобно запищала растягиваемая резина, а потом телевизионный монитор и индикатор сигналов медленно поползли назад на стойках. Соединительный кабель в дверном проеме туго натянулся.

– Реверс! – закричал Чейс и побежал к двери. Длинный переключил машину на задний ход; кабель обвис и опустился на палубу. Выскочив из каюты, Чейс увидел, что бухта кабеля в резиновой изоляции исчезла – триста футов ушли за борт.

– Фал, должно быть, оборвался, – констатировал он. – Приемник излучения зацепился за что-то на дне.

Чейс взял кабель и начал вытягивать, а Макс складывал бухту на палубе позади него. Когда кабель снова натянулся, Саймон начал дергать его, тянуть вправо-влево, стравливать и снова натягивать. Проку не было: приемник что-то надежно удерживало.

– Не могу понять, за что он зацепился, – произнес в раздумье Чейс. – Внизу нет ничего, кроме песка.

– Возможно, – отозвался Длинный. Он перевел двигатель на холостой ход, оставив лодку дрейфовать, и присоединился на корме к Саймону и Максу; забрал у Чейса кабель и стал щупать его кончиками пальцев, как будто пытаясь расшифровать сообщение, заключавшееся в дрожании проволоки:

– Норд-ост на той неделе... Полтора дня ветра в сорок узлов поднимут со дна всякую дрянь. Песок поползет. Может быть что угодно: скала, чей-то утопленный автомобиль.

– А может – затонувшее судно, – подсказал Макс. Чейс покачал головой:

– Только не здесь. Все обломки в этом районе у нас нанесены на карту. – Он повернулся к Длинному: – Баллоны на борту есть?

– Не-а. Я не собирался нырять.

Чейс прошел вперед, в каюту, и выставил шкалу эхолота на наибольшую чувствительность. Вернувшись, он держал маску и трубку.

– Тридцать метров, – сказал он. – Девяносто пять футов, плюс-минус.

– Ты хочешь нырнуть за приемником? – спросил Длинный недоверчиво. – Без акваланга? У тебя крыша поехала?

– Надо попробовать. Я уже нырял на девяносто футов.

– Только с аквалангом – тебе не восемнадцать. Черт побери, Саймон, да ты выпадешь в осадок, если попробуешь нырнуть хотя бы на сорок футов.

– Может, ты попробуешь?

– Ни в жисть. Страна уже получила достаточно трупов краснокожих.

– Тогда у нас проблема. Черт побери, я не горю желанием потерять на три тысячи зеленых кабеля и еще приемник за три тысячи.

– Поставь буй, – предложил Длинный. – Возьмем баллоны и вернемся.

– К тому времени мы окончательно потеряем акулу.

– Возможно... Но не потеряем тебя.

Чейс колебался, все еще испытывая искушение нырнуть за датчиком или, по крайней мере, достаточно глубоко, чтобы увидеть, что застопорило прибор. Ему хотелось узнать, может ли он еще нырять на такую глубину. Юнцами они с Длинным без акваланга доставали дно там, где оно не просматривалось с поверхности, плавали вокруг обломков старых рыбацких лодок, воровали омаров из ловушек, установленных в щелях подводных скал. Но Длинный был прав: он уже не подросток, способный гулять всю ночь и плавать весь день. Может, он и достигнет дна, но никогда не вынырнет. При кислородном голодании у него выключатся мозги и он потеряет сознание: если повезет – у поверхности, если нет – глубже.

– Поговори с ним, – обратился Длинный к Максу. – Скажи ему, ты не для того сюда ехал, чтобы забрать папочку домой в ящике.

Макс вздрогнул от грубого натурализма Длинного, потом положил ладонь на руку отца и попросил:

– Двинем отсюда, па...

– Хорошо, поставим буй, – улыбнулся в ответ Чейс.

– Мы можем взять баллоны и вернуться, чтобы нырять? – спросил Макс. – Было бы классно.

– А ты умеешь нырять? – Чейс почувствовал болезненный укол ревности, словно то, что Макс научился нырять без него, подчеркивало его отцовскую несостоятельность. – Где ты учился?

– Дома, в бассейне. Грэмпс мне дал несколько уроков.

– А-а, – произнес Чейс с некоторым облегчением. По крайней мере, мальчик в действительности не нырял, он просто готовился к поездке сюда. – Конечно, мы тебя макнем, но начнем, наверное, с меньшей глубины.

Длинный вернулся в каюту отцепить кабель и изолировать разъем с помощью герметика и резиновой ленты. Чейс поднял крышку люка на корме и вытащил желтый резиновый буй восемнадцати дюймов в диаметре с надписью «О. I.»[9], сделанной ярко-красным цветом.

Длинный смотал кабель на плечо, снял насквозь пропотевшую рубашку. Мышцы его огромного торса блестели, будто натертые маслом, перекатываясь под кожей цвета киновари. Росту в нем было шесть футов шесть дюймов, вес – около двухсот двадцати, и если был какой-то жир, то, как говорила его мать, подкладывая Длинному добавки, то только между ушей.

– У-у! – воскликнул Макс, глядя на Длинного. – Рэмбо встречается с Терминатором. Ты тренируешься каждый лень?

– Тренируется? – засмеялся Чейс. – Он делает только два упражнения: ест и пьет. Диета – стопроцентные соленые и жареные жиры. Он – образец вселенской несправедливости.

– Я – мщение Великого Духа, – заявил Длинный Максу. – Он должен как-то расплатиться за пять столетий гнета белых.

– Поверь ему, – сказал Чейс, – и с таким же успехом можешь поверить в сказочных гномов. Его Великий Дух – Рональд Макдональд.

Макс расплылся в улыбке. Ему это нравилось: разговор мужчин, разговор взрослых, и они принимали его, включали в свой разговор, ему разрешали быть взрослым.

Он слышал о Длинном всю жизнь – тот с детства был лучшим другом отца. Огромный индеец пеко стал для мальчика фигурой мифической. Макс почти боялся встречи с ним, боялся, что действительность испортит созданный образ. Но этот человек в величии не уступал мифу.

Несколько раз Саймон и Длинный разлучались: когда Чейс учился в колледже, Длинный служил морпехом; а когда Чейс был в университете, Длинный практиковался в Олбани как монтажник-высотник.

Но вот Чейс начал воплощать в жизнь свою затею с институтом, и их судьбы снова пересеклись. Саймон знал, что ему нужен помощник с хорошими техническими навыками, которыми сам он не обладал, и он нашел Длинного, работавшего механиком по дизельным двигателям у оптового торговца грузовиками. Работа Длинного вроде бы устраивала, и двадцать долларов в час – неплохое жалованье; но ему было противно слушать, как кто-то указывает, когда приходить в мастерскую и когда уходить, и к тому же он не любил сидеть взаперти. Хотя Чейс не мог предложить ему ни определенного оклада, ни каких-либо гарантий, Длинный немедленно рассчитался и начал работать в институте.

Его служебные обязанности не предусматривали чего-то конкретного, и он делал все, что требовалось Чейсу, а также все, что сам считал необходимым, – от техобслуживания лодок до испытаний редукторов скафандров. Длинный любил работать с животными и, казалось, имел почти мистический дар общения с ними, успокаивая их и заставляя верить себе. Морские птицы с рыболовными крючками, впившимися в клювы, позволяли ему лечить себя: запутавшийся хвостом в моноволоконной сети и израненный дельфин подплыл к Длинному на мелководье и терпеливо лежал, пока тот удалял пластиковые обрывки и вводил животному антибиотики.

В Длинном удачно сочетались свобода и ответственность: он рано приходил, поздно уходил, работал в том темпе, который ему нравился, и немало (хотя и не высказывался вслух) гордился тем, что он – партнер в деле обеспечения нормальной жизни института.

Прикрепив кабель к бую, они выбросили связку за борт и некоторое время наблюдали, не запутается ли кабель и выдержит ли буй его вес. Кабель был довольно тяжел, но в воде почти терял вес: на десять футов оставался один фунт, а расчетная нагрузка буя превышала двести фунтов.

– Вот и ладненько, – удовлетворенно произнес Длинный.

– Если только никто не украдет...

– Ну прямо. Кому нужны триста футов кабеля?

– Ты знаешь не хуже меня. Народ ломает фонари у ломов, чтобы добыть бронзу, рушит осветительные мачты из-за алюминия, ворует детали в туалетах ради меди. При теперешней экономической ситуации, особенно благодаря твоим братьям по крови, собирающим толпы в своих казино в Ледьярде[10], умный человек ходит по улицам с закрытым ртом, чтобы никто не украл у него пломбы.

– Вот опять, пожалуйста, – ухмыляясь, сказал Длинный Максу. – Этот расист во всем винит бедных индейцев.

Чейс засмеялся и прошел вперед запустить двигатель.

10

– Птицы! – крикнул Длинный с ходового мостика, указывая на юг.

Чейс и Макс стояли на баке. Макс с шестифутового деревянного настила, выступавшего перед носом лодки, глядел в воду, надеясь увидеть дельфина. Чейс сказал ему, что дельфины иногда играют в волне от форштевня.

Саймон прикрыл глаза от солнца и посмотрел на юг. Стая птиц – чаек и крачек – кружилась над водной поверхностью площадью в пол-акра, казалось, кипевшей от живых существ. Птицы пикировали, плескались, бешено работая крыльями, и снова взлетали, головы их тряслись, когда они в спешке заглатывали добычу, чтобы спикировать за новой. Легкий юго-западный ветер доносил суматошный гам.

– Что они делают? – заинтересовался Макс.

– Кормятся, – ответил Чейс. – Мальком... Мелкой рыбешкой. Кто-то нападает на мелочь снизу, выдавливает на поверхность. – Он посмотрел на Длинного и произнес: – Давай взглянем.

Длинный развернул лодку к югу, оставляя отдаленный серый горб острова Блок на севере, а более близкий, но меньше и ниже профилем остров Оспри – на востоке.

Когда лодка подошла к пятну бурлящей воды. Длинный бросил:

– Синие.

– Ты уверен? – спросил Чейс.

Он надеялся, что Длинный прав: большой косяк голодных синих акул был бы хорошим знаком, знаком того, что они восстанавливаются. В последнее время их численность уменьшалась – акулы стали жертвами гербицидов, пестицидов и фосфатов из сельскохозяйственных стоков, – а многие из уцелевших страдали от опухолей, язв, проявлялись даже странные генетические мутации. Некоторые рождались с пищеварительной системой, прекращающей функционировать через год, так что рыба умирала от голода. Институт и различные группы защитников окружающей среды помогли очистить реки, впадающие в океанские заливы, и объемы загрязняющих веществ в сбросах значительно сократились, хотя о полной чистоте говорить не приходилось.

Если синие акулы снова успешно размножаются... Что ж, это маленький шаг, но все-таки шаг вперед, а не назад.

– Ну, должны быть синие, – сказал Длинный. – Кто еще так пускает кровь?

От стаи отделилась птица и взмыла над лодкой. Чейс увидел явные знаки устроенной акулами бойни: белые перья на брюхе птицы запятнаны красным – рыбьей кровью. Синие акулы впали в неистовство среди огромного косяка мелкой рыбы, кусая и разрывая ее в слепой ярости, окрашивая волу в красно-коричневый цвет.

Длинный сбросил обороты мотора, оставив лодку дрейфовать в относительной тишине, чтобы не отогнать косяк.

– И здоровые, ублюдки, – произнес он. – Пяти-шестисотники.

Синие акулы перекатывались, прыгали, ныряли; отливающие вороненой сталью тела блестели на солнце; птицы безрассудно пикировали между ними, выдергивая рыбью мелочь из кровавой воды.

– Здорово! – воскликнул загипнотизированный зрелищем Макс. – Мы можем посмотреть?

– Ты и смотришь.

– Нет, я имею в виду – надеть маски и спуститься.

– Ты псих? – поинтересовался Чейс. – Ни в коем случае. Эти рыбы обглодают тебя до костей. Ты не хотел везти меня домой в ящике – как тебе понравится, если я отправлю тебя к матери в бумажном пакете?

– Синие нападают на людей?

– Когда безумствуют, как сейчас, то нападают на что угодно. Несколько лет назад во Флориде один спасатель сидел на доске для серфинга, когда подошла стая синих акул во время кормежки. Он потерял четыре пальца на ноге. У них маленькие треугольные зубы, острые как бритва, и когда они кормятся...

– ...они как осатаневшие сукины дети, – вставил Длинный.

– Полегче, – сказал Макс.

Словно подслушав, большая чайка спланировала вниз, нацеливаясь на рыбешку, промахнулась, хлопнула крыльями и упала в воду. Она все же схватила рыбу и начала разбег, чтобы взлететь, когда рядом с ней перекатилось синее тело. Чайка остановилась, дернулась назад и закричала – акула поймала ее за ноги. Птица тщетно била крыльями и изгибала шею, пытаясь достать мучителя клювом. Видимо, ее схватила и другая акула, потому что чайка повалилась набок, погрузилась и снова выскочила на поверхность. Она опять закричала, забила крыльями, но теперь еще одна рыба почуяла новую аппетитную добычу; акулы выскочили из воды, набросившись на пропитанное кровью оперение, и за хвост утащили птицу под воду.

Этот рывок отбросил назад ее голову, и последнее, что увидели люди, был желтый клюв, направленный в небо. Чейс взглянул на Макса. Глаза мальчика все еще были устремлены в точку на воде, где только что билась птица, а цвет лица стал зеленовато-серым.

Они продолжали путь к острову. Макс и Саймон стояли на баке. Длинный управлялся на ходовом мостике. Время от времени Чейс давал Длинному команду сбавить ход, опускал в воду сеть и вылавливал что-нибудь показать Максу: пучок водорослей, в котором крошечные ракообразные – креветки и крабы – находили убежище, пока не подрастали настолько, чтобы защитить себя на дне; «португальский кораблик» – медузу размером с кулак, с полупрозрачной красной перепонкой наверху, походившей на парус, и длинными болтающимися щупальцами, которыми, как объяснил Саймон, она до смерти жалит жертву. Изумленный, Макс коснулся одного из щупалец и вскрикнул, отдергивая руку: медуза обожгла ему палец.

– Рановато для них, – заметил Длинный. – Вода, видать, быстро прогревается.

Когда они были в полумиле от острова, Чейс показал на маленький институтский буй, болтавшийся по правому борту. Длинный заглушил мотор, лодка причалила к бую, а Чейс поднял багор и встал у борта. Он зацепил буй и вытащил его на борт. В воду уходил канат.

– Тащи, – приказал он Максу.

Макс взялся за канат и начал выбирать его.

– Что это? – спросил он.

– Эксперимент, – отозвался Чейс, бросая багор и помогая Максу вытягивать канат. – У нас тут серьезные проблемы с вершами на омаров. Поплавки срезает лодочными винтами, или их относит шторм, или просто канаты гниют и рассыпаются. Короче, на дне полно потерянных вершей.

– Ну и что?

– Это убийцы. Внутрь за приманкой забирается самая разная живность, не только омары, а вылезти не может. Они умирают и сами становятся приманкой, так что туда забираются и там умирают все новые и новые твари. Эти верши делают свое черное дело год за годом.

Плетенка стукнулась о борт лодки. Чейс наклонился и вытащил ее на планшир. Это была прямоугольная проволочная клетка с деревянными ребрами. С одного конца имелась проволочная воронка – вход; с другого – квадратная дверца из тонкой сетки, закрепленная бечевкой.

– Мы с Длинным хотим сконструировать биологически разлагающуюся дверцу, – сказал Чейс. – Верши проверяют раз, обычно даже два раза в неделю, поэтому мы ищем дешевый материал для дверцы, который разлагался бы примерно через десять дней. Хозяева вершей могут еженедельно менять дверцы. А если ловушка потеряется, креветки освободятся раньше, чем умрут.

Макс нагнулся к самой верше и заглянул внутрь.

– Пустая, – сообщил он.

– Мы не закладывали приманку, – объяснил Чейс. – Мы не ловить стараемся, а спасать. – Он слегка потянул сетку на дверце, и несколько нитей порвались. – Этот сорт ниток, может быть, как раз то, что нам нужно, – сказал он Длинному. – Очень хорошо растворяется.

Ответа не последовало, и Чейс, посмотрев на ходовой мостик, увидел, что Длинный склонился вниз и приставил ладонь к уху, вслушиваясь.

Внезапно он резко выпрямился:

– Саймон, у нас неприятности. Пара двуногих скотов верещит по шестнадцатому каналу, что они только что зацепили Челюсти.

– Черт! – бросил Чейс. – Ты можешь сказать, где они?

– Примерно в трех милях на северо-восток, вроде как с этой стороны Блока.

– Двинули, – скомандовал Чейс.

Он столкнул за борт вершу, а вслед за ней выбросил трос и буй. Длинный включил передачу, прибавил газу – лодка прыгнула вперед, он положил ее в крутой разворот и направил к острову Блок.

Макс ухватился за поручни и согнул ноги, когда лодка заскакала по волнам.

– Ты думаешь, это наша акула? – спросил он отца.

– Готов спорить, – ответил Чейс. – Мы видели здесь только ее.

Лодка вышла на редан и стремительно неслась по воде. Горб острова Блок постепенно рос перед ними, и замеченная в море маленькая белая точка обретала форму, превратившись вскоре в корпус другой лодки.

– Что ты хочешь сделать? – осведомился Макс. – Что ты можешь сделать?

– Еще не знаю, Макс, – сказал Чейс, угрюмо глядя вперед. – Но что-нибудь сделаю.

– Это мальчишки, – заметил Длинный, наблюдая в бинокль, – Лет по шестнадцать, может, по восемнадцать... Ловят с двадцатифутовой с подвесным мотором. Им бы нужно молиться, чтобы акулу не удалось вытащить: она разнесет их посудину в щепки.

Приблизившись к лодке с подвесным мотором, Длинный убавил газ и выключил передачу; они качались на холостом ходу в тридцати или сорока ярдах от чужого борта.

Один из ребят сидел в рыболовном кресле на корме, конец удилища находился в гнезде у него между колен. Удилище изогнулось почти до точки излома, и леска натянулась струной строго назад по ходу суденышка: акула была у поверхности, но еще в пятидесяти ярдах или более. Другой парень стоял впереди, у консоли, поворачивая штурвал и работая газом так, чтобы удержать корму лодки, направленной на акулу.

– Он на самом деле может поймать такую большую акулу на обычную удочку? – поинтересовался Макс.

– Если знает, что делает, – отозвался Чейс. – У него снасть на голубого тунца; леска, наверное, на шестьдесят или восемьдесят фунтов со стальным поводцом.

– Но ты сказал, акула весит тонну.

– Он все-таки может ее вываживать. Большие белые – невеликие бойцы, это не настоящая спортивная рыба. Они просто тянут и тянут, а потом сдаются.

Пока они наблюдали, мальчишка с удочкой попытался немного выбрать леску, но вес был слишком велик, и барабан катушки не выдерживал натяжения лески, стравливая ее даже на тормозе. Парню у консоли приходилось поэтому работать мотором на реверс, отходить назад к акуле, обеспечивая удильщику слабину, которую тот выбирал.

Как Чейс и опасался, ребята знали свое дело.

– Подойди поближе, – приказал он Длинному. – Я хочу с ними поговорить.

Длинный сманеврировал так, что корма их лодки оказалась в десяти ярдах от лодки рыбаков. Чейс прошел на корму и встал у транца.

– Что зацепили? – задал он вопрос.

– Челюсти, старик, – ответил парень у консоли. – Самая, к черту, здоровая белая акула, какую ты когда-нибудь видел.

– И что вы с ней будете делать?

– Поймаем... Продадим челюсти.

– Но как вы собираетесь втащить ее на такую маленькую лодку?

– А не нужно... Убьем и отбуксируем.

– А как убьете? Акула здоровая и разъяренная.

– Вот этой штукой, – парень потянулся под консоль и вытащил дробовик. – Нужно только подтащить его[11]поближе, чтобы наверняка прикончить одним выстрелом.

Чейс помолчал, раздумывая, а потом произнес:

– Вы знаете, что он – это она?

– Чего?

– Эта акула – самка, и она беременна. Мы следим за чей и изучаем. Если вы ее убьете, то убьете не только ее: вы убьете и ее детей, и детей ее детей.

– Это рыба, – огрызнулся мальчишка. – Какое мне, к черту, дело?

– Белые акулы очень редки, им даже грозит исчезновение. Я предлагаю вам сделку. Вы отпустите акулу...

– Да пошел ты! – закричал парень с удочкой. – Я тут надрываюсь...

– ...а я опубликую ваши имена в газете и сообщу, что вы помогли институту. Вы заработаете куда больше, чем если просто ее убьете.

– Даже не проси. – Удильщик бросил через плечо: – Сдай еще, Джимми. Она снова тянет леску.

Парень у консоли снова дал задний ход, и Чейс увидел, что угол наклона лески увеличился – лодка приближалась к акуле.

– Па, – сказал Макс. – Мы должны что-то сделать.

– Угу, – промычал Чейс, облокачиваясь на фальшборт и чувствуя, как внутри закипает ярость.

Вопрос заключался в том, что он не мог ничего сделать, во всяком случае легально: мальчишки не нарушили никакой закон. Однако он знал, что если позволит им убить акулу, то никогда не простит себе этого. Он повернулся и спустился вниз.

Когда Чейс вернулся, он нес маску и ласты, а к поясу были пристегнуты кусачки.

– Господи, Саймон, – выдавил из себя Длинный с ходового мостика.

– Где она, Длинный? Тот ткнул рукой:

– Там, ярдах в двадцати, но ты же не...

– Она так устала и ошеломлена, что не обратит на меня внимания. Меньше всего она сейчас хочет кого-то съесть.

– И ты, конечно, в этом уверен?

– Конечно, – ответил Чейс, выдавливая улыбку и надевая ласты. – По крайней мере, я на это надеюсь.

– Па! – взмолился Макс, когда до него вдруг дошло, что собирается делать Чейс. – Не надо...

– Не волнуйся, Макс.

Чейс опустил маску на лицо и спиной вперед опрокинулся через фальшборт.

Штурвальный лодки с подвесным мотором увидел всплеск, когда Чейс свалился в воду, и закричал:

– Эй! Какого черта он собрался делать?

– То, что ты уже давно должен был сделать, – сообщил Длинный.

Парень поднял дробовик и взвел курок:

– Пусть вернется, или...

– Убери эту штуку, говнюк малолетний, – приказал Длинный голосом скучным и тяжелым, как кирпич, – или я поднимусь к тебе и заставлю ее сжевать.

Мальчишка посмотрел на огромную темную фигуру, словно башня возвышавшуюся на ходовом мостике лодки, куда более крупной, чем их собственная, и опустил ружье.

Чейс нашел леску, тянущуюся с лодки рыбаков, и проследил взглядом ее направление, пока не увидел акулу. Он сделал три или четыре глубоких вдоха на поверхности, задержал дыхание и отработал ластами вниз.

Акула прекратила сопротивление, потому что первыми рывками она запуталась в стальном поводке, а потом и в леске и сейчас была обмотана моноволоконными нитями, врезавшимися в ее плоть. Она лежала на боку, возможно, отдыхая перед последней тщетной попыткой вырваться, а может быть, уже обреченно готовая к смерти.

Чейс подплывал к ней, оставаясь в стороне от спутанной лески до тех пор, пока не смог дотянуться до акульего хвоста рукой.

Прежде он никогда не плавал в открытом море с большой белой акулой. Он обычно смотрел на них из защитной клетки, касался хвоста, когда они проносились снаружи мимо решетки, преследуя подвешенную приманку, наслаждался их мощью, но никогда не оставался с могучим хищником один на один.

Чейс позволил себе краткое прикосновение к гладкой как сталь шкуре на акульей спине, затем провел рукой «против шерсти», против зерна зубчатых составляющих кожи, – чувство было такое, словно он потерся о наждачную бумагу. Он нашел свой буксировочный крючок с крошечным передатчиком, все еще надежно закрепленный в шкуре за спинным плавником. Потом он нагнулся над акулой: ее глаз смотрел на него без страха или враждебности, но с пустой и безмерной отстраненностью.

Акулу обвивали шесть петель – стальная и пять моноволоконных, начиная с хвоста и до самых грудных плавников. Чейс завис над акулой, почти лег ей на спину, снял с пояса кусачки и одну за другой перерезал петли. Как только очередная группа мышц торпедообразного тела ощущала свободу, она начинала дрожать и пульсировать. Когда Чейс разрезал последнюю петлю, акула развернулась вниз, удерживаемая только проволокой во рту, которая вела к крючку в глубине брюха. Чейс сунул руку в акулью пасть и щелкнул кусачками.

Акула была свободна. Она начала погружаться вниз головой, и на мгновение Чейс испугался, не умерла ли она: прекращение нормального движения могло лишить жабры кислорода и таким образом задушить ее. Но потом хвост дернулся из стороны в сторону, акула перевернулась и открыла рот, когда вода заструилась в жабры. Она сделала круг, не выпуская Чейса из виду, и устремилась к нему.

Она приближалась медленно, неумолимо, ничуть не возбужденная и не испуганная; пасть была полуоткрыта, а хвост мощно толкал ее вперед.

Чейс не развернулся, не устремился прочь и не попятился. Он остался лицом к акуле, наблюдая за ее глазами и зная, что единственным предупреждением о неизбежном нападении будет поворот ее глазных яблок – инстинктивная защита от зубов и когтей жертвы.

Он услышал, как застучала кровь в висках, и почувствовал в конечностях выброс адреналина.

Акула приближалась к голове Чейса до тех пор, пока между ними не осталось всего четыре фута, потом вдруг перекатилась на бок, показывая снежно-белый живот, распираемый плодом, и ушла вниз, как истребитель на вираже, исчезнув в сине-зеленой глубине.

Чейс смотрел ей вслед, пока акула не скрылась из виду. Тогда он всплыл, жадно вдохнул несколько раз и направился к лодке. Подтянувшись из воды и усевшись на перекладине трапа, чтобы снять ласты, он отметил, что транец институтской лодки навис над корпусом посудины рыбаков, и услышал, как Длинный говорит:

– Значит, договорились, да? Версия такая: вы зацепили акулу, увидели, что она меченая, и сообщили нам. А мы расскажем газетчикам, какие вы образцовые граждане.

Хмурые парни стояли на корме, и один из них сказал:

– Ладно, о'кей...

Длинный посмотрел вниз, увидел, что Чейс поднимается на борт, и дал задний ход.

– Спасибо, – обратился он к рыбакам. Саймон отдал Максу ласты и поднялся через дверцу фальшборта.

У Макса был злой вид.

– Па, ты свихнулся, – сказал он. – Ты не мог...

– Рассчитанный риск. Макс, – ответил Чейс. – С дикими животными всегда так. Я был уверен, что она меня не укусит: я заключил, что стоит рискнуть – попытаться спасти жизнь этой акульей мамы.

– Но предположим, что ты ошибся. Неужели жизнь акулы можно сравнивать с твоей?

– Ты неверно рассуждаешь. Суть в том, что я знал, что должен это сделать. В Библии, может, и говорится, что человек – хозяин над животными, но это не значит, что у нас есть право стирать их с лица земли.

Макс стоял на краю выступающего вперед настила, а Чейс – позади него на баке. Они пересекали глубоководный участок между островами.

Внезапно Макс закричал:

– Па! – и указал вниз, на воду.

Дельфин появился из ниоткуда и оседлал волну от лодки: он без усилий держался на гребне, созданном движением судна. Людям были видны его блестящая серая спина, острое рыло и гофрированное дыхало на затылке. Они слышали звуки – щелчки и трели, исходящие откуда-то из нутра животного.

– Он говорит! – возбужденно воскликнул Макс. – Вот как они разговаривают! Узнать бы, что он говорит.

– Может, просто болтает... Может, зовет приятелей, а может, кричит что-то вроде «Э-ге-ге!».

Некоторое время дельфин едва шевелился: для движения он использовал импульс, создаваемый лодкой. Затем по какой-то причине встрепенулся, двигая вверх и вниз хвостом, и вырвался вперед. Потом замедлил ход, позволил лодке догнать его и снова оседлал волну от форштевня.

– Посмотри на его хвост, – сказал Чейс. Макс свесился с настила:

– А что с ним?

– Левая лопасть. Похоже на шрамы. Макс посмотрел и увидел на хвостовой лопасти пять глубоких белых царапин, разделенных дюймом-двумя.

– Откуда это? – спросил он.

– На дельфина кто-то напал, – объяснил Чейс. – И похоже, ему еще повезло, что вырвался.

– Акула?

– Нет. Таких акул нет. Акулий укус был бы полукруглым.

– Касатка?

– Нет, тогда бы остался пунктир или следы от конических зубов, но не такие выраженные порезы. – Чейс нахмурился. – Это похоже на отметины от когтей, вроде тигриных или медвежьих.

– А у кого же в океане пять когтей?

– Ни у кого, – сказал Чейс. – Я о таком не слышал.

11

Док был построен в закрытой бухте на северо-западной оконечности острова; когда лодка вползала в бухту, Чейс слегка толкнул Макса локтем, указал вверх и улыбнулся: высоко над водой летела пара скоп[12], разыскивающих корм для своих птенцов, которые были надежно укрыты в гнездах на шестах, установленных Чейсом.

– Одно время скопы почти исчезли, – рассказывал он Максу. – По какой-то причине яйца стали такими хрупкими, что разбивались раньше, чем могли вылупиться птенцы. Этим занялся один ученый, и он нашел причину: ДДТ. Пестицид вымывался водой и отравлял пищевую цепочку. Рыба, которую ели скопы, разрушала их яйца. С этого начался Фонд защиты окружающей среды. Когда добились запрета на ДДТ, скопы начали возвращаться. Сейчас они в довольно хорошей форме.

Однокрылая голубая цапля стояла как часовой у приливного бассейна рядом с доком.

– Привет, Вождь, – крикнул Длинный птице, потом посмотрел на Чейса и сказал: – Вождь мрачный. Его ленч запаздывает.

– Это Вождь Джозеф, – объяснил Чейс Максу. – Его нашла ребятня на городском пляже. У него было сломано крыло. Ветеринар, к которому его отнесли, сказал, что крыло слишком разбито, чтобы Вождя лечить, и хотел его усыпить. Но я сказал: нет, ампутируй крыло и отдай птицу нам. И теперь он ведет себя как настоящая примадонна. Дважды в день прогуливается по отмелям, а все остальное время стоит здесь и жалуется, что мы его мало кормим.

– Почему вы его зовете Вождь Джозеф? – спросил Макс.

– Длинный назвал его в честь вождя неерсе... Ну, помнишь битву в горах Бэр По. Длинный сказал, что цапля с одним крылом напоминает ему слова вождя Джозефа после той битвы: «Я больше не буду воевать»[13].

– А с Вождем можно дружить?

– Если у тебя есть чем его кормить, то да. Если еды нет – он на тебя и смотреть не будет. Макс усмехнулся:

– Возможно, я найду какое-нибудь другое животное, за которым буду ухаживать и которому дам имя.

– Конечно, найдешь, – согласился Чейс.

Длинный провел лодку в эллинг между двумя суденышками меньшего размера – «Уэйлером» и «Мако»[14]. Чейс спрыгнул на причал и поднял канаты. Кормовые и носовые концы он бросил Длинному, а сам вернулся на борт показать Максу, как крепить линь на носу.

Потом Длинный отправился на поиски еды для цапли, а Чейс с Максом двинулись на холм.

Остров Оспри на протяжении почти ста лет был частным семейным владением, но за четыре поколения семья переросла те пять домов, что позволяли выстроить здесь местные земельные законы. Время от времени ее члены пытались купить друг друга, но обнаружили, что стали жертвой парадоксальной ситуации.

Теоретически остров – тридцать пять акров земли с выходом к морю – стоил баснословных денег; соответственно с этим его облагали налогами администрации штата и города. За последние два десятилетия налоги удвоились, потом удвоились еще раз, и наконец расходы по содержанию владения достигли ста пятидесяти тысяч долларов в год. Постепенно все члены семьи выяснили: за причитающиеся на их долю две недели летнего отдыха на своем острове они платят больше, чем стоит двухмесячная аренда приличного дома на островах Нантакет или Мартас-Винъярд.

Они пытались продать остров, но убедились, что реально он вовсе не столь дорогостоящ, поскольку никто – в том числе и сами члены семьи – не хотел платить за него даже номинальную цену.

Поэтому в рассчитанном акте возмездия против местных «налоговых зверств» семейная корпорация (объединение, существовавшее только для управления островом) получила под него в банке максимально возможный залог (половину номинальной цены), разделила эту сумму между двенадцатью семьями внутри клана – и исчезла, оставив остров вместе с налогами с продажи и с собственности, а также с расходами по его содержанию в распоряжение банка.

Банк и город приветствовали Саймона Чейса как нового владельца. Он уходил в местное сообщество корнями, и, хотя институт как некоммерческая организация освобождался от местных налогов, некоторые из проектов Чейса могли обеспечить горожанам существенный доход. Например, Саймон мог бы найти способ воскрешения промысла креветок и омаров. Многие годы места обитания гребешков, мидий и двустворчатых моллюсков в Уотерборо были так сильно загрязнены, что этих животных запрещалось собирать, употреблять в пищу либо продавать. Чейс мог подсказать, каким образом очистить мидиевые отмели.

Кроме того, местные бизнесмены знали: институт не составит им конкуренции. И наконец, обширные планы Чейса, касающиеся острова, обещали дать району наиболее необходимое – рабочие места.

Сокращение военного бюджета вызвало массовые увольнения у крупнейшего работодателя на юго-востоке Коннектикута – компании «Электрик боут» в Гротоне; «принцип домино» от «ЭБ» и других пострадавших фирм сокрушительно сработал в отношении сферы услуг. Тут и там закрылись рестораны и бакалейные лавки, салуны и магазины подарков, уступая место антикварам и художественным галереям. В Уотерборо начала проникать мерзость запустения, и все надеялись, что институт поможет вернуть здешнее сообщество к жизни. Сотни людей будут заняты на строительстве, оснащении и подключении к коммуникационным сетям, а когда эти работы закончатся – десятки поступят в штат института и обслуживающих его заведений.

В течение года казалось, что мечта станет явью. Чейс окончил курсы по составлению заявок на субсидии и получил пособие в размере ста тысяч долларов на закупку лодок и основного научного оборудования. Он получил также предварительное подтверждение на субсидии по проектам, которые касались видов, нуждающихся в охране, коммерческого рыболовства и медицинских исследований, от федерального правительства, штата Коннектикут и нескольких частных фондов. Один из проектов должен был дать ему возможность изучить тот любопытный факт, что акулы, не имеющие костей, не болеют раком и артритом и могут достигать в укусе чудовищного давления – до двадцати тонн на квадратный дюйм – с помощью челюстей, целиком состоящих из хряща. Еще одна субсидия позволяла ему принять участие в работах по проверке пока еще очень хрупкой теории: измельченный акулий хрящ лечит рак. Работавшие с контрольной группой на Кубе врачи утверждали, что у пациентов, получающих большие дозы хряща, опухоли уменьшились на сорок процентов.

А потом, в конце тысяча девятьсот девяносто пятого, экономика затрещала по всем швам. Национальный долг достиг шести триллионов долларов; президент и конгресс, озабоченные шансами на следующих выборах, отказались от непопулярных решений, которые были необходимы для ликвидации бюджетного дефицита. Немцы, японцы и арабы, почти полтора десятилетия поддерживавшие хваленый американский образ жизни, наблюдали за всем этим через океаны и в конце концов с возмущением заявили, что Соединенные Штаты на деле кончились как мировая держава, – и забрали свои деньги.

Инфляция взмыла до небес: учетная ставка измерялась двузначными числами, биржевые котировки рухнули на тысячу пунктов, и до сих пор не было признаков конца падения: уровень безработицы в целом по стране составил одиннадцать процентов: каждая четвертая семья жила ниже уровня бедности.

В течение одной недели все обещанные Чейсу субсидии оказались отозваны. Ему еще хватило денег завершить строительство. Потом он мог только платить троим сотрудникам и наскребать на пропитание. Если бы не полученный институтом статус не облагаемого налогами учреждения, Чейсу пришлось бы по примеру своих предшественников бежать с острова.

Что, впрочем, еще не исключалось, окажись пустышкой его последняя ставка.

Несколько месяцев назад Чейсу позвонила из Калифорнии доктор Аманда Мейси. Он знал ее как ученого, читал статью о ней в каком-то журнале. Она вела исследования в совершенно новой области – с помощью обученных морских львов снимала на видеопленку серых китов в естественных условиях. До безобразия пугливые, серые киты избегали фотографов-аквалангистов, и даже если ныряльщику удавалось сделать несколько кадров, нельзя было понять, ведут ли себя киты нормально или, из-за присутствия аквалангиста, в какой-то мере необычно. Мейси считала, что, раз морские львы в дикой природе часто сопровождают китов, киты принимают их, не меняя своего поведения; поэтому она приучала морских львов носить видеокамеры на прогулках с китами. Согласно журнальному сообщению, изыскания Мейси уже многое переменили в принятых представлениях о серых китах.

Теперь она хотела испробовать тот же метод с другим видом китов – атлантическими горбачами. Мейси слышала о новом институте и читала некоторые статьи Чейса об акулах; знала, что у него есть нужные лодки, мозги и опыт работы с глубоководными животными. Знала она и о том, что горбачи летом проходят восточней Оспри, двигаясь к северу. Мейси предложила на три месяца принять ее на острове с командой морских львов, вывозить их в океан и помогать в исследованиях... ну, скажем, за десять тысяч долларов ежемесячно?

Чейс сразу же дал согласие, пытаясь не выдать голосом волнение. Такой вариант мог означать спасение – не только финансовое, но и интеллектуальное: колоссальный проект с отличным финансированием и уважаемой коллегой.

Единственная трудность заключалась в том, что доктор Мейси должна была прибыть со дня на день, и Чейс истратил кучу денег (которых не имел) на подготовку к ее приему и устройству морских львов, а первый чек доктора Мейси пока не поступил. Если она поменяла свои планы, решила не приезжать на Оспри, но поленилась сообщить ему... Если...

Чейс предпочитал об этом не думать.

Мозговой центр института располагался в двадцати двух комнатах огромного викторианского здания, в котором прежде находилось родовое гнездо островного клана. Облик дома не менялся, но содержимое стало иным: тут размешались жилые помещения института, кухня, управление и связь. Строение обветшало, стало малопригодным для жизни, и по первоначальным грандиозным планам Чейса его следовало снести и заменить современным – цена операции превышала миллион долларов. Но теперь Саймон радовался тому, что дом остался нетронутым: он уже успел полюбить его. Из большого, полного воздуха кабинета с высоким потолком, настоящим камином и застекленными створчатыми дверями он видел остров Фишере, а в ясные дни – Лонг-Айленд.

Когда Чейс с Максом вошли в кабинет, госпожа Бикслер натирала оловянную посуду и смотрела канал «Погода».

– Доброе утро, госпожа Би, – приветствовал ее Чейс.

– Утро было давно, – ответила госпожа Бикслер, – а сам ты выглядишь словно после трехдневного загула. – Она посмотрела на Макса. – Неужели ты брал мальчика на акул?

– Брал, и он отлично себя показал... Благодаря вашим сандвичам.

– Вам повезло, – нахмурилась госпожа Бикслер, возобновляя работу. – Вы были чисты, просты и везучи. Не искушайте судьбу, хочу сказать.

Формально госпожа Бикслер значилась секретарем Чейса: фактически она являлась управляющим хозяйством института и самоназначенным смотрителем. Шестидесятилетняя вдова, чьи дети жили где-то на Западе, она была членом семейства прежних владельцев острова и после корейской войны жила здесь круглый год, добираясь до материка на собственном деревянном катере 1951 года рождения, который держала в собственной же бухте.

Сначала, когда семейство покинуло остров, госпожа Бикслер переехала в маленький дом на берегу близ Майстика: но когда Оспри достался Чейсу и он осознал, что каждый день звонит ей, чтобы получить совет относительно острова, строений на нем, канализации, электросистемы и колодцев, – он попросил ее вернуться и поработать на институт. Она вернулась – на собственных условиях, среди которых было вселение в прежнее четырехкомнатное жилище рядом с кухней в главном строении.

Коллекция оловянной посуды (музейного качества собрание кружек, бутылок, тарелок и подсвечников семнадцатого – начала восемнадцатого века) принадлежала госпоже Бикслер и стоила, вероятно, несколько сотен тысяч долларов. Госпожа Бикслер могла ее продать, спрятать в каком-то хранилище или держать у себя в комнатах, но по традиции посуда находилась в комнате, ставшей кабинетом Чейса; здесь, как заявила госпожа Бикслер, коллекция и останется.

– Мэм, почему вы это смотрите? – спросил Макс, указывая на телевизор, установленный в мебельной стенке.

– Быть слишком осторожным невозможно, – ответила госпожа Бикслер. – Вот чего не может быть, так это излишней осторожности.

Госпожа Бикслер зациклилась на катастрофах. В 1938 году, в трехлетнем возрасте, она пережила грандиозный ураган, опустошивший Новую Англию; если ей верить, она помнила, как с мыса Напатри взлетали дома – и уплывали в море. Она пережила на острове еще с полдюжины ураганов. После того как в 1991 году ураган «Боб» сломал деревья, выбил окна и забросил лодку для ловли омаров высоко на берег бухты, госпожа Бикслер взяла банковскую ссуду на покупку спутниковой антенны – теперь она могла смотреть канал «Погода» круглые сутки и заблаговременно готовиться к очередному удару стихии.

– Что там? – поинтересовался Чейс.

– Ничего особенного. Не хватит лягушонку ножки промочить. Но к востоку от Пуэрто-Рико омерзительная область низкого давления.

– Я имел в виду наши дела. Что-то от агентства или департамента? Нам разрешили тащить кита?

– Ничего. Я звонила в обе конторы, и автоответчик пожелал мне всего наилучшего.

Чейс, словно тасуя карты, провел пальцем по кипе писем на столе.

– Мы получили чек от доктора Мейси?

– Пока нет. На твоем месте я бы сказала этой женщине, что ты намерен, если она не заплатит, снять шкуры с ее тюленей. Получатся две парки и перчатки. – Госпожа Бикслер остановилась. – Вот что, однако. Я была в городе, забирала почту. Энди Сантос сказал, что Финнеган пытается организовать проверочку твоего налогового статуса.

– Черт! – воскликнул Чейс. – Он не отвяжется, да?

– Нет, пока ты не подожмешь хвост и не пустишься в бега... Или свернешь дело и продашь ему остров.

– Я скорее взорву остров так, что над ним заплещут полны.

– Я так Энди и сказала, – улыбаясь, произнесла госпожа Бикслер.

Брендан Финнеган, торговец земельными участками, обладал большой проницательностью... которая обычно запаздывала на год. В семидесятых он сколотил состояние, в начале восьмидесятых потерял, в конце восьмидесятых вернул – и попал под пресс последних сдвигов в бюджетной политике. Теперь его империя балансировала на грани банкротства, и ему был отчаянно нужен крупный куш.

Через месяц после того, как Чейс закончил оформление сделки по острову Оспри, до Финнегана долетел пробный шар, пущенный неким третьеразрядным саудовским принцем. Принца беспокоило чреватое взрывом возрождение исламского фундаментализма, и он искал безопасное укрытие для накоплений в фунтах стерлингов и немецких марках на сумму в несколько миллионов долларов. Не доверяя рынкам и банкам, принц желал обладать надежной недвижимостью и считал, что, несмотря на американские проблемы, собственность близ океана на Восточном побережье Соединенных Штатов относится к самым надежным в мире вложениям. Стоимость ее может не увеличиваться, может снижаться, но никогда не обесценится: на расстоянии до пятидесяти миль от берега размещается семьдесят процентов населения, и каждодневно из центральных районов прибывают все новые жители. На продажу за долги выставлялись дома от Северной Каролины до Нью-Гэмпшира, но островов не предлагали, а принц был законченным параноиком, он требовал отдельного безопасного редута.

Финнеган решил, что араб – искомая крупная добыча, если только найти и продать принцу остров. Его не устраивали обычные брокерские комиссионные, он хотел получить прибыль еще и как продавец. Поэтому он решил стать владельцем острова.

Денежные проблемы Чейса не составляли тайны. Цена, уплаченная им за остров, была объявлена при публичной отчетности, и все знали, с каким трудом он покрывает повседневные расходы.

Для начала Финнеган предложил Чейсу ту же сумму, которую тот заплатил за остров. Несмотря на настойчивые уверения Чейса, что он не намерен продавать Оспри, Финнеган периодически увеличивал ставку на десять процентов. Последнее предложение составило сто восемьдесят процентов цены, выплаченной Чейсом, или около двух третей расчетной стоимости острова.

Чейс знал, какую игру ведет Финнеган, и вовсе не пытался поднять цену. Когда их отношения были еще сравнительно дружелюбными, он сказал Финнегану, что наконец-то нашел нечто такое, что полюбил, хотел бы сохранить и возделывать, и что он намеревается сберечь спою находку.

Дружбу Финнеган прекратил. Он начал писать нудные жалобы: в отдел по районированию, в отдел по планированию, в береговую охрану и в Агентство по охране окружающей среды. Ни одна из жалоб не подтвердилась, но на каждую приходилось отвечать – если не лично Чейсу, то его адвокату, стоившему двести долларов в час.

– Что он нашел на этот раз? – спросил Чейс госпожу Бикслер.

– Говорит: никакой настоящей науки здесь у тебя нет, твои опыты до сих пор не дали ничего определенного, так почему налогоплательщики должны тебя финансировать?

– На такой довод нужно реагировать. – Чейс на мгновение замолчал. – Доктор Мейси прибывает как раз вовремя... Кавалерия спешит на помощь.

– Помощь – если заплатит по счетам.

Макс, казалось, не прислушивался к беседе, погруженный в гипнотизирующий рокот сводок погоды, но вдруг проговорил:

– Ты не можешь все это утрясти? И потеряешь остров?

– Нет, – заверил его Чейс с принужденной улыбкой. – А сейчас пойдем за аквалангом и потренируемся, прежде чем вернуться и нырять за датчиком.

– Ничего не получится, – сказала госпожа Бикслер. – Компрессор сломан.

– О боже! И что с ним еще случилось? – спросил Чейс, увидев, как опустились плечи у разочарованного Макса.

– Джин сказал – может быть, соленоид. Но Джин вообще-то все мировые проблемы сводит к соленоидам. На твоем месте я бы послала Длинного посмотреть.

– Хорошо, – ответил Чейс. Он почти испугался: теперь какие-то неприятности с компрессором. Что сломается следующим? Больше всего сейчас ему хотелось бы уснуть.

Но здесь находился Макс, и Чейс точно знал, что Макс не настроен терять время попусту.

– Пойдем поговорим с Длинным, поможем накормить Вождя Джозефа. А потом проверим стеллажи с аквалангами – может, и найдем пару полных баллонов, – сказал Саймон, улыбаясь сыну.

Длинный был уже в хранилище с оборудованием и возился с дизельным компрессором: неполадка не имела отношения к соленоиду и заключалась в засорившихся клапанах. Он обещал исправить двигатель к вечеру, а акваланги наполнить к утру.

Чейс не знал, как воспримет такое известие Макс, – может быть, угрюмо и покорно, но наверняка без энтузиазма, – и поэтому весьма удивился, когда Макс заявил:

– Вот что здорово, когда живешь здесь целый месяц: всегда есть завтра. – Он призывно взмахнул рукой: – Идем, па, покажи мне все остальное.

На острове стояли еще три здания – бывшие жилые дома, которые вначале предполагали снести, но вместо этого переоборудовали в лаборатории, складские помещения, а одно из них – во временный лазарет.

Гостиную самого маленького строения освободили от мебели и ковров, на пол положили кафель, взамен обоев стены оштукатурили. В центре комнаты, привинченный к полу и освещаемый закрепленными на потолке люминесцентными лампами, находился цилиндр двенадцати футов в длину и шести в высоту: на одном его конце имелся круглый люк, а в середине люка – маленький иллюминатор. К пульту управления на стене тянулись пластиковые трубопроводы и изолированные провода.

– Это наша декомпрессионная камера, – объяснил Чейс. – Мы зовем ее «Доктор Франкенштейн».

– Зачем она?

– Ну, поглядим, что ты усвоил из уроков подводного плавания. Какие три главных врага у ныряльщика? Если не считать глупости и страха, которые опасней всего и о которых тебе не говорили.

– Это легко. Во-первых, эмболия – когда задерживаешь дыхание на всплытии. Во-вторых, кессонка. И... Третье я забыл.

– Некоторые называют это экстазом, – сказал Чейс. – Глубинным экстазом. – Он подошел с Максом к небольшому холодильнику, достал из него две банки кока-колы и передал одну Максу. – Ты когда-нибудь напивался?

– Я? – покраснел Макс.

– Неважно, ответ мне не нужен. Я хочу просто сказать: так называемый экстаз – это все равно что ощутить себя пьяным под водой. Настоящее название этого состояния – азотный наркоз. Когда на глубине вдыхаешь сжатый воздух, в смеси, попадающей в организм, высокое содержание азота, а азот может стать таким же ядом, как алкоголь. Он действует на разных глубинах и различным образом. Кто-то невосприимчив к нему, с другими это случается всего один раз: у некоторых происходит так часто, что становится почти привычным. А кое-кто от него умирает.

– Почему?

– Потому, что оказаться пьяным под водой – это... хм, действительно тяжелый случай. Самое скверное, часто не понимаешь, что с тобой происходит. Это – сладкое вино, вино-мечта. Забываешь, где ты, и ничто не волнует. Подводная скала на глубине двухсот футов выглядит такой милой, что нельзя не посмотреть на нее поближе; а пытаясь прочитать показания глубиномера или счетчика оставшегося воздуха, не можешь этого сделать: цифры расплываются – ну и черт с ними! – и ты продолжаешь погружаться. С ныряльщиками проводили опыты и установили, что, как правило, на ста пятидесяти футах двадцатипятилетний мужчина в самой лучшей физической форме не может решить простейшую задачу, если не предупрежден о ней заранее.

– Например?

– Например, одна из тех игр, в которые играют дети: положить что-то круглое в круглое отверстие, а квадратное – в квадратное. Он не может этого сделать, не может ничего понять. Теряет всякую способность к новым решениям. Не может корректировать схему погружения. Если случается что-нибудь чрезвычайное: кончается воздух или трубка с загубником выдергиваются из регулятора, – он выживает за счет инстинкта и рефлексов, обусловленных прошлым опытом и подготовкой. Или не выживает.

– Значит, ныряльщиков убивают чрезвычайные ситуации?

– Не всегда. Иногда они сами себя убивают. Если не знаешь, можно подумать – самоубийство.

– Как это? Чейс вздохнул и посмотрел вдаль, припоминая:

– Десять лет назад я работал спасателем при парне, который хотел заснять черные кораллы на рифе Малого Каймана. Большая глубина – двести, двести пятьдесят футов, на пределе безопасности для погружения с аквалангом при использовании сжатого воздуха.

– А дышат еще чем-то? – спросил Макс.

– Угу, если нужно работать глубже, используют газовые смеси. Например, гелиево-кислородные. Во всяком случае, мы приняли все меры предосторожности: вывесили трос до двухсот пятидесяти; на каждых пятидесяти футах располагался пловец с запасным баллоном, чтобы все время наблюдать за оператором и обеспечить его достаточным количеством воздуха для декомпрессии при подъеме. Я находился на ста, а парень подо мной – на ста пятидесяти. У оператора были две восьмидесятки под давлением три тысячи пятьсот фунтов на квадратный дюйм – большие баллоны, так что воздух у него кончиться не мог. Он сказал, что раньше никогда «не улетал», поэтому у нас и в мыслях ничего такого не было. Встали по местам, оператор нырнул и начал погружаться. Он прошел мимо меня и махнул рукой, то же – со следующим, потом ухватился за трос на двухстах и остановился настроить камеру и включить лампы. Вода была прозрачной как стекло, и я все видел. Казалось, он в полном порядке, ситуацию контролирует, пузырьки поднимались равномерно, а значит, дыхание оставалось хорошим – ни возбуждения, ни страха. Из своей дыры в стене выплыл большой групер[15]и завис, глядя на оператора; тот извел на него немного пленки. Потом груперу надоело и он начал сматываться вниз по стене. И вдруг совершенно неожиданно оператор смотрит вверх, на парня подо мной, машет рукой, снимает маску – маску, мой бог! – отбрасывает ее и начинает преследовать групера – вниз, вдоль стены. Я бросился за ним, и парень подо мной тоже, и мы таки помолотили ластами, но все без толку. На двухстах пятидесяти пришлось остановиться, и все, что можно было увидеть, – как лампы камеры опускаются ниже и ниже в темноту, пока не превратились в едва различимые точки.

– А какая там была глубина?

– Две мили. Думаю, он все еще там.

– Две мили! – воскликнул Макс. – А ты почувствовал этот... экстаз?

– Прежде всего, я был ошеломлен. Но в какой-то момент испытал странную идиотскую зависть к человеку, который видит сейчас там, внизу, эти дебри. Как только я ощутил это, то понял, что происходит, и испугался. Я схватил напарника и поволок вверх, туда, где мы снова почувствовали себя нормально.

– А кессонка была у тебя когда-нибудь?

– Слава богу, нет и, надеюсь, не будет. – Чейс обвел комнату рукой. – Когда мы сидим здесь, – начал объяснять он, – на каждый квадратный дюйм тела давят четырнадцать с половиной фунтов воздуха. Ясно? При погружении на каждые тридцать три фута добавляется, как это называют, еще одна атмосфера. Значит, на тридцати трех футах ты получишь две атмосферы; на шестидесяти шести – три и так далее. Улавливаешь?

– Конечно, – ответил Макс.

– Теперь вспомни, что я тебе говорил: чем глубже опускаешься, тем больше вдыхаешь азота. Ну так вот он снова – мерзавец-азот. Если остаешься внизу слишком долго и поднимаешься, не прочистив от него организм, – такую прочистку и называют декомпрессией, нужно просто зависнуть в воде и выдыхать, – то пузырек азота может застрять у тебя в локте, в колене, в позвоночнике или в мозгу. Это и есть кессонка. Она изувечит тебя, убьет или наградит бурситом на всю оставшуюся жизнь. – Чейс показал на стальной цилиндр. – Вот для чего у нас де компрессионная камера – на случай чьей-то кессонки. Опасность здесь очень мала, потому что на большие глубины мы не погружаемся, но когда ВМС предложили нам свою лишнюю камеру, я ее загреб.

– А как она работает?

– Если у человека приступ кессонки, его помещают в камеру и повышают в ней давление воздуха до такой величины, которая уравновешивает показатели по записям его погружения, необходимые для начала безопасной декомпрессии, – сто, двести футов, сколько нужно. Мы можем повышать в камере давление до величины, соответствующей глубине в тысячу футов. Давление загоняет азот назад в кровеносную систему человека, так что пузырьки исчезают и он снова чувствует себя нормально. Как правило. Но – зависит от того, как долго длился приступ и насколько серьезные повреждения уже нанесены. Потом идет самое сложное. Давление в камере понижается постепенно, как будто человека поднимают с глубины очень медленно, чуть ли не по дюйму, чтобы азот мог покинуть ткани. Иногда на это уходит целый день.

– А если он поднимется слишком быстро?

– Ты хочешь сказать, по-настоящему слишком быстро? Умрет.

Они выбросили банки из-под кока-колы в мусорную корзину и вышли.

В юго-западной части острова в воронки от взрывов, образовавшиеся в выступе скалы, был залит бетон, так что получился огромный круг пятидесяти футов в диаметре. Этот бассейн заполняла вода, а оставленные от дикой природы валуны складывались в платформы и пещеры.

– Похоже на загон для морских львов в зоопарке, – заметил Макс.

– Молодец, догадался. Мы его построили специально для морских львов доктора Мейси.

– Ты думаешь, я смогу с ними поиграть?

– А почему бы и нет? – Чейс посмотрел на часы. – Но как раз сейчас мне нужно сделать пару звонков. Пойдем.

– Можно, я попрошу у Длинного рыбу, попробую покормить Вождя Джозефа?

– Конечно. – Саймон двинулся прочь, потом остановился. – Только. Макс, послушай... Это остров... Вода, везде вода.

Макс скорчил гримасу:

– Па...

– Знаю-знаю, виноват, – сказал Чейс и улыбнулся: – Ты не забывай, эти отцовские дела для меня довольно-таки непривычны.

Чейс сидел за письменным столом, уставившись на факсимильную копию расписки о банковском переводе. Деньги доктора Мейси станут завтра утром хорошим взносом на счет института в городском банке. Он сможет заплатить госпоже Бикслер, сможет заплатить Длинному и смотрителю Джину, сможет расплатиться с заправочной станцией и бакалейной лавкой. Он даже сможет – впервые за несколько месяцев без штрафа за просрочку – заплатить страховой взнос.

Наверное, ему следует поместить факс в рамочку и повесить на стену, как некоторые вешают первый доллар, который принесло собственное дело, потому что эти десять тысяч поистине стали спасательным кругом, первым шагом на пути института к платежеспособности. Только бы удалось задержать доктора Мейси с ее морскими львами на все три месяца – а почему не удастся? Погода простоит хорошая, и киты будут двигаться туда и обратно до конца сентября. Он получит тридцать тысяч долларов, которых хватит, чтобы удержаться на плаву до конца года. Может быть, к тому времени выдадут наконец дотацию на разработку по динамике укуса акулы; может быть, он заключит «по блату» несколько контрактов с компаниями кабельного телевидения, устраивающими шоу с акулами или китами. Может быть... что еще может быть? Может быть, он выиграет в лотерею.

Да, он снимет копию с факса и поместит ее в рамку. Ему доставит удовольствие смотреть на нее потом, когда настанут лучшие времена.

Чейс размышлял, имеет ли доктор Мейси хоть малейшее представление о том, как важны для него ее десять тысяч. А что значат десять штук для нее? Возможно, ничего. Университетская система в штате Калифорния ежегодно всасывала дотаций на сотни миллионов. Десять тысяч для доктора Мейси, возможно, составляли мелочь на карманные расходы.

Он размышлял, на кого окажется похожа доктор Мейси. Саймон готов был спорить, что на ней не будет никакой синтетики, – одна из тех женщин, которые пахнут бараньим жиром, поскольку носят свитера из грубой новозеландской шерсти; в маленьких круглых очках; с грязью между пальцами ног, потому что разгуливают в сандалиях с супинаторами. Еще они отказываются есть хоть что-то, что когда-то было живым.

Чейс неплохо знал их со времен «Гринписа» и находил большинство из них либо несносно самодовольными и самоуверенными, либо опасно простодушными кривляками.

Ему, однако, было на это наплевать. Деньги ее были хороши, да и проект – тоже. Связи института с общественностью – часть работы, которую Чейс ненавидел и не умел делать с прибылью, – от сотрудничества с доктором Мейси могли только выиграть. Добротные видеосъемки горбачей (особенно если они окажутся таким же откровением, каким определенно оказались съемки, выполненные доктором Мейси по калифорнийским серым китам) станут осязаемым свидетельством серьезной научной работы. Появятся сообщения в газетах и по телевидению. Брендану Финнегану придется заткнуться и поискать какую-нибудь другую жертву.

12

Нога Макса соскользнула с отполированного валуна: не удержавшись, мальчик свалился с камня и обнаружил, что стоит по щиколотку в воде. Он обругал себя и зашлепал по мелководью, пока не вышел к тому месту, где скальные обломки были меньше размером. Макс взобрался на них и продолжал обход острова, осторожно ступая с камня на камень, убежденный теперь в справедливости слов Длинного: нашел отлив – найдешь скользкие скалы.

Длинный дал ему две рыбины покормить цаплю. Мальчик приближался к птице робко: она была крупная, с длинным и острым клювом, а темные глаза следили за ним так, словно он – добыча.

Первую рыбу Макс уронил, опасаясь за свои пальцы; цапля выхватила ее из воды, изогнула шею и заглотила целиком. Вождь Джозеф видел вторую рыбину и сделал шаг по направлению к Максу. Тот заставил себя не пятиться, удерживая рыбу за хвост кончиками пальцев, и цапля вырвала ее с хирургической точностью – клюв прошел в нескольких миллиметрах от руки Макса. Тогда мальчик попытался дотронуться до птицы, но она повернулась и двинулась назад, к центру своего приливного бассейна.

Никаких особых дел у Макса не оказалось, отец и Длинный были заняты, и он решил разведать местность. При отливе, как сказал Длинный, остров можно обойти кругом по скалам; Макс уже проделал почти половину пути, достиг крайней южной точки, когда соскользнул с отшлифованной глыбы и промочил кроссовки.

Он подошел к маленькому бассейну, точнее, большой луже – углублению в скале, где осталась приливная волна, – стал на колени и наклонился над водой. Между камнями шустро бегали крошечные крабы, а береговые улитки неподвижно приклеились ко дну, будто ожидая следующего прилива. Минуту Макс наблюдал за крабами, размышляя о том, что придает им столь озабоченный вид: кормежка? драка? спасение бегством? – потом поднялся и продолжил путь.

Скалы покрупней были покрыты птичьим пометом, разбросанными раковинами моллюсков и панцирями крабов – чайки сбрасывали их сверху, потом пикировали и выклевывали сочащееся мясо из разбитой скорлупы. Более мелкие скалы, расположенные ближе к воде, окутывали водоросли разных видов, а в щелях между камнями Макс увидел спичечные картонки, пластиковые контейнеры на шесть банок и алюминиевые отрывные ярлычки от жестянок с содовой. Мальчик вытащил все, до чего смог дотянуться, и распихал по карманам.

Он вышел к месту, где скалы казались слишком скользкими, а их поверхность – слишком отполированной, чтобы безопасно карабкаться по ним, так что он решил подняться вверх по склону и пересечь двадцать или тридцать ярдов высокой травы на подходе к самому большому валуну из когда-либо виденных им. Тот был по крайней мере двенадцати или пятнадцати футов высотой, длиной, наверное, в двадцать футов – след отступления ледника в конце последнего оледенения. Макс обошел валун, с благоговением посмотрел на его вершину, а затем стал искать спуск по склону к скалам.

Он прошел между двух кустов, проверил ногой надежность грунта и начал спускаться.

Что-то привлекло его внимание – что-то в воде, недалеко, не больше чем в десяти ярдах от мальчика. Он присмотрелся, но ничего не увидел и попытался понять, что же все-таки заметил: движение, след в воде, словно что-то большое плыло прямо под поверхностью. Макс вгляделся, надеясь увидеть спинной плавник дельфина или мерцающий поток света от косяка кормящихся рыб.

Ничего. Он двинулся дальше, медленно и осторожно ступая среди мокрых камней.

Сзади раздался звук – всплеск, но какой-то странный, всплеск-шлепок, как будто некое животное поднялось из воды и снова погрузилось. Макс обернулся и на сей раз что-то разглядел: рябь расходилась кругами от точки у самого среза воды. Поверхность моря странно вздыбилась, но, пока мальчик смотрел, успокоилась.

Макс раздумывал, есть ли здесь морские черепахи. Или тюлени. Что бы там ни было, он хотел это видеть.

Но опять ничего. Он прошел еще несколько ярдов и глянул вверх, оценивая местность впереди. Скалы на этой стороне острова казались меньше, но более захламленными. Тут были поплавки от сетей, груды пластикового барахла и...

Что там? В десяти или пятнадцати ярдах от Макса что-то застряло в скалах, наполовину в воде и наполовину на суше. Какое-то животное. Мертвое.

Мальчик подошел ближе и увидел оленя, точнее, то, что от оленя осталось: туша была растерзана, плоть зверя изорвана и ободрана. Тошнотворный запах гниения либо роящиеся мухи, которые указали бы Максу, что олень мертв давно, отсутствовали, – значит, убийство произошло несколько минут назад. Мальчик не мог понять, кто мог сделать такое со столь крупным животным. Охотник? Он глазами поискал на туше следы пуль, но не обнаружил.

Макс уже собрался уйти, когда увидел на голове оленя что-то непонятное. Он шагнул вперед, наклонился, потянулся вперед. Нога соскользнула, мальчик взмахнул руками, пытаясь сохранить равновесие, и упал в воду спиной.

Тут было неглубоко, всего три или четыре фута. Макс почти сразу нащупал ногами рыхлый галечник на дне и встал.

Внезапно мальчик почувствовал что-то сзади: движение, изменение давления, словно на него катилась водяная масса. Он повернулся и увидел все то же непонятное вспучивание на поверхности. Теперь оно перемещалось в сторону Макса.

Он шлепнул по воде, пытаясь отпугнуть странный морской горб, но тот продолжал приближаться.

Макса охватил страх; он повернулся назад к берегу, изгибаясь в доходящей до пояса воде и загребая руками. Преодолел ярд, потом другой и вот уже начал карабкаться на четвереньках вверх по склону, разбрасывая в стороны крупные и мелкие камни. Он оттолкнулся ногами и попытался ухватиться за что-нибудь. Рука наткнулась на голову оленя, и Макс подтянулся. Что-то острое вонзилось в ладонь, но он не разжал руку и продолжал подтягиваться.

Выбравшись на сухой участок скалы, Макс, шатаясь, поднялся на ноги и побежал. Он не останавливался, пока не достиг самой вершины холма. Его неровное дыхание больше походило на всхлипывания. Мальчик посмотрел "низ, на воду. Горб исчез, и на зеркально-гладкой поверхности угасали последние круги ряби.

Дрожа от холода и страха, Макс помчался к дому. Он линовал половину дороги и только тогда почувствовал жжение в ладони. Посмотрел на руку и увидел, что в мышечной подушечке под большим пальцем торчит странная колючка.

Чейс поднял глаза от письменного стола и увидел в дверях промокшего с головы до ног Макса, вокруг хлюпающих тапочек которого на полу расплывалась лужа. Он дрожал. Лицо его было серым, а губы почти синие. Мальчик был в ужасе.

– Макс! – Чейс вскочил из-за стола, стукнув креслом о стену, и пересек комнату. – С тобой все в порядке?

Макс кивнул. Саймон опустился на колени и принялся расшнуровывать его кроссовки.

– Что случилось? Ты свалился со скал?

– Олень, – только и произнес Макс.

– Олень? Какой олень?

Макс попытался говорить, но не смог выдавить из себя ни звука; плечи и грудь передернуло, зубы лязгнули.

– Ну, не надо, – сказал Чейс. – Все хорошо. Он снял с сына кроссовки, носки, джинсы и трусы, свернул в узел и выбросил через входную дверь на траву. Вытащил из бельевого шкафа в прихожей два махровых полотенца, одним насухо вытер мальчика, а во второе его завернул. Затем подвел Макса к стоявшему здесь же дивану и усадил.

– Олени приплывают сюда, – продолжал он. – Обычно с Блока, но иногда даже и от города. Не знаю, зачем им это, тут нет ничего такого, что они не нашли бы где-нибудь еще. От них одна морока: поедают все, что сажает госпожа Бикслер, к тому же тащат с собой клещей – клещей Лайма. Они... – Чейс оборвал фразу, увидев, что Макс отрицательно мотает головой. – Что?

– Он был мертвый, – заявил Макс.

– Как? В воде? Значит, утонул. Ну, они...

– Кто-то его убил... Пытался съесть... Ел его, много съел. – Макс говорил рваными фразами, потому что все еще дрожал. – Я был на скалах у того мыса... У огромного валуна, госпожа Бикслер говорила, что семья называет его Скала-папа... Что-то увидел в воде, застряло в камнях... Увидел его голову и часть остального... Я подошел ближе... Смотрю, ничего не осталось ниже, чем... – Макс коснулся ребер. – Я подумал, может, рыбы обглодали... Как они птиц обгладывают...

– Возможно, если он кровоточил. Одна из них могла вырвать кусок из него, потом другие увидели, как это легко, одурели и...

Макс снова покачал головой:

– Нет. Я думал, может быть, акула, но, когда подошел совсем близко, увидел... У оленя не было глаз. Все вокруг глаз вырвано. Акула бы так не сделала... Не смогла.

– Верно. Значит, ты был прав сначала... Рыбы помельче, вероятно.

Макс не обратил внимания на его слова:

– Я увидел, что у него из щеки что-то торчит... Что-то блестящее... Я попробовал дотянуться, но не смог, шагнул вперед, поскользнулся... Упал.

– Что же это было?

Макс разжал правую ладонь. Рана была маленькая и неглубокая, и кровотечение уже остановилось. Он протянул отцу блестящую колючку.

– Похоже на акулий зуб, – сказал Чейс, взяв маленькую вещицу и поворачиваясь к свету, который прежде загораживал собой.

– Я тоже так подумал.

Но когда Саймон прошел к столу и рассмотрел колючку, взгляд его застыл, а пульс забился вдвое быстрее. Она действительно выглядела как акулий зуб, зуб большой белой акулы, возможно окаменевший, потому что Цвет у него был тускло-серый. Треугольник со стороной примерно в полдюйма, и две из трех сторон имели мелкие зубчики – когда Чейс провел по ним большим пальнем, то слегка порезался, будто скальпелем. Третья сторона – чуть толще, с ровным основанием, на каждом конце которого помещался загнутый крючком шип. Шипы смотрели друг на друга, один был отломлен как раз после изгиба.

Чейс взял со стола линейку и измерил треугольник. Длина стороны составляла не полдюйма, а пять восьмых – ровно пять восьмых дюйма. Вся вещица являла собой точно выполненный равносторонний треугольник.

Чейс потер его большим и указательным пальцами. Серый налет напоминал ил, и когда Чейс потер, налет остался на пальцах.

Теперь зуб, или что там это было, заблестел, как начищенное серебро.

Саймон посмотрел на Макса.

– Это шутка? – спросил он. – Дурака валяешь?

– Шутка? – Макс задрожал и показал руки и ноги, покрытые гусиной кожей, а также рану на ладони. – Хороша шуточка!

– Ну, тогда... Неужели здесь появился зверь с зубами из нержавеющей стали?

13

Бак и Брайан Беллами отошли от причала только в два тридцать, почти на два часа позже, чем планировал Бак, отчего он был вне себя. Бак поручил Брайану наполнить два акваланга, но его братец так увлекся, помогая подружке с выбором костюма для парада в Уотерборо на День благословения флота, что и не подумал заняться аквалангами. Бак велел Брайану проверить, чтобы топлива на лодке было под завязку, но Брайан забыл, и им пришлось сорок минут ждать в очереди на заправку, пока какой-то толстопузый сукин сын, закрывший все подходы к насосам своим огромным «гаттерасом», принимал на борт дизельного топлива на две тысячи зеленых.

Но Бак придержал язык. Трепать его о Брайана не было смысла: тот не воспринимал внушений. После службы в армии – двух лет, проведенных в Техасе на мексиканской границе в компании с дешевой «травой», текилой и бог знает с чем еще, – Брайан и жизнь-то не очень воспринимал. Его ничто не беспокоило, все и всегда было до фонаря. В последний раз, когда Бак разорался на него из-за того, что тот забыл всю наживку для рыболовной снасти, Брайан просто сказал: «А, дерьмо», выпрыгнул за борт и поплыл. От берега их отделяли двенадцать миль.

В отличие от брата. Баку не все было безразлично. Он был дьявольски возбужден: сегодня – величайший день в его жизни. Поэтому, вместо того чтобы сказать Брайану что-нибудь энергичное, он просто вежливо попросил брата сесть на обитый ящик посередине лодки, чтобы тот меньше прыгал, и до упора выжал рычаг газа. Парусники в заливе роились как мухи, между ними пробирались шлюпки – народ, проделавший путь с побережья северо-восточного Мэна и из Нью-Джерси, чтобы увидеть идиотские побрякушки Дня флота, – но Баку было наплевать. Окажись поблизости морской коп, пусть попробует поймать их с братом. Немногое из того, что ходит по морю, могло равняться в скорости с «Зиппо». Бак взял со склада «мако» стандартной комплектации, выпотрошил его, добавил силовую установку с турбонаддувом, дававшую до четырехсот пятидесяти лошадей, собрал – и вперед.

Он прошел мыс Уотерборо примерно на тридцати узлах, сбавил ход, чтобы не трясти драгоценный ящик, пересекая волны от больших лодок, которые входили в пролив Уоч-Хилл и выходили из него, снова ударил по рычагу газа и включил наддув, направившись к Напатри – стрелка спидометра дрожала на делении около шестидесяти узлов.

Если сегодня на испытаниях и завтра на переговорах все пройдет успешно, он сможет пополнить свои перспективы кучей нулей и сказать парням в «Пиломатериалах Уотерборо», чтобы они поискали другого фраера торговать фанерой и раскрашивать лодки для городских пижонов. Раз Брайана устраивает необременительная и малодоходная «халтура» – это его дело, все здешние корпорации готовы платить братьям за нее; хотя заставь Бака спорить, он поставил бы на то, что Брайан предпочтет зарабатывать жалкие центы на заправочной станции у шоссе.

Волнение оставалось незначительным. Не сбавляя скорости, Бак обогнул Напатри и повернул на юго-восток, рассчитывая пройти между двумя горбами островов Блок и Оспри.

– Куда идем? – прокричал Брайан сквозь вой двигателя.

– К «Элен Джей».

– Далеко.

– У тебя есть предложение получше?

– Не-а, – ответил Брайан, наклоняясь к холодильнику. – Глотну пивка.

– Потом, Брайан. Нам нужно поработать, и головой – тоже.

– Ну тебя к черту, Баки... – Брайан сел на место. Брайан был прав: до обломков старой шхуны «Элен Джей» путь неблизок, но ближе приличных обломков для видеосъемок не оказалось. Шхуна лежала неглубоко, так что хорошее освещение гарантировалось, и повреждена несильно – будет отлично смотреться. Баку требовался образцовый набор условий для демонстрационного фильма, который он намеревался показать толстым «папочкам» из Орегона. Конечно, он мог бы отснять испытания где-нибудь в плавательном бассейне, но это выглядело бы гораздо скромнее, во всяком случае, для того чтобы произвести впечатление на высоколобых технократов с пухлыми чековыми книжками. Презентация – это все, имеет значение каждая мелочь, а главное, что умел Бак Беллами, – учитывать детали.

– Глянь сюда, – произнес Брайан, указывая за правый борт.

Бак посмотрел и увидел большой желтый буй с какой-то надписью на нем.

– Ну и что? Просто буй.

– Никогда не видел похожего. Интересно, над чем он.

– Нет времени смотреть, Брайан. Мы потеряли кучу времени.

– Возможно, лодка, – задумчиво отметил Брайан. – На прошлой неделе был шторм, может, кто-то потерял лодку, выставил буй, чтобы подобрать с баржи... Можно сделать милые кадры.

– Раскатал губу, – проворчал Бак.

Но когда они проходили мимо буя, подумал: «Почему бы не взглянуть? Всего пять минут, и если это лодка, только что утонувшая лодка, пять минут сэкономят мне два часа». Он сбросил газ и положил катер в крутой разворот.

– Толково, – хмыкнул он. – Ты, Брайан, соображаешь.

– Могу, Баки, когда подумаю сообразить, – просиял Брайан.

Он свесился с носа, ухватился за буй и вытащил его на борт, напрягаясь под весом сматываемого провода.

– Силовой кабель, – пояснил Бак.

– И что значит «О.I.»?

– Какая разница? Что-то внизу есть. Надевай баллоны и взгляни, а я пока послежу за машиной.

– Точно, я посмотрю.

– Но только посмотри, Брайан. Вниз и вверх, и все. Я не хочу, чтобы ты высосал банку воздуха, копаясь вокруг ловушки на омаров.

– Рикошетирующее погружение. Я люблю рикошетирующие погружения.

– И они у тебя неплохо идут, – заметил Бак. Может быть, похвала сделает то, что не могут сделать выговоры.

– Ты чертовски прав.

Брайан накинул сбрую акваланга на свою футболку и застегнул пояс, на котором у него всегда висел десятифунтовый свинцовый груз. Потом стал пристегивать к голени нож в ножнах.

– Думаешь, тебя съест какое-нибудь чудовище? – улыбаясь, спросил Бак.

– Никогда не известно, Баки, и это – факт.

Брайан натянул ласты, плюнул в маску и прополоскал ее в море. Затем уселся на борту, сдвинул маску на лицо, взял в рот загубник и спиной вперед выбросился в воду.

Бак наблюдал, как Брайан промыл маску и, выбрасывая облака пузырьков, начал погружаться в серо-зеленую мглу. Потом он открыл обитый ящик, угнездившийся рядом с капитанской консолью.

В ящике, в упаковке из пенополистирола, лежали два шлема. Они напоминали шлемы космических скафандров и были снабжены дыхательной аппаратурой, микрофоном и наушниками. На затылке каждого шлема, прикрепленная лентой, помещалась небольшая коробка в резиновом покрытии, размером с пачку сигарет. Именно в этой коробке заключалось будущее Бака.

Бак изобрел недорогую, компактную и автономную систему связи под водой. Это было не первое устройство, позволяющее ныряльщикам разговаривать друг с другом при погружении, – Бак не питал иллюзий на сей счет, – но все известные системы имели два крупных недостатка: переговоры приходилось вести через приемопередающее устройство на поверхности, через лодку или специальную платформу, и стоила такая аппаратура несколько тысяч долларов, что ограничивало ее применение в коммерческих или научных целях. С помощью системы Бака двое или трое ныряльщиков, так же, впрочем, как пятеро или десятеро, могли прямо обращаться друг к другу, как на селекторном совещании, а себестоимость должна была составить меньше двухсот долларов за один прибор. Спортсмен-подводник в среднем тратит на снаряжение более тысячи, поэтому еще две сотни – особенно на нечто столь необычное, привлекательное и способное в определенных случаях спасти жизнь – становились мелочью.

Бак так много раз проверял свои выкладки, что теперь числа были словно выжжены в мозгу: только в Штатах, по оценке, насчитывалось четыре миллиона аквалангистов; при серийном производстве себестоимость системы составит половину теперешней, плюс еще пятьдесят зеленых на распространение и рекламу. Если его фирма будет достаточно агрессивна на рынке, то есть реализует изделия за двести процентов себестоимости и продаст их четверти американских подводников, а Бак как создатель получит десять процентов с оборота, то он будет выглядеть на тридцать миллионов долларов.

И все благодаря случайному открытию... Нет, неправда, после десяти лет возни с видео– и аудиотехникой в отцовском гараже Бак не верил в случайность. Но в любом случае, все сводилось к отысканию нового сочетания проводов, транзисторов и реле.

Все, что требовалось теперь, – сделать для тех парней, которые летели из Орегона, приличный трехминутный фильм с совершенной записью непринужденных переговоров между ним и Брайаном в открытом море на расстоянии пятидесяти или ста футов. А если и это ребят не убедит – что ж, он выйдет сюда с ними, и пусть пробуют сами. Вот еще замечательное достоинство новой системы: она настолько проста, что ею может пользоваться любой. Даже его брат.

– Баки! – Брайан вылетел из воды и ухватился за низкий фальшборт на корме лодки. – Там внизу гроб!

Несколько мгновений Бак осмысливал сказанное братом, потом отрезал:

– Не вешай лапшу на уши, Брайан... Двинули дальше.

– Клянусь тебе! Либо гроб, либо сундук с сокровищами. Спустись посмотреть.

– Брайан... Мы здесь ныряли тысячу раз. Тут есть старые рыбачьи лодки, обломки автомашин, баржа, гора бочек и «Элен Джей». И никаких долбаных гробов! Никаких сундуков с сокровищами. Потом, ты и наверху-то никогда не видел сундуков с сокровищами, так откуда ты знаешь...

– А тут есть. Баки. И здоровый... Сделан, похоже, из бронзы.

Брайан был медлителен, но избытком воображения не отличался – он никогда ничего не выдумывал. Если внизу лежал большой сундук с каким-то содержимым...

– Может быть, этот шторм... – задумчиво проговорил Бак.

– Я тоже так подумал. Вероятно, он его вытащил. Бак протянул руку и помог Брайану подняться на борт.

– Давай посмотрим, – предложил он.

Бак подготовил шлемы, подключил систему Брайана и напомнил ему, как промывать маску. Затем поместил в футляр видеокамеру, прикрепил штатив с двумя 250-ваттными лампами – для страховки, если в воде окажется недостаточно светло, либо просто для дополнительной подсветки – и присоединил к собственному шлему. Несколько кадров Бак истратил, снимая себя с Брайаном в лодке, потом посмотрел отснятое через видеоискатель, чтобы убедиться, что все работает нормально. Картинка получилась отличной, звук – превосходным.

Они сели на борта лодки, а затем, по взмаху, попадали в воду.

Бак спускался первым, работая ластами так усердно, как только мог, и придерживаясь за кабель свободной рукой. Вода была темная, и в какое-то мгновение Бак ощутил себя подвешенным в зеленом тумане, не в состоянии разглядеть ни поверхность, ни дно. Сжав кабель, он прекратил погружение.

– Ты проверил глубину? – Слова Бака гулко отдавались в шлеме.

– Я до конца не опускался, – ответил Брайан, находившийся на несколько футов выше по кабелю. – Просто погружался, пока как следует не разглядел.

Бак слышал каждое слово Брайана так отчетливо, словно они с братом стояли рядом на открытом воздухе.

– Ну разве не сказка, как эта штука звучит? – спросил он.

– Сейчас ты на пятидесяти, – отозвался Брайан. – Спустись еще на десять футов, ну, может, на двадцать.

Бак сделал выдох и заработал ногами, держа камеру перед собой.

Сначала он увидел только какую-то желто-зеленую кляксу в зеленой мгле; при сближении пятно обрело форму правильного прямоугольника, по крайней мере восьми, если не десяти, футов длиной, примерно четырех в ширину и четырех – в высоту. Оказавшись в десяти футах над ним, Бак поймал прямоугольник в рамку видоискателя, включил подсветку и медленно сделал круг, снимая в движении.

Он услышал слова Брайана:

– Если они выставили буй, должно быть, что-то стоящее.

– Они не выставили буй, просто зацепились. Видишь – снизу торчит какой-то датчик, между скалой и этой штуковиной. – Бак подплыл ближе. – Думаю, они даже не знают, на что наткнулись.

– Тогда это действительно может быть что-то стоящее.

– Может... А может – кусок дерьма. Просто бронзовый ящик, который кто-то выбросил за борт.

– Зачем? Бронзу можно неплохо продать.

– Затем, что люди – кретины, – заметил Бак. – В любом случае, пока не откроем – не узнаем.

– Ты хочешь открыть его?

– Подумай о пленке, Брайан. Если даже ребята из Орегона нас пошлют, у нас будет пленка. Первые парни, открывающие давно потерянный бронзовый ящик. Точно тебе говорю, мы можем ее продать в «Новости своими глазами» за... Кто знает, сколько удастся заработать?

– А если там труп? Это будет не...

– Нет там трупа, разве только самого Кинг-Конга. Посмотри, какие у этой чертовой штуковины размеры. Она, должно быть, свалилась с парохода, может, действительно что-то ценное, иначе зачем хранить в бронзовом контейнере. – Бак выключил камеру и медленно опустился на песчаное дно. Он устроился поудобней, проверил подсветку и фокусировку объектива. – Хорошо, Брайан, опускайся и сядь на него – я тебя сниму, чтобы было видно, какой он здоровый.

– Не знаю...

Бак медленно работал ластами, чтобы удержаться в положении на шесть или восемь футов выше ящика.

– Давай, Брайан... Или ты не хочешь прославиться?

14

Давление в закрытом ящике оставалось постоянным, но в окружающем электромагнитном поле что-то переменилось. Существо это чувствовало. Рядом была жизнь – немалого размера и веса.

Потом раздался звук – хотя существо различало его не как звук, а только как ничтожное сжатие барабанных перепонок по бокам головы.

Потом звук прекратился.

Существо зверски проголодалось. Когда оно израсходовало все питательные вещества, получаемые из еды, добытой в чуждом, угрожающем внешнем мире, пришлось покинуть контейнер и начать охоту.

Оказалось, что еды поблизости не было. Существо всплыло в поисках бессчетных мелких животных, которых привыкло есть, но не нашло их. Озадаченное, существо плавало вверх и вниз водяного столба, отыскивая что-нибудь живое – любую жизнь, пригодную в пищу.

Существо видело живых тварей, но они оказались слишком быстры, осторожны и увертливы. Раз или два оно начинало преследование, однако поймать их не смогло.

Все более отчаиваясь, существо под воздействием сигналов, воспринимавшихся им лишь как знак потребности, отплыло чуть дальше от контейнера.

Оно нашло немного еды, едва хватившей на поддержание жизни.

Над ним появилось вдруг какое-то маленькое животное, бьющееся в страхе; существо схватило его, утащило вниз и сожрало, собирая неудобоваримые части – мех и хрящи – в углу рта, как жвачку, а затем выплевывая.

Потом появилось животное побольше, размером почти с само существо, не поблизости, а на поверхности волы: существо схватило его снизу, утопило и попыталось съесть. Но животное оказалось слишком крупным, чтобы сделать это сразу, и несъеденная часть уплыла. Существо преследовало остатки туши, пока волна не выбросила их из воды, за пределы досягаемости.

Потом еще что-то живое, медленное и неуклюжее, свалилось в воду в пределах досягаемости, но ускользнуло.

Заложенная программа сообщила существу, что вскоре ему придется охотиться, и успешно охотиться, или оно наверняка прекратит свое бытие.

Сейчас оно знало: рядом – нечто живое. Существо должно это съесть.

15

– Оседлай ящик как лошадь, – сказал Бак.

– Не могу, он слишком широкий.

– Тогда сядь боком. Позируй. Представь, что снимаешься для «Плейгёрл».

Неуверенно, со страхом, Брайан свесил ноги с контейнера. Чтобы удержать равновесие в подводном течении, одной рукой он ухватился за толстый черный кабель, уходивший к поверхности.

«Он трясется от ужаса, – подумал Бак, глядя на Брайана в видоискатель. – Еще минута, и он рванет к лодке». Чтобы отвлечь брата, Бак задал вопрос:

– Как у тебя с воздухом?

Брайан дотянулся до своего счетчика, поднес к маске:

– Сто пятьдесят. Сколько мы уже здесь?

– В любом случае нам нужно еще десять – пятнадцать минут.

Брайан наклонился над краем контейнера и провел рукой по срезу крышки.

– Как ты собираешься открывать эту штуку? – спросил он. – Нигде не видно никакого замка.

– Будет нужно, поднимемся и возьмем монтировку.

– А если там внутри что-то живое? Образец какой-нибудь.

Бак засмеялся:

– Этот ящик лежит здесь уже, наверное, годы. Что там может быть живым? – Он закончил съемку, выключил камеру и отпустил ее: камера повисла на ремне, застегнутом на запястье. – Ну, поглядим, сможем ли мы разгрызть этот леденчик.

Брайан соскользнул с контейнера на дно, ласты хлопнули по мелкому песку, подняв облако ила. Он увидел, как в облаке что-то взлетело и опустилось в нескольких футах дальше.

– Что это? – осведомился он.

– Что ты там заметил? – спросил Бак, медленно приближаясь к Брайану.

Брайан стал на колени и пошарил рукой по песку, пока не коснулся чего-то твердого. Он поднял предмет и осмотрел.

– Кость, – сказал он.

– Что еще за кость?

Брайан протянул брату кривую кость длиной примерно в пять дюймов.

– Похоже на ребро. Не знаю чье.

– По размеру что-то вроде собаки.

– А что здесь делать собачьей кости?

– Черт ее знает, – ответил Бак. – Посмотрим, нет ли там других.

Он опустился рядом с Брайаном, и они начали копать вместе.

Существо почувствовало слабые звуки поблизости в песке.

Добыча.

Оно потянулось к кнопке запора, нажало на нее. Крышка начала медленно подниматься.

– Посмотри, – сказал Бак. – Челюсть. Это точно собака, и кто-то ее съел. – Он протянул челюсть, показывая царапины на кости: – Следы зубов.

Бак увидел в пепельно-сером иле что-то темное и потянулся туда. Находка оказалась круглой, черного цвета и твердой, размером примерно со сливу. Он провел по непонятному предмету пальцем в одном направлении, потом в другом.

– Черт побери, Брайан... Шарик из шерсти... Вроде тех, что сблевывают кошки.

Бак поднялся на ноги и шагнул назад.

– Два кадра, Брайан, и пойдем, – произнес он. – Держи кости и шарик. Можешь возвращаться на лодку, если хочешь, а я открою ящик.

Существо выплыло из контейнера и опустилось на песок. Поскольку в теле не имелось воздушных объемов, оно обладало не невесомостью в воде, а отрицательной плавучестью – тонуло. Но поскольку, как у всех его сородичей, более девяноста процентов химического состава тела приходилось на воду, вес его в воде составлял лишь несколько фунтов. Существо могло зависать, почти не затрачивая усилий, а благодаря перепонкам на конечностях очень быстро плавало – практически летело в воде.

Теперь оно оттолкнулось от дна и направилось к одному из углов контейнера.

Бак поймал отличный кадр. Брайан полностью заполнял рамку, стоя на коленях, держа в одной руке пару костей, а в другой – шарик из шерсти; все выглядело очень контрастно на фоне светлого песка. Бак нажал кнопку «Запись».

– Отлично сработано, Брайан, – заметил он, – А теперь улыбнись, как в рекламном ролике.

Ему было видно, как Брайан, стараясь улыбаться, поднял взгляд на камеру.

Внезапно глаза Брайана расширились, он все уронил и закричал.

– Брайан! – воскликнул Бак. – Что за черт!

Животных было два, а не одно. Крупные, медлительные – и близко.

Существо поднялось со дна и бросилось вперед, работая, как дельфин хвостом, задними конечностями. Короткое расстояние оно преодолело меньше чем за секунду.

Откуда-то из глубины оцепеневшего мозга пришло воспоминание об этих созданиях, что-то знакомое; а с воспоминанием пришло ощущение цели: его задача – убивать их.

При том, что существо было очень голодно, при том, что оно насытилось бы одним, программа требовала убить двоих.

Существо дотянулось до первого и вонзило когти в мягкую плоть.

Брайан откинулся на песке назад и, словно парализованный, смотрел, как кровавое облако – темно-зеленое на такой глубине – извергается из сонной артерии Бака. Ноги Бака дернулись, поднимая тучу ила, а руки начали безвольно всплывать.

Брайан не видел, кто схватил брата, но нападающий был большого размера, беловатого цвета и появился откуда-то со стороны бронзового контейнера.

Сквозь мрак он видел серебряные вспышки, раз за разом рвавшие горло Бака, пока голова не повисла на одних костях и сухожилиях.

Брайан начал отползать назад, но потом понял, что безопасность лежит не в горизонтальной, а в вертикальной плоскости; он оттолкнулся от дна и рванулся вверх, судорожно нащупывая черный кабель в резиновой изоляции, связанный с буем на поверхности. Найдя кабель, Брайан потянулся вдоль него.

Но кабель провис в отливном течении, а вес Брайана только усиливал провисание; вместо того чтобы подтягиваться вверх, он тянул кабель вниз. Освобожденный от напряжения сверху, датчик, который зацепился за контейнер снизу, высвободился и повлекся по песку. Лодка на поверхности теперь дрейфовала, ничем не удерживаемая, таща за собой датчик и Брайана.

Брайан посмотрел вниз и увидел, как тело Бака, все еще кровоточащее, опускается на песок.

Затем нападавший повернулся к Брайану.

У него были глаза – молочно-белые, почти бесцветные.

Существо взвилось с песка подобно ракете. Казалось, оно летит к Брайану.

Все еще работая ногами и подтягиваясь одной рукой, он потянулся за пристегнутым к голени ножом. Пальцы заскребли по резиновому кольцу-застежке, удерживающему нож в ножнах. Оно растянулось, снова сжалось, опять растянулось и соскочило. Брайан выдернул нож из чехла.

Существо продолжало набирать высоту, как дельфин хвостом, двигая ногами, не издавая ни звука, не выпуская пузырьков воздуха. На Брайана нацелились когти – десять когтей, искривленных, как маленькие косы.

Брайан посмотрел вверх – до поверхности оставалось недалеко, он уже видел солнце. Блистающие лучи пронзали зеленую воду.

Потом он глянул вниз: существо находилось под ним. В раскрытом рту лучи света высветили ряды треугольных зубов, засверкавших, как серебряные звезды.

Брайан закричал в шлем:

– Нет!

Но услышать его было некому. Когти вонзились Брайану в щиколотку, раздирая плоть и утаскивая его вниз.

Он поднял нож и не глядя махнул им. Что-то впилось Брайану в запястье, и стальные шипы разрезали ему вены и сухожилия. Нож отлетел в сторону.

Брайан отпустил кабель, чтобы отмахнуться другой рукой, но ее тоже схватили; руки оказались широко разведены, а голова откинута назад.

Он пытался закричать, но едва открыл рот, как что-то, оглушая, ударило в маску.

Потом он ощутил зубы на своем горле.

Последнее, что видел Брайан, – облако его собственной крови, клубящееся в лучах желтого солнца, – оранжевый туман.

Существо почувствовало, что этот зверь мертв. Оно удерживало его когтями и зубами и опускалось с добычей по спирали в медленном танце смерти.

Оказавшись на дне, существо потащило добычу к тому месту, где на песке лежал тот, второй, перекатываясь в подводном течении туда и обратно. А затем начало питаться.

Маленькую лодку на поверхности настигла приливная волна. Лодка быстро перемещалась, беспорядочно вертясь и описывая ленивые круги, потому что ее тормозил тяжелый кабель в резиновой изоляции, свисавший с носа.

Ненадолго лодка села на мель, наскочив на подводный риф, но волной от далекого судна ее мягко подняло, перенесло через скалу и подтолкнуло по направлению к берегу.

16

Чейс нацелился носом «Уэйлера» на свободный причал в одном из плавучих доков перед крошечным яхт-клубом на западной окраине городка. Он не состоял членом клуба: не играл в теннис, не гонял под парусом и не носил пастельных тонов брюки с эмблемой-уткой – но знал большинство членов клуба на протяжении десятилетий, со многими из них дружил, и они никогда не отказывали ему в стоянке у крытых причалов клуба.

Вода в этот рассветный час была неподвижна как стекло, словно дневной бриз пока не решил, в каком направлении дуть. Морские птицы еще не вылетели на кормежку, и косяки рыбьей молоди лишь едва рябили поверхность, бесцельно бродя между заякоренных яхт.

Чейс перевел рычаг переключения передач в нейтральное положение, потом повернул ключ зажигания, выключая двигатель; нос лодки бесшумно вошел в док. Макс стоял на баке, готовый оттолкнуться от причала, и Чейс сказал себе: «Не раскрывай рот. Не проси его снова быть осторожным, чтобы пальцы не расплющило между лодкой и причалом: не повторяй ему, чтобы удерживал равновесие и не вывалился за борт». Макс опустился на колени, нагнулся и четко отбился от причала, спрыгнул на настил с носовым фалинем и пришвартовал лодку к кнехту словно профессионал.

Чейс ничего не сказал, когда его сын пришвартовался кормовым фалинем, не поблагодарил Макса и даже не кивнул, отмечая хорошо сделанную работу. Но себя он поздравил, увидев у Макса легкую гордую улыбку, – Саймон понял, что осваивает кое-что не менее трудное, чем наука быть родителем: он учился, когда и как прекращать быть родителем.

Он передал Максу рюкзак и поднялся на причал; они пошли к автостоянке.

В отдалении кричала одинокая чайка, а где-то в городке лаяла собака. Самым громким звуком, который они слышали помимо этих, был шелест покрытой росой травы под ногами.

Затем над верхушками деревьев проплыл размытый звон церковного колокола, отсчитавшего шесть ударов.

– Шесть часов, – произнес Макс, оглядываясь вокруг и словно что-то для себя открывая. – Я никогда еще не вставал раньше шести. Никогда. Во всяком случае, не помню такого.

– В это время суток, – заметил Чейс, – все вокруг новое и чистое. Это – время поверить в удачу.

– Мне нужно было раньше приехать к тебе. – Макс хотел продолжить, заколебался, собрался с духом и спросил: – У тебя трудности с деньгами, да? Можешь даже потерять остров?

– Только не в шесть утра, – улыбнулся Чейс. – В шесть часов утра невозможно беспокоиться о деньгах.

Они вышли к стоянке, и Чейс, опираясь о стену клубного домика, размял икры и бедра, а Макс расстегнул рюкзак и высыпал на тротуар свою амуницию.

В первые дни после приезда Макса Саймон продолжал бегать один, автоматически просыпаясь, как всегда, в пять или в пять тридцать и делая по острову шесть кругов, то есть что-то около двух миль. Он принимал душ, брился, одевался, ел и уже сидел за письменным столом или был занят в лаборатории, когда Макс – в восемь или девять утра – поднимался с постели, хмурый и необщительный до тех пор, пока госпожа Бикслер не насыщала его углеводами и белками.

Вечером накануне Макс без всякого очевидного повода спросил, не может ли он утром присоединиться к отцу.

– Конечно, – ответил Чейс. – А что случилось?

– Я не хочу ничего упустить.

– Что тут упускать? Ты просто бежишь, пыхтишь и отдуваешься.

– А потом отлично себя чувствуешь, да?

– В хорошие дни – да. Получаешь бета-эндорфины и прекрасно себя чувствуешь.

– Тогда я хочу с тобой, – сказал Макс. Чейс не стал отговаривать мальчика; он вдруг понял с невыразимым счастьем, о чем на самом деле говорит Макс: у него есть месяц, чтобы побыть с отцом, и, возможно, не сознавая того, он хочет многое узнать, найти ответы и решить загадки о самом себе. Тридцать дней, чтобы наверстать восемь лет. Как археолог, откапывающий ключи к жизни ушедших народов, Макс решил соскрести многолетние наслоения и выяснить, кто он и откуда такой взялся.

Единственная загвоздка состояла в том, что Макс не хотел именно бегать, а хотел кататься на роликовых коньках, поскольку тренер по хоккею считал это лучшим способом улучшить технику катания – тогда Макс смог бы в будущую зиму попробовать выступать за школьную хоккейную команду. Значит, им нужно было отправляться в город – на острове Оспри не было асфальтированных дорожек и, соответственно, отрезка длиной больше пяти футов для катания на роликах.

Чейс подумал, не нажать ли на Макса, чтобы тот бегал с ним по острову: расходовать бензин на поиски асфальтированной поверхности вместо бега по живой траве и скалам казалось чем-то вроде морального разложения. Но, мысленно сформулировав свое предложение, он почувствовал, что его слова прозвучат не лучше благочестивого нытья.

В результате на восходе они взяли «Уэйлер» и отправились в Уотерборо.

Когда они летели по воде, Чейс ощутил неясное беспокойство. Что-то было нехорошо... Пропало или не на месте... Просто неправильно. Он не понимал – что, но ощущение осталось, зацепилось где-то в мозгу.

Буй. Вот в чем дело. Тот, который они с Длинным выставили накануне, чтобы отметить местонахождение датчика. Они намеревались вернуться и поднять его, но для ремонта компрессора требовалось доставить деталь из Нью-Лондона, и у них до сих пор не было воздуха. Они занялись другими делами – в конце концов, датчик никуда не уйдет.

Но где же буй? Чейс должен был бы заметить его на подходе к мысу Напатри, но не заметил, а теперь они миновали мыс, и оглянувшегося на восток Чейса ослепили лучи восходящего солнца.

Он перестал об этом думать. Буй наверняка остался там, найдется на обратном пути.

Чейс кончил разминаться и изображал занятость; затягивая двойные узлы на кроссовках и приседая, он смотрел, как Макс надевает свою сложную экипировку: щитки на локтях и на коленях, каску и наконец высокие шнурованные ботинки на желтых резиновых колесиках. Мальчик выглядел как робот из второсортных боевиков.

– Это все безопасно, да? – спросил Чейс.

– Конечно.

– А щитки зачем?

– Ну... Иногда трудновато остановиться.

– Ты, значит, как неуправляемый поезд, – усмехнулся Чейс. – Хорошо, самоубийца, вперед.

– Куда?

– Ты еще не видел городок, – Чейс показал направление. – Сделаем круг: по Бич-стрит до мыса, сюда вернемся по Оук-стрит. Это побольше мили. Если ты еще не свалишься, можем смотаться до шоссе номер один и назад.

– О'кей.

Макс выпрямился, стоя на траве, шатающийся, как новорожденный жеребенок, и доковылял до асфальта. На первом шаге по твердой поверхности нога скользнула, мальчик качнулся, судорожно замахал руками, приседая и изгибаясь, но удержал равновесие. Неуверенно улыбнувшись, Макс признался:

– Малость заржавел.

– И это спорт? – воскликнул Чейс с деланным испугом. – Бог мой, может, после завтрака нам стоит сыграть партию-другую в «русскую рулетку».

– Ты лучше посмотри, – ответил Макс, наклонился вперед, оттолкнулся ногой, сделал пару длинных, накатывающих шагов, раскинул руки и, на глазах у изумленного Чейса, описал широкий изящный круг по автостоянке. Затем победно ткнул вверх кулаком и выкатился на трассу, ведущую в город.

Чейс хотел предупредить о движении на дорогах, о пешеходах – о всех тех опасностях, которыми грозит слишком быстрое взросление, – но воздержался. Просто несколько раз глубоко вдохнул и побежал.

Поднимаясь на пологий холм перед городом, Саймон ощутил аромат булочек с корицей и поджариваемой грудинки, доносившийся из двух ресторанов на Бич-стрит, где кормили рабочих утренних смен компании «Электрик боут».

Движения в такую раннюю пору еще не было, и он побежал посреди Бич-стрит, приветствуя взмахом руки Салли, раскладывавшую овощи у входа на городской рынок, Лестера, сгружавшего ящики с пивом с грузовика у служебной двери своего винного магазина, и Эрла, торговавшего газетами, журналами, сигаретами, жевательной резинкой и дешевыми книжками все с того же прилавка, с какого торговал задолго до рождения Чейса.

Все махали в ответ и находили для него пару слов. Саймон вдруг пожалел, что не попадает в город чаще. Это был родной дом, населенный людьми, и Чейс подумал, не становится ли его страсть к острову нездоровой, превращая в отшельника.

Он миновал площадь Ветеранов и старое здание банка, где по-прежнему было выставлено изодранное знамя, развевавшееся на мысу, когда англичане в злобном капризе обстреляли Уотерборо во время войны тысяча восемьсот двенадцатого года.

На самом мысу Чейс встретился с Максом, и несколько мгновений они смотрели на восход, а потом повернули назад. Макс двигался перед отцом зигзагами, как тральщик; они бежали по узким боковым улочкам, пока последние не вывели их на Оук-стрит с ее величественными жилищами капитанов, построенными в славные времена китобойного промысла.

Оук-стрит была широкой, прямой, открытой и пустой.

– Я побегу быстрее, – крикнул Макс. – Увидимся в клубе.

– Давай. Только будь...

Но Макс уже убежал, размахивая руками, с опущенной головой и согнутой спиной; резиновые колеса с жужжанием катили по щебенке.

Чейс прибавил ходу вслед за ним – скорее тренировки ради, не рассчитывая всерьез удержать ту же скорость, что у мальчика, – но через два квартала выдохся и перешел на бег в своем обычном темпе.

Макс оторвался на квартал, затем на два, а потом стал просто темным пятном, стремительно удаляющимся по тенистым улицам.

И тут Чейс увидел девочку. Она вышла из дверей дома и повернулась, чтобы закрыть их, пересекла тротуар – глядя не на улицу, а в свою сумку – и шагнула на мостовую.

Он закричал, но крик унесло ветром. Макс, вероятно, так ее и не заметил, потому что катился с опущенной головой, и наверняка не услышал, потому что подшлемник каски плотно закрывал уши.

Чейс увидел, как девочка дернула вдруг головой; сумка выпала у нее из рук, а руки потянулись к лицу.

Макс в этот момент, должно быть, почувствовал ее, каким-то образом ощутил ее присутствие, так как рывком выпрямился и попытался свернуть вправо. Он зацепился одной ногой за другую, или они у него заплелись – во всяком случае, ноги резко остановились, а тело полетело вперед. Описывая рукой круг, он ударил девочку и развернул ее к стоящему рядом автомобилю. Стукнувшись о машину, девочка повалилась на дорогу во взметнувшемся облаке голубой хлопчатобумажной юбки.

Чейс наблюдал, как Макс летел доли секунды в затяжном, медленном движении, а потом упал, как подстреленная птица, ударившись о землю сначала коленями, потом локтями и наконец головой. Кувырнувшись через голову, мальчик застыл в неподвижности.

Чейс набрал спринтерскую скорость. В голове у него крутились проклятия и мольбы, дыхание прерывалось.

Он увидел, как девочка ухватилась за бампер машины и встала, подошла к Максу, опустилась на колени и коснулась его лица. Макс сел, они поглядели друг на друга; Макс что-то сказал, девочка покачала головой.

Потом девочка посмотрела в сторону Чейса, заметила его, вскочила, схватила сумку, последний раз взглянула на Макса и исчезла в аллее меж двух домов.

Когда Саймон добежал до сына, девочки уже не было. Макс стоял на четвереньках. Он протянул руку, и Чейс помог мальчику встать, обнимая его за пояс, чтобы успокоить.

– Ты в порядке?

– Конечно. – Макс с трудом улыбнулся. – Вот зачем нужны щитки.

Он показал на колени, и Чейс увидел, что ткань на щитках разодрана.

– А что с девочкой?

– Все отлично... Просто испугалась.

– Она тебе это сказала?

– Нет... Не говорила. – Макс нахмурился, словно не был уверен в том, что сказала девочка.

– Откуда же ты знаешь, что с ней все в порядке?

– Не знаю... Просто так думаю.

– Макс... – Чейс почувствовал, что начинает злиться, и напрягся, чтобы не распускать язык. – Слушай, ты сбил ребенка. Может быть, она ранена и сама не знает об этом. Может, она как раз сейчас ищет врача.

– Нет, – решительно заявил Макс.

– А почему она убежала?

– Не знаю.

– Что сказала?

– Ничего.

– Что значит «ничего»? Что-то она должна была сказать. «Все о'кей», например, или «Как ты?», или «Почему не смотришь, куда едешь?».

– Нет, – ответил Макс, – она ни слова не сказала. Подошла, я говорю: «Пожалуйста, прости меня. Как ты?», а она только тронула мне лицо и улыбнулась. Но это было, словно она говорила, как будто у меня в голове звучали слова.

– Какие?

– Я не уверен, может, это были не слова, скорее какие-то ощущения... Что-то вроде «Не беспокойся» и «Я рада, что ты не ранен». – Макс умолк. – Потом она увидела тебя и убежала.

– Господи, мы даже не знаем, кто она такая. Я не наметил, из какого дома она вышла. – Чейс посмотрел вдоль аллеи, словно надеясь увидеть девочку, но аллея оставалась пустой. Потом снова повернулся к Максу. – Ну, – сказал он, показывая на коньки, – ты не собираешься снять эти штуки и вернуться в клуб без них?

– Нет, у меня все отлично, пошли. Это все из-за шлема, вот в чем дело. Я ее не слышал.

– Держись тогда ко мне поближе. Я буду твоими глазами и ушами.

– Точно, – ответил Макс. – Я буду кружить рядом с тобой, как будто ты защитник. Чейс улыбнулся:

– Отлично, у нас есть шанс попасть в реанимации в одну палату.

Он побежал дальше.

Когда они добрались до конца улицы, Саймону пришлось выбирать: они могли продолжить путь до клуба, сесть в лодку и вернуться на остров либо еще некоторое время побегать, покружить по боковым улочкам восточной части города.

Пританцовывая, он посмотрел на Макса, вполне довольного, катившегося спиной вперед, представляя, будто удерживает шайбу воображаемой хоккейной клюшкой. Чейс решил, что мальчик действительно невредим, и можно еще потренироваться. Поэтому он свернул с Оук-стрит и побежал по направлению к большому зданию из красного кирпича – некогда городской школе, а теперь многоквартирному дому.

Улица упиралась в невысокую кирпичную стену рядом с красным зданием. Обычно Чейс разворачивался за несколько ярдов до конца тупика, но сейчас он заметил в расстилавшемся впереди заливе стаю кормящихся крачек: солнце освещало их белые перья, а капли воды, когда птицы ныряли, блестели, словно брызги алмазов. Он продолжал двигаться к стене, показывая на крачек Максу, который пролетел рядом и, сделав круг, остановился.

Минуту они смотрели на крачек, потом уже было повернули назад, и тут Чейс увидел что-то в скалах на самой кромке воды. Он остановился.

– Что там? – заинтересовался Макс.

– Не знаю.

Чейс снова взглянул на берег, внимательно рассматривая узкую полосу гальки и валунов. Макс перегнулся через стену рядом с ним:

– Куда ты смотришь?

– Вон, рядом с той кучей водорослей, – показал Чейс. Волна подняла клубок водорослей и перенесла его на пару футов ближе к берегу.

– Па! – закричал Макс. – Это рука!

17

Пальцы были сжаты в кулак, словно тот, кому они принадлежали, пытался куда-то карабкаться, или за что-то цепляться, или отбивался от чего-то в то самое мгновение, когда его настигла смерть.

– Оставайся здесь, – приказал Чейс, подтягиваясь на стену; он перекинул на другую сторону ноги и спрыгнул на прибрежную гальку.

– Ну, па... – Макс уже начал расшнуровывать роликовые коньки.

– Оставайся здесь!

Направившись к спутанным водорослям, Чейс на ходу пытался вспомнить, не слышал ли он о чьем-нибудь исчезновении. Потом подумал, какое требуется время, чтобы утонувшее тело снова поднялось на поверхность. Это случается, он знал: в трупе образуются газы, и, когда они расширяются, тело всплывает.

Куча водорослей оказалась очень большой, она далеко вытянулась по суше. Чейс не хотел касаться обнаруженной руки – может, кроме нее ничего не было, а может, было еще что-то, но настолько сгнившее, что распадается на части, – поэтому он воспользовался кроссовкой, чтобы оттолкнуть в сторону упругие стебли водорослей.

Теперь он увидел голову и то, что осталось от лица. Чейс почувствовал, как глубоко в горле закипает желчь и наполняет рот. Он упал на колени, кашляя и отплевываясь.

Кожа трупа была серо-белой; глаза, уши и губы отсутствовали. Водоросли опутывали еще часть тела, в котором не осталось ни капли крови, – просто куски белой плоти, перехваченной полосками неопренового гидрокостюма.

– Вызови полицию, – обратился Чейс к сыну. – Пройди по Бич-стрит, в агентство новостей, и попроси Эрла вызвать полицию.

– А кто... Кто это?

– Я не знаю.

– Что с ним случилось?

– Двигай! – велел Чейс и почти немедленно услышал стук роликов Макса по мостовой.

Когда Чейс решил, что может снова взглянуть, не рискуя, что его стошнит, он осторожно придвинулся поближе. Лицо узнать было невозможно, но в руке чудилось что-то знакомое.

Часы. Часы на запястье руки с окоченевшими пальцами относились к той категории часов для подводного плавания, которые разве что не выжимают носки после стирки: показывают время во всех поясах планеты, время, проведенное на глубине, оставшееся время и фазы луны. Часы человека, чокнутого на технических фокусах, и Чейс видел их раньше. Но где?

Вдруг он вспомнил: в «Пиломатериалах Уотерборо», на руке, державшей банку краски. Чейс запомнил их, потому что владелец настойчиво объяснял все функции часов и посоветовал, где такие заказать.

Бак Беллами. Неужели это все, что осталось от Бака Беллами? Но почему? Бак – опытный моряк, имевший удостоверение аквалангиста, а в выпускных классах школы он успешно участвовал в соревнованиях по плаванию.

Бак погружался, об этом свидетельствовал гидрокостюм. Что могло его убить? Может быть, он взял плохой воздух – иногда люди беспечны, наполняя баллоны, – и отравился угарным газом. Может, с ним случился сердечный приступ, или разбил паралич, или его изрубил лодочный винт, или... Бог весть.

Чейс отодвинул водоросли дальше в сторону и увидел вторую руку. Мяса между локтем и плечом не осталось, а в верхней части кости видны были глубокие щербины, словно небольшая акула или другая крупная рыба ухватилась за руку, трепала ее и глодала, как собака, которой досталась слишком огромная кость, чтобы разгрызть.

На ремне, застегнутом вокруг запястья, висел стальной футляр с видеокамерой.

– Нет, это ты скажи мне, Саймон, – потребовал начальник полиции Роланд Гибсон. – Акулий эксперт – ты. Какая акула могла это сделать?

– Никакая, – признался Чейс. – Никакая из известных мне. Или обитающих здесь.

Они сидели в кабинете Гибсона в здании местного отдела полиции на шоссе №1. Сделанные «поляроидом» снимки останков Бака Беллами рассыпались по столу Гибсона, а видеокамера Бака была подключена к телевизору в книжной стенке.

Полицейская машина приехала через пять минут, «скорая» – еще через несколько, а к тому времени, когда тело сфотографировали, упаковали в мешок и забрали на медицинскую экспертизу в Нью-Лондон, у кирпичной стенки собралась небольшая толпа.

По просьбе Гибсона Чейс с Максом поехали в здание отдела полиции и оставили официальные показания. Теперь Макс сидел в коридоре, пока Чейс и Гибсон вели разговор.

– Прекрасно, Саймон, – сказал Гибсон. – Сначала ты говоришь мне, что это похоже на нападение акулы, а потом заявляешь, что здесь нет акул, которые нападают на людей.

– Я не говорил, Ролли, что на него напала акула, я сказал, похоже, будто его могла грызть акула... когда Бак уже был мертв.

– Почему ты так думаешь?

– Акулы редко нападают на людей, и здесь такого никогда не случалось. Больше шансов, что человека убьет дикий кот или домашняя свинья, чем акула. Помимо прочего, в этих водах чертовски мало опасных акул. Песчаные акулы кормятся у дна, они никогда не преследуют пловцов, не говоря уже об аквалангистах, но могут обглодать мертвое тело на дне. Мако редки, они одиночки, живут в глубокой воде и преследуют океаническую рыбу – тунца и каранксов. Шансы, что мако забредет на мелководье, особенно в такую мутную воду, как у нас, – один на миллион. Теоретически возможна сельдевая акула; она может гнаться за человеком, если из него течет кровь, а если их стая, то жертву разорвут в клочья. Но мы бы видели следы: отметины от укусов ни с чем не спутаешь.

– А как насчет белых акул? Ты сам мне говорил, они тут есть.

– Бывают, – бросил Чейс, не желая рассказывать Гибсону о большой белой, которую они с Длинным пометили только на прошлой неделе. Меньше всего ему хотелось массовой вендетты против белых акул со стороны армады кровожадных суперменов. – Но редко... Почти никогда. И, черт побери, если бы большая белая акула собралась съесть Бака, она бы его съела. Хватит. Если бы она по ошибке погналась за ним, например приняв за тюленя, – аквалангисты в гидрокостюмах, находящиеся на поверхности, вызывают у акул ассоциации с тюленями, – она, возможно, перерезала бы Бака пополам. Мы могли найти вторую половину или нет, но раз мы что-то нашли, то были бы видны совершенно определенные следы укуса – большие, страшные полукружия. Уж конечно мы не нашли бы его с вырванным горлом и выгрызенными тут и там кусками мяса, словно его подали к столу на банкете.

Гибсон помолчал, потом сказал:

– Думаю, нам придется ждать результаты медицинской экспертизы. Может, как ты сказал, Бак просто умер. С людьми это случается.

В дверь постучали, в комнату вошел патрульный.

– Шеф, нашли брата Бака, – произнес он. И, поколебавшись, добавил: – На мысе Сигалл.

– В чем дело?

– Он тоже мертв. Полусъеден. Точно как другой. Как Бак. Только у этого, у Брайана, к ноге пристегнуты ножны.

– Только ножны? – спросил Гибсон. – Без ножа?

– Нож пропал. На ножнах есть резиновое кольцо-предохранитель, так что нож просто так не выпал бы.

– Что означает: Брайан вынул его и держал в руке. – Гибсон посмотрел на Чейса. – Неплохо для естественной смерти, согласись. – Он кивнул патрульному: – Порядок, Томми.

– Там Нейт Грин хочет видеть вас.

– Черт, я знал, что долбаная пресса этого не упустит. – Гибсон вздохнул. – Впусти его, а то он по всему Коннектикуту разнесет, что тут объявился Ганнибал Лектер и жрет людей.

Когда патрульный вышел, Гибсон обратился к Чейсу:

– По крайней мере, это Нейт, а не какой-нибудь шустрый парень, жаждущий получить Пулитцеровскую премию. Нейта можно удержать на коротком поводке с помощью одного-двух эксклюзивных материалов и пары рюмок шотландского виски.

Нейт Грин, репортер из местной газеты Уотерборо «Кроникл», ветеран журналистики с тридцатипятилетним стажем, когда-то стремился к работе в ежедневном издании большого города, но в конце концов совместил скромный талант с уютной жизнью на берегу моря.

Грин вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Ему было за пятьдесят, и он страдал от избыточного веса. Вены типичного пьяницы сделали его лицо похожим на карту автодорог.

– Я слышал, у нас какое-то оживление. – Он улыбнулся Гибсону, пожал руку Чейсу и уселся на свободный стул лицом к начальнику полиции.

– Возможно, – бросил Гибсон. – Сделай одолжение, Нейт. Давай не будем спешить с выводами.

– Я слышал, у Бака была с собой видеокамера.

Гибсон немного поколебался, а потом произнес:

– Да, но ее залило, пленка намокла. Может, кто-то из моих гениев что-нибудь сделает с ней, когда разрядят камеру, не знаю. В любом случае, снято немного.

– Позволишь взглянуть?

– Только потому, что верю тебе. – Гибсон сделал жест Чейсу; тот поднялся, включил телевизор и нажал кнопку воспроизведения на видеокамере. – Но держи все при себе. Нам не известно, что на самом деле произошло.

– Ты меня знаешь, Ролли, – заверил Нейт.

На экране появилось размытое изображение Брайана Беллами. Экран мерцал, изображение смещалось, словно сигнал с пленки не проходит. Брайан вроде что-то демонстрировал перед камерой. Они услышали голос Бака, просившего Брайана улыбнуться. Потом лицо изменилось. Глаза у Брайана полезли на лоб, рот раскрылся, он уронил предмет, который держал, и выкрикнул какие-то неразборчивые слова.

– Кажется, он что-то увидел, – предположил Грин.

– Да, – согласился Чейс, – но что?

Они услышали, как Бак воскликнул: «Брайан! Что за черт!»

– Слушайте, – указал Гибсон. – Бак его облаивает, словно Брайан засуетился... Или наложил в штаны.

Камера внезапно «клюнула» в песок на дне, и экран потемнел. Послышались вопли и стоны, камера снова прыгнула вверх, раскачиваясь в облаке каких-то хлопьев. Цвет воды приобрел зеленоватый оттенок.

– Что это? – спросил Гибсон.

– Возможно, кровь, – ответил Чейс, – все зависит от глубины. Если они опустились ниже тридцати пяти футов, то кровь будет выглядеть зеленой.

Камера снова упала на дно, теперь ленивее, словно ее уронили, и на экране осталась только вода.

Они услышали еще одно, последнее слово – чей-то голос выкрикнул: «Нет!»

– Кто это? – заинтересовался Грин.

– Мы не знаем, – ответил Чейс.

– Прокрути мне еще разок, Саймон, – попросил Гибсон.

Чейс перемотал пленку и снова воспроизвел записанные кадры. Когда все закончилось, Гибсон заметил:

– Мне кажется, есть вероятность, что Брайан убил Бака.

– А кто убил Брайана? – поинтересовался Чейс.

– Может, они убили друг друга. Грин покачал головой:

– Да ну, глупости. Они были близки, насколько вообще могут быть близки братья. Брайан Бака обожал. С чего бы он стал его убивать?

– Наркотики, – предположил Гибсон. – Брайан с ними попадался. У него мог быть рецидив, и крыша поехала.

– Нет, Брайан до смерти боялся наркотиков. Он ходил на все собрания Анонимных наркоманов, а если их не было, к Анонимным алкоголикам... Даже в церковь, если больше было некуда. Один раз я заправлял машину, и он мне сказал, что уже убил так много клеток головного мозга, что очень бережет оставшиеся. Пивка глотнуть он иногда себе позволял, но не более того. Чтобы ребята Беллами убили друг друга? Нет, Ролли, это чепуха.

– У тебя есть версия лучше? – Гибсон откинулся в кресле и уставился в потолок.

– Думаю, здесь тайна, – ответил Грин. – Таинственная смерть всегда обеспечивает хороший тираж.

– А еще пугает народ, – констатировал Гибсон. После долгой паузы он демонстративно посмотрел на часы и встал. – Кстати, об убийстве клеток головного мозга... Сейчас только полдесятого утра, а ощущение, что я отпахал полный день. – Он вынул из кармана ключ, открыл нижний ящик шкафа с досье, вытащил из него бутылку шотландского виски и стопку бумажных стаканов и вернулся к столу. Налив пару дюймов в стаканчик, он протянул его Грину; наполнил второй и предложил Чейсу, тот отрицательно покачал головой. Тогда Гибсон сам сделал глоток и снова откинулся в кресле. – Нейт, к тебе приезжают на День благословения флота?

– Сестра с детьми. Они, вероятно, найдут повод проторчать здесь с неделю. – Грин глотнул из своего стакана. – Боже милостивый.

Чейс не знал, отчего Гибсон вдруг заговорил о предстоящем празднике. Его это не волновало, он хотел найти Макса, вернуться на остров и приняться за работу. Саймон оперся на колени, намереваясь встать и откланяться, но Гибсон его остановил:

– Говорят, это будет самое большое Благословение за все время. Публика собирается отовсюду, тем более что теперь у них есть занятие в казино – если идет дождь и по вечерам.

– Говорят, – ответил Грин.

– Это дело может нам здорово подгадить.

– Угу.

Теперь Чейс знал ход мыслей Гибсона и понял, что должен сидеть и слушать.

– Так вот, Нейт, – заметил Гибсон, – я знаю, что тебе нужно заполнять колонки в своей газете, и хочу попросить тебя немного порассуждать со мной и Саймоном о причинах и следствиях.

– Согласен.

– Во-первых, это ни в коем случае не нападение акулы. Верно, Саймон?

– Более или менее, – протянул Чейс. – Я говорил...

– И насчет пленки, – продолжал Гибсон, обращаясь к Грину. – Помни, ты единственный видел ее. Это эксклюзив. И, согласись, очень похоже, что Брайан внезапно свихнулся.

– Или увидел что-то, от чего свихнулся.

– Что увидел? Призрак прошлого Рождества? – Гибсон захохотал.

– Ну, в этом-то все и дело.

– Так. Вот моя точка зрения: там нечего было видеть. Любой разумный человек может сделать единственный вывод: у Брайана случился припадок от «колес» или еще от чего-то, он напал на Бака и при этом сам погиб.

– Откуда тогда вся эта кровь?

– От ножа Брайана.

– У него был нож?

– Конечно, – подтвердил Гибсон. – Я разве не говорил тебе? Пристегнут к ноге. Но когда Брайана нашли, нож исчез. Это для тебя еще один эксклюзив.

Грин поставил стаканчик на стол и повернулся к Чейсу:

– А ты что думаешь, Саймон?

– Не знаю, что и думать, – признался Чейс. – Но все это выглядит как-то...

– У тебя есть объяснение получше? – рявкнул на него Гибсон.

– Нет, – сказал Чейс, потому что лучшего объяснения у него не было. Он только мог присягнуть, если бы потребовалось, что ни одного из братьев не убила акула... О таких акулах он, во всяком случае, не слышал.

– Вот видишь, Нейт, – заметил Гибсон. – Ты слишком хороший репортер, чтобы, как молокосос, выносить на публику вздорные недовыводы.

– Вы мне скажете, к чему пришел медэксперт? – после недолгого молчания спросил Грин.

– Как только он даст заключение о причине смерти. – Гибсон плеснул в стакан Грина еще виски. – Но ставлю доллар против десяти центов, что смерть вызвана острым предметом. Думаю, единственная мораль, которую ты можешь довести до читателей, – наркоманам и психопатам не следует погружаться с аквалангом.

В дверь снова постучал патрульный, открыл ее и обратился к Чейсу:

– Вам звонили.

– Я выйду отвечу, – сказал Чейс, вставая.

– Нет, она уже положила трубку, – уточнил патрульный. – Это госпожа Бикслер. Она просила передать вам, что Русалочка прибыла.

– Отлично. Спасибо, Томми. – И, обращаясь к Гибсону, произнес: – Трехмесячная отсрочка от долговой ямы... Надеюсь. – Он повернулся к выходу.

– Саймон... – остановил его Гибсон. – Мы все пришли к согласию, верно? Я имею в виду, если тебе позвонит кто-то из хитрозадых телевизионщиков и соберется устроить из всего этого шоу.

– Конечно, Ролли.

– Отлично, – улыбнулся Гибсон. – У твоего института очень хорошая репутация. И тебе ни к чему пачкать ее, влезая в полицейские дела.

Чейс вышел из комнаты с какой-то тяжестью в душе. А когда он добрался до приемной, то был уверен: ему только что угрожали.

В приемной вместе с Максом его ждал патрульный, чтобы отвезти к лодке.

– Примерно в сотне ярдов от того места, где лежал Брайан, нашли один из ваших буев, – сообщил патрульный. – Кусок изолированного провода с какой-то электронной штуковиной. Я велел оставить его на месте, можете забрать по дороге.

– Спасибо, – поблагодарил Чейс. – Наверное, он освободился от того, за что зацепился.

Когда они сели в машину, Макс перегнулся к Чейсу с заднего сиденья:

– Я ее нашел.

– Кого?

– Девочку, которую чуть не сбил.

– Что ты хочешь сказать? Что значит – нашел ее?

– Там, в газете, пока ждал. Там фотография, девочка выиграла какой-то приз. И я знал, должна быть причина, почему она не слышала, как я бегу. Она глухая.

– Кто она?

– Ее зовут Элизабет.

18

Приближаясь на «Уэйлере» к низкой косе под названием мыс Сигалл, Чейс замедлил ход и повернул к берегу, чтобы двинуться вдоль пляжа. Тело Брайана нашли на полуострове примерно в полумиле отсюда; кабель с датчиком должен был находиться где-то здесь на косе или чуть дальше.

Макс стоял на носу, держась за привязанный к кнехту канат.

– На что он похож? – спросил мальчик.

– На белом песке, – ответил Чейс, – он должен выглядеть как трехсотфутовая черная змея.

Когда-то мыс Сигалл являлся частным владением, потом – принадлежащим штату пляжем; теперь тут находился орнитологический заповедник. Здесь обитали чайки и крачки; народ иногда причаливал сюда искупаться или закусить на свежем воздухе, но каждый, кто углублялся от берега в дюны, рисковал лишиться скальпа: пикировавшие птицы защищали свои гнезда.

Чейс слышал, как они перебраниваются, и видел, как кружатся над гнездами, но не заметил ни одной, нырявшей за рыбой или стоящей в воде. Он задумался над причиной. В такой спокойный день десятки птиц обычно качались на волнах, ожидая от парящих дозорных сигнала о передвижении рыбных косяков.

– Смотри! – крикнул Макс, указывая с носа направо. Чейс повернул, следуя жесту Макса, и выключил скорость; лодка продолжала идти по инерции. На поверхности он увидел что-то белое; оно скользило вдоль борта «Уэйлера», пока Чейс, перегнувшись, это нечто не поймал.

Улов оказался мертвой чайкой, плывшей вверх брюхом. Сначала Саймон решил, что она не повреждена, но, когда поднял ее за ногу, увидел, что у птицы нет головы.

– Господи! – воскликнул ошеломленный Макс. Чейс осмотрел огрызок птичьей шеи. Он искал следы зубов или порезы – что угодно, лишь бы представить, кто обезглавил чайку, – но ничего не обнаружил. Насколько он понял, голову птицы просто оторвали от тела.

– А вот еще! – ткнул пальцем Макс.

Чейс бросил в лодку мертвую чайку и включил передачу.

Вторая чайка плыла в правильном положении, двигая головой вперед-назад. Казалось, птица спит, но она слишком низко сидела в воде и неуверенно раскачивалась. Чейс взял ее за шею, перевернул. Ноги чайки были вырваны, а в животе зияла рваная рана.

– Что за черт... – пробормотал Чейс.

– Рыбы? – спросил Макс.

– Нет. Рыбы, думаю, закончили бы работу и съели птицу.

– А что тогда? Кто это сделал?

– Не понимаю. Ничего пока не понимаю, – произнес Чейс, покачивая головой.

Макс стоял на носу на цыпочках, привязавшись канатом, и смотрел вперед на берег.

– Вон наш кабель, – показал он. – И еще птицы. Очень много. В прибое.

Чейс направил лодку к берегу, врубив газ до упора. Выйдя на мелководье, он выключил мотор, втащил его на борт и положил в гнездо, чтобы не пахать песок винтом. Лодка с разгона проскочила прибойную волну и зарылась носом в сухой грунт.

Казалось, они пересекли двор скотобойни. Повсюду в волне были разбросаны мертвые птицы – либо обезглавленные, либо выпотрошенные, либо с разорванным горлом. Одну или двух Чейс подобрал, осмотрел раны, потом снова бросил трупы в воду.

– Похоже на то, как будто детишки порезвились, – констатировал Чейс.

– Какие еще детишки? – спросил Макс.

– Ну, знаешь, шпана всякая, вандалы. Практически никто в океане не убивает ради убийства. Животные убивают по двум причинам: чтобы съесть или чтобы защититься.

Макс спрыгнул с носа; Чейс последовал за сыном и вытащил «Уэйлер» дальше на песок. Они пошли по пляжу к черному кабелю, свернутому и увязанному патрульным.

Кабель подтащили к лодке, загрузили на борт и оттолкнулись от берега. Когда Саймон решил, что уже достаточно глубоко, он опустил мотор и завел его. Винт взвихрил воду, всплыла и стукнулась о борт еще одна мертвая птица. Чейс поднял ее из воды. Она оказалась молодой крачкой; из тела были вырваны крылья.

– Кто бы это ни сделал, – заметил Чейс, осторожно опуская птицу обратно в воду, – он сделал это просто так, ради удовольствия.

Он повернул лодку на восток, к их острову.

На полпути к дому, скользя по длинным мягким волнам, они увидели, что к ним направляется крупный, медлительный и широкий катер. В его передней части размешалась небольшая рубка, по обеим бортам на тяжелой открытой корме имелись фишбалки. Когда суда расходились бортами, капитан катера просигналил сиреной, высунулся из двери рубки и помахал рукой. Чейс махнул в ответ.

– Кто это? – спросил Макс.

– Лу Симе. Он предоставляет катер под фрахт. Вероятно, только что отвез доктора Мейси и ее морских львов... Должно быть, подобрал их на пристани Нью-Лондона.

В кильватер за грузовым катером шел другой, пока еще на расстоянии в четверть мили, но быстро приближавшийся. Это была щеголеватая посудина для спортивной рыбалки с открытым мостиком и выносными площадками для лова. Приблизившись, катер сбавил скорость, и человек на мостике знаком показал Чейсу, что хочет поговорить.

Чейс выключил передачу и положил «Уэйлер» в дрейф.

– Держись крепче, – велел он Максу. – Эти штуки поднимают вокруг себя гору воды.

Когда рыбачий катер остановился, его высокий корпус закачался; в стороны стремительно пошли волны. Чейс ухватился покрепче, пока «Уэйлер» валяло с борта на борт; Макс зашатался, а потом полусел-полуупал на переднюю банку.

– Я тебя искал, Саймон, – крикнул человек с мостика. – Мы ловили на блесну у Уоч-Хилла, и я видел мертвого дельфина, бог мой... Он застрял в камнях.

– Дельфина? – уточнил Чейс. – Ты уверен, что не акулу, а именно дельфина, морскую свинью?

– Думаешь, я не отличу дельфина от акулы? Это была морская свинья. Как Флиппер[16], только моложе, детеныш. Я не мог подойти очень близко, но, кажется, он разодран до костей, как будто кто-то над ним поработал. Я подумал, ты захочешь взглянуть.

– Я тебе признателен, Тони, – сказал Чейс. – Я отправлюсь прямо сейчас. Где он находится?

– Как раз на этой стороне маяка. Что за черт здесь водится, который может поймать и убить морскую свинью?

– Сам гадаю. – Чейс поднял одну из мертвых птиц. – Может, тот же самый, что откусывает головы чайкам.

«А может, – подумал он, – тот же, что убил двух аквалангистов».

– Ладно... Во всяком случае, если вычислишь, позвони мне.

– Хорошо.

– Это твой парень?

– Ага, – ответил Чейс. – Макс... Капитан Мадейрас.

Макс махнул рукой, а Мадейрас предложил:

– Как-нибудь летом приезжай ко мне поработать. Получишь степень доктора Как-платить-за-свой-ленч.

– Спасибо, – сказал Макс, – но у меня мало опы...

– Ерунда. Хуже, чем бестолковый Бобби, все равно быть невозможно. – Мадейрас засмеялся, указывая на корму судна. Потом толкнул от себя рычаг газа, катер прыгнул вперед; два винта вырыли в воде глубокую яму.

На корме стоял подросток, выглядевший больным и несчастным.

19

Бобби Тобин решил: шансы, что он бросит все в течение следующих пяти минут, весьма велики. С каждым вдохом на него обрушивался смрад крови, рыбьих потрохов и выхлопа от дизеля, и приходилось непрерывно сглатывать, чтобы удержать подступающую к горлу желчь. Каждый раз, когда в корму ударяло настигающее море, мальчик ощущал, как желудок падает в пятки, а потом взлетает вверх, словно стремясь вырваться через затылок.

Бобби знал, что потом почувствует себя лучше, он не хотел все бросать – не собирался, категорически отказывался все бросать: капитан Мадейрас не дал бы ему после забыть об этом. Каждого клиента, поднявшегося на борт, капитан попотчует рассказом, как Бобби повис на фальшборте, оставив завтрак морю; он вспомнит назидательные истории о салагах, подростках, отпускниках, протестантах и детях, у которых слишком легкая жизнь.

Бобби поднялся с колен, стараясь не касаться окровавленными руками рубашки или блестящего белого фибергласа, перегнулся через борт и несколько раз глубоко вдохнул чистый воздух – воздух без вони дизельного топлива и мертвой рыбы. Позади виднелся остров Оспри, за ним – мыс Напатри, а совсем далеко – водонапорная башня в Уотерборо.

– Эй, придурок, – позвал с мостика Мадейрас, – тебе никто не давал команду на перерыв. Смой с палубы дерьмо, пока не засохло.

– Есть, сэр, – откликнулся Бобби, всосал последний глоток воздуха и повернулся лицом к месту резни на юте. Он уже очистил десять больших рыбин – соскоблил чешую и выпотрошил, а каждую тушку завернул в газету, – и еще двадцать ожидали его в садке на правом борту.

Зачем этим рыбакам тридцать рыб? Они не съедят больше одной или двух, продать остальных негде: нынешним летом столько рыбы, что лавочники могли заработать на ней, только если бы брали у поставщиков бесплатно, – и не было даже уверенности, что рыбу удастся всучить в подарок друзьям.

Трофеи, вот и все. Эмблема мужественности.

С дюжину чаек висели над волной от катера, криком торопя Бобби продолжать работу.

Он взял ведро для забора воды с привязанной к дужке шестифутовой веревкой, подошел к открытому кормовому транцу, крепко ухватился свободной рукой, перегнулся и бросил ведро в море. Ведро ударилось о воду, подпрыгнуло, накренилось, сразу наполнилось и своим весом дернуло Бобби, почти вытащив его за борт. Напрягшись, тот потянул веревку, поднял ведро наверх, выплеснул воду на палубу и соскоблил щеткой следы высыхающей крови и чешую, сбрасывая их в море через транец и шпигаты.

Чайки закрутились колесом над вновь окровавленной водой, потом бранчливо раскричались, не обнаружив очередных кусков мяса.

Бобби отшвырнул ведро, опустился на колени, вынул из футляра на поясе разделочный нож и сунул руку в садок за следующей рыбиной. Он вскрыл ей жабры, чтобы спустить кровь, затем разрезал брюхо от глотки до хвоста, залез в брюшную полость, вытащил потроха и выбросил их за транец.

Чайки яростно пикировали; сразу две ухватились за один и тот же кусок рыбьих внутренностей и взлетели, хлопая крыльями, крича и растягивая резиноподобные потроха.

Бобби шлепнул рыбину на бок и начал счищать ножом чешую, проклиная себя, отца, Мадейраса и судьбу.

Боже, как же он жалел, что не отправился в летнюю школу вместо этой работы. Отец предложил ему выбор: идти на летнюю учебу либо на оплачиваемую работу. При нынешнем экономическом положении найти рабочее место было не проще, чем зубы у гуся: выпускники колледжей фасовали товары для бакалейщиков, а учащиеся школ предпринимательства прислуживали в барах. Бобби отказали в найме везде, начиная с Музея тайн порта и кончая Уотерборской эспланадой. Он уже собирался начать обзванивать летние школы, когда отец вдруг вспомнил, что Мадейрасы у него в долгу.

Отец Бобби оплатил операцию по замене бедренной кости своему садовнику Мануэлю, не имевшему медицинской страховки. Как-то раз тот обмолвился – у его брата Тони только что свалился с гепатитом помощник. Не спрашивая сына, господин Тобин позвонил Тони и получил эту работу для Бобби.

Честно говоря, Бобби не возражал. Работа казалась классной: помощник капитана на катере для спортивного рыболовства. Пять «зеленых» в час плюс чаевые – до сотни «зеленых» в хороший день. Работа на свежем воздухе. Обучение профессиональной рыбной ловле. Трудиться предстояло много (семь дней в неделю, если позволит погода), но вечер свободен, и по крайней мере десять дней в течение сезона дождь и ветер должны мешать выйти в море.

Но кое о чем Бобби никто не сказал. Во-первых, моторные лодки – особенно тридцативосьмифутовые, как «Морской охотник», – не похожи на парусники. Они не идут по ветру, разрезая волны, а подпрыгивают, заваливаются в килевую и бортовую качку, и весь день ты мокнешь, обо что-то стукаешься и тебя выворачивает.

Во-вторых, слово «помощник» на деле обозначает официанта (а также его помощника, убирающего со стола), мусорщика, горничную, потрошителя рыбы, жополиза и мальчика на побегушках. Если у клиента сорвалась рыба, это вина помощника: он скверно выставил крючок или не вовремя потянул поводец. Если клиент блюет, помощник убирает блевотину. Хуже всего – довольно часто – приходилось, когда клиенты, не обращая внимания на постоянно вспыхивающую над бачком в туалете надпись, забивали колено унитаза тампонами, сигаретными фильтрами либо презервативами (бывало и так). В обязанности помощника входило вскрыть и прочистить колено.

Наконец, не сообщили Бобби и о том, что Тони Мадейрас – хам и садист, один из тех, кто раздувается, как пузырь, унижая других. А также – алкоголик: хотя он заявлял, что не пьет на работе, «работа», казалось, каждый день кончалась все раньше и раньше. Месяц назад он не принимал ни капли, пока катер не швартовался у пристани: теперь начинал сосать на мостике из фляжки сразу после отхода от рыболовецкого причала.

Большинство клиентов об этом не знали, либо им было наплевать, как сегодняшним – пожарным из Нью-Лондона, которые начали с пива в семь утра и переключились на «Кровавую Мэри» в девять.

Бобби, однако, было не наплевать. Он принимал на себя главный удар перемен настроения Мадейраса – от непотребного сарказма до слезливой любви, но с перевесом первого.

Конечно, Бобби может уйти, но он не уйдет, потому что знает о последствиях. Он расскажет отцу, как все было с его точки зрения, а отец сделает вид, что поверил, хотя на самом деле не поверит. Он позвонит Мадейрасу, и тот сообщит (вежливым кодом, который используют взрослые), что Бобби оказался слабаком и ленивым плаксой.

Отец никогда не скажет, что поверил Мадейрасу, однако ощущение разочарования и сожаления будет сказываться по меньшей мере целый год.

Уход обошелся бы слишком дорого. Лучше продержаться еще шесть недель.

Бобби потрошил новую рыбину, когда остекленная дверь в каюту с кондиционером раздвинулась и оттуда раздалось:

– Эй, малыш, у нас кончился лед.

– Есть, сэр, – откликнулся Бобби, снова бросил за борт ведро для воды, вымыл руки и вошел к клиентам. Руки все равно воняли рыбой, но эти двое никогда не заметят.

Существо плавало туда и обратно в пене почти на поверхности, сатанея от сильного, пронзительного запаха добычи и недоумевая, поскольку не находило ничего существенного. Попались несколько кусков еды, и существо почти достало их, но прямо из-под носа их выхватили сверху.

Испытывая танталовы муки, оно плыло вперед, пропуская маслянистую, со следами крови воду сквозь трепещущие жабры.

– Разделай последнюю пару и брось в сумку для меня, – приказал Мадейрас. – Возьму домой своей.

– Есть, сэр, – ответил Бобби.

В садке оставались три рыбины, первые пойманные сегодня и самые большие – по восемь, может, по десять фунтов. Он зацепил за хвост самую крупную и шлепнул на палубу. Ее поймали несколько часов назад, и она уже затвердела. Остекленевшие глаза таращились в тупой угрозе, окостеневший рот с рядом мелких правильных треугольников был открыт.

– Я рад, что ты не выросла до сотни фунтов, – произнес Бобби, добравшись до спинного хребта, воткнув нож и оттягивая его к хвосту.

Эту рыбину Бобби чистить не стал. Вместо этого плавными движениями ножа он снял мясо с одного бока, от хвоста по ребрам и до жабер. Потом перевернул ее и повторил процедуру на другой стороне. И выбросил за борт скелет, жабры, потроха и прочее.

Бобби смотрел, как чайки накинулись на рыбьи останки, кувыркавшиеся в волне от катера. Одна попыталась поднять костяк за голову, но он оказался слишком тяжел – птица не смогла взлететь. Другая ухватилась за хвост, и мгновение казалось, что вдвоем чайки смогут утащить скелет туда, где удастся спокойно объесть его. Но тут в скелет ударилась третья птица, и он отлетел, разбрызгивая воду.

Птицы снова устремились вниз. Прежде чем они достигли цели, вода всплеснулась, сверкнуло что-то блестящее, а когда блеск померк, костяк исчез.

Длинные, искривленные когти разорвали мертвое животное на куски. Существо всосало потроха из брюшной полости и глаза из глазниц. Зубы его раздробили челюстные кости; существо съело язык рыбы. Погружаясь на дно, оно сожрало все, что осталось.

Нечто большое, откуда поступила пища, удалялось, оставляя на барабанных перепонках существа затухающие толчки.

Существу требовалось большее. Не только от голода – недавно оно поглотило многих, питалось, пока не срыгнуло, а потом питалось еще, – но по запрограммированному рефлексу. Добыча манила неудержимо; убийство и поедание были его единственными функциями. Даже при полностью заряженном энергией теле у существа продолжал выделяться желудочный сок.

Существо оттолкнулось от дна; ластоподобные ступни синхронно поднимались и опускались, когти на пальцах ног тускло блестели. Оно летело сквозь водную толщу на пульсирующий звук.

Бобби кончил разделывать последние две рыбины, выбросил за борт скелеты и завернул тушки. Зачерпнув ведром воды, он вымыл руки и собрался уже драить палубу, когда услышал, что машина снижает обороты, и увидел, что лодка замедляет ход, останавливается и начинает покачиваться на мелкой боковой волне.

– Впереди птицы! – крикнул вниз Мадейрас. – Похоже, там стая синих гоняется за мелочью. Спроси этих двоих, может, хотят пару раз закинуть удочку.

– Есть, сэр, – отозвался Бобби.

Он открыл дверь в каюту и ощутил порыв холодного воздуха изнутри. Клиенты играли на койке в джин-рамми. Один из них при этом уснул, а другой еще возился с картами. Из мусорной корзины вверх дном торчала пустая бутылка из-под водки.

«Пусть они откажутся», – взмолился Бобби. Он не хотел снова укладывать леску и чистить рыбу. Кроме того, теперь рыбаки нализались, значит, обязательно будут ошибаться и обязательно ему достанется за их ошибки.

– Капитан просил узнать, не хотите ли вы еще порыбачить, – сказал Бобби.

Клиент посмотрел на Бобби и нахмурился, словно не узнавая.

– Что ловить? – спросил он.

– Рыбу.

Человек на минуту задумался, потряс за коленку друга, но тот не просыпался.

– А, иди ты... – ответил рыбак.

– Есть, сэр. – Бобби захлопнул дверь и крикнул Мадейрасу: – Они сказали «спасибо, нет».

– Они об этом пожалеют, – проворчал Мадейрас, наблюдая в бинокль за пикирующими крачками. – Там, похоже, настоящее чудовище.

Бобби выплеснул на палубу воду, бросил ведро и смыл через шпигаты кровь и чешую.

Несколько пятен засохшей крови остались на настиле. Бобби взял ведро, намотал на руку веревку и пошел на корму.

– Эй, придурок, – крикнул Мадейрас, – ты не все вычистил!

– Да, сэр, – четко отозвался Бобби. – Поэтому я хочу достать еще воды.

– Когда закончишь, принеси мой спиннинг. Попробую пару раз забросить отсюда, – сказал Мадейрас, снова поднимая бинокль.

«Давай, – со злостью подумал Бобби. – Может, ты уже настолько накачался, что оступишься и свалишься за борт, и синие разорвут тебя в клочья».

На юте клубились выхлопные газы от работающего на холостом ходу двигателя. У Бобби слезились глаза, он не все различал. Чайки висели высоко в небе, подальше от ядовитого дыма.

Волна в корму больше не била, лодка не двигалась, и мальчик, забрасывая ведро, не стал держаться за транец. Оно шлепнулось о воду дном и встало вертикально; Бобби дернул за веревку, чтобы опрокинуть ведро и наполнить его.

Существо уже плыло в десяти футах от поверхности воды, когда большой предмет прекратил движение.

Существо зависло. Его рецепторы искали признаки добычи, но ничего не находили.

Существо поднялось на несколько футов и сквозь неподвижную воду смогло разглядеть отражение чего-то движущегося.

На поверхности произошло возмущение, раздался негромкий звук, пошла рябь; существо увидело нечто плывущее.

Добыча.

Существо метнулось вверх и впилось в нее когтями. Рот у него был открыт, нижняя челюсть выдвинулась вперед, и ряд треугольных зубов поднялся в положение для укуса.

Ведро наполнилось, и Бобби потянул веревку, но даже без учета сопротивления воды оно было тяжелым – два галлона весят шестнадцать фунтов. Бобби выбирал веревку, меняя руки.

Внезапно веревка сильно натянулась, словно ведро за что-то зацепилось. Затем оно дернулось прочь, как будто его заглотила огромная рыба.

Бобби потерял равновесие, повернулся, чтобы ухватиться за транец, но был уже слишком далеко от него, и пальцы поймали только воздух. Бобби кувырнулся за борт. Шлепаясь в воду, он подумал: «Надеюсь, ведро досталось не очень большой синей».

Существо погружалось по спирали, зажав добычу в когтях, вгрызаясь зубами в мягкую белую плоть. Оно всасывало, пило, жевало и глотало.

К тому времени, когда существо достигло дна, оно уже не могло больше есть. Присев на песке на корточки, оно когтями и зубами разодрало добычу на куски. Один зуб застрял в хрящевой массе и сломался. Из следующего ряда выдвинулся другой и занял его место.

Тони Мадейрас повесил бинокль на крюк, выключил передачу и передвинул рычаг на передний ход. Двигатель взревел, нос поднялся, а корма осела.

– Черт побери, где моя удочка? – заорал он, не глядя вниз.

Ответа не последовало.