Белая мгла

Ночи, ночи… и день (повесть)

Ночь… Я слышу ее звучание, подобное музыке, которая то будоражит душу, то вдруг заставляет затаить дыхание, будто в лицо хлестнул горячий ветер. Я стою на балконе и смотрю, как гаснут постепенно огни, исчезают во тьме окна. Кажется, что на том месте, где они только что сияли, теперь нет ничего. И домов нет. Их растворила в себе ночь. И вернет людям, если… если наступит утро.

Только вон вдалеке чуть затеплился огонек. Кому сейчас продлевает день тот слабый свет? Может быть, там сидит за столом ученый и, водрузив на нос очки, ломает голову над проблемой, решение которой нуясно моему городу?.. Или при свете настольной лампы именитый писатель поставил точку в конце своего прекрасного произведения?.. А может, при свете этого огонька такой же парень, как я, простой работяга, именуемый людьми Его Величеством нашею солнечного края, под гул станка вытачивает нужную деталь, без которой не обойтись ни трактору, ни самоходу-луннику?.. Или сидят у огонька двое влюбленных? А может быть — кто знает? — при этой лампе обиженное мной или кем-то другим — сердце готово выскочить из груди человека, который на чистую белую бумагу наносит порочащие кого-то слова… И как-то тусклее становится при этой мысли огонек. Я отвожу взгляд от него и ступаю в свою комнату. Ребята уже давно спят. Я не вижу их, только слышу дыхание. Кто устает днем, засыпает быстро. А у нас нагрузка двойная — после работы вечером надо еще успеть и в институт. Это меня одного в последние дни замучила бессонница. То выхожу на балкон покурить, то брожу по коридору как лунатик. А потом сажусь за стол и начинаю писать. Нет, не роман и не повесть — я не писатель. Письмо пишу. Своему брату. Длинное получается письмо.

Я ощупью пробираюсь к столу посредине комнаты, включаю настольную лампу. На потертую клеенку падает яркий круг, высветив исписанные листки бумаги. Уже несколько дней — вернее, ночей — я пишу это письмо. Я и не подозревал, что на душе у меня столько невысказанного, что всего не уместить на одном листке бумаги. Некогда было об этом задумываться. А вот пришла от брата телеграмма — и всплыло все в памяти, будто вчера происходило.

Я придвинул стул и сел, постарался сосредоточиться. Тихо, еле слышно и убаюкивающе льется музыка из репродуктора. Я не выключаю его до двенадцати. Когда в полночь, по окончании передач, в нашем репродукторе раздается: "Спокойной ночи, товарищи!" — я невольно задумываюсь, сколько же раз, на скольких языках каждую ночь звучат эти слова. Как молитва перед сном. Как заклинание. Стало ли от этого спокойнее на земле? Вряд ли. Может, не все говорят эти слова своим близким? Или, сказав, сами занимаются делами, от которых никому вокруг нет ни сна, ни покоя?

Я о людях привык судить по себе. Что мне надо от жизни, строителю-трудяге?. Каждый вечер, когда ребята засыпают, я выхожу на балкон. Смотрю на огни моего родного города. И, обращаясь ко всем знакомым и незнакомым, живущим в нем, говорю: "Спокойной ночи, товарищи!" Я не произношу этих слов. Мои губы неподвижны. Это говорит мое сердце. Я никогда не мог, говоря одно, делать другое. И людям желаю спокойствия — настоящего. Прежде всего желаю тем, кто живет в домах, построенных моими руками. Словно все они — мои родственники. Я уверен, что эти люди отнеслись бы ко мне так же. Представляю — стоит мне зайти в любую квартиру и сказать хозяевам, что я строил этот дом, как на их лицах тотчас появятся приветливые улыбки, они пригласят меня и усадят на самом почетном месте, как уважаемого родича. Я еще ни к кому не заходил, но уверен, что в точности так оно и будет.

Что нужно строителю? Чтоб стояли его дома веки вечные. Чтоб не коснулась их ничья злая, разрушающая рука.

Наверно, произнося слова добрых пожеланий, мои многочисленные друзья и родственники упоминают и мое имя. И я жил до сей поры спокойно. Пока две недели назад не принесли мне эту телеграмму… Работал себе на стройке. И на целый день хватало радости оттого, что мне подвластен могучий башенный кран. На душе бывало празднично, если удавалось получить хорошую оценку во время сессии. А чтобы заслужить ее, вечера приходится проводить в библиотеке. Сейчас главная забота — сдать получше экзамены. А старший брат приглашает на той. Но, по правде говоря, не из-за сессии мне не хочется к нему ехать. Я не люблю вилять: решил ему ответить письмом. Объясню, почему не могу быть на его тое.

Чтобы продолжить письмо, я стал перечитывать написанное.

…Множество мыслей, словно стая черных воронов, носятся, кружатся надо мной. Когда закрываю глаза, в ушах звучат их пронзительные крики. И только напрягши внимание, начинаю выхватывать из их нестройного хора какие-то человеческие звуки, которые складываются постепенно в слова. Чувства обрушились на меня гигантской волной, желая выплеснуться разом на бумагу. Но я вынужден черпать из этой волны лишь кончиком пера — и вот пишу тебе письмо, мой старший брат Аннам.

Когда я был еще босоногим мальчишкой и, не зная усталости, весь день бегал под солнцем с непокрытой головой, обшаривая сады и огороды, а в светлые, как молоко, ночи играл со сверстниками в прятки и плелся домой, только если одолевал сон, а утром чуть свет, еще в полудреме, собрав свои книжки и тетради и порой даже не позавтракав, отправлялся в школу, — тогда мне не приходило на ум ломать голову, в чем разница между старшим братом и младшим. Я лишь крепко знал, что не должен заставлять тебя повторять мне одно и то же дважды. Мне казалось, что я и живу для того, чтобы подражать во всем старшему брату, слушаться, исправно выполнять его волю.

Как-то раз, помню, Нурли привез с базара велосипед. Понятное дело — на базаре нового не купишь. Но хотя он был совсем не новым и во многих местах с него стерлась краска, а педали скрипели так, что думалось, не грызет ли их кто-нибудь зубами, для меня все же не было в мире машины быстрее и выносливей этой. Если иногда мне удавалось прокатиться на нем, счастью моему не было предела. Жаль только, такое счастье мне выпадало редко. Ты по праву старшего с первого же дня завладел велосипедом как единственный хозяин. Я не возражал. Мне бы только иногда прокатиться.

Когда ты, трезвоня вовсю, носился на велосипеде по улицам поселка, мальчишки завидовали тебе. Каждый из них мечтал о времени, когда у него тоже будет такой же велосипед: с дребезжащими крыльями и скрежещущими педалями, благодаря которым все заранее знали, что сейчас из-за угла покажется Аннам. И ко мне мальчишки стали относиться лучше, зная, что это ты, мой брат, ездишь на велосипеде. Если где-нибудь заходил о тебе разговор, то слушатели уточняли: "Это ты говоришь о том джигите, у которого есть велосипед?" И я тоже, мой старший брат, кажется, именно в те дни стал внимательнее присматриваться к тебе, чтобы перенять твои повадки, манеру разговаривать, походку. Мне хотелось во всем стать похожим на тебя.

Только наша бедная мама, видя, как ты разъезжаешь по поселку и окрестным дорогам, забыв о делах, которых полным-полно набиралось дома, пока ты был на учебе, вздыхала и озабоченно говорила: "Вах, сыночек, как бы ты не упал и не расшибся!.. Тебе скоро снова уезжать на учебу, помог бы ты Нурли управиться по хозяйству".

Когда ты ставил велосипед подле окна и заходил в дом, для меня не было высшей награды, чем вытирать тряпицей пыль с ободов, рамы, вмятины на которых хотелось нежно потрогать, как раны на живом теле. Случалось, воспользовавшись твоим отсутствием, я выводил велосипед за ворота. Мои ноги едва доставали до педалей. Я мчался, подставляя лицо ветру, и напевал озорную песенку:

Однажды, отдавшись воле своего двухколесного скакуна, я не заметил, как на землю пали сумерки. Я вспомнил, что ты, Аннам-ага, по всему, давно уже дома и наверняка хватился велосипеда, и обнаружил его отсутствие. И, должно быть, грозишься сломать мне шею. А если собирался куда-нибудь поехать, то вовсе плохи мои дела…

Я нажал сильнее на педали. Выехал на знакомую дорогу и свернул в сторону поселка. Вскоре сумерки сгустились и обволокли меня такой тьмой, какая редко бывает летом в наших краях. Попробовал включить фару — она не загоралась. На несколько шагов впереди себя я еще видел… Только бы не вздумалось кому-нибудь другому, такому же сорвиголове, как я, поехать мне навстречу. Но дорога была гладкая, песок шуршал под колесами, я все сильнее разгонял велосипед, В том-то и есть самое большое удовольствие при езде на велосипеде, что на нем можно передвигаться во сто крат быстрее, чем пешком. И вдруг — я не могу сообразить, как это случилось, — меня подбросило кверху, а велосипед, блеснув серебристыми рогами, отлетел в сторону. Я только успел заметить, как переднее колесо, скользнув, провалилось в колдобину, оставленную колесом арбы еще весной, когда шли дожди. Перекувырнувшись дважды — один раз в воздухе, другой на земле, — я тут же вскочил и бросился к велосипеду. Даже не обратил внимания на нестерпимую боль в локте. И на то, что голова вся в пыли, а в рот и в нос набилось песку. Испуганно ощупал велосипед. И едва не заплакал от восторга, когда убедился, что он цел-целехонек. Чуть не начал плясать вокруг него вприпрыжку и тут заметил, что не могу пошевелить правой рукой. Меня это враз остудило. Одной рукой мне никак не совладать с велосипедом, и двумя-то я его едва удерживал. Схватившись за локоть, я дал волю слезам и сел на обочине в надежде, что, может, кто-нибудь пойдет мимо. Случится добрый человек, который поможет дотащить велосипед до поселка пли, по крайней мере, завернет к нам домой и скажет, где я нахожусь.

Не знаю, сколько я так просидел. Услышав чьи-то шаги, торопливо вытер глаза рукавом и встал. Вижу, идешь ты, мой брат. Я сразу узнал тебя. Ты подошел. Молча поднял велосипед. Вроде бы сердит на меня и вроде бы жалеешь. Я стою рядышком понурый, готовый ко всему, но больше всего желая услышать: "Поехали, садись на багажник!" Ты повозился с динамиком, что-то щелкнуло у тебя под рукой. Потом, взявшись за руль, ты разбежался и прыгнул на велосипед, как на разгоряченного скакуна. Помчался в сторону села. Перед тобой ложился полукруг желтого света от маленькой фары, светившей тебе, своему хозяину. Я припустился бегом следом за тобой, только пыль летела из-под моих босых ног.

Я вошел во двор и первое, что увидел, — ты при свете, падающем из нашего окна, выпрямляешь погнутый руль. Я бесшумно прошмыгнул мимо и тут же залез под одеяло, отмахнувшись от предложения мамы поужинать. И притворился спящим. Решил про себя, что сейчас лучше не показываться тебе на глаза. Старался не двигаться, хотя никак не мог уснуть нз-за ноющей боли в локте.

За всю ночь я не сомкнул глаз. Не столько потому, что разболелся локоть, сколько от мысли, позволит ли брат мне еще кататься на велосипеде. Я встал даже раньше мамы и вышел на улицу. Моя распухшая рука не помещалась в рукаве. Но я решил терпеть и молчать, чтобы не накликать на свою голову еще больших напастей. Мама если не отругает, то к врачу уж поведет как пить дать. А там не знаешь, как все обернется: начнут руку крутить и так и этак, еще больнее станет. Не находя себе места, я сновал по двору, заходил в дом, снова выходил, выглядывал за калитку, будто оттуда могло прийти успокоение.

Мама приготовила завтрак. Я поел и решил пораньше уйти в школу. Желал хотя бы до полудня избежать объяснения с тобой, мой брат. Потихоньку зашел в дом и начал складывать свои книжки в портфель. И тут услышал твой сердитый голос:

— Мама, ты скажи этому оболтусу, пусть моих вещей не трогает. Сам с вершок, а суется во все дела, как передние ноги козы. Что ни положишь, не найдешь на месте. А вчера вечером изуродовал мой велосипед. Пусть больше не трогает велосипед, а то по шее получит.

Пожалуйста, я согласен был всякий раз получать по шее, лишь бы трогать велосипед. Хотел было сказать маме что-нибудь в свое оправдание, но мама, с самого начала считавшая этот велосипед источником наших распрей, сама вступилась за меня:

— Отдай кому-нибудь эту свою богомолку! Чтоб глаза мои ее не видели. Носишься по поселку как шальной. По тебе скажешь разве, что ты в институте учишься? Соседи жалуются вон, что ты их кур передавил. У тебя разве другого дела нет летом, кроме этой чертовой арбы? Поехал бы как-нибудь с Нурли в пойму речки да сена накосил для коровы на зиму!

— Летом нам даны каникулы, чтобы отдыхать, — сказал ты и засмеялся.

Но твой взгляд, нацеленный на меня, красноречиво говорил, что попадись теперь я тебе где-нибудь, получу не одну оплеуху.

Тогда в разговор вмешался Нурли. Видимо, заметив, что я убит горем, он положил пиалу боком на дастархан — то значило, что он уже напился чаю, — и, покачав головой, укоризненно сказал:

— Ай-яй-яй, Аннам, видимо, ты так и не излечишься от себялюбия. Ну прокатился Дадели, что тут плохого? Я-то купил велосипед, думая, что вы оба будете ездить на нем. А вы… Эх, Аннам, Аннам, нехорошо ты поступаешь! Я старше вас обоих, и вы оба родные мне. Кроме вас, мне больше не на кою радоваться, некем гордиться… Малыш остается малышом, нельзя с ним так строго… Ну свалился разок, подумаешь, не всегда же он будет падать. А ты из-за пустяка готов обидеть братишку. Ай-яй, не нравится мне твое поведение, прямо скажу…

— Тебя, Нурли-ага, как я погляжу, все мои поступки раздражают. То не так, это не так. Ты просто сердишься, что во мне течет кровь не совсем та, что в тебе. Я тебе чужой…

— Замолчи! — прикрикнула мать, и ты не договорил того, что хотел сказать.

Но я сомневаюсь, что недосказанное было чем-то приятным.

Нурли молча встал и ушел на работу.

Ты опустил голову. Тебе стало стыдно и нечего было сказать. А из моих глаз хлынули слезы, которые я так долго старался не выпустить на волю. Не оттого, что у меня болела рука, вовсе нет. Мне сделалось обидно, что ты нашего старшего брата назвал чужим. Уподобясь отцу — пусть пухом ему будет земля! Я был ребенком и многого тогда не понимал еще. Не знал, что отец не любил Нурли за то, что он был рожден от другого отца, погибшего на войне. Помню, в нашем доме я всегда слышал, особенно во время ссор матери с отцом, слова "родной" и "неродной". Да, сейчас ты назвал чужим себя, но знал, как это больно ранит Нурли. Потому что всегда, указывая на нас с тобой, отец и его родия говорили "родной". А называя имя Нурли, говорили "неродной". Ты был любимцем нашей многочисленной родни, в тебе души не чаяли, ни в чем никогда тебе не отказывали. Ты к этому привык. И если даже мне дарили что-нибудь, ты эту вещь быстрехонько присваивал…

На улице от людей мне часто приходилось слышать: "Халат не халат, если у него другой ворот. Не братья те, у кого разные отцы". Тем разговорам я не придавал значения. Да и, по правде говоря, не понимал, к чему они. А тебе, видать, такие слова крепко запали в сердце.

Я очень любил Нурли, ты это знаешь. Когда отца не стало, я был совсем маленький. Он меня носил на руках, баюкал. Когда я стал постарше, то часто думал: "Как бы мы жили без Нурли?" Он работал как вол и все приносил в дом. С ним мы не чувствовали, что у нас нет отца. Я уверен, ты тоже об этом подумывал.

Нурли всегда вставал на зорьке. Надевал свою шуршащую брезентовую куртку, обтертую на сгибах, линялую ушанку из шакальего меха, растоптанные кирзовые сапоги и, наскоро выпив чаю, уходил из дому. Вначале я не интересовался, кем он работает. Только позже, когда подрос, стал замечать, как он всем был нужен. Люди ждали его прихода. Если Нурли поработает у кого-то день, то дом, который от ветхости, казалось, вот-вот рухнет и придавит домочадцев, становился новехоньким, словно бы только что отстроенным. Покосившиеся окна выравнивались и веселели, двери закрывались плотнее, переставали жалобно скрипеть, и печь в доме топилась исправно. Я слышал, как люди хвалили Нурли, говорили, что у него золотые руки, и мне становилось отрадно, будто сам удостоился похвалы. И я все присматривался потом к его рукам, стремясь заметить на них золото, притрагивался пальцами. И невдомек мне было, почему люди так говорят про нашего Нурли…

Всякий раз я ожидал возвращения Нурли с работы. Обычно он приходил, когда становилось совсем темно. Как мельник, был припорошен с головы до ног белесой известковой пылью. Мама грела для него воду. Нурли раздевался и, отойдя подальше от дверей, отряхивал одежду. На этом месте, по-моему, земля была белее, чем в остальной части нашего двора. Умывшись, Нурли садился за дастархан, чтобы попить чаю. Тогда я выбирался из постели и, протирая глаза, усаживался с ним рядом. Когда Нурли бывал очень усталым, — наверно, ты этого не знаешь, мой старший брат, — он становился еще ласковее, разговаривал и все время улыбался. Я только сейчас осознаю, что он это делал ради мамы, чтобы она не убивалась, видя его усталость от тяжелой работы и недосыпания. Он знал, что надо работать изо всех сил — иначе матери не вырастить нас с тобой. Как бы ему ни хотелось растянуться сейчас же на мягкой постели и закрыть слипающиеся глаза, он вначале обязательно расспрашивал у меня, какие я сегодня получил отметки в школе. Просил показать тетрадки и дневник. Иногда похваливал, иногда журил.

А ты, мой старший брат Аннам, был совсем не таким. Если его сравнить с рекой, ты был камнем на его пути. Если он гора, ты низина. Если он орел, ты ящерица. Хотя ты уже много знал, читал книги — ты ведь уже тогда учился в институте. Когда Нурли или мама делали тебе замечание, ты небрежно отмахивался: "А, вы ничего не понимаете!.." Ну, еще бы, ты себя считал горожанином. А нам всем казалось тогда, что в городе живут одни умные. Во всяком случае, в институты же мешком прибитых не принимают. Поэтому, когда ты говорил так, тебе не возражали. А перед людьми тобой гордились и мама, и Нурли: ты был первым из всего нашего рода, кто поступил в институт.

Собираясь вечерами в клуб, ты надраивал до блеска туфли, чистил пиджак, утюжил рубашку и, одевшись, подолгу простаивал у зеркала. Мне всегда казалось, что сегодня ты идешь на какое-то большое празднество: наверно, кто-то из твоих друзей женится и пригласил тебя на той. О, как мне хотелось, если б ты знал, пойти с тобой! Но я не смел просить, заранее зная, что не возьмешь. А потом, уже привыкнув к одному и тому же, я перестал придавать значение твоим томительным сборам в клуб, где иногда перед началом кино устраивались танцы. Мне куда интереснее было смотреть, как ты в свободное время чистишь и смазываешь велосипед.

Если ты задерживался, мама и Нурли беспокоились. Я не помню, чтобы они когда-нибудь легли спать, не дождавшись тебя. Нурли спрашивал то и дело: "Где же он мог задержаться?" — и, выйдя за калитку, прислушивался, не перестала ли играть в клубе музыка. Утром ему обычно надо было рано вставать. Но, как мама его ни уговаривала, он не ложился. Потому что все равно не уснул бы…

Кажется, это был урок физики. Давным-давно прозвенел звонок, а учителя все не было. Знаешь сам, что за народ мальчишки. Порой они бывают даже рады, если нет учителя. Мы все заорали: "Ур-ра! Айда по домам!" — и ринулись было к дверям. Но в класс в это время вошел ты и попросил всех сесть по своим местам. Может, мои одноклассники и не придали этому значения, — мало ли кто может войти в класс. И потом, вообще, у нас всегда заменяли один предмет другим, если не приходил учитель. Но я, поверь, очень удивился, увидев тебя. Я даже целую минуту не мог с места стронуться — вот как я удивился. Я, правда, знал, что ты учишься на учителя и у тебя сейчас, кажется, практика в нашей школе. Помню, мама благодарила тебя, что ты выбрал для практики нашу школу и поживешь немножко дома. Но я не мог предположить, что ты зайдешь к нам вместо нашего учителя.

Все расселись по местам, и в классе стало тихо. Мне казалось, что взгляды всех моих товарищей устремлены на меня, что они мне здорово сейчас завидуют. Еще бы! Мой брат — учитель! Ведь не у каждого есть такой старший брат. Я даже не могу передать, как гордился тобой в ту минуту. Я старался не пропустить мимо ушей ни одного твоего слова. Ни одно твое движение не оставалось мной не замеченным. Хотя ты и обидел меня не так уж давно, я сейчас готов был позабыть яро все. Мало того, мог даже попросить у тебя прощения.

До звонка оставалось совсем немного времени. Но ты, не суетясь, со знанием дела раскрыл классный журнал и проверил по списку, все ли присутствуют. Когда черед дошел до меня, ты не назвал моей фамилии, а только поднял голову и, едва приметно улыбнувшись, устремил на меня взгляд. Ты даже улыбнулся, подумать только! Попытайся представить себе, как любил я тебя в ту минуту.

Напоследок ты еще и поговорил с учениками. Расспросил об их увлечениях, чем они занимаются на досуге.

Заверещал звонок. Ты сказал: "До свидания, дети", — и ушел. Сию же минуту между моими одноклассниками начался спор. Каждый высказывал свое предположение. "Он будет преподавать физику, раз на урок физики зашел!" — утверждали одни. Другие возражали им и старались убедить остальных, что ты будешь вести у нас историю. А один мальчишка, которого мы прозвали Птичья голова, вскочил на парту и заорал на весь класс, заглушая остальных: "Эй вы, умники! Фи-и-изика!.. Исто-о-ория!.. Никто ничего не знает! Он у нас будет классным руководителем, вот! На какой предмет захочет, на тот и будет заходить! А когда закончит учебу, снова в нашу школу приедет работать. Если не верите, вон у Дадели спросите…"

Я не знал, что ответить. Ты никогда ничем со мной не делился. Мне только осталось кивком подтвердить слова Птичьей головы. На этом закончились споры. Когда мы толпой повалили на улицу, я услышал, как кто-то сказал: "Прошел бы скорее год, чтобы к нам пришел этот учитель".

Во дворе школы дети играли в "Третий — лишний". Я остановился, стал смотреть на них. Но не столько следил за их игрой, как искал глазами тебя, мой брат. Надеялся, что сейчас ты выйдешь из школы и мы вместе отправимся домой.

Целый час я околачивался во дворе школы. Уже вторая смена пошла на уроки, я на площадке остался один. Но все равно мое настроение ни чуточки не испортилось.

Придя домой, я поделился радостью с мамой. Мама с улыбкой посмотрела на меня и сказала:

— Я тоже очень рада, что ученики сразу же полюбили твоего брата. Бери с Аннама пример, сынок. И постарайся тоже стать человеком.

— Хорошо, мама, постараюсь, — пообещал я.

Я в тот вечер даже не пошел на улицу играть с друзьями. Они раз пять приходили и звали меня. А я ждал тебя. Хотел раньше других узнать, какой все-таки предмет ты намерен у нас вести, чтоб не хлопать глазами, когда об этом у меня будут спрашивать мальчишки. Еще хотел попросить тебя порешать со мной задачи.

Но ты не пришел. И твоего велосипеда не было на месте. И пиджак твой тоже не висел на спинке стула, и сверкающие штиблеты не стояли в прихожей на маленьком коврике.

— Наверно, опять укатил в город, — вздохнув, сказала мама. Она всегда очень волновалась из-за того, что не знает в лицо ни одного из твоих товарищей, с которыми ты проводишь время в городе.

Видать, ты сегодня тоже не вернешься или вернешься очень поздно. Меня лишь утешало то обстоятельство, что завтра у нас будут уроки, на которые ты, по нашему предположению, должен зайти.

Так и случилось. Ты пришел на урок физики. Правда, у тебя в руках не было, как это водится у учителей, ни книги, ни тетрадей. Ты положил классный журнал на край стола и даже его не раскрыл, как это сделал вчера. И вообще ты казался каким-то странным. Твои движения стали резкими, нервными. В глазах затаилась злость. Ты провел по лицу ладонью, словно бы сгоняя усталость. И, вызвав одного из учеников, спросил, какую тему мы прошли последней и что он знает по ней. Мальчик стоял и растерянно озирался, ожидая подсказки…

У нас уже два месяца не было учителя физики. Поэтому никто из нас не помнил, когда был последний урок по этому предмету и что мы на нем проходили. Ты поднял второго ученика. Третьего… Стал их ругать, обзывать тупицами и неучами, будто хотел сорвать на них зло, которое накипело в тебе. Сегодня ты был не тот мой старший брат, который к нам заходил вчера. Сегодня я не мог тобой гордиться. Вид у тебя был усталый. Ты украдкой зевал, стараясь незаметно прикрыть рот ладонью. По твоему бесстрастному лицу нетрудно было понять, что тебя ни капельки не интересует ни урок, ни ответы учащихся. Пытаясь скрыть от нас дурное настроение, ты говорил, как вредит всему человечеству леность, что с ранних лет надо приучать себя к труду, что надо совершенствоваться не только физически, но и духовно. А сам все вышагивал и вышагивал от окна к двери, от двери к окну, не останавливаясь. Если бы шел столько времени по прямой, наверно, уже дошагал бы до города.

Одежда твоя, надо сказать, тоже соответствовала твоему настроению. Вчера ты был одет с иголочки, каким я привык тебя видеть всегда. А сегодня пиджак твой не то пыльный, не то в пуху. Воротник на рубашке помят и грязный. И недостает верхней пуговицы, — если б не галстук, ворот распахнулся бы…

Ты говорил и без конца сбивался, теряя мысль, то и дело поглядывая на часы, делая вид, что всего-навсего поправляешь манжету. Но от внимания учеников ничто не могло ускользнуть. Уверяю тебя, ученики — самая наблюдательная часть человечества. Мы сразу поняли, что сегодня ты ждешь, чтобы побыстрее промчалось время. А оно, как назло, застыло, не торопилось. И ты нервничал из-за этого. Я до сих пор не знаю, куда ты так спешил тогда. Может, договорился с кем-то о свидании? Пли просто стыдился своего неопрятного вида и хотел поскорее уйти, пока тебя не увидели коллеги?

Однако часы есть часы. Торопись не торопись, они идут как обычно. Они неподвластны тебе. А остающееся время надо чем-то заполнить: не сидеть же на уроке молча. Понимая это, ты подошел к доске и аккуратно вывел на ней мелом: "Паровой двигатель". Мои одноклассники склонились над своими тетрадками, помалкивая. А меня будто кто за язык дернул: не зная, как к тебе обратиться — "учитель" или же назвать просто по имени, — я сам не понимаю, как выпалил:

— Это мы давным-давно прошли, ага!

Остальные ученики зашумели и подтвердили справедливость моих слов. Тебя это, кажется, сконфузило. Ты покраснел, и только тогда я понял, какую допустил оплошность. Ты одним махом стер с доски написанное. Извлек из кармана какую-то бумажку и заглянул в нее. "В шпаргалку смотрит", — сказал кто-то за моей спиной и хихикнул. Но в твоей шпаргалке, видать, кроме "Парового двигателя", ничего не было. И тогда, выйдя из себя, ты направился ко мне и со словами: "Разве кто тебя об этом спрашивал?!" — залепил мне пощечину. У меня аж хрястнуло в затылке и голова закачалась, словно шея моя была сделана из пружины.

Когда я вспоминаю эту затрещину, у меня даже сейчас начинает гореть щека.

…Нет, ты не подумай, что я тогда на тебя обиделся. Хотя мне лучше б провалиться сквозь землю от стыда перед товарищами. Чтобы не видеть их насмешливых взглядов и не слышать издевок, я целую неделю не ходил в школу. Маме говорил, что иду учиться, а сам потихоньку сворачивал в сад и там с мальчишками, которые учатся в другую смену, играл в орехи или в перышки. Я и тебя избегал несколько дней:-совестно было перед тобой, что я, как болтливая девчонка, не смог удержать свой язык за зубами. И во всем, конечно, винил себя. Маме и Нурли я старался не показывать, что несчастен, все свободное время проводил на улице или за книгами, делая вид, что мне страшно некогда. И близко не подходил к твоему велосипеду, если даже он целый день стоял свободным во дворе возле окна. Никто, однако, не заметил перемены в наших отношениях, чему я был рад: не то бы посыпались вопросы, и пришлось бы признаться, что получил от тебя оплеуху на уроке. Даже мама, наша внимательная мама, не углядела невидимой стены, возникшей между мной и тобой.

Только после того дня, если я не ошибаюсь, у тебя тоже были неприятности в школе. Во всяком случае, ты перестал появляться на уроках, хотя формально считалось, что ты проходишь практику. Я, поверь, искренне жалел, что ты не бываешь в нашем классе. И готов был с мальчишками драться, когда они говорили, что лучше, если у нас не будет преподавать такой учитель.

Ни мама, ни Нурли не догадывались об истинной причине того, почему у тебя раньше срока закончилась практика. А я им ничего не говорил. Ты собирался снова отбыть в далекий город, который я в своем воображении застраивал красивыми дворцами, институтами и непременно клубами, выглядевшими, конечно, куда лучше, чем клуб в нашем поселке. Тебе оставалось еще два года учебы. Вся наша семья была занята тем, чтобы проводить тебя. Мама каждый день, не отходя от раскаленного тандыра, пекла сдобные лепешки. А Нурли, получив зарплату, купил тебе зимнее белье и ботинки с мехом. Остальные деньги вручил маме.

— Отдашь Аннаму на расходы, — сказал он.

А что я мог сделать для тебя, мой брат? Лишь сказать на прощанье добрые слова: "Счастливого пути тебе. Возвращайся домой, когда закончишь учебу", — и вытереть слезы рукавом рубашки. Еще я, кажется, тебе сказал, что буду смотреть на дорогу, по которой ты уедешь, дожидаясь твоего возвращения. Просил тебя почаще писать письма. Мне очень хотелось напоследок сделать для тебя что-нибудь хорошее, но пока я ни на что такое не был способен.

Хотя нет, если припомнить, я, оказывается, тоже мог для тебя сделать кое-что приятное.

Мне, младшему брату, неловко напоминать тебе об этом, но, как говорится, к слову пришлось. Всего за день до твоего отъезда, когда я проходил по улице, меня, приотворив калитку, зазвала к себе во двор Айджемал. Она меня встретила ласковыми словами, назвала братиком, суетилась, не зная, где меня усадить. Поставила передо мной огромное блюдо с виноградом, персиками и просит, чтобы я попробовал фруктов из их сада, будто для того и пригласила. А сама взволнована чем-то. "С чего бы это?" — думаю, а сам запихиваю в рот виноград, хрумкаю вовсю, аж сок брызжет. На лице Айджемал растерянность. Прежде я никогда не замечал, чтобы взрослые девушки терялись в моем присутствии. От былой веселости хохотуньи Айджемал и следа не осталось. Среди своих подружек она могла говорить без умолку, и такие смешные вещи, что и сама покатывалась со смеху, и девчонкам челюсти сводило. А тут, вижу, собирается сказать мне что-то, да не знает, с чего начать. Едва заведет разговор, тут же задумается, покусывает губы. Потом махнет этак рукой, скажет: "Ай, я просто так!.. С чего это я, глупая?.." — и начинает болтать о каком-нибудь пустяке. Но за этим я своим детским чутьем усматривал что-то другое. Предполагал, что она собирается сказать мне нечто важное и сокровенное. И думал: что же это могло бы быть? Она, видать, поняла, что я все равно догадываюсь немножко, и решилась, наконец, говорить открыто, следуя поговорке "Взобравшись на верблюда, меж горбов не прячься".

— Я слышала, что Аннам уезжает на учебу? — спросила она.

Я кивнул и опустил глаза. Так мы просидели до конца разговора, не глядя друг на друга.

— Никак не могу увидеть его… Ай, впрочем, это и не обязательно. Просто мы с ним учились в одном классе. Одноклассники мы, понимаешь?.. А тебя я люблю больше, чем его. Ведь ты мой братишка, правда? И Аннаму братишка… Передай, если сможешь, ему этот сверточек. Можешь ничего не объяснять, он сам поймет. Если он завтра уезжает… если уезжает… не буду мешать ему в суматохе сборов…

Будь у Айджемал просьба потруднее, и то бы я все для нее сделал. Если хочешь знать, я и раньше всегда восхищался ею и хотел, чтобы все другие девчонки, мои ровесницы, походили на нее — нашу соседку Айджемал. Наверно, другие мальчишки тоже так же думали, потому что каждый из них всегда с готовностью выполнял любое ее поручение: сбегать кого-то позвать, или принести дынь и арбузов с бахчи, или вечером, по просьбе Айджемал, встретить их корову из стада и подогнать к калитке, — для мальчишек все это было сущим пустяком и даже, я бы сказал, приносило отраду их сердцу.

Ты сам, конечно, не заметил, как посветлело твое лицо, когда я тихонько положил тебе в руки тот сверток. Ты захлопнул крышку чемодана и, напустив на себя строгость, сказал:

— Не мешай мне сейчас! Иди лучше покатайся на велосипеде.

Нужна ли мне была другая награда! Я опрометью выскочил из комнаты. Я понял, что сделался добрым вестником для гебя, и от этого чувствовал себя на седьмом небе. Но ты тут же окликнул меня и вернул назад. Взгляд твой подобрел и стал мягче. В этот момент ты сделал то, чего никогда до этого не делал: вынул из нагрудного кармана и протянул мне красную десятку. Разве мне нужна была эта десятка? Нет, конечно. Но раз дарил ее ты, я не посмел отказаться. Ты, улыбнувшись, похлопал меня по щеке и пообещал:

— Если мне попадутся интересные книги, буду присылать тебе. Это хорошо, что ты любишь читать. Только про уроки не забывай. И слушайся мать.

Я кивнул и заторопился во двор.

Ты уезжал на учебу в далекий город не один. Успокаивало нашу маму то, что с тобой ехали из нашего селения Са-хетли и Арслан. Она знала, что в городе односельчане делаются словно родные.

— Там смотрите друг за другом, помогайте во всем, будьте друг другу подпоркой, — наставляли отъезжающих старшие.

Маму удручало только одно — Сахетли и Арслан скоро уже вернутся, закончив институт, а тебе, ее сыну, останется еще целый год учиться. Ты утешил ее, сказав, что всего один год — не так-то много, что в общежитии вы живете хорошо и там у вас много друзей.

Около полуторки, на которой вы должны были ехать, стояло много провожающих. Я до сих пор помню, как волновалась мама, когда ты взобрался в кузов и Нурли передал тебе твой чемодан. Они вдвоем советовали тебе беречь себя, не жалеть денег на питание, теплее одеваться. А я стоял в сторонке и очень хотел, чтобы ты посмотрел на меня. Я бы незаметно указал тебе взглядом на калитку, возле которой стояла, стесняясь подойти поближе, Айджемал и не отрывала от тебя глаз. В тот момент, мой старший брат, мне казалось, ты должен услышать, как бьется ее сердце. Признаюсь, меня досада брала, что ты не обернулся на ее немой зов, не посмотрел в сторону калитки, за которой она жила.

Очень скоро после твоего отъезда мы все услышали сердце Айджемал. Что касается меня, то я давно его слышал. А вот для мамы и Нурли это было открытием. Правда, они не сразу догадались, почему Айджемал почти через день стала навещать нас. То зайдет, бывало, справиться о здоровье нашей матери, то спросит у меня: "Как учишься, Даделихан?" — и поможет решить задачку, зная, что я в математике хромаю. А иногда просто, заглянув в дверь, сообщала: "В магазин привезли красивую ткань на платье. Вы не купили? Все расхватывают!" — и тотчас убегала. Приходила за ситом, за ступкой, за подстилкой под муку, а я хорошо знал, что все это у них есть у самих.

Она приходила к тебе, мой брат. Вернее, хотела ненароком узнать, нет ли вестей от тебя. Но писем все не было, мы и сами о тебе ничего не знали. Поэтому, как нарочно, при ней у нас никогда не возникало разговора о тебе. Она уходила всякий раз опечаленной. У меня щемило сердце, когда видел, что она закручинилась. Я с готовностью исполнил бы любое ее поручение — даже скажи она мне, чтобы я спрыгнул с крыши или с дерева, я спрыгнул бы, лишь бы на ее похудевшем и бледном лице вновь заиграла улыбка и засветились бы глаза, точно ночные звездочки. Но обрадовать ее могла только весточка от тебя.

Мама и Нурли догадались, в чем дело, но не заводили с ее родителями разговора о тебе, не посоветовавшись вначале с тобой. В ту пору у них, по правде говоря, и без того забот хватало.

…Наконец-то мы получили от тебя письмо. Я был в школе, когда почтальон принес его и, поздравив маму с радостной вестью, попросил суюнчи. Получив в подарок вышитый носовой платок, ушел, желая нашему дому изобилия и всяческих благ. А мама сидела, не распечатывая конверта, и ждала меня. Едва я перешагнул порог, она радостно воскликнула:

— От Аннама пришло письмо, сынок!

Я бросил портфель на ковер и торопливо надорвал конверт. Думал, ты расписался на множество страниц. Казалось, сейчас получу целую гору удовольствия, узнав подробности о твоих успехах, о том, как ты живешь. Ведь прошло столько времени — у тебя, наверно, немало впечатлений, о которых ты хотел бы поведать нам. Однако, едва я распечатал конверт, радость мою как рукой сняло. На маленьком листке бумаги ты написал карандашом всего несколько слов: "Обо мне не беспокойтесь. С учебой справляюсь. Посылаю фотографию. Кто сидит рядом со мной, узнаете позже… Мама! У меня кончились деньги. В чужом городе, знаете сами, занять не у кого. Скажи Нурли, что я должен иметь хотя бы еще одну пару белья на смену. Привет всем. Аннам". И все.

Я взглянул на маму, стараясь угадать по ее лицу, как приняла она твои слова Она сидела на ковре против меня и недоуменно смотрела на фотографию, видимо выпавшую из конверта, когда я разворачивал письмо. Я подошел и тоже стал рассматривать снимок. Да, девушка, которая сидит рядом с тобой, не похожа на здешних. Такая бы не стояла застенчиво в сторонке, если бы парень, запавший в ее сердце, уезжал куда-нибудь. Неужели городские девчата все такие? Эта, сразу видать, стреляная птица. Иначе не стала бы так жеманно улыбаться, беззастенчиво обхватив тебя за шею и положив голову на твое плечо. Взгляд — расплывчатый, в глазах словно туман. И в твои глаза будто накапали масла. Нетрудно заметить, что вы навеселе. Твоя девушка забыла застегнуть пуговки на блузке, и видны всякие кружева. И что же это она, сегодня не причесывалась, что ли?.. Скорее всего ты не сказал ей, что собираешься послать эту фотографию домой. Возможно, ты ей и не говорил вовсе, что тут у тебя есть мать и Нурли, которым не все равно, как ты живешь там. Они проводят без сна целые ночи, думая о тебе и беспокоясь… Кроме того, здесь тебя ждет не дождется Айджемал! А о себе я и не говорю…

Мама осторожно положила фотографию на ковер, словно она была из хрусталя и могла разбиться, и, ничегошеньки не сказав, вышла во двор. Пошла растапливать очаг в летней кухне, чтобы приготовить ужин. А может, чтобы наедине предаться своим горестным думам. А я остался сидеть, будто прилип к этому месту, и уже в который раз вчитывался в твое письмо. Знаешь ли, во мне оно еще тогда возбудило подозрение. Я почти был готов поклясться, что все у тебя не так, как ты пишешь в своем письме. Может, ты не сдал экзамены и тебя сняли со стипендии? Но пишешь, что с учебой справляешься. Может, болен и лежишь в больнице? Но эта фотография… Что же случилось с тобой, мой брат? Я слышал, такие короткие письма люди пишут, когда на сердце чересчур много накоплено всего, что хочется излить своим близким, или же, наоборот, когда совсем нечего сказать. А мы с тобой не виделись так долго, неужели ты не нашел, что написать нам?

Увлеченный письмом, я не заметил, как в комнату вошла Айджемал. Она тихонечко села рядом со мной и подобрала фотографию. И тут же выронила, словно обожгла руку. Лицо ее помертвело. Заметив, что я смотрю на нее, она улыбнулась, часто моргая, как-то по-детски и растерянно. Потом легонько поднялась и вышла бесшумно, как и вошла. И я подумал: может, она и не приходила вовсе, может, это ветерок прошелестел по комнате…

Я сердцем чувствовал, что у тебя не все благополучно. Если бы ты находился рядом со мной, брат Аннам, я бы начал успокаивать тебя. А сейчас я должен был успокоить себя. "Не все же время идти по жизни, как по асфальту, — размышлял я. — Случается пройтись и по раскаленному песку, и по размытой дороге, увязая в грязи… Если наш Аннам провалился на экзамене и не получает стипендии, то мама и Нурли ему помогут. А в следующую сессию он наверстает… В нашем селении есть парни, которые по нескольку раз сдавали вступительные экзамены в различные институты, а так и не смогли поступить. И все равно не теряют надежды. Они рассуждают так — не повезло в этом году, в следующем улыбнется счастье… А фотография… Ну, мало ли… Может, я ошибаюсь, и все совсем не так, как я подумал…"

Мы решили не показывать фотографию Нурли. Из-за этого пришлось упрятать и письмо. Он и без того был недоволен тобой. А с чего быть тобой довольным, сам подумай.

Но мы с мамой решили скрыть от него письмо не только поэтому. Была и другая причина. Мы все верили, что ты совсем уже скоро получишь диплом и вернешься работать. У нас ведь неплохая школа, а учителя по физике до сих пор нет. Вот Нурли и подумывал о невесте для тебя из наших. Я не раз слышал, как он говорил маме: "Если Аннам успешно закончит институт, надо его женить. Слава аллаху, мы в состоянии это сделать. Я собрал деньжат для тоя…" Так можно ли было ему показывать эту фотографию, посуди сам. Разве он не обиделся бы на тебя? Вы бы наверняка поссорились. И тем самым дали бы повод злым языкам судачить, снова склонять эти слова — "родные" и "неродные".

Весть о том, что у тебя не осталось денег, конечно же, очень обеспокоила маму. Однако Нурли вот уже вторую неделю работал в дальней бригаде и домой приходил за все это время один только раз. Вечером мама попросила меня взять из сарая велосипед и съездить к нему. Ты, мой старший брат, заставил и маму и меня впервые в жизни солгать Нурли. Мама велела сказать ему, что заехали днем, дескать, на часок ребята, которые учатся вместе с Аннамом, и он просил передать привет родным, сказать, что жив-здоров. Да только, мол, они от себя прибавили, что Аннам поиздержался и с трудом сводит концы с концами.

Я отправился в путь, пообещав маме выполнить все как велено, недаром говорят, что сердце матери принадлежит детям больше, чем ей самой.

Я помню старую легенду. Однажды некая красавица поставила перед влюбленным в нее джигитом условие: "Стану твоей, если докажешь свою любовь". — "Как мне доказать?" — спросил юноша, объятый страстью. "Принеси мне сердце своей матери!" — сказала красавица. Легко ли решиться на такое? Долго ходил джигит, терзаемый сомнениями, вокруг дома своей родительницы, да так и вернулся ни с чем к красавице. Та прогнала его. Тогда юноша отправился в степь и, настигнув серну, поразил ее кинжалом. И принес исходящее паром сердце жестокой красавице. Однако она поняла обман и снова отвергла его любовь. Она требовала сердце матери. И тогда обезумевший джигит решился. Извлек из груди своей матери сердце. Окрыленный надеждой пустился в обратный путь. Он так спешил, что не видел дороги под ногами. Споткнувшись, упал и выронил сердце. И в этот момент сердце матери спросило у него: "Не ушибся ли ты, мой ягненочек?"

Скажу откровенно, Нурли на чем свет стоит ругал тебя, братец мой, твою чрезмерную скромность. Оттого, видать, и не пишешь ты — не хочешь расстраивать близких. И, незлобиво ворча, вынул деньги и отдал мне, велев передать матери.

…Огромная машина, не то автомобиль, не то комбайн, разя светом фар, как двумя мечами, катит прямо на меня. Едва успеваю отпрянуть в сторону. И вдруг в кабине вижу тебя, брат Аннам. Машу руками, кричу, чтобы ты остановил свое железное чудовище. Но куда там — ты не слышишь. Тебе не до меня. Я замечаю твоих спутников. Некоторые из них еще похожи на людей. А у других туловища вроде бы человечьи, а головы бульдожьи. Бррр!.. Машина умчалась. Снова тишина кругом. Ни души. Ни птиц, ни зверей. Но нет… Вон она, летит ко мне птица. Могучий орел летит. Плавно опускается на землю и садится около меня. Покорно опускает голову, давая понять, что готов мне услужить. Я сажусь между огромных мягких крыл, и мы взмываем в небо… И вдруг царь птиц говорит человеческим голосом: "Послушай, что я скажу тебе, сын человека! Ты долго искал своего брата Переплыл реки, пересек пустыни, избил в кровь ноги. Я давно слежу за тобой с высоты, осматривая свои владения. А рад ли ты теперь, увидев брата?.. Знаю, не рад. Он промчался мимо, не взглянув на тебя. И ты готов призывать на его голову громы небесные. Не спешишь ли ты, дружок, с выводами, подумай. Ведь он не волен распоряжаться собой. Его увезли…" — "Куда увезли?" — силюсь я перекричать ветер. "Сейчас увидишь". Орел рассек грудью облако с сухим шорохом, будто полотно разорвал. И мы очутились над городом, похожим на большой белый дворец. "Здесь, вдалеке от людей, в спрятанном от их глаз городе, есть все — музыка и женщины, плов и шашлык, а в арыках вместо воды течет вино…" — "Вот бы здесь пожить!" — восторгаюсь я. Орел сразу же помрачнел: "А, ты тоже хочешь туда? Я же, глупец, тебя принял за праведника. Тогда прыгай, если жаждешь попасть туда!" — "Что ты, ведь я разобьюсь!" — "Отсюда ты попадешь в этот город или придешь, ступая по земле, — тебя ожидает одна участь!" С этими словами орел резко опрокинулся — я проваливаюсь в бездну: "А-а-а-а…"

Проснулся весь в поту. Как я обрадовался, что это был всего-навсего сон.

Весь день я думал про давешний сон. Никогда не верил в сны и не буду верить в них. Но вчерашний в меня вселил тревогу. Что бы все это значило?..

Мы вместе с мамой отнесли деньги на почту. Еще я опустил в ящик письмо, написанное мной под диктовку мамы. Ну, конечно, кое-что и от себя добавил. Слово в слово помню, что там писал:

"Дорогой Аннам! Привет тебе от твоего младшего братишки Дадели, от Нурли, от мамы и от всех твоих односельчан. Мы, слава богу, все живы, здоровы, чего желаем и тебе, о чем мама молит день и ночь всевышнего.

Аннам-ага, мы получили от тебя письмо, которое доставило нам неописуемую радость. Ты просил денег. Высылаем их тебе. Надо будет, пришлем еще. Так Нурли сказал. Он велел тебе передать, что если будет у Нурли здоровье, то будут и деньги. Еще он просил тебя хорошо учиться, а когда выпадет свободный час, писать нам письма. Об этом умоляет тебя мама.

Теперь немножко о себе. Собираюсь перейти в вечернюю школу. А днем буду работать. Так мне посоветовал вчера Нурли. Нам вдвоем будет легче помогать тебе. Нурли сказал: "Пусть хоть один из нашей семьи поскорее выйдет в люди.

Ему совсем немножко осталось. Поможем дотянуть до конца, малыш. А потом твоя очередь — ты поедешь учиться. А мы с Аннамом вдвоем будем помогать тебе, братец Дадели. Ведь мы братья. Кто нас еще поддержит, если мы не сами друг друга…"

Наш старший брат, думается, прав. Я послушался его. Сейчас как раз в нашем селении заложили фундамент под новый клуб. Хотят достроить к годовщине Октября. Но не хватает строителей. Наверно, здесь и начнется мой трудовой стаж.

Аннам-ага, уезжая, ты обещал мне присылать книги. Однако я до сих пор ни одной не получил. Может, в последнее время не печатают интересных книг? Или те, что ты послал, просто не дошли до нас? Все в нашем селении жалуются на почтальона Говорят, прикладывается к рюмке, а потом теряет письма. Я слышал, его скоро заменят. Если пошлешь книги, они теперь не будут теряться.

Недавно Айджемал дала почитать книгу. "На реке" называется. Ее автор — наш известный писатель. В ней очень интересно описаны события, которые происходили на берегу Амударьи. Один бедняк, по имени Розы, рассказывает о бедах, которые ему пришлось пережить. Я даже не мог поверить, что так тяжело жилось людям прежде. Прочитал эту книгу маме. Она говорит, все так и было. Говорит, что все слово в слово в ней верно написано. А я думал, писатели все — выдумщики. Мама беспокоится: "Река Аму широкая и глубокая. Аннам любит купаться, как бы он не утонул". Я рассмеялся только. Ведь ты очень хорошо плаваешь. Кроме того, я уверен, у тебя столько работы, что тебе не до загораний на пляжах Аму.

Напиши, по скольку часов вы занимаетесь в день. У нас, наверно, по вечерам будет всего четыре урока. Кто у вас преподает? Одни знаменитости, должно быть…

Мы все с нетерпением ждем твоего письма.

Мы.

Я еще никогда не видел Нурли таким, как в тот день. Лицо осунулось, будто он перенес тяжелую болезнь. Уголки рта скорбно опустились. А глаза выражали столько горя, что я испугался, все ли благополучно у нас в семье… Но дознаваться ничего не стал. Сочтут нужным, сами скажут. Ведь проявлять излишнее любопытство у туркмен считается неприличным.

Не было еще и четырех часов, а Нурли уже дома. Прежде он никогда не приходил до темноты.

Нурли то усаживался на ковер, то вставал и ходил по комнате, погруженный в какие-то думы, будто заботы всего мира свалились на его плечи.

Пришла мама. С узелочком яиц, одолженных у соседки. Я подумал: "Зачем нам столько яиц?" Но из разговора через минуту понял, что мама собирается сварить их Нурли на дорогу. Нурли уезжает?.. Так неожиданно! Куда?.. Мама суетливо собирала вещи и складывала в чемодан. Без конца повторяла: "Смотри, не забудь взять с собой это. Не оставь другое". Как будто не сама она собирает сына в дорогу, не ее руки укладывают в чемодан самое нужное.

Я сидел в стороне, пригорюнившись, обняв руками колени. Мне обидно было, что мама и Нурли, занятые друг другом, позабыли обо мне, словно меня нет дома. Более того, скрывают от меня какую-то тайну. Да, недаром придумывали когда-то туркмены поговорку: "Чем быть младшим, лучше быть детенышем собаки". Мне казалось, они оба считали: "Подумаешь, что из себя представляет этот мальчишка Да-дели, чтобы еще с ним советоваться, вводить в семейные дела!.." А может, они просто не хотели волновать меня — ведь я сегодня вернулся с работы пораньше, чтобы успеть сделать уроки к вечерней школе. Словом, забот хватало. Но я все равно чуть не плакал от обиды: еще ни разу не бывало, чтобы в семье так пренебрегали мной.

Я, конечно, мог вмешаться в разговор и спросить: "Что все это значит? Я еще никогда не видел, чтобы Нурли собирался в долгий путь. Что позвало его в дорогу?" Но я помалкивал. Надеялся, что в конце концов обо мне все-таки вспомнят и скажут, что к чему.

Однако поговорка наших предков про младшего оказалась верной. Никто про меня не вспомнил, будто бы меня вовсе не было на свете. Только, уже стоя на пороге с чемоданом в руке. Нурли обернулся и сказал, обращаясь ко мне:

— Ну, братишка, ты в доме остаешься за мужчину. Заботься о маме. И присмотри тут без меня за скотиной. До свидания. Будьте здоровы.

И ушел.

Вскоре я тоже ушел. В вечернюю школу. Только какая учеба полезет в голову, если она забита невесть чем. Я сидел за партой, думал о тебе, мой брат Аннам. Да, представь себе. Голову сверлило неотступно: "Не случилось ли чего с Аннамом? Иначе куда бы Нурли так торопиться?" Я отгонял от себя эту мысль. А она все кружилась и кружилась надо мной, как назойливая муха. Я делал вид, будто записываю в тетрадь, что говорит учитель, а рука выводила: "Аннам… Мой старший брат…"

Парни на переменах выходили из класса. Собирались в коридоре, открыв форточку, курили, о чем-то разговаривали, смеялись. А я просидел все четыре часа на месте, рисовал чертиков.

Поверь, мне стоило огромного труда дождаться конца уроков и не сбежать.

В комнате тускло светила привернутая керосиновая лампа. Мама уже легла. Привыкший к тому, что мама всегда ложилась позже нас всех, — когда мы засыпали, она поправляла подушки у нас под головами, подтыкала одеяла, чтобы не дуло, потом мыла посуду, колола ножом щепки на утро для растопки, — я удивился, не встретив ее на пороге. Но мама не спала. Она приподняла голову с подушки и сказала:

— Пришел, сынок?

Откинув одеяло, вывернула фитиль лампы, ярко осветив комнату, и придвинула ко мне стоявший у изголовья чайник, накрытый стеганым чехлом. Я развернул дастархан. Но разве мог я проглотить хоть кусочек хлеба?

— Мама, что все-таки произошло? — спросил я и отодвинул пиалу с чаем.

А она, видимо желая отсрочить неприятный разговор, сказала, спохватившись:

— Ой, сыночек, я стала забывчивой! В казане есть шурпа, еще горячая. Налей себе сам и поешь. Я себя что-то неважно чувствую сегодня. Все тело ломит.

— Не хочу я ничего есть. Скажи лучше, куда уехал Нурли? Я вам чужой разве, что от меня скрываете?

Она посидела молча, задумавшись. Потом пошарила рукой у себя под подушкой и вместо ответа подала мне какую-то бумажку, сказав:

— Ах, этот Аннам доставляет нам столько хлопот!..

Письмо ото оказалось не твоим ответом, брат, которого я ждал от тебя уже много дней. Оно было написано совсем незнакомым почерком. Прочитав до конца, я понял, отчего у Нурли сегодня дрожали руки, а мама слегла в постель.

Писал Сахетли, которого мы вместе с тобой проводили в Ашхабад: "Уважаемый Нурли! Я долго думал, правильно ли поступлю, если напишу вам об этом. Я понимаю, что мое письмо принесет с собой в вашу семью много беспокойства, но боюсь, если вы ничего не будете знать, Аннам пропадет за здорово живешь. А он наш односельчанин и наш товарищ, а вам — родной брат. Поэтому с болью в сердце решил написать вам. Жалею только, что не сделал этого раньше. Думал, после практики, может, он перестанет знаться со своими дружками. Поэтому мы с Арсланом ничего не сказали вам, когда были на практике в нашем селении. А сейчас Аннам все начал сызнова. Ничего не сказав, исчезает из общежития, и мы его не видим неделю, а то и две. А ведь беспокоимся — всякое может случиться. Придя, начинает бахвалиться кутежами, веселыми компаниями, в которых якобы бывает, и попрекает нас, что мы не умеем жить. Мы пытались говорить с ним серьезно, он и слушать не хочет.

Вот уже месяц, как Аннама отчислили из института. Иногда он заходит к нам переночевать. А где живет, не говорит. По-моему, он нигде не работает. А недавно Арслан узнал, что нескольких типов, которых Аннам представил нам как своих друзей, когда они приходили в общежитие, судили. Поэтому мы еще больше встревожились за судьбу вашего брата. Если сможете, приезжайте. Вместе что-нибудь сделаем, чтобы ему помочь.

Передавайте от нашего имени большой привет всем односельчанам.

Уважающий вас С а х е т л и".

Ясно теперь, почему Нурли так спешил. Он представил тебя на краю бездонной пропасти и боялся не успеть протянуть руку. Я был спокоен теперь — Нурли тебя разыщет. Он бы нашел тебя, если бы даже твой город стал стогом сена, а ты бы превратился в иголку. Ведь Нурли был для нас и старшим братом и отцом.

Я вернул письмо маме и уверенно сказал:

— Не волнуйся. Раз Нурли поехал, значит все обойдется благополучно.

Когда ты следом за Нурли, внесшим чемоданы, вошел в наш дом, я не сразу тебя узнал, мой брат. Разве можно так измениться всего за несколько месяцев? Я прежде никогда тебя не видел небритым, и сейчас мне показалось, что твое лицо выпачкано дегтем. От твоей былой подтянутости и аккуратности, подмечаемых сразу же девчонками нашего селения, и следа не осталось. Ты ссутулился, пиджак свисал с тебя, как с вешалки, глаза ввалились и напоминали подгнившие вмятины на дыне. Ты обнял мать, потерся подбородком о ее голову, повязанную белым платком, потом взъерошил мои волосы, как-то смущенно при этом улыбаясь. По радостному выражению лица Нурли нетрудно было догадаться, что все обошлось хорошо, как я и предполагал. А одежда — пустяки. По одежде о человеке только дураки судят. В дороге у всех костюмы мнутся. И бороды у всех отрастают. А вот те, у кого совсем не растет борода, считаются даже нехорошими людьми…

Но прошел день. Потом второй. И третий… А ты сидел дома и не показывался на улицу, словно не желал никого видеть. Или думал, что соседи уже знают все про тебя и стыдился их. Это все мои предположения. А ты помалкивал и валялся весь день на ковре прямо в одежде, надвинув на глаза кепку. Курил сигареты, выпуская колечками дым. Лежал, будто тебя ничто не интересовало: ни новости в селении, ни мои работа и учеба, ни мамино здоровье. Видя твое состояние, я даже не делал попыток заговорить с тобой, понимая, что шикнешь на меня, как на кошку, и спешил уйти гулять на улицу.

К тебе иногда заходили парни. Твои бывшие друзья. С ними тоже ты был холоден и неразговорчив. Больше всего, я заметил, ты ненавидел вопросы. Отвечал на них односложно, начиная постепенно раздражаться. И ребята стали проходить мимо нашей калитки, не сворачивая к нам.

Мне очень хотелось узнать, что ты таишь у себя на душе, какие мысли переполняют твою голову. Но не осмеливался просить об откровенности. Ты всегда становился резок, когда тебе чем-то докучали. А сейчас вот никак не могу себе простить тогдашнюю свою несмелость. Следовало растормошить тебя, заставить говорить обо всем, ничего не тая, излить горечь, прикипевшую к сердцу. А ты всю эту боль носил в себе. Конечно же, переживал, что так нескладно получилось с институтом. И теперь скорее всего винил не столько себя, как тех людей, с которыми якшался. И стыдился односельчан. В свои новые друзья ты выбрал одиночество. Оно не мешало тебе оставаться самим собой и поразмыслить о случившемся. Я считал, что тебе совестно было и перед мамой с Нурли. И, признаться, меня иногда это радовало: "Значит, мой брат не утерял чувство самоконтроля. И самого главного — совести". И дожидался, набравшись терпения, когда ты, перемолов в себе все дурное, встанешь наконец и, подойдя и двери, распахнешь обе створки, щурясь от яркого солнца, глубоко и облегченно вздохнешь. Скажешь весело: "А знаешь, братец Дадели, я ведь не медведь, всю зиму бока отлеживать. Надо и делом заняться…" И перво-наперво выведешь из сарая свой затканный паутиной велосипед, разберешь его, чтобы почистить и смазать автолом, и примешься за починку. А дотом. Тебе виднее, что делать потом.

Как то раз под вечер к нам пришли директор нашей школы Бяшим и Сахетли, приехавший навестить родных. Днем в клуб привезли новый кинофильм; возвращаясь с работы, я видел афишу и собирался пойти. Но теперь я решил остаться дома, чтобы посидеть со взрослыми и послушать, о чем они будут говорить. Правда, я делал вид, что ничуть не прислушиваюсь к вашему разговору, а увлечен всего-навсего книгой, которую положил на колени и листал время от времени. Сам же втайне надеялся, что наконец-то, может быть, прольется свет на твои таинственные похождения. Ведь Сахетли они хорошо известны.

Мама разливала чай. Нурли занимал гостей беседой, стараясь сгладить впечатление от неразговорчивости своего брата. Однако ты немного повеселел и порой даже вставлял в разговор словечко.

И все же затянувшаяся допоздна беседа не оправдала моих надежд. Я не узнал ничего нового о твоей жизни в городе. Бяшим и Сахетли, к моему удивлению, совсем не интересовались этим. Говорили на отвлеченные темы: о школьных делах, о подготовке к посевной. Ты и сам не заметил, как вступил в разговор, оживился, хохотал вместе со всеми. И не видел, как лучились мамины глаза, когда она смотрела на тебя и переводила взгляд, полный значения, на Нурли.

Хотя мне не привелось узнать ничего нового про тебя, мой брат, все равно я не жалел, что не пошел в кино. Вы упоминали в беседе так много интересного, что я, увлекшись, не заметил, как пролетело время. Близилась полночь, когда Бяшим взглянул на ручные часы и спохватился:

— Ба! Мы злоупотребляем гостеприимством хозяев!

Пропустив Сахетли вперед, Бяшим на минутку задержался и, обращаясь к Нурли как к старшему из братьев, сказал будто между прочим:

— Пока суд да дело, давайте устроим Аннама на работу. Если он согласится, я могу взять его в свою школу. Или пусть сам подумает, где хочет работать.

Взглянув на тебя, Бяшим спросил:

— Аннам, а ты что скажешь?

Ты ничего не ответил. Твое молчание все приняли за согласие.

Ты начал работать в школе. Преподавал физику. Ты, кажется, собирался учить и нас, вечерников. Бяшим обещал тебе, если будешь справляться, через годик дать хорошую характеристику для перехода на заочное отделение института. Тебе следовало похлопотать, чтобы зачли те годы, что ты проучился.

Теперь Нурли уже твердо решил женить тебя. Как говорится, "если усердно плакать, даже из слепых глаз потекут слезы", — ему не пришлось далеко ходить в поисках невесты. Он остановил свой выбор на Айджемал Родители ее ответили: "Поговорите с ней самой. Если согласится, наряжайте ее и забирайте. Лишь бы не против ее воли…"

Я бывал на многих тоях. Однако наш той, поверь, нельзя было даже сравнивать с другими в нашем селе. Нурли постарался. А когда он старается, еще не бывало, чтобы кто-то остался недовольным. По-моему, он устроил такой пир потому, что на сердце у него была двойная радость: младший брат вернулся домой здоровым и целехоньким — это раз, а теперь он еще и женится.

А сам… Про себя Нурли уже не думал. В селении нашем говаривали, что Нурли дал зарок не жениться. Не знаю, верно это или нет. Младшему брату не полагается выспрашивать о таком. А только знал я из разговоров, что мой самый старший брат Нурли любил в былые времена девушку. Красивая, говорят, была, девушка. И тоже любила его. Они мечтали о времени, когда смогут объединить свои сердца. Нурли работал, копил деньги на той. А девушка училась… Но едва она закончила десятый класс, родители ее засватали. Не удалось ей убедить их, что любит другого. Тогда, чтобы успокоить Нурли, она написала ему письмо, что останется верной ему, что бы ни случилось… Они договорились с Нурли уехать вместе. Ночью, когда шумно играли ее свадьбу, она убежала. У реки, в зарослях ее поджидал Нурли. Она была уже на берегу, когда ее стала настигать погоня. И девушка бросилась в ледяные волны Ее спасли, привезли домой, но она уже не встала… И болела недолго… Тогда-то, говорят, наш Нурли и дал обет не жениться, хранить память о той девушке…

А теперь гремела музыка на твоем тое, брат Аннам. Съехались гости из многих окрестных селений. Большинство из них я знал в лицо: где-нибудь да встречались. Однако здесь были и люди, которых я видел впервые. Сахетли верховодил тоем. За это время я его узнал так близко, как, может, не узнал бы за всю жизнь. Для Нурли, для нашего дома в дни подготовки к гою он сделал столько доброго, сколько не могли сделать самые близкие родственники.

В другое время я мог бы подробно рассказать о всех неожиданных, смешных и торжественных минутах тоя. Однако к чему тебе напоминать об этом, когда ты и сам все видел. И, наверное, помнишь. Сейчас я хочу сказать о другом. Чего ты, может быть, не замечал.

Большинство гостей восторгались вами, женихом и невестой, и говорили:

— Тьфу, тьфу, не сглазить бы, хороший той устроил Нурли своему брату! И славную невесту выбрал, молодец! Пусть Аннам и Айджемал пребывают вечно в радости и счастье!

— Хорошая невеста подобна посоху чабана, она украшение дома. — вторили другие. — В ней всегда сокрыто начало большого счастья.

Я ходил между столами: подносил, уносил — помогал Нурли и Сахетли. И порой среди незнакомых людей, оказавшихся невесть как на нашем тое, слышал недобрый шепоток. Особенно пеня обозлило, когда один пьяный верзила с приплюснутым носом и лоснящимися толстыми, как сосиски, губами, обгладывая мосол, захихикал и сказал своему соседу.

— Что же будет делать Аннам с той красоткой, которая осталась там. Она, пожалуй, половчее этой и не робкого десятка. Если она сейчас появится здесь, может свадьбу превратить в поминки.

Мне хотелось подойти к нему и сказать: "Ты что болтаешь тут, джигит? А ну-ка, убирайся отсюда!" Но я спохватился и подумал: "Ведь он не мог прийти сюда, если бы Аннам не пригласил его". Как я мог сказать "уходи" твоему гостю? Мне только пришлось хорошенько обругать его про себя и уйти. И он, кажется, понял по моему взгляду, что ему было сказано, хотя ни одного слова я не произнес вслух, — он посмотрел на меня округлившимися глазами и уронил мосол. Вытер жирные руки о край скатерти и зачем-то поспешно напялил, надвинул на самые глаза кепку в черно-белых квадратиках. Его лицо скрылось в тени козырька.

После свадьбы я стал часто видеть у нас этого человека с короткой бычьей шеей и хитрыми бегающими глазками.

Ростом он был невысок. Зато на каждом его плече запросто уместилось бы по винной бочке — не скатились бы. Сидя у нас, этот человек бойко разглагольствовал, раскатисто хохотал над своими же шуточками и засовывал в рот сразу по пол-лепешки. А ты при нем, я заметил, увядал как-то, превращался в тихого и послушного смиренника.

Кое-какие ваши "деловые" беседы — всякий раз пониженным голосом — достигали все же моих ушей и прибавляли во мне неприязни к твоему гостю. И к тебе тоже, если уж говорить откровенно.

Однажды я сделался невольным свидетелем такого разговора. Ты вышел проводить своего гостя. Вы стояли возле окна, курили сигарету за сигаретой и разговаривали. Форточка была открытой, и я слышал все.

— Аннам, не дело это — откладывать на последний срок. Он не станет так долго ждать, разве ты не знаешь его? У тебя осталось мало времена — два-три месяца. Не возвратишь вовремя, не жди от него ничего доброго.

— Я получаю небольшую зарплату. Так скоро мне не расплатиться.

— Я и говорю, устройся, куда тебе предлагают. Я уже обговорил с кем надо. И деньга будет в кармане, и шампур с шашлыком в руках. Дело тебе предлагаю, ты пойми. Что ты нашел в этой дурацкой школе? Ведь в ней нищие работают. Подумай хорошенько — и нечего артачиться. Ведь долг все равно выплачивать придется…

— Ладно. Я подумаю.

— Некогда думать-то! Я должен им сказать либо "да", либо "нет".

Я босыми ногами нашарил в темноте туфли и заспешил во двор. Но столкнулся с тобой в дверях. А тот тип уже захлопнул за собой калитку. Если бы ты не стоял на дороге, я запустил бы вслед ему половинкой жженого кирпича. Не сдержавшись, впервые в своей жизни я закричал тебе прямо в лицо:

— Что это за человек? Почему он ходит к нам? Он ведет себя так, словно ты ему должен!

Видимо, мой тон пришелся тебе не по душе. Ты жестко, как разговаривал обычно, когда бывал недоволен мной или хотел подчеркнуть, что ты старший, сказал:

— Иди, Дадели, спать. И знай лучше свои дела. А мы разберемся без адвокатов.

Мне ничего не оставалось, как подчиниться тебе, — что я всегда и делал.

Ты опять стал замкнутым и мрачным. Вернувшись из школы, швырял в сердцах книги на стол, будто они были виноваты, и начинал ругать неблагодарную учительскую работу. Потом ложился ничком прямо на ковер и часами не двигался, закрыв лицо локтем. Мать и Нурли снова встревожились. А еще и Айджелал. Она, бедняжка, места себе не находила, видя такую перемену в тебе.

Ни одной субботы теперь ты не проводил дома, при первой возможности мчался в город. Случалось, не приезжал ночевать домой.

Айджемал, утирая рукавом глаза и стараясь не разреветься в голос, жаловалась Нурли:

— С кем мне поделиться горем, если не с тобой! С Аннамом неладное творится. Ночью глаз не смыкает. А вздремнет, бормочет несуразное, вздрагивает во сне, пугается. А то вскочит, в глазах — страх, и приговаривает: "Не трогайте меня! Я отдам! Я все отдам…" Успокою его, спрашиваю: "Что с тобой?" А он затихнет и молчит опять. Или нальет себе этой — будь она неладна! — выпьет целый стакан и ложится, от меня отвернувшись… А вчера сказал, что нашел себе другую работу. А что за работа, не говорит. Похудел. Не ест ничего. Слез не могу сдержать, глядя на него. А он знай твердит: "Ничего, Айджемал, не печалься. Скоро начнем жить безбедно". А на что мне богатство, если у него на душе камень?.. Все надеялась, что пройдет это у него, спадет камень-то…

Не говорила вам ничего… А теперь работу бросил, на другую перешел.

Айджемал тревожилась не напрасно. Да только мы не смогли помешать тебе. Ты сказал: самому, мол, виднее, где лучше работать.

Каждый день, едва занималась заря, ты стал уезжать в наш районный центр — маленький и тихий городишко.

Нет, неспроста Айджемал тревожилась. И никто из нас не мог ничего поделать, кроме как утешать ее все теми же словами: "Не печалься, все обойдется…"

Несколько месяцев меня не было дома. Я жил в том самом городе, где некогда учился ты, мой брат. И я тоже приехал учиться. Только не в институте, как ты, а в профессионально-техническом училище. По правде говоря, я совсем не хотел уезжать из дому. Вовсе не потому, что привык к своему селению (я ведь дальше нашего райцентра нигде не бывал). Просто не хотелось оставлять Нурли одного в тревоге и смятении. Внутренний голос говорил мне: "Не уезжай. Брату будет трудно без тебя…"

Но это я думал так. А руководители нашей строительной конторы думали по-другому. Они считали, вполне резонно, конечно, что быть рабочим — не пустяки, нужно немало знаний и сноровки — значит, не обойтись без специального обучения. В бригаде я был самым молодым, меня и решили послать учиться.

Может, я и не поехал бы, нашел бы отговорку — мало ли что можно придумать. Но Айджемал и Нурли настаивали в один голос: "Отправляйся, Дадели. Счастливого пути! Учеба, она штука такая, не считается с настроением или желанием. Наберись решимости и езжай…"

Я и согласился.

Нурли с мамой проводили меня до автостанции. Садясь в автобус, я пообещал: "Будьте спокойны за меня. Не заставлю вас краснеть перед соседями". Мама просила, удрученная расставанием: "Ну, сынок, смотри, хоть ты не огорчай меня".

А с тобой я не смог попрощаться, брат Аннам. Третьего дня ты уехал на работу и с тех пор не возвращался. Мы слышали, что ты устроился экспедитором при какой-то организации и поэтому часто бываешь в разъездах. Но нетрудно же тебе было сказать об этом хотя бы Айджемал. Если б ты видел, как она горевала, бедняжка. А прощаясь со мной, делала вид, что беззаботна. Еще пыталась утешить меня: "Ты не беспокойся об Аннаме, мы здесь о нем позаботимся. Нурли сходит на его работу, разузнает, чем он занимается… Я тоже стараюсь делать для него, что могу. Может, он куролесит по молодости, но ведь это бывает — и пройдет, и он утихомирится". Она подарила мне на дорогу тюбетейку, которую вышила сама.

Целых полгода не был я дома. Нет, я вовсе не жалел, что поехал в город. Я многому научился, что могло прийти только после долгих лет работы. Оказывается, даже кирпичи, точь-в-точь похожие один на другой, могут быть разными — и их следует по-разному укладывать в стену. Фундаменты для домов закладываются на разной глубине — в зависимости от структуры почвы. В планировке квартир, особенно у нас, на юге, приходится учитывать, где всходит и где заходит солнце. Нас учили даже делать чертежи… Немало понадобилось терпения, чтобы наловчиться пользоваться циркулем, лекалом, логарифмической линейкой.

Я часто получал письма. Но это не убавляло тоски по дому. И можешь себе представить мою радость, когда спустя полгода я вернулся на практику в наше селение. На радостях перед отъездом купил целый килограмм шоколадных конфет и роздал девчонкам, что учились со мной.

К тому времени клуб уже достроили, и пришлось бы мне городить коровник в нашем колхозе, если бы не повезло. Коль чему-то научился, хотелось показать свое умение другим. У нас ведь говорят: "Не рассказывай, чему учили, покажи, чему научился". И вот как раз к моему приезду из райцентра разослали по колхозам и совхозам письма с просьбой командировать на два месяца лучших строителей — возводить межколхозный Дворец культуры. В конторе думали-гадали и решили послать меня. Я обрадовался, и не столько тому, что буду строить Дворец культуры, сколько оттого, что уже числюсь в лучших строителях.

Помню, как-то раз в обеденный перерыв мы зашли перекусить в районный ресторан. Обычно мы покупали в магазине того-сего и ели всухомятку. А нынче нам выдали аванс. Поэтому решили легонько кутнуть. Я не собирался пить, мне всею лишь захотелось вкусно поесть. Из окон, затянутых тон-кой металлической сеткой, за которыми была кухня ресторана, неслись такие запахи, что слюнки текли. Давно я собирался побывать здесь, да не было в кармане лишнего рубля. А тут мои товарищи быстренько собрались и отправились в ресторан. Про нас ведь говорят: "если хочешь, чтоб туркмен переселился, проведи мимо него караван". Вот я и увязался за НИМИ.

Когда мы зашли в ресторан, я просто диву дался. Не из-за того, конечно, что увидел опрятную, чистую столовую: на столиках белые скатерти, кто-то даже цветочки в вазы поставил, а на стене, как раз напротив окон, — большущая картина; кажется, шишкинские медведи. Когда я учился, у нас была столовая не хуже Удивился я потому, что за прилавком буфета увидел тебя. Ты стоял в белом халате, а на голову напялил белый колпак. Мы поздоровались. Я тебя не видел со вчерашнего дня, когда ты ночевал дома. Сейчас ты был весел, дома я не часто видел тебя таким. Шутил с официанткой, смеялся. Из открытой двери за твоей спиной доносились оживленный разговор, смех, звяканье посуды — там веселилась какая-то компания. Мое предположение перешло в уверенность, когда из той двери появился красный, как свекла, человек с приплюснутым носом, твой приятель, с появлением которого у меня все переворачивалось внутри. Ты сказал ему:

— Мой братишка вот пришел. Выпей-ка с ним по стопочке.

А мне не только выпить с ним — в лицо ему глядеть не хотелось. Видимо, он почувствовал это и отмахнулся:

— Впереди еще много времени, подружимся. Кроме того, я вижу, у твоего братца хватает и своих товарищей. — Он осклабился, метнул на меня острый взгляд бесцветно-водянистых глаз и, что-то сказав тебе на ухо, вернулся в комнату, где шла пирушка.

Тогда ты сам взял стопку, налитую для него, другую придвинул мне:

— Давай выпьем браток. Один раз живем на свете…

Я не понял, к чему ты сказал это. Но взял стопку и, запрокинув голову, залпом выпил. Ты протянул мне на вилке кусочек сыра. Но я уже повернулся спиной к тебе и подсел к товарищам. Расторопная официантка подала еду. Я наклонился над тарелкой и молча принялся есть. От глаз ребят не укрылось мое подавленное настроение. Они пытались развеселить меня.

— Ты, кажется, не хотел пить, а опередил нас, голубчик?

— Если бы твой брат был буфетчиком, и ты бы не пропустил такого случая, — заметил другой, посмеиваясь.

— А разве этот буфетчик его брат?

— А ты думал, добряк нашелся, задаром предлагает выпить?

— Об этом буфетчике так не подумаешь. Тот еще жох! Вчера меня на полтинник надул. Значит, ты за мой счет выпил, братец.

— А ну-ка, отстаньте от Дадели. Что вы к нему привязались? Разве вы видели, чтобы Дадели раньше брал в рот эту гадость. Это было в первый и последний раз. Правда, Дадели?

— Может, и увидели б, да ему некогда — в свободное время нужно книжки почитывать. Ведь в институт человек собирается…

— Или за девчонками поволочиться… Жениться тоже собираешься, а, Дадели?

А как же за ними волочиться, если хоть иногда не выпить?

Я помалкивал да ел себе, не обращая внимания на шпильки. Кто-то из парней вынул бутылку. Разлили, выпили.

Когда мы уходили, ты вышел из-за стойки, сказал мне:

— Дадели, загляни перед закрытием ресторана. Домой вместе пойдем.

Я, не глядя на тебя, кивнул и вышел следом за ребятами, на ходу надевая шапку.

После работы я зашел в кино, фильм показывали двухсерийный, так что сколачиваться по городку пришлось недолго.

Окна ресторана ярко светились. Однако из-за опущенных плотных шелковых занавесей я не мог разглядеть, что происходит внутри. Сквозь двойные стекла отчетливо слышалось нестройное пение, выкрики, смех. И тихо, казалось, далекодалеко играла музыка. Но дверь почему-то оказалась запертой. Я постучал, но никто не откликнулся. Поколебавшись, я забарабанил кулаком. Дверь приотворилась, выглянула сторожиха.

— Ты братишка Аннама? — сонным голосом спросила она.

— Да, — подтвердил я.

— Входи, он давно тебя ожидает.

Я поблагодарил ее и скользнул в темную расщелину двери. Миновав гардеробную, отворил массивную двустворчатую дверь в зал. И пожалел, что пришел. За сдвинутыми в длинный ряд столами, заставленными всевозможными яствами и бутылками, сидели уже захмелевшие мужчины и женщины. Если бы я знал, что ты приглашаешь меня на вечеринку, я бы сразу отказался. Бывало, в компаниях, где одни только свои ребята и девчонки, и то я как-то неловко себя чувствовал.

Особенно если рядом со мной девушка. За весь вечер я не мог выговорить ни слова. Знаю, за столом парню подобает ухаживать за девушкой. Так вот, если бы они на меня надеялись, то всегда вставали бы из-за стола голодными… А здесь ни одного знакомого лица Хотя нет, ошибаюсь. Вон знакомый. Тот тип, что носит пеструю кепку. А ты сидел в самом конце стола, лицом ко мне. Но видеть меня ты не мог. Я стоял за плюшевой гардиной, не решаясь появиться в зале, гадая, подойти мне к с столу или нет Будь я не в телогрейке и стеганых брюках, вымазанных раствором, в облинялой шапке с отпоровшимся козырьком — тогда еще куда ни шло. Я бы скорее всего зашел, сел рядом с тобой, поглядел бы, что у тебя за друзья, под стать ли они нашим парням. А сейчас я испытывал неловкость.

Откуда-то из полутемного угла, где стоял большущий фикус, доносился усталый звук магнитофона. Смеялись женщины. Вдруг я увидел еще одно знакомое лицо. И невольно вздрогнул, узнав. Из-за стола встала и медленно направилась к тебе та женщина, с которой ты фотографировался, помнишь? На ней было обтягивающее фигуру черное платье, блестевшее в электрическом свете. Красивое платье, только без рукавов и без воротника. Мало сказать, без воротника — она почти всю грудь выставила напоказ. Подошла, обняла тебя за шею и села к тебе на колени. Твои друзья захлопали в ладоши:

— Браво, Земфира! Горько!..

— Земфира! Спой что-нибудь в честь вашей встречи! В день его рождения ты — самый лучший подарок!

Откинув голову, она посмотрела на тебя, растянув в улыбке ярко-красные губы. Потом обвила твою шею белыми, как алебастр, руками и сомкнула пальцы.

— Поздравляю! — Она звучно чмокнула тебя в щеку. Затем провела рукой по твоим бровям, коснулась ресниц и, не сводя с тебя глаз, запела низким, неожиданно приятным голосом лихую цыганскую песню.

Все приумолкли и слушали. Допев, она почему-то крикнула: "Сволочь!" — и, соскочив с твоих коленей, ударила теоя по щеке. Было все еще тихо — и пощечина прозвучала как выстрел. Я весь передернулся, будто это меня смазали по лицу. Когда бьют твоего брата, время ли думать о приличии? Я подбежал к ней и, схватив ее за руку, крикнул:

— Что вы делаете? Если бы вы были парнем…

Она выдернула руку и, взявшись за то место, где я больно сдавил, спросила, округлив изумленно глаза:

— Бог ты мой, кто это?..

— Его брат, — буркнул тот, что носил пеструю кепку, и, хихикнув, отправил в рот куриную ножку.

Она окинула меня презрительным взглядом, потом рассмеялась и, затянувшись, выпустила мне в лицо дым сигареты.

А ты, мой брат, к моему удивлению, сидел как ни в чем не бывало И даже улыбался. Видимо, уже привык к такому обращению. Я-то бросился, думая, что тебе нужна моя помощь… Но ты, кажется, уже забыл, что произошло всего минуту назад Со всех сторон к тебе тянулись с рюмками, галдели:

— Выпьем, дружище!

— Твое здоровье!

— Получить шлепок от такой женщины я бы за счастье почел!..

А ты смотрел на меня отрешенно и вроде бы недоумевал, как это я очутился здесь. Коньяк из твоей рюмки проливался на пол.

Я резко повернулся и ушел. Со злостью захлопнул дверь.

О чем я только не думал по дороге домой! Часто останавливался; то хотелось вернуться и начать швырять камни в окно — распугать всю вашу компанию, то собирался подговорить наших ребят-строителей подкараулить ту пеструю кепку и вздуть хорошенько. Мне казалось, что он один всему виной… Я брел по подмерзшей дороге в свой поселок и беззвучно плакал. Как ни вытирал рукавом телогрейки щеки, а они все оставались мокрыми, и ветер обжигал их. Ночь стояла тихая. Редкие звезды безучастно глазели со своей вышины, луна выглядывала из-за туч, похожих на клочки распушенной ваты, высвечивала землю голубоватым лучом.

Я слышал от стариков, будто Искандер Великий в тягостные минуты рассказывал о своих горестях воде. Вспомнил об этом, когда проходил мимо нашего озера. Оно дремало. Камыши нашептывали ему сны. В лунном свете казалось, что это и не вода вовсе, а молоко. Я подошел к берегу и сел на траву, мокрую от росы. Я поведал воде свою обиду на тебя, мой брат, и на твоих дружков. И она будто поняла меня — чуть слышно отдохнула, у самых ног моих шлепнулась о берег волна, откатилась, переливчато позванивая.

Не знаю, почему Искандер Великий обращал свой лик именно к воде. Мне кажется, когда сидишь у воды, видишь ее спокойствие и не забываешь в то же время о могучей ее силе, начинаешь вдруг ощущать, как в душу твою приходит мир. Если тебе нужно будет принять какое-нибудь важное решение, советую тебе, брат мой, посиди у тихой воды.

Я смотрел на дорогу, прислушивался, ожидая уловить звуки твоих шагов. Ночью в такую тишь услышать можно раньше, чем увидеть. Я надеялся, что ты пойдешь этой дорогой. Потому что только она вела в наше селение.

Временами доносился из селения далекий лай собак. Я знал их по голосам и мог безошибочно назвать имена их хозяев.

Вскоре в нашем селении погасли последние огоньки. Я продрог у воды. Встал и медленно побрел домой. Вода мне посоветовала ничего не говорить невестке, а рассказать обо всем Нурли.

Перед глазами неотступно маячила рыжая Земфира. Она заслонила собой даже того крепыша в пестрой кепке. Мог ли я сравнить ее с нашей снохой? Разве стоила она хотя бы ногтя нашей Айджемал? Нет, нет, как это повернулся у меня язык сравнить их!

В одной из сказок говорится, что даже дракону не удалось убежать от плохой женщины. Как же ты теперь, мой старший брат, избавишься от Земфиры? По-моему, достаточно увидеть ее один только раз, чтобы смекнуть, какова она, эта Земфира…

Я представить себе не мог, что будет, если когда-нибудь придет эта Земфира к нам домой и скажет нашей снохе, пустив ей в лицо дым от сигареты: "Какого черта ты держишься за брюки Аннама! Он мой!" Разве наша бедная сноха переживет такое? Если мы ее и не похороним после такого стыда, так она живая провалится сквозь землю. Ведь у нас говорят: "Лучше ослепнуть, чем увидеть, как на тебя показывают пальцем".

А мама? Если она потеряет любимую невестку — это сломит и ее.

А что будет отвечать Нурли, когда обо всем начнут спрашивать любопытные? Тогда хоть совсем из поселка уезжай. И не начнется ли разлад между нашей семьей и родственниками Айджемал, не проползет ли змея между нами?

Все эти мысли не дали мне сомкнуть глаз до утра.

За завтраком я выпил чаю покрепче, чтобы ненароком не вздремнуть на работе да не свалиться со стены, которую возвел собственными руками на целых три метра с лишком.

Нурли, как всегда, вытер губы краем полотенца, возблагодарил аллаха и поднялся на ноги, не дожидаясь, пока другие кончат есть, — он всегда спешил на работу. Я оставил на дастархане недоеденный кусок лепешки и торопливо поднялся следом. Когда мы вышли за калитку, я ему обо всем рассказал, что видел вчера. Нурли не удивился. Оказывается, он знал гораздо больше моего. Ему кто-то сообщил даже адрес, где ты, Аннам-ага, всякий раз пропадал, не ночуя дома.

— Сегодня мы втроем — я, Сахетли и Бяшим — собираемся наведаться туда. Если располагаешь временем, можешь пойти с нами, — сказал Нурли и, весело подмигнув, надвинул мне шапку на глаза.

Я поправил шапку. Нурли удалился уже, степенно и тяжеловато шаркая по мерзлой земле истертыми каблуками сапог.

Почему у меня не будет времени? Конечно, будет! Если я могу тебе чем-то помочь, мой самый старший брат, я брошу все свои дела откажусь от всех сокровищ мира. И ты об этом хорошо знаешь, Нурли-ага. Поэтому слова "если располагаешь временем" я отнес к обычной твоей учтивости, ага.

Вечером мы вошли в небольшой дом на окраине городка. Его окна были плотно завешены, и с улицы казалось, что хозяева давным-давно спят. Но это было не так.

В потемках пробрались мы через небольшую прихожую и отворили дверь в комнату. Не сразу разглядели людей, сидящих вокруг стола: было так накурено, что сквозь сизый туман их силуэты казались призраками. Одни сидели на табуретках спиной к двери, другие развалились на кровати, сдвинутой в угол Под столом валялись окурки, огрызки яблок, опорожненные бутылки. А на столе — деньги. Перед каждым из вас кучка денег, и на пестром ворохе — рука владельца с растопыренными пальцами, — будто боитесь, что отнимут. А в свободной руке — веер карт…

Нас никто не заметил. До нас ли вам было… Тут я услышал твой голос, мой старший брат. Правда, он очень не походил на твой настоящий голос — был визгливым от напряжения и дрожащим. Но это ты крикнул:

— Ва банк!

И тут же откликнулся чей-то голос, полный восторга:

— Перебо-о-ор!

Несколько секунд царила тишина. Кто-то, крепко затянувшись, шумно выдохнул струю дыма.

— Вот! Забирай! На!.. — выкрикивая срывающимся голосом бессвязные слова, ты извлек из-под подушки целый ворох денег, швырнул их тому, кто сидел напротив тебя.

И тут я узнал в нем по выпуклому, как тыква, затылку того человека, твоего дружка, виденного мной в ресторане. Вы все разом загалдели, стали доказывать что-то, перебивая друг друга. А он сграбастал деньги и начал считать.

В этот момент ты увидел нас. Мы стояли у двери — Нурли, Бяшим, Сахетли и я. По правде говоря, мне стало немножко боязно. Я не двигался с места, глядя на старших, ожидая, что предпримут они Я подумал даже, что, может, гораздо лучше было бы поговорить с тобой где-нибудь в другом месте. Однако Нурли и его друзья, видать, решили потолковать со всеми сразу. Они стояли и ждали, пока наступит тишина. Ты попытался выбраться из-за стола, чтобы подойти к нам. Но твои дружки схватили тебя за плечи и усадили на место.

— Ты что же, хочешь смотаться? Эка важность, если проиграл, — еще выиграешь!

— Садясь, не думай улизнуть. Мы не можем так просто отпустить Попуша!

— Не отпустим! Он почти все наши деньги положил в карман. Надо отыграться. Ты ведешь себя как мальчишка, Аннам!

Тогда Бяшим выступил вперед и спокойно обратился к сидящим:

— Здравствуйте, джигиты.

Все одновременно посмотрели в нашу сторону. На приветствие ответили всего двое или трое — и то нехотя, под нос себе. Застигнутые врасплох, многие как-то сразу сникли и стали беспокойно переглядываться. Твой дружок, которого назвали Попушем, медленно обернулся и целую минуту помутневшими глазами рассматривал пришедших, перекатывая сигарету из одного угла рта в другой и щурясь от едкого дыма. Мне врезались в память — будто сейчас вижу — его бесцветные глаза. Они были страшные. По-моему, они, смотревшие на нас, ничего не видели, кроме денег. У Попуша дернулась левая бровь. Он повернулся к столу и стал поспешно собирать бумажки.

— Бог в помощь, джигиты! — сказал Бяшим.

Кто-то поблагодарил, хихикнув — не разглядев иронии в словах Бяшима. Но Попуш ее, кажется, почувствовал. Он снова поворотил грузное туловище и взглянул на нас, затем потянулся к кровати и стал шарить под одеялами, словно что-то потерял.

Сахетли, оказывается, уже был знаком с ним. Очевидно, с тех времен, когда Попуш приходил к тебе в общежитие. С усмешкой спросил Сахетли:

— Что, Попуш, не очень много перепало?

— Сколько перепало, все мое! — ощерился Попуш, наконец отыскав под матрацем что-то тускло блеснувшее и засовывая это в карман.

Бяшим подошел к столу и, выдвинув свободную табуретку, сел.

— Неужели в этом почтенном доме забыли о гостеприимстве? — спросил он. — Ведь тому, кто входит в дом, обычно говорят: "Добро пожаловать! Садитесь".

— Мы разве вас приглашали?

— А разве нежданный гость не гость? Мы хотим совсем недолго посидеть с вами и потолковать кой о чем.

— Мы насиделись уже. Хотите — усаживайтесь. А мы пойдем.

Наконец-то тебе, мой старший брат Аннам, удалось выбраться из-за стола. Ты сам не свой подошел к нам и, стараясь выпроводить нас за дверь, сказал взволнованно:

— Не спорьте с ними. Они не стоят того…

Попуш резко обернулся.

— "Они" — это мы, что ли? — спросил он, медленно подступая к тебе, и его глаза сузились в щелочки.

Ты побледнел. Ты начал пятиться к двери. Попуш замахнулся на тебя, но Нурли перехватил его руку.

— Мы не ссориться пришли, а поговорить по-людски, — сказал он и оттолкнул Попуша.

Тот не упал, нет. Да у Нурли и сил-то не нашлось бы, чтобы свалить такую тушу. Попуш только грузно осел на кровать она скрежетнула под его тяжестью. Остальное произошло за какое-то мгновение. Попуш втянул голову в плечи и вдруг, выпрямляясь, сделал выпад вперед — как гюрза, кидающаяся на жертву… Помню, как Нурли схватился за бок и стал медленно оседать. Мы бросились к нему. Из-под кармана его белого кителя, сшитого совсем недавно мамой, стала просачиваться кровь. Лицо сделалось восковым. Он смотрел на меня, будто хотел что-то сказать, а глаза медленно тускнели. Я, плача в голос, содрал с себя рубашку и, скомкав, прижал к его груди, пытаясь остановить кровь.

Тем временем в комнате не осталось никого. Сшибаясь, топча друг друга, картежники ринулись в узкий проем двери, чтобы поскорее оказаться на улице. Сахетли и Бяшим бросились за ними вдогонку.

Хотя нет, в комнате оставался еще ты. Ты стоял, прижавшись к стене, распластав руки, и не двигался. Глядел остановившимися глазами на Нурли.

А он лежал на кошме. Я неловко держал его голову у себя на коленях и, не зная, что делать, кричал в отчаянии:

— Мой брат!.. Нурли-ага!

Он не отзывался. Руки его потяжелели, и перестали подрагивать пальцы. Вскоре в комнату вернулись Сахетли и Бяшим. С ними пришли три милиционера. Ты по-прежнему стоял как вкопанный, не решаясь ни подойти к нам, ни убежать. Сахетли и Бяшим осторожно подняли Нурли и понесли на улицу. У дома подле дверей стояла машина. Мы с трудом положили Нурли на заднее сиденье. Помню, ты хотел тогда вместе с ними сесть в машину, чтобы отвезти Нурли в больницу.

Но подошел один из милиционеров и сказал, что тебе следует идти совсем в другое место — вместе с ними.

Мы ехали молча, на поворотах придерживая Нурли. Скорее всего мы все трое думали об одном и том же: что наши пути разошлись с твоим, что, если ты придешь к кому-нибудь из нас в дом, никто тебе не скажет: "Добро пожаловать! Присаживайтесь, пожалуйста…"

"…Суд идет!"

Люди до отказа заполнившие зал районного суда, как один, поддались на ноги. Я обвел взглядом присутствующих. Несмотря на то, что в колхозах готовились уже к весеннему севу, почти все наше селение было здесь.

У стены по правую сторону, недалеко от судейского стола, за тесной деревянной загородкой сидели трое стриженных наголо. Один из них — Попуш. Другого мне довелось видеть всего раз, в ту трагическую ночь, и я не знал его имени. Третьим был ты, мой старший брат.

Того, кто прежде носил пеструю кепку, лихо заломив ее на висок, трудно было теперь узнать. От его бычьей шеи, которая едва двигалась при повороте головы, ничего не осталось. В воротник его рубахи влезли бы теперь две такие шеи. Он сидел, опершись руками о колени, расставив локти, поглядывал исподлобья в зал. Только глаза, пожалуй, остались прежними — бесцветные, маленькие и злые…

Больше, чем на других, я смотрел на тебя, мой брат. Все-таки ты был мне родным: возможно, поэтому я ничего не мог прочесть на твоем осунувшемся лице, ничего, кроме раскаяния. Ты иногда вытирал носовым платком стекавший со лба пот. Платок был грязный, и я подумал: "Нельзя ли передать ему другой платок, чистый?.." Во время перерыва я попросил об этом конвоира. Однако мы были не в родном доме.

Процесс длился три дня, и время никогда не сотрет и: в моей памяти. Что я пережил, что было у меня на душе я даже сейчас не в силах рассказать тебе, мой брат. Караван мой не сможет перенести на бумагу и сотой доли те: чувств.

Оказывается, я не зря испытывал неприязнь к твоем дружку в клетчатой кепке. Много преступлений совершил он, этот Нурберды, сын Непесли, которого во многих городах знали под кличками Волк, Попуш, Черный медведь. За спиной его было не так-то много прожитых лет, а уже дважды уличался в тяжких преступлениях. И получал по заслугам… Потом для отводя глаз устраивался на работу. Люди, надеясь, что он исправился, старались помочь ему, принимали в свой коллектив. Но он оставался прежним Волком, Попушем, Черным медведем.

…Товарный состав мчится в ночи. Мелькают огоньки разъездов, полустанков — и снова кромешная тьма вокруг. Дремлют убаюканные перестуком колес проводники… Но есть в поезде человек, который не дремлет. Ему не до сна по ночам. С ловкостью, вовсе неожиданной при угловатой фигуре, бежит он по крышам, перепрыгивает с вагона на вагон. Проворно спускается на платформу, где в два ряд стоят легковые автомобили, недавно сошедшие с конвейера. С одной машины он снимает колесо, у другой откручивает что-то в моторе, с третьей срывает дверцу. Поезд мчится, торопясь донести людям плоды их труда, он, этот человек, занят своим: снимает и бросает, бросает снимает…

Много месяцев не удавалось установить, кто так "влюбился" в автомашины. А "невидимка" тем временем сбывал излишки своих трофеев доверенным людям. Себе оставлял только те, которые самому могли понадобиться, — "жил заботой собрать себе новенький транспорт".

Расскажи мне об этом кто-нибудь другой, я бы не поверил. Однако я слышал это из уст человека, которому оказывает доверие народ. У меня не было оснований не верить ему. Я до сих пор, мой брат, не могу понять, что связало тебя с этим бандитом Попушем…

На третий день слушали тебя. Тебе нечего было сказать, мой брат. Ты отвечал только на вопросы. Весь народ в зале смотрел на тебя, а ты старался не глядеть на нас, отвечал еле слышно и потупясь. Ты тоже, наверное, думал о том, что в больнице мучается сейчас Нурли. Наверное, догадывался, что нашей мамы потому нет в зале, что слегла от горя. Айджемал сидела недалеко от тебя, и ты видел, должно быть, что на ее глазам не просыхают слезы.

Когда говорили о тебе, я слышал слова "соучастник", "компаньон", должник". Еще бы! Ты тратил столько денег на вечеринки. Не своих. Чужих. Ты, оказывается, ко всему еще и запустил руку в народный карман…

— Люди! Нурли скончался!..

"Что я слышу? Какой Нурли? Чей Нурли? Наш Нурли?..

Нет, нет, не может быть!.."

Я потерял дар речи. Весь обмяк как-то, и ноги не держали меня. Глаза застлало туманом. "Ах, Аннам, Аннам, брат мой старший, ты почему так с нами поступил?!".

Зал суда заметно опустел. Вероятно, многие побежали в больницу. Я поднялся и, держась за спинки стульев, неуверенно направился к выходу. Оказавшись на улице, побежал. Во мне теплилась искорка надежды — может быть, Нурли еще жив.

…Подобно тому, как я никогда не верил в предсказания снов, я никак не мог поверить в то, что Нурли ушел, оставив нас навсегда… И даже не простился. Невероятно! Не могу поверить…

…Да, Аннам-ага, нас осталось двое братьев. Ты да я. Не хочется верить, но это так. Ты спрашиваешь, почему редко стал приезжать домой… Всякий раз, когда бываю в поселке, не могу избавиться от странного чувства: вот уже столько дней дома, а Нурли еще не повидал. Неясное чувство вины рождается от этого и живет в сердце. Ведь раньше, бывало, если он задержится в отдаленной бригаде, я просил маму испечь что-нибудь вкусное и, вскочив на твой разболтанный велосипед, мчался проведать его.

Вот и теперь все время кажется мне, что он задержался где то на работе. То и дело порываюсь спросить у мамы: "А где же наш Нурли загулял?"

Помнишь, когда ты вернулся из заключения, я долгое время не мог с тобой разговаривать?.. А мама… На то она и мама. Она бы тебя простила, если бы ты даже на нее саму занес руку.

Ты несколько раз пытался меня утешить: "Будь мужественным, братишка…" Это мне говорили и чужие люди — мол, смерть ожидает каждого из нас, обещали окружить меня вниманием, постараться, чтобы я не ощущал отсутствия своего самого старшего брата. И надо отдать им должное, они сделали все, что могли. Особенно Сахетли и Бяшим. Они очень любили Нурли. Да, его все любили в нашем селении. И чтят по сей день его память. Как видишь, нашу улицу назвали именем Нурли. Его не вычеркнули из списка ударников нашего колхоза. Самого Нурли нет, а о нем все говорят как о живом. Потому что он оставил добрый след на земле и хорошую память в сердцах людей…

Что люди будут говорить после нас, мой старший брат? Знаешь ли, я часто об этом думаю. Особенно в последнее время.

Меня радует, что ты работаешь в нашем колхозе. Мне рассказали, как наши односельчане заботились о тебе, когда ты приехал; особенно приятно было узнать, что тебя приняли в строительную бригаду, где я когда-то работал. Ты пишешь, что бригадир сказал, будто взял тебя из уважения ко мне. Я уверен, он сделал это доброе дело скорее из почтения к памяти Нурли. Я помню, он всегда восхищался нашим старшим братом и советовал мне присматриваться, как сноровисто и искусно выполнял Нурли любую работу. Не мне одному говорил бригадир об этом, а и других наставлял учиться у Нурли старанию.

Передай маме и Айджемал, пусть не сердятся на меня, что я на этот раз не приехал в отпуск. Все свободное время я собирал материал для своей дипломной работы. По секрету — у меня почти готов проект реконструкции нашего селения. Месяца через три буду защищаться. Скажи маме и Айджемал, если комиссия одобрит мою работу, после института приеду домой уже надолго. Это, брат, здорово, что ты пошел в строители! Будем вместе работать. Начнем перестраивать наше селение с улицы Нурли. Кстати, я увеличил его портрет. Повесим его в комнате на самом видном месте.

Я прочитал свое затянувшееся письмо от начала до конца. Придвинул лист бумаги, чтобы продолжить. Собственно, и продолжать больше незачем. Думаю, из того, что я написал, брат поймет, почему не могу быть на его тое…

Почему я пишу это письмо по ночам, когда тьма обволакивает мир? И недавние дни припоминаю, как кошмарный сон? Да все очень просто. По ночам, когда ни единый звук не напоминает о жизни, мне проще анализировать прожитое: припоминать все до мельчайших подробностей. А днем некогда ударяться в размышления, иногда пообедать нет времени. Выдастся свободный час, надо полистать книгу — вечером зачет в институте.

Мой карандаш коснулся бумаги и медленно вывел первую букву. Смертельно хотелось спать. В этот момент через открытую на балкон дверь в комнату впорхнул ветерок. Приподнял странички моего письма, словно пытаясь смести их со стола. Я аккуратно сложил их стопочкой и поставил сверху стакан с недопитым чаем.

А за окном голубело утро. Дальние дома, подернутые розовым туманцем, будто парили над синими кущами скверов, облака ожерельем нанизаны были на нити лучей — где-то вставало солнце.

В комнате постепенно проступали из темноты шкаф с книгами, гардероб, металлические кровати, на которых под мятыми байковыми одеялами спали ребята. Желтый круг, падающий на стол от лампы, — выцветал с каждой секундой, растворяясь в молодом, всесильном свете дня. Я увидел на краешке стола телеграмму, полученную шестнадцать дней назад. Я взял этот голубой, как раннее утро, листок бумаги с бисером печатных букв и долго разглядывал его, вдумываясь в смысл каждого слова и даже пропущенных предлогов. Надо же, моего маленького племянника назвали Нурли. Ему дали имя дяди, принявшего на себя удар, предназначенный его отцу. Старший Нурли, уходя, завещал жить младшему. Теперь суждение людей о Нурли будет зависеть от младенца, который пока что в пеленках и почмокивает соской… Теперь его судьба в какой-то мере зависит и от меня, как некогда моя жизнь была связана с моим самым старшим братом, с Нурли. Если мой племянник где-нибудь споткнется или свернет с прямой дороги, люди осудят перво-наперво его отца, а затем покажут пальцем и на его дядю.

Я сидел задумавшись. Я не мог приказать руке, чтобы она вывела в письме "не приеду на той…". Встал из-за стола, потянулся — аж хрустнуло в спине, вышел на балкон, закурил.

По тротуару уже сновали редкие прохожие, проехал троллейбус, у соседей заплакал ребенок. Я вздрогнул от его крика, будто услышал зовущий голос своего племянника. Мне показалось, что маленький Нурли заплакал оттого, что я не хочу приехать на его той. Я невольно улыбнулся своим мыслям. "Надо сегодня после работы зайти в деканат — попросить, чтобы отпустили на два дня…"

Воробьи зачирикали подле моего балкона, осыпая росу с листьев. Радовались вместе со мной наступлению нового дня. Тому что ночь не длится вечно. Что каждое утро, изгоняя мглу, восходит солнце.