18

В начале июля полковник Алабин инспектировал Закавказье, и друзья выкроили ему недельку — пожить почти на курорте, в одном приграничном городке. Прекрасная гостиница, чистый воздух, снежные горы. Финансист наслаждался бездельем, в уме сочиняя отчет о командировке. Встреча с лже-Савкиным не забывалась. Более того, возрос интерес к людям с необычной биографией, причем к живым и не пенсионным, без отягчающих Алабина личных дел, папок и справок. Поэтому с таким острым любопытством посматривал он на живописного бродягу, который жил неизвестно где, но по утрам предъявлял полковнику свои лохмотья, напоминавшие, однако, офицерскую форму, вывалянную в грязи, с грубо пришитыми рукавами, совсем недавно оторванными по пьяной лавочке. На ногах — солдатские кирзачи. Погоны же, как и некоторые пуговицы, были выдраны, что называется, с мясом. Бродяга, несомненно, совсем недавно служил (исправно, видимо) в пограничных войсках, на что намекала изгвазданная фуражка и то, что опрятно одетые офицеры-пограничники шарахались при виде еле волочащего ноги бродяги, который, уразумел Алабин, бравировал своими лохмотьями. Время от времени кое-кто из бывших сослуживцев догонял бедолагу и совал ему деньги на убыстрение вялотекущей пьянки.

Очень, очень интересный человек! Живо напомнивший Алабину недавнюю поездку в Ленинград, где в штабе округа со злобой и горестным сожалением вспоминали Якова Григорьевича. Танковый полк передал штабу никому уже не нужные бумаги своего временного помпотеха, найденные в его письменном столе. Удивительный человек этот — майор Савкин! Майору писали те женщины, которых он спасал от голода и холода. Встретил в Ташкенте только что эвакуированную семью давнего сослуживца — и комнату свою уступил его жене и двум маленьким дочкам. Столкнулся на базаре с киевской знакомой — и вечером приволок отощавшим киевлянкам два мешка муки. Вот тебе и мерзавец! И прохиндей заодно. Личное дело майора Савкина в конце концов попало на стол Алабина, за четверть часа машбюро сняло копии со всех бумаг, Алабин навел телефонные справки, поговорив с людьми, каким он доверял, сверяя услышанное с тем, что неровными и нервными почерками писали женщины — о настоящем Савкине.

Самое анекдотическое было в заслуженной им по праву медали «За оборону Москвы». Триппер приехал в столицу долечивать, абсолютно случайно оказался на фронте и двое суток руководил обороной очень важного участка, остановил в панике бежавших красноармейцев, причем не взывал: «Товарищи! Отступать некуда, за нами Москва!» Нет. Призыв был унизительно приземленным: «Ребята! Куда бежите? Немцы возьмут продсклад с двадцатью бочками спирта!» Его к ордену хотели представить, приписали было героический возглас «За Родину! За Сталина!», но Савкин уперся — я, возразил он, имя вождя за просто так не употребляю. А с папахою, которую якобы преподнес какому-то генералу, сделав гешефт, орден Отечественной войны 2-й степени получив от него, — это еще один анекдот. Папаху эту он по пьянке на себя надел — и принят был в темноте за генерала, и уже в роли генерала отдавал очень грамотные приказы. Поразительный человек с умопомрачительными способностями оказываться там, где ему нельзя быть ни в коем случае! Кто-то кому-то морду набьет, а Савкин тут как тут готовым свидетелем. И храбрец, и трус, и прожигатель жизни, и скареда, падок на женщин — но, однако же, и рыцарь. Забубённый пьяница, которого чаще всего видели трезвым.

Этого же бывшего пограничника Алабин трезвым не видел. Дыхнув однажды винным перегаром, он подсел в Алабину в парке, заговорил — как все опустившиеся аристократы — выспренно и с надрывом, предложил выпить с ним за торжество Луны и ущербность солнечных пятен. Стакан, выдернутый им из кармана замызганных брюк, был завернут в чистую, выкраденную в ресторане салфетку, а два яблока промыты фонтанными струями.

— Полковник, вы имеете честь пить с бывшим капитаном, заместителем начальника погранзаставы, ныне — лаццарони, иль итальянский нищий. Так-то, папаша…

Классика цитировал бродяга! И полковник мягко осведомился, какие космические явления навели пятна на сияющую погранзаставу.

Второй глоток коньяка все объяснил, почти все.

Бывший капитан и ныне действующий майор, начальник погранзаставы, ранним утром обходили вверенный им участок границы, получая доклады от нарядов:

«Нарушителей не замечено!» Граница сама — по реке, метров десять-двенадцать шириною, за бурлящей водной гладью — столб и два турецких солдата. Тишина, туман.

И вдруг чуть ли не из-под ног офицеров выскакивает женщина и заячьими прыжками несется к берегу. От неожиданности оба офицера обомлели. Женщина же плюхнулась в воду и уже через несколько секунд была на сопредельной, то есть турецкой, недоступной территории. Более того: она задрала юбку и показала им, советским пограничникам, свой зад. Без прикрытия зад был, то есть без штанов или трусиков.

— Мужское чувство во мне взыграло, — с гордостью произнес бродяга. — Выхватил свой ТТ и всадил в задницу всю обойму. Затем перезарядил пистолет — и еще одну обойму влепил. А потом перепрыгнул через речонку, схватил за ноги подлую нарушительницу и перетащил ее тело на наш берег. К сожалению, турки все видели и подняли дипломатический хай. Нарушение госграницы, мол.

Полковник осуждающе покачал головой.

— Мне кажется, это не совсем тактично… так поступать. Зачем же вторую обойму вгонять в беззащитное мертвое женское тело?

Бывший капитан сник. Потом горестно вздохнул.

— Вот, вот… Суд чести был, уволили из рядов, да чуть в дурдом не попал из-за этой второй обоймы. Кто-то выразился примерно так: ведь одной обоймы вполне достаточно, в состоянии аффекта, мол, поступал, кое-какое оправдание все-таки, но две подряд — это, товарищи, патологическая неприязнь к женской заднице, расстройство психики. Не мог же я им сказать всю правду?

Некое предчувствие забрезжило в Алабине.

— Нет правды на земле, но нет ее и выше… А на этой скамейке — ее можно изложить. Так что же случилось?

— Завтра придет из Москвы приказ командующего погранвойсками, утвердит он приговор суда чести, и останусь я без присяги… Опережу приказ, и вам, только вам скажу…

Третий глоток добротного коньяка окончательно развязал язык пропойцы, и он поведал, что накануне того, как изрешетил благородную часть женского тела, с самого верха пришло указание: границу — открыть, пропустить на ту сторону агента, нигде не зафиксировав переход им границы. Что было ими и сделано. Лично он в бинокль пронаблюдал за маневрами этого нарушителя. Надо отдать должное — работать этот француз умеет. Он и через наглухо запертую границу перешел бы. Мастер.

— А почему вы думаете — француз?

— Да на той стороне духан есть, и в духанщиках бывший белогвардеец. Так он наутро три флага над духаном сразу поднял: царский, турецкий и французский.

Веселился. Издевался.

Полковник Алабин глянул в сторону белоснежных турецко-армянских гор.

Никаких флагов, конечно, не увидел. Поднялся. С поразившей его теплотой подал руку погорельцу. Помялся в смущении — и все-таки сунул деньги ненавистнику женских задниц.

Деньги были ему возвращены утром.

Бродяга остановился у его окна. На сгибе локтя — новенький офицерский китель, выглаженные брюки и чистенькая фуражка.

— Здравия желаю, товарищ полковник! С величайшей охотой возвращаю вам деньги, великодушно одолженные мне на покупку сапог. Я их вам скоро продемонстрирую.

— Что-нибудь случилось? — обеспокоился Алабин.

— Так точно, случилось. Пришел приказ из Москвы. Восстановлен в звании и награжден орденом Красной Звезды — за мужество, проявленное при задержании особо опасной нарушительницы границы.

Мимо окна проплыла армянка, бедра которой намного превосходили размах плеч. Новоиспеченный орденоносец на достопримечательность эту не обратил ровно никакого внимания, еще раз подтверждая душевный порыв, а не половое извращение, каковым кто-то пытался объяснить, почему женской заднице потребна одна, только одна обойма пистолета, а отнюдь не две.

— Поздравляю, — сказал полковник. — Надеюсь, когда-нибудь увижу на вас генеральские погоны.

Загрузка...