Белая ночь в окне

Глава вторая

Проклятые комары! Днем Владимир их не замечал. А сейчас и дым от папиросы их не берет.

Владимир краем глаза следит за окном. Хотя оно и занавешено, Даша, наверное, наблюдает. Не впустить его в комнату!.. Дикость! В соседнем окне изредка шевелится занавеска. Наверное, соседка Дашина не спит. Ей-то зачем не спать? Хотя она так выгибалась, что... Тьфу! Глупости все.

До Дашиного окна не больше двадцати метров. Владимиру вдруг стало жалко себя до боли в висках. Что за судьба? Казалось, уже достиг многого, вот-вот и на вершине. Но потом история с Дашей, ссора с начальством — и все летит к черту! Другим сходит, а он как проклятый.

Отстанут ли в конце концов комары? Звенят, лезут в уши, в нос, в рот...

Эх, Дарюш, Дарюш... Ведь сама виновата! Нет того, чтобы поддержать человека, помочь, понять его. Взяла и ушла совсем. А может быть, она не верит в него? Ну, это уж вряд ли... Она всегда восхищалась его талантом. О Володиных талантах спорили еще его отец с матерью.

— Вот ты, Поленька, — говорил отец, — где нашла себя? Врач, и неплохой врач. А случись с тобой театральное несчастье, была бы ты посредственной актрисой.

— А ты, Петя, готов все человечество агрономами сделать, — язвила мать.

— И был бы на земле рай! — подхватывал отец.

— Счастье для человечества, Петр Николаевич, что руки у тебя коротки.

— Но когда у мальчика по агрономии «отлично», а по пению кол... Пойми же ты наконец!

— Ребенка надо было отдавать в музыкальное с пяти лет, а не совать его в школу, где педагоги не могут отличить нотную тетрадь от китайской грамоты!

Мама, конечно, и сейчас еще артистка. Врач-то она скорее по обязанности. Как-то она с восторгом и сожалением рассказала Володе историю своего неудачного театрального дебюта.

— Это у меня началось еще в детстве. Твоя бабушка пела в театре оперетты. Ах, какая это была артистка! Но протекции тогда ей не составилось, так она и оставалась в провинциальном театре. Там и голос потеряла. Ну и взялась за меня. К десяти годам я уже пела «Снегурочку». Все наши гости бывали в восторге. И в школьном драмкружке я была первой.

Тут мама задумалась, вспоминая сладкое время успехов. А Володя, хотя и был еще мал, с пониманием переждал грустную паузу.

— Все шло хорошо! — внезапно воодушевляясь, воскликнула мама. — Музыкальным образованием со мной занималась мамина подруга. Они подготовили меня в консерваторию. И я была бы там, если бы не твой папа!

— Что же он сделал?

— Тебе об этом еще рано бы знать, Володенька...

— Мамочка, расскажи!.. Я пойму.

— Ну так и быть. Все равно ты узнаешь когда-нибудь... — Она вздыхала. — Пусть уж лучше услышишь от меня самой, чем от людей.

Володя согласно кивал, хотя не понимал, почему было бы плохо услышать мамину историю от людей: в ней не было ничего таинственного, несмотря на таинственный вид мамы.

— Видишь ли, мы с папой стали друзьями, когда я еще училась в школе. Он преподавал у нас в девятых и десятых классах. И... как бы тебе понятнее объяснить... На выпускном вечере он сделал мне предложение.

— Хотел, чтобы ты стала его женой? — уточнил Володя.

— Представь, так оно и было! Но я тогда ему отказала. Отказала — и все. Глупышка была, конечно, но отказать хватило ума. Тогда папа бросился к маме, к бабушке твоей. Я не знаю, как он сумел ее убедить, только мама так все устроила, что уже через месяц мы с папой и в загс пошли. Это случилось в июне, а в конце августа он повез меня в Ленинград, в консерваторию, экзаменоваться.

— На артистку?

— На артистку, Володенька, по классу пения.

— И ты провалилась?! — Володя сделал большие глаза.

— Представь: провалилась! У меня совсем испортился голос. Самой было слушать противно! Не приняли.

— А потом?

— Что потом? Прошел год, я поступила на медицинский. Твой папа с бабушкой настояли. Он имел на нее такое влияние! Даже непонятно, почему. — Мама приподняла плечи. — Она же была настоящая актриса, твоя бабушка! А вдруг: «В медицинский!» — и слушать больше ничего не хочет.

Мама взволновалась, обняла Володю.

— Но ты... Ты будешь артистом, Володенька! Маме твоей не пришлось, но ты будешь, будешь... У тебя талант! Папа не видит, а я вижу это...

«Да, да... Мама, конечно, была права. Ведь закончил же я музыкальное училище, хотя — из-за упрямства отца — и с большим опозданием. И не моя вина, что из училища послали в глушь, на Север. Завистники! Не дали продолжить образование. Ну и начались глупые разговоры: «Не нашел призвания, не нашел призвания! Артиста не получилось. Чушь!»

Однако эти комары сведут с ума!

Владимир вынул новую папиросу. С сожалением покачал головой: папирос в портсигаре почти не оставалось. Он сокрушенно вздохнул и снова оглянулся на Дашино окно.

Не одна Даша думала о Владимире. Алевтина Ивановна лежала в кровати, но не спала.

«Что меж них произошло? — думала она, вспоминая глаза Владимира. — Видать, образованный, да и красавец. Ишь ты, какой чернявый! С юга, должно. Не пожилось им, что ли? Ну и что с того, что не пожилось? А приехал, так ты пусти человека... Приласкай. Человек с дороги, видать, маяту маялся, перся сюда по нашему-то бездорожью, да в ботиночках-то... Может, у него вся надея была на тебя, может, он хочет все по-хорошему, по-честному...»

Чего только не нашепчет молодой женщине белая ночь да вынужденная бессонница! Уже Алевтина Ивановна ставит себя на место соседки и видит в ней если не соперницу, то не меньше, чем злодейку, бессердечную да и небольшого ума бабенку. «Экого сокола да не пустить ночевать, ежели уж была раньше промежду вами любовь!»

Рассуждая так, Алевтина Ивановна проникается вдруг сожалением к себе, к своей одинокой жизни. Крепко сжимает жаркую подушку. Потом садится на постели и время от времени поднимает глаза на фотографию, что висит против кровати на стене. С фотографии, дразня улыбкой, смотрит широколицый солдат в лихо заломленной к виску пилотке. Рядом с солдатом смеется счастливая Алевтина Ивановна.

Раздумья приводят Алевтину Ивановну почему-то к мысли, что «во всем виноваты такие вот сухопарые, как эта инженерша. У самих ни рожи, ни кожи, а финтят-вертят такими вот мужиками. И что получается? Ни себе, ни собакам, вот что получается!»

Алевтина Ивановна сердито смотрит, как «соседкин хахаль» прогуливается по берегу. Вскоре она ненадолго засыпает.

Даша поднялась с табуретки, на цыпочках, словно в комнате спал больной, прошла до стола, отпила два-три глотка молока из стакана. Она только сейчас вспомнила, что ничего не ела с обеда. Но и молока не хотелось.

Взглянула в окно.

Владимир опять поднялся с пенька, опять размеренно зашагал — замаячил взад-вперед. Дымок ленточкой тянется от его головы, в безветрии стоит крошечной голубоватой тучкой над елочным подростом. Вершинки елочек не доходят Владимиру до пояса. Казалось, он плывет в зеленой длинной лодке против течения, против потока бревен, устремленного к Двине.

Против течения... Он и по течению-то совсем не умел плавать. Впервые Даша села с ним в лодку там, на светлом проточном озере, около родной ее деревни. Владимир с маху бил веслами по воде, а лодка ни с места. Даша не могла удержаться от смеха.

— А еще говорил: «Чемпион по гребле». Дай-ка лучше я.

Он, неуклюже пробираясь в корму, нечаянно прижался к Дашиной спине. Долго не мог перешагнуть сиденье, будто ногой зацепился за него. Смущенно отшутился прямо Даше в ухо:

— Я ж не говорил, по какой гребле... Я чемпион только на байдарках. Знаешь, с двухлопастным веслом.

Вряд ли это было правдой. Удивительно легко иногда выговаривал Владимир заведомую неправду. Но Дашу это мало волновало. Волновали черная шевелюра, смуглые щеки, веселая усмешка на полных губах и главное — а может быть, и не это было главным? — Володя же артист, музыкант, художественный руководитель Дома культуры!

Что ж, Дарья, теперь ты как угодно можешь относиться к нему. Тебе уже кажется, что сегодня он назойлив. Но ведь было такое время, когда если бы тебе кто-нибудь сказал: «Беги от него, это плохой человек», — ты посмеялась бы над подобным чудаком. Так чего же винить его за прошлое? Ты посмотри на него, послушай его сейчас. Да погляди и в себя: может, ты любишь его? Может, ты ждала его?

Владимир услышал сильный треск на реке и встревоженно посмотрел в ту сторону. Ничего особенного: бревно на бревно наскочило (видно, в дно уперлось), полезло в берег, кромсая его торцом, как тараном. И, как бы негодуя на помеху, со стуком, шорохом, скрежетом соседние бревна стали толкать его, напирать на него со всех сторон. А оно, словно ища спасения, все глубже уходило в землю, и вскоре из берега торчал только комель длиною не более метра. Тогда нагромождение бревен рухнуло, река, словно утомленная борьбой, вздохнула, и вздох этот отозвался глухим звуком далеко-далеко.

Все успокоилось. Бревна так же неслись и неслись мимо. И уже нельзя было понять, которые из них только что лезли в драку. Казалось, им всем было некогда, все спешили, все они заняты неотложным делом.

Вот так. Походя выбросили товарища из своей компании. Да еще и в землю запихали — не мешай! И все опять пошло своим чередом.

А в жизни разве не так? Что изменилось, когда Владимира, по существу, выгнали из театра? А что-нибудь изменится, если он умрет сейчас? Разве не так же люди будут сплавлять бревна по этой глухой лесной реке? Разве не такие же белесые, насквозь просвечивающие ночи будут дремать над лесом, над этим поселком?

Да, ничего, ничего не изменится... Черт знает что за чушь эта жизнь! Стоило родиться, учиться, спорить, драться за местечко под небом, будто это очень важно и нужно...

Родной деревней Владимир считал Елатьму. Стояла она в рязанских лесах. В ней он родился двадцать шесть лет назад в семье агронома Петра Сергеевича и врача местной больницы Полины Владимировны Обуховых.

В школе, в соседнем селе Шилькове, прошли восемь лет. Тогда в рязанских лесах была у него одна дорога: Елатьма — Шильково. Зато потом дорог образовалось столько, что глаза разбежались. И все-таки Владимир увидел свою.

Да... Далеко до Елатьмы от этого убогого поселка! А название у поселка, между прочим, словно в насмешку, развеселое — Комаринский. Вряд ли свое прозвище поселок получил от известной плясовой песни, скорее всего из-за обилия лесного зверья — комаров.

Владимир даже воротник поднял и отворотами лацканов прикрыл грудь, но комары все равно победно гудели, добывали его кровь.

Это было нестерпимо, и потому, наверное, в такой прохладной чистоте представала в памяти заснеженная зимняя лесная дорога до Шилькова.

На пути по целине, прямиком через веселый лес, лежало пять километров полян, оврагов, холмов. Ежедневно, утром и вечером.

И вот дело пойдет, бывало, к весне. Утра станут пронзительно звонки и чисты. Лыжи зашипят под ногой, разламывая тонкую корочку предвесеннего наста. А сам лес, как песня. Ходит в вышине ветер, сосны гудят. Внизу синица «пенькает», пестрый дятел пускает трель. Елка, погнутая в осеннюю бурю, скрипит в лад с гудом вершин. Даже тетеря — вспугни ее — сядет на березу, закокает, и все к месту, все входит в лесную песню.

Володя, бывало, рассказывал об этом за вечерним чаем. Тогда-то и зародился великий родительский спор о Володином призвании.

Петр Сергеевич пороется на полке, сунет сыну книгу, богато украшенную цветными иллюстрациями. Леса, цветы и птицы так и пестрили перед глазами Володи.

Полина Владимировна щурилась:

— Петя, не забивай ребенку голову! Он будет артистом... Его место на сцене. И оставь, Петя, свои уроки ботаники. Это вовсе ни к чему не ведет. Довольно того, что я по твоей милости...

Тут мама резко вставала, а папа, виновато пыхтя, уносил книгу.

Володе было жалко ярких картинок, но он сердито— по-маминому — поглядывал на отца. Конечно, Володя будет артистом! Чего же папа еще спорит, когда надо радоваться?!

Да-а... Папы давно нет. Пока он был жив, сын так и не смог поступить в музыкальное училище до окончания восьмилетки, а вернее, до отцовской смерти. Спасибо маме — устроила. Правда, поздновато, но Владимир добился своего. Вот только кругом завистники. Дорога в искусство нелегка.