Белая полоса

Глава 4 СИЗО СБУ

Я собрал вещи и попрощался с Палычем. Как я узнал позже, его в этот же день перевели в осуждёнку, а потом — куда я ему посоветовал: на лагерь в Бучу, где у него было всё более-менее в порядке. И он освободился на полтора года раньше по УДО.

Электроприборы на этап не принимали — я оставил телевизор и кофеварку на складе СИЗО. Взял квитанцию, чтобы Оля могла забрать их из следственного изолятора.

С вещами меня сопроводили через подземный проход, боксики, обыск, мимо пульта дежурного — ДПНСИ (где на смене был тот же лейтенант в чёрных очках, который полтора года назад меня принимал) — за решётку и вывели на рампу, в «конверт». Внизу, перед рампой стоял грузовой белый микроавтобус «Фольксваген» с тонированными боковыми водительскими стёклами. Около микроавтобуса — два милиционера в чёрной форме с автоматами (АКСУ).

Мне сказали спуститься по железной лестнице с рампы. Принимавший меня офицер с несколькими — пятью или шестью — папками моего личного дела в руках спустился за мной. Водитель — высокий, коротко стриженный чернявый молодой человек в гражданке (коричневой кожаной куртке и серых брюках) — открыл мне отъезжающую вбок в микроавтобусе боковую дверь и, попросив пригнуть голову, сопроводил меня внутрь. В салоне по левой стороне было два металлических «стакана» наподобие железных шкафов, выкрашенных в белый цвет, шириной с человеческую фигуру и высотой до потолка микроавтобуса. В дверях «стаканов»-шкафов под самым верхом были сделаны окошки для воздуха, зарешёченные металлической сеткой. «Стаканы» находились друг от друга на расстоянии метра, и двери их открывались навстречу друг другу. С правой стороны салона были пассажирские сиденья (с одной и с другой стороны двери).

Водитель открыл дверцу ближнего железного «стакана», и я разместился на железной скамейке. После чего железная дверца была закрыта. Было слышно, как в салон залезли и расположились на сиденьях милиционеры, находившиеся около автомобиля с автоматами. Хлопнули две дверцы со стороны водительского и пассажирского сидений — видимо, расположился офицер, который меня принимал. Заработал стартёр, завёлся двигатель. Загудели отъезжающие ворота «конверта». И микроавтобус тронулся. Машина то разгонялась, то притормаживала, то останавливалась — видимо, стояла в пробках и на светофорах. И снова трогалась. Некоторое время микроавтобус двигался на пониженной передаче (видимо, по склону горы) и наконец остановился у выдвижных ворот. Тут же заработал электродвигатель и раздался лязг бегущего по рельсу металлического колеса. Машина снова тронулась и проехала во двор. Открылась боковая дверь автомобиля; через некоторое время зазвенели ключи и открылась металлическая дверца «стакана». Водитель мне сказал: «Выходите!»

Мои вещи находились в салоне. Два милиционера с автоматами стояли рядом с автомобилем. Офицер, который принимал меня из СИЗО, провёл меня в открытую дверь здания и по нескольким ступенькам лестницы вверх, в коридор первого этажа.

Коридор был широким, с гладким полом под мраморную крошку. Стены аккуратно покрашены в серый цвет. На покрытом водоэмульсионной краской потолке висели лампы дневного света.

Я проследовал за офицером налево по коридору. По левой стороне было расположено несколько металлических дверей с небольшими застеклёнными оргстеклом смотровыми окошками. Мы остановились у третьей от лестницы двери. Офицер открыл дверь, сказал «Проходите» и закрыл за мной дверь.

Я находился в маленькой комнате (примерно два метра на три) с небольшим, под самым потолком, застеклённым и зарешёченным окном на противоположной двери стене. Очевидно, это был боксик — такой же, как и на приёмке перед обыском в СИЗО, только во много раз более комфортный. Аккуратно выкрашенные в серый цвет стены. С гладкого белого потолка светила люминесцентная лампа. На бетонном, под мраморную крошку полированном полу посередине комнаты от двери к противоположной стене лежала ковровая дорожка в метр шириной — красная, немного потёртая, с двумя зелёными полосами по бокам. Под правой стеной стояла кушетка со скосом для подголовника, покрытая коричневым кожзаменителем. В верхний правый угол комнаты была вмонтирована видеокамера.

В комнате один я находился недолго — буквально через десять минут открылась железная дверь. В комнату зашёл уже другой офицер — молодой, светловолосый, в звании капитана, аккуратно подстриженный. Вид у него был опрятный: китель и брюки поглажены, ботинки начищены до блеска. Говорил он спокойно, негромким голосом и обращался только на «Вы».

Офицер попросил меня снимать вещи по одной и давать ему. Стоял октябрь, и на мне была болоньевая куртка с множеством карманов. Куртку я передал офицеру — он просмотрел каждый карман и положил её на кушетку. Я остался в спортивном костюме и футболке; офицер попросил меня снять кроссовки. После чего просмотрел каждый из них в отдельности, пытаясь вынуть стельки и прощупывая язычки. Когда он закончил с последним кроссовком, я ему сказал:

— Я Вас уверяю: у меня ничего нет.

— Хорошо, — сказал офицер, — одевайтесь и ожидайте.

И закрыл за собой металлическую дверь.

Не позднее чем через пять минут дверь снова открылась. Мне сказал выходить и следовать за ним молодой чернявый лейтенант, также в форме сотрудника СБУ, в наглаженном кителе и брюках и начищенных до блеска ботинках.

Я проследовал за ним по лестнице на третий этаж здания. По ковровой дорожке, лежавшей на паркетном полу, направо, в торец коридора, в светлую, средних размеров проходную комнату, так же, как и в коридоре, с паркетом на полу, с большим, застеклённым, зарешёченным окном и стоявшей под дверной стеной такой же кушеткой, как на первом этаже. Офицер сказал мне выкладывать вещи на кушетку и начал их досмотр. Всё, что не положено было иметь в камере, складывалось в одну из пустых сумок. К неположенным вещам были отнесены миски и ложки — по той причине, что всё это выдавалось при раздаче пищи. Также не была разрешена любая другая кухонная посуда, за исключением пластиковой ёмкости для сахара. В камеру можно было взять чайные пластиковые ложки (несколько штук), железную или пластиковую кружку и один кипятильник. Вещи по сезону, постельное бельё, своё одеяло, банные принадлежности, аксессуары для письма: ручки, бумагу, папочки и другое. Зубную щётку, пасту, мыло.

— Личные медикаменты будут храниться у врача, — сказал офицер, — и при необходимости будут Вам выданы.

Портящиеся продукты в холодильнике. Сладости — конфеты, печенье и другое— можно было иметь в камере.

— Все неразрешённые и ненужные вещи будут храниться на складе, — сказал офицер.

Он досмотрел баночку с цукрозитом и передал её мне, чтобы я положил её в сумку с вещами, которую возьму с собой в камеру. Я открыл баночку, сняв кнопку, и отдал офицеру шнурочек от мобильного телефона.

— Так, давай бери, что тебе ещё нужно, — улыбнулся офицер, — и пойдём.

Коробочка с ниточкой для зубов лежала у меня в сумочке с зубной щёткой и пастой, а телефонные карточки я из неё достал, поломал и выкинул в СИЗО.

Взяв в руки две сумки, я проследовал за офицером. Мы пошли в обратном направлении и через деревянную застеклённую дверь прошли в ту часть коридора, где располагались камеры — около десяти по левой стороне с окрашенными в серый цвет железными дверями. На дверях камер, так же как и в СИЗО, были натрафаречены номера. Глазок на каждой двери с закрывавшим его язычком был расположен на прямоугольной (10 на 30 сантиметров), под цвет двери металлической пластине, которая на петлях поднималась вверх, при необходимости открывая смотровое окно в камеру. Как только мы прошли за застеклённую дверь и оказались в коридоре, из-за стола, стоявшего в середине коридора под правой стеной, поднялась девушка лет тридцати пяти, симпатичная, в камуфляже, с короткими светлыми волосами. Офицер подошёл к самой первой камере, и девушка-контролёр ключом открыла дверь.

Только я вошёл в камеру, как тут же невысокого роста, коротко подстриженный, в камуфляже прапорщик лет тридцати, которого в коридоре не было, занёс за мной скатку (матрас, одеяло и подушку), которую положил на стоящую под стеной слева от меня металлическую кровать.

— Располагайтесь, — сказал офицер.

И после того, как прапорщик покинул камеру, закрыл металлическую дверь.

Размер камеры по площади был примерно четыре на четыре метра. Пол паркетный. Стены на две третьих в высоту выкрашены серой масляной краской. Выше и на потолке была водоэмульсионка. Потолок был белый, ровный и гладкий, без жёлтых пятен, подтёков и трещин. С него светили две 100-ваттные лампочки, находившиеся под стеклом плафонов. В камере было два окна со снятыми застеклёнными фрамугами на летне-осенний сезон. В проёмах окон были толстые, из квадратной арматуры, металлические решётки. Но уличный свет из окон не шёл, поскольку окна с наружной стены здания были закрыты металлическими щитами из оцинкованной кровельной жести, оставляющими лишь узкие щели у подоконников, как и по всему периметру окна, для попадания в камеру воздуха. Под потолком над каждым из двух окон шёл карниз, из-под которого свисала на каждом окне коротенькая (50–70 сантиметров), собранная волнами и с рюшечками жёлтая занавесочка, придававшая камере атмосферу жилого помещения. Помещение было больше похоже не на камеру тюремного изолятора, а на комнату в дешёвой гостинице.

В комнате были три железные, окрашенные в белый цвет металлические кровати. Они не были прикреплены к полу и по форме напоминали пляжные лежаки, но чуть больше их габаритов. Также в комнате было три табуретки и три тумбочки светло-серого цвета. И на стене у двери — вешалка для одежды.

Как только я вошёл в камеру, с двух кроватей, которые находились под правой и левой стенами изголовьем у окон и на которых были матрасы, одеяла и подушки, с лицами, сияющими от радости, поднялись два сокамерника. Они поздоровались и попрощались с офицером и прапорщиком и сейчас, казалось, ожидали, пока закроется дверь, чтобы броситься в мои объятия. Судя по тишине в коридорах и на улице, в СИЗО СБУ полностью отсутствовала межкамерная связь — и новый человек в камере означал новое общение, новую информацию и новую жизнь. Дверь закрылась. Соседи помогли мне поставить на пол сумки и протянули вперёд с широко раскрытыми ладонями руки приветствия.

Моего соседа, который спал под левой стеной у окна, а сейчас стоял с левой стороны от меня, звали Иван Мирославович. Второй сосед, находившийся справа, представился Георгием, а для простоты — Гогой. Познакомившись, мы пожали друг другу руки.

Ивану Мирославовичу на вид было около пятидесяти лет. Ничем не приметный, среднего роста и телосложения человек. Правда, очень учтивый и почтительный. С тёмными короткими волосами и болезненным, неимоверно печальным и таким же хитрым лицом. Он подбирал слова и разговаривал на русско-украинском суржике.

Гоге-Георгию было около шестидесяти. Он был грузин, среднего роста и плотного телосложения. С большим животом, массивной грудью и широкими плечами. Его лицо, казалось, в меньших размерах и пропорциях повторяло контуры его фигуры выше торса: массивный подбородок и большой, с горбинкой, нос, из ноздрей торчали седые волосы. Широкие скулы и широко раздавшийся лоб со спадавшими на него редкими прядями вьющихся седых волос, из-под которого сурово смотрели тёмные, большие, добрые и немного весёлые глаза с длинными ресницами. На его щеках была несколькодневная седая щетина, которая по лицу спускалась вниз и по подбородку к шее. На нём были белая майка, которая на груди открывала пряди густых седых волос, банные тапочки и чёрные тренировочные штаны с хлястиками под пятку.

Пока Иван Мирославович, миновав мои протесты, отправился застилать и заправлять мою койку, которая находилась сразу за его койкой, у левой стены, Гога стал помогать мне выкладывать, раскладывать и развешивать на вешалку вещи из сумки.

Как только всё было закончено и я присел на кровать, то ещё раз осмотрел камеру. В левом углу дверной стены под потолком находилась видеокамера, которая была встроена в тёмное треугольное стекло или размещена за ним. А ниже на метр, наискосок в углу был закреплён белый сливной бачок параши, на которую я сразу не обратил внимания. От бачка шла труба в дючку, вниз. Дючка находилась на невысоком бетонном подиуме и была закрыта деревянной крышкой. И так как отсутствовал полустенок, отгораживающий туалет от жилого помещения, создавалось впечатление, что туалета в камере нет. Рядом с таким образом скрытым и не мешающим обзору из глазка туалетом находился эмалированный умывальник. Таков, вместе с кроватями и тумбочками, был весь интерьер камеры.

Пока я сидел на койке и собирался с мыслями, открылась кормушка, и Иван Мирославович сказал, что приехал обед.

Иван Мирославович начал получать нержавеющие мисочки с первым и вторым, хлеб. А также дал кружки под компот. Был слышен голос пожилой женщины:

— Не нужно ли что-то принести из холодильника или что-то порезать?

Иван Мирославович попросил порезать сало, которое у него было завёрнуто в газету и которое, как он сказал, он утром взял из холодильника. Обед был вкусным — ничуть не хуже домашнего приготовления: суп, каша, хлеб и компот.

После обеда вся посуда — алюминиевые ложки и вилки и нержавеющие тарелки — была помыта (хотя это было, как объяснил Иван Мирославович, необязательно) и сдана той же пожилой женщине, которая для сбора посуды примерно через полчаса возвращалась с тележкой. Иван Мирославович рассказал, что женщина, которая раздаёт пищу, — вольнонаёмный работник со свободы. И она же эту пищу готовит — поэтому так вкусно. А поскольку у него была открытая язва, врач лечил и прописал ему диету — и специально для него эта женщина теперь готовит по утрам гречневую кашу с молоком и другие нежирные и неострые блюда. За что он очень благодарен начальнику учреждения — полковнику Виталию Фёдоровичу Петруне, который, как сказал Иван Мирославович, предоставив такое лечение, отношение и питание, фактически спас ему жизнь. Правда, себе, как и другим, Иван Мирославович в сале и чесноке не отказывал. Сказал, что чуть-чуть можно.

День после обеда прошёл быстро — в расспросах меня о СИЗО-13 и рассказах о СИЗО СБУ. Иван Мирославович в СИЗО СБУ находился уже семь месяцев. Он знал, что девочку, которая дежурила на коридоре, зовут Валя, что она в звании прапорщика и жена одного из сотрудников СИЗО. А завтра на смене будет девочка Ира. Она тоже прапорщик и жена одного из работников СИЗО СБУ. Что невысокого прапорщика, который заносил мой матрас, зовут Женя. И что этот Женя — родственник начальника СИЗО Петруни В.Ф. Как сказал Иван Мирославович, в СИЗО СБУ работают только родственники и родственники родственников. Сам же Виталий Фёдорович — очень хороший начальник, и именно благодаря ему здесь такой порядок, питание и медицинское обслуживание. Что полковнику Петруне почти девяносто лет, тридцать из которых он возглавляет СИЗО СБУ. Что он настолько лояльный к заключённым, что у него тридцать лет никто не был в карцере. И что об этом любит говорить и сам Петруня.

А в соседней камере сидит Жора Янев — как писали газеты, лидер белоцерковской преступной группировки, которого месяц назад сюда привезли из СИЗО-13. И каждое утро во время проверки он разговаривает с офицером матом. После того, как офицер выходит из камеры, Жора каждый раз после него моет пол с горячей водой и порошком. И через дверь кричит на весь коридор:

— Мусорá поганые!

Но Виталий Фёдорович ему только говорит:

— Жора, ругаться матом некрасиво, я Вас всё равно не посажу в карцер.

На вопросы, как там в СИЗО-13, я ограничивался ответами, что плохое питание, маленькие и душные камеры и прочее. Но было видно, что если не Иван Мирославович, то Гога уж точно предпочёл бы находиться там, а не здесь.

Потом был ужин: овсяная каша, хлеб, сладкий чай.

Ни Иван Мирославович, ни Гога не скрывали ничего о своих уголовных делах.

Гога был арестован СБУ во время попытки сбыть несколько тысяч фальшивых долларов. Ему уже было предъявлено обвинение за хранение и сбыт фальшивых денег, и его дело должно было быть скоро передано в суд. А Ивану Мирославовичу было предъявлено обвинение в контрабанде. И у него уже было несколько судебных заседаний. По существу обвинения, Иван Мирославович занимался тем, что возил из Польши кухонную мебель, кухонные уголки и другое в разобранном виде в грузовом микроавтобусе. Груз затаможивал в Польше на вымышленную, не существующую в Украине фирму. Когда автомобиль пересекал границу, его номер и перевозимый груз заносились в компьютер, а водителю выдавалась провозная ведомость, по которой он в течение трёх дней должен был доставить груз на Киевскую региональную таможню для растаможивания и уплаты пошлины и НДС. Когда автомобиль добирался до Киева, из городского пункта пропуска приезжал таможенник. Получал от Ивана Мирославовича половину суммы акциза и НДС, положенных к уплате, забирал документы, снимал с авто пломбу, возвращался на пункт пропуска и удалял из компьютера груз и номер автомобиля. Получалось, что Иван Мирославович никогда груз из Польши не завозил, а приобретал его в Украине у той же несуществующей фирмы, печать которой у него была вырезана. Последний раз для своей сделки он заказал автомобиль побольше — десятитонный КамАЗ. Однако водитель в Киеве отказался снять таможенную пломбу. И обо всём этом узнала СБУ. Таможенник из пункта пропуска находился сейчас в соседней камере, а водитель проходил свидетелем. На протяжении всего оставшегося времени нахождения меня с ним Иван Мирославович расспрашивал моё мнение: сколько ему дадут с учётом его явки с повинной и полным сотрудничеством со следствием? А также о моих взаимоотношениях с таможней, о знакомствах с таможенниками, об известных мне схемах завоза и вывоза продукции и получения НДС. На что я отвечал, что предприятие, которым я руководил, импортом не занималось, а при экспорте получало НДС согласно «Закону об НДС», актов налоговых проверок и решений Высшего арбитражного суда.

В СИЗО СБУ отбой был в десять часов вечера. И сменивший девушку Валю дежурный переключил из коридора дневной свет в камере на ночной. Перед отбоем, нажав кнопку на стене, Иван Мирославович вызвал дежурного и попросил у него корвалол. Дал свою кружку, чтобы накапали ему пятьдесят капель. Как пояснил Иван Мирославович, тут корвалол дают без ограничений. И что корвалол способствует хорошему сну.

Я лёг спать и утром проснулся вместе со всеми. Умылся, почистил зубы. Потом был завтрак: вермишель с молоком, хлеб, чай. Затем была проверка — в камеру зашёл офицер и спросил, есть ли письменные или устные заявления и жалобы, а также желающие записаться к начальнику на приём.

Примерно через час была прогулка. Дежурный офицер спросил, кто из камеры желает гулять. На прогулку пошли я и Гога. Иван Мирославович остался в камере. Дежурная Ирина — высокая дородная девушка, прапорщица в камуфляже, с выкрашенными в красный цвет ногтями, такого же цвета помадой на губах, румянами на щеках и белыми волосами, завязанными сзади в хвостик, — открыла дверь камеры. И мы — я и Гога, — за офицером, и за нами прапорщик (дежурный смены) проследовали по лестнице с третьего на второй этаж и в боковую железную дверь, ведущую к дворикам. Прогулочные дворики СИЗО СБУ находились на втором этаже примыкавшего к основному корпусу изолятора двухэтажного здания. Восемь железных дверей двориков — по четыре с каждой стороны — находились по обеим сторонам тупикового коридора. Нас завели в ближайшую дверь направо.

Дворик был примерно три на три метра с сеткой-рабицей и решёткой над головой. Пол асфальтированный. Посредине дворика стояла из нескольких жёрдочек на бетонных тумбах крашенная в синий цвет деревянная скамейка. Стены были серые, покрытые мелкой цементной крошкой. В углу дворика была труба с чёрным козырьком большой видеокамеры. Часть дворика была накрыта от дождя шифером. С другой стороны над двориком был мостик надзирателя, по всей длине (также от дождя) накрытый навесом.

Гога во дворике был немногословен. О себе почти не рассказывал — только то, что знает, что получит семь лет. Мы подышали свежим воздухом, и нас увели в камеру.

В этот же день прапорщик Женя отвёл меня в комнату — такую же камеру, только в два раза меньше по размеру, — где снял мои отпечатки пальцев и ладоней. Я вернулся в камеру, помыл руки, и меня вывели снова. На этот раз, такой же доброжелательный и улыбающийся, как и прапорщик Женя, меня осмотрел врач в белом халате, задавая вопросы о моём самочувствии и состоянии здоровья. Я заверил врача, что со мной всё в порядке.

Потом был обед. После него Иван Мирославович с Гогой играли в шашки, а я читал имевшиеся в камере газеты.

На следующий день после утра дежурный сказал мне, что ко мне пришёл адвокат. Я вышел из камеры и встал лицом к стене. Офицер проверил мои карманы и, не обнаружив ничего запретного и недозволенного, сказал «хорошо». Впоследствии я обратил внимание, что слово «хорошо» звучало от каждого офицера и прапорщика, проводивших личный обыск или досмотр.

Я двинулся по ковровой дорожке вдоль дверей камер за офицером по коридору. Было тихо, и под ногами под ковровой дорожкой было слышно лёгкое поскрипывание паркета.

Перед тем как завернуть за угол, потому что коридор поворачивал налево, офицер несколько раз щёлкнул пальцами, возможно, предупреждая таким образом двигающегося навстречу сопровождающего за углом, чтобы тот своему заключённому дал команду «лицом к стене» и тот так ожидал, пока мы не пройдём. Эхо щелчков затихло в тишине коридора.

Мы повернули за угол и двинулись дальше — и в конце коридора, расходившегося налево и направо, перед нами был ряд филенчатых деревянных дверей. Офицер сопроводил меня к крайней справа. Я вошёл в комнату.

В комнате перед открытым окном стоял адвокат, из окна доносились смех и весёлые крики детей. Комната была обшита шпонированными жёлтыми панелями. На полу был паркет. Потолок был аккуратно побелён. На нём была лампа дневного света, она была выключена. В комнате стояли стол и два стула. Я поздоровался с Владимиром Тимофеевичем и подошёл к окну. За ним была не тюремная решётка, а ажурная, кованая, чем-то похожая своими изгибами и завиточками на стиль рококо или барокко. Внизу, под окнами, был детский садик, и в нём гуляли несколько групп детей. Какая-то девочка сидела на скамейке и смотрела на окна изолятора СБУ. Стояли первые дни октября. Погода была тёплая и солнечная, но на листве уже появилась желтизна. Здание было на горе. И вдалеке — видимо, над Днепром — висела белая пелена.

Мы переговорили с Владимиром Тимофеевичем. Я рассказал адвокату о том, как обстоят дела в камере. Владимир Тимофеевич сказал, что, когда он брал разрешение на посещение у Демидова, то тот сказал, что я уже тут. Владимир Тимофеевич сказал также, что я тут не один: со мной за компанию привезли обвиняемого по этому же делу Гандрабуру.

Кроме того, Владимир Тимофеевич спросил, не посещали ли меня следователи или ещё кто-либо из сотрудников правоохранительных органов. Я сказал, что нет и что я буду продолжать писать заявления с просьбой предоставлять мне материалы дела к ознакомлению, а также допросить меня по обвинению. Я получил пожелания и приветы от Оли и мамы, брата Жени и сестры Тани, что все меня любят и ждут. Владимир Тимофеевич сказал, что Оля завтра планирует сдавать передачу. И спросил, есть ли у меня какие пожелания. Я сказал, что пожеланий никаких нет — всё как обычно. Мы попрощались.

На следующий день Оля принесла передачу. В СИЗО СБУ передачи также были разрешены один раз в месяц. Иван Мирославович взял на себя функции заведующего хозяйством. Некоторые продукты были оставлены в камере, другие сданы в холодильник.

В пятницу после обеда был обход. Присутствовали врач, начальник спецчасти, а также начальник СИЗО полковник Петруня.

Виталию Фёдоровичу Петруне на первый взгляд было не более шестидесяти пяти лет. Он был среднего роста, худощавый, одет в гражданскую одежду — чёрный костюм, туфли, голубую рубашку и синий галстук. На его круглой, небольшой, полысевшей голове вокруг залысины на макушке было несколько прядей седых волос, зачёсанных назад. Лицо у него было гладкое, с неглубокими морщинами. Глаза его смотрели, казалось, как через стекло, сквозь тебя. А когда он с тобой разговаривал, казалось, что он разговаривает не только с тобой, но и одновременно со всеми.

Виталий Фёдорович спросил, есть ли вопросы, жалобы и заявления. Все дружно ответили, что нет. А Иван Мирославович от себя и за всех поблагодарил Петруню сразу за всё:

— Спасибо Вам, Виталий Фёдорович!

Потом задавал вопросы врач. В частности, спрашивал о самочувствии Ивана Мирославовича. Тот поблагодарил его, и дверь в камеру закрылась.

Затем была библиотека, книги из которой по заявкам выдавал тот же прапорщик Женя. Иван Мирославович посоветовал мне взять одну книгу. И когда прапорщик Женя мне эту книгу выдал и кормушка закрылась, Иван Мирославович взял книгу у меня из рук, открыл потёртую салатовую обложку и достал из бумажного карманчика библиотечный вкладыш, на котором сегодняшним числом последней была написана моя фамилия. Он перевернул вкладыш — на лицевой стороне в числе первых строчек за датой «1972» была написана фамилия Черновил (диссидент, борец за свободу Украины, депутат Верховной Рады, погибший в автокатастрофе в 1999 году). Иван Мирославович сказал, что это именно то, что он хотел мне показать, посоветовав эту книгу.

Суббота и воскресенье прошли за разговорами и чтением газет, которые были получены в библиотеке (правда, недельной давности). Я готовил на понедельник жалобы и заявления в прокуратуру по тем же своим текущим вопросам по делу, о предоставлении к ознакомлению материалов дела и получении от меня показаний. Письменные жалобы и заявления в прокуратуру и иные инстанции забирали утром по будним дням во время проверки.

В понедельник был банный день. Банное помещение находилось на первом этаже, куда всю камеру вниз по лестнице сопроводил офицер. В банном помещении были деревянные шкафчики для одежды. А в банной комнате — несколько разделённых между собой стенками душевых кабинок. Всё было облицовано белой плиткой, на полу лежали резиновые коврики. После бани прапорщик Женя забрал все необходимые вещи в прачечную (в камерах СИЗО СБУ вещи не стирались и не сушились). И перед ужином вернул все вещи в выстиранном, выглаженном и, при необходимости, отбелённом и накрахмаленном состоянии.

На следующий день, когда я и Гога пришли с прогулки, Иван Мирославович сказал, что он ходил к начальнику — попросить узнать, когда у него следующее судебное заседание. Точнее, он писал по этому вопросу заявление, а Петруня его вызвал, при нём позвонил в суд и узнал, что заседание будет на следующей неделе, в четверг.

Как всегда после прогулки Гога предложил попить чаю. В камере имелся большой пятилитровый эмалированный чайник — инвентарь администрации. Но мы им не пользовались, так как кипятильником (одним или двумя) в нём долго нагревалась вода. Каждый кипятил воду и заваривал чай в своей кружке. И пока Гога занимался тем, что переставлял кипятильник на тумбочке из кружки в кружку, открылась дверь и в камеру зашёл молодой парень в кроссовках, чёрных джинсах, белой футболке и надетой поверх футболки расстёгнутой короткой серой болоньевой куртке.

— Принимайте, — сказал прапорщик Женя, занеся за ним скатку и, вернувшись в коридор, ещё одну железную кровать.

Молодой человек и уже наш четвёртый сокамерник — невысокого роста худенький парень, почти мальчуган — поставил на пол полиэтиленовый пакет и дружественно пожал всем руки.

С его губ не сходила улыбка. Он старался вести себя бодро и весело — по-взрослому. Начал разговор:

— Ого, вы все такие огромные, а я такой маленький!

Но в его глазах был недетский испуг.

— О, и тут видеокамера! Мама, куда я попал!

— Снимай куртку, присаживайся, — сказал Гога. — Чай пить будешь?

— Сначала присаживайся! — с озорным тоном в голосе сказал молодой человек-мальчуган.

— Так, не балуйся, — строгим голосом, но с улыбкой на лице ответил Гога, — а то точно будешь спать у меня на наре! Твою кровать ставить некуда. Где твоя кружка?

— Вот, в пакете, — ответил парень, — тут же полотенце вафельное и мыло. Здесь выдали.

Парнишку звали Рудик — Рудольф. Он был евреем, гражданином США — выходцем с Украины. И (благодаря успешной операции СБУ) одним из звеньев наркотрафика. Несколько дней назад его вместе с приятелем, который находился в соседней камере, арестовали в аэропорту Борисполя во время прохождения досмотра багажа и паспортного контроля на рейс в США. В его туфлях-мокасинах и в обуви его приятеля в каждой подошве было обнаружено по четверти килограмма героина.

Гога налил Рудику чай. А Иван Мирославович достал из кулька печенье и конфеты — из запасов, которые передала Оля. И пока я лез в сумку за запасной щёткой и пастой, Гога поставил стоявшую посреди камеры на боку кровать, которую занёс прапорщик Женя, из вертикального положения в горизонтальное между своей кроватью и кроватью Ивана Мирославовича и разложил на ней матрас.

— Будешь спать рядом со мной! — сказал он Рудику.

— Я тебя боюсь! — снова с игривым тоном в голосе ответил Рудольф.

Потом был обед. Рудольф рассказал, что в Киеве у него бабушка. А остальная его семья — мама, папа и он — десять лет назад, когда ему было двенадцать лет, переехала в Америку на постоянное место жительства. Там взяли в кредит большой кирпичный частный дом. Мама и папа пошли работать. А Рудольфа устроили в местную школу, где он и познакомился со своим приятелем, находившимся сейчас в камере по соседству, и где в основном учились дети эмигрантов из бывшего Советского Союза — такие же, как и он, русскоговорящие.

Когда Рудольф окончил школу, ему, как и всем, понадобились собственные деньги. В основном на траву, как он рассказывал. Он искал разные способы заработка: подрабатывал в строительной фирме, обшивал гипсокартоном стены, пёк пиццу и так далее. А год назад его приятель, которого нанял ещё один выходец из Украины, предложил летать с ним в Киев (вместе или по отдельности) и привозить оттуда за 500 долларов за рейс вещи, начинённые контрабандой. Он ТОЧНО не знал, что это наркотики: как ему сказал друг, возможно, наркота, но не взрывчатка и не оружие. Он понимал, что это наркотики, как сказал Рудольф, но если бы знал точно, то не смог бы пройти таможню. И был сам немало удивлён, когда в его мокасинах оказалось полкило героина. Всего за год он слетал более пятнадцати раз. И это были не только ботинки, но и дезодоранты, женская парфюмерия, косметика. Обо всём этом он рассказал следователю. Рудольф понимал, что летать пятнадцать раз в год из Америки к бабушке в Киев может показаться подозрительным. Но очень были нужны деньги.

После аэропорта Рудика и его приятеля отвезли в суд. А потом сюда, в СИЗО СБУ. Здесь с ним разговаривал следователь. Сказал ему, что его друг даёт против него показания: мол, он, Рудик, организатор. Тогда Рудольф рассказал следователю, что это не так, и обо всех своих предыдущих поездках. Однако на протокол ничего не говорил. Сказал, что показания будет давать только в присутствии адвоката. На следующий день его посетил адвокат, предоставленный консульством США. И Рудик в присутствии адвоката дал показания по нескольким эпизодам. Правда, написал, будто точно не знал, что это было в вещах и в последний раз в мокасинах. Потом у него была очная ставка с другом в присутствии двух адвокатов. И на ней Рудик повторил свои показания. Его всё это время — три дня — содержали в одиночной камере. Ему казалось, что на него падают стены. О таком ощущении он и сказал врачу, когда его водили на медосмотр. Сегодня утром в камеру к нему открылась дверь. И начальник — человек в костюме — сказал, что, если он не будет возражать, его разместят в многоместной камере.

Снова был обед. А потом ужин. А потом снова прогулка.

На следующий день меня посетил следователь Кóзел, с томом дела к ознакомлению:

— А чего это Вас сюда привезли, Игорь Игоревич?

— Говорят, не только меня, но и Гандрабуру! — ответил я. — Но здесь лучше, чем в СИЗО-13.

И я рассказал следователю Кóзелу об условиях содержания, о питании и отношении в изоляторе СБУ. Ознакомился с томом, расписался в графике. Следователь Кóзел нажал на стенке кнопку — и меня увели в камеру. В камере была та же атмосфера: шашки, газеты, книжки, разговоры. За исключением того, что Рудик стал медленно впадать в депрессию. Сначала он перестал шутить, потом ходить по камере. Потом лежал на наре и стал говорить, что ему кажется, что на него падают стены. Далее был ужин. Ему не хотелось есть. Потом был отбой. Он долго не мог уснуть. А утром он говорил, что ему всю ночь снились кошмары.

Сразу после проверки Рудика повели к врачу. Иван Мирославович сразу стал мне объяснять, что дежурные в глазки и в видеокамеру очень внимательно следят за состоянием здоровья Рудика и, видимо, сообщили врачу, что у него началась депрессия.

Через десять минут Рудика привели обратно. В руке у него было несколько белых таблеток, две из которых он должен был выпить сейчас, а две — перед обедом. А после обеда дежурный выдаст ему ещё. Рудик сказал, что врач уже давал ему такие таблетки, когда он сидел в одиночной камере. К вечеру парень заметно оживился — снова начал шутить и ходить по камере. А Гоге сказал, что тот слишком близко придвинул его койку к своей.

В конце недели, перед самыми выходными Рудика посетил американский посол.

— К консулу пойдёшь? — подозвав Рудика к окошку двери, спросил у него дежурный.

Дежурные разговаривали с Рудиком на «ты». Видимо, таково было указание.

Рудик от консула вернулся счастливый. По его словам, консул сообщил ему, что консульство связалось с его родителями и его папа с мамой вылетают из Америки сюда. Также консул расспрашивал его о питании и содержании, и не бьют ли его здесь. Рудик ответил ему, что всё в порядке и что он не знал, что именно было в мокасинах. Консул же объяснил Рудику, что не может помочь ему с уголовным делом. Будет суд, а они будут следить за его законностью. И если Рудика осудят, он может попросить отбывать наказание в Америке. Когда консул спросил Рудика, что тому принести, он попросил американский флаг.

Весь вечер и последующие выходные Рудика захлёстывали эмоции — вероятно, под действием антидепрессантов. Помимо того, что он шутил, смеялся и носился по камере, не оставляя в покое ни Гогу, ни Ивана Мирославовича (а когда те ему говорили «Иди вон к Игорю», тот, кивая на меня, отвечал, что «он слишком большой»), он ещё начал прыгать, скакать и танцевать перед видеокамерой, размахивая игрушечным американским флажком, который, как он сказал, консул дал ему на первое время; качал руками над головой и строил из двух пальцев знак победы, который на пике эмоций всегда заканчивался разворотом кисти и подгибанием указательного пальца, на что несколько раз дежурные каждой смены, сидевшие перед мониторами пульта видеонаблюдения, приходили, открывали дверь и просили Рудика угомониться. На что тот отвечал «всё, всё, всё, всё, всё», садился или ложился на кровать — и через несколько часов всё повторялось опять.

В понедельник доктор прописал Рудольфу другой курс лечения. Однако я его результатов не увидел: сразу после ужина меня заказали с вещами на перевод в другую камеру. Больше всех переживал и расстроился Иван Мирославович — у него даже появились на глазах слёзы. Он жал мне руку и говорил, что мы ещё обязательно увидимся. Гоге я оставил все запасы чая, рассчитывая на следующую передачу. Рудольф приглашал меня в Америку. Я попрощался с ребятами, и офицер сказал мне выходить на коридор.

Я понёс вещи, а прапорщик Женя — матрас. Меня разместили в камере через несколько дверей. Она была в два раза меньше, чем предыдущая. Всё остальное — и паркет, и цвет стен, и туалет, и занавесочка только на одном окне и тоже без застеклённой фрамуги — полностью соответствовало расположению и интерьеру помещения, в котором я находился раньше.

В камере под левой и правой стенами стояли две кровати. Посредине, под окном — тумбочка. Между кроватями был проход чуть шире метра. Прапорщик Женя с левой стороны на свободную койку положил мой матрас и вышел на коридор. Я поставил сумки на пол, и дверь закрылась.

На правой наре, на коричневом в клеточку одеяле, застеленном поверх матраса, поджав под себя ноги и оперевшись спиной о стену, сидел человек, который, после того как встал и поздоровался с работниками изолятора, снова сел на койку и всё оставшееся время не опускал ног на пол — видимо, чтобы не мешать движению в проходе.

Сейчас он неторопливо и пыхтя слез на пол, нащупав короткими ногами тапочки и заглядывая на них через большой круглый живот, пока надевал. На нём были коричневая потёртая шерстяная кофта и синие спортивные штаны с белыми лампасами. И со своим круглым животом, таким же круглым лицом и торчащими на голове коротко стриженными волосами он был похож на ёжика. А из-за большого сплющенного носа — на свиноёжика.

Казалось, он некоторое время раздумывал, протянуть ли руку, как бы сомневаясь, пожмут её или нет. Потом всё-таки решился. И представился:

— Миша, Гогось.

А потом сразу спросил, есть ли у меня чай. И когда услышал, что нет (очевидно, не поверив), начал объяснять, что он не местный, с лагеря, и что его сюда привезли на раскрутку. А когда я повернулся спиной, чтобы застелить нару, сразу замолчал, как будто услышав «Продолжать не надо…»

Я застелил кровать, объяснил Гогосю, что чай будет с передачей через несколько дней, сказал, что он может пользоваться любыми моими продуктами, часть из которых лежит в холодильнике, а другая часть — в сумке в камере, и занялся написанием заявлений и жалоб по делу в органы прокуратуры. Мы мало разговаривали, и я рано лёг спать, поскольку переезд из камеры в камеру утомителен, как смена квартиры, а смена сокамерников — как смена места работы. Иногда я спал крепко, а иногда мне снились сны, и были они настолько реальными, что, казалось, ты осознанно принимал в них участие и в то же время подсознательно понимал, что это сон, поскольку утром, открывая глаза, всегда знал, где находишься.

Этой ночью мне снилась птица, бившаяся о стекло, — годовалая сова, которую в свете фары ночью мой водитель накрыл курткой, и она сутки жила у меня в квартире, и всю ночь летала по комнате, ударяясь о предметы. А утром моя первая супруга Светлана с водителем отвезли сову на то же место и выпустили на волю. Я слышал удары и ощущал на лице ветер бьющихся крыльев. Когда я открыл глаза, Гогось тащил живого голубя от окна к туалету и по дороге крутил ему шею. На кроватях и на паркетном полу валялись перья. Гогось снял деревянную крышку туалета и над дыркой дючки начал ощипывать голубя. Но буквально через несколько минут открылась кормушка, и дежурный офицер сказал:

— Так, Гогось! Чтобы мы не открывали дверь, давайте голубя сюда! Мы всё видели.

Гогось отдал голубя, и кормушка закрылась. После чего он стал собирать по всей камере перья.

Я сказал Гогосю «доброе утро». Тот пожелал мне доброго утра в ответ и сказал, что его засекли, когда он нёс голубя. Когда он его ощипывал, видно не было — туда не достаёт видеокамера, потому что расположена в углу сверху. А отдал он голубя, чтобы не делали обыск, ибо в чайнике у него уже лежат два ощипанных.

— Дежурные тоже люди, — сказал Гогось.

И что они не сидят всё утро у мониторов видеокамер, не отходя.

Он встаёт рано, и самое удачное время для ловли голубей, которых он каждый день подкармливает, чтобы они прилетали на окно, — с шести до семи утра. Он этим промышляет уже несколько месяцев, так как тут кормят хорошо, но мяса практически нет.

Поделившись своими технологиями лова, Гогось рассказал, что из-за железного намордника на окне он не может видеть голубей. Но он слышит, когда они прилетают и садятся на край оконного проёма. А иногда через щель, которая оставлена на краю железного листа для прохода воздуха (но в каждой камере по-разному), он может видеть их лапки.

В щель он просовывает из сплетённого канатика петлю и расправляет её карандашиком на нижней части бетонного проёма окна. А потом туда же карандашиком пропихивает хлеб. Он не стоит у окна, чтобы не отпугивать голубей и не привлекать внимание дежурных. Пропускает край верёвочки к своей наре. Лежит на наре, держит рукой верёвочку и внимательно слушает. Когда прилетают голуби, дёргает за петлю и, если голубь попался, тянет его в камеру.

Гогось сказал, что он профессионал в этом деле. А на лагере, откуда он приехал (с Бучи, но вряд ли это было так), ни один голубь даже не пролетает над территорией лагеря. А котов водят гулять на ошейниках и откармливают в птичьих клетках, чтобы потом на день рождения или на Новый год съесть.

На обед Гогось сварил голубей. И хотя у меня не было цели препятствовать в их ловле (следуя правилу, что каждый тут может делать всё, что хочет, только не приносить вред другим (голуби не считались), и понимая, что чем больше Гогось будет заниматься голубями, тем меньше будет заниматься мной), я сказал Гогосю, что, если он договорится с начальником, чтобы моей супруге разрешили тут передавать на него передачи (в СИЗО СБУ можно было передавать только на родственников), то в камере еды, в том числе и мясного, будет достаточно.

Гогось сказал, что этот вопрос он разрешит, поскольку у него хорошие отношения с начальником. И когда я на следующий день пришёл с ознакомления, Гогось сказал, что он был у Петруни. И теперь Оля может приносить передачи на него. А так как на этой неделе Оля оформляла передачу на меня, мы решили, что на него через две недели.

Ко мне также один раз в неделю с томом дела приходил следователь. И один раз в неделю меня посещал адвокат. К Гогосю следователь приходил дважды в неделю. Я сказал сокамернику, что меня не интересует его дело, и не рассказывал о своём. Поэтому разговоры велись в основном о тех, с кем он находился в камере до меня.

Гогось рассказывал, что некоторое время содержался со Шкилём (одним из участников и соорганизаторов демонстрации и акции протеста против власти Кучмы) и его молодыми сподручными — 18–20-летними ребятами из Киева и Западной Украины, — которых всех в составе одиннадцати человек вместе со Шкилём несколько месяцев назад закрыли сюда, в СИЗО СБУ, а неделю назад перевезли в СИЗО-13.

Шкиль и тут организовывал протесты, голодовки, перекрикивания между окон и даже попытки с малявами гонять коней.

— Сейчас гоняют в СИЗО коней, — сказал Гогось, — там их по камерам бьют и отовсюду ломят. Таких нигде не любят (не знаю, откуда у него была такая информация).

Но когда Петруня (о чём якобы Гогосю сказал сам Петруня) разрешил в передаче Шкилю курицу-гриль (которая была не положена) и попросил бороться не здесь, а в суде, Шкиль сразу сказал своим ребятам прекратить. А на Гогося написал жалобу и выставил его из камеры — как сказал Гогось, «видимо, не хотел делиться курицей».

Потом он сидел ещё с несколькими соратниками Шкиля, которых называл колхозниками. Говорил, что они не то что в политике ничего не понимают — даже писать не могут! Что он помогал им составлять заявления и жалобы. И что самый умный среди них был Руслан, в отношении которого расследовалось, что они со Шкилём хотели снять автобус с ручника и с горки пустить в толпу.

— Разве такое нормальный человек будет делать?! — возмущался Гогось. — И разве такое могло прийти в голову этим детям?

Шкиля и других судили в кинотеатре «Загреб». Его соратникам дали от двух до семи лет лагерей разных режимов. Шкиль приговора избежал, поскольку был выбран в Верховную Раду по списку БЮТ (Блок Юлии Тимошенко). Через несколько лет он по пьяни совершил несколько аварий. А когда в следующий раз (то есть через один раз) не прошёл в Верховную Раду — как писали газеты, уехал за границу.

Оля принесла мне передачу. Там был и чай, и достаточно мясного. Но Гогось и так перестал ловить голубей, поскольку с началом зимнего сезона, который начался с 15 октября, в камерах поставили окна. Ещё через две недели Оля передала передачу на него. Но перед тем, как выдать ему передачу, меня перевели в другую камеру.

Камера была таких же размеров, с таким же расположением предметов и интерьером, как и та, в которой я был до этого. Моим новым сокамерником стал Евгений — парень лет двадцати-двадцати двух, упитанный, среднего роста, в синих джинсах и байковой красной клетчатой рубашке с длинными рукавами, из-под расстёгнутой верхней пуговицы которой виделся краешек белого воротничка футболки. С румяными пухленькими щеками, красными губами, чёрными бровями и тёмными кудрявыми волосами. Я сразу же подумал, что это приятель Рудольфа, вместе с которым его арестовали в аэропорту в Борисполе. Так и оказалось. Женя сказал, что он американец, еврей, что его родители десять лет назад вместе с ним уехали в Америку. Я сказал Жене, что неделю сидел в камере вместе с Рудольфом и что знаю от последнего причины нахождения их — Жени и Рудольфа — здесь. Женя очень искренне и открыто, хотя видел меня первый раз в жизни, очень добродушно сказал, что о Рудольфе даже слышать не хочет. И, улыбнувшись, назвал его кретином. Мол, помимо эпизода с мокасинами он рассказал ещё восемь. И всё это подтверждал на очной ставке, выставляя Женю организатором. Но Женя ничего не подтверждал. А адвокат сказал ему, что за эти эпизоды судить не будут, поскольку никаких доказательств нет.

Впоследствии Женя рассказал, что по делу у них идут четыре человека: Рудольф, он, девочка, которая просидела тут три дня и сейчас на подписке, и организатор всего этого — такой же эмигрант, еврей, которого выманили из Америки при помощи этой девочки и который теперь тоже находится тут, в изоляторе СБУ.

Женя рассказал, чтó организатор предложил ему, а он — Рудольфу; что у организатора было ещё несколько человек курьеров, но в деле их нет. Что девочка — это знакомая организатора, которая тоже несколько раз летала курьером. Но в основном тут, в Киеве, в Борисполе, на квартире её бабушки был сделан перевалочный пункт. Эта девочка встречала курьеров из Ливана. Приводила их на квартиру, где они оставляли обувь и другие вещи, в которых был спрятан героин. А потом этот героин переправлялся в Америку, в том числе Рудольфом и им, Женей. В Ливане, прямо в магазине запечатанный в обувь и в другие предметы, героин стоил 1000–1500 долларов за килограмм. В Америке по 0,1 грамма через сеть распространителей организатор продавал 1 кг за 300 тысяч долларов. Организатору двадцать лет, сказал Женя. У него в Америке свой частный дом и большая коллекция оружия, которую он недавно пополнил автоматом Калашникова за 10 тысяч долларов. Он повёлся и приехал сюда — и теперь всё это потерял. И поскольку некому будет выплачивать за дом, то этот дом отберут.

Я рассказал Жене о Гогосе и о ловле голубей. Тот ответил, что сидел с Гогосем два дня — как только его, Женю, сюда привезли.

— Отвратная личность! — сказал Женя.

Женя проявил любопытство, за что и почему я здесь нахожусь. Я рассказал ему о вменяемых мне преступлениях и показал обвинение.

Женя сказал, что самое абсурдное вовсе не то, что я не знаю потерпевших. Следователь может допускать, что знаю. И не то, что сначала отслеживали, а потом я заказывал. Следователь может допускать, что сначала отслеживали, а потом я решал, что делать. Абсурдное, по версии следователя, то, сказал Женя, что ни один мой заказ не выполнен, а после его невыполнения я всегда платил деньги как за выполненную работу. А по эпизоду, там, где киллер по дороге потерял пистолет и передумал убивать, у Жени возник вопрос: почему тогда киллер не попросил новый пистолет?

Женя сказал, что такие дела в Америке не проходят, даже если кому-то очень надо устранить политического или бизнес-конкурента. Или если идёт такая реклама по телевидению — создать в обществе негативный образ, например, негра.

— Афроамериканца, — поправился Женя. — За негра там могут оштрафовать или даже посадить.

Женя рассказал, что недавно в Америке приговорили к пожизненному заключению Готти — лидера одного из преступных кланов, которого обвиняли в двадцати заказных убийствах. Но помимо того, что его самого преданного человека — киллера — ФБР уговорило под программой защиты свидетелей дать показания против своего шефа, так как этого было для суда недостаточно, ибо можно сказать всё что угодно, оно ещё передало в суд аудиозапись, в которой Готти даёт указание убить, и киллер эту аудиозапись в суде подтвердил.

Правда позднее был фильм, продолжал Женя, в котором киллер очень сожалел о предательстве, находясь под чужим именем и где-то в другой стране. И говорил, что ждать, пока тебя найдут и убьют, — это не жизнь. ФБР всегда использует, а потом выдаёт наёмных убийц, сказал Женя, под предлогом, что произошла утечка информации и так далее (через некоторое время киллера нашли и убили, а несколько лет спустя Готти умер в федеральной тюрьме).

— Был бы ты главарём группировки — вряд ли бы на тебя давали показания, — сказал Женя, — тебя бы боялись.

Я сказал Жене, что те, кто меня оговорил, уже отказались от своих показаний. Написали, что сделали это по требованию работников милиции. Я рассказал Жене, что эти люди — рэкетиры, которым я, как бизнесмен, платил дань. А меня следствие сейчас пытается представить как организатора их банды.

— Не надо было отказываться, надо было платить дальше! — улыбнулся Женя. — Сигалу от рэкета, который попросил 20 % от доходов от его фильмов, как писали газеты, пришлось уехать и прятаться в Италии.

— А каждый ресторан в Америке, беспокоящийся за свою репутацию, платит дань, — продолжал Женя, — только это в форме оплаты за вывоз мусора. Мальчики в костюмах предлагают услугу по уборке мусора. И если ты говоришь, что можешь найти дешевле, то вечером получаешь очередь из автомата по стёклам. Кто пойдёт в ресторан, у которого нелады с мафией, чтобы получить шальную пулю?

— Как с ней ни борются, — завершил Женя, — но в Америке мафия бессмертна. А что говорить тут?

О себе Женя рассказывал, что доучивался в той же школе, что и Рудольф, только в старшем классе, и окончил школу на год раньше. Так же, как и Рудольф, он имел страсть к траве — курил её, как сигареты. Но любил и крэк. Говорил, что для употребления последнего продаются специальные фарфоровые люльки, наподобие курительных трубок, только очень маленькие. А принцип курения заключается в том, что в люльку кладётся кристалл крэка (маленький белый камешек) и нагревается снизу зажигалкой, а дым вдыхается носом. Но крэк, говорил Женя, пробовал очень редко, так как тот стоит очень дорого — 50–70 долларов на один раз вдохнуть. Когда я спросил у Жени, какие после этого ощущения, он подумал, а потом ответил:

— Вдохнул — и сразу ещё хочется! — и на его лице появилась довольная улыбка.

Нужны были деньги на траву и на крэк, и Женя работал в негритянских кварталах. Там мало кто хочет работать, поэтому заработок там больше, сказал Женя.

Долгое время работал в фотоателье фотографом. Работа была очень простая, поскольку негры всегда фотографируются в двух позах. Первая — сидя на корточках, в одной руке пистолет, а на полу перед левой или правой рукой разложены деньги — стодолларовые банкноты. А вторая поза — с ладонью, положенной на здоровенную задницу негритянки. И чем больше задница, тем круче негр.

— У негритянок вообще красота ценится не по лицу, а по размеру задницы, — добавил Женя.

В фотоателье можно было заработать сто — сто пятьдесят долларов в день, поскольку негры не брали сдачу.

— На два раза вдохнуть крэк! — улыбнулся Женя.

Потом, когда ателье закрылось, Женя работал в ломбарде. Большинство негров в этих кварталах, говорил Женя, сидят на наркотиках, и поэтому им бывают срочно нужны деньги. Настолько срочно, что они могут заложить часы или кольцо в десять раз дешевле их стоимости. А потом не выкупить. Полиция же в Америке не имеет права делать контрольные закупки. Например, сдавать в ломбард вещь заведомо дёшево, а потом прослеживать, за сколько она была продана и сколько было уплачено налогов. Это считается провокацией, и судья сразу отклонит такое дело.

— И полиция, — сказал Женя, — в негритянских кварталах бывает очень редко. Практически туда не заезжает. Негры живут там, как в резервациях. Делают что хотят, живут как хотят. И даже если друг друга убивают, то убийства расследуются формально и редко доходят до суда. Но если негр убьёт белого человека, да ещё и там, где живут белые, и если в конкретном штате нет смертной казни, то за одного убитого он сразу получит пожизненное. И будет отбывать его в федеральной тюрьме. А там такой режим, как на каторге. В федеральную тюрьму попадают только за терроризм, убийства и торговлю наркотиками. Последнюю в Америке доказать практически невозможно, так как один берёт деньги, а другой, на следующей улице, показывает, где лежит «чек» (доза), и они друг друга не знают.

— Но если меня осудят, — сказал Женя, — и я попрошу передать меня в Америку, то меня будут содержать там в федеральной тюрьме. Поэтому наказание я буду отбывать здесь. А потом вернусь в США и буду там считаться несудимым. Потому что приговоры других стран в США не признают.

Один раз Женю навещал консул. Но Женя сказал, что визиты его номинальные и что консул ничем не может помочь.

У Жени были родственники в Киеве — он получал передачи. А в передачах — газеты и журналы. Женя был начитанным, и с ним было интересно поговорить. Любил поэзию, а меня подбивал писать стихи, которые правил на свой лад.

Это ему нравилось начало оды «СИЗО СБУ». Видимо, соответствовало режиму, его состоянию души и ситуации, в которой он оказался.

Но ода не получила продолжения, поскольку через две недели и незадолго до Нового года меня перевели в другую камеру. (Жене и Рудольфу дали по семь лет, организатору — двенадцать, девочке — условно. Женя и Рудольф отбывали наказание в Украине и освободились через пять лет по УДО.)

Новая камера снова была двухместной, но в ней стояли три кровати. Две — по левой и правой стенкам под окном. А одна для большего количества свободного места поставлена на бок, под левой стенкой у двери. В этот раз и вещи, и матрас я переносил сам. Мой новый сокамерник помог занести мне их с коридора.

Моего нового сокамерника звали Тарас. Он сказал, что только что отсюда уехал Гогось, с которым он просидел две недели. А потом записался к Петруне и попросил, чтобы Гогося убрали. Помимо того, что этот Гогось свинья, после того как у него закончилась передача (довольно-таки неплохая, добавил Тарас), он научился без ручки открывать окно (ручки были сняты) и начал с улицы в камеру таскать голубей.

— Вся постель у меня была в хлебных крошках, — сказал Тарас, — пол в перьях, а в камере по утрам постоянный сквозняк. Меня просквозило, и я обо всём этом рассказал Петруне.

Я сказал Тарасу, что сидел с Гогосем и что передачу ему принесла моя жена.

Тарас сказал, что он так и понял, поскольку Гогось говорил ему, что находился в одной камере со мной. И что он, Тарас, слышал обо мне по телевидению. И что я совершенно не такой, каким меня рисуют.

Тарасу — Тарасу Фёдоровичу Бублику — было больше пятидесяти лет. Это был высокий, статный мужчина с угловатым лицом и поседевшими волосами. Он был военным — в звании полковника химико-инженерных войск. Подрывник, прошёл Афганистан, служил там до самого вывода войск. Рассказывал, что привёз оттуда мушкет — трофейный. Что мясо там добывали, привязывая на верёвку буханку хлеба, и с пастбища тащили на минное поле — за ней и шла корова. А с мухами боролись, делая бертолетову соль, только более активную (Тарас сказал, что рецепт не может мне сказать, потому что это тайна, а он давал присягу), раствором пропитывался сахар. И мелкими крупицами, ещё влажным выкладывался на предметы. Когда крупицы подсыхали, от мухи на подлёте оставались только крылья.

После Афганистана Тарас Бублик был переведён в ГДР и прослужил там до самого вывода войск.

Мы с Тарасом договорились, что будем на «ты». Как мне рассказал Тарас, ему сказали, что возрастов тут нет, и привилегий для возраста — тоже. И если я буду называть его на «Вы», то он будет обращаться ко мне так же.

Тарас находился в СИЗО СБУ уже три месяца, до этого же он был на подписке о невыезде и ему инкриминировалась статья «Измена родине». По версии следствия, Тарас, находясь в ГДР, был завербован. И начиная с ГДР и впоследствии с Украины снабжал западную разведку секретной информацией. А именно — секретными документами о современных видах отечественного оружия, которые он перефотографировал фотоаппаратом «Кодак», сейчас приобщённым к делу, и к нему десять новых, магазинных фотоплёнок и портфель с потайным карманом, который тоже являлся вещественным доказательством. А кроме того, доказательством были счёт в немецком банке, номер которого назвал сам Тарас, и выписка со счёта на сумму три тысячи евро. По версии следствия, эти деньги поступили от иностранных спецслужб.

Как рассказывал Тарас, агентом спецслужб был его знакомый немец, который предложил Тарасу вместе с ним подурить свою разведывательную организацию. На департамент разведки выделялись деньги. Их нужно было осваивать, объяснил ему знакомый, и на этом можно было заработать. Знакомый сказал, что не нужна никакая секретная информация. Да и Тарас, как он сказал, к ней доступа не имел. Подходят копии учебных пособий к артиллерийскому оружию, сказал ему знакомый. Книги, рассказывая, добавил Тарас, в их части в ГДР были в свободном обращении — при желании их можно было купить на местном немецком рынке. И поскольку такой информации было много, его знакомый сам выбирал, какая в тот или иной момент пройдёт за ценную. И клал на счёт Тараса небольшие суммы в бундесмарках.

Когда войска из ГДР вывели, эта работа по надувательству немецкой разведки, как сказал Тарас, прекратилась. Однако связь с этим человеком у него осталась. У Тараса в Германии жила дочка. Она вышла там замуж. И это был знакомый её мужа.

Через некоторое время, когда Тарас уже работал в штабе в Мариуполе, в Украине, и был в Германии в гостях у дочери, его знакомый предложил возобновить их деятельность и передал ему кожаный портфель с потайным карманом.

Тарас не рассказывал, что он продолжал заниматься передачей документов, он только сказал, что каким-то образом это стало известно следствию. Следователь сказал, что он будет на подписке, если продолжит сотрудничать, и получит условно. Как сказал Тарас, он практически сам против себя состряпал дело, где, за исключением портфеля, всё остальное было его фантазиями, в обмен на то, чтобы к этому делу не пришили его дочь и жену. Фотоаппарат «Кодак» — это был его личный фотоаппарат для домашних фото, а плёнки куплены в магазине. А версию, что он в секретном кармане выносил из штаба документы, перефотографировал, а плёнки оставлял в условленном месте, он выдумал сам. Это нужно было следователю, как сказал Тарас, и он на это пошёл в обмен на условный срок и безопасность своих дочери и жены. Но следователь Тараса обманул: когда было предъявлено окончательное обвинение и началось ознакомление, он изменил подписку о невыезде на содержание под стражей.

— Из тебя немецкая разведка сделала искусственного агента, — сказал я Тарасу, — а потом информацию о тебе выменяла на какую-то нужную им информацию или на агента у себя.

— Я об этом не подумал, — сказал Тарас, — но если бы у меня было украинское гражданство, я был бы изменником Родины. А так в паспорте у меня нет никакого гражданства. Значит, я шпион.

— От которого отказалась немецкая разведка, — улыбнувшись, сказал я.

Тарас улыбнулся, но лицо у него было очень грустное.

Приближались новогодние и рождественские праздники. За неделю до 31 декабря Петруня сделал обход по камерам. Сказал, что не будет возражать, если адвокаты что-нибудь туда (он имел в виду следственные кабинеты) принесут своим подзащитным. И что в передачах разрешает ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, но только не стеклянные шары.

Меня посетил Владимир Тимофеевич, и я передал ему слова Петруни, который не возражает, что адвокаты что-нибудь принесут своим подзащитным…

Владимир Тимофеевич посмотрел на меня с недоверием, а потом, покивав головой, улыбнулся.

Также я сказал, что в передаче Виталий Фёдорович разрешил ветви-лапы ёлки, серпантин, дождик, «но только не стеклянные шары».

В следующий раз Владимир Тимофеевич посетил меня за день до Нового года. Он передал мне поздравление от мамы и Оли, к которым присоединился и сам, а от себя ещё добавил, что надеется и желает мне освобождения в будущем году. А также, что как только в прошлый раз от меня вышел, сразу позвонил Оле и сказал, что в передаче будет можно ветви ёлки, «но только не стеклянные шары». И принёс газету «Сегодня», в которой была статья, что я нахожусь в СИЗО СБУ, об условиях содержания в СИЗО СБУ и что можно в передаче, «но только не стеклянные шары».

— Да, — задумчиво повторил Владимир Тимофеевич, — но только не стеклянные шары!

Новый год я и Тарас встречали вместе. Оля передала нам праздничную передачу — такую же, как обычно, только с новогодними аксессуарами и открытками.

В камеру выдали телевизор, который Оля передала раньше, но он некоторое время находился на техническом досмотре.

31 декабря вечером Тарас тихонечко смотрел телевизор. А я, поздравив про себя всех родных и близких, в десять часов вечера лёг спать. Мне снился сон, в котором всё громыхало и рвалось. А наутро в семь часов в камеру пришёл Виталий Фёдорович Петруня. Он улыбался и говорил слегка заплетающимся языком:

— Признайтесь, Игорь Игоревич, это ведь был салют в Вашу честь? Я бы мог дать команду их всех поймать. Но я этого делать не стал. Они чуть не сожгли мне СИЗО.

— Виталий Фёдорович, я в десять часов вечера спал, — сказал я.

Виталий Фёдорович улыбнулся и поздравил меня и Тараса с Новым годом (моя мама с 31 декабря на 1 января была под СИЗО СБУ).

После Нового года (2002), через несколько дней, в первых числах января к нам в камеру посадили третьего человека — Сергея Пяткова. Среднего роста, лет двадцати двух-двадцати трёх, худощавый, с вытянутым лицом и тёмными, слегка вьющимися волосами. Он был одет в кроссовки, чёрные джинсы, рубашку и свитер. На левую руку у него была накинута сложенная чёрная болоньевая куртка с большим капюшоном. В другой руке он держал полиэтиленовый пакет с рекламой магазина «Продмэкс». Прапорщик Женя занёс матрас. Я поставил на ножки третью, прислонённую к стене кровать.

Пятков сказал, что в СИЗО СБУ находится уже две недели. Что сидел один, а теперь его разместили с нами в камеру. Что сам он с Троещины, из Киева. Что у него квартирные кражи. А когда я улыбнулся и спросил, можно ли почитать его обвинение, предложив почитать своё, он сказал, что его обвинение находится у адвоката.

В пакете у Пяткова находились мыло, зубная щётка, паста, белое вафельное полотенце (видимо, выданное здесь), комплект застиранного нижнего белья — всё, что он выложил на кровать. А также толстая тетрадь, несколько ручек и полиэтиленовый кулёк с сосульками (конфетами) без фантиков, кулёк сушек и несколько подвявших яблок. По поводу продуктов Пятков сказал, что это — остатки передачи, которую неделю назад ему передал адвокат. И предложил угощаться.

Пока мы находились втроём, Пятков бóльшую часть времени лежал на кровати под одеялом, отвернувшись к стенке. Говорил, что спит. И лишь перед ужином, проверяя, так это или нет, Тарас несколько раз будил его. Тот тёр кулаками глаза, потягивался, говорил «спасибо» за то, что не дали ему проспать ужин.

Я относился к Пяткову открыто и доброжелательно. Тарас же, напротив, испытывал к нему глубокое недоверие.

Поскольку мы ходили на прогулки все вместе и остаться вдвоём в камере было бы подозрительно, днём, когда Пятков спал, Тарас тихо сказал мне, что я не должен ему, Пяткову, доверять. Что тот ничего о себе не рассказывает и что у Гогося в сумке был такой же кулёк «Продмэкс», в котором в пакете были точно такие же слипшиеся леденцы. И что, когда закончилась моя передача, Гогось несколько раз доставал этот пакет со дна сумки и отламывал несколько леденцов в пластиковую баночку.

— Видимо, у них один адвокат, и передачи он им покупает в одном магазине, — сказал Тарас.

На следующий день Пятков ходил к следователю, и Тараса в этот же день перевели из камеры.

Пятков перебрался на кровать Тараса и, пока я занимался английским языком, он сказал, что уже выспался и теперь целыми днями смотрел телевизор.

Самым любимым занятием Пяткова было спорить и играть в морской бой, на что он меня непрестанно подбивал. Ценой спора, в котором он любыми способами старался доказывать свою правоту, была съеденная луковица. И пару раз мне приходилось начинать есть луковицу, после чего Пятков с довольным видом говорил:

— Всё, не надо!

Один раз Пятков спросил у меня, какова, по моему мнению, длина футбольного поля. И хотя я никогда не увлекался футболом, высказал свое предположение: «ну, сто метров, но не больше ста десяти».

— Я думаю, пятьсот, — сказал Пятков.

— Пятьсот — это нереально много, — сказал я.

— Не менее четырёхсот, — сказал Пятков.

— Давай так, — продолжил Сергей, — если меньше ста пятидесяти — ты выиграл, если больше ста пятидесяти — выиграл я. Спорим?

Я сказал, что на луковицу спорить не буду.

— Тогда выбирай, на что, — сказал Пятков.

Я сказал:

— На автомобиль «Жигули» девятой модели.

— Новый или старый? — переспросил Пятков.

Я сказал, что новый.

— Я знаю, что ты отдашь, — сказал Пятков.

И мы друг другу пожали руки. Следующую неделю Пятков посвятил всё время тому, чтобы выяснить, какой длины футбольное поле. Он начал со следующего утра, на проверке.

Но дежурный офицер не смог ему ничего ответить, а врач промолчал. Потом он щёлкал телеканалами на экране телевизора в программах «Спорт», находя отрывки футбольных матчей, и показывал, какие малюсенькие игроки, когда футбольное поле снимают сверху. Однако я сказал, что это не аргумент.

Потом он ходил к следователю, и тот ему сказал, что бывают поля 90 метров в длину, а бывают 105.

— Но это слишком мало — как детская песочница! — сказал Пятков. — К тому же поверить мусору — себя обмануть, — подытожил он.

На следующий день показывали соревнования легкоатлетов — то ли запись, а то ли прямую трансляцию на закрытом стадионе. Диктор сказал, что забег на несколько километров по кругу длиной в 400 метров. В середине круга находилось футбольное поле.

Я сказал Пяткову, что если бы длина футбольного поля была 150 метров, а ширина — половину длины, то есть 75 метров, и если бы атлеты бегали не по кругу, а по периметру такого поля, то тогда это было бы 150 + 150 + 75 + 75 = 450 метров. А диктор сказал, что длина круга (вокруг поля) 400 метров. Значит, длина поля меньше 150 метров.

Пятков подумал и согласился.

— Как будешь отдавать? — спросил я Сергея.

— Я не знаю, но я отдам, — сказал Пятков, — ты же луковицу ел.

Пятков говорил, что у него есть дочка, ей три года. И я сказал, что автомобиль — это мой подарок ей на совершеннолетие. Пятков сказал, что так и будет, и пожал мне руку.

После этого мы больше не спорили. Но зато стали в два раза чаще играть в морской бой.

Морской бой — детская игра, в которой на листочке или в тетрадке в клеточку рисуется поле 10 на 10 клеточек. На поле — пять корабликов размером в одну клеточку. С одной стороны квадрата — цифры от 1 до 10. С другой — первые десять букв алфавита, за исключением буквы Ё, чтобы не путаться. Образуется некая координатная сетка. И «стреляется». Например: А5 — если попал в кораблик, то стреляешь ещё раз, а если нет, то противник стреляет тебе «в тетрадь».

Я обратил внимание, что после каждой партии Пятков не сразу кладёт тетрадь, а рисует следующее поле для игры. А иногда размышляет и ручкой как будто что-то отмечает на поле. Когда Пятков был у адвоката (он ходил то один, то два раза в неделю, то к адвокату, то к следователю), я подсмотрел в тетрадь: на поле были еле заметные пять точек. Я сделал предположение, что это места, где Пятков будет рисовать корабли. И в следующий раз проверил, специально «стреляя» мимо, а потом попадая — «стреляя» в отмеченное место. И когда после очередной партии я увидел, что Пятков заранее наметил корабли, я не играл с ним до тех пор, пока он не пошёл к следователю и я не подсмотрел его поле. А после следователя, вечером он сам мне предложил поиграть, и я очень нехотя согласился.

Я стрелял первый и выбил подряд все пять его кораблей. А потом молча продолжил заниматься английским. Пятков некоторое время смотрел в тетрадь, а потом сказал:

— У меня такое в игре первый раз.

— Это ещё не всё, — не отрывая глаз от книги, сказал я Серёже.

А потом посмотрел на него и добавил, что знаю, что у него нет ни следователя, ни дела, ни адвоката, что он приехал сюда с лагеря и что он ходит и пишет на меня доносы, которые начинаются со слов «источник сообщает». И дружественно ему улыбнулся.

— Ты подсмотрел, куда я поставил точки! — улыбнувшись, сказал Серёжа. — У меня действительно нет ни следователя, ни адвоката, — продолжил он, — óпер ко мне приезжает. А дело есть, иначе бы меня не смогли вывезти с лагеря, с Мартусовки. По их просьбе (он имел в виду своих покровителей) кто-то написал о моей причастности к квартирным кражам — прокурор дал мне санкцию на два месяца, моя причастность не подтвердилась, и дело закроют.

— И я не пишу «источник сообщает», — продолжал Сергей, — стиль изложения вольный. И я ставлю свою подпись и число и несу ответственность за каждое слово. Но на тебя мне написать нечего.

— А по обвинению я бы и писать не стал — там ерунда. Сначала убили, а потом заказал, — сказал Пятков, видимо, иронизируя над версией следователя «сначала отслеживали, а потом заказывал».

— Ко мне приехали в лагерь и предложили посидеть с тобой. Мне осталось до конца срока немного, я отказывался, но меня очень попросили. Это добровольно. Немного рассказали о тебе: сказали, что ты нормальный, адекватный человек, то есть не головорез. С такими я не сижу — отказываюсь.

— Я им сразу сказал, что легенда с квартирными кражами не пройдёт, — меня сразу раскусят, — продолжал Сергей. — Но кто приезжал, как ни проси, я тебе говорить не буду. Это уже моё. Да и какая тебе разница кто.

— Никакой! — сказал я.

— А по поводу пакетов и леденцов Тарас подметил чётко, — сказал Серёжа, — я тогда не спал и подслушал ваш разговор. Моя зарплата — четыреста гривен в месяц. Но двести, по нашей обоюдной договорённости, óпер забирает себе, только это между нами, — добавил Сергей. — Может купить передачу, а может положить на лицевой счёт. А передачи он покупает здесь, через дорогу, в магазине «Продмэкс», чтобы далеко не таскать. Я, кстати, ему об этом сказал и Тараса попросил убрать из камеры. Меня могут, если я попрошу, забрать из камеры прямо сейчас. Или мы можем посидеть вместе до моего отъезда. Какая разница, ты же уже знаешь. И у нас всё в порядке. А не будет меня — будет кто-то другой.

Я сказал Пяткову, что нет никакой разницы и что всё действительно в порядке, он просто делает свою работу. Но долго я и Сергей вместе не сидели. Через несколько дней его заказали с вещами. Может быть, перевели в другую камеру. Я дал Сергею с собой чаю, сигарет и немного еды. А также Олин телефон. Сказал, что, может быть, когда-нибудь ещё встретимся.

В этот же день ко мне подселили нового сокамерника. Он сам занёс в камеру матрас. А потом вернулся (видимо, в соседнюю камеру) и принёс потёртую клетчатую сумку.

— Туголуков, всё забрал? — спросил офицер.

— Да, — ответил мой новый сокамерник.

И дежурный закрыл дверь.

Туголукова звали Женя. Он был низенького роста, щуплый, маленький, в старых потрёпанных кроссовках, потёртых чёрных джинсах и вязаном синем свитере с высоким воротником. Из сумки он достал и повесил на вешалку чёрную джинсовую куртку (явно на несколько размеров больше) с подшитой серой байковой подкладкой. В ящик тумбочки выложил мыльницу, зубную щётку и пасту под названием «Лесная». В тумбочку на полку он положил в прозрачном полиэтиленовом пакете чай (мелкий, светлый — видимо, грузинский) и железную кружку. На тумбочку со своей стороны поставил прозрачный пластиковый стакан — то ли из-под супа «Мивина» с содранной этикеткой, то ли ещё из-под чего-то — с потёртой крышечкой «Сметана» и леденцами без фантиков внутри.

Потом сел на нару и посмотрел на меня, как бы предлагая начать разговор. Будто в соответствии с его фамилией, его лицо было похоже на слегка вялую и подсохшую луковицу — желтоватое, молодое, но морщинистое, с бесцветными губами и еле заметными светлыми ресницами и бровями. Он был подстрижен коротко — можно сказать, налысо. На голове из-под русых волос просматривалась желтоватая кожа. Возможно, это был почти сошедший лагерный загар.

Я не сохранял молчание, ожидая, пока Туголуков что-то произнесёт. Я сказал ему, что мой адвокат предупредил, что меня разместят с ним, что он приехал с лагеря, что санкцию ему выдал прокурор. Что ни следователя, ни адвоката у него нет — его посещает óпер. И что этому óперу он будет писать обо мне бумаги в вольном стиле, и за свою работу будет получать 400 гривен в месяц. Из них 200 — на лицевой счёт или на передачу. А вторую половину óпер будет забирать себе. Что обо всём этом мне рассказал адвокат. А адвокату — начальник óпера. И что он, Туголуков, может всё это рассказать óперу, когда тот его посетит.

Я сказал всё это сокамернику и продолжил читать учебник английского языка.

Туголуков всё внимательно выслушал, ничего не возражал и предложил попить чайку. А потом пошёл тусоваться — ходить в проходе туда-сюда от двери до середины камеры. Вечером я пожелал Туголукову спокойной ночи и лёг спать.

Когда я утром проснулся, Туголуков сидел на наре. Он сказал, что всю ночь не спал, а думал, что он сюда приехал не писать на меня бумаги, а отдохнуть от лагеря, посидеть, покурить, попить чаю и поесть, что ему всё равно, чтó в этих бумагах будет написано и что эти бумаги мы сможем писать вместе. Но если он скажет всё, что я вчера сказал, óперу, то его сразу отсадят. Чего бы он очень не хотел. Туголуков объяснил, что писать можно всё что угодно, но только чтобы более-менее соответствовало действительности. Он сказал, что будет делать пометки к себе в тетрадь, а там, в кабинете, — излагать на бумагу. И мы начали писать.

Мы писали о том, как я начал в Ленинграде заниматься бизнесом. О том, как попал в Украину. Как стал учредителем ООО «Топ-Сервис». А потом — как стал президентом АОЗТ «Топ-Сервис». Как на фирму в 1993 году наехали рэкетиры во главе с Макаровым. Как предприятие постоянно пребывало под прессингом МВД. Об арестах грузовиков. О погроме на заводе «Топ-Сервис Большевик Пак» лицами в милицейской форме. Мы писали о том, как генерал Опанасенко, начальник милиции города Киева, обманул генерала Бородича — тогда первого замминистра внутренних дел, — что якобы вместо своего домашнего адреса на улице Пушкинской я сказал адрес Филарета (патриарха православной церкви) и тем самым воспрепятствовал обыску, о чём мне рассказывал сам Л. В. Бородич. Писали о моём задержании, о том, как меня ночью судили, а потом подряд 7 дней били в РОВД.

О Бардашевском — Звездолёте — мы не писали ничего. Он был мне симпатичен. Наверное, потому, что я был лётчиком. А он был подводником, позже óпером. Любил песню «ВВС» и, может быть, мечтал быть лётчиком.

Один раз я пришёл от адвоката, и Туголуков меня спросил, что говорит адвокат. Я сфантазировал, что адвокат говорит, будто генерала Корниенко снимают с моего дела. Туголуков сказал, что это тоже нужно написать. А когда он в другой раз вернулся от óпера, то сказал, что тот спросил его:

— Ты помнишь, что ты писал о Корниенко? Так это мой начальник бывший. Я тогда ему сказал. Он сказал, что это всё пиздёж. Я пришёл к нему утром, на следующий день. Его перевели в другой отдел. Он забирал из кабинета свои вещи и сказал: «Вот блядь!»

С Туголуковым я находился чуть меньше трёх недель. И за день до дня рождения Оли — 11 февраля — утром меня снова разместили с Гогосем.

Гогось сразу вспомнил передачу. Сказал, что думал сначала не брать, но дежурные назад не понесут. Потом думал поделиться со мной. Но дежурные тут не носят. После обеда Гогось пошёл к адвокату. Вернувшись, сразу завёл разговор обо мне и моём деле. Сказал, что за моим делом стоит генерал Опанасенко.

— Знаешь такого? — спросил он.

И сказал, что он очень хорошо знает.

— Это не тот ли, кто тебе на половину твоей зарплаты покупает передачи? — спросил я.

Гогось надулся — казалось, что он сейчас лопнет.

— Да, тот! — выпалил он. — Твой крёстный отец, тот, кто тебя окрестил в тюрьму.

— Это он мне сегодня просил передать? — сказал я.

Мне показалось, что он сейчас на меня бросится.

— Хочешь, мы его закажем? — спросил Гогось. — У меня есть люди. Заплати мне десять тысяч долларов.

И он бросился, только не на меня, а к двери. Сначала стал жать на кнопку, а потом — стучать кулаком в кормушку.

— Рассаживайте нас! — сказал он дежурному. — Мы сейчас тут головы друг другу табуретками поразбиваем.

Но дежурный совершенно неожиданно ответил:

— Хоть поубивайте друг друга — никто вас рассаживать не будет.

— Я кишки сейчас себе выпущу! — крикнул Гогось вдогонку дежурному.

Я сохранял молчание, и Гогось неожиданно сдулся. Он снова стал маленьким свиноёжиком с коротенькими ножками.

— Слушай, — сказал он, — нам не нужно ссориться: я не хотел с тобой второй раз сидеть, меня заставили. Я первый раз в СИЗО СБУ слышал «хоть поубивайте друг друга». Но мы за ними не числимся. У них камеры МВД арендует. Я объявлю голодовку, и нас завтра рассадят.

Утром он написал заявление на голодовку. Через час его забрали из камеры — я остался один. В тот же день перед обедом я получил передачу от Оли. А в передаче к Олиному дню рождения — дополнительно тортик и свежую голубику. И открыточку к приближающемуся Дню святого Валентина.

Коробочку с голубикой я предложил дежурной Ире.

— Скушайте сами, — улыбнулась прапорщица. — Это же Вам жена передала.

— Я скушаю тортик, а это еда для девочек, — сказал я.

Ира взяла коробочку. А после обеда меня перевели к Тарасу Бублику. Тарас сказал, что он несколько раз ходил к Петруне и просил последнего снова разместить его со мной. Я рассказал Тарасу про Пяткова и про Туголукова. И про то, как я сегодня утром разъехался с Гогосем. И про то, что Гогось мне сказал, будто тут камеры арендует МВД.

— Тогда всё понятно, — сказал Тарас, — почему меня с тобой не садили. Сейчас у начальника появилась возможность, потому что по одному содержать нельзя.

Я сказал Тарасу, что рад видеть его снова. Что у Оли сегодня день рождения. И что ей ко всему ещё разрешили передать мне кремовый тортик. Предложил попить чаю. Тарас просил передать Оле спасибо, поздравления и самые добрые пожелания. Но казалось, он кушал тортик без сильного аппетита. Тарас сказал, что буквально через неделю после того, как мы разъехались, его осудили. Было два подряд судебных заседания, а потом приговор.

Тарас сказал, что на суде он отказался от всех данных ранее показаний. Объяснил мотивы и то, как он вместе со следователем фабриковал против себя дело. Военный судья выслушал его внимательно, задавал ему вопросы. И Тарас был уверен, что его не осудят, ибо в отношении него не было никаких доказательств.

— Как и самого установленного факта, — сказал Тарас, — что я кому-либо передавал информацию.

Но судья его выслушал, прокурор запросил двенадцать. А судья ему дал семь лет.

— За измену родине семь лет не дают, — сказал я.

— Я это понимаю, — сказал Тарас.

И рассказал, что две недели назад направил в военный суд кассационную жалобу и будет ждать окончательного решения. А уже с лагеря писать в Европейский суд. Что ему жена передала «Конвенцию о защите прав человека и основных свобод» и необходимые формуляры для написания европейской жалобы. Тарас спросил, как у меня идут дела по делу. Я ответил, что практически каждый день пишу в прокуратуру заявления и жалобы о том, что материалы дела к ознакомлению предоставляются крайне редко и что следователь так и не взял у меня показания по предъявленному обвинению.

В тот же день, ближе к вечеру, меня посетил адвокат. Сказал, что Оля ожидает его под СИЗО и спрашивает, всё ли мне понравилось в передаче. Я через Владимира Тимофеевича поблагодарил её за всё. А также передал поздравления с днём рождения и самые добрые пожелания от меня и моего сокамерника Тараса. И поздравил с наступающим Днём святого Валентина.

Мы с Владимиром Тимофеевичем переговорили по делу. Он сказал, что продолжает знакомиться в прокуратуре, но что не всегда есть тома, которые ему нужны. Я же сказал, что продолжаю писать жалобы по поводу затягивания ознакомления и показаний.

— Увидимся через неделю, — сказал Владимир Тимофеевич и пожал мне руку.

Но увиделись мы на следующий день. Утром следующего дня меня вывели в следственный кабинет. Там находились начальник следственной группы Демидов и мой адвокат. Оба поздоровались со мной.

— Может быть, хотите переговорить с Игорем Игоревичем? — спросил Демидов у Владимира Тимофеевича.

— Нет-нет, продолжайте, — сказал начальнику следственной группы адвокат. — Игорь, тебе сейчас будет перепредъявлено обвинение.

— Новое? — спросил я.

— Сейчас увидим, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.

Демидов вручил мне обвинение. Оно по содержанию было идентичным предыдущему. Только напечатанное в два раза меньшим шрифтом — как будто из-за экономии бумаги. В обвинении я написал, что не признаю вину и буду давать показания собственноручно. На протяжении этого и последующих двух дней по три-четыре часа в день я излагал свои показания о своей непричастности к эпизоду организации банды наряду с Макаровым. И о том, что я сам являюсь потерпевшим от деятельности Макарова и его подчинённых. Я писал обстоятельно о том, как рэкетиры во главе с Макаровым появились в офисе ООО «Топ-Сервис» и как впоследствии складывались мои отношения с Макаровым и указанными в обвинении его людьми — Маркуном и Стариковым.

Но через два дня, 15 февраля 2002 года, следователь Демидов прервал мой допрос вопросом:

— Вы будете давать показания по существу предъявленного обвинения?

В ответ на письменный вопрос Демидова я написал в протоколе, что, как только закончу давать показания в обоснование своей невиновности по эпизоду организации мной банды с Макаровым, а именно — что я сам являюсь потерпевшим от его деятельности, — я перейду к письменным показаниям в обоснование своей невиновности по каждому эпизоду в отдельности.

Но, ознакомившись с тридцатью листами моих показаний, следователь Демидов написал, что мои показания не имеют отношения к делу и что мои действия в изложении показаний направлены не на дачу их, а на затягивание следствия. И в этот же день, уже третий раз за период следствия лишил меня единственного права на защиту, предусмотренного законом для обвиняемого, — защищаться от предъявленного обвинения своими показаниями в обоснование собственной невиновности, — прервав постановлением об окончании следствия следственные действия. И в этот же день администрацией СИЗО СБУ и уже третий раз за два с половиной года с момента нахождения меня под стражей я был ознакомлен с уведомлением прокуратуры города Киева о предъявлении мне материалов дела к ознакомлению (ст.218–220 УПК Украины 1960 года).

В камере я снова приступил к написанию жалоб и заявлений в прокуратуру о том, что следователь Демидов в очередной и уже третий раз лишил меня права в обоснование собственной невиновности давать показания по существу предъявленного мне обвинения. А по всем телеканалам на протяжении последующих нескольких недель снова зазвучали пресс-конференции и брифинги высокопоставленных лиц прокуратуры города Киева, и уже с непосредственным участием следователя по особо важным делам, главы следственной группы Демидова, который до какого-либо решения суда и невзирая на непризнание мной вины и обоснованное отрицание причастности к каким-либо преступлениям, помимо того, что рассказывал о моей полной виновности в предъявленном мне обвинении, делал заявление, что одно только участие его в этом деле угрожает жизни всех членов его семьи, в том числе новорождённого ребёнка.

Константин Стогний же — журналист, телеведущий и рупор МВД Украины — по всем каналам показывал двухчасовой фильм, в котором рассказывал о моей причастности к ряду убийств. И что, по оценкам специалистов, уставной фонд руководимого мной предприятия «Топ-Сервис» составлял 100 миллионов долларов. Фильм заканчивался так: «Но такие воры не нужны украинскому государству!»

В начале марта Тарасу принесли решение Верховного суда. Его приговор был оставлен без изменений. Прочитав постановление, которое состояло из двух страничек и содержало результативную часть приговора — вывод, что суд первой инстанции осудил его правильно, и заключительную фразу, что «решение обжалованию не подлежит», — Тарас поник головой. Казалось, что он пал духом. Снова сказал, что будет писать жалобу в Европейский суд, что это — единственная надежда на справедливость. И очень усердно начал заполнять формуляры. Однако в его словах не стало чувствоваться веры в то, что он говорил. Скорее всего, он произносил их для себя. Как будто зализывал ими раны на душе. А то, что он делал, — так выставлял защиту на приговор от окружающих. В его глазах пропадало отражение из сердца огонька, с которым можно было бы идти и бороться дальше, в том числе за свою справедливость. Я же всегда считал Тараса хорошим человеком, немного недооценившим практичность немецкой разведки и безопасность отечественной государственной системы. И всегда старался ему помочь: витаминами в качестве дополнительного питания, ручками, бумагой и словами поддержки. Я говорил Тарасу, что семь — это не двенадцать и что он через четыре года будет дома. И уедет вместе с женой к дочери в Германию. От этого на душе у Тараса становилось заметно радостнее.

Меня посетил Владимир Тимофеевич и сказал, что он ознакомился со всеми показаниями обвиняемых, точнее — с тем, кто что успел написать во время последнего (13 февраля — месяц назад) предъявления обвинения. И что все, прямо или косвенно, подтвердили мои первоначальные и единственные показания, в которых в свою защиту я засвидетельствовал, что являюсь не организатором банды наряду с Макаровым, а потерпевшим от его деятельности, которому, как бизнесмен, я был вынужден платить дань.

Также Владимир Тимофеевич сказал, что он ознакомился с показаниями учредителей фирмы «Топ-Сервис» Драгунова и Демьяненко, о которых я писал, что они присутствовали во время «наезда» и знали об уплате дани. Владимир Тимофеевич сказал, что Драгунов и Демьяненко не подтвердили мои показания. А вот учредитель «Топ-Сервиса» А. С. Долинный, о котором я писал, что он мог и не знать, их подтвердил.

— Что очень хорошо, — сказал Владимир Тимофеевич, — так как это свидетельствует об отсутствии какого-либо сговора между тобой и Долинным. А в деле есть показания случайных свидетелей, — продолжал адвокат, — которые опровергают показания Демьяненко и, наоборот, подтверждают, что он знал об уплате денег Макарову и его людям и сам их платил. Если это не дань, тогда следствие должно разобраться, что это за деньги, которые платил Демьяненко, — улыбнулся Владимир Тимофеевич.

Через неделю он посетил меня снова и спросил, приносили ли мне тома к ознакомлению. Я ответил, что нет. Владимир Тимофеевич рассказал, что в прокуратуре он встретил адвоката одного из обвиняемых и что она ему сказала, будто все обвиняемые по этому делу — те, кто находится в СИЗО-13, — отказались от дальнейшего ознакомления с материалами. Знакомиться с ними будут в суде.

Я спросил у Владимира Тимофеевича о правовых последствиях такого действия. Он сказал, что это разумно, ибо следствие теперь не сможет, затягивая ознакомление, затягивать передачу дела в суд.

— А ознакомиться можно и в суде, — сказал Владимир Тимофеевич. — Пока все не ознакомятся, процесс не начнётся.

Поэтому, когда в следующий раз ко мне пришёл следователь Кóзел с одним томом дела, в графике ознакомления я написал, что, поскольку мне тома предоставляются крайне редко, я вынужден отказаться от дальнейшего ознакомления.

Также через следователя Кóзела передал следователю Демидову заявление о причинах отказа.

На следующий день утром написал идентичное заявление в прокуратуру, где просил передать дело в суд. Через две недели администрацией СИЗО СБУ я был ознакомлен с постановлением, в котором то ли случайно, то ли намеренно был перепутан номер дела. Согласно этому постановлению, прокурор подписал обвинительное заключение и дело передано в Апелляционный суд города Киева.

За неделю до этого Тараса увезли на лагерь. А меня разместили с другим сокамерником.