Белая роза

Самолет пробирался сквозь темно-серые вечерние облака, и пассажирам трудно было определить его точное местонахождение, но, по всей вероятности, Кюсю уже остался позади и сейчас они летели над морем Суо. Однако Саи, которому недавно за границей довелось летать на реактивных машинах, казалось, что самолет не летит, а ползет как черепаха. Тем более что Саи с самого начала не терпелось как можно скорее покинуть Кюсю и приземлиться в аэропорту в Итами. Здесь он пересядет в автомашину и помчится в Киото. В уединенном домике на Хигасияма его, наверное, уже ждет Кёко. Ее роскошное и удивительно нежное тело рисовалось ему в темно-серых облаках, окружавших самолет.

Машина судорожно вздрагивала, снижалась, а затем снова, будто задыхаясь, набирала высоту и вползала в облака, которые становились все плотнее, превращаясь в сплошную стену. Незаметно стена эта заслонила пышное тело Кёко, и Саи стал мысленно подгонять самолет: «Вперед, вперед!» Но через несколько секунд его взяла досада на самого себя. Он заметил, что под гул пропеллера мурлычет слова: «Вперед, вперед!» Тысяча чертей! Да ведь это из рефрена песни рабочих, объединенных в Отряды действия за национальную независимость! В душу его даже закралось сомнение: а вдруг этот продолжавший дрожать как в лихорадке самолет — будь он проклят! — возьмет да повернет назад!

Ему вспомнилось то, что произошло с ним примерно полчаса назад в аэропорту Итацуки. Сидя в зале ожидания, он рассеянно поглядывал то на группу иностранцев, то на стайку каких-то девиц — не то актрис, не то манекенщиц. В это время к нему быстро подошел молодой человек и, улыбаясь, отрекомендовался:

— Я корреспондент газеты S… A вы, если не ошибаюсь, господин Саи из Токио — представитель концерна Y, не так ли? Возвращаетесь с угольных шахт?

— Как вы об этом узнали? — вопросом на вопрос ответил Саи и тотчас пожалел об этом. Тьфу, черт! Нужно было сразу дать от ворот поворот этому молодчику: ошибаетесь, мол, и все! Видимо, его сбил с толку вкрадчивый тон репортера — забыл их штучки!.. Досадно, конечно, что он так глупо дал себя провести, да еще в самый последний момент. Через каких-нибудь пять-десять минут он улетел бы с Кюсю, и газетчик остался бы ни с чем.

— А я нынче после полудня видел вас на шахтах, — сказал репортер. — В джемпере, как какой-нибудь мелкий служащий, вы с невозмутимым спокойствием стояли перед разъяренной толпой пикетчиков у ворот. Я даже сфотографировал вас. Меня привела в восхищение ваша выдержка. Ведь вам, директору, находиться там в это время было опасно. С вашего разрешения, я хотел бы как-нибудь на днях встретиться с вами и побеседовать, выяснить ваше впечатление как представителя концерна. Не знал, что вы так спешно отбываете в Токио.

— У меня срочные дела, — сказал Саи.

Здешние приятели, правда, приглашали его немного развлечься: съездить на горячие источники, поиграть в гольф, но… он каждую свободную минуту стремился использовать, чтоб лишний раз увидеться с Кёко Минэяма.

— Удивительный вы человек! — воскликнул репортер. — Не говоря уже о промышленных боссах, пожалуй, и любой профсоюзный руководитель не отказался бы побывать на горячих источниках. А у вас дела, дела… Вы поистине один из тех, кто стоит на переднем крае борьбы за интересы капитала. Поэтому я очень просил бы вас поделиться своими впечатлениями о происходящих здесь событиях. Каким образом концерн намерен ликвидировать нынешний конфликт на шахтах? Ведь говорят, были даже человеческие жертвы? Уладить дело путем переговоров сторон, судя по всему, вы не собираетесь? Следовательно, остается одно средство: подавить сопротивление шахтеров силой?

— Видите ли, дорогой мой, — отвечал Саи, — компания, в которой я работаю, тоже принадлежит концерну Y, но к горнорудной промышленности она никакого отношения не имеет. Я ездил по делам своей фирмы в Нагасаки и на обратном пути из любопытства заехал сюда.

— Полноте, господин Саи, — засмеялся репортер. — Какое там любопытство! И при чем тут Нагасаки? Зачем сочинять? Да и сейчас вы наверняка торопитесь в Токио, чтобы принять какие-то срочные меры.

— Весьма сожалею, но это домыслы, напрасные подозрения.

— Напрасные? Да ведь ровно два месяца назад я вас тоже здесь видел. Это было за день или за два до объявления фирмой локаута. Тогда вы, тоже в джемпере, с гордым и неустрашимым видом весь день простояли на площади перед воротами шахт среди бурлящей толпы рабочих. В то время там был и профессор Мацумото из Киотоского университета, прибывший для ознакомления с обстановкой на месте. Он стоял с шахтерами и беседовал с ними. Сейчас ваш концерн, кажется, посылает сюда «для обогащения опытом» не только директоров и начальников отделов горнорудных, но и металлургических, судостроительных, торговых компаний, страховых обществ и даже банков. Всеобщая мобилизация, так сказать. Но в прошлый раз вы приезжали сюда в самый критический момент — рабочие были крайне возбуждены, ожидая с минуты на минуту объявления локаута. И держались вы уверенно, независимо, я бы даже сказал — вызывающе. Становилось просто страшно. Ведь, прикоснись к вам тогда кто-либо пальцем, немедленно были бы пущены в ход полицейские силы, не так ли? Естественно, приходишь к выводу, что вы один из тех, кто сражается на переднем крае борьбы не просто своего концерна, а капитала вообще. Тогда вы, как и сегодня, вернулись прямо в Токио, и сразу же был объявлен локаут, к чему вскоре стали прибегать и другие компании.

— Заблуждаетесь, — резко проговорил Саи.

Журналист представлял крупную газету сравнительно умеренного направления, но Саи догадывался, что в душе этот молодой человек сочувствует левым, и решил дать ему отпор. Впрочем, кое в чем журналист действительно ошибался. Саи и в прошлый свой приезд свободное время провел с Кёко Минэяма в Киото.

— Заблуждаюсь? — слегка наклонив голову набок, растерянно переспросил репортер.

— Да, милейший, — снисходительным тоном ответил Гаи и встал, намереваясь отделаться от собеседника. — Если хотите знать правду, прошлый раз я на обратном пути заехал в Дадзайфу полюбоваться ранним цветением сливы, а потом побывал в Киото, где осматривал храмовые сады — это мое пристрастие.

Но репортер, видимо, вовсе не собирался оставить его в покое.

— Признаться, — сказал он, — я не очень вам верю… но не в этом дело. Во всяком случае, я думаю, что и на этот раз, как только вы вернетесь в столицу, концерн немедленно примет решительные меры в отношении забастовщиков.

— Во всяком случае, и на этот раз, — рассмеялся Саи, — я решил отправиться в Киото полюбоваться цветением садов.

— Оставим в покое сады в Киото, — сказал репортер. — Скажите, вы здесь встречались с представителями Второго профсоюза?

— No comment.[1]

— А что вы думаете насчет банд, повинных в убийстве шахтеров? В листовках профсоюза указывается, что они действовали по наущению местной организации консерваторов.

— Концерн не имеет к этому никакого отношения.

— Рабочие Второго профсоюза в силах выдавать на гора, кажется, не более двух тысяч тонн угля в сутки. Может ли компания на этом продержаться?

— Об этом вам лучше справиться у представителей горнорудной промышленности.

— Но меры к увеличению численности Второго профсоюза все-таки принимаются?

— Зачем? Он сам по себе растет. Потому что Первый профсоюз выдвигает нереальные требования.

— Однако если профсоюзных активистов будут увольнять с работы, объявлять «вредителями производства» и заносить в черные списки, то скоро в Японии рабочее движение вообще станет невозможным.

— Концерны существуют вовсе не для того, чтобы нянчиться с рабочим движением, — раздраженно ответил Саи, все больше укрепляясь в мысли, что репортер принадлежит к левым. — Компании должны зарабатывать деньги. Решение проблем, которые вы ставите, не входит в их задачи. Такого рода вопросы, как, скажем, гуманизм и прочее, вам лучше обсуждать не со мной, а с тем профессором из Киотоского университета или еще с кем-нибудь.

— А вы не думаете, что в результате ваших действий число безработных возрастет на несколько тысяч, на десятки тысяч человек? Что будет тогда?

— Концерн не филантропическое общество, — отрезал Саи, чувствуя и сам, что тон его становится все более агрессивным. — Да и вообще, заниматься проблемой безработицы — дело правительства. А ломать себе голову над коренным переустройством социальной системы мы предоставляем вам с вашими профессорами.

— Есть люди, которые считают, что нынешнее наступление капитала, проводимое под флагом так называемой «топливной революции», тесно связано с японо-американским договором безопасности и вытекает из его требований.

Саи захотелось крикнуть: «Да отвяжись ты от меня, надоело!» Но он сдержался и сказал:

— Допустим. Ну и что? Вам приходилось бывать на большом металлургическом заводе неподалеку отсюда? Сначала он был рассчитан лишь на удовлетворение нужд армии. И сами строения, и все оборудование были приспособлены для этой цели. Завод этот собирали по кирпичику, когда началась война. Ну куда он годился? Деревенская кузница! Для гигантских масштабов современного производства это карлик. Современный завод — это работающие со все возрастающей скоростью гигантские, машины. Допустим, вы летите в реактивном самолете. Можете ли вы потребовать, чтобы он хоть на километр вернулся назад, потому что вам не удалось рассмотреть какой-то пейзаж? Согласитесь, что нет ничего прекраснее зрелища гигантских машин, работающих на полной скорости. Это и полезно и неизбежно, без этого современное производство существовать не может. Думаю, что вы, как представитель средств массовой информации, отлично это понимаете.

— А если результатом явится ядерная война?

— Что ж, тогда всем крышка!

Бросив как бы на прощание эти слова, Саи смешался с толпой иностранцев и молоденьких женщин, похожих не то на манекенщиц, не то на актрис, и направился к самолету. Ему хотелось как можно скорее покинуть проклятый Кюсю.

Размышляя сейчас о своем разговоре с корреспондентом газеты, Саи приходил к выводу, что поздравить себя с особым успехом он, видимо, не может. Он хотел подразнить газетчика и, сам того не замечая, поддался на провокацию. Кажется, выболтал то, о чем можно было и умолчать. С самого начала не следовало вступать в серьезный разговор с этим витающим в облаках интеллигентиком. Ни черта он в жизни не понимает. Разве в силах такие, как он, как бы они ни пыжились, приостановить движение современных мощных машин! Ему, видимо, захотелось ради «успокоения души» лишний раз услышать эти слова. И в самом деле, в портфеле у Саи случайно оказался сегодняшний утренний выпуск газеты, в которой сотрудничал этот журналист. В номере были помещены «комментарии» по поводу этих самых событий, И если уж на то пошло, размышлял Саи, эти «комментарии» почти совпадают с нашей точкой зрения. «Спрашивается, — писала газета, — можно ли назвать демагогическими обвинения в саботаже, вредительстве на производстве? Взять, к примеру, такой случай: испортилась помпа, рядом находятся шахтеры, которые хорошо разбираются в электричестве и могли бы произвести ремонт, но они требуют за это дополнительной оплаты. Или еще такой пример. Рабочие настаивают на том, чтобы перед спуском в шахты представители администрации сообщали им объем задания и разъясняли порядок работы. Когда не удается договориться, они начинают митинговать. С одной стороны, подобные требования рабочих следует признать справедливыми, но с другой…»

У Саи не было доказательств, что автором заметки был его недавний собеседник, но он это вполне допускал. «Пожалуй, так оно и есть, — думал Саи. — Поэтому он и добивался от меня такой своеобразной поддержки. Я вроде облагодетельствовал его… Впрочем, лучше всего выбросить из головы эту дурацкую историю».

Болтанка кончилась, но самолет, казалось, летел теперь еще медленнее, и это страшно раздражало. Если эта колымага и дальше будет так тащиться, то в 8.50, как предусмотрено расписанием, в Итами не прилететь. А ведь оттуда надо еще добраться машиной до Киото. И если пойдет дождь, дорога заимев немало времени. Потом нужно будет принять ванну, поужинать, немного выпить… Так что на любовные утехи с Кёко у него останутся какие-то считанные минуты, сокрушался Саи. Ведь и сегодня, как бы ни было поздно, она непременно скажет, что должна вернуться домой. Хватит ли у него времени хотя бы на то, чтобы разбудить в ее холодном теле тот скрытый огонь, который так медленно разгорался и вспыхивал под конец ярким, всепожирающим пламенем. И Саи стал снова мысленно подгонять самолет: «Вперед, вперед!»

Кёко была вдовой Минэямы, который был старший товарищем Саи по колледжу и университету, а впоследствии старшим коллегой по концерну. С тех пор как Саи познакомился с ним в пансионе колледжа, он всегда знал его как милейшего и добрейшего человека. После университета пути их разошлись. Минэяма поступил в концерн Y, a Саи много лет провел в Маньчжурии. Когда после войны Саи репатриировался, он, по совету своего однокашника Фуруми, тоже репатрианта из Маньчжурии, работавшего в тамошнем университете, решил вместе с ним обратиться за помощью к Минэяме. Они не ошиблись в отзывчивости своего старого приятеля. Минэяма, происходивший из знаменитого рода и располагавший многочисленными влиятельными связями, не только устроил Саи в своем концерне, но и помог Фуруми поступить на работу в один из кансайских[2] университетов. Он даже подыскал квартиру в Токио, где в это время было очень трудно с жильем. Домик был небольшой, ветхий, и кругом жила одна беднота, да и пост, который Саи занимал в концерне, был не ахти какой — до этого он занимал более высокий пост. Тем не менее Саи, конечно, не мог не испытывать чувства благодарности к своему благодетелю.

И что мог поделать Саи, если к этому чувству у него неизменно примешивалось чувство зависти! Поводов для зависти было больше чем достаточно. Минэяма почти нисколько не пострадал от войны. Его великолепный загородный особняк был в целости и сохранности. Его обширным родовым поместьем, расположенным в центральной полосе, управлял его сводный брат — человек способный честный и надежный, и поместье приносило верный доход. Как помещик, не живущий в своем имении, он по новому земельному закону лишился некоторой части своих земель, но для него это был пустяк, о котором не стоило говорить. В молодые годы он долгое время прожил за границей, работая в зарубежных отделениях фирмы, и это обстоятельство в сочетании с его весьма солидным образованием создавало чрезвычайно благоприятные условия для его общения с иностранцами, которые на правах оккупантов наводнили Японию после войны.

Счастье сопутствовало Минэяме и в семейных делах. Жена его Кёко, в жилах которой текла кровь киотоских аристократов, слыла красавицей. Говорили также, что в образованности и воспитании она ничуть не уступает мужу. Был у них один-единственный сын, и Минэяма сетовал на то, что у них нет больше детей, но, по мнению Саи, это уж он «с жиру бесился».

А у Саи все было не так. Его жена, тяготившаяся бедностью и своей непривлекательностью, заметно постарела и еще больше подурнела. Сын у них рос хилым и нескладным парнем. Сравнивая свою семью с семьей Минэямы, Саи впадал в отчаяние. Он, конечно, понимал, что Минэяма принимает столь живое участие в его судьбе прежде всего по своей доброте. Но в то же время, думал Саи, ему наверняка хочется выставить напоказ красоту своей жены и свою счастливую жизнь вообще. Не исключено также, что он, в избытке наделенный всеми благами, «подавал милостыню беднякам», чтобы замолить богов и избежать небесной кары.

В доме Минэямы всегда бывало полно гостей-иностранцев, на первых порах больше всего военных, и все они не переставали дивиться изяществу быта высших слоев японского общества. Супруги Минэяма охотно их принимали. Минэяма часто приглашал и Саи. И делал он это не только из желания похвастать. По-видимому, им руководили и добрые намерения: хотелось угостить приятеля изысканной едой и превосходным вином, доставать которые в те времена было очень трудно и до которых Саи, судя по всему, был большой охотник. Чувствуя себя чем-то вроде «бедного родственника», Саи относился к этим приглашениям с некоторой обидой, но не отказывался от них. Больше того, постепенно он научился использовать подобные случаи с большой выгодой для себя.

Саи, не один год проживший в Маньчжурии, быстро сообразил, как лучше всего развлекать иностранцев. Прежде всего следует прикидываться дурачком. Иностранцам нравится чувствовать свое превосходство над «туземцами». И вот однажды в гостиной Минэямы, украшенной превосходными картинами, произведениями каллиграфического искусства и антикварными вещами, Саи, делая вид, что захмелел, стал изображать, как он объявил, маньчжурского тигра. Он становился на четвереньки, щелкал зубами, рычал, подпрыгивал и корчился на полу. До сих пор гости, принадлежавшие к числу оккупантов, и хозяева, относившиеся к побежденным, во всем соблюдали величайшую деликатность, стараясь ничем не задеть достоинства друг друга. И вдруг такой пассаж! Одни сначала смотрели с недоумением, другие недовольно нахмурились. Но все это было лишь для виду. Через какую-нибудь минуту лица расплылись в улыбки, излишняя церемонность была отброшена, манеры стали свободнее, и каждый теперь веселился как мог.

Так как среди гостей были и женщины (иностранки и японки), Саи, естественно, от откровенных скабрезностей воздерживался, но время от времени позволял себе такие прозрачные непристойности, как, например, «танец осьминога». Женщины стыдливо потупляли взор, а порой с сердитым видом делали ворчливые замечания. Но Саи это не очень смущало: он догадывался, что в душе почти все эти дамы весьма падки на всякого рода сальности. Среди иностранцев были действительно высокообразованные люди и наряду с ними разные выскочки, но и тем и другим, каждому по-своему, нравилось все, что выделывал Саи. Он это хорошо знал по своему собственному колонизаторскому опыту. В свое время среди японцев, нахлынувших в Маньчжурию, тоже были и люди тонкого воспитания и разного рода скороспелые богачи, вышедшие из низов. У каждого были свои манеры, свой вкус, но все они в равной мере искали здесь выход своим скрытым страстям. Не говоря уже о том, что иностранцам весьма по душе, когда, сталкиваясь с представителями побежденной нации, готовыми в угоду им выставлять на свет свой позор, они лишний раз могут почувствовать себя победителями и ощутить свое превосходство. А подонки из числа иностранцев в этих случаях тешат себя мыслью, что существуют еще более низкопробные личности, чем они сами. Когда оставались одни мужчины, иностранцы не стеснялись обращаться к Саи за советом и содействием в делах самого щекотливого свойства.

Минэяма был одним из тех, кому особенно были не по нутру развязность и цинизм Саи. Не высказывая это прямо, он как бы всем своим видом говорил иностранцам: «Можете сколько угодно смеяться над подобными типами. Это они спровоцировали против вас эту грязную войну. Мы и сами стыдимся таких соотечественников». Вместе с тем Минэяма прекрасно знал, что Саи паясничал вовсе не по глупости. Саи преследовал определенную цель: заставить иностранцев раскрыть свои души, завоевать их благосклонность и получить возможность играть на их слабостях.

Только Кёко, на какие бы ухищрения ни пускался Саи, ни разу даже не улыбнулась и смотрела на него с откровенным презрением. Во всяком случае, если Минэяма как-то сочувствовал Саи и его семье, то у Кёко этот субъект вызывал одно лишь пренебрежение. А Саи, который сначала относился к ним с благодарностью, смешанной с завистью, затем стал испытывать чувство ревности и временами даже нечто вроде желания отомстить.

Тем временем Саи успешно продвигался по служебной лестнице. И обязан он этим был не только роли шута, которую он столь ловко разыгрывал в обществе иностранцев. Его успехи в фирме объяснились и тем, что никто лучше его не годился для совершения всякого рода рискованных, темных сделок, утайки доходов, подкупа и тому подобных махинаций. Но по мере продвижения по службе Саи постепенно стал менять кожу: он отбросил прочь шутовской колпак и свои прежние повадки и начал вести себя как солидный промышленный деятель и джентльмен. Когда оккупация кончилась, в Корее после прекращения войны был установлен мир и японский капитализм постепенно снова стал входить в силу, Саи уже больше перед американцами не пресмыкался. Он теперь держался с ними как равный и сумел завоевать их доверие. Больше он не плясал перед ними нагишом. Его сближению с американцами в немалой мере способствовала игра в гольф, в которой он основательно поднаторел в свою бытность в Маньчжурии. Он чувствовал, что его долгим злоключениям, бедности и унижениям пришел конец и теперь перед ним открывается дорога к настоящему успеху.

Весь жизненный путь Саи до сих пор отнюдь не был усыпан розами. Родился он и вырос в небольшом городке в центральной части Японии. Отец его — человек, не лишенный способностей, — был личностью эксцентричной. Служил он муниципальным чиновником. И живи он, как другие его коллеги, по законам здравого смысла, семья могла бы, наверное, существовать не хуже, чем другие подобные семьи. Но у него была слишком чувствительная натура. В муниципалитете он ведал отделом народного благосостояния и, судя по всему, сам напросился на эту роль. Когда в первые годы Сева[3] экономический кризис особенно обострился, он не только делал все возможное, чтобы облегчить участь безработных, беднейших граждан и бродяг как служебное лицо, но и помогал им из личных средств, принося в жертву интересы семьи. Его подопечные часто его обманывали, надували, но эти горькие уроки не шли ему впрок. Мать Саи, женщина простая, не понимала ни характера мужа, ни его поступков. Но у нее не хватало смелости ни спорить с мужем, ни противодействовать ему. У Саи же с отроческих лет была антипатия к отцу. Впрочем, теперь, по зрелом размышлении, он, пожалуй, скорее должен был испытать к нему чувство благодарности. Его пример навсегда отбил у Саи охоту заниматься всякой благотворительностью.

Отец умер вскоре после поступления Саи в один из колледжей в центральной части Японии. Поселился Саи в общежитии. Сын бедного чиновника, он постоянно терзался комплексом неполноценности. Когда начался так называемый маньчжурский инцидент, в среде учащихся колледжа стали угасать последние вспышки пламени левых идей. Одно время Саи тоже собирался примкнуть к левым. Но вскоре он узнал, что к сторонникам левых убеждений, как правило, принадлежат либо очень состоятельные, либо относительно бедные студенты. Что же касается учащихся просто из зажиточных слоев и из семей, находящихся на грани нищеты, вроде семьи Саи, то эти держались в стороне. По смутным воспоминаниям Саи, о Марксе впервые он услышал как раз от Минэямы — самого богатого студента колледжа, который был на два года старше его. Но новые идеи ни на образ жизни, ни на душевное состояние Саи особого влияния не оказали. Он жил в общежитии бирюком, отшельником, забившимся в свою пещеру.

В общежитии он получил прозвище Белая Роза. Произошло это так. Ему поручили выступить на вечере встречи с новичками. Выступая с речью, он вдруг с каким-то завыванием произнес:

Грянул дружный хохот. Подобный цветистый слог, от которого поэты отказались еще во времена Мэйдзи, в эпоху Тайсё[4] звучал как комический анахронизм. Но это бы еще куда ни шло. Суть в том, что уж больно смешным контрастом была «белая роза» с внешностью Саи — приземистого крепыша с грубоватым, землистого цвета, усеянным прыщами лицом. С тех пор за ним прочно утвердилась эта кличка — Белая Роза. За исключением таких деликатных молодых людей, как Минэяма, никто его по фамилии больше не звал.

Тем временем Саи, подпав под влияние некоего профессора, вместе с другими студентами, группировавшимися вокруг этого наставника, стал приверженцем правых взглядов. Для этой сравнительно немногочисленной группы учащихся Япония была страной богов, и вся нация должна страстно молиться о том, чтобы небо помогло японцам в кровавой схватке истребить всех варваров-чужестранцев в защиту и во славу императора. С другой стороны, эти студенты неустанно восхваляли Гитлера и Муссолини. В то же время они начали травлю всех тех студентов, кого они считали зараженными левыми или либеральными настроениями, и даже добились исключения некоторых из них из колледжа (Минэяма к тому времени колледж уже окончил и учился в Токийском императорском университете, а то бы и он, наверное, оказался в числе исключенных). Всех их Саи теперь уже хорошо не помнил, но об одном из них он знал, что позднее тот был взят в армию, послан на южный фронт и там убит, а другой вскоре после войны приобрел известность своими эротическими романами и ныне процветал как один из самых модных писателей. Саи, разумеется, ничуть не раскаивался в том, что приложил руку к их исключению. Первому, видно, все равно суждено было погибнуть на фронте, а второй, если бы его тогда не исключили, наверняка прозябал бы сейчас где-нибудь в провинции в роли школьного учителя и помирал бы от скуки, разбирая со своими юными питомцами достоинства, скажем, «Цурэдзурэгуса».[5] Саи хорошо запомнил именно этих студентов потому, что в свое время они наиболее упорно донимали его кличкой Белая Роза.

У самого Саи ко времени поступления в университет верноподданнические чувства немного поостыли. По окончании университета он поступил на службу в торговую фирму и вскоре был послан в Маньчжурию. Здесь его работа была связана с обслуживанием нужд армии, благодаря чему от мобилизации он был освобожден. После поражения он с женой и ребенком вернулся в Японию и воспользовался дружеской помощью добряка Минэямы. Втайне Саи считал, что за прошедшие с того времени почти десять лет он не просто отблагодарил Минэяму, но отплатил, что называется, с лихвой. Если даже не ставить ему в заслугу, рассуждал Саи, что почти в течение всего периода оккупации он разыгрывал из себя шута перед иностранцами, корчился перед ними в танце тигра и осьминога и участвовал в темных сделках, то уж потом, когда во взаимоотношениях с американцами он получил возможность действовать как современный бизнесмен, отлично играющий в гольф и в совершенстве владеющий английским языком, Минэяма получил от этого немалую выгоду и для себя. В сущности, Минэяма был просто добрым малым, и, если бы не всестороннее сотрудничество и помощь Саи, долго в нынешнем мире ожесточенной конкуренции он, вероятно, продержаться бы не смог. Минэяма, конечно, это тоже сознавал и постепенно проникался к Саи все большим уважением, держался теперь с ним на равной ноге, а иногда даже и как младший партнер. Лишь отношение Кёко к нему оставалось неизменным. Несмотря на то что Саи теперь прекрасно одевался, разъезжал на собственной машине, построил себе великолепный дом, жена его стала влиятельным членом РТА[6] и различных дамских обществ, а сын, студент колледжа, носился по городу на мотоцикле, с лица Кёко при виде Саи не сходило откровенно презрительное выражение.

Незаметно в настроениях Минэямы стало что-то меняться. Впрочем, возможно, что он с самого начала был так настроен, но Саи впервые заметил это вскоре после того, как началась война в Корее. Однажды Минэяма как бы вскользь заметил, что захватническую войну ведет южнокорейская армия, а подстрекает ее, видно, Америка. Кроме того, он, кажется, проявлял исключительный интерес к литературе о новом Китае. После «кровавых майских дней» он сказал, что эти события, пожалуй, свидетельствуют о зарождении нового национального самосознания у японцев. Он, несомненно, осуждал американцев. Когда в Токио приезжал Фуруми, который вместе с Саи репатриировался из Маньчжурии и по рекомендации Минэямы поступил на работу в один из кансайских университетов, он каждый раз встречался с Минэямой, и Саи примерно догадывался, о чем они беседовали.

Когда речь зашла о замене устаревшего оборудования и изменении технологического процесса на металлургическом заводе, в свое время работавшем на военные нужды, Саи считал, что перестроить завод необходимо на основе самого надежного и испытанного средства, каким располагает капитализм: жесткой рационализации. Но Минэяма возразил, заявив, что это было бы жестокостью и преступлением. Было ясно, что Минэяма снова заболел болезнью своей молодости. Пытаясь предостеречь его, Саи говорил: «Минэяма-кун, согласитесь, что оценки неизбежно меняются. Для людей двадцатых годов главным критерием всего были понятия добра и зла. В тридцатые годы их место заняли понятия выгоды и невыгоды. А для людей сороковых годов основным мерилом вещей, по-видимому, должна быть сила. А сила нынче — это производственная мощь. Следовательно, мы должны признать, что подавляющая сила сейчас на стороне Америки. И нам ничего не остается, как держаться за Соединенные Штаты. Правда, вы говорите, что производительные силы России того и гляди обгонят американские. Что ж, тогда будет другой разговор. А пока абсолютное превосходство за американцами».

Но на Минэяму эти предупреждения, видимо, не действовали. Судя по всему, втайне он делал пожертвования на движение сторонников мира и деятельность прогрессивных общественных организаций. Он заразил своими настроениями и собственного сына, студента университета. Впрочем, возможно и обратное: рецидив юношеских левых увлечений возник у Минэямы под влиянием сына. Во всяком случае, Саи с большим удовлетворением слушал, как его отпрыск, гонявший целыми днями на мотоцикле, насмешливо называл сына Минэямы «красным».

К тому времени, когда в Японии начался так называемый период процветания и все были опьянены «экономическим чудом», у Минэямы был обнаружен рак спинного мозга, и через три месяца после того, как стало известно о его заболевании, он умер. После того как Минэяма заболел, все заботы о его имущественно-финансовых делах принял на себя Саи. Тогда Саи впервые узнал, что дела эти пришли в полное расстройство. Сводный брат Минэямы, управлявший его имениями, не сумел приспособиться к современным методам ведения хозяйства, и это оказалось губительной ошибкой. Овдовевшая Кёко вынуждена была продать свой великолепный особняк в Токио и переехала на жительство на свою родину — в Киото. Улаживание всех этих дел тоже стало возможным лишь благодаря усилиям Саи. На следующий год сын Минэямы, окончивший университет, устраивался на работу. Однако его активное участие в студенческом движении, как это уже повелось, лишало его всякой надежды получить какое-нибудь место. Выручил и на этот раз не кто иной, как Саи. Полагая, что так будет спокойнее и безопаснее, он приложил все старания, чтобы определить молодого Минэяму на службу в родственную фирму, и тот работал сейчас в Осаке.

Устроив на работу сына Кёко, Саи приехал в Киото и настоял на том, чтобы она пришла в домик, который он снял для встреч. Одевшись так, чтобы не привлекать к себе внимания, и прячась от людей, она явилась. Весь вид ее говорил о том, что oнa пришла по принуждению, не смея отказаться, и с лица ее не сходила все та же надменно-презрительная мина. Она согласилась отужинать с ним. А затем он почти силой овладел ею. Он не сумел завоевать ее душу, но тело покорить сумел. Сначала даже не столько лицо, сколько все ее тело, казавшееся холодным и безжизненным, как мрамор, выражало пренебрежение к нему. Но вот в потаенной глубине этого холодного тела затеплился огонек, который, постепенно разгораясь, вспыхнул вдруг жарким пламенем.

Когда она ушла, Саи невольно вспомнил вырвавшиеся у него в юности слова о «белой розе, что служит символом извечной красоты». Вот она, его «белая роза»! Пусть над ним потешались тогда жалкие пересмешники. Он свое получил! Вещими оказались те его слова.

С тех пор при каждой служебной поездке в район Кансай или на Кюсю он никогда не упускал случая заехать в Киото. Случалось это примерно раз в месяц. (Еще во время болезни Минэямы он с поста начальника отдела продвинулся на пост управляющего, оставаясь по совместительству и начальником отдела.)

Кёко, однако, не всегда являлась на его зов. Бывало, что она по два-три месяца отказывала ему в свидании. Тогда Саи начинал вдруг ревновать ее к Фуруми, работавшему в Кансайском университете, подозревая их в любовной связи. Дело в том, что, исполняя волю покойного мужа, вдова Минэяма вносила пожертвования в пользу прогрессивных организаций и, судя по всему, сочувствовала сыну, который и после поступления на службу не отказался от своих левых убеждений. Саи подозревал, что за спиной их стоит и «дергает за ниточки» не кто иной, как Фуруми. Недаром этот человек в свое время чуть не оказался замешанным в некую политически сомнительную историю, связанную с деятельностью Исследовательского отдела Южно-Маньчжурской железной дороги. Кроме того, именно ему Саи был обязан тем, что его насмешливое прозвище Белая Роза стало известно даже в Маньчжурии. Словом, на его доброжелательное отношение к себе Саи отнюдь не рассчитывал. Мысленно Саи не раз рисовал себе картину, как Фуруми, желая позабавить Кёко, рассказывает, за что его в колледже прозвали Белой Розой: «Является откуда-то из провинции этакий прыщеватый увалень, выступает с дурацкой речью на вечере встречи с новичками и вдруг как прорычит своим басом: „…И хочется белой розы, что символом служит извечной красоты“. Потеха, да и только!..»

Однако было совершенно очевидно, что Фуруми вовсе не обладал ни смелостью, ни достаточной ловкостью, чтобы завоевать сердце Кёко или вступить с ней в связь. А вот угроза, что через Фуруми и сына Минэямы тайная любовная связь Саи с Кёко будет раскрыта и доведена до сведения его жены, — такая угроза действительно существовала, и это чувствовалось. До сих пор тайну их связи удавалось сохранить, и Кёко не всегда могла уклоняться от встречи. Случалось, что он, потеряв надежду дождаться ее, готов был уже на все махнуть рукой, как вдруг она являлась. Последнее их свидание состоялось в конце января, когда он возвращался с Кюсю.

Саи вдруг подумал, что было бы, если бы вместо него, стоявшего тогда на площади перед шахтами с невозмутимым видом постороннего человека, один против толпы возбужденных, разгневанных рабочих, находился там в качестве представителя концерна Минэяма. Тот, наверное, рехнулся бы со страху или от своих пресловутых «угрызений совести», подумал Саи и ухмыльнулся. Затем его мысли вернулись к Кёко, к ее белому прекрасному телу, и его начали обуревать сомнения: «Придет ли она сегодня?» После того как он покончил со своими делами на шахтах, здешние друзья стали его звать на горячие источники, и он насилу отвязался от них. По дороге на аэродром он тогда на несколько минут завернул в храм в Дадзайфу, чтобы по настоянию жены купить амулет для сына, который должен был сдавать экзамены в университет. (Амулет сей помог его шалопаю сыну как мертвому припарки.) В тот раз Саи быстрее, чем сейчас, долетел до аэродрома Итами, а оттуда, несмотря на то что шел сильный снег, велел шоферу на полной скорости мчаться в Киото. Когда он добрался до своей уединенной квартирки на берегу Камогава, был уже вечер. Продолжал валить густой снег, и Саи чувствовал, что озяб. Вскоре пришла Кёко. Пренебрежительная мина, которая всегда появлялась у нее при встрече с Саи, на этот раз казалась навсегда застывшей на ее лице, словно оно оледенело. Холоднее, чем обычно, показалось ему и тело, лишь постепенно оттаявшее и наконец целиком отдавшееся пылкой страсти. Снег шел тогда всю ночь.

С того времени прошло два месяца. Сейчас на дворе стояла уже весна. Забастовка шахтеров, несмотря на отчаянное положение рабочих, все еще продолжалась. Но наступление капитала, как считал Саи (хоть в данном случае он и не был непосредственно заинтересованным лицом, а скорее играл роль одного из советников концерна), должно было увенчаться успехом. Конечно, убийства шахтеров, совершенные с помощью гангстерских шаек, не были плюсом для концерна. Вместе с тем такие, например, контрмеры, как быстрое создание Второго профсоюза и рост его численности, — это уже кое-что обещало. Тут можно было рассчитывать на самые богатые плоды. В рядах шахтеров явно намечался раскол в масштабе всей страны, что открывало самые благоприятные перспективы для концерна и всех его отраслевых компаний. Конечно, у концерна оставалась еще масса нерешенных проблем и трудностей, и Саи это хорошо видел во время своей последней инспекционной поездки, но с каждым разом дело, несомненно, подвигалось вперед. В общем, последние два месяца не прошли даром, и следует сказать, что немалая заслуга в этом успехе принадлежала лично Саи.

Самолет больше не болтало, но он снова вошел в густой слой облаков и, казалось, с трудом пробирался сквозь их толщу. По расписанию через пятьдесят минут самолет должен приземлиться в аэропорту Итами, но похоже, что он немного опаздывает. Во всем районе Кансай, видимо, шел дождь. Если Саи доберется до Киото только к ночи, станет ли его Дожидаться Кёко? Чувственное желание все сильнее овладевало им, то и дело на память приходили слова о белой розе, «что служит символом извечной красоты», и он содрогался при мысли, что Кёко может вовсе не прийти или уйдет, не дождавшись его.

Чтобы немного отвлечься от неприятных мыслей, он достал из портфеля еженедельник. С обложки журнала улыбалась молодая женщина, но внизу, на желтом пол ее кимоно, крупным шрифтом были напечатаны броски слова: «Кровавые столкновения на угольных шахтах». По существу, журнал этот занимал позицию, благожелательную по отношению к концерну, и Саи не стал читать статьи о забастовке, а листал страницы в поисках чего-нибудь развлекательного. Неожиданно из журнала на колени ему соскользнула напечатанная на очень тонкой бумаге листовка. Он невольно взял ее в руки. Перед его глазами замелькали фразы: «…Они налетели внезапно, точно немецко-фашистские зондеркоманды, врывавшиеся на Украине в Донбасс. Банды Ямасиро, Тераути. На грузовиках, в автобусах, взятых напрокат. Пистолеты, мечи, железные палки, пращи. Кровь. Стоны. Вспышка огня. Взрывы гранат. Проломленные черепа. Перебитые руки и ноги. Рассеченные губы… Они готовы вонзить нож в сердце каждому японскому рабочему! Каждому японскому рабочему они готовы выколоть глаза и навсегда погасить для них свет! Все идет своим чередом: Аденауэр и Нобусуке Киси[7] хладнокровно обмениваются рукопожатиями, а тем временем в Южно-Африканской республике свирепствует расистский террор и в небольшом японском домике среди бела дня зверски убивают Умаяму!..» Саи мельком пробежал листовку и спокойно изорвал ее в мелкие клочки — он ведь не Минэяма.

Любопытно все же, как могла попасть сюда агитационная листовка шахтеров? Неужели ее тайком вложил служащий управления, которому он днем сегодня поручил купить этот журнальчик? Нет, клерк вряд ли отважился бы на столь дерзкий поступок. Остается предположить, что это созорничал тот репортеришка, улучив минуту, когда Саи уходил в уборную. Не зря, видно, он с самого начала почувствовал антипатию к этому настырному типу. «Он говорил, что сфотографировал меня в момент, когда я смотрел на пикетчиков», — вспомнил Саи и снова пожалел, что проговорился репортеру о своем намерении заехать в Киото. Правда, он сказал ему, будто собирается там любоваться цветением садов, но все же не следовало так опрометчиво упоминать Кюсю. Во всяком случае, в концерне в Токио и дома Саи собирался сказать, что эту ночь он провел, отдыхая на горячих источниках Кюсю.