Белая сказка

Сидел Егорка у печурки и кормил огонь книжной бумагой. И не было ничего на три версты, кроме его маленькой, занесённой снегом избушки. А в избушке был хромоногий стол, две лавки, лежак да печка-буржуйка, печка-книгочейка. И книги ворохом.

Выл ветер, студил небо и землю, трещали в огне буквицы. Зима стояла в самом лютом своём месяце, а книги подходили к концу. И от этого Егорка частенько грустил, потому что книжный дом зимой заносило снегом по самую крышу, и идти до него было десять вёрст волчьими тропами.

А волки зимой были совсем уж недобрыми. Выросло серое племя в человечий рост, со стальными клыками и тепловидящими красными глазами. Налетят по дороге — и не останется от Егорки ничего.

Ночью волки выли, и Егорка подвывал волкам, считая, сколько страниц ему осталось сжечь, прежде чем явится Снежная Бабушка, войдёт в дом, не открывая дверей, и выкрасит Егорку белым инеем.

Егорка достал из-под лежака топор и примерился: а то как удастся зарубить злую старуху. И только он примерился, как в двери постучали.

Удивился Егорка и пошёл открывать, не выпуская из рук орудия. На пороге стояли Трое В Шинелях. Лиц у них не было, а были номенклатурные номера и казённые знаки, и ещё винтовки-трёхлинейки. И говорили они сургучом и порохом.

— Здравствуй, Егорка Подзимный,— говорят,— Сидишь, всё, книги жжёшь, а хитрый немец комбинат построил.

— А мне что до того?— спросил Егорка и покрепче топор перехватил.

— А то, товарищ Подзимный, что перво-наперво ты нас впусти, налей по ковшу микояновки, да окажи формальные знаки любезности. Потом уж мы тебе объясним что и куда.

Делать нечего, впустил хозяин Троих В Шинелях, за стол усадил, налил микояновки и принялся оказывать разные формальные знаки. А гости его на те знаки не смотрели, только микояновку хлебали да занюхивали красными книжицами. Допили, книжицы спрятали и начали чеканить табельными пословицами да штабными приговорками, что, дескать, выкупил хитрый немец шестьдесят шесть раз по шесть соток и построил на выкупленной земле комбинат. Обнёс он тот комбинат высоким забором с остроколючей проволокой и установил нездешний контрольно-пропускной режим. Да такой суровый, что никто теперь и ведать не знает, что же на комбинате делается.

Едут на комбинат денно и нощно вагоны, да так же обратно возвращаются. Поставили было на путях комиссарскую заставу, так ведь оказалось, что порожняком идут поезда в обе стороны. Пустыми гоняет вагоны хитрый немец, и как ни силились комиссары найти в них контрабандную крамолу — ничего у них не вышло.

И тогда пошли комиссары в Снежгород, в ржавую башню и девять дней пускали себе кровь штык-ножами. К вечеру девятого дня был им знак, что есть на свете такой Егорка Подзимный, который тайну хитрого немца выведает. А кроме него другого такого нет во всём белом свете.

Удивился Егорка, даже формальные знаки любезности оказывать перестал.

— Как это? Неужели во всём огромном свете — совсем никогошеньки!?

— Совсем-совсем,— ответили Трое В Шинелях.

А потом повелели ему отставить формальные знаки и принять комиссаровы дары. Дали Егорке безымянный патрон, офсетную икону и погон командира Красной Армии с рубиновой звёздочкой. А что с дарами делать, того они не знали.

— Применишь,— говорят,— по военно-полевой ситуации.

Сложил Егорка дары в нательный карман, поблагодарил Троих В Шинелях и вдруг вспомнил о лютых тепловидящих волках.

— А о волках, товарищ Подзимный, не беспокойся. Десять самых лучших лётчиков на десяти аэропланах будут вдоль твоей дороги кружить и волков отстреливать. И заблудиться ты не заблудишься: днём два пожарных расчёта будут жечь резину, чтобы ты на дым шёл, а ночью космонавты наведут на комбинат солнечное зеркало, и как стемнеет — отправляйся на свет. Ещё мы тебе дадим секретную снегоходную машину и две канистры микояновки. Ты ту микояновку не пей, потому как секретная машина ею в движение приводится.

Отблагодарил Егорка своих гостей за дары и науку, да тут же и заснул. И виделся ему ночью расчёт пожарных космонавтов, да ржавая башня, снизу доверху комиссарскими письменами покрытая.

А наутро он налил в снегоходную машину две канистры микояновки и выдвинулся в путь, аккурат по чёрному дыму.

Три дня и три ночи без передыху ехал Егорка. На четвёртое утро он добрался до комбината. Как и сказали Трое В Шинелях стоял вокруг комбината бетонный забор с остроколючей проволокой. Посмотрел Егорка на стены комбинатские, на забор да на контрольно-пропускную режимную будку-душегубку и стало ему оттого грустно и сонливо.

Решил он искать отдыха. А, надо сказать, что вокруг комбината было множество дачных домиков, которые для хранения инвентаря предназначались и других приусадебных нужд. И только Егорка собрался без стука и приглашения вздремнуть в первом встречном сарае, как заприметил он дымок сизый, в аккурат над крайней слева хаткой.

А в хатке той жила Нюрка, вдова милиционерова. Приветила она Егорку жестом нежным и словом ласковым. Войти пригласила, да пожаловать к трапезе. За трапезой она ему и замечает:

— Окажи,— говорит,— мне друг Егорка услугу телесного свойства, а я тебе совет подскажу.

— Устал я,— ответил Егорка Подзимный,— три дня и три ночи на снегоходной машине скакать и нет во мне никакой телесной силы. Ты, Нюрка, дай мне отдыха до вечерних сумерек, а там видно будет.

Уложила милиционерова вдова Егорку спать, а сама завела над ним грустную бабью песню. К вечеру Егорка проснулся и оказал обещанную услугу. А Нюрка, в ответ, сообщила ему буквально следующее:

— Коли ты на комбинат идёшь, то иного пути кроме как через будку-душегубку нет и не предвидится, потому как строен комбинат не по-нашему и забор в нём ненашенский, заговорённый немецким закладом с заковыкой. Оттого дырок в нём нет. А есть злонамеренный заводной сторож, который в будке сидит и имеет при себе баллоны с жидобойным газом. От того газа блохи и жиды дохнут, а у тебя, голубь мой, глаза заслезятся и в горле запершит — тут-то тебя заводной сторож и повяжет. Потому, вот тебе мой совет: будет тебя сторож в душевую камеру звать на предмет гигиены, ты от камеры той руками и ногами отказывайся, а требуй беседы с пристрастием. Как добьёшься ты той беседы, голову с плеч не теряй и глазами по сторонам смотри, может чего и высмотришь.

Отблагодарил Егорка вдову и отправился к будке-душегубке. Была та будка высотой в трёхэтажный хрущеблочный дом, и шёл по ней фашистским крест-накрестом немецкий заклад с заковыкой, дырки из забора изгоняющий. А окон в будке не было. Были только двери в два нечеловеческих роста, обитые танковым панцирем. Стукнул Егорка в те двери, так что звон пошёл по всему комбинату. Другой раз стукнул, третий. Тут двери отворились и вышел ему навстречу заводной сторож в ненашенской униформе и с быстробойным ружьём системы Шмайсера. А на униформе у него были сплошь черепа, кости и другие нордические принадлежности.

— Стой-кто-идётт-стрелят-стрелят-будет-их-бин-дубин.

— Егорка я, Подзимный, по батюшке — Станиславович. Иду я с хитрым немцем обсудить взаимную выгоду и другую геополитику.

— Не-знать-не-находить-твоя-проходит-санитарно-гигиена-душ-вода-канцероген.

И, стало быть, как сказал он про санитарно-гигиенические канцерогены, так сразу и начал Егорку к душевым камерам ружьём своим подталкивать.

— Нет,— сказал Егорка,— С санитарными мерами ты, солдатик, повремени, а покамест учини мне беседу с пристрастием, потому как имею я непосредственно важную информацию касательно крайней делопроизводственной выгоды.

Скрипнул заводной сторож умственными механизмами от такого словосплетения и толкать Егорку перестал. Вместо этого доставил он его в специальную комнату для пристрастных бесед. Усадил за железный стол и направил в лицо яркую лампочку.

— Говорит-твоя-важный-информация-моя-слушат.

Начал Егорка говорить про месторождение микояновки, которое он, пока на снегоходной машине мёрз, выдумал. Говорит, а сам по сторонам смотрит. И видит, что весь пол в комнате стреляными гильзами усеян. Прервал он речь и спрашивает:

— А что это у тебя, фрица заводного, столько штатного беспорядка в пристрастной комнате?

— Не-твой-дело-что-мой-себе-в-голову-стрелят...

Отчеканил заводной сторож и осёкся. А как осёкся, так и упал головой на железную столешницу, заплакал горючими слезами.

— Быт-я-ранее-не-дойчен-сторож-а-русиш-парень-зват-Иван,— сказал он и поведал свою историю. А история у него была такая:

Ранее, когда ещё ни комбината, ни хитрого немца и в мыслях не предвиделось, был Иван сторожем дачного товарищества. Дело своё знал, руку имел твёрдую и обрез пристрелянный. Днём спал, а ночью нёс дозор. Так долго дело шло, а потом, стало быть, пришёл в эти края хитрый немец и не стало дачного товарищества, потому как от комбината такие испарения шли, что ничего, кроме белены на три версты окол не росло.

Загрустил тогда Иван, зарядил обрез рублёным гвоздём и сталкерскими гайками, и отправился к хитрому немцу, чтобы призвать его к ответу и нанести более тяжкие телесные повреждения. А хитрый немец, посмотрел на тот обрез и сказал, что может дать Ивану быстробойное ружьё и новые сапоги, потому как из обреза он помирать не хочет, а хочет погибнуть от цивилизованной немецкой пули.

Усмехнулся сторож садового товарищества такой заграничной придури, но принял от немца быстробойное ружьё системы Шмайсера и новые сапоги с вольфрамовыми каблуками. И как только взял он в руки то ружьё, как выскочили из ружья механические хитрости и прямо в Ивана завернулись, а сапоги превратились в ненашенскую униформу с нордическими принадлежностями. И от той подлости стал Иван злонамеренным заводным сторожем. Построил хитрый немец для него будку-душегубку и выдал триста баллонов жидобойного газа с инструкцией по применению.

Загрустил сторож и начал в себя стрелять из ружья быстробойного, да только все пули от нордических принадлежностей и заводных деталей плющились и отскакивали. Рассмеялся над ним хитрый немец и сказал, что на каждой пуле чьё-то имя написано. А Иванова имени ни на одной пуле нет, потому как зовут его теперь Унцурехнунгсфоишьштурмбандшвеллер.

Как услышал Егорка про пули с именем, так сразу всё и понял.

— Есть, — говорит,— у меня патрон безымянный, в аккурат про твоё железное горюшко.

— Твоя-мне-правда-капут-на-месте-тогда-помочь-тебе-гуттенменш-я-вилль,— возрадовался заводной сторож.

И жестами пояснил, что сейчас составит он хитроумную записку уставным почерком и положит себе за отворот. Коли безымянный патрон свою силу над ним возымеет, то Егорка сможет взять себе записку, в которой важный немецкий секрет по пунктам расписан. А если нет, то не отвертеться незваному гостю от санитарно-канцерогенных процедур.

Делать нечего, отдал Егорка заводному сторожу заветный патрон, а тот, согласно договорённости, отчеканил уставным почерком записку, которую немедля схоронил под униформой. Затем он зарядил своё быстробойное ружьё спасительным снарядом и привычно стрельнул аккурат себе промеж глаз.

Зазвенели тут нордические принадлежности, полетели в разные стороны анодированные черепа и эмалированные свастики, покачнулся заводной немец, да и выпустил иванов дух через вентиляционные отверстия. Душа обернулась сизой птицей и отправился в края, из которых ни ответа нет, ни выдачи...

А Егорка достал записку, и прочитал в ней, что хитрый немец вагоны свои не пустыми гонит — в комбинат идут составы, переполненные русским духом, на комбинате же, немец превращает его в политкорректности и толерантности, от которых всё живое в округе чахнет и рассыпается.

Кроме того, было в записке сказано, что далее к хитрому немцу — одна дорога: по цехам опасного производства, через которые проход окромя технолога-рецидивиста никто сказать не может. А понятий, которыми с технологами договариваются, заводной сторож в голове своей не хранил.

Вздохнул Егорка и отправился по заводской территории к административно-процессуальному зданию, в котором технолог-рецидивист заседал и опасными производствами руководил. Долго бродил он по закаблученным коридорам с мягко стеленными ковровыми дорожками, да в конце вышел в большую залу. И сидела в этой зале толстозадая матрона, которая вольфрамовыми спицами плела из суровых криволинейных графиков единый складный производственный процесс. А напротив её висел плоскоплазменный телевизор, по которому за раз девять горько-любовных сериалов крутилось. И от тех сериалов лились из матрониных глаз горючие слёзы — по три ручья из каждого глаза.

— Здравствуй, красна девица,— отвесил Егорка Подзимный земной поклон с вящей учтивостью.

А матрона ничего ему не ответила — только быстрее спицами застучала, да чаще слёзами забрызгала. И что ни говорил Егорка, какие фигуры речи из себя ни изображал — никакой положительной реакции на его действия не поступало.

Осерчал Егорка, достал из-под рубахи офсетную икону и влепил прямо на плоскоплазменный экран, поперёк всем слёзно-горючим сериалам.

— Вот,— сказал,— тебе зрелище другого свойства.

Матрона от такого зрелища слезами реветь и спицами стучать разом прекратила.

— Что ж это за напасть-то такая на меня снизошла,— прошептала она и принялась расползаться по швам и жилам.

А как расползлась, обернулась красной девицей с красным дипломом Технологического Учреждения Образования. И, стало быть, спасителю своему на духу и взаболь поведала автобиографическую историю.

Как получила она свой диплом, так и оказалась без смысла и направления в дальнейшей жизнедеятельности. Подружки её по Америкам миннесотчицами разъехались, к каковому занятию, красна девица никакой страсти не испытывала, а потому осталась двумя ногами на Родине.

Вот здесь-то ей и попалось объявление о наборе на трудовую деятельность, округ осветительного столба увитое. И там, посреди хитроумных швабахеров да иных готических украшательств, обнаружила красна девица наличие надобности в её технологической специальности. Делать было нечего — отправилась на комбинат, пришлому немцу в ножки кланяться.

Немец же принял краснодипломницу радушно, за жизнь расспросил, да за народное образование. И тут же принял её на денежное довольствие по самой что ни на есть прямой её профессии.

Работала девица — никак не могла нарадоваться. Процессы вокруг вились хитромудрые, всё по тайной Марксовой алгебре, без которой разрешения не имели. Девица же ту алгебру назубок знала, потому как красный диплом имела вполне заслуженно. Так день прошёл, неделя, месяц — стала красна девица в делах немецких замечать злокозненный подвох. Вроде как и сходились все процессы, и вязались гладко, и плелись любо-дорого. Но вот только никак не могла девица понять, что же из всего этого получается. Немец же, когда она к нему с вопросами обращалась, хитрил да отмалчивался, мол, отработай у меня три года и три месяца — тогда и раскрою тебе секрет производственный.

В трудах и заботах прошло три года. И к концу третьего года, пришёл к девице немец с большой коробкой китайской росписью изукрашенный. "Прими",— говорит,— "в знак моей вящей признательности, дорогой подарок. Это тебе, красавица, за службу твою верную и безотказную".

А в коробке той была панель плоскоплазменная. Включил её немец — вроде как рабочее качество продемонстрировать — да более ничегошеньки девица уже и не вспомнила, прямо сказать до сегодняшнего дня, когда лик святой её к чувствам возвратил.

Растеклась красавица речами благодарственными и прямо посреди производственных процессов предложила спасителю своё девичество. От оного Егорка отказался, поскольку имел поспешность, да и не привык девичество принимать посреди промышленной обстановки. Но вот дорогу к немцу — выспросил.

Дала тогда красна девица Егорке схему эвакуации и повелела двигаться против стрелок до самого логова хитрого немца.

— По дороге,— поведала она,— встретятся тебе чудища страшные. Это передовики производства, немецкими хитростями изувеченные. Я тебе дам свои вольфрамовые спицы, Марксовой алгеброй изрисованные. Ты их перехвати поудобнее, да и выставляй против всякой твари.

Отблагодарил Егорка красну девицу и двинулся супротив эвакуационных стрелок по цехам опасного производства. А были в тех цехах чудеса разные — одно другого жутче. И всё-то катается, моргает и грохочет во всяких разных направлениях. Егорка же гражданской бдительности не теряет, план в левой руке держит, а спицы вольфрамовые — в правой.

Прошёл он так половину цехов, и начали со всех стен и изо всех подполов чудища страшные проявляться. Кто с разводными ключами замест всех конечностей, кто — с проблесковым маяком в единственном глазу, а кто и вовсе человеческое обличие утратил до полной неузнаваемости. Только подумал Егорка испугаться, как засветилась на спицах Марксова алгебра, взвились пролетарские формулы да и разогнали по углам да застенкам всю индустриальную нечисть — только глазёнки подлые моргают из-под конвейера, да шуршат испуганно из распределительных щитов пауки-электрики.

Не успел Егорка холодный пот со лба утереть и на предмет чудищ заводских успокоиться, как распахнулись железнодорожные ворота в цех и въехала по четырём рельсам образина размеров невиданных. Въехала и стала, таращится глазами ксеноновыми, злобнояркими. Лапищами чугунными поводит — каждая лапа на сто пудов, на каждой — по три колёсных пары. Голова — с киоск "Союзпечаль", морда злющая. И рычит образина, лютой злобой яростной, и чадит, и дышит паром.

Слетели с Егоркиных спиц тайные знаки Марксовой алгебры — да и разбились о морду супротивника. Второй раз слетели — осыпались в разные стороны. Заревела зверюга и пошла на Егорку смертным шагом.

Тут-то Егорка и понял — не видеть ему ни голубого неба, ни белого снега и красного знамени. А как понял — упал на колени, лбом пол подпёр и принялся творить всем сердцем коммисарову молитву. Молился он и не видел, как воспряли от коммисаровых заветов Марксовы знаки.

А знаки те взвились, алей Знамени Победы, жарче Вечного Пламени и стали верным щитом Егорке. Размахнулось чудище лапой стопудовой чтобы вогнать в землю Егорку — но щита не пробило. Треснул чугун, отвалились колёса, брызнула во все стороны мазутная сукровица. Ахнуло чудище и подскочило, да так, что чуть крышу с крепежей крупногаечных не вырвало.

Тем временем, знаки заветные расселись по болтам, шурупам, гвоздям и другим мелкоштучным скобяным принадлежностям, вцепились в них крепно-накрепко, да и собрались в единого и цельного боевого коня. Воспрял Егорка, встал в стремя, протянул руку — и легло в его руку копьё цельнометаллическое, из вольфрамовых стержней и пролетарских истин скрученное.

Ударил боевой конь сталелитыми копытами по бетону, дыхнул, взвыл и понёс Егорку на встречу злобногромадине со всей своей краснознамённой силушкой. Размахнулось чудище в последний раз, да ничего уже поделать не смогло — проткнул его насквозь Егорка своим заговорённым оружием.

Взвыло всё, загрохотало, затрещало, пошло расходиться по сварным швам и бетонным перекрытиям, да так громко и яростно, что вылетели поводья из Егоркиной руки и сам он потеряв остатки кавалерийского равновесия, полетел кубарем без цели и направления.

А что потом было он не помнил, потому как головой ощутил что-то большое и чугунное.

Когда же Егорка Подзимный опять начал помнить, думать и всячески мыслительную деятельность совершать, то оказалось, что держат его под руки два жуткомордых промышленных панцершвеллера. И не где-то держат, а прямо над ценральным ковром в кабинете хитрого немца. Да и сам хитрый немец тут как тут, за дубовым столом сидит, ус на вольфрамовые спицы накручивает, моноклем недобрые блики производит.

— Что ж ты, русиш швайн, панцерфауст тебе через туда, натворил? За каким резоном аппаратуру арийскую изнегодил? Процессы производственные запутал?

— Да чтоб ты, выкидыш гамбургский, перестал экологическую контру чинить и добрых людей с толку морочить,— прорычал Егорка, норовясь от панцершвеллеров выкрутиться.

Те же — хоть бы хны. Моргают индикаторами трудовой готовности, да Егорку Подзимного опоры земной лишают.

— И что же ты решил, что ты такой особенный, а?— злоехидно оскалился хитрый немец в тридцать два металлокерамических зубища.

— Не я решил — комиссары решили! А стало быть, никаких вариантов ты супротив меня поиметь не можешь!— гордо отвечал Егорка.

Он бы и рубаху на себе порвал, если бы за руки его не держали. Держали же его твёрдо и уверенно, со всей нордической основательностью.

— Забавно,— прошипел хитрый немец,— что же это тогда у тебя такие проблемы с ощущением земной поверхности?

И начал он медленно и угрожающе обходить своей кабинет вдоль периметра, а в процессе — всякие смертопакостные предметы со стены снимать, да рассказывать, как он сейчас этими предметами будет лишать Егорку признаков жизнедеятельности. То он консервно-танковый нож крупповской стали со стеллажа снимет, то кумулятивную зубочистку имени Йозефа Менгеле, то ещё какой жупел — один страшнее другого. Егорка же вертится насколько шейных позвонков хватает, да поливает своего пленителя большим боцманским загибом.

Кривится немец от того загиба, но виду не подаёт. Наконец, выбрал он себе резак остролазерный и так сказал:

— Чтобы ты, смерд, метелями отмороженный, микояновкой затупленный, всё своё положение одной оптовой поставкой принял, буду я тебя на маленькие ломтики кромсать самой новой и хитрой технологией.

А после вскинул резак на плечо да и надавил гашетку до самого упора с прихрустом. Выстрелила передовая немецкая технология ярким зелёным лучиком и попала сквозь карманную ткань аккурат в рубиновую комиссарову звезду. А попав — разделилась пятью частями, в разные стороны. Две из них панцершвеллерам обрубили руки, ещё две — ноги. А ещё одна, отразилась в потолок, в хрустальную люстру, поблуждала там, да и выскользнула прямо хитрому немцу в макушку.

Сколь ни был хитрым немец, да технология немецкая всё хитрее оказалась. И прорезала его от верхней оконечности до нижней причинности. Тут он и испустил свой нерусский дух.

Вышел Егорка Подзимный из немецких фабричных казематов пред лицо ясну солнышку и увидел, как ждут его у входа Трое В Шинелях. Висят, земли не касаясь, над снежным настом, и вместо лиц у них сияуют торжественные символы.

— Молодец,— говорят,— Егорка! Одолел ты хитрого немца, употребил комиссаровы дары по идейно верному назначению. А оттого, решили комиссары тебя самого произвести в комиссарово звание. И ещё дадут тебе Большой Орден Труда и Обороны, с правом круглосуточного и повсеместного ношения.

— Не надо мне ордена,— ответил Егорка Подзимный,— И комиссаровых почестей мне не надо. Я же человек простой, мудростям тайным не обученный. Дайте мне лучше цистерну микояновки, да контейнер книжек — буду я книжками свою печь топить, да микояновкой комиссарово здравие славить.

Переглянулись Трое В Шинелях, и так ответили:

— Ну, коли ни славы тебе не надо, ни должности, будь по-твоему, Егорка Подзимный.

Ответив же, взмыли в небо да и исчезли без суда и следствия.

А Егорка пошёл к вдове милиционеровой, потому что знал, полагается ему теперь жить долго и счастливо, и умереть в какой-нибудь один день.

Максим Кич, 13.12.2006 — 07.09.2009, Витебск