Германия

Глава 1

Юлия

Он назвался моим дедушкой, просил выслушать и так настаивал, словно это был вопрос жизни и смерти. Насколько все это для меня важно, я поняла позже, когда он рассказал свою историю.

Но, увидев его впервые, я этого не знала. Красивый пожилой мужчина, иностранец, смотревший так, будто знал меня с моего младенчества. Это произошло в Милане, весной. В тот день меня вырвали из иллюзии, которую до тех пор я считала собственной жизнью.

Одежда, как известно, делает человека. И я создаю эту одежду. Я даю людям вторую кожу, меняю их облик. Прячу или, наоборот, открываю то, что они называют собственным «я». А потом наблюдаю за тем, как они выходят на свет, сама оставаясь в тени.

Ателье – вот царство, где творится мое волшебство. Здесь оживают картинки, плоский кусок материи обретает третье измерение. Каждая ткань – индивидуальность и многое может рассказать о человеке, которого она облегает. Язык шелка отличен от языка шерсти. Образы льна и бархата не похожи друг на друга. Платья не мертвые формы, они живут. Меняют своих владельцев и меняются сами. Набрасывая эскиз очередного костюма, я вижу человека не таким, каким он может стать, а какой он есть.

Я мечтала заниматься этим с самого детства. Нет большего счастья, чем делать то, что любишь. Но одного таланта недостаточно. Мода – искусство, а значит, тяжкий труд. И то, что называют самореализацией, в действительности требует немалого самоотречения. Все имеет свою цену. Я, например, живу ради чужой красоты.

Мечта о собственном бренде в мире моды была в моем случае не более чем манией величия. Или же, что того хуже, – непростительной наивностью. Большинство моих соучеников по Лондонской академии моды работали наемными дизайнерами, если вообще были заняты в этой сфере. И они восхищались мной, не подозревая ни о кошмарных снах, от которых я просыпалась посреди ночи, ни о преследовавшем меня вечном страхе грандиозного провала.

Мне было уже тридцать шесть, а «великая цель», на достижение которой я потратила лучшие годы жизни, по-прежнему маячила несбыточной мечтой. Моя кочевая жизнь – с вечными скитаниями по выставочным центрам, с долгами и с неизбывным убеждением, что талант непременно пробьется туда, где его никто не ждет, – лишь со стороны выглядела гламурно.

Единственным человеком, безоговорочно в меня верившим, был мой компаньон Робин – тертый калач в бизнесе. На восемь лет старше меня, Робин успел пережить громкое банкротство и не менее впечатляющее возрождение. У него было то, чего мне всегда не хватало, – состоятельные родители, оптимизм и неиссякаемое чувство юмора. Его вкладом в наше дело стал беспроцентный кредит – то, без чего в наше время едва ли возможно начать хоть что-нибудь жизнеспособное.

Итак, он взял на себя деловую сторону. А я отвечала за творческую. Фирма стала нашей семьей, платья – детьми. Мы были одинаково одержимы, и каждый напоминал другому, что тот не один, – уже только за этим мы были нужны друг другу. Мы делили бессонные ночи, надежды, разочарования и мечту о большом прорыве. Все – кроме постели. Оба мы были достаточно умны, чтобы не рисковать делом ради любовной игры. Профессия была единственным, что придавало моей жизни хоть какую-то видимость стабильности. На людей я полагалась с куда меньшей уверенностью.

Наши дни и ночи в мюнхенском ателье были наполнены чем угодно, только не интимной близостью, подчинялись тщательно выверенному расписанию. В них не было места конкуренции. Только симбиоз – взаимовыгодное сожительство двух организмов. Лихорадочно стремясь к прорыву, мы никогда не задавались вопросом, что же он такое на самом деле. Прорыв маячил, манил недосягаемой близостью. А действительность сводилась к череде успехов и неудач, сквозь которые мы, словно туннельные рабочие, прорубались к свету.

И вот час настал. Впервые мы на Неделе моды в Милане, в компании пятнадцати других молодых дизайнеров – перед публикой со всего мира. Победителю полагается приз, и это не денежная сумма, а спонсор на целый год. Итальянский холдинг с многочисленными предприятиями, громкими брендами и немыслимыми связями по всему свету. Наконец есть возможность получить достойное вознаграждение за труды последних лет.

Несколько недель подряд мы как одержимые занимались новой коллекцией. Попурри из стилей, красок, эпох, она должна была кардинально отличаться от того, что мы делали до сих пор. И эти несколько недель прошли в беспрерывном творческом упоении, почти без сна. Цель – вот единственное, что стояло перед глазами. Сколько кофе было выпито за это время?..

Милан не Мюнхен и даже не Берлин. Здесь ярче софиты, круче ступеньки, глубже падение. И всегда – достойные соперники. В зале царила нескончаемая суматоха, похлеще чем на средневековой рыночной площади. Зато все улыбались.

Но все, что только можно, пошло не так. За несколько секунд до шоу я наносила последние штрихи – тут подвернуть штанину, там подправить шов, здесь чуть поменять макияж – и от волнения уколола иголкой палец. Занавес – и на лицах моделей зажглись улыбки. Настал момент, когда ты вглядываешься в темноту, не чувствуя ничего, кроме стучащей в висках крови, когда дыхание замирает, играет музыка, щелкают камеры, заглушая стук сердца. Но ты не видишь реакции публики и, главное, – ничего больше не можешь сделать.

То, что готовилось втайне на протяжении последних месяцев, беззастенчиво выставлено на всеобщее обозрение. Теперь – либо триумф, либо поражение. Не имея возможности что-либо изменить, я ждала приговора.

Мы с Робином только переглядывались. В полумраке белело его возбужденное лицо. Черный пуловер с высоким воротником сливался с черным фоном занавеса. Оба мы обратились в слух, но публика безмолвствовала. Когда вернулись первые модели, мы бросились переодевать их. У наших соперников моделей было больше, а нам пришлось экономить.

Второй сет был задуман как провокационный – с ироническими цитатами, оптическими иллюзиями и тому подобным. Зал затих, мы затаили дыхание. Первые аплодисменты несколько сняли напряжение, и мы с Робином, взявшись за руки, ступили под слепящие лучи софитов. Как кроты, случайно выползшие на свет солнца.

Поначалу я не различала лиц. Ничего, кроме белой световой волны, накрывшей нас вместе с громом аплодисментов. Дышать сразу стало легче. Мы раскланивались, смущенно улыбаясь, как вдруг в глазах у меня потемнело, ноги стали ватными и я рухнула на сцену. Искра сознания угасла в бездонной, всепоглощающей тьме.

Глава 2

Первым, что я почувствовала, очнувшись, был прохладный ветерок, касавшийся лица. Наверное, окно открыто. Я лежала на полу в гримерной, под зеркалом, среди стульев, вешалок и ворохов одежды. Надо мной мелькали испуганные лица девушек, одна из них держала на весу мою ногу. Робина я не углядела. Молодой санитар, типичный итальянец, воткнул мне в руку шприц. И тут же на меня водопадом обрушились звуки – возбужденные голоса, музыка на заднем плане, рев мотоцикла за окном.

Санитар помог мне сесть на стул. Я посмотрела в зеркало – и тут впервые увидела его. Он стоял за моей спиной, пожилой мужчина в окружении юных моделей. Высокий, худощавый. Элегантный костюм, галстук и шляпа не соответствовали хаосу нашей гримерной. Никто явно не понимал, кто это, но он уверенно, будто хорошо меня знает, пробрался ко мне сквозь толпу. Я увидела его глаза – ясные, голубые и настороженные. Типичный немец. Все в гримерной, похоже, принимали его за представителя конкурирующего дома. Такое не редкость на подобных показах: незнакомые мужчины и женщины проникают за кулисы, в святая святых, и никто не решается спросить, кто они такие, из опасения нарваться на важную особу из мира моды.

– Как вы себя чувствуете?

Для незнакомца его голос звучал слишком уж участливо.

– Все в порядке.

Мужчина протянул стакан с водой. Отпив, я пригладила растрепанные волосы и с наслаждением вдохнула свежий воздух, проникавший из открытого окна.

Незнакомец опустился на стул рядом. В первый момент я подумала, что он из жюри, но для человека нашего круга посетитель выглядел слишком серьезным. Коллег я узнаю сразу. Было что-то трогательное в том, как он смотрел на меня. Чувствовалось, что он взволнован, но я понятия не имела, кто он такой. Яркое неоновое освещение гримерки безжалостно выдавало его возраст: под восемьдесят.

– Юлия, – прошептал он.

– Мы знакомы? – спросила я, уже слегка раздраженная его пристальным взглядом.

Брови его вопросительно поднялись.

– Прекрасная коллекция.

Голос на удивление молодой, но одновременно значительный. И… неуверенный, словно от волнения.

– Спасибо, – ответила я.

Он прокашлялся.

– Я тоже из Мюнхена. Приехал сюда вслед за вами, чтобы увидеть вашу презентацию. (Он так и сказал – презентацию, словно речь шла о докладе, сварганенном в «пауэр-пойнт»). Меня зовут Винсент… Винсент Шлевиц.

Он ждал моей реакции, но имя мне ни о чем не говорило. Тут вмешался медбрат, и, поскольку я не понимала по-итальянски, Винсент взял на себя роль переводчика. Меня просили закатать рукав, чтобы молодой человек мог измерить давление. Я точно не хочу показаться врачу? Я замотала головой: «Нет, минутная слабость, не более». Я не стала распространяться о чудовищной смеси кофе, адреналина и других веществ в моей крови. Мне никогда не нравилось быть в центре внимания. Парень уже накачивал манжету, обернутую вокруг моей худой руки.

– А вы какой дом представляете? – спросила я незнакомца скорее из желания отвлечься, чем из любопытства.

Он взвесил каждое слово, прежде чем ответить:

– Возможно, это вас удивит, но я здесь как частное лицо. Не затруднит ли вас пару минут переговорить со мной с глазу на глаз?.. После того как вам станет лучше, разумеется.

Мне стало не по себе.

– Нет, это не то, что вы подумали… – добавил он, будто прочитав мои мысли. – Я не сумасшедший поклонник. Я… только хочу с вами познакомиться.

Какой все-таки странный у него взгляд. Винсент Шлевиц смотрел на меня так, будто хотел разглядеть во мне кого-то другого.

– Простите, но сейчас не совсем подходящее время, – сказала я.

Но он не собирался сдаваться.

– Мои слова наверняка удивят вас, но дело в том, что мы… родственники. Ваш отец… – он запнулся, заметив мою растерянность, – ваш отец – мой сын. Я… я твой дед, Юлия.

Шутка не показалась мне удачной. Какой-то бред… розыгрыш. Это невозможно. Он словно спохватился – должно быть, из-за моей растерянности – и снова перешел на «вы»:

– Вашего отца ведь звали Винченцо, не так ли?

Винченцо. Когда я в последний раз слышала это имя? Немало лет прошло с тех пор… даже десятилетий… Откуда его может знать этот старик, черт бы его взял? Только мать знала, как звали моего отца. Медбрат отодрал манжету от руки и что-то сказал моему гостю. Я не удивилась бы, узнав, что давление зашкаливает. Хотелось вскочить, но тело словно парализовало.

Человека по имени Винченцо я видела один раз в жизни. Винченцо Маркони, итальянец, сын гастарбайтеров с Сицилии – вот все, что рассказала о нем мать. А этот старик, выдающий себя за его отца, определенно немец. Не стыкуется.

– Мне кажется, вы меня с кем-то путаете, – пробормотала я, порываясь встать.

Хотелось наружу, прочь из этой комнаты. Но стоило подняться, как перед глазами все поплыло. Медбрат подхватил меня:

– Piano, signora, piano…[1]

Он снова что-то сказал старику, явно давая понять – тот здесь лишний.

– Прошу вас, – упорствовал старик, – это важно. – Он вытащил из кармана визитку: – Я живу в Мюнхене… Я все объясню.

За визиткой появилась старая фотография. Мужчина помедлил, словно давая мне возможность подготовиться, и протянул снимок.

Фото из другой эпохи, черно-белое, потрепанное. Пятидесятые, судя по фасонам пальто. Молодая пара на фоне Миланского собора, рядом с мотоциклом. Мужчина держит женщину за руку. Напряженные позы выдают смущение, но оба такие естественные. И просто светятся от счастья.

Мужчина – высокий, статный – одет в летний костюм классического покроя, в светлых глазах затаилась улыбка. Он излучает мужество, уверенность в себе и в то же время – юношескую ранимость.

Я узнала в молодом человеке своего гостя.

– Да, это я, – подтвердил Винсент. – В пятьдесят четвертом, в Милане. А это Джульетта, твоя бабушка. – И указал на женщину на снимке.

Привлекательная итальянка, чуть за двадцать, в летнем костюме, с миниатюрной шляпкой на коротких черных волосах. Я вздрогнула. Я словно смотрела на себя. У итальянки была моя тонкая фигура, мои изогнутые брови, даже иронические складки у рта – мои. Но главное, взгляд – мечтательный и жаждущий приключений. Точно так же смотрела я с фотографий.

И она буквально искрилась энергией. Но большие темные глаза подернуты грустью. Она была словно эхо моей души в другой жизни. Как будто на снимке я сама, только в чужом платье и рядом с незнакомым мужчиной. Изумление мое было столь сильным, что я потеряла дар речи.

– Минуточку, – наконец пробормотала я. – Но мой отец был итальянец, а вы… немец?

В его глазах мелькнула неуверенность.

– Что еще он рассказывал вам обо мне?

– Ничего… У меня нет ничего общего с этим человеком.

Последняя фраза получилась столь резкой, что гость отступил.

– Но…

– Он умер. Простите, но, похоже, вы все-таки что-то путаете.

– Умер? – переспросил Винсент. – Когда это произошло?

– Я была совсем маленькой.

– Кто вам это сказал?

– Моя мать.

– Но это неправда. Ваш отец жив.

Я уставилась на него. Этот старик вовсе не выглядел человеком, не отвечающим за свои слова.

– Не может быть…

– Я знаю это точно. Ваш отец живет в Италии.

В этот момент в гримерную вошел Робин:

– Ты как, в порядке?

Я инстинктивно спрятала снимок за спину.

Робин обнял меня. Мое волнение он наверняка списал на недомогание. Не особо дружелюбно он оглянулся на гостя.

– Все хорошо, – сказала я и, прежде чем Робин успел спросить гостя, кто он, добавила: – Я пришлю вам автограф, ладно? А сейчас вы должны извинить меня.

Винсент неуверенно кивнул:

– Позвоните мне, это важно… Прошу вас.

Никогда еще почтенный пожилой человек не смотрел на меня так умоляюще. Похоже, что-то и в самом деле терзало его. Но что же? Он попрощался легким кивком, и я почувствовала себя виноватой. Не следовало так бесцеремонно отталкивать его.

– Кто это? – спросил Робин, когда дверь гримерной закрылась.

– Ни малейшего понятия.

Я ненавижу лгать, особенно Робину. И никогда не обманывала его, потому что мне нечего было скрывать. Разве что себя саму.

– Что такое?.. – спросила я. – Почему ты улыбаешься?

Нам наконец повезло, хотя не исключено, что мы и в самом деле были самые лучшие. Так или иначе, жюри решило в нашу пользу. Мы сделали ставку, много лет назад, вопреки всем сомневавшимся, и выиграли. Это был прорыв. Долгожданный свет в конце тоннеля. Ноги у меня еще подкашивались, до сих пор удивляюсь, как мне удалось удержать приз. Помню только аплодисменты и громкую музыку. Пресса, жюри, инвесторы – все сразу ринулись к нам. И мы стали знаменитыми.

Глава 3

Далеко заполночь, уже навеселе, мы стояли перед входом в выставочный центр. Я рассчитывалась с девушками-моделями. Робин, несколько на взводе, рвался в ночной клуб – продолжить праздновать. А у меня не осталось сил. Я будто падала, ускоряясь, в бездонную черную дыру беспамятства.

– Может, все-таки в больницу?

– Нет-нет, мне всего лишь надо выспаться. А вы все повеселитесь хорошенько.

Долгожданный успех. Если честно, я представляла его иначе. А получается, что вечеринка пройдет без меня – королевы бала. Ну и к лучшему. Я направилась к своему старенькому фургону «вольво-комби», переоделась в линялые джинсы и развернула в задней части машины спальный мешок. Тут же громоздилась моя коллекция. Мы не могли позволить себе номер в отеле. Победа подоспела как нельзя вовремя.

Я была благодарна за тишину. В голове шумело. Завернувшись в спальник, я сунула в изголовье кожаный бумажник. Из него торчало старое фото. Почему я все-таки не сказала о нем Робину? Потому что эта история хранилась в той части моей души, куда я сама доступа не имела. В тайной комнате, дверь которой давно заперта, а ключ утерян.

Дед был белым пятном в нашей семье. Неведомый остров, о существовании которого знали, но который давно отчаялись найти. Его появление стало ответом на вопрос, в нашей семье никогда не задававшийся, – просто потому, что до него не было никому дела. Я не особо задумывалась о моем отсутствующем отце и уж тем более о том, что у человека, которого я даже не помню, есть отец и мать, – настолько нереальным представлялся он мне.

Отца не существует. Я к этому привыкла, вполне довольствуясь одной матерью. Отца я видела лишь однажды в жизни. А вскоре мать сказала мне, что он умер, погиб в автомобильной аварии. Я была ребенком, но прекрасно поняла, что это значит. Отец исчез. Навсегда. Не могу сказать, что я его потеряла. Потерять можно только то, что имеешь. И все же меня не покидало ощущение неполноты жизни, ее ущербности. А непонимание, чего или кого не хватает, лишь обостряло это ощущение. Ни достаток, ни насыщенность каждого дня не способны восполнить эту пустоту. И человек постоянно что-то пытается нагнать. То он не может примириться с самим собой, то с тем, что у него есть. Ему вечно чего-то недостает.

Безотцовщина не редкость для нашего поколения. Исключением были скорее полноценные семьи. Собственно, сама семья являла собой шаткую конструкцию с фундаментом из переменчивых чувств, эфемерных надежд и хлипких соглашений. Правда, в отличие от большинства подруг, я не могла видеть отца даже по выходным. Искать исчезнувшего родителя не имело смысла, поскольку искать-то было некого.

Возможно, именно это вечное чувство ущербности и толкнуло меня в мир моды. Жизнь меня не устраивала. Хотелось заполнить ее красками и формами, дав волю воображению. Не могу объяснить, почему я выбрала именно моду. Быть может, виной тому мое детское увлечение куклами, которых я любила наряжать.

Самой драгоценной была Барби, купленная тайком от мамы на сэкономленные карманные деньги. Я прятала ее под кроватью. Барби у нас дома были под запретом – как коммерческий антифеминистский хлам. Будь я мальчишкой, под запрет у моей радикальной мамы наверняка попали бы солдатики, а я бы, повзрослев, отправилась в Афганистан.

Я провалилась в глубокий, беспокойный сон. Мне снилось возвращение в Мюнхен. Альпы. Трасса-серпантин. Сырой прохладный горный воздух, влажный асфальт. И тишина над поросшими мхом скалами.

Я еду слишком быстро. Рядом, на месте Робина, сидит незнакомый старик, мой дед. Он что-то кричит. Как будто предупреждает о чем-то, но я не понимаю ни слова. Машина несется по спирали. Внезапно впереди ржавый барьер. Я пытаюсь повернуть, но машина мне больше не подчиняется. Мы летим вперед, сбиваем преграду. Удар – и брызжут осколки. Машина переворачивается в воздухе, и мы падаем в пропасть. Щекочущее чувство в желудке, ничего уже не исправить. Мгновенье невесомости растягивается в вечность, жизнь окончена. Перед глазами отражение в невидимом зеркале – итальянка со старого фото.

Очнулась я вся в поту.

Потребовалось несколько секунд, чтобы осознать, что я вовсе не умерла. Я в своем фургоне, за запотевшими окнами сияет солнце. Робин еще не вернулся. Щебечут птицы, где-то проехал автобус.

Я открыла дверцу, спрыгнула на землю и с наслаждением вдохнула туманный утренний воздух. В голове крутились странные мысли.

Смерть всегда рядом. Одно неверное движение за рулем – и ты летишь в пропасть. И чем быстрее едешь, тем слабее твой контроль над происходящим. Но покуда жив, ты смотришь вперед и крепко держишь руль. Другими словами, что-то создаешь в этом мире, строишь какие-то планы. Ты здесь не случайно. У тебя есть цель, миссия.

Для меня существует только один смертный грех – зарытый в землю талант. Не стать тем, кем мог, – разве есть что-то страшнее? Талант не только дар, но и обязательство. Кредит, который нужно отработать, преобразовать во что-то реальное.

Однажды я решилась, взяла судьбу в свои руки. Но кто на самом деле держит руль? Случившееся в те апрельские дни было точно задумано не мной. Оно будто существовало задолго до того – как чья-то идея, ждавшая воплощения и почему-то выбравшая для этого меня.

Я была лишь частью чего-то большего – неведомого мне замысла.

Глава 4

Наше ателье на заднем дворе превратилось в суетливую голубятню. Журналисты, заказчики, агенты хлынули потоком. И суток не прошло с представления нашей первой коллекции, а они уже интересовались следующей.

Я полагала, успех позволит перевести дыхание. Выскочить из колеса, в котором мы крутились, как хомячки, и хоть ненадолго прикорнуть на лаврах. Но, как выяснилось, успех означал противоположное. Давление только возросло. Выдернутая из темного угла под лучи софитов, я должна была доказать, что я не бабочка-однодневка, что победа досталась нам заслуженно, а не по воле слепого случая. И это при том, что меня не покидало чувство, будто в голову угодил огромный чугунный шар, каким сносят дома.

Робин жал на газ. Исполненный решимости, он чуть ли не ежедневно звонил итальянцам. Нам назначили спонсоров, бывших главной частью нашего приза, но мне казалось, что это спонсоры считают нас трофеем. Огромный холдинг, не одна дюжина брендов, в числе которых оглушительно громкие и давно утратившие связь со своими творцами. Робин врал, что я уже успела набросать следующую коллекцию. Я же была без сил. Часами бездарно торчала у чертежной доски, накачавшись кофе. Ни одного стоящего эскиза.

Разумеется, я радовалась, что наш многолетний труд наконец получил признание. Но в глубине души ощутимо пульсировало сомнение в законности нашего счастья. Снова и снова возвращалась я мыслями в Милан, но не на подиум, а в темную гримерку. Лицо старика в зеркале – метеор, внезапно вонзившийся в мою жизнь.

Ночами, оставшись в ателье одна, я доставала старое фото. Подходила к зеркалу и вглядывалась в свое отражение, пока в нем не начинали проступать черты молодой итальянки. Две женщины из двух столь разных эпох, могли ли мы походить друг на друга как близнецы? Где сейчас эта Джульетта, жива ли?

Я пыталась понять, что может значить для меня этот старый человек. С чего вдруг на закате дней ему приспичило меня увидеть? Неужели мы и в самом деле родственники? Каково это вообще – иметь дедушку? Отца матери я видела пару раз в детстве, прежде чем они окончательно разругались. «Старый нацист», – говорила о нем мать.

Если правда, что женщина на фото моя бабушка, а этот старик – мой дед, то я итальянка всего на четверть, не наполовину. И мой дедушка не гастарбайтер с Сицилии. Не то чтобы я придавала значение своим «мигрантским корням». Корней как таковых в моем понимании не существовало. С детства я воспринимала свою идентичность как нечто, созданное мною, а не заимствованное или полученное в наследство. До сих пор за моей спиной была только мать. И вот теперь эта женщина на фото… Впервые я осознала, что у того, чего мне так не хватало, есть лицо. И что оно не утеряно безвозвратно.

Я нашла старика в интернете, выяснилось, что он человек небезызвестный. Доктор Винсент Шлевиц, вплоть до выхода на пенсию двенадцать лет назад, был одним из самых успешных инженеров компании «БМВ». «Википедия» называла его разработчиком нескольких моделей автомобилей, серии и названия которых мне ни о чем не говорили. Он родился в Катовице, Верхняя Силезия, в 1930 году. Ничто в его биографии не указывало на связь с Италией, и уж тем более ни слова ни о какой итальянке или моем отце. Погуглив еще, я нашла фотографию Винсента Шлевица с женой на благотворительном вечере. Высокая голубоглазая блондинка – ни малейшего сходства с миниатюрной темноволосой итальянкой на фото. Жили они тут же, в Мюнхене. Ни одному здравомыслящему человеку не придет в голову мчаться в Милан на встречу со мной, если для этого достаточно проехать несколько остановок на трамвае. Наверняка старик либо перепутал что-то, либо спятил.

И только одно по-прежнему смущало, мешая похоронить инцидент как недоразумение, – женщина на фото. Похожая на меня как две капли воды.

Робин заметил, что со мной что-то не так.

– Эй, где ты постоянно витаешь? Ты будто не здесь…

Он не мог понять, почему я пребываю в прострации именно теперь, когда мы наконец достигли того, к чему стремились, и списывал все на мой тогдашний обморок.

Что мешало мне открыть Робину правду? Мы делились друг с другом всем, кроме главного. Не было у нас обыкновения лезть другому в душу. Наше сотрудничество держалось на молчаливом соглашении игнорировать мрачные элементы в мозаике наших биографий. Но они не исчезнут, если просто закрыть глаза. Напротив, предоставленные сами себе, они разрастутся, поглотят тебя. Стоит остаться ночью одной – и безжалостные тени отделяются от темноты.

Поэтому Робин прав: я была не здесь. Возможно, я никогда и не была здесь целиком. Часть меня всегда пребывала где-то в другом месте. Не вполне доверяя этому миру, я стояла на земле только одной ногой.

Но работа меня спасала. Ночами напролет я кроила и вычерчивала, забыв обо всем. Предавалась этому опьянению, не думая о времени. И не заметила, как оказалась на грани физического истощения. Что гнало меня?

Как-то раз я отправилась к матери за своим котом. Модельерам с их кочевой жизнью противопоказано держать даже комнатные растения, не говоря о домашних животных. По счастью, это не относится к тем, у кого есть одинокие мамы.

Таня – я с детства звала ее по имени – только что перебралась из просторной квартиры в комнату. Соседями по новой квартире были коллега-журналист на пенсии, белый как лунь учитель французского языка, помешанный на Западной Сахаре, и юный афганский беженец – истинный профи по части тайской кухни. Компания оказалась довольной беспокойной. Все, кроме парня-афганца, хоть и оставили работу, были еще недостаточно стары, чтобы расстаться с тем, что до сих пор составляло их мир. Вот и моя мать, уволившись с редакторской должности, продолжала сотрудничать с левыми журналами как внештатник.

Она не успела избавиться от коробок после переезда, и ее комната была настоящим раем для кота, проигнорировавшего мое появление. Мама открыла бутылку просекко, и мы выпили за мой первый приз, который был для мамы «показательной историей женского успеха». То, что я обязана победой компаньону-мужчине и его состоятельным родителям-буржуа, из деликатности замалчивалось.

Мама редко спрашивала меня о работе – из-за презрения к модной индустрии, а не потому, что не интересовалась моими делами. Даже самый дорогой автомобиль значил в ее представлении не больше, чем груда металлолома, что уж говорить о «модных тряпках». Ее зеленый пуловер «кольчужной» вязки был куплен в конце истекшего тысячелетия. Мама часто хвалила меня за то, что я иду своим путем, но считала мой «буржуазный» круг слишком поверхностным, гедонистическим и продажным. Не могу сказать, что мама совсем уж ошибалась, но я была благодарна ей за то, что она держала свое мнение на этот счет при себе.

Сколько помню маму, она постоянно за что-то боролась – вернее, против чего-то. Против авторитарного государства, ядерного оружия или глобального потепления, но всегда – против мужчин. У нее были на удивление четкие представления о правильном и неправильном. Слишком однозначные, на мой взгляд, и неизменные. Другими словами, моя мама оставалась верна своим убеждениям.

Отказалась она только от курения. В компании курильщиков я попадала в запахи своего детства, вспоминала длинноволосых хиппи в джинсовых куртках и переполненные пепельницы на деревянном столе. Мама всегда блистала на таких сборищах – прежде всего начитанностью. И ее никогда нельзя было упрекнуть в отсутствии собственного мнения. Она имела его даже о том, о чем у нее не было представления. Не говоря уж о вещах более-менее ей близких.

Надо отдать ей должное, мама никогда не навязывала мне свою точку зрения, предоставляя возможность исходить из собственного опыта. Она была самым искренним, честным и неподкупным человеком из всех, кого я когда-либо встречала в жизни. Без нее я не стала бы тем, кем стала, – здесь я нисколько не преувеличиваю. Это мама наделила меня мужеством и умением не пасовать перед трудностями. «У тебя нет шансов – так используй это» – ее любимая присказка. При всей несхожести наших взглядов на жизнь не было у меня человека ближе, чем она.

Выпив просекко, я оглядела мамину комнату – коробки с книгами, письменный стол, ноутбук, больше ей и не требовалось, – и как бы невзначай спросила:

– Мой отец… скажи, ты знала его родителей?

Она потрясенно взглянула на меня. Еще бы, ведь мы никогда об этом не говорили.

– Что это на тебя нашло?

– Да так, просто интересно…

В ее глазах мелькнуло недоверие.

– Мама, я просто хочу знать. Его родители, кем они были?

– Но ты же знаешь… к чему опять ворошить эту давнюю историю?

– Они мне безразличны, я просто хочу знать.

– Они с Сицилии… я же рассказывала тебе. Точнее, с какого-то островка у Сицилии.

– Оба?

– Кто «оба»?

– И отец и мать?

– Ну да… Они всегда там между собой женятся… Настоящая катастрофа. Я ведь была… совсем с другой планеты.

– И как ее звали?

– Джульетта… если ты имеешь в виду отцовскую мать.

– Поэтому я Юлия?

– Это была моя идея.

– Так ты была с ними знакома?

– Объясни наконец, что происходит?

– А его отец… как его звали?

– Этого я не помню.

– Он был немец… могло такое быть?

– Нет, нет… Они же гастарбайтеры… приехали в Германию в шестидесятые годы… Как тебе только в голову взбрело такое?

Я задумалась. Насколько правильным будет с моей стороны рассказать ей обо всем?

– И ты никогда их не видела?

– Нет же!

На этот раз она не на шутку разозлилась. Я помедлила, прежде чем сделать решающий выстрел:

– Ты знаешь, кто такой Винсент Шлевиц?

– Нет, а кто это?

– Он явился на наш показ… Назвался моим дедом. Отцом…

Имя моего отца было под негласным табу, но упоминать его не было никакой нужды. Я достала из кармана фотографию – влюбленная пара в Милане.

– Ты их знаешь?

Мама раздраженно нацепила очки для чтения.

– Это отцовская мать. А это… – я ткнула пальцем в молодого человека, – это он и есть, Винсент Шлевиц.

Таня взглянула на меня поверх очков – смесь подозрительности и неуверенности.

– Чего же он от тебя хотел?

– Он сказал, что отец… в общем, мой отец жив.

Это для нее оказалось слишком. Я испугалась, что Таню вот-вот хватит удар.

– Но ведь он немец… я имею в виду твоего гостя… Это невозможно, он солгал.

– Он вовсе не выглядел проходимцем. Напротив, весьма почтенный господин.

– Значит, он тебя с кем-нибудь перепутал.

Таня решительно вернула мне снимок, явно предлагая закрыть тему.

– Сколько мне было лет, когда умер отец?

– Восемь или около того… точно не помню.

– А если это правда? Что, если отец и в самом деле жив?

– Такого не может быть. Но даже если оно так, что это меняет… для тебя лично?

Теперь уже я разозлилась.

– То есть как «что меняет»?

– Ну… для тебя же никакой разницы нет. Всего, чего хотела, ты добилась без его помощи. Летаешь по всему миру, получаешь призы…

Мама явно хотела увести разговор в сторону.

– У тебя сохранилось свидетельство о смерти? – спросила я. – Ну… хоть какое-нибудь доказательство?

Она покачала головой:

– Нет. Ты – единственное доказательство того, что он существовал. – Она обхватила мою голову. – Это долгая история, мое сокровище… В конце концов, мы с тобой неплохо справились вдвоем, разве не так?

Она улыбалась. Я не могла не улыбнуться в ответ.

Да, мы справились. Мы с ней составили неплохую команду. Если кто и научил меня не пасовать перед трудностями, то это она. Я забрала у мамы фото, засунула кота в переноску – не без труда – и попрощалась.

– Чао, мама. Может, когда-нибудь и разыщу этого типа… но не сейчас.

Поцеловав ее, я направилась к двери. Мама не двинулась за мной. Я обернулась – что с ней такое? Таня медленно подняла глаза и указала на стул:

– Присядь.

– Зачем?

Она решительно выдвинула второй стул, села.

– Когда тебе было восемь лет, мы переехали, помнишь?

Если я и помнила, то весьма смутно. Мы часто переезжали.

– На Шлёрштрассе, к Бернду. Припоминаешь?

Как же, Бернд… бородач. Мне он сразу не понравился. Один из претендентов на роль папочки. В этом качестве он полностью облажался.

– Ты хотела остаться в коммуне, с другими… А я решила, что нам с тобой пора жить отдельно, вдвоем…

– И с Берндом.

– Да. Он был идиот, здесь ты права. Но теперь это не имеет значения. На третий день после переезда ты сбежала, помнишь?

Помню, как же. Кукла в моем детском чемоданчике, красные сандалии… Мужчина в парике на купюре в пятьдесят марок[2], которую я тайком вытащила из маминой сумки.

– Я с ног сбилась. Полицейские нашли тебя на Центральном вокзале.

Безнадежнейшая из всех авантюр моего детства. «Куда собралась?» – спросил меня полицейский. «В Италию, к папе». Ответа на вопрос, в каком городе живет мой папа, у меня не было. Италия есть Италия.

Воспоминания вдруг опалили тоской, и я рассмеялась, чтобы не расплакаться.

Мама бежала ко мне через зал ожидания – напуганная и вся в слезах.

– Я так беспокоилась за тебя. Это после того случая я сказала тебе, что он умер.

Я непонимающе посмотрела на нее.

– Я боялась, что ты снова сбежишь.

Я молчала. Привычный мир рухнул в одно мгновенье. Если я кому и доверяла в этой жизни, то это была моя мать. Несмотря ни на что, до сих пор она оставалась самой близкой моей подругой.

– Я верила тебе…

– Я лишь хотела защитить тебя.

– Где он сейчас?

– Понятия не имею… правда.

Земля уходила из-под ног. Я сидела неподвижно, все еще надеясь понять, и не могла поднять на нее глаз. Захотелось уйти. Я встала.

– Подожди, Юлия…

Она выбежала за мной на лестничную площадку.

– Тебе было восемь лет, что мне оставалось делать? Юлия, вернись…

Я села в машину, завела двигатель. Про кота я совсем забыла, поехала в ателье. Не помню, как припарковалась на заднем дворе. Только не быть одной.

Робин оказался там. Глянул на меня озадаченно, но я сделала вид, будто все в порядке. Села заниматься письмами. Да и что, собственно, произошло? Какая разница, в самом деле, жив или мертв человек, с которым у меня нет и не было ничего общего? Он ни разу не пожелал взглянуть на меня. Что мне от него может быть нужно?

Но подоспела новая волна сомнений: так ли оно на самом деле? Что, если мать обманывает и отец искал со мной встречи? Но неужели за все эти годы он не сумел найти меня? И если он жив, разве ситуация не становится во сто крат невыносимей? И как мне теперь относиться к маме – как к союзнице или как к предательнице, разлучившей меня с отцом? Кто, наконец, этот человек, перевернувший всю мою жизнь? И в тот самый момент, когда я впервые чего-то добилась.

Я достала из ящика стола визитку Винсента Шлевица, вышла во двор и набрала его номер.

– Здравствуйте, это Юлия. – Я не узнавала свой голос. – Мы можем встретиться завтра?

Мы выбрали нейтральную территорию – итальянское кафе в Шлахтхофе. Робину я сказала, что иду к врачу.

Глава 5

Стоял один из тех первых дней весны, когда солнце неожиданно набирает силу, не оставляя от зимы даже смутных воспоминаний.

Все вдруг устремились на улицу. За столиками кафе под открытым небом сидели мамаши с детьми, богемного вида пенсионеры и хипстеры с ноутбуками и чашками с латте-макиато. Угол Шлахтхофа и Рыночной площади они называли «итальянским кварталом», а Мюнхен считали одним из городов Северной Италии. Официанты приветствовали посетителей неизменным buongiorno[3], те охотно отвечали по-итальянски. И вовсе не потому, что разучились говорить по-немецки.

Лично я никогда не понимала людей, которые заказывают кофе по-итальянски исключительно ради того, чтобы показать себя «гражданами мира». «Тосканская фракция» – так я их называла, «фракция латте-макиато». Я никогда не чувствовала себя итальянкой, даже наполовину. Три года жизни в Лондоне сформировали меня больше, чем какие-то непонятные гены. За пять лет, прожитых в этом квартале, я ни единого раза не зашла в это кафе.

Я намеренно явилась пораньше, заняла один из немногих свободных столиков и сразу почувствовала себя маленькой девочкой, растерянной и обманутой. Зачем мне эта встреча? «Ты взрослая женщина, – говорила я себе. – Ты прекрасно справляешься со своей жизнью. К чему бередить старые раны?»

Ладони взмокли от холодного пота. Что-то во мне протестовало против всего этого. Вдруг захотелось встать и уйти, но тут я увидела его, выходящего из машины на другой стороне улицы.

Он был в легком светлом костюме и бежевых кожаных перчатках, которые снял и привычным жестом бросил в машину. Движения отличала уверенность, свойственная успешным людям. В то же время он казался выходцем из другой эпохи. Во всяком случае, дверцу машины он запер ключом – в классическом понимании этого слова.

Да и сама машина – простенькое, но элегантное винтажное авто с тонкими хромированными вставками и сверкающими ажурными дисками на колесах. Легко было представить Грейс Келли на переднем пассажирском сиденье.

Легкая походка придавала его фигуре нечто юношеское, несмотря на чуть сгорбленную спину. Он тут же узнал меня. Я встала, мы пожали друг другу руки – возможно, чересчур церемонно. Когда я улыбнулась, он просиял, внезапно помолодев. Я смутилась.

Он придержал мне стул – старая школа. Молодой человек на фото и этот старик словно две скобки, внутри которых – жизнь. Для меня она была сплошным знаком вопроса.

Только когда мы сели друг против друга, я поняла, как он взволнован. Прокашлялся, извинился, держался он неуверенно, будто явился на тайное свидание. С первых минут я почувствовала, что он видит во мне кого-то другого. Но приветливость, даже нежность, читавшиеся в его глазах, были настолько непритворными, что я невольно прониклась к нему доверием.

Я искала черты фамильного сходства – во внешности, жестах, мимике. Этот представительный господин казался мне воплощением порядка, в то время как моя жизнь представляла собой неправильно собранный пазл, отдельные фрагменты которого и вовсе отсутствовали.

– Простите за бесцеремонное вторжение. Я всего лишь хотел увидеть вас на подиуме. Но когда вы… надеюсь, сейчас все в порядке?

Я кивнула. Слава богу, у него хватило такта говорить мне «вы», держать дистанцию. Мне тоже так было проще.

– Как долго вы за мной шпионили? – спросила я и сама удивилась холодности своего тона.

Он обиделся. Возможно, именно этого я и добивалась. На его лице проступило выражение сожаления.

– Простите, что так вышло. Собственно, я искал Винченцо. Я ничего не знал о вас.

– Но зачем вы отправились за мной в Милан? – удивилась я. – Ведь мы живем в одном городе.

Моя прямота, похоже, нисколько его не смутила.

– Это было чистое сумасшествие, – ответил он. – Ностальгия… Когда я увидел вас на подиуме… Бог мой…

Его глаза увлажнились. Я старалась сохранять невозмутимость.

– Джульетта гордилась бы вами, – продолжал он. – Она всю жизнь мечтала об этом.

Я не понимала, что он имеет в виду.

– Она ведь тоже… портняжничала, – пояснил Винсент. – И имела к этому делу талант. Вот только ваших возможностей у нее не было… Думаю, отец назвал вас в ее честь. Мать он любил больше всех на свете.

На безымянном пальце его левой руки блестели два золотых кольца: вдовец. Заметив мое внимание, он поспешно спрятал руку.

– Где она сейчас? – спросила я.

Он чуть заметно тряхнул головой. Будто не хотел произносить вслух то, что и без того было мне понятно. Джульетты нет в живых. Но молчание Винсента красноречиво свидетельствовало, что для него она не умерла. Одни оставляют этот мир насовсем, примирившись со своей участью, другие уходят против воли. В последнем случае часть человека остается с живыми.

Тишину нарушило появление официанта. Винсент заказал эспрессо по-итальянски – довольно необычно для немца его поколения. Но по-итальянски он говорил с акцентом, немецким, насколько я могла судить. И вообще, совершенно не походил на итальянца.

– Когда вы последний раз общались с отцом? – осторожно спросил он.

– Я видела его один-единственный раз, в детстве, – ответила я. – И совсем недолго.

– Мне жаль… Я не знал.

Он вздохнул и посмотрел на меня так, будто решил удочерить не сходя с места.

– Все нормально, – успокоила его я.

– Я тоже давно с ним не общался, – продолжал Винсент. – Ваш отец не хотел меня знать.

– По крайней мере, это нас объединяет, – заметила я и тут же пожалела о своей неосторожности.

Винсент застенчиво улыбнулся и отвел взгляд. Некоторое время мы молчали – два чужих друг другу человека. Все, что было между нами общего, – незнакомец по имени Винченцо. Точнее, его отсутствие.

Официант поставил на стол кофе и удалился.

– Вы уверены, что он жив? – спросила я.

– Безусловно.

– Зачем вы его разыскиваете?

Винсент перегнулся через стол, понизил голос:

– Буду откровенен с вами, не так давно в нашей семье произошло несчастье, умерла моя жена.

– Джульетта?

Он покачал головой:

– Официально мы с Джульеттой никогда не были супругами.

Он помолчал, глядя на меня, будто ожидал реакции. Но я решила сохранять покерфейс.

– Это так… – Винсент шумно выдохнул. – В молодости не понимаешь, как быстро все подходит к концу. В ваши годы я тоже смотрел только в будущее. Но с возрастом все чаще оглядываешься назад. Я не хочу уйти, не примирившись с прошлым.

Я не понимала, к чему он клонит. Винсент огляделся, как будто боялся, что его подслушают. Но люди вокруг были заняты своими разговорами. Он еще ближе подался ко мне:

– Я должен уладить свои дела, времени на это осталось не так много.

И снова этот пронизывающий взгляд. На что он намекает?

– Ваш отец – мой наследник, – пояснил Винсент. – Кроме него у меня две дочери… Но прежде я хотел бы с ним объясниться. – Он замолчал, будто ожидая ответа, и тут же продолжил: – Мне следовало озаботиться этим раньше. Но видите ли… я был связан одним обещанием… долгая история. Сейчас, во всяком случае, я решился его нарушить. Надеюсь, не поздно.

В его тоне чувствовался напор, Винсент и в самом деле будто куда-то торопился.

– После смерти жены я нанял частного детектива. Винченцо он не нашел, зато вышел на его дочь… – Он неуверенно улыбнулся. Мне стало не по себе. – Если Винченцо так и не объявится или откажется от наследства, оно достанется его детям…

Я откинулась на спинку стула.

– Спасибо, мне ничего не нужно.

Я не хотела этих денег. Наследство – это для тех, у кого есть корни. Не для таких перекати-поле, как я.

– Вы мне не верите?

Он попытался взять меня за руку. Я отпрянула.

– Тот, кого вы ищете, мне чужой. Я не имею к нему никакого отношения.

Винсент снова помолчал.

– Разумеется, он вам чужой. Но человек остается для нас чужим, пока мы не знаем его истории.

Я молчала. Всю жизнь я только и занималась тем, что пыталась заполнить пустоту в ней. Делала все, чтобы не чувствовать этой раны. И, по-видимому, не слишком преуспела, потому что иначе сейчас просто встала бы и ушла, без сожалений.

Иногда мне кажется, что наши тела населены духами ушедших близких. Прошлое не оставляет нас, как бы мы от него ни бегали. И это пугает. В одном африканском племени женщины носят на поясах головы умерших детей и разговаривают с ними, как с духами предков.

Некогда существовала женщина, как две капли воды похожая на меня. Моя жизнь изменилась необратимо с тех пор, как я узнала об этом. Я не хочу иметь ничего общего с этой семьей, но, похоже, не все зависит от моего желания. И связь эта становится тем крепче, чем отчаянней я пытаюсь ее разорвать. Тридцать шесть лет я убегала без оглядки, но теперь во мне будто что-то сломалось. Мне захотелось остановиться и взглянуть в глаза своим призракам. Только ради того, чтобы распрощаться с ними.

– Как умерла Джульетта? – спросила я.

Он надолго задумался. Очевидно, воспоминания были мучительны.

– До сих пор я никому об этом не рассказывал.

Я встретила его испытующий взгляд. Винсент как будто хотел убедиться, что я готова выслушать его историю.

– У меня к вам предложение, – сказал он. – Я рассказываю вам, как все было, а вы решаете, верить мне или нет. От вас зависит, станем ли мы друзьями или останемся чужими. Возможно, мы сможем помочь друг другу.

Глава 6

Винсент

– Итак, все началось в Милане летом пятьдесят четвертого, за год до рождения Винченцо. Для меня, как и для вас, этот город так и остался чужим. Джульетта была родом с юга, с маленького острова возле Сицилии. Там она и похоронена.

– Как она умерла?

– Не торопитесь, дойду и до этого… Итак, я жил в Мюнхене. Осел там после войны как беженец из Верхней Силезии. Мать и сестра умерли по пути в Мюнхен, в Дрездене, отец погиб в России. Мне было пятнадцать, когда война закончилась. Я начал учиться и устроился работать на завод «БМВ». Я был молод и амбициозен, но и компания играла по-крупному, даже слишком. Наши машины были чересчур громоздки. После войны они выпускали только восьмицилиндровые двигатели – эдакий барочный ангелочек… И в каком-то смысле это было совсем неплохо. Вот только мало кто мог позволить себе такие шикарные авто. В то время даже «фольксваген» считался роскошью. И мы начали разработки с нуля. У людей была работа, дела шли в гору. Всего-то требовалось – наладить выпуск маленьких, недорогих машин. Но наших ресурсов не хватало. Компании грозило банкротство, и тут в игру вступили итальянцы. В пятьдесят четвертом на автомобильной выставке в Турине наши боссы присмотрели одну интересную модель, компактную, как чемодан. Она свободно умещалась в длину поперек стандартного парковочного места. Миланский производитель специализировался на мотоциклах, и эта машина была чем-то средним между мотоциклом и авто… «Изетта», слышали когда-нибудь?

– Да, конечно. «Букашка»?

Его лицо просияло.

– Именно, «букашка»… С одной передней дверцей, как у холодильника. Помню, как начальник явился к нам, в отдел технического развития. «Парни, нам надо задешево прикупить лицензию на эту штуковину и срочно запускать ее в производство». Кому-то из нас предстояла командировка в Милан. Я был самым молодым, семьи не имел. Мне выдали мотоцикл, рухлядь времен вермахта, и пожелали счастливого пути.

Старик оживился, будто, рассказывая, сбрасывал груз десятилетий. Я почти видела его молодым человеком, трясущимся через послевоенный Мюнхен на старом мотоцикле.

Вероятно, к тому времени многое успели восстановить, но все же город наполовину лежал в руинах, камни еще не одно десятилетие хранили следы катастрофы. Тысячи и тысячи бездомных, бесконечные вереницы грузовиков, вывозивших строительный мусор за город, на Обервизенфельд, где вырастали окутанные пылью каменистые холмы. Позже на этом месте разбили Олимпийский парк.

Ребенком я каталась там на гоночном автомобиле, не подозревая, что холмы под моими ногами не природного происхождения. В тот самый день, когда я увидела отца, – первый и последний раз в жизни. Всего несколько часов после полудня – а потом он исчез навсегда.

Итак, в то прохладное летнее утро перед ним расстилалось пустынное шоссе. Мюнхен остался позади. Винсенту предстояло впервые в жизни покинуть пределы Германии – через перевал Бреннер, ворота на юг. Далее – Верона, Бергамо… Я знала эти названия из рассказов подруг, мама возила меня повсюду – но только не в Италию. Где только ни доводилось мне проводить школьные каникулы – во Франции, Португалии, Чехословакии, даже в Южной Америке. Только на Италии, чьи пляжи мои одноклассницы освоили еще в раннем детстве, лежало табу. Негласное, но тем не менее…

Нет, я не чувствовала себя обделенной. И вообще не могла понять, почему все вокруг бредят Римом и Флоренцией. Почему там и кофе вкусней, и парни симпатичней. Это потом, уже в Лондоне, я открыла для себя итальянский дизайн. И поразилась его элегантной простоте, удивительному, идущему от древних ремесленных традиций чувству пропорции и материала.

Что касается молодого Винсента, у него Италия могла ассоциироваться разве что с лирическими воспоминаниями Гёте, знакомыми ему по урокам немецкого языка в школе.

На перевале Бреннер дул холодный ветер. Италия встретила путника не яркостью апельсиновых рощ, а бесплодным лунным пейзажем. По дороге он обогнал развалину с дымящимся радиатором – немецкие туристы в груженном поклажей «фольксвагене» пытались преодолеть альпийский перевал. На границе Австрии и Италии стояли вооруженные американские солдаты – напоминание о том, кто контролирует молодую демократию в побежденной Европе.

Первым, что поразило его по ту сторону Альп, был свет. У Винсента словно пелена спала с глаз. Солнце палило все жарче, и он все быстрей мчал по серпантинной дороге, пока не остановился на променаде у озера Гарда. И стоило ему снять мотоциклетные очки, как у него перехватило дыхание. Впервые в жизни Винсент увидел пальму. До сих пор пальмы были для него чем-то недосягаемым и связанным с роскошными круизами по южным морям, доступными разве что американским миллионерам.

И вот теперь пальмы были прямо перед ним – он мог коснуться пальцами их шелестевших на теплом ветру тонких листьев. Волны били в гранит набережной, играли на воде солнечные блики. На пьяцца резвилась ребятня, в воздухе терпко пахло лимонами. Винсент стянул кожаные перчатки, глубоко вдохнул и внезапно понял, что имел в виду Гёте.

Это трудно выразимое словами внезапное, невозможное, бьющее через край смешение всех вдруг пробудившихся чувств.

До Милана он добрался почти к закату, солнце стояло низко, на горизонте собирались дождевые тучи. Многоцветный ландшафт сменился серыми каньонами улиц.

По сторонам дороги потянулись безликие предместья, бетонные блоки домов, прерываемые шести-, десяти-, двадцатиэтажными башнями деловых центров, шикарными магазинами, футуристическими выставочными павильонами и прочими храмами в честь золотого тельца. Этот Милан не имел ничего общего с «прекрасной Италией» из песни Рудольфа Шурике[5] «Капри-рыбаки». По восьмиполосной трассе бульвара, оглушительно грохоча, текли потоки мотоциклов. Современный мегаполис жил в ритме биржи, банков и фабрик.

Винсент отыскал на карте свой отель в центре города. Он окончательно потерялся в городской сутолоке, когда сгустившуюся темноту прорезал свет уличных фонарей и разноцветные огни витрин замерцали со всех сторон. Какими жалкими задворками показался ему в этот момент Мюнхен, да и вся Германия.

Внезапно он очутился на огромной площади. Люди муравьями сновали на фоне гигантского собора, тут же вздымались ворота в галерею Виктора Эммануила, с дорогими модными магазинами под стеклянным куполом. Сияли безупречно симметричные аркады витрин. Услужливые официанты в черных костюмах подавали аперитивы. На крышах сверкала реклама – «Чинзано», «Кампари», «Кока-Кола»… И повсюду элегантность, строгость архитектурных пропорций. А ведь в рассказах его старших коллег, ветеранов Африканского корпуса, «итальяшки» представали исключительно как придурковатые раздолбаи.

Винсент глядел во все глаза, не понимая, откуда взялась эта ложь. Перед ним по пьяцца фланировали мужчины в строгих костюмах, женщины в модных шляпках и стильных шалях. Их казавшееся врожденным чувство стиля не нуждалось ни в модных изысках, ни в показной роскоши. Многовековые традиции естественным образом вливались в современность. И все – полные достоинства, которого попросту не было в послевоенной Германии, если вообще оно когда-то там существовало.

Начался дождь. Миланцы раскрыли зонты, задвигались быстрее. Стоя с мотоциклом посреди быстро редеющей толпы, Винсент вдруг вспомнил, что сегодня день его рождения. Он давно перестал отмечать этот праздник – с кем, собственно? Никого из родных не осталось. Но на душе у него вдруг сделалось светло и радостно, словно он внезапно открыл для себя самое естественное человеческое счастье – просто жить.

И в самом деле, война позади. Из руин поднималась новая Европа. У него нет долгов, а значит, он свободен. Винсент вдохнул свежий, влажный воздух. Молодой человек двадцати четырех лет, в этот момент он исполнился решимости сотворить из своей жизни нечто необыкновенное.

Глава 7

– Capo ingegnere Ermenegildo Preti! Il progettista Dottore Marco Gobini! Pierluigi Raggi, capo ufficio technico! Gianfranco Sassi, soprintendente della catena di montaggio…[6]

Инженеры – в костюмах и при галстуках – выстроились шеренгой, чтобы поприветствовать немецкого коллегу. Сам Ренцо Ривольта, владелец «ИЗО», персонально представил каждого.

– Buongiorno, piacere, добрый день…

Один из итальянцев даже рискнул перейти на ломаный немецкий – он воевал под началом Роммеля в Африке.

Аристократ Ренцо Ривольта был из фабрикантов старой закваски: серый костюм в тонкую полоску, из кармана выглядывает уголок зеленого платка, туфли начищены до сияния. Элегантность и обаяние. Строгий, но доброжелательный «патрон». Сразу было видно, что работники для него – одна большая семья.

Вежливые итальянцы не выказали удивления по поводу того, что крупная немецкая фирма доверила столь ответственные переговоры молодому парню, почти мальчишке, ни слова не знающему по-итальянски. Винсент же ужасно переживал, почти не спал в своем душном гостиничном номере.

Если немецкая сторона срочно нуждалась в лицензии на выпуск «изетты», то итальянцам требовался прорыв. Неказистая с виду «букашка» продавалась в Италии ни шатко ни валко – практичная модель, не более того. Автомобиль вполне удовлетворял немцев, превыше всего ставящих практичность, но не итальянцев, для которых не меньшее значение имела красота. Уже сами заводские корпуса в Брессо, миланском пригороде, являли образец современной архитектуры – с широкими арочными перекрытиями и панорамными окнами.

Винсент не понимал ни слова из того, что ему говорили. Поначалу вежливые итальянцы старательно игнорировали это досадное недоразумение, пока терпение Ренцо Ривольты наконец не лопнуло.

– Найдите же кого-нибудь, кто говорит по-немецки! – вскричал он.

Ассистент немедленно бросился исполнять приказание. Вскоре от группы рабочих отделился небольшого роста молодой человек и обратился к Ренцо Ривольте:

– Scusi, commendatore…[7]

По реакции инженеров Винсент понял, что подобная дерзость здесь не приветствовалась. Тем не менее Ривольта обернулся, ухватившись за предоставившуюся возможность решения проблемы.

Молодой человек говорил, отчаянно жестикулируя. По оливковому оттенку его кожи Винсент понял, что перед ним не миланец. Живые умные глаза и уверенные движения плохо сочетались с почти подобострастным смирением его тона и позы. Ренцо Ривольта кивнул, и рабочий удалился в одно из конторских помещений.

Спустя некоторое время он появился снова, в компании секретарши, по виду несколько моложе Винсента. Девушка выглядела напуганной и на ходу поправляла голубой костюм.

– Ecco, commendatore![8] – воскликнул рабочий, подталкивая ее к директору.

Секретарша сделала книксен и улыбнулась. Ренцо спросил, как ее зовут.

– Маркони Джульетта, – ответила она.

Винсенту запомнилось, что она назвала сначала фамилию, потом имя. И еще сияющие темные глаза, тонко очерченные скулы, ее фигура – хрупкая и одновременно необыкновенно энергичная. И то, с какой неуверенностью девушка произнесла по-немецки «Добро пожаловать…» и как ласково улыбнулась.

С сильным, но приятным акцентом девушка представилась секретаршей отдела сбыта. Она окончила курсы немецкого языка в школе стенографисток и может побыть в роли переводчицы. Их взгляды пересеклись и задержались несколько дольше, чем можно было ожидать, и она отвела глаза, то ли из вежливости, то ли от застенчивости. Но в эти несколько секунд Винсент увидел ту непостижимость, которую пытался понять всю оставшуюся жизнь. В глубине этих глаз, искрящихся жизнелюбием и веселостью, словно таилась некая древняя сила. Будто молодость боролась в них с безнадежностью смерти.

Такое случается, когда внезапная любовь прорывает рамки привычного мировосприятия. И мы видим перед собой не просто человека. Нечто просвечивает – пробивается – сквозь смертную оболочку, опрокидывает привычный нам мир и наполняет душу почти детским счастьем. Несколько мгновений вечного лета.

– Джульетта, – повторила она и рассмеялась. – Как «Ромео и Джульетта», да?

– Очень рад… Винсент Шлевиц.

Он протянул руку – подчеркнуто официально, скрывая впечатление, которое она на него произвела.

Рядом сопел маленький рабочий. Очевидно, ревновал. Муж? Любовник? Ни у него, ни у нее обручального кольца не было, но их явно что-то связывало.

«Изетту» трудно было назвать полноценным автомобилем – «букашка», курьез, тумбочка на колесах. Ее создатель Эрменегильдо Прети прославился в годы войны как авиаконструктор. Ривольта тогда производил холодильники. Результатом совместной работы двух гениев стал диковинный механизм, нечто вроде капсульного летательного аппарата с дверцей от холодильника впереди. Задние колеса располагались друг к другу так близко, что можно было подумать, будто у конструкции не четыре, а три колеса.

Но, как бы забавно ни выглядела «букашка», ее создатель был, несомненно, истинным гением. Никому из инженеров не удавалось добиться столь внушительной вместимости при столь малых габаритах. И такой мобильности при скромной себестоимости. С одноцилиндровым двигателем в девять лошадиных сил, «изетта», по сути, была разновидностью мотороллера. Для управления даже не требовалось водительских прав. А потрясающая экономичность – три литра бензина на сто километров – делала ее машиной для всех. Дешевле «фольксвагена», дешевле даже «фиата-тополино» – важной вехи в массовой автомобилизации.

Пока Винсент и Прети – оба мужчины основательные – устраивались на хлипком, обтянутом коричневой материей сиденье, Джульетта старательно переводила технические пояснения конструктора. Пучеглазая «изетта» выглядела удивительно воздушным созданием и действительно походила на летательный аппарат. Прети убрал тканевую крышу. Глядя сверху на скорчившихся в тесноте мужчин, Джульетта не смогла удержаться от смеха. Винсент включил первую передачу – и «букашка» тронулась с места. Поскольку Прети продолжал говорить, девушке пришлось бежать рядом с машиной, но скоро она отстала. Винсент смотрел, как она исчезает в зеркале заднего вида, а Прети старался перекричать мотор.

Винсент выжал газ и опомнился, только когда стрелка тахометра задрожала против отметки 85, – испугался, что дребезжащая конструкция развалится на части.

– Vai, avanti! – закричал Прети.

Винсент без перевода понял, что это значит: можно не опасаться и смело пришпорить коня. Он запетлял зигзагами, притормозил, ускорился, сделал петлю вокруг Джульетты, терпеливо ожидающей окончания ралли. Это был танец на колесах.

Когда «изетта» остановилась и Прети толкнул дверцу над передними колесами, девушка спросила, как Винсенту понравилась поездка.

– Потрясающе, – ответил он, выбираясь из салона.

Джульетта принялась переводить его слова: машине явно не хватает мощности, еще пара лошадиных сил точно не помешает, и не все хорошо с задней осью.

Вторую часть заявления Эрменегильдо Прети категорически опроверг. Винсент попросил Джульетту перевести: речь не о конструкторском просчете, а скорее о неисправности. Легкая вибрация – возможно, подвеска разболталась.

– Impossibile![9] – продолжал возмущаться Прети.

Когда подошел Ривольта со свитой, Прети велел инженерам немедленно проверить заднюю ось. Не хватало еще уронить себя в глазах немца.

Винсент с коммендаторе и Джульеттой ждали перед подъемником в монтажном зале. Девушка нервничала. Винсент испытывал неловкость от того, что указал на недочет такому опытному инженеру, как Прети, да еще перед всей его командой, но он не сомневался в своем впечатлении. Ренцо Ривольта молча наблюдал, как рабочие разбирают заднюю ось. Прети тщательно ощупал ее пальцами. Porca miseria…[10] Вокруг столпились инженеры. Никто, как ни вглядывался, не видел ничего подозрительного. Прети жестом подозвал Винсента. Тот также не мог понять, в чем дело, пока сам Прети не показал на трещину толщиной с волос:

– Come l’ha sentito?

Голос конструктора выражал крайнюю степень удивления. Джульетта перевела:

– Как вы это почувствовали?

Винсент пожал плечами:

– Попометр.

Девушка вопросительно подняла глаза: этого слова она не знала.

Винсент, смеясь, хлопнул себя по заду:

– Попометр!

Прети расхохотался, запрокинув голову.

– О… попометр! Браво!

На этот раз поняли все, включая Ривольту. Прети обнял Винсента за плечи. Лед растаял, а немец обзавелся прозвищем: синьор Попометр. Винсент покраснел и оглянулся на Джульетту. Девушка улыбалась. И он уже почти не сомневался, что тоже понравился ей.

Никогда еще Винсент не вливался так быстро в круг незнакомых людей, тем более иностранцев. Ренцо Ривольта пригласил его поужинать на своей вилле. Поместье располагалось сразу за заводскими корпусами. Фактически Ривольта выстроил завод на территории собственного парка.

Он представил Винсента жене и детям, на чем свет ругал свою «феррари» и поделился с молодым коллегой сокровенной мечтой: когда-нибудь он непременно создаст лучший в мире спортивный автомобиль. В столовой главный инженер Прети научил немца управляться с длинными итальянскими макаронами, их следовало наматывать на вилку, а не кромсать ножом. С непривычки Винсент нашел этот способ крайне нерациональным, но возражать не стал.

К обеду подали вино, ужин состоял из трех блюд, а на завтрак тут полагалась лишь маленькая чашечка кофе. Время от времени на вилле появлялась Джульетта, но чаще Винсент видел ее в конторе.

Общение становилось все более непринужденным. Инженерам всего мира одинаково хорошо понятен язык миллиметров, секунд и килограммов. Пока «изетту» разбирали на составные части, монтировали доставленный из Мюнхена мотор «БМВ», тестировали и оптимизировали, Винсент успел стать полноправным членом семьи «ИЗО». Внутренне он не был готов к такому повороту дела. Винсент привык считать себя одиночкой, с тех пор как мальчиком покинул Силезию. Он не то чтобы отличался неуживчивым характером, но с людьми сходился с трудом. После смерти всех близких работа, учеба и профессия стали для него сутью жизни.

Винсент превратился в человека, который думает о будущем и не тратит времени понапрасну. Создание семьи не входило в его планы, несмотря на то – или благодаря тому – что он рос сиротой. Винсент нравился женщинам, но предпочитал держаться на безопасном расстоянии от них. Он полагал разумным для начала утвердиться в профессии, обеспечить постоянный доход и обзавестись собственным домом.

Джульетта привлекала его не только характерной южной красотой. Оглядываясь сегодня на их первую встречу, Винсент прежде всего вспоминал странное чувство, тогда его раздражавшее, – непонятно откуда взявшуюся убежденность, что именно она должна стать матерью его детей. Откуда взялось это наваждение? Никакая женщина, ни до, ни после Джульетты, не вызывала в нем подобных мыслей. Винсент не верил ни в судьбу, ни в предопределенность. Он вообще не был религиозным человеком. Ужасы последних лет войны окончательно убедили его, что в этом мире человек предоставлен самому себе и только здравый смысл удерживает его от падения в бездну собственного естества.

Именно конец войны стал для Винсента точкой отсчета, когда, отринув все, во что верил до сих пор, он взял жизнь в собственные руки.

Но сегодня, на закате дней, миланские события 1954 года не виделись ему следствием сознательно принятого решения. Винсента словно подхватила волна и отдала во власть непонятной стихии. И сделала частью некоего общего замысла.

Так или иначе, в то итальянское лето были посеяны семена главной любви его жизни, смерти Джульетты и проклятия Винченцо.

Каждый вечер около шести, когда рабочие отправлялись по домам, а Винсент седлал мотоцикл, Джульетта поджидала кого-то у заводских ворот.

Она часто меняла туалеты – то клетчатый костюм, то летнее зеленое платье, то прогулочные белые брюки. И все с неизменным вкусом, в неброском, но узнаваемом стиле. Как-то раз Винсент решился спросить, не подвезти ли ее до города.

– Я жду Джованни, – ответила девушка.

Винсент недоумевал, что может означать этот ответ.

– Он ваш парень?

– Нет. – Она рассмеялась. – Мой брат. Мы… как это называется… gemelli… родились в один день…

У Винсента камень свалился с души.

– Близнецы, – подсказал он. – Двойняшки…

– Да, двойняшки…

Она говорила «двойняжки», Винсенту нравился ее акцент.

– Джованни – ученик на линии сборки.

Винсент кивнул. Повисла пауза, они переглянулись.

– Как вам Италия? – спросила девушка.

– Я совсем не знаю ее, – признался Винсент. – Венеция, Флоренция, Рим… ничего этого я не видел.

– Я тоже, – отозвалась она.

Винсент удивился: как такое возможно?

– Я бы с удовольствием посмотрела, но… – Она пожала плечами и рассмеялась.

В этот момент Винсент впервые почувствовал ее главную тайну: тоску по жизни, словно запертую за фасадом приветливого лица и ищущую выхода наружу.

– Я отвезу вас в Венецию на «изетте», – пообещал он.

Если это и было шуткой, то лишь отчасти. Девушка рассмеялась.

– Джульетта!

Это был Джованни, который только что появился в дверях цеха с группой товарищей.

– Arrivederci…[11] – прошептала Джульетта.

Винсент посмотрел ей вслед, невольно залюбовавшись легкой походкой.

Джульетта чмокнула Джованни в обе щеки, как принято в Италии между друзьями и родственниками. Компания направилась к трамвайной остановке за заводскими воротами.

Джованни шел слева от Джульетты, справа – другой рабочий, тоже по виду сицилиец. Настоящий медведь с огромными кулачищами и тяжелым взглядом. Он не касался Джульетты, но будто норовил прикрыть ее от нескромных мужских взглядов. Опасно шутить с таким телохранителем.

Глава 8

Джульетта подходила к воротам не ровно в шесть, а минут за пять до окончания смены, чтобы до появления брата успеть перекинуться парой фраз с Винсентом. Он тоже старался пораньше улизнуть из конструкторского отдела и весь день ждал этих нескольких минут.

Однажды, торопясь к воротам, Винсент увидел, что Джульетта что-то будто рисует в раскрытом блокноте. Заметив Винсента, она убрала блокнот в сумочку.

– Чем это вы тут без меня занимаетесь? – с напускной строгостью спросил Винсент.

– Так… ничем… – смутилась девушка.

Он не сдавался. Выдержав его долгий вопросительный взгляд, Джульетта вытащила из сумочки модный журнал, на обложке которого Одри Хёпберн и Грегори Пек катили на мотоцикле по римским улицам.

– «Римские каникулы», не смотрели?

– Нет.

– Мне понравилась эта юбка, – она показала на белую юбку Одри с высокой талией, – я ее… украла… – И лукаво улыбнулась.

Винсент поначалу не понял, что она имеет в виду, и тогда девушка вытащила блокнот. На рисунке была та же самая юбка, дополненная жакетом и широкополой шляпой.

Винсент, имевший дело только с техническими чертежами, никогда не видел эскизов одежды. Но руку профессионала он определил безошибочно.

– Вы моделируете одежду? – спросил он.

Джульетта кивнула. Только сейчас Винсент заметил, что она в новом костюме – с юбкой, как в журнале, только из лазурной ткани в мелкую клетку.

– Вы сами это сшили?

Она снова кивнула – смущенно, но не без гордости.

– Учились этому?

– Нет. – Джульетта вздохнула. – Стала шить сама, потому что мама вечно покупала мне унылые длинные платья.

– У вас талант, – вырвалось у Винсента. – Вы так стильно одеваетесь. А у нас в Германии все как мешки с картошкой.

Джульетта рассмеялась. Застенчивости как не бывало. Винсент уже собирался пригласить ее прогуляться вечером, но тут его по плечу хлопнул Джованни:

– Как дела, синьор Попометр?

И, не дождавшись ответа, заговорил с Джульеттой. Она кивнула брату и повернулась к Винсенту:

– У Джованни сегодня ночная смена. Я поеду домой одна. До завтра!

Она удалилась прежде, чем Винсент успел что-либо возразить.

Джованни остановил на Винсенте подозрительный взгляд и что-то сказал, когда Джульетта поднялась в трамвай. Попрощавшись с Джованни, Винсент завел мотоцикл. Бульвар Витторио Венето, по которому трамвай шел в центр, пролегал неподалеку от его отеля. Винсент поехал вдоль путей.

Солнце стояло низко, и камни мостовой были словно из золота. Винсент догнал трамвай и пристроился с левого боку. Джульетта сидела у окна. Увидев Винсента, она испугалась. Внезапно из-за поворота вывырнул встречный трамвай, раздался отчаянный трезвон, и Винсент исчез. Джульетта вскочила, кинулась на заднюю площадку, мимо кондуктора, проклинавшего мотоциклистов.

Винсент ехал за трамваем. Он увидел девушку в окне. Джульетта сделала страшные глаза, надеясь как-то приструнить лихача. Но Винсент убрал руки с руля и приветственно помахал. Джульетта зажмурилась, а когда открыла глаза, не смогла удержаться от смеха. Винсент же чувствовал себя совсем мальчишкой. Словно вернулся в солнечное силезское лето, когда вот так же мчался на велосипеде мимо золотистых пшеничных полей. И не было ни вчера, ни сегодня.

Он следовал за трамваем через перекресток и мост, пока Джульетта не сошла у канала Навильо-Гранде. Там он притормозил, снял шлем и рассмеялся. На юношу обрушился поток возмущенной итальянской речи. Винсент улыбался, хоть и не понимал ни слова. Лицо его сияло.

Девушка замолчала и испуганно огляделась по сторонам, словно опомнилась.

– Вы здесь живете? – спросил Винсент.

Женщины полоскали белье в канале. На воде играло закатное солнце. На противоположной стороне улицы, на тротуаре возле трамвайных путей, бедно одетый официант расставлял столики. Рядом с тратторией располагалась табачная лавка. Окна домов – самые высокие четырехэтажные – закрывало развешанное на веревках белье. Возле припаркованного неподалеку «фиата» мальчишки гоняли мяч.

Это был мир фабричных рабочих, рыночных торговцев, горничных, сапожников и швей.

– Вы покажете мне Милан? – спросил Винсент.

Джульетта пожала плечами:

– Я знаю только это.

– А остальное? Собор? Ла Скала?

Она снова испуганно огляделась:

– Это для миланцев. Мы сицилийцы, мы работаем.

Картина начала проясняться.

– В таком случае, – сказал Винсент, – я покажу вам Милан. Садитесь…

Он ободряюще улыбнулся. Девушка покраснела.

– Джульетта!

Из окна на втором этаже выглянула пожилая женщина с крестьянским лицом, черные волосы стянуты в тугой узел. Джульетта подняла голову:

– Да, мама, сейчас иду!

Последовал быстрый обмен репликами, и Винсент замер, завороженный мелодией чужой речи.

– Пьяцца-дель-Дуомо, завтра в шесть, – прошептала девушка, прежде чем скрыться в подъезде.

Винсент был на месте, когда часы на соборе пробили лишь четверть шестого. Нетерпение выгнало молодого человека пораньше из тесного номера отеля.

Была суббота, миланцы неспешно фланировали по площади, выходили из бутиков и галереи Виктора Эммануила с коробками и разноцветными пакетами. Винсент понял, почему Джульетта выбрала именно это место: в мире состоятельной публики риск наткнуться на кого-то из ее родни или знакомых минимален.

Винсент опрыскался итальянским лосьоном, который купил в дорогой лавке, надел свою единственную выходную рубашку, отутюженную и накрахмаленную по его просьбе хозяйкой отеля. Кожаную летную куртку, в которой ездил на мотоцикле, сегодня он оставил в номере.

День выдался погожий, с обещанием по-итальянски беззаботного летнего вечера.

Погруженный в наблюдения за мальчишкой, гонявшим по площади голубей, Винсент не заметил, как подошла Джульетта. Одета она была потрясающе, вот только Винсент не видел ничего, кроме ее улыбки. Приветливая, насмешливая и застенчивая одновременно, она будто струилась из самой глубины души. Это была победная улыбка, улыбка вопреки, – улыбка девушки, назначившей свидание мужчине.

Она протянула руку и, прежде чем Винсент вышел из ступора, спросила по-итальянски:

– Итак, вы собирались показать мне Милан?

Через высокие ворота они вступили под своды галереи Виктора Эммануила. В многочисленных кафе под стеклянным куполом отдыхало высшее общество – господа, на время забывшие о делах, дамы с холодными светскими улыбками. Пол был выложен мозаикой, а витрины походили на декорации к сказочным спектаклям. Выставленные в них костюмы и платья не были одеждой в привычном смысле этого слова, то были произведения искусства. Даже двое полицейских, патрулировавших коридоры, будто сошли со страниц модного журнала.

Это была и торговая галерея, и дворец, и собор; рыночная площадь, ставшая музеем и местом вечерних прогулок, сочетавшая обыденность с самой утонченной роскошью.

Несмотря на стоявший здесь шум, Джульетта говорила вполголоса, как в церкви. Она призналась Винсенту, что время от времени бывает тут на открытии сезона, когда в витринах выставляют новые коллекции.

Разумеется, она никогда ничего не покупала, только любовалась. А вернувшись в темную каморку в квартале Навильо, не чувствовала ни зависти, ни злобы. Разве спала потом дольше обычного, отдаваясь во власть снов о дорогих нарядах и роскошной жизни. В которых могла позволить себе что угодно.

А следующим же вечером, после работы, Джульетта отправлялась к швее – толстой апулейке с усиками, прокуренным голосом и большим сердцем – и покупала остатки полотна. Синьора Малерба, конечно, не выписывала дорогие ткани из Лондона и Парижа, зато понимала толк в качестве. Карандаш и бумага – вот все, что требовалось Джульетте для дальнейшей работы. Плюс память. Стоило закрыть глаза – и воображение в деталях воспроизводило модель с витрины.

Вычерчивая ее в блокноте, Джульетта могла кое-что изменить – например, сузить платье в талии, укоротить рукав или поэкспериментировать с пуговицами и украшениями. Для нее было важно внести свою нотку, пусть даже и совсем незначительную. Но девушка никогда не осмелилась бы назвать получившееся своим эскизом.

Джульетта не нуждалась в портновском метре, чтобы определить, сколько ткани уйдет, чтобы обратить рисунок в платье. Винсент отметил, что итальянский глагол trasferire устроен как его немецкий аналог: пере-носить с двухмерной плоскости рисунка в трехмерное пространство готового платья. В этом состояло сходство ее портняжного ремесла и его, инженерного. Ведь прежде, чем воплотиться в реальности, механизм зарождается в чертеже.

– А это… – Винсент кивнул на ее светлое платье с зауженной книзу юбкой-карандаш, – это вы тоже сами сшили?

Джульетта улыбнулась:

– Все, что я ношу, я шью сама.

– Но почему бы вам не заняться этим профессионально… сделать карьеру?..

Она молчала. Винсент продолжал:

– На секретарском месте вы зарываете талант в землю.

Тут она остановилась и посмотрела на него серьезно:

– Здесь не Германия. Везде нужны raccomandazioni… рекомендации. Мы не с Севера, мы сицилийцы… terroni, capisce?[12]

Не дожидаясь ответа, девушка подошла к витрине дорогого бутика и показала на шляпку с широкими полями:

– Красивая, правда?

Она явно хотела сменить тему, но Винсент не поддался.

– Какая разница, откуда вы родом. Главное же талант.

Было очевидно, что Джульетте эти слова показались несерьезными.

– Нужно верить в себя, – упорствовал Винсент.

– Вы мечтатель, – ответила девушка. – Что вы понимаете, инженер из хорошей семьи?

– Неправда, – возразил Винсент. – Я реалист. Когда-то я тоже представлял свою жизнь иначе. И у меня нет богатых родителей, вообще никаких нет. Мои родители и сестра погибли в войну. Я беден как церковная мышь, но это не имеет никакого значения.

Удивление, появившееся на лице Джульетты, тут же сменилось сочувствием.

– Простите.

– Вам не за что извиняться. Я только хотел сказать… Знаете, когда я прибыл в Мюнхен, то был совсем один. Беженец, ни денег, ни жилья, ни работы, ничего. И тогда я сказал себе: но это же прекрасно, это означает, что ты свободен. У меня не было ни отца, ни начальника, которых я должен был слушаться, никаких обязательств ни перед кем. Надо было лишь найти заработок, и я спросил себя: а что ты можешь? В городе была только одна крупная компания – «БМВ», а от автомобилей я всегда был без ума. Вот и направился к заводу, отыскал ворота и прямо у охраны спросил, как бы мне устроиться на завод учеником. Молодые парни после войны были в цене, так что меня сразу и взяли. А поработав немного, я поступил в техническую школу, учился вечерами. Зачем я все это рассказываю, Джульетта? У каждого человека есть призвание, и самый большой из смертных грехов – зарывать талант в землю.

Его речь хоть и впечатлила девушку, но явно не убедила.

– У вас своя судьба, – задумчиво произнесла она.

– А что такое судьба? – спросил Винсент.

– Она написана на ладони… Покажите свою.

Винсент не верил в хиромантию, но послушно протянул руку. Не касаясь ее, Джульетта долго разглядывала линии на худой ладони парня.

– Сильная воля, – резюмировала она. – Крупный успех в делах и долгая жизнь.

– И все это вы там прочитали? – усмехнулся Винсент.

Джульетта уверенно кивнула.

– А вот я совсем не удивлюсь, если завтра разразится очередная война и мне на голову упадет бомба.

– Судьба, – повторила Джульетта.

Винсент покачал головой:

– Не верю я в это.

– А вот что вы верите?

В вежливой улыбке Джульетты сквозил скепсис.

– В себя. – Винсент заметил, что ответ ей понравился. – А что у вас на ладони написано?

Винсент хотел взять ее ладонь, но девушка спрятала руку за спину.

– Вы говорите совсем как мой папа.

Она отвернулась к шляпной витрине, в эту минуту напоминая обиженного ребенка. Винсенту стало стыдно, он сообразил, что перешел пределы дозволенного.

– Пойдемте, – предложил он. – Давайте примерим эту шляпку.

Он улыбнулся и распахнул дверь в бутик. Но Джульетта замерла у витрины, не решаясь войти в шикарный магазин.

– Что с вами? – спросил Винсент.

Она медленно покачала головой:

– Слишком дорого.

– Ну и что?

Винсент рассмеялся и вошел в бутик. Ему не было никакого дела до этой шляпы. Он всего лишь хотел преодолеть застенчивость Джульетты, освободить девушку из ее ловушки.

Он и сам никогда прежде не бывал в месте, подобном этому. Внутри стояла торжественная тишина, почти как в церкви. Тело будто окутали прохладной дорогой тканью. Ковер под ногами заглушал малейшие шорохи, воздух был пропитан запахами благородного табака и парфюма.

Шляпы лежали на высокой полке из темного дерева. Джульетта еще не вошла, а к Винсенту уже спешил продавец – высокий пожилой миланец; из кармана его пиджака торчал платок. Лицо мужчины удивленно вытянулось. Он явно не привык к таким покупателям, но быстро взял себя в руки.

Винсент, не понимая, что говорит ему этот синьор, молча указал на красную шляпу в витрине. Продавец кивнул и снял шляпу с манекена. Винсент помахал Джульетте: входи же. Девушка замотала головой. Продавец смотрел выжидательно. И Джульетте не осталось ничего другого, как переступить порог бутика.

Девушка объяснила Винсенту по-немецки, что ей не нужна шляпа.

– Да вы примерьте! – сказал Винсент. – Это же ничего не стоит.

Продавец терпеливо ждал распоряжений. Молодой человек жестом велел ему передать шляпу Джульетте. Старик повиновался, выстрелив итальянской фразой, которую Джульетта не сочла нужным перевести и вообще будто пропустила мимо ушей. Тем не менее шляпу приняла. Продавец показал на зеркало в человеческий рост в раме из темного дерева. Девушка осторожно надела шляпу, но посмотрела не в зеркало, а на Винсента, как будто подчеркивала, что делает это только ради него.

Винсент замер. Джульетта выглядела потрясающе. Шляпка не только придала ей элегантности, но будто даже сделала выше ростом. Смущенно, но не без кокетства девушка увернулась от его восхищенного взгляда. А потом не выдержала и все-таки взглянула в зеркало.

– Davvero bellissimo, signora[13], – заверил продавец, и с ним невозможно было не согласиться.

– Спросите его, сколько это стоит, – сказал Винсент.

– Нет. – Она тут же сняла шляпу.

Винсент повернулся к продавцу:

– How much?[14]

Старик посмотрел на миниатюрный ценник:

– Quattromilanovecentocinquanta lire[15].

Винсент оглянулся на Джульетту. На лице девушки был написан ужас. Она осторожно сняла шляпу и вернула ее продавцу:

– Grazie, signore.

И благоговейно опустила глаза, точно перед ней был священник.

Винсенту все это не нравилось. И особенно надменное лицо продавца, молча принявшего шляпу. Должно быть, старик узнал сицилийский акцент. Во всяком случае, выражение, с каким он взял шляпу, красноречиво намекало, что Винсент с Джульеттой ошиблись дверью.

Больше всего Винсент боялся, что Джульетта примется извиняться перед этим наглецом. Только не она, понимающая в платьях больше, чем все продавцы этого города вместе взятые.

– How much? – нетерпеливо повторил Винсент.

Продавец посмотрел на него удивленно. Потом подошел к стойке и написал что-то на листке бумаги.

Винсент уставился на вереницу цифр, понятия не имея, сколько это в немецких марках. Достал кошелек, вытащил оттуда все, что там было, и положил на прилавок.

Винсент бросил вызов. Оставалось ждать, примет ли его старик.

– Certo, signore[16], – пробурчал тот, пересчитав купюры.

Почтительный поклон и то, как он произнес signore, дали понять, что денег достаточно. Молодой человек торжествовал. Покраснев до корней волос, Джульетта наблюдала, как продавец укладывает шляпку в картонку.

Покинув магазин, Винсент открыл коробку и с улыбкой протянул шляпу Джульетте:

– Наденьте, пожалуйста.

Та взорвалась. Он невозможен, возмущалась девушка, totalmente pazzo, совершенно чокнутый. Винсент понимал в лучшем случае половину и с трудом сдерживался, чтобы не поцеловать девушку.

Шляпку она тем не менее взяла. Разумеется, Джульетте понравился подарок. Винсент смотрел на их отражение в витрине – влюбленная пара, да и только. Девушка кокетливо склонила голову. Она была так очаровательна, что Винсенту показалось незаслуженным счастьем даже просто находиться рядом с ней.

Сидя на мотоцикле, Джульетта одной рукой придерживала поля шляпы, а другой обнимала Винсента. Он спиной чувствовал ее тело. Вечер выдался лунным. Оборачиваясь, Винсент видел, как развеваются на теплом ветру волосы девушки. Время остановилось. Безлюдная темная улица принадлежала только им, и так хотелось, чтобы она никогда не кончалась.

На углу набережной они расстались. Провожать Джульетту до дома было слишком опасно.

Она сняла шляпу и бережно уложила ее в коробку:

– Спасибо, мой сумасшедший.

Винсент понял, как много стояло за этими тремя словами.

От поцелуя она увернулась. Винсент смотрел вслед девушке, удалявшейся в тусклом свете уличных фонарей. Поодаль печально толпились столики траттории. Прогрохотал, ослепив на мгновенье фарами, трамвай. Джульетта исчезла в подъезде, не оглянувшись.

Глава 9

В понедельник Винсент поджидал ее у заводских ворот. Все как всегда, только нервничал он больше обычного. Джульетты не было. После шести к воротам устремился поток рабочих и Винсент увидел брата Джульетты, курившего в компании приятелей у дверей цеха. Заметив Винсента, Джованни направился к нему.

– Buona sera, Giovanni! – дружески поздоровался Винсент.

Сицилиец молча затянулся сигаретой. Взгляд его не выражал ничего, кроме холодного презрения.

– Джульетта? – Винсент сделал вопросительный жест.

Джованни уронил окурок на землю.

– È andata a casa. Go home[17].

Это прозвучало почти как угроза. Джованни демонстративно отвернулся, растоптал окурок и продолжал стоять, как бы предлагая Винсенту убраться подобру-поздорову.

– Oh, sì, grazie… – сказал Винсент все так же приветливо. – Сiao…

Он ушел. Но на улице, когда Джованни не мог его заметить, повернул назад и через боковую дверь прошмыгнул к конторскому корпусу. Здесь, в боковом флигеле, работала Джульетта. Винсент заглянул в окно. За столами с тяжелыми пишущими машинками уже никого не было. Винсент открыл железную дверь, вошел в коридор.

Услышав голос Джульетты, он заторопился, собрался было окликнуть, но понял, что девушка не одна. Крепкий, коренастый парень помогал ей надеть жакет. Он был ненамного старше ее и как будто ниже ростом, даже если принять во внимание каблуки Джульетты.

Винсент узнал рабочего, который каждый вечер сопровождал ее и Джованни к заводским воротам. И опять – ни поцелуя, ни случайного прикосновения. Спутник Джульетты вел себя как ее опекун, по крайней мере, телохранитель. Было что-то покровительственное в том, как он провожал ее к выходу.

На следующий день Винсент постучал в дверь секретарского бюро и вошел, не дожидаясь ответа. Он принес список деталей, которые нужно было доставить из Мюнхена.

Деловито стучали печатные машинки, несколько девушек разговаривали по телефону. Джульетта, сидевшая у окна, заметила его сразу. Остальные девушки прекратили работу, охваченные любопытством, когда Винсент положил листок Джульетте на стол.

– Вот детали, которые нужно доставить из Мюнхена. Экспресс-почтой, пожалуйста.

Девушка кивнула, продолжая печатать. Винсент не уходил. Он не мог понять, в чем допустил промашку, чувствовал себя провинившимся мальчишкой. Джульетта глазами показала под стол, на сумку со шляпной коробкой.

– К сожалению, я не могу принять ваш подарок, – прошептала она.

– Но почему?

Джульетта не отвечала, ее молчание оглушало. Стыд, отчаяние, гнев – воздух вокруг нее будто вибрировал.

– Это же… от всего сердца, – сказал Винсент.

Она продолжала печатать.

– Что подумают люди?

Он огляделся. Секретарши склонились над своими машинками.

– Понимаю… – пробормотал Винсент.

– Нет. Ничего вы не понимаете… Я… я помолвлена.

Последнее прозвучало как удар грома. Винсента бросило в жар.

– Понимаю, – повторил он.

Секретарши вскинули головы. Джульетта вскочила и выбежала из кабинета, прикрывая лицо рукой. Все взгляды устремились на Винсента.

Не без труда приоткрыв железную дверь, Винсент вступил в монтажный цех. Уши тотчас заложило от металлического грохота – куда более оглушительного и хаотичного, чем стрекот печатных машинок в секретарской. Винсент двинулся вдоль огромных рельсов, по которым подвешенные корпуса «изетт» перемещались в другой конец зала. Там их опускали и прикручивали к вмонтированным в конвейерную ленту шасси. В цеху этот этап сборки прозвали свадьбой. Лента с равномерной скоростью крутилась против часовой стрелки.

Именно здесь работал Джованни. Как и крепкий сицилиец, которого Винсент вчера видел с Джульеттой. Ее жених. Он сосредоточенно и молча трудился, в то время как другие вокруг кричали, жестикулировали и сыпали проклятьями. Только один раз сицилиец прервался, вытащил платок из кармана синего комбинезона, утер пот и вернулся к работе. Стойкий, неприметный солдат заводской армии.

На следующий день, когда итальянские инженеры и Винсент приспосабливали четырехступенчатую коробку передач к двигателю «БМВ», в дверях цеха появилась Джульетта. Ее лицо выражало решимость, но Винсент на расстоянии почувствовал ее отчаяние. Она ждала. Винсент положил монтажный ключ и подошел к ней.

– Вам почта. – Девушка протянула конверт.

Винсент не ждал никакой почты. Ни адреса, ни имени отправителя на конверте не значилось. Открыв его, молодой человек достал отпечатанное на машинке письмо.

«Я должна с вами объясниться, – было написано на безупречном немецком языке. – Завтра в шесть, Пьяцца-дель-Дуомо».

Они расположились в одном из тех маленьких кафе, куда заглядывают после работы клерки перехватить кофе или аперитив. Вокруг мужчины в деловых костюмах обсуждали последние биржевые сводки и прогноз погоды на завтрашний день. На обшитых темными деревянными панелями стенах металлические вывески рекламировали ликеры и освежающие напитки.

За стойкой бармен возился с самой большой из кофейных машин, какие Винсент только видел в жизни. Пахло свежемолотым кофе.

Снаружи вдруг хлынул ливень. Клерки забегали под летним дождем, прикрывая головы портфелями. Джульетта и Винсент сидели за столиком у окна. За запотевшим стеклом во всю стену полз нескончаемый поток автомобилей. Под столом стояла коробка с красной шляпой.

Официант принес два эспрессо.

– Почему вы пьете кофе из таких маленьких чашек? – спросил Винсент, чтобы нарушить тягостное молчание.

– Из маленьких? – удивилась Джульетта. – Разве его нужно пить из больших?

Винсент улыбнулся.

– И какие же чашки в Германии? – спросила она.

– Большие… – Винсент показал руками, – во-от такие… И кофе там наливают через фильтр, что гораздо удобнее.

Джульетта задумалась.

– Что ж, может, когда-нибудь и итальянцы будут пить фильтрованный кофе из больших чашек. – Она печально улыбнулась. Потом перегнулась через стол и уже серьезно продолжила:

– Энцо мой родственник, только дальний… Кузен. Он… просил мою руку… так это говорят?

Дать Винсенту от ворот поворот просто так Джульетта не могла. Она чувствовала себя виноватой и хотела по крайней мере объяснить свое поведение.

– Просил вашей руки, – поправил Винсент. Ему тоже было не по себе. – Простите, я совсем не хотел осложнять вам жизнь.

Джульетта молчала. Винсент дорого дал бы за то, чтобы знать, о чем она сейчас думает.

– И вы согласились? – спросил он наконец.

Обручального кольца на ее руке он не видел.

– Я не могла ему отказать, – уклончиво отвечала девушка. – Энцо хороший человек. Это он нашел квартиру для меня, брата и мамы. Он работал на «ИЗО» и дал нам… как это говорится… raccomandazioni…

– То есть рекомендовал вас?

Она кивнула.

– На Сицилии у нас совсем ничего не было – ни работы, ни денег.

– На Сицилии? – переспросил Винсент.

– Да. Но мы не siciliani di Sicilia, мы eoliani[18].

– Еoliani? – Винсент с трудом повторил за ней это слово.

– Sì. Эолийские острова… Их семь у берегов Сицилии.

Винсент впервые слышал об этом.

– Прекраснейшее место на Земле. – Лицо девушки просияло, как будто она и вправду объездила весь мир. – Вы знаете фильм «Стромболи»? Там играла Ингрид Бергман.

– Слышал, но я редко хожу в кино.

– Стромболи – один из островов… È un volcano attivo![19] Все они когда-то были вулканами посреди моря – Липари, Панарея, Филикуди… наш называется Салина.

– Салина… – Винсент точно попробовал это слово на вкус.

– Самый красивый из островов, – она прикрыла глаза, – но жизнь там тяжелая. И никого нет, кроме рыбаков и крестьян. Мой отец собирал в поле capperi. В Германии есть capperi?

Винсент смутился. Он явился сюда ради ответа на один-единственный простой вопрос: помолвлена она или нет. Меньше всего он хотел разбередить ее память. Джульетта достала из сумочки словарь и пролистала. Нашли слово «каперсы», но Винсент не знал, что это такое.

– Сaponata? Spaghetti alla puttanesca? Vitello tonnato?[20] – продолжала Джульетта.

Он покачал головой, и девушка рассмеялась:

– Когда-нибудь я приготовлю для вас все это. – Потом вздохнула и продолжила рассказ: – Мой папа вместе с папой Энцо работал на полях дона Витторио. Дон Витторио жил не на острове, в Мессине. Но ему принадлежала земля. А тот, кто владеет землей, владеет и людьми. Когда дон Витторио появлялся на острове, мы должны были целовать ему руку. Но мой папа был… comunista, вы понимаете?

Это слово Винсент понимал. Теперь пол-Германии принадлежало коммунистам. Его родина стала частью Польши. Ферму отца национализировали.

– Земля принадлежит тому, кто ее возделывает, – так говорил отец. – Он работал на этих полях и зимой и летом, а потом дон Витторио забирал у нас весь урожай. Нужна была rivoluzione, in tutta la Sicilia[21]. – Лицо Джульетты просветлело, было видно, как она любит своего отца. – Отец Энцо заболел. У него не было денег на врачей, и он умер. Тогда мой папа пришел в ярость. Он организовал большую забастовку среди крестьян. Они хотели dignità… как это… защитить честь.

Винсент кивнул.

– Папа был гордый человек. Он сказал мне: «Когда придет дон Витторио, не целуй ему руку. Мы не рабы». – Воспоминания волновали девушку все больше. – Мама испугалась. Все время повторяла, что мы бедные, что такова наша судьба. Но папа отвечал, что судьбу делаем мы сами.

Она замолчала, опустив глаза на маленький стол.

– И что было потом? – спросил Винсент.

– Дон Витторио прислал вооруженных людей. Они стреляли: работа или смерть. Крестьяне испугались и вышли в поле. Но папа не сдавался: лучше умереть с честью, чем жить, утратив человеческое достоинство. Он продал все, взял кредит и купил… как это… biglietti…

Винсент кивнул:

– Да. Билеты.

– В Америку… Для всех нас и для Энцо, его сестер и матери…

– И вы уплыли в Америку?

– Почти. – Она оставалась серьезной. – Мы упаковали чемоданы. Папа рассказывал нам о Нью-Йорке, Бостоне… Я очень хотела туда. Но в ночь накануне отъезда к нам в дом ворвались вооруженные люди дона Витторио. Они избили папу, переломали ему руки и ноги. Джованни был маленький, ничего не мог сделать. А мне было так страшно.

Она перевела взгляд на Винсента, как будто желая удостовериться, что тот понимает.

– Но зачем они это сделали? – удивился Винсент. – Вы ведь все равно собирались уезжать?

– Onore… вопрос чести.

Он все еще не понимал.

– Из мести?

Джульетта опустила глаза.

– На острове Эллис[22] всех больных отправляют обратно, им нужны только здоровые. Папу не пустили бы в Америку, и мы остались на Салине. Но папа больше не мог работать. Через год он умер. Теперь Джованни должен был работать на дона Витторио. Понимаете?

Только теперь Винсент стал улавливать извращенную логику событий.

– Энцо уехал в Милан, – продолжала она. – Мама разговаривала с ним по телефону, просила, чтобы он помог нам. Взамен он попросил моей руки.

– По телефону?

– Да. Но позже, тогда было не время. А что нам оставалось делать? У мамы не было выбора. Да и Энцо был uomo onesto[23], порядочный и при деле. Однажды он прибыл поездом из Милана и забрал всех нас на север. Устроил все – и жилье, и работу. Энцо спас нас.

Винсент молчал, пораженный и пристыженный. Напрасно он так плохо думал об Энцо. За окном мелькали машины, на крышах уже загорелась неоновая реклама. Современный Милан – и рабы, бегство, месть… Что за бред?

Джульетта первой нарушила молчание:

– Наша свадьба была… una promessa… договоренность на далекое будущее, не более. Но теперь…

Она закусила губу.

– Вы любите Энцо? – спросил Винсент.

Джульетта остановила на нем долгий взгляд, очевидно тронутая этим вопросом, ответить на который так и не смогла.

Обратно они мчались на мотоцикле по уже высыхающим улицам. Джульетта обнимала Винсента за талию обеими руками, а потом прислонила голову к его спине. Винсент слышал, как бьется ее сердце.

На углу набережной они расстались. Канал лежал подернутый туманом. Тенью промелькнула кошка. Джульетта быстро огляделась – не видит ли кто из соседей? – и, не попрощавшись, скользнула за угол. Но только Винсент развернул мотоцикл, пытаясь совладать с бурей в душе, как за спиной послышались легкие шаги. Она вернулась и обняла его за шею. А потом поцеловала – так страстно, что перехватило дыхание. И убежала, прежде чем Винсент успел опомниться.

В отель Винсент летел на всей скорости. Ночь выдалась лунной, в лицо хлестал влажный летний ветер. Винсент забыл надеть летные очки, они так и болтались на шее. В голове царил хаос, Винсента переполняли противоречивые чувства. По сторонам мелькали огни фонарей, глаза застилали слезы.

Глава 10

Когда на следующий день они повстречались на заводе, на ней было огненно-красное платье. Джульетта переводила беседу Винсента и Ренцо Ривольты, который захотел посмотреть, как поведет себя «изетта», оснащенная мотором «БМВ».

Винсент наслаждался мягким акцентом переводчицы, но слов почти не разбирал. Только звуки, в которых было столько невысказанного, имели сейчас для него значение. После поцелуя воздух между ними был словно наэлектризован, и напряжение неумолимо приближалось к критической точке.

Винсент решил по возможности сдерживаться и не давить на девушку. Но она сама дарила ему знаки внимания. Сначала выразительные взгляды, жесты. Потом свежая булочка, которую Винсент обнаружил на приборной панели «изетты». А затем Джульетта во время обеденного перерыва пришила на место оторвавшуюся пуговицу. Ворованные мгновенья, осевшие в памяти моментальными снимками. Винсент и Джульетта возле панели испытательного трека – близко, насколько позволяют правила приличия.

Вот она, косясь на него, перегрызает зубами нитку. А он сидит перед ней в одной майке: лицо загорелое, а плечи и руки от локтей и выше бледные. В кустах за окном стрекочут цикады, и полуденное солнце ласкает ее волосы – сменяющие друг друга в памяти грани остановленного мгновенья.

Оба соблюдали невысказанное соглашение не говорить о главном. Оба понимали, что рано или поздно кто-то его нарушит.

Разговоры крутились вокруг их будущего и моды. И если Винсент уже имел вполне определенные планы на жизнь – он хотел проектировать автомобили, – то Джульетта полагала неправильным загадывать так далеко вперед. Потому что судьбы человеческие в руках Господа.

Винсент возражал: если бы Бог существовал, человек со стопроцентной неизбежностью раскрывал бы божий дар – талант. Он надеялся вселить в Джульетту решимость, мужество следовать ее предназначению. Он спрашивал, почему она не поступит в школу модисток или не устроится работать в ателье. Но какие бы аргументы ни приводил Винсент, возражения Джульетты сводились к обстоятельствам, связанным с ее семьей. Она не может учиться в школе модисток, потому что деньги нужны на оплату жилья. И работать в ателье она не будет, потому что судьбой ей предназначена иная стезя: стать матерью семейства, как и ее мать, бабка и прабабка. Ничего другого ей просто не позволят, даже если в Германии у женщин есть выбор.

– Тоже не у всех, – отвечал Винсент. – Но в Германии все меняется.

– А в Италии, – возражала она, – не меняется ничего, кроме моды.

– Но мы в Милане, а не на Сицилии.

С этим она соглашалась – со знакомым ему смешанным выражением иронии и скепсиса. Как хотелось бы ей, чтобы он был прав, но… ее последний аргумент падал с неумолимостью не подлежащего обжалованию приговора:

– Сицилия – это я.

С каждым днем они сближались все больше. Случайные прикосновения, тайные послания, невысказанные мечты – они жили этим. Каждый день удавалось урвать хотя бы пару минут друг для друга и забыть остальной мир. Они не вспоминали о нечаянном поцелуе летней ночью, не помышляли его повторить. Просто ловили мгновенья счастья, до сих пор для них запретного.

Шли месяцы, родные Джульетты ни о чем не догадывались. Ее помолвка с Энцо стала в свое время ответом на настойчивые уговоры матери. До появления Винсента Джульетта руководствовалась здравым смыслом и убежденностью в достоинствах Энцо. И все же она будто чего-то ждала. И дождалась, предначертанное свершилось. Джульетта была слишком молода, чтобы так запросто похоронить надежды на будущее, а Винсент обрел в ней близкого человека, единственного во всем мире.

Однажды она позвонила в отель и поставила на граммофон пластинку с немецкой песней. И Винсент, стоя перед окном, у тяжелой портьеры, слушал прорывающееся сквозь треск в телефонной трубке: «О, мой папа…»

Уже в который раз Джульетта сказала домашним, что ей нужно купить ткани у синьоры Малерба, а сама отправилась с Винсентом в кино, на вечерний сеанс.

В переполненном зале кинотеатра в Брере темнота надежно оберегала их от посторонних взглядов. В отличие от немцев, итальянские зрители вели себя как активные участники происходящих на экране событий. Они на чем свет стоит проклинали злодеев, предостерегали комиссара полиции от ловушки и выкрикивали восторженные комплименты в адрес экранных красоток. Каждый сеанс превращался в народный праздник. Мужчины курили. Женщины болтали. Дети носились по залу.

Одна Джульетта не отрываясь глядела на экран.

А на экране была Германия. Зеленые альпийские луга, и девушка в дирндле[24], обманутая парнем в клетчатой рубашке. И никаких «сверхчеловеков» в коричневой форме, о которых рассказывала ей мать. Многим ее соотечественникам немецкая речь казалась немузыкальной, почти что лаем. Но Джульетта, изучая этот язык, открыла его особую красоту, точность и выразительность громоздких составных слов, грубоватую сдержанность немецкого нрава.

В детстве на богом забытом острове Салина ей ни разу не доводилось видеть краути[25]. Тем больше будоражили фантазии девочки рассказы взрослых о светловолосых великанах с Севера – восторженные и одновременно пугающие.

– Они подомнут нас всех под себя, – говорили одни.

– Они уйдут, – возражали другие. – Как ушли греки, испанцы и арабы.

Но в любом случае Сицилия всегда останется Сицилией.

И вот война закончилась. Немцы и в самом деле отбыли домой. Некоторые, правда, вернулись, но без оружия и военной формы, – как тот, что сидел рядом с ней. Он оказался совсем не таким, какими Джульетта представляла себе немцев, но и на итальянца походил мало. Девушка нисколько не боялась его. Ей нравились прямота и искренность этого парня, его открытая улыбка и решительность, с какой он смотрел в будущее. И еще она любила его пальцы, сильные и одновременно чуткие, – пальцы инженера.

Винсент почувствовал, как рука Джульетты легла на деревянный подлокотник кресла. И его поразила – нет, не нежность и тепло, а смелость девушки, когда он взял ее ладонь в свою. Так они и просидели, рука в руке, до самого конца сеанса.

Домой вдоль Навильо-Гранде возвращались поздно. Желтые огни дрожали на воде канала. Ночь защищала влюбленных от любопытных взглядов. Джульетта повязала на голову косынку, частично прикрыв лицо. Держа Винсента под локоть, она рассказывала ему о миланских каналах и системе шлюзов, спроектированной, ни больше ни меньше, самим Леонардо да Винчи. В сумерках вырисовывались очертания арочного моста через Навильо.

– Совсем как в Венеции, – заметила Джульетта.

Винсент вспомнил, что оба никогда там не бывали.

– Мы съездим в Венецию на «изетте», – пообещал он. – Если отправимся сейчас, успеем вернуться к утру.

Джульетта коротко рассмеялась – тем смехом, который означал, что она не вполне верит ему. Но идея ей понравилась.

– Я серьезно, – добавил Винсент. – Что нам мешает?

Он ожидал, что она откажется обсуждать это, как бывало всегда, когда речь заходила о будущем более отдаленном, чем завтрашний день. Но на этот раз Джульетта остановилась и заглянула Винсенту в глаза:

– Поедем в Венецию!

Винсент понял, что настал момент сказать то, о чем он больше не мог умалчивать.

– Мне пора возвращаться. Моя работа в Италии заканчивается.

– Когда?

– Завтра.

Обеденный перерыв последнего дня командировки – вот все, что оставалось в их распоряжении. Новая модель «изетты», погруженная в фургон «альфа-ромео», ждала отправки на север. Сегодня Винсент снимет со стен чертежи, упакует их и отнесет на почту, доведет до ума протоколы технических испытаний и простится с итальянскими коллегами.

Этот завод стал для него родным. Итальянцы тоже с некоторых пор считали его своим человеком. Ведь это Винсенту предстояло доставить их детище «изетту» в Германию. В обеденный перерыв в столовой они готовили Винсенту сюрприз, но «немец», как назло, куда-то пропал.

Его мотоцикл ждал возле скромного отеля в центре города. Окна в тесном номере с обоями в цветочек на втором этаже были закрыты ставнями, но уличный шум проникал сквозь них и тонкие стекла. Винсент повернулся к Джульетте. Та стояла неподвижно и смотрела на него. Они обнялись, как будто были мужем и женой всю жизнь. Один-единственный раз, в это украденное у судьбы мгновенье, в обеденный перерыв. Уже вечером того же дня Винсент пересекал Альпы в обратном направлении, а Джульетта накрывала ужин для семьи.

Глава 11

На перевале Бреннер хлестал ливень.

Ее теплые поцелуи оставили на теле Винсента невидимый след. Обернутый вокруг шеи красный шарф хранил ее аромат. Джульетта связала его специально для Винсента. Принимая подарок, он поклялся себе забрать ее в Германию.

Дома дела обстояли прекрасно. Это был один из тех моментов, когда колесики и шестеренки, которыми приводится в движение сложный механизм жизни, работали как никогда слаженно. Главный инженер похвалил Винсента за отличную работу. Руководство компании «БМВ» выехало в Милан для подписания лицензионного соглашения с Ренцо Ривольтой. «Изетте» на мюнхенском заводе отвели отдельный цех, а Винсент получил первое в жизни повышение.

Каждый день они с Джульеттой разговаривали по телефону, и Винсент слышал, как время от времени на другом конце провода падали в автомат металлические жетоны. Телефонный аппарат находился в маленьком баре возле трамвайной остановки у заводских ворот. Именно там Джульетта впервые услышала это длинное немецкое слово, звучавшее как обещание. Wirtschaftswunder[26].

Винсент читал ей вслух объявления в газетах: «Требуется швея», «Ищем модельеров одежды», «Текстильная фабрика набирает сотрудников». Он хотел не просто забрать Джульетту в Германию, но и предоставить ей возможности, которых она лишена на родине. И Джульетта с каждым днем все больше верила в его сумасшедший план. Германия стала для нее чем-то вроде Америки, о которой в детстве рассказывали бабушка с дедушкой.

Джульетта вспоминала тесную кухоньку в их доме на острове. Ветер стучал в деревянные ставни, а они с Джованни слушали бабушкины сказки про страну по ту сторону океана. Страну, куда огромные пароходы доставляют бедных мигрантов, где тыквы вырастают в человеческий рост, а дома упираются крышами в самое небо. Всего, чего здесь им так не хватает, там в избытке. Америка – это слово звучало как заклинание. Теперь же появилось новое: Wirtschaftswunder.

Винсент снял квартиру в новостройке неподалеку от завода «БМВ». Три комнаты, кухня, ванная – практично и современно, хотя, возможно, и многовато по его скромным запросам. До сих пор он снимал только комнаты. Сразу после войны – чердачную каморку, а потом несостоявшуюся детскую в квартире супругов Гримм.

В деревнях, случалось, крестьяне встречали беженцев вилами. Но в Мюнхене многие давали таким, как Винсент, крышу над головой. И это несмотря на то, что полгорода лежало в руинах.

Бездетные Гриммы обращались с Винсентом, как с сыном. Когда пришло время прощаться, хозяева не удержались от слез. Фрау Гримм собрала для него пирог, кровяную колбасу и мягкий сыр. Все его вещи уместились в двух потрепанных чемоданах да паре коробок.

Свалив посреди новой квартиры нехитрый скарб, Винсент принялся прикидывать обстановку. Там – стол, здесь – супружеская кровать… детская. Первую ночь он спал на полу. Мебели в квартире почти не имелось, зато был телефон. Голос эхом отдавался от голых стен, когда Винсент разговаривал с Джульеттой. Он в деталях описал новое жилье, а потом они обсуждали, как долго придется копить на бытовую технику: стиральную машину, пылесос.

Воодушевленный перспективами Винсент упускал из виду, каково придется Джульетте. Чего будет стоить ей признание матери, не говоря об Энцо. Она откладывала тяжелый разговор – и чем дальше, тем больше росла ее неуверенность.

До сих пор мать не сомневалась, что Джульетта пойдет под венец девственницей, и только Энцо знал, что это не так. Джульетта тянула, выискивая все новые предлоги для отсрочки. Винсент давил, настаивал – сколько можно лгать? «Лучше кошмарный конец, чем кошмар без конца», – говорил он. Джульетта боролась с собой. Она запятнала честь семьи, переспав с Винсентом. Но тем самым она дала Энцо законные основания ее отвергнуть. Себе – свободу, ему – возможность сохранить лицо.

Но последствия ее пугали. Мать, конечно, ее проклянет, да и Энцо не отпустит так просто к другому. Джульетта промучилась без сна несколько ночей, пока не пришла к решению вообще никому ничего не говорить. Просто собрать чемодан и уйти. Сжечь за собой мосты.

Единственным, кому она могла довериться, был Джованни. Неизменный наперсник и преданный друг, он должен был понять ее, потому что желал ей только счастья. Но когда Винсент спросил Джульетту по телефону, как Джованни воспринял ее признание, она долго молчала, а потом разрыдалась.

– Все так сложно… Но он меня поддерживает.

Последнее, как показалось Винсенту, прозвучало не слишком уверенно. Было ли это правдой? Ведь Джованни наверняка не хотел расставаться с сестрой. Винсент давно понял, что с братом-близнецом у Джульетты доверительные отношения.

– Джованни сказал, что это моя жизнь. Решать мне.

– Когда ты приедешь?

– Скоро, любовь моя.

Винсент испугался, что Джованни переубедит сестру. Энцо имел меньшее влияние на Джульетту, чем брат и тем более мать, чей авторитет в сицилийской семье незыблем. Винсент волновался, спрашивал, действительно ли Джульетта хочет соединить с ним свою жизнь. «Разумеется, – отвечала девушка. – Как ты можешь в этом сомневаться?»

Он – ее судьба. Джульетта ходила к гадалке – а их в Милане множество, – и та подтвердила, что Винсент – главная любовь ее жизни.

Винсент не верил гадалкам, но даже он понимал, что их встреча неслучайна. Что за всем этим стоит некое предопределение, которое Джульетта называла судьбой.

Слышать ее голос и не иметь возможности к ней прикоснуться – есть ли мука невыносимей? Тело едва ли не взрывалось от желания. В конце концов Винсент решил отправиться в Милан. Поездом, чтобы вернуться уже с багажом. Машиной он пока не обзавелся. Изучил расписание, купил билеты: ей в один конец, себе – в оба.

У Джульетты два дня ушло на получение заграничного паспорта. В субботу, в 19:22 поезд Винсента прибывал на Центральный вокзал. Джульетта должна была ждать на перроне, с чемоданами. Молодые люди рассчитывали сесть в вагон раньше, чем ее семья успеет понять, что к чему.

На перевале Бреннер лежал снег. Был холодный ноябрьский день. Солнце уже зашло, когда Винсент вышел на платформу Центрального вокзала. Вид кипящего жизнью большого города придал ему сил. Если Мюнхен встречал прибывающих гарью угольных печей, то Милан будто пропитался запахами позднего лета. А они в сознании Винсента были навсегда связаны с Джульеттой.

Огромный вокзал так и кишел народом. Люди спешили к пригородным электричкам. Винсент двинулся вдоль путей, высматривая в толпе Джульетту. Дошел до конца и огляделся. Огромное светлое здание вокзала просматривалось насквозь, но Джульетты видно не было.

Что-то явно пошло не так. Винсент ждал до половины девятого. Ноги в новых ботинках с тонкой подошвой заледенели. Винсент купил обувь за день до отъезда, не желая предстать перед любимой в растоптанных сапогах.

Она не пришла. Ночной поезд до Монако-ди-Бавьера – так итальянцы называли Мюнхен – отправился строго по расписанию. Винсент прошелся по вагонам и пробежал вдоль поезда снаружи в обратном направлении. Все напрасно. Когда красные огоньки последнего вагона поглотила ночь, отчаяние холодной рукой сжало его сердце.

Винсент взял такси до Навильо-Гранде. Старый канал лежал окутанный густым туманом. Мостовая перед тратторией, где летом стояли столики, пустовала. Люди сидели внутри, за запотевшими стеклами. Под ногами шуршала бурая листва. И мальчишки в этот час не играли с мячом на улице. Мир Джульетты был объят сном.

Дверь в подъезд оказалась незаперта. Джульетта жила на втором этаже, Винсент помнил это с тех пор, как впервые проводил ее до дома. Он поднялся по разбитой лестнице с холодными металлическими перилами. На лестничной площадке было темно. Ближайшая целая лампочка горела на четвертом этаже. В ее тусклом свете Винсент разглядел табличку на двери: «Маркони». Фамилия как у изобретателя телеграфа.

Винсент задумался. Что скажет он матери Джульетты, Джованни или Энцо, если дверь откроет кто-то из них? Во-первых, они его не поймут. Вероятность же того, что дверь откроет Джульетта, всего один к четырем. И это при условии, что она вообще дома. Возможно, что-то произошло с ней по дороге на вокзал. Что, если семья уже знает о ее бегстве? Или же Джульетта передумала в последний момент? Или они ее поймали? В таком случае ей нужна помощь, но звонить в дверь нельзя.

С другой стороны, Винсент хотел раз и навсегда покончить с ложью. Правда рано или поздно откроется, семье придется примириться с зятем-иностранцем. Палец завис над звонком сбоку от двери, но нетерпение победило, и Винсент нажал кнопку.

Ничего не произошло, звонок оказался сломан. Винсент постучал – получилось громче, чем ему хотелось. Открыл Джованни, и Винсент воспринял это как удачу, ведь брат Джульетты был посвящен в их планы. Но Джованни, похоже, не особенно обрадовался гостю. И лишь когда мать спросила его, кто пришел, и испуганная Джульетта выбежала из комнаты, Джованни вышел из оцепенения и вежливо поздоровался.

Взволнованная Джульетта что-то быстро сказала брату. Винсент не понял ни слова. В прихожую вышел Энцо, и девушка замолчала, умоляюще глядя на Винсента. Энцо недоверчиво смотрел на гостя. Винсенту всегда было не по себе под его тяжелым взглядом, но сегодня жених Джульетты смотрел мрачней обычного.

– Ты помнишь синьора Попометра? – весело спросил Джованни. – Он отвез в Германию нашу «изетту»!

Энцо кивнул и приветствовал гостя крепким рукопожатием.

– Добрый вечер, синьор Шлевиц, – по-итальянски поздоровалась Джульетта.

Что произошло? Винсент пытался прочитать ответ в ее глазах, но Джульетта старательно не смотрела на него. Она изменилась, стала другой. Винсент не мог понять, что именно не так. Скромное домашнее платье, черные волосы собраны на затылке; Джульетта выглядела бледней, чем летом, но что тут удивительного. И все же что-то его смущало.

Семья ужинала, когда Винсент постучал в дверь. Мать Джульетты пригласила гостя к столу. Синьора Маркони была в доме главной, это Винсент понял сразу. Этой решительной женщине в простом платье в клетку подчинялись даже мужчины. У Кончетты были пронзительные глаза, рано состарившееся лицо несло отпечаток тяжелой крестьянской жизни. На шее на серебряной цепочке висел крест.

В целом обстановка квартиры напомнила Винсенту родительский дом в Силезии. Скатерть в красно-белую клетку, массивный буфет рядом с обеденным столом, голая лампочка, распятие в углу. На тесной кухоньке эмалированная газовая плита, запах сырой штукатурки, лука и бедности. Чисто и тепло – и на всем налет какой-то меланхолической мрачности, быть может, тени прошлого.

Винсент сел рядом с Джованни, напротив Джульетты, чувствовал он себя неловко. Синьора Маркони положила ему спагетти – таких длинных ему еще не доводилось есть.

– Sono i buoni rigatoni alle acciughe! – затараторила хозяйка. – Da noi, non si mangia la cucina milanese! Loro mangiano il riso. Noi no! Almeno una volta la settimana mangiamo il pesce. Siamo gente di mare![27]

Джульетта не переводила. Молча смотрела в тарелку.

– Come va la Isetta in Germania?[28] – спросил Джованни, ковыряя вилкой ригатони с рыбой и каперсами.

Винсент разобрал только «изетта».

– Isetta va bene[29].

– Ti piace la pasta? È buona?[30]

Паста – так они называют макароны.

– Sì, è buona[31].

Но все было вовсе не хорошо. Пока Джованни разыгрывал клоуна, Энцо молча жевал, время от времени подливая вина в бокал Винсента, – вежливо, но без суетливости. Джульетта нервничала. Винсент ждал любого ответа – взгляда, жеста, намека. Но она замкнулась в себе. Или же – того хуже – отчаянно сдерживала, душила что-то, прорывавшееся наружу. Ее отсутствующий взгляд пугал Винсента. Он видел, что в сердце Джульетты бушует буря. Стыд – вот что мешало ей поднять глаза.

Мать хотела подложить ей пасты, но Джульетта отрицательно качнула ладонью. И тут разгорелся спор по поводу того, что она мало ест.

– Теперь она должна есть за двоих, – с грехом пополам перевел Джованни. – Это же для bambino, маленького Маркони!

У Винсента упало сердце. И тут Джованни жестами объяснил ему, что у Энцо и Джульетты скоро свадьба, – показал, будто надевает кольцо на палец. Будущие молодожены уже ждут ребенка.

Голова закружилась, но Винсент держался.

– Ты беременна? – спросил он Джульетту по-немецки.

Она кивнула. Он почувствовал на себе взгляд Энцо, но, когда поднял на него глаза, тот улыбался и что-то говорил невесте, держа ее за руку. Позже Винсент не понимал, что помогло ему сохранить самообладание в тот момент. Какая сила словно спасительным ударом вдруг притупила боль?

Оглушенный, он сидел в уютной, затхлой квартирке, в компании приветливых, радостных итальянцев. Только с Джульеттой что-то по-прежнему было не так. Она с трудом сдерживала слезы. Джованни попросил синьору Маркони добавить Винсенту ригатони, но тот отказался. Собрав последние силы, извинился, поблагодарил за еду и направился к выходу.

Где-то за спиной синьора Маркони велела сыну проводить dottore[32] Шлевица. Не замолкая ни на секунду, Джованни помог Винсенту надеть пальто. Винсент вышел на лестничную площадку, даже не оглянувшись на Джульетту.

Джованни провожал его до трамвайной остановки. Он говорил и говорил, нимало не заботясь о том, понимает ли его dottore. Винсент злился на этого шута и ничего не мог с собой поделать. Он похлопал Джованни по руке, когда тот хотел взять у него чемодан. Тем самым Винсент просил оставить его одного. Он должен был понять, что же такое произошло.

Почему она ничего ему не сказала? И каким же глупцом нужно было быть, чтобы верить, что между ней и Энцо и в самом деле ничего нет! С другой стороны, откуда такая уверенность, что ребенок от Энцо? Винсент снова и снова представлял себе Центральный вокзал и то, как они с Джульеттой вместе вносят чемоданы в поезд. Словно какая-то его часть пребывала в другом, параллельном мире, где события развивались совершенно иначе.

Винсент остановился посреди улицы. Влажный ночной воздух приятно холодил разгоряченное лицо. Джованни похлопал его по плечу, предложил сигарету. «Выше голову! – говорил его понимающий взгляд. – Тут уже ничего не поделаешь». Винсенту вдруг показалось, что в глазах Джованни мелькнуло сочувствие, но в следующий момент словно закрылась дверь и взгляд итальянца снова сделался беззаботно-непроницаемым.

Винсент не слышал его шуток. Из размышлений его вырвал подъехавший трамвай.

В ярко освещенном вагоне почти все скамьи были пусты, только в самом конце сидел кондуктор. Винсент протянул ему пару мятых лир. Трамвай тронулся, Винсент смотрел в заднее окно, за которым в мокрых сумерках исчезал мир Джульетты.

Джованни пошел домой. На воде канала дрожали желтые огни фонарей. В одном из окон второго этажа мелькнула и скрылась женская фигура. Джульетта? Этого Винсент так и не узнал. Равно как и того, что всю ту ночь она проплакала в подушку.

Глава 12

Успех «изетты» в Германии превзошел все ожидания. Эмигрантка из Италии стала символом немецкого экономического чуда. Каждая семья получила шанс обзавестись собственным автомобилем. Дети полюбили «букашку» за забавный внешний вид, матери семейств – за практичность, отцы – за экономичность. Так или иначе, «изетта» вытащила «БМВ» из кризиса.

И когда первые немецкие семьи перевалили через Альпы на новых мини-автомобилях, Винсент получил повышение. Ему выделили отдельный кабинет в отделе развития производства и секретаршу – рослую блондинку из Гамбурга, миловидную и незамужнюю. Винсент не оценил ее прелестей. Вечерами, один в пустой квартире, он отрешенно смотрел на голые деревья за окном. А утром с головой погружался в работу, чтобы забыться.

Шестьдесят лет – целая жизнь, но Винсент помнил все до мельчайших подробностей. Время будто обнажало в тех давних событиях все новые и новые детали.

– И откуда ты узнал, что это был твой ребенок?

Мы уже были на «ты». История Винсента стала моей. Меня знобило. Яркое весеннее солнце померкло и скрылось за голыми деревьями на берегу Изара. В домах загорались окна, официанты разворачивали шатры для тепла. В апреле весна еще не столь сильна, чтобы разогнать зимний холод.

Винсент долго задумчиво смотрел на меня.

– Правду я узнал позже.

– Есть доказательства? Тест ДНК?

– Нет, другое… долгая история. – Он посмотрел на пустую кофейную чашку.

– И Джульетта больше не объявлялась?

– На следующий день она позвонила мне на работу. Чувствовала себя бесконечно виноватой, пыталась все объяснить… Но я не хотел объяснений. Мне всего лишь нужно было знать, чей это ребенок.

– И?..

– И она сказала, что не мой. Якобы женщина чувствует такие вещи… – Горькая складка в уголке рта говорила об обратном. – Я спросил, как она собирается жить с человеком, которого не любит. И она ответила, что о любви здесь речи нет. Это вопрос чести.

– Чего? – не поняла я.

– Семейной чести. – Он закусил губу. – Ребенок – знак судьбы, указывающий, что она принадлежит Энцо.

– Но ведь у нее… у вас могли быть дети и в Германии?

Я все еще ничего не понимала.

– В таких вопросах люди редко руководствуются логикой. Джульетта боялась, семья была ей защитой. Германия далеко. Что, если у нее там не сложится? У нас ведь ничего не было, кроме чувств. Любовь – это мечта. Семья – реальность.

– И она была счастлива с Энцо?

Он молчал.

– Ты когда-нибудь встречался с ней после этого?

Винсент посмотрел на меня и кивнул.

– Когда?

Он задумчиво улыбнулся и отвел взгляд.

– История долгая, как я уже сказал. Это только начало.

Он устал. Я же, напротив, только вошла во вкус. То и дело посматривала на фотографию Джульетты. Как бы выглядела эта женщина десять, двадцать лет спустя? И почему она отказала мужчине, которого любила? Теперь Джульетта казалась мне чужой, несмотря на наше внешнее сходство. Винсент молчал, потом сказал, будто прочитав мои мысли:

– Думаю, она не вполне верила, что имеет право на счастье.

После этих слов во мне словно зародилось понимание.

– Отвезти тебя домой? – спросил Винсент.

– В этом нет необходимости, – ответила я. – Это недалеко.

Я не хотела, чтобы он увидел квартиру, в которой меня никто не ждал. По сути, мое жилище было просто местом для сна. Жила я в ателье. Но меньше всего мне хотелось, чтобы Винсента увидели Робин или мои коллеги. Дурацкие расспросы – последнее, что мне требовалось.

– Я прошу тебя.

Голос почти умоляющий – и я не стала возражать.

Винсент достал серебристый ключ и открыл дверцу со стороны переднего пассажирского сиденья. Машина пахла другой эпохой, старым материнским «рено» моего детства. Металлические части бордовых сидений подернуты патиной, кожаные подушки скрипят. Я плохо разбиралась в автомобилях, но чутье на хорошие вещи у меня имелось. А каждая мелочь в этом салоне была высочайшей пробы. Приборная панель – настоящее произведение искусства в стиле шестидесятых, с хромированными переключателями, тумблерами и основой из благородного дерева. Aqua, Olio, Benzina[33] – неброские подписи под шкалами. Винсент сел рядом и надел перчатки.

– Это «ИЗО-ривольта», – объяснил он. – Той же компании, что и «изетта». Названа в честь графа. – Он показал на логотип в центре большого рулевого колеса: серебряный грифон на черном бакелите: – Фамильный герб.

– Ни разу такого не видела, – призналась я.

– Их было выпущено семьсот девяносто два экземпляра. Сохранились единицы.

Он повернул ключ. Мотор глухо заурчал.

– Она сидела там, где ты сейчас. – Взгляд Винсента снова был непроницаем. – Я никогда не смогу продать эту машину.

Мы тронулись с места.

– Твой отец тоже водил ее, – как бы между прочим заметил он и вздохнул.

– Именно эту? – спросила я. – Или такой же модели?

– Именно эту. И твоя мать сидела там, где ты.

Он кивнул в мою сторону. Я оказалась не готова к такому повороту. Одно дело – слушать историю, другое – сидеть на том самом месте, где когда-то сидела твоя мать, трогать вещи, которых касались руки твоих родителей. Почему она никогда не рассказывала мне об этом?

– Когда это было? – спросила я.

– Где ты живешь? – последовало вместо ответа.

Я попросила остановить на углу, достаточно далеко от ателье, чтобы никто из коллег не смог меня заметить. Открыла дверцу. Теперь – исчезнуть, и как можно скорее. Прощанья я бы точно не вынесла.

Винсент не хотел отпускать меня. Похоже, он все еще видел во мне свою Джульетту.

– Юлия… – Он запнулся.

– Я обязательно объявлюсь, и ты расскажешь мне, чем все кончилось.

Вместо ответа он открыл бардачок и вытащил конверт:

– У меня к тебе просьба…

Я повертела конверт в руках, он был запечатан. Вместо адреса стояло одно-единственное слово, выведенное от руки красивым, каллиграфическим почерком: «Винченцо». Прочитав это имя, я тут же захотела положить конверт на место, он жег мне руки, словно был пропитан ядом. Винсент заметил мое замешательство.

– Винченцо должен прочитать это. Речь там о Джульетте, – почти шепотом пояснил он.

– Но… откуда мне знать, жив ли этот Винченцо вообще?

Винсент не собирался принимать у меня конверт.

– Я знаю это от Джованни, брата Джульетты. У него магазин деликатесов на Центральном рынке.

– Здесь, в Мюнхене? – Я не поверила своим ушам. – Брат-близнец Джульетты?

– Да. Я навестил его. Джованни сказал, что Винченцо живет в Италии, но адреса не дал.

– Почему?

– В их семье я персона нон грата.

Это после стольких-то лет… Я ничего не понимала.

– Твой отец ненавидит меня.

– То есть он знает, что ты его отец?

Винсент кивнул. Он явно что-то недоговаривал.

– Там, – он показал на конверт, – правда.

– Правда о чем?

– Со смертью Джульетты жизнь Винченцо полетела под откос, и…

– Это ты виноват в ее смерти?

Он затряс головой.

– Я любил ее больше жизни, Юлия… У меня к тебе одна-единственная просьба… Уверен, что в этой семье будут рады тебя видеть.

– Откуда такая уверенность? Мы с ним почти не знакомы. Он мой биологический родитель, и только.

– Если ты придешь к Джованни и попросишь… они не откажут тебе… ты дочь.

– Но этот Джованни столько лет прожил здесь, за углом, и ни разу мной не поинтересовался.

Винсент молчал, вглядываясь в вечерние сумерки.

– Я не имею права настаивать, но… не пойми превратно. Я специально приехал в Милан, чтобы увидеть тебя. И Винченцо… Я надеюсь уладить это дело, пока есть время… Видишь ли, никому не хочется оставлять после себя в этом мире кучу мусора.

– Разве это не он оставил после себя кучу мусора?

Я положила письмо на приборную панель. Чего я не выношу, так это давления, пусть даже это очень важно для Винсента.

– Как хочешь, – сказал он.

– Мне жаль, – ответила я и протянула ему руку: – Спасибо за рассказ. Надеюсь, еще увидимся.

Он разочарованно кивнул и даже попробовал улыбнуться. Но расставание получилось грустным. Меня мучила совесть. Не выдержав, я вернулась и взяла письмо:

– Я подумаю.

Винсент посмотрел на меня с благодарностью. Переходя улицу, я чувствовала на себе его взгляд – обращенный не ко мне, а к женщине, давным-давно покинувшей этот мир.

В ателье, по счастью, никого не оказалось. Я включила свет, приготовила кофе и села за эскизы. Сообщения в мобильнике от Робина я прочитала, материнские проигнорировала. Взяла карандаш. Я понятия не имела, как будет выглядеть следующая коллекция. Наши с Робином идеи на этот счет мне разонравились.

Что-то изменилось во мне за последние несколько дней. Если бы и в жизни все было так просто – отринуть старое, разорвать в клочки, начать с чистого листа. Но жизнь состоит из тысячи листков, сложенных стопкой. Все они – единая книга, и ни один нельзя удалить просто так. Пусть некоторые читать неприятно, но добравшийся до конца стопки может быть вознагражден сверх ожиданий.

До Центрального рынка было меньше двух километров. Небольшая прогулка помогла бы мне подготовиться. Я спрашивала себя, находился ли мой отец в Мюнхене, у дяди, когда я бегала в школу, буквально в двух шагах от него?

Зарядил дождь, и я распахнула окно. Зажмурилась, вдохнув свежий ночной воздух. Мне представилось лицо Джульетты. Она будто хотела что-то сказать, но исчезла, когда я открыла глаза. Остался темный двор и струи дождя на стекле. Я вернулась к столу и задумалась, как выглядели платья, которые Джульетта себе шила. Что она изобразила бы, окажись на моем месте? Если Джульетта умерла незадолго до моего рождения, на тот момент ей было всего-то около сорока. Что же произошло? И что ее смерть сделала с Винченцо? Не с ней ли связано его внезапное исчезновение?

Наконец, почему я так противлюсь встрече с ним, хотя есть и возможность, и повод?

Я просто испугалась. Оказалось, что иметь мертвого отца проще, чем живого.

Глава 13

В дверь позвонили. Я вздрогнула: почудилось, что это Джульетта явилась с визитом. Или Винсент? Я открыла, на пороге стояла мать – промокшая, с переноской в руке.

– Юлия… мне страшно жаль…

Я стояла в дверях, не давая ей войти.

– Нам нужно поговорить. Прошу тебя, я все объясню. Только дай мне шанс.

– Не нужно. Я уже все знаю.

– У меня кое-что есть для тебя. От твоего отца.

Отец. Когда в последний раз она произносила это слово? И я не помнила, чтобы мать когда-нибудь так на меня смотрела. Умоляюще. Испуганно. Она явно чего-то стыдилась.

Я не могла держать ее под дождем, да и кот нервничал.

Таня молча стояла возле письменного стола, пока я открывала банку кошачьих консервов. Я даже не предложила ей сесть.

– С моей стороны было ошибкой обманывать тебя.

– Чего ты от меня хочешь?

Она мяла в руках сумочку.

– Видишь ли, в жизни бывает, что одна ошибка влечет за собой другую, а та, в свою очередь, следующую и так далее. И тогда поневоле задаешься вопросом: с чего все началось?

– У тебя не было права лишать меня отца.

– Но он бросил нас, Юлия. Если отца нет, то его нет. Я не хотела понапрасну морочить тебе голову.

– И в результате заморочила еще больше.

– Он умер для тебя, понимаешь? Для себя я давно его похоронила, чтобы идти дальше.

– У тебя это получилось – тебе он не отец.

Я поставила миску перед котом.

– Не стоит переоценивать значение кровного родства. Настоящие родственники – те, кого мы выбираем себе сами.

– Нет. – Я посмотрела ей в глаза. – Семья – единственное, чего нам выбирать не дано.

– Но, Юлия, ты так не похожа на Винченцо. Он ничего не добился в жизни, конченый неудачник. А ты так многого достигла… Что у тебя с ним может быть общего?

Тут я подумала о наших долгах и о том, как непрочно благополучие. От успеха до падения в пропасть один неверный шаг, это дело случая. «Никогда не смотри вниз, только вперед», – так говорила мне мать на американских горках.

– И ты сожгла за собой мосты, да?

– Так было нужно. Мы должны были освободиться от этого, Юлия, ради тебя… И я никогда не мешала тебе идти своим путем.

Что правда, то правда. Здесь ей нужно отдать должное. Вот только в личной жизни мать стала для меня плохим примером.

Она достала из сумочки фотографию и протянула мне:

– Вот что я нашла. Помнишь ее?

Это был наш с отцом единственный снимок. Мать сняла нас вместе в тот день, когда мы виделись в первый и последний раз. Мне лет пять, а он только вышел из тюрьмы – о чем мать, конечно же, сказала мне много позже. А тогда я думала, что папа приехал «из Италии». Так она меня научила. Когда девочки в детском саду спрашивали, где мой папа, я отвечала, что в Италии, и тема была исчерпана. Италия – прекрасная страна, где много моря, солнца и пиццы. Это же здорово – иметь папу в Италии, пусть даже и неведомого! Итальянские папы ведь время от времени возвращаются.

И какой простор для детской фантазии! Я до сих пор помню тот день, когда мама пришла за мной в садик не одна. С ней был высокий мужчина с черными вьющимися волосами и в короткой кожаной куртке – мой отец. На зернистом, выцветшем снимке я сижу у него на плечах, запустив пальцы в его черные кудри. Счастливая, ни о чем не подозревающая пятилетняя малышка. Глаза у отца блестят, он весь такой подтянутый, спортивный. Харизматичный мужчина – возможно, чересчур серьезный для своих лет, но, безусловно, обаятельный. И как он смотрит в камеру! Сразу понятно, что фотограф – женщина. Отец одет по моде семидесятых: клетчатая рубаха с отложным воротником, кожаная куртка, клеши, короткие кожаные сапоги. На обратной стороне дата: 11 июля 1982 года. Если это действительно сын Винсента, рожденный в 1955 году, то здесь ему двадцать семь лет. И у него уже пятилетняя дочь!

Я не узнаю себя в этой пухленькой девочке на плечах незнакомого мужчины. Что осталось от того маленького существа, невинного и ничего не смыслящего в жизни? Когда сегодня я пытаюсь представить себе тот день в Олимпийском парке, то не могу отделить действительность от фантазий. Я не доверяю памяти. Прошлое ушло безвозвратно. Память о нем – работа нашего воображения, замешенного на эмоциях. А последние – самая ненадежная субстанция.

Возможно, этот день был совсем не таким и я все придумала, чтобы обрести хоть какую-то опору в прошлом. Но я хорошо помню его крепкие, жилистые руки и то, как высоко он поднимал меня. Я смеялась, запустив пальцы в его кудри. У отца были необыкновенно густые, упругие волосы – совсем не такие, как у матери. Помню, как визжала, когда он подкинул меня в воздух. Я кричала от радости, а он поймал меня и снова подкинул. Целовал, смеялся. Кружил, да так, что слетела туфелька. Мать никогда не делала ничего подобного. Я летала в невесомости, и все вокруг – прозрачное небо, воздух, тепло – было одно нескончаемое лето.

Отец подарил мне гоночный автомобиль из красного лакированного дерева. Помню, как стучало жесткое сиденье, когда я съезжала с горки. Должно быть, у меня остались синяки на мягком месте. Он бежал рядом и держал меня за руку, а внизу ждала мама, готовая поймать меня. Я запомнила, как сияли его глаза, сколько в них было любви. Единственное, чего я тогда хотела, – чтобы этот день никогда не кончался.

Потом были крики и кровь на полу, и я постаралась вычеркнуть это из памяти. В тот счастливейший и ужасный день я видела отца в последний раз. Он исчез вечером, навсегда. Вернулся в свою «Италию». Но, исчезнув из действительности, он прочно обосновался в моих фантазиях. А в этом мире отсутствующие реальней присутствующих. Часто именно их мы считаем важной частью своей жизни, ее невидимой стороной, той, что открывается в снах. Он приходил ко мне в образах. Сколько раз я пыталась представить себе дом, где живет отец. Я так замучила мать вопросами, что она в конце концов сказала мне, что он умер.

– Но то, что ты рассказывала мне про тот день, правда?

Я больше ей не верила.

– Да. Правда. Все.

Отец «разбушевался», так объяснила она мне позже, когда я выросла.

– Он избил меня на твоих глазах. Его не было пять лет. Увидел моего парня и обезумел от ярости.

Я помнила, как пришли полицейские и папа снова отбыл «за границу».

– Он всегда был таким? Вы ведь когда-то любили друг друга, расскажи.

– Он притягивал, но при этом… он был навроде бомбы замедленного действия.

– Что с ним случилось?

– Это было сложное время, Юлия… Тогда мы делали такие вещи, которые сегодня…

– Ты имеешь в виду терроризм?

– Мы вовсе не были РАФ[34], но и далеко не голуби мира…

Таня не любила распространяться на эту тему. Зато у меня сохранились фотографии ее молодости, где она – дерзкая бунтарка с сигаретой во рту, в черном пуловере с высоким воротом и в джинсах раструбами.

В голову невольно приходили мысли о Патти Смит – женщине, которую обычно представляют в черно-белом цвете, как Дженис Джоплин прочно ассоциируется с пестрым цветочным орнаментом.

– Это поэтому он угодил в тюрьму?

Она кивнула.

– Он убил кого-нибудь?

Таня покачала головой.

– А о его матери ты что-нибудь знаешь?

– Это была щекотливая тема. Одно неосторожное слово – и он взрывался.

– Ее не было в живых, когда вы познакомились?

– Да.

– Когда это случилось?

– В семьдесят четвертом.

Я быстро подсчитала: Джульетте не было и сорока.

– Как она умерла?

Этот вопрос Таня оставила без ответа.

– Кто тот человек, что приходил к тебе? – спросила она вместо этого.

– Его отец. Так он говорит, по крайней мере.

– Отца он ненавидел.

– За что?

– Об этом лучше не спрашивай. Персона нон грата.

– Но почему?

– Он… Ах, Юлия, неужели я должна снова копаться во всем этом?

– За что мой отец ненавидел Винсента?

– Из-за матери. Якобы… возможно, это его домыслы, не более… но… Винченцо считал Винсента виноватым в ее смерти.

– Что?

– Тому нет никаких доказательств. Сама я в это никогда не верила.

– Но почему ты раньше не говорила со мной об этом?

Я была вне себя.

– Юлия, это случилось задолго до твоего рождения, так ли для тебя это важно?

– Каким образом Винсент мог быть виновен в смерти Джульетты?

– Я не знаю, Юлия. Это не более чем слухи, об этом было не принято расспрашивать. Абсолютное табу. Стоило мне при Винченцо заговорить о его родителях, как он впадал в ярость. Терял рассудок в буквальном смысле слова.

Я закрыла глаза. Пазл не складывался. Нескольких фрагментов явно недоставало.

– Его отца звали Энцо?

– Да. Это он на тебя вышел?

– Нет, немец.

Тут мать совершенно растерялась.

– Чего он от тебя хотел?

– Чтобы я съездила к Винченцо.

Таня пришла в ужас.

– Юлия, если он немец, он не может быть его отцом!

Я не нашла в себе сил пересказывать нашу беседу с Винсентом. С другой стороны, если рассуждать здраво, спустя столько лет уже не различить, где фантазии, а где реальность. Особенно когда речь идет о первой любви. Пусть даже вся история сущая правда, но это не доказывает, что Винсент – отец Винченцо. И если мое сходство с Джульеттой достаточно красноречиво свидетельствует, что она моя бабка, дедом вполне мог быть Энцо, гастарбайтер из Сицилии.

Внезапно я вспомнила кое-что еще.

– Скажи, приходилось ли тебе ездить на автомобиле серебряного цвета с красными сиденьями? Таком шикарном, в стиле шестидесятых…

Мать удивленно посмотрела на меня:

– Откуда ты знаешь?

– Я видела эту машину. Она принадлежит Винсенту.

– Это была машина Винченцо, он очень любил ее.

– Ты сидела в ней? Когда?

– Еще до твоего рождения… За девять месяцев до того, если быть точной. Это было в Италии, на парковке у моря…

– В Италии?

Она кивнула. Я ничего не понимала.

– Ты поедешь к нему? – холодно спросила Таня.

– Пока не знаю.

– Я боюсь за тебя. И это единственная причина моего молчания. Я берегла тебя, Юлия. История в высшей степени темная. Я не хотела, чтобы ты рылась во всем этом, тем более с целью восстановить справедливость. Но теперь ты взрослая, и я не встану у тебя на дороге. Делай что хочешь.

Таня ушла, оставив меня наедине с фотографией. Подарить ее мне – великодушный жест. Когда мне было восемь лет, я выкрала этот снимок из ящика ее письменного стола. После того как мое Большое итальянское путешествие столь бесславно завершилось на мюнхенском Центральном вокзале, я спрятала снимок у себя под кроватью. Таня никогда не спрашивала о нем, потому что, по негласным правилам нашей с ней игры, этого снимка не существовало. «Он» не имел имени, и мы в «нем» не нуждались. Более того, «он» умер.

Однажды мое сокровище пропало. Должно быть, Таня стащила у меня его, как я у нее когда-то. Но я, как и она, не решалась об этом спрашивать.

После Винченцо у матери было много мужчин. С одними она жила, другие оставались у нас на одну ночь. Были среди них и те, кто пытался разыгрывать «папочку». Безуспешно. Для меня существовал только один отец, настоящий.

И тогда я ушла в мир фантазий. Шила куклам платья из лоскутков, придумывала образы, семьи. Этого у меня никто не мог отнять. А затем я сшила свою первую юбку, после чего стала дарить подругам платья на дни рождения.

В мире моей мамы были книги, самокрутки и полбяной хлеб, но все связанное с модой автоматически попадало под запрет. Таня довольствовалась старыми джинсами, парой футболок, кроссовками и безликими кожаными куртками. Я листала модные журналы в супермаркетах и на первый заработок купила швейную машинку у матери одной из одноклассниц. Таня мне не мешала, но ей, как убежденной феминистке, представлялось странным, что ее единственная дочь – огражденная, ко всему прочему, от мужского воспитания – увлеклась таким делом, как шитье.

Таня витала в мире идей и политических дебатов, мне же в качестве опоры требовалось что-то более материальное. То, чему я могла сама придать форму. Через что могла бы выразить себя. Во что, наконец, могла одеться, чтобы не замерзнуть зимой.

О снимке я постепенно забыла. Образы незнакомого мужчины и маленькой девочки со временем поблекли в памяти. Жизнь шла своим чередом. Учеба в Лондоне, первые коллекции, первое выступление в Париже… Без денег, без сна я волочилась по выставочным центрам с мешком, набитым одеждой, и не теряла надежды на признание. Шансы были близки к нулю, но об этом я не думала. Работа составляла смысл моей жизни. Что до денег, то я как-то держалась на плаву, к большему и не стремилась.

В то же время я страшно боялась одиночества, поэтому постоянно окружала себя людьми. Они придавали мне сил и уверенности в себе. Стоило остаться одной, как просыпалась та пухленькая малышка на плечах высокого мужчины. Она жила во мне, прячась в темных закоулках памяти, пока я стояла на подиуме в лучах софитов. И эта девочка подстегивала меня, она боялась быть брошенной, боялась умереть от голода в случае моей неудачи.

Ее беззвучные крики были невыносимы. И я заперла малышку на дне памяти – просто чтобы выжить самой. Я была сильная, талантливая. Но несчастный ребенок кричал тем громче, чем плотней я затыкала уши. И с этим нужно было что-то делать.

В восьмидесятые годы была популярна одна настольная игра под названием «Игра жизни». Пластмассовые человечки, голубые и розовые, получали пластмассовые автомобили и бумажные деньги, прежде чем начать свою игрушечную жизнь. Там крутилось пластмассовое Колесо Фортуны, и в зависимости от того, на каком поле останавливалась вращающаяся стрелка, человечек получал либо пластмассовую жену, либо пластмассовых деток, должность, дом и так далее… Жизнь представлялась нагромождением вещей и прочих благ, выигрывал самый удачливый. Как будто мы начинаем с чистого листа и с небольшой суммой денег, полученной от родителей, которую по мере возможностей должны приумножить. На самом деле мы приходим в этот мир каждый со своей травмой и потом всю жизнь пытаемся ее залечить.

Глава 14

Утром меня разбудил Робин. Я уснула, положив голову на стопку эскизов.

– Где ты вчера была?

– Который час?

– Юлия, что случилось? Ты нужна мне. Мы должны держаться вместе.

– Прости. Я заработалась.

– Это видно.

Он положил на стол вскрытый конверт и направился к кофе-машине.

– Из Милана, только что принес курьер. Прочти…

Это был проект договора с итальянским холдингом. Я пробежала бумаги глазами, пока Робин готовил кофе.

Я сразу же уловила суть дела: то, что называлось «спонсорством», в действительности означало нечто иное. А именно – холдинг покупал на рынке молодые компании, чтобы в дальнейшем подмять их под себя. Формально мы оставались независимой фирмой. Фактически – становились наемными сотрудниками, себе не принадлежащими.

Приняв предложение, мы избавлялись от долгов, получали более-менее стабильный заработок, но ценой становилась наша независимость. А это для меня всегда была важно. С другой стороны, насколько мы независимы, имея кучу долгов?

– Что с тобой? – Робин заметил мое замешательство. – Ты восходящая звезда. Они хотят тебя, понимаешь?

– Но я совсем не уверена, что хочу их.

Робин уставился на меня в изумлении:

– Вопрос не в том, чего мы хотим, а чего нет, а в том, что мы можем себе позволить. Это же уникальный шанс. Мы разом рассчитаемся со всеми долгами.

– А они будут диктовать нам, что делать и сколько, где покупать материалы и где работать.

– Условия выгодные, что и говорить.

– Да, но мы должны будем использовать материалы, к которым по доброй воле я не приблизилась бы и на пушечный выстрел. Что мне проку в этой «независимости» из Китая?

– Из Бангладеш, – поправил Робин и стукнул чашкой о стол.

И выложил все карты. Оказывается, его родителям вздумалось вернуть кредит, который позволял нам держаться на плаву все это время. Теперь, когда есть первый приз и спонсоры, им нет необходимости и дальше нас финансово поддерживать. И Робин уцепился за эту возможность избавиться от родительской опеки. Пора, что и говорить, когда тебе за сорок.

– В конце концов, нам давно пора самим стать родителями, – пошутил он.

Таким образом, речь шла всего лишь о смене «крыши». Или же похоронить то, за что мы боролись все эти годы.

Победа обернулась ловушкой. Робин сказал, что это всего лишь проект договора, что я могу внести поправки. Но они должны знать, с чем имеют дело на сегодняшний день. Другими словами, спонсоры хотят взглянуть на эскизы новой коллекции.

– Но они еще не готовы, Робин. Всего пара набросков, не более.

– Мы не можем отказать. Пусть приезжают, посмотрят на ателье, взглянут на твои наброски…

– Когда?

– Послезавтра.

– Ты с ума сошел? У меня ничего нет.

– Тогда закрываем контору и следующие десять лет водим такси.

Я его ненавидела. Больше всего меня нервировало, если мою работу выставляли напоказ, когда она еще не готова. Когда недочеты и ошибки во всей красе представали перед теми, кто лучше меня знает, как надо. Для меня работа – единый непрерывный процесс. Диалог между мной и материалом. Результат должен вызреть.

Вечная дилемма, выбор между творчеством и реальностью в этот раз ощущался как никогда остро.

Робин положил мне руку на плечо:

– Мы семья, Юлия. Будем искать выход вместе и обязательно найдем.

Он знал, чем меня взять. И я была готова согласиться, но в горле встал ком, ладони вспотели. Я понимала: стоит подписать эти бумаги – и беличье колесо завертится с новой силой. Согласование эскизов, ярмарка тканей в Париже, подготовка первых моделей… Далее – переговоры с арт-директором, маркетологами, директором холдинга. Изменения, согласования и… притирки, притирки, притирки – вплоть до абсолютной обезличенности. Потом «дочернее» предприятие в Турции. В Бангладеш – безо всякой гарантии, что не будет использован детский труд. И пошло – массовое производство, маржа… потеря себя ради market share[35].

– Прости, Робин, но я не могу.

– Ладно, но что ты предлагаешь? И дальше играть в лотерею?

– Я не знаю.

– Ну… просто сказать «нет» в данном случае недостаточно. Я поддерживаю тебя во всем, Юлия, но если тебе не нравится мой вариант решения проблемы, ты должна предложить свой.

– Дай мне время.

– Два дня. А сейчас мне пора в банк. Пока!

Он ушел, оставив меня изводить себя сомнениями. Меня каждый раз неприятно удивляло, насколько холоден Робин бывает в спорах. Как уверенно он, обычно такой покладистый и милый, утверждает при случае свою власть.

Кроме того, я ненавидела, когда меня держали за маленькую девочку. В споре я бывала напористой, даже агрессивной, как львица, но хватало меня ненадолго. А потом наступало время апатии и невыносимых мук одиночества и оставленности.

Я вышла во внутренний двор и закурила. Срочно требовалось развеяться. Я села в машину – нужно было забрать из химчистки миланскую коллекцию. Загрузила шмотки в старый «вольво» – и тут меня осенило.

Меньше всего мне хотелось с ним встречаться. Я просто должна была убедиться, что Винсент не солгал и мюнхенский брат-близнец в самом деле существует. До Центрального рынка езды было не больше десяти минут. Я нырнула в туннель под железнодорожными путями и выехала на Шлахтхоф, соединявший фешенебельную часть изарского предместья с густонаселенным Зендлингом. Железная дорога была, по сути, границей. Жители богатого северного района пересекали ее нечасто. Они ходили в бары на Глокенбахе, а овощи покупали в супермаркете «Био», даже если на рынке у Центральной площади они стоили вполовину дешевле. В свою очередь, обитатели Зендлинга предпочитали оставаться по ту сторону железнодорожных путей – не исключено, что они считали нас, платящих дорогущую аренду на Глокенбахе, богатыми дураками. И возможно, не без оснований.

Я не спеша вырулила на рыночную площадь. Мюнхенские задворки – аляповатые граффити, мечети на заднем дворе, кумушки в платках и полиэстровых пальто. По рельсам застучал товарняк. Напротив входа на рынок, в самом начале небольшого торгового ряда, находился итальянский ресторан: столики прямо на тротуаре, смуглые официанты с блестящими от геля волосами. Посетители – рабочие с рынка, пенсионеры и молодые хипстеры – наперекор апрельской погоде попивали эспрессо на улице.

Рядом располагался магазинчик под синим козырьком. «Деликатесы Маркони» – было написано на витрине. Я притормозила и, не выходя из машины, вгляделась в окно. Сырная стойка, разложенные на прилавке куски ветчины, чугунная нарезочная машина красного цвета, расставленные на полках винные бутылки, огромная хромированная кофе-машина, барные стулья у высокой стойки.

Я ждала. Мимо текла толпа – итальянцы, турки, баварцы. Убедившись, что магазин закрыт, я припарковалась и вышла из машины.

На стене за стойкой висели фотографии, групповые, так что лиц было не разобрать. Семья, догадалась я. На двери прибита табличка с фамилией и именем владельца – действительно «Джованни Маркони» – и номером мобильного.

За стеклом висело объявление по-итальянски, написанное от руки: «Закрыто по случаю церемонии крещения». И под ним – вырезка из местной газеты с фотографией младенца и подписью по-немецки: «Семья Маркони с радостью извещает о крещении Регины Маркони, дочери Люка и Барбары Маркони, родившейся 3 марта 2012 года. Таинство совершится в приходской церкви Святого Андрея 5 апреля 2013 года в 16 часов по адресу: Ценеттиштрассе, 46».

Совсем недалеко, пять минут езды от силы. И уникальная возможность посмотреть на родственников, не привлекая к себе лишнего внимания. Я понятия не имела, что скажу, войдя в магазин, а вот в церкви могла остаться незамеченной. Она располагалась в одном из унылых коробкообразных послевоенных строений и меньше всего походила на храм. Скорее наоборот, одним своим видом уничтожала любую мысль о возвышенном.

В архитектуре пятидесятых, похоже, господствовал тот же дух, что и в тогдашней немецкой моде, а именно стыдливого, консервативного практицизма. Стиль немецких модельеров в те годы являл собой полную противоположность тому, что проповедовали французские и итальянские кутюрье. Никаких ярких цветов, броских рискованных экспериментов. Практичность и неприметность. Как развивалась бы немецкая мода, не будь наше сознание пропитано духом неизбывной вины и сокрушительного поражения? И почему мы, совершив прорыв в экономике и за какие-нибудь несколько лет наверстав военные потери, так и не вернули себе статус законодателей в искусстве?

Возле церкви как будто ничего не происходило. Ворота на замке, но слева от входа я заметила крытую галерею, такую же невзрачную, до убожества, как и главное здание. На застекленной доске под козырьком висели объявления на итальянском и немецком. Похоже, здание делили две общины. Из-за двери доносилось приглушенное пение. Осторожно толкнув створку, я заглянула в церковь.

Внутреннее убранство оказалось столь же скромным. Но наполненное голосами пустое, гулкое пространство поражало воображение размерами и устремленностью ввысь. В безупречных архитектурных пропорциях угадывалось влияние эстетики Баухауса.

Задние скамьи были не заняты, на передних сидело десятка два итальянцев. Гости, родители, крестные; сновала ребятня. Меня никто не замечал, все взгляды были устремлены на пожилого священника в белых одеждах, вещающего по-итальянски.

Я присела с краю последней скамьи. Священник поднял над купелью маленькую девочку, та заплакала. Мать пригладила малышке волосы. После молитвы девочку окунули в воду. Ребенок смолк, словно испугавшись, а потом завопил с новой силой. Священник передал дитя матери. К тому времени, когда подоспел отец, малышка совсем успокоилась. Ее отнесли к скамьям, где, словно на игровой площадке, резвились другие дети. Их никто не одергивал. Родня собралась вокруг новокрещеной. Священник продолжал читать, а итальянцы уже превратили службу в семейный праздник.

Я не помнила, когда последний раз заходила в церковь. Должно быть, в детстве, на Рождество. Меня не крестили. Мать предоставила мне самой выбирать веру по достижении сознательного возраста. Но в восемнадцать лет время чудес миновало безвозвратно, и чувственная, земная любовь стала интересовать меня куда больше, чем небесная.

Семейство хлопотало вокруг малышки, никому до меня не было дела. Внезапно меня охватило чувство оставленности, выключенности из жизни, к которому я оказалась не готова. Чувство было странное. Это ведь они, итальянцы, чужаки в моей стране. Но ощущение тем сильней и болезненней, чем хуже понимаешь его причину.

Я сидела на холодной церковной скамье, представляя себя на месте плачущей малышки. Как сложилась бы моя судьба? Рядом в нише стояла статуя, уставив на меня невидящие глаза. Мария Магдалина с окровавленным телом Христа на руках. На каменном лице скорбь и крайняя степень потрясения. Но поза исполнена любви.

Я собиралась покинуть церковь до окончания службы, но опоздала. Когда первые итальянцы устремились к выходу, я думала выскользнуть, отвернув лицо. Но замешкалась да так и осталась сидеть, разглядывая носки своих туфель. Я затаила дыхание, когда шумная компания прошла мимо меня. По счастью, итальянцы были слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на одинокую прихожанку. Когда шаги стихли, я подняла глаза. Рано.

Ушли не все. Один из итальянцев разговаривал со священником – благодарил, хлопал по плечу, совал мятую купюру. Когда мужчина повернулся, чтобы последовать за остальными, наши взгляды встретились. Итальянец был явно пенсионного возраста, низенький и живой, седая борода и небольшая залысина; видавшие виды мокасины, бежевые штаны и натянувшийся на круглом животе старомодный клетчатый пиджак. Он двинулся к выходу, а я разглядывала его прищуренные глаза, лицо в красных прожилках. Лицо состарившегося клоуна, сохранившее выражение детского любопытства. Пожалуй, он показался бы мне симпатичным, если бы не мой страх.

Он кивнул мне, чуть заметно. Удаляясь, замедлил шаг. Похоже, мое лицо показалось ему знакомым. А я узнала этот удивленный взгляд – так смотрел на меня Винсент, когда увидел впервые.

Хлопнула дверь. Я вздохнула с облегчением. Подождала, пока священник скроется в ризнице, и тоже направилась к выходу.

Глава 15

Итальянцы еще не разошлись. Болтали, обменивались подарками, рассаживали детей по машинам. Старик в клетчатом пиджаке подбрасывал крещеную малышку в воздух. Та визжала, пока наконец пожилая дама – похоже, его жена – не забрала у него девочку. Я отвернулась и направилась к своей машине.

Один из итальянцев обогнул меня на «веспе», притормозил и что-то крикнул в мою сторону. Вопрос, насколько я уловила из интонации. Я пригляделась. Карикатурный тип итальянца в неизменных солнечных очках и рубахе нараспашку – из тех, что шляются по мюнхенским барам в поисках любовных приключений. Вне всякого сомнения, парень предлагал прокатиться с ним на мотоцикле.

– Нет, спасибо.

Услышав немецкую речь, он рассыпался в извинениях:

– Oh, scusa, pensavo che fossi della famiglia. Sei italiana?[36]

– Нет, – ответила я, лишь догадываясь о сути вопроса. Во всяком случае, мне показалось глупым отвечать на него по-итальянски.

– Прости, – повторил он по-немецки с акцентом. – Я думал, ты из наших.

– Все в порядке…

Я улыбнулась. Он подвинул свою «веспу», освобождая мне место.

Наш разговор продолжался каких-нибудь несколько секунд, но они оказались решающими. К нам приближался Джованни. Лысина прикрыта серой кепкой, придававшей ему нелепо бесшабашный вид. На плечах у него сидела виновница торжества с пластмассовой короной на голове.

– Oé, Marco! – закричал Джованни, и «любовник-итальянец» обернулся. – Tua ragazza?[37] – Джованни кивнул на меня.

– No.

Бежать было поздно. Джованни с любопытством посмотрел на меня и спросил с неподражаемым итало-баварским выговором:

– Мы знакомы?

– Нет.

Я лихорадочно соображала, как буду выкручиваться. Сразу стало жарко.

– Джованни… Nonno[38] маленькой проказницы. – Он протянул мне руку.

– Юлия, – представилась я.

Лицо Джованни отразило лихорадочную работу мысли.

– Я думал, она итальянка, – сказал Марко. – Выглядишь как итальянка.

Я пожала плечами.

– Откуда ты? – спросил Джованни.

– Из Мюнхена.

Интересно, как долго смогу еще выдерживать эти прятки.

– Но твои родители итальянцы, ведь так?

Всегда ненавидела вопросы, касающиеся моего происхождения. Обычно люди задают их, чтобы завязать беседу, но только не в этом случае. Джованни явно сгорал от любопытства, желая узнать, что за незнакомка явилась на крестины его внучки.

– Мой отец итальянец, – ответила я.

Неуклюжая попытка завершить беседу не удалась.

– А… это видно! – воскликнул Джованни. – Откуда твой отец?

Я запнулась. Что я должна была отвечать? Правду? Назови я Рим или Венецию, пришлось бы лгать дальше, придумывать новые названия, имена. В конце концов я бы точно запуталась. Между тем я до сих пор не знала, хочу ли знакомиться с этим человеком. Возможно, я слишком растерялась, потому что неожиданно для себя выпалила:

– Я не знаю.

Теперь смутились все. Не знать, откуда родом твой отец, – такое просто не укладывалось в голове. Первым очнулся Джованни:

– Но… Как его зовут?

Нападение – лучшая защита. Собственно, теперь мне было все равно.

– Винченцо. Винченцо Маркони.

Гром грянул. У Джованни расширились глаза.

– Винченцо Маркони? – переспросил он, снимая девочку с плеч.

– Кто это? – встрял «любовник-итальянец».

– Nessuno[39], – буркнул Джованни.

Он буквально ел меня глазами. Мне хотелось исчезнуть.

– Так ты Джулия? – тихо спросил он.

Я кивнула.

– Santo dio…[40]

Жена позвала Джованни от машины и, когда он не отозвался, направилась к нам, прижимая к груди коробки со сладостями и букеты.

– Che c’è?[41]

Женщина выглядела испуганной, она уже поняла, что муж чем-то встревожен.

– La figlia di Vincenzo[42], – пробормотал Джованни и кивнул на меня.

Женщина приоткрыла рот.

– Vincenzo?

По ее дрогнувшему голосу было ясно, что мое появление что-то разбередило.

– Я… я просто хотела взглянуть на вас… – сказала я, пытаясь сгладить ситуацию.

– Macché[43], просто взглянуть! – уже во весь голос возмутился Джованни. – Я его дядя, Santo Cristo![44]

Не успела я опомниться, как он заключил меня в объятия. В глазах Джованни стояли слезы. Он был ниже меня ростом, но не в пример живее. А круглый живот красноречиво свидетельствовал, что деликатесами он занимается не только ради выгоды.

Он не переставал целовать меня – в лоб и щеки, справа и слева – даже после того, как я перешла в объятия его жены.

Это была решительная матрона, полная, но крепко сбитая.

Теперь уже весь клан спешил к нам. Все понимали: произошло нечто важное. Один за другим родственники вылезали из машин и направлялись к нашей группе.

– Quanti anni sono?[45] – кричал Джованни. – Trenta, quaranta?..[46]

Даже малышка удивленно таращилась на меня. Джованни ласково объяснил ей, выговаривая каждое слово:

– È Giulia. Dì buongiorno a Giulia[47].

Девочка спряталась за ногами деда, откуда кокетливо постреливала в меня глазами.

Я улыбнулась. Собравшиеся вокруг родственники наперебой кричали, осведомляясь, что стряслось. Чтобы их успокоить, Джованни отпустил какую-то шутку и повел меня к машине. По-видимому, тема Винченцо и его la figlia касалась не всех. Джованни прошептал что-то на ухо жене. Отныне жизнь этой пожилой пары, равно как и моя собственная, никогда не будет прежней – это было единственное, что я понимала в тот момент.

Они не дали мне уйти, ни малейшего шанса. Мы поехали к ним домой. Джованни и Розария – широкой души сицилианка в полосатом весеннем платье и огромных очках от «Гуччи», делавших ее похожей на мультяшную пчелку Майю, – проживали вместе со взрослыми детьми, по крайней мере с некоторыми из них, в многоквартирном доходном доме в Зендлинге. Дом располагался неподалеку от лавки Джованни на Центральном рынке. Таким образом, мир Джованни Маркони замыкался в круге радиусом в несколько сотен метров. Здесь протекала его жизнь, семейная и деловая, причем отделить одно от другого едва ли было возможно.

Предоставив мужчинам заниматься детьми, Розария и дочери организовали во дворе фуршет. «Все эти окорока, салями, сыр и вино доставлены прямо из магазина деликатесов», – заверил Джованни. И с такой гордостью наложил мне полную тарелку, словно спасал от голодной смерти.

Он ни на секунду не оставлял меня одну. Мы устроились за столом во дворе. Вокруг носилась ребятня, размахивая пластмассовыми мечами. Джованни включил динамики, подсоединенные к «айподу», и двор огласила итальянская эстрада.

– Buono, eh?[48] – интересовался Джованни после каждого проглоченного мной кусочка и с такой надеждой заглядывал в глаза, словно приготовил эту салями собственноручно. – Это трюфели из Пьемонта… Традиция!

И это действительно было buono. Даже molto buono!

К нам подошла Розария с огромной тарелкой. Села рядом и тихо спросила:

– Скажи, папа когда-нибудь навещал тебя?

Я покачала головой.

– Madonna mia… – прошептала женщина и укоризненно посмотрела на мужа: – Как такое возможно…

Тот перебил ее, также шепотом. Какой-то просьбой, судя по интонации. Розария согласно хмыкнула и ушла. Джованни объяснил, что она отправилась за семейным фотоальбомом.

Когда женщина удалилась на достаточно большое расстояние, он наклонился ко мне.

– Как ты нас нашла?

Задумавшись на мгновенье, я пришла к выводу, что правильнее всего будет сказать правду.

– Ты знаешь Винсента Шлевица?

Лицо Джованни омрачилось. Круглые глаза сузились до щелочек.

– Нет… еще вина?

Не дожидаясь ответа, он встал и направился к столу за бутылкой. Я чувствовала себя провинившимся ребенком. Подошел Марко с тарелкой и спросил разрешения сесть рядом. Он улыбался. «Любовник-итальянец» оказался вполне привлекательным мужчиной, не лишенным самоиронии и отстоящим от Италии примерно на ту же дистанцию, что и я, только по другой причине.

Он называл родину предков насквозь коррумпированной банановой республикой, где не видел для себя будущего, потому и перебрался в Германию. Во всяком случае, способа честно заработать на жизнь, чтобы к тридцати годам не висеть у родителей на шее, в Италии у него не было.

Тут вернулся Джованни и объявил Марко, что желает поговорить со мной наедине. Марко подчинился – как младший старшему.

Джованни наполнил бокалы и тихо спросил:

– Так чего он хотел?

– Кто, Марко? – не поняла я.

– Винсент.

– Он действительно отец Винченцо?

Видит бог, мне нелегко далось произнести это имя вслух.

Джованни быстро осушил свой бокал.

– Disgraziato[49], – пробурчал он и еще некоторое время бормотал что-то, будто забыв о моем существовании, а потом вдруг поднял на меня глаза и ответил резко: – Нет.

Это прозвучало настолько категорично, что я мигом насторожилась.

– Мы едва знакомы, – сказала я. – Он хотел с моей помощью выйти на сына, и я подумала, может…

– Что ему было нужно?

– Не знаю. Он как будто хотел примириться.

Реакция Джованни на упоминание одного только имени Винсента меня поразила. Нет, не неприязнь, это было неприкрытое презрение. Словно бы я, сама того не заметив, перешагнула границу дозволенного и приблизилась к чему-то ужасному, что наложило на это имя табу и определенно имело отношение к Джульетте и ее смерти.

Вернулась Розария, положила на стол тяжелый фотоальбом в клетчатом переплете, обняла меня за плечи.

– Вот. Здесь много фотографий твоего папы.

Она улыбалась. Джованни тоже просиял. Он придвинул альбом к себе, пролистал. Вставленные в кармашки снимки были подклеены, страницы разделены хрусткой шелковой бумагой. Жизнь семьи в картонном переплете. Джованни открыл страницу с тремя фотографиями. Сверху от руки шла надпись явно женским почерком: Matrimonio a Salina[50]. И дата: 15 agosto 1968.

Снимки выцвели и имели характерный для фотографий шестидесятых годов желтоватый оттенок. Вот жених и невеста танцуют на деревенской свадьбе. Праздничный стол под оливами накрыт белой скатертью, на заднем плане виден клочок моря. На втором снимке я узнала Джованни и Розарию. Крупный план – глаза Джованни такие же круглые, шевелюра гуще. Розария, уже тогда плотная, млеет в его объятиях.

– Ты был красивый мужчина, Джованни… – Она рассмеялась.

Джованни лукаво подмигнул мне:

– Полюбуйся, в кого она меня превратила.

Я высматривала Джульетту. На третьем, групповом снимке я сразу ее узнала. Джульетта стояла рядом с Джованни.

– Смотри, как ты на нее похожа, – воскликнула Розария. – Dio buono! Incredibile![51]

Я замерла, вновь потрясенная сходством. Джульетта была примерно моих лет, около тридцати пяти. Она изменилась с тех пор, как снималась с Винсентом на фоне Миланского собора. Пропала безудержная радость в глазах, взгляд потускнел. Джульетта серьезно смотрела в камеру, держа за руку кудрявого подростка.

– Твой папа, – ласково представил мальчика Джованни.

– Какой он был хорошенький! – зацокала языком Розария.

– А у тебя есть дети? – спросил Джованни.

– Нет.

Повисла неловкая пауза. В их мире, где взрослых вечно окружал выводок bambini, бездетная женщина моих лет смотрелась жалкой калекой.

– Так радуйся! – подбодрил меня Джованни. – Дети – это катастрофа… Кто, ты думаешь, проел мне лысину?

Я разглядывала фото. Джульетта с Джованни, Винченцо с матерью. Где же его отец?

– Вот его отец. – Джованни показал на смуглого мужчину, который стоял чуть позади остальных и пристально смотрел на Джульетту.

Энцо. Каменная стена. Плечо, на которое всегда можно опереться. Сегодня такие мужчины большая редкость. Напрасно я пыталась найти сходство между ним и сыном. Винченцо – подвижный, с умными, пытливыми глазами – относился к тому типу детей, которые «сами по себе», ни в мать ни в отца. Джованни угадал направление моих мыслей. Он пролистал назад и показал фотографию Винченцо с Джульеттой и Энцо, сделанную несколькими годами ранее. Десятилетний мальчик гордо держался за руль велосипеда на фоне обшарпанной дощатой двери.

– Вот твои бабушка с дедушкой.

И снова эта не терпящая сомнений уверенность, на этот раз меня разозлившая.

– Но Винсент говорит, что отец он.

Я хотела его спровоцировать. Похоже, дар, переданный мне, – это ложь. И он же причина, по которой я стала персоной нон грата не в одном порядочном семействе. Возможно также, именно поэтому у меня до сих пор нет детей. Ведь каждая семья – как мне кажется, по крайней мере, – держится на замалчивании некоторых эпизодов своей истории. Причем, как правило, довольно важных. Ложь сплачивает, в отличие от правды. Но в молчании ложь вызревает до катастрофы. А потом все разлетается на куски.

Я встретила испуганный взгляд Розарии.

– Что он еще рассказал тебе о нас? – спросил Джованни.

– Что Джульетта забеременела от него. Это правда?

Розария вздрогнула, словно я помянула нечистого. Джованни подался ко мне, опершись о стол крепкими руками:

– Правда всегда двулика, дорогая Джулия.

Тогда я объяснила, что явилась сюда не для того, чтобы улаживать старые дрязги. Что прекрасно справилась со своей жизнью и без отца и просто хочу знать, почему он нас бросил.

– Где он сейчас? – спросила я.

Джованни с Розарией переглянулись.

– Он жив?

– Sì, – заверила Розария. – sì, он жив, certo[52].

Я задумалась. Но с какой стати ей лгать? Розария вздохнула и собиралась продолжить, когда ее перебил Джованни.

– Этого Винченцо, – он ткнул пальцем в снимок, – этого bravo ragazzo[53] больше нет. Есть другой Винченцо…

Он отпил из бокала. Было видно, что Джованни стыдится племянника, бросившего семью. И это тоже замалчивалось. Скелет в семейном шкафу, вызволенный моим появлением.

– Винсент не сказал, что случилось с Джульеттой? – спросил Джованни.

Я покачала головой.

– Он только рассказывал, как они полюбили друг друга. Как он хотел забрать ее из Милана, а ваша семья этому воспротивилась.

– И больше ничего?

– Нет. Кроме того, что он вернулся в Германию и до сих пор не может ее забыть.

Джованни многозначительно поднял брови и разлил остатки вина по бокалам. Розария придвинулась к нему и что-то прошептала по-итальянски. Я догадалась по ее глазам: она хочет, чтобы я узнала историю до конца.

– È il suo papa!

«Он ее папа», – так я это поняла. Джованни сделал хороший глоток красного вина и пролистал альбом к самому началу.

– Вот, – указал он на черно-белое фото, – наш дом в Милане. Там родился твой папа.

На снимке была старая улица с трамвайными путями. Слева – канал. Справа – доходные дома, с магазинами и тратторией на первых этажах. На другом берегу канала – церковь. Две женщины полощут в канале белье. Мир Джульетты, о котором рассказывал Винсент. Совпадало все, вплоть до мельчайших деталей. Я поймала себя на мысли, что как будто видела все это раньше.

Глава 16

Джованни

Сын Джульетты родился 11 июня 1955 года на Виа-Лудовико-иль-Моро, 13. Джульетта собиралась рожать в больнице, но Джованни и Энцо работали в ночную смену, когда неожиданно начались схватки, и мама Кончетта вызвала доктора на дом. Вместе они вытащили ребенка на свет божий. Когда Джованни и Энцо вернулись, дома их ждал малыш.

– Успел раньше отца, – пошутил доктор, и они с Энцо рассмеялись.

Совсем не склонный к патетике, Энцо разрыдался. Он взял сына на руки, нежно поцеловал в лоб и возблагодарил Господа.

Джованни никогда не видел сестру такой измученной. Роды были нелегкими и, по словам Кончетты, разрешились успешно лишь ее неустанными молитвами. Джованни сумел поднять сестре настроение, но ему не давала покоя одна мысль. Еще вчера они с Джульеттой были дети, близнецы не разлей вода, тайком курили за церковью, делились друг с дружкой самым сокровенным. И вот теперь она мать. Еще немного – и их тесная квартирка затрещит по швам. Кто-то должен уйти, и этот кто-то, конечно, он, Джованни.

Не успела Кончетта сварить для всех кофе, как в дом хлынули соседи с поздравлениями. То, что Джульетта шла под венец беременной, вызвало шушуканья и пересуды в квартале. В те годы подобное было чревато скандалом даже среди миланцев, что уж говорить о сицилийской общине. Смягчающим обстоятельством стало то, что Энцо и Джульетта были помолвлены. А когда Кончетта принудила молодых к церковному покаянию, община и вовсе успокоилась и со спокойной совестью поздравила семейство Маркони с пополнением.

То, что первенец оказался мальчиком, было воспринято как благословение Божие. По сицилийской традиции он должен был получить имя деда по линии отца – Винченцо. Энцо спросил согласия Джульетты, и она молча кивнула.

Младенец оглушительно орал, пока Кончетта, нацепив на нос старые очки, разглядывала линии на его ладошке.

– Это необыкновенный ребенок, – объявила она благоговейно притихшей публике. – У него есть миссия. Такие рождаются раз в сто лет.

Вечером обитатели квартала прильнули к радиоприемникам. Квартиры же счастливых обладателей телевизионных аппаратов ломились от наплыва гостей. Джульетты, за неимением в семействе Маркони радио, не говоря уж о телевизоре, всеобщее возбуждение не коснулось. Поэтому, когда Джованни в компании других рабочих прислушивался к бормотанию старого приемника в траттории, она спокойно укладывала маленького Винченцо спать.

Между тем новость была ужасной. И не только для ветеранов автомобилестроения, у которых, как говорится, бензин тек в жилах. Позже события того дня признали крупнейшей аварией за всю историю автомобильного спорта.

Почти сразу после старта двадцатичетырехчасовой гонки «Ле-Ман» на трассе столкнулись два автомобиля. В результате немецкая «серебряная стрела» на скорости свыше двухсот сорока километров в час врезалась в заграждение, перевернулась и понеслась на зрительские трибуны, защищенные одним только дощатым бордюром да соломенными тюками. Автомобиль взорвался перед включенной камерой. Капот, передняя ось, двигатель разлетелись в разные стороны, снося людям головы. Больше восьмидесяти человек погибло на месте, более сотни получили ранения. Камера сняла дымящийся металлический остов на фоне обезумевшей от ужаса толпы.

Несмотря на то что команда компании «Мерседес» той же ночью отбыла в Германию, гонки не остановили. «Мазерати», «феррари», «ягуары» и «астон-мартины» как ни в чем не бывало продолжали движение к финишу до вечера следующего дня. Победителем стал виновник происшествия – пилот британского «ягуара». Имевшим доступ к телеэкранам запомнилось его победно улыбающееся в камеру лицо.

Раздолбанный радиоприемник в траттории был немецкого производства. Возможно, брошенным нацистами при отступлении. Слушая, Джованни представлял мюнхенского инженера, приникшего к такому же аппарату по ту сторону Альп. Он не думал, что ему доведется еще когда-нибудь свидеться с этим человеком.

Винченцо и в самом деле оказался необыкновенным ребенком. Из-за врожденной патологии легких он был подвержен приступам удушья. Джульетта не оставляла сына ни на минуту. Бывало, и среди ночи приходилось вызывать врача с кислородным аппаратом.

Джульетта бросила работу. Ее угрозы вернуться на завод домашние не воспринимали всерьез. Никто не сомневался, что молодую мать ожидает участь всех женщин квартала и отныне ее мир будет ограничен семьей и детьми. Но денег не хватало. Энцо все чаще оставался в ночную смену. Покойный муж ничего не оставил Кончетте, пенсии за него она тоже не получала. Деревянная колыбель – гордость и творение рук самого Энцо – стояла рядом с кроватью Джульетты, в спальне Кончетты. План перестановки напрашивался сам собой: Джульетта с младенцем выселяются из комнаты матери, а койки Джованни и Энцо в соседней гостиной переоборудуют в одну супружескую кровать. О такой роскоши, как детская, конечно, никто не мечтал.

Джованни души не чаял в племяннике, да и Джульетта ни за что не решилась бы сказать брату, что он должен съехать. Он по-прежнему был ближайшим ее другом, наперсником. Энцо был всего лишь муж и отец. Но даже Джованни не мог сочувствовать тому, что тяготило в то время душу сестры.

Однажды, когда они курили тайком за церковной стеной по другую сторону канала, Джульетта спросила брата:

– Как ты думаешь, в моей жизни еще будет любовь?

Джованни задумался.

– Не знаю, – ответил он, не желая огорчать сестру. – В любви ты понимаешь больше, чем я.

Оба знали, о чем говорят, точнее, о чем умалчивают. Мимо прогрохотал трамвай. Черная вода канала подернулась серебристой рябью.

– Ты веришь, что каждому человеку от рождения уготована пара? – спросила Джульетта.

– Так, похоже, только в фильмах. А в жизни твоя половина – дело случая. Наши родители познакомились на поле, и большого выбора у них на острове и не было. Но что-то потянуло их друг к другу, и они поженились. Ты когда-нибудь видела, как целуются в кино? О, это совсем другое… Любовь, когда у тебя в животе щекочут бабочки, но семья – это не то же самое. Чувства приходят и уходят… Черт, что бы там ни было, я-то всегда буду с тобой.

Джульетта молчала, и Джованни попробовал переменить тему.

– А что с твоим шитьем? – спросил он, имея в виду мечты сестры о карьере модистки.

– Ты же сам видишь… – отвечала Джульетта. – Винченцо плачет, стоит мне оставить его на минуту. Может, и получится что-нибудь года через два, когда он выздоровеет.

Но Джованни понимал, что сестра не верит тому, что говорит. То, что он любил в ней, – ее жажда жизни, мечтательность, безумные идеи – выродилось в унылую серьезность, состарившую Джульетту по меньшей мере на десяток лет.

В тот вечер Джованни твердо решил повременить с женитьбой и собственными детьми.

Настала осень, за ней зима. Джованни вынес угольную печурку из кухни в спальню Кончетты, Джульетты и Винченцо.

Однажды ночью, когда малыш кричал, а Джованни кемарил за кухонным столом, из спальни вышла Кончетта. Подогрела молоко на газовой плите и налила в стакан, который поставила на цветастую скатерть. Потом села напротив Джованни и сказала, глядя, как он пьет молоко:

– Ищи себе квартиру, сынок.

– Не беспокойся, мама, – ответил Джованни. – Я как раз собираюсь заняться этим.

Оба понимали, что это значит. Джованни не окончит курса в знаменитом Миланском политехникуме и никогда не станет инженером. Он будет до конца жизни работать на сборочной линии, если, конечно, будет работать вообще. Времена настали не лучшие. «Изетта» неплохо продавалась по лицензии за границей, но на родине не выдерживала конкуренции с массовой продукцией «Фиата». Она и вправду была современней «тополино» – эконом-рухляди времен Муссолини, но оставалась не по карману небогатому итальянскому потребителю. И это делало будущее Джованни как никогда проблематичным.

Он ушел в свою комнату. Энцо спал. Джованни откинул пахнущую мылом простыню и нащупал в матрасе тайник – прорезь, где между двумя плитками пенопласта хранился мятый конверт. Джованни достал его, пересчитал купюры – неприкосновенный запас, утаенная от матери часть зарплаты. На учебу, конечно, не хватит. И все-таки это его. Джованни хорошо помнил, чему учил его отец на смертном одре: «Устраивай свою жизнь сам, как знаешь. Не будь ничьим рабом».

Джульетта узнала о том разговоре только накануне Рождества. Никогда еще Джованни не видел сестру в такой ярости. Она обвиняла Кончетту в том, что та выставила за порог родного сына. И грозилась лично нанести визит ректору Политехникума.

– Но на что я буду жить? – спрашивал сестру Джованни.

– Ты останешься дома. Все будет по-старому. Нам с Энцо не нужна отдельная спальня, не сейчас.

– А когда?

– Не раньше, чем ты получишь диплом инженера. Ты же у меня ловкач, Джованни… У тебя не только руки на месте, но и голова… Посмотри на меня. Ты свободен, у тебя нет семьи. Перед тобой открыты все двери.

Джованни слушал сестру разинув рот. Меньше всего он хотел провести всю жизнь за конвейером. Но были ли инженеры такими ловкачами, какими их представляла себе Джульетта?

– Я видел вчера на заводе инженера Прети, – упавшим голосом ответил он.

Что было, то было. Прети обедал с коммендаторе Ривольтой. Потом они распрощались. Инженер сел в свою «изетту», а директор – в британский «ягуар». Так кто из них двоих больший ловкач, инженер или capo?[55]

– Ривольта аристократ, нам не чета, – возразила Джульетта. – Но кто сказал, что ловкачи непременно должны быть из знати? Аристократы часто бывают глупы как бараны. Они ведь женятся между собой, как в какой-нибудь сицилийской деревушке. Все мы знаем, что потом из этого получается… Но у них есть деньги!

– Предоставь мне решать проблему денег, – ответил Джованни. – Увидишь, я стану capo, каких мало.

С этими словами он поцеловал сестру и ушел из дома.

По правде говоря, Джованни понятия не имел, что делать дальше. Противостоять трудностям с улыбкой – чисто итальянское искусство, которым он владел в совершенстве. И оно давало Джованни немалые преимущества в жизни, но не делало всесильным. Что-то должно было произойти, и поскольку остальные не выказывали желания двигаться вперед, первый шаг должен был сделать он сам.

Вокруг него переливался рождественскими огнями праздничный Милан, и промозглый холод проникал сквозь тонкие подошвы ботинок.

Как сложилась бы жизнь Джованни, останься его семья на юге? Работал бы в поле, как отец. Быть может, купил бы даже в собственность небольшой участок земли. Какую-нибудь пару акров, с которых его уже никто и никогда не смог бы прогнать.

Джованни направился к Политехникуму, из дверей которого как раз выходила большая компания студентов. Все они были северяне, в добротных пальто и с модными прическами. Лишь изредка ухо Джованни улавливало римский или тосканский выговор. Ему, сицилийцу, никогда не стать среди них своим.

Джованни подошел к одному из киосков неподалеку, купил газету за пару лир и углубился в изучение объявлений об аренде жилья. Ну почему в этой стране деньги можно либо унаследовать, либо украсть? И почему беднейшие из бедных, вроде его матери, самые богобоязненные?

В самом деле, что есть пресловутая религиозность южан? Убежище от жалкой действительности? Или же самообман, морок, притупляющий волю, из-за которого люди не решаются взять судьбу в собственные руки, наплевав на традиции, мораль и прочие условности? Вот что мешает ему, Джованни, пойти и ограбить банк – честность или трусость?

Уже около полуночи Джованни подошел к дверям кинотеатра «Капитоль» на Виа-Гроче-Росса. С афиши за стеклом на него смотрел кумир заводской молодежи Рифифи[56]. Герой Жана Серве ограбил ювелирный магазин в Париже. Джованни всегда нравились такие парни – в тренче с глухим воротом, надвинутой на глаза шляпе и с сигаретой в зубах. Они мало говорили, зато отлично знали, что делать. Жаль только, что их почти всегда убивали в конце.

Джованни купил билет и пачку сигарет и вошел в зал под конец сеанса.

В те времена входной билет давал право войти в кинотеатр и выйти из него в любое время. Многие оставались смотреть один и тот же фильм по нескольку раз только ради того, чтобы быть в тепле, курить и без помех тискать девушек.

Джованни опустился на скрипучий стул, обтянутый красным бархатом, как раз в тот момент, когда неизвестный гангстер разрядил в Жана Серве целую обойму из револьвера. Сразу видно, на кону стояли большие деньги. Удивленный, Жан Серве запрыгнул в американский кабриолет, где уже сидел маленький мальчик, который тоже крутил в руках револьвер, хныкал и просился к маме.

Когда Джованни закурил первую сигарету, Серве, оставив ребенка в безопасном месте, погиб под градом полицейских пуль и с чемоданом денег на заднем сиденье. В этот момент зажегся свет, публика, болтая, потекла к выходу. Джованни закурил вторую сигарету. Он хотел знать, как Жан Серве дошел до такой жизни.

Но тут появилась уборщица-сицилийка, и Джованни отлучился в туалет.

Когда он вернулся, в зале снова было темно. На экране мелькали кадры кинохроники. Джованни нравилось быть в курсе мировых событий, в отличие от большинства рабочих, не интересовавшихся даже газетами. Прорвалась ли плотина в Южном Тироле, установила ли «Андреа Дориа»[57] новый рекорд по пути в Нью-Йорк – из всего можно было извлечь полезный урок.

На этот раз речь зашла о Джованни Гронки, новом президенте-католике, только что заключившем договор с Конрадом Аденауэром.

Джованни был наслышан о немецком канцлере. Итальянцы любили его за то, что он католик и проводит отпуск на Лаго-ди-Комо. Джованни никогда не бывал в тех местах, хотя многие миланцы предпочитали плавать и загорать именно там. Чтобы добраться туда, требовался автомобиль. А в Милане все жители делились на две группы: те, кто автомобили имеет, и те, кто их производит.

Тем не менее этот вечер 22 декабря 1955 года необратимо изменил жизнь Джованни Маркони, потому что именно тогда, в том кинозале, он впервые услышал о Wirtschaftswunder.

Это немецкое слово гремело из динамиков как заклинание. Il miracolo economico – так это звучало по-итальянски, экономическое чудо. Что стояло за этим? Дымящиеся заводские трубы, вращающиеся колеса подъемников в угольных шахтах и пылающие жерла доменных печей. И еще – Вольфсбург и Гельзенкирхен[58]. И народ, еще недавно державший в страхе всю Европу, потом поверженный, восстал, словно феникс из пепла, за какие-нибудь десять лет.

В понимании Джованни краути были кем угодно, только не веселыми парнями. Но их нельзя было не уважать за трудолюбие, честность и порядочность. Они не только восстановили собственную страну в рекордно короткие сроки, но и экспортировали продукцию по всему миру, заставив бывших врагов покупать немецкие холодильники, стиральные машины и автомобили. При этом немцам не хватало рабочих рук – на фермах, фабриках, в отелях и на угольных шахтах.

Новому соглашению между Аденауэром и Гронки было суждено навсегда изменить лицо Европы. В тот вечер ни Джованни, ни кто-либо другой в том зале об этом знать не мог. Название документа, Соглашение о посредничестве в вербовке итальянских рабочих и служащих в Федеративную Республику Германия, также мало о чем говорило Джованни. Но это был его шанс – вот единственное, что он понял.

Джованни покидал кинозал, утратив всякий интерес к Жану Серве и ограблению парижского ювелирного магазина.

Клерк из окошка приемной выдал Джованни голубую брошюру: «Новая жизнь в Западной Германии».

В душном коридоре толпились шумные, небритые южане – апулийцы, калабрийцы, неаполитанцы, сицилийцы. Широкие штаны, по-крестьянски подпоясанные бечевкой, запах табака и затхлых каморок, запах бедности… Джованни хорошо помнил его с детства. Первое, что он сделал, ступив на миланскую землю, – стянул в лавке бутылочку дешевого парфюма, которым не брезговала пользоваться и Джульетта.

Большинство собравшихся были если и старше Джованни, то ненамного и прибыли в «немецкую комиссию» в Вероне на поездах, с узлами и чемоданами, набитыми тряпьем и снедью, чтобы спустя год или два вернуться с Севера с кейсами, полными немецких марок.

Джованни явился без чемодана, разузнать, что и как. Не в его правилах было очертя голову бросаться в незнакомое дело.

На стене висела бумага с перечнем вакансий, и Джованни углубился в ее изучение.

Вакансия: сварщик, количество – 8 человек; работодатель: «Райнише Штальверке»; место расположения: Эссен.

Вакансия: горный рабочий; количество – 25 человек; работодатель: компания «Цехе-Лотринген»; место: Бохум, Герте.

Вакансия: посудомойщик; количество – 2 человека; место: отель «Хиршенбергер»; место: Гармиш-Партенкирхен.

Вакансия…

Небритые мужчины, распространяя запахи табака и несвежей одежды, громко спорили и сбивались в группы, чтобы не отправляться на чужбину в одиночку. Время от времени в коридор выходил человек, который снимал бумаги и заменял их новыми, при этом свободного места на стене оставалось все меньше. «Как на миланской бирже», – подумал Джованни. С той только разницей, что здесь торговали людьми.

При этом он не мог не восхититься слаженностью работы немецкого учреждения. Шаблоны трудовых контрактов на все вакансии лежали готовые, оставалось вписать персональные данные завербованного и поставить дату, как только находился подходящий кандидат.

Посреднические услуги предоставлялись бесплатно, что особенно должны были оценить итальянцы, которым без «подмазки» не обходилась ни одна чиновничья закорючка.

Один за другим претенденты входили в комнату, где двое немцев в костюмах и при галстуках ставили с их слов пометки в бумагах и пропускали дальше. Окончательный вердикт выносил доктор, который заглядывал каждому в рот и в штаны и, не обнаружив признаков заразных болезней, допускал к получению контракта. Завербованному полагался пакет с едой, десять немецких марок и билет на поезд – из тех, что были специально организованы для такого рода пассажиров.

Сама процедура показалась Джованни отвратительной – как на скотном рынке! Особенно неприятно поразило его то, с какой покорностью соотечественники позволяли себя унижать. В их глазах читалась обида, иногда затаенный гнев, но никто не протестовал, потому что выбора у них не было. Там, откуда приехали эти люди, было нечего есть. Джованни же имел и работу, и крышу над головой. Оставалось возблагодарить за это Господа и покинуть контору подобру-поздорову, но тут ему взбрело в голову поинтересоваться у мужчин с подписанными контрактами в руках размером оплаты.

– Сколько это в лирах? – спросил Джованни в окошке.

И остолбенел. На немецкой угольной шахте он бы зарабатывал почти вдвое больше, чем на сборочной линии «ИЗО». В качестве подсобного рабочего! Сколько же, в таком случае, они платят квалифицированному механику? И при этом предоставляют жилье и медицинскую страховку.

Перспектива долбить молотком в темной душной штольне не казалась Джованни особенно радужной. Из кинохроник он знал, что в шахтах случаются обвалы. И никак не мог поручиться, что не сойдет с ума за недели, месяцы, годы без солнца. Но ведь это не навсегда. За какие-нибудь пару лет он наверняка накопит нужную сумму и сможет учиться.

– Поедем в Германию, – сказал Джованни Энцо после ужина и выложил на стол брошюру. – Вместе мы разбогатеем и, когда вернемся домой, сможем построить дом на Салине, для всех.

Энцо пролистал брошюру с фотографиями уютных домиков на одну семью.

– И такой дом они дают каждому? – спросил он.

– Да, – ответил Джованни. – У них все отлажено и продумано до мелочей, porca Madonna!

– Сколько они платят?

– Механик с твоей квалификацией получает две сотни марок в месяц.

– Сколько это?

Когда Джованни назвал сумму в лирах, Энцо в задумчивости покачал головой:

– С этого не разбогатеешь.

Джульетта решительно вырвала брошюру из рук мужа:

– Нет! Никогда.

– Но почему? – удивился Джованни. – Швеи там тоже нужны, а если хочешь…

– Нет! – Джульетта закричала так пронзительно, что больше Джованни возражать не решился. – Кто будет заботиться о маме?

– Но я не такая старая, – подала голос Кончетта. – Думайте о своем будущем. Все, что мне надо, – чтобы вам было хорошо.

– Разумеется, мы будем и дальше оплачивать аренду квартиры, – сказал Джованни. – Это не подлежит обсуждению. Мы будем приезжать к тебе в отпуск, а года через два вернемся насовсем. Смотри, Джульетта, у них есть детский сад… – Он ткнул пальцем в брошюру.

– Я не поеду в Германию! Там холодно!

Джульетта выскочила из-за стола так резко, что ее тарелка упала на пол, паста с соусом вывалилась на плитку.

– Что с тобой, сестра? – недоумевал Джованни. – В Милане ненамного теплее.

– А о маленьком Винченцо ты подумал? – Джульетта задыхалась от возмущения. – Он ведь такой чувствительный…

Винченцо за стенкой проснулся и закричал. Кончетта принялась успокаивать Джульетту:

– Что с тобой, детка? Я присмотрю за Винченцо, пусть остается со мной.

Разъяренная Джульетта убежала в спальню. Хлопнула дверь. Энцо, Джованни и Кончетта озадаченно переглянулись.

Спустя некоторое время Энцо пошел к жене поговорить и, вернувшись, покачал головой:

– Мы не едем в Германию. – Он пожал плечами: – Она не хочет.

В ту ночь Джованни не сомкнул глаз. Пока все спали, он курил у окна на кухне. Канал лежал окутанный густым туманом. В голове Джованни пощелкивала счетная машинка. По временам подавал голос малыш Винченцо, и Джульетта принималась его успокаивать.

Потом она вышла из спальни, прижимая к себе малыша.

– Продай ее, – она кивнула на машинку, – а деньги возьми себе.

– Ты спятила? Это же твое будущее!

Джульетта покачала головой:

– Это мое прошлое. Мое будущее – Винченцо. Продай ее и купи билет в Германию. Там твое будущее.

Джованни смутился. Сестра поставила машинку у его ног и отнесла Винченцо обратно в спальню. Сквозь неплотно прикрытую дверь Джованни слышал сицилийскую колыбельную, которую когда-то пела над ним его мать.

Винченцо быстро уснул, Джованни же продолжал стоять. В глубине души он понимал, что это к лучшему. Пусть Джульетта остается здесь, он уедет один. Джованни любил сестру больше всех на свете, но он хотел свободы. Сын, брат, дядя, шурин – в конце концов, сколько можно? Желание начать собственную жизнь гнало его в дорогу больше, чем потребность в деньгах.

Джованни закончил учебу на сборочной линии и незадолго до первого дня рождения Винченцо в июне 1956 года сжег повестку в армию и купил на блошином рынке старый чемодан. На прощанье Джульетта связала брату теплый шарф. Закутанный в подарок сестры Джованни смотрелся странно на улицах июньского Милана, но шарф не снимал. На вокзал его провожали всей семьей.

При нем был заграничный паспорт, свидетельство о прохождении обучения на заводе, нотариально заверенный документ о семейном положении и бумага из полиции, удостоверяющая, что Джованни не преступник.

Дабы избежать унижений, Джованни отказался от услуг «немецкой комиссии» в Вероне, поэтому готового контракта у него при себе не было. В баварском Мюнхене, куда прибывали поезда с трудовыми мигрантами, представители немецких компаний высматривали желающих наняться прямо на вокзале. Так, по крайней мере, рассказывали. И еще – что небо в Германии всегда серое, еда скверная, а женщины все как одна – блондинки.

Прощание далось Джованни тяжелее, чем он думал. Было шесть часов утра, воздух еще не успел прогреться после ночи. Джульетта взяла с собой на вокзал заспанного Винченцо.

– Я вернусь, мой ангел, – обещал ей Джованни, – и привезу тебе подарок из Германии. Береги маму!

Винченцо смотрел на дядю и не понимал, что происходит. Кончетта сунула сыну в карман пальто медальон святого Варфоломея.

– Зачем? – удивился Джованни.

– Он защитит тебя в пути.

– Но ты всегда говорила, что путешественников оберегает святой Христофор. А Варфоломея призывала, когда не могла найти очки.

– Ты путаешь, дорогой, – отвечала Кончетта. – То был святой Антоний. А теперь успокойся и не позорь меня перед людьми, слышишь?

Варфоломей был ее фаворитом, поэтому шуток на эту тему Кончетта не понимала. Некогда любимый ученик Христа, он оставался бесспорным capo над всеми святыми и праведниками в райских кущах. Согласно легенде, в детстве наводившей ужас на Джованни и Джульетту, со святого Варфоломея содрали кожу и, еще живого, бросили в море где-то в Армении. Но Божиим провидением тело его прибило к берегу Липари, где его и нашли. И по сей день клочок его кожи хранился в тамошней церкви Святого Варфоломея. Легенда умалчивала о том, каким образом жители острова вообще узнали освежеванное тело святого. И эта нестыковка, когда-то не дававшая спать маленькому Джованни, окончательно отвратила его взрослого от садомазохистских католических бредней.

– Господь да хранит тебя, – напутствовала Кончетта, целуя Джованни в обе щеки.

Джульетта схватила его за руку уже в дверях вагона:

– Возвращайся скорей, иначе я буду плакать.

Она хотела, чтобы это прозвучало как шутка, но в глазах сестры Джованни увидел страх. Напрасно он смеялся, пытаясь развеселить ее. Джульетта обвила руками шею брата и зарыдала. Джованни гладил сестру по спине, утешал как мог, но она вздрагивала всем телом и отпустила его, только когда вагон тронулся с места. Когда же застекленное здание вокзала осталось позади, расплакался уже Джованни. Он оплакивал не свою участь. Джованни было жалко сестру, которую он оставляет в этом чужом ему городе. За грязными окнами мелькали убогие дома предместий. Покинув Салину, Джованни расстался с морем. Теперь же он лишился семьи. И больше у него ничего не осталось.

Глава 17

Носки. Кальсоны – три пары, столько же брюк. Три майки, столько же рубах. Пуловер. Бритвенный прибор, крем для бритья и помазок – белый, из какого-то искусственного материала. В том, что касалось помазков, он не терпел никаких компромиссов. Зубная щетка. Вода для полоскания рта. Пилка для ногтей. «Следи за ногтями, это нравится женщинам», – напутствовала мать.

Вот только сменной пары ботинок у него не было. Вечером Джованни отполировал обувь оливковым маслом при помощи кухонного полотенца.

Единственный костюм он надел. Плюс ковбойскую шляпу – вроде той, что была на Жане Серве.

В один из носков Джованни спрятал семь купюр по десять марок каждая. Это было все, что он получил в обменном пункте за десять тысяч итальянских лир. Джованни даже подумал, что меняла хочет его надуть. Но потом выяснилось, что стоимость немецкой марки неизмеримо выше, чем итальянской лиры. Это открытие оставило горький привкус.

В Вероне у него была пересадка. На вокзале царил хаос. Повсюду южане – чистые, выбритые, приодетые, а потому почти неузнаваемые. Большинство – в дешевых летних костюмах, с сумками, набитыми провиантом и проездными бумагами. Многие надели галстуки, из карманов пиджаков торчали носовые платки. Неаполитанец разгуливал по перрону в белых гамашах с лампасами. Со стороны все это в равной степени походило на безумный народный праздник и на воздушную тревогу.

Подали специальный состав до Мюнхена – с коричневым электрическим локомотивом. Итальянским, хотя темно-зеленые вагоны украшали логотипы «Немецких железных дорог».

Восемь вагонов везли бедняков в страну обетованную. В купе пахло орегано, чесноком и несвежими носками. В туалет было не попасть. Пакеты с пастой и оливковым маслом, салями и головками сыра подавались снаружи через открытые окна.

Помимо скарба, каждый из пассажиров увозил в чемоданах свои мечты и страхи. И медальоны со святыми. О них не забыли даже упертые коммунисты. Вдруг пригодится, чем черт не шутит?

Уж кто действительно не находил себе в тот день места, так это святые Христофор и Варфоломей, не говоря о Мадонне, которым предстояло курировать своих подопечных на чужбине. Можно представить себе, какая неразбериха творилась на небесах.

В одном купе с Джованни ехали сицилийцы из Чефалу. От его родного острова до Сицилии можно было добраться на пароме за несколько часов, хотя для салинцев Сицилия находилась где-то в другой галактике. Когда житель Салины брал в жены девушку из Чефалу, это всегда выливалось в скандал. Здесь же, в поезде, вчерашние соперники приветствовали друг друга как братья. В конце концов, они говорили на одном диалекте.

Их было четверо, простые крестьяне, все старше Джованни. Они делили с ним хлеб, показывали семейные фото и контракты с «Райнэльбе Бергбау».

– Чем занимается эта компания? – спросил Джованни.

– Уголь, – ответил один из мужчин.

– И где это?

Все четверо пожали плечами.

– Ты-то куда? – поинтересовались, в свою очередь, соседи. – Где собираешься работать?

– Пока не знаю.

– Давай к нам.

Джованни вздохнул. «Берегите своих святых, они вам еще пригодятся», – мысленно напутствовал он соседей.

В купе за стенкой затянули песню.

На перевале Бреннер было тихо. По вагонам рыскали немецкие овчарки. Австрийские пограничники проверяли паспорта. За окнами маячили фигуры американских автоматчиков. Снаружи сразу стало холодно. На душе – тошно. Когда состав тронулся, сицилийцы снова запели.

Джованни вспомнил отца. Будь у того хоть малейший шанс, обязательно уехал бы в Германию. Если существовали небеса для коммунистов, в этот момент отец следил оттуда за сыном и его сердце переполнялось гордостью.

После обеда поезд прибыл в Мюнхен. Никто не встречал итальянцев с оркестром, как ожидали некоторые. Напротив, первым делом их согнали в подвал.

Единственным сопровождающим оказался худощавый немецкий чиновник в роговых очках, беспрестанно объявлявший в громкоговоритель что-то непонятное. Никто его не слушал. Люди кричали, передавали друг другу чемоданы из окон. А потом, как послушное стадо, потянулись за немцем в холодное, вонючее подземелье. На лицах их было недоумение. По бетонной стене тянулась немецкая готическая надпись: «Бомбоубежище», но ее никто не понял.

– Это бывший бункер, – объяснил чиновник с громкоговорителем. – А теперь здесь перевалочный пункт.

Понятней не стало.

Немец велел поместить багаж на стойку, взять каждому номерок и приготовить трудовые контракты.

Две пышнотелые официантки в белых передниках разливали кофе из огромного чайника. Они же вручали каждому прибывшему коричневый бумажный пакет с булочками, салями, плавлеными сырками, пачкой печенья и плиткой шоколада. Сразу стало повеселее. Невкусный кофе Джованни только пригубил, приветливо кивнул дамам и отставил чашку.