Белладонна

18 Дневник отчаяния

— Кто ты такая?

Мужской голос, глубокий и спокойный. Это голос не того, кто пригрозил, что перережет ей горло. И не Хогарта. Кого-то другого. Она не знает, что ответить. Слишком напугана.

— Кто ты такая? — спросил он опять. — Кто ты такая? Зачем ты здесь? Что будешь делать? Отвечай. Кто ты такая?

— Иза… Изабелла. — Она произнесла свое имя так тихо, что получилось почти «Белла».

— Нет. Теперь ты не Изабелла. Та жизнь окончена. Той Изабеллы больше нет на свете. Отныне ты принадлежишь мне.

Голос зазвучал ближе. Все ближе и ближе, совсем рядом. Она попыталась отодвинуться, но от страха не смогла пошевелиться.

— Твоя жизнь будет очень простой. Совсем простой. — Он коснулся пальцем ее щеки. На нем были перчатки, и она невольно поморщилась от страха и отвращения.

— Твоя жизнь ничего не значит. Она стоит ровно столько, сколько я скажу. Твоим миром стал мой мир, и я сам определю его. Твоя единственная цель в этой жизни — ублажать меня. Другой жизни у тебя нет — только ублажать меня. — Она чувствовала на шее его жаркое дыхание. — Ты моя.

— Нет. — Она попыталась качнуть головой. — Нет, нет, нет…

— Ты одна на целом свете, и никому нет до тебя дела. Кроме меня. Никто не может коснуться тебя, кроме меня. Ты моя.

Она почувствовала, что он отодвинулся. Потом услышала, как зазвенели в бокале кубики льда. Наверное, он наливал себе выпить. Потом он засмеялся.

— Я купил тебя за довольно занятную сумму, ты не согласна? Такие вложения капитала немного огорчают. — Однако голос его звучал совсем не огорченно.

Голос опять приблизился.

— Стоишь ли ты этих денег? Стоишь ли ты миллиона фунтов стерлингов? Именно столько я за тебя заплатил. Да, когда-нибудь тебе будет позволено завладеть этими деньгами. Они лежат в известном тебе банке, счет номер сто шестнадцать — шестьсот четырнадцать. Припоминаешь? Хогарт наверняка уже говорил тебе об этом. Никогда не забывай этих цифр. В них твое будущее.

Она чувствовала его рядом с собой. Он пристально смотрел на нее. Она чувствовала его взгляд даже сквозь повязку на глазах.

— Да, твое будущее, — повторил он. — Но не настоящее. Настоящее твое принадлежит мне и только мне. Поэтому, когда я спрошу, кто ты такая, тебе дозволено отвечать только одно: «Я ваша, мой повелитель». Ты здесь для того, чтобы исполнять мои желания. И за все годы, что ты здесь проведешь, тебе ни разу не будет дозволено узнать, кто я такой, узнать хоть что-нибудь о других членах Клуба. Тебе запрещено спрашивать. Запрещено знать, как я выгляжу. — Он взял ее руку и провел ею по своему лицу, растопырив ей пальцы так, чтобы она нащупала маску. — Теперь ты принадлежишь мне. Я твой хозяин, а ты моя рабыня.

— Я не рабыня, — прошептала она. Не смогла промолчать.

— Кто же еще, как не рабыня, милочка моя. И хватит этой американской чепухи. На свете миллионы и миллионы рабов. Всегда были и всегда будут. В рабство попадают из-за войн, из-за голода, просто по глупой случайности. Заняты рабским трудом за рабское вознаграждение, прикованы, говоря метафорически, к своим хозяевам. Знаешь, почти все женщины считают своими хозяевами мужей. Мужья — хозяева в доме, а они обязаны им повиноваться.

С этими словами он снял перчатки. Провел ими по ее щеке, потом слегка похлопал. Она почувствовала мягкость выделанной кожи, отвернула голову, он повернул ее обратно.

— Да, повиноваться, — повторил он. — Не думаю, чтобы ты, маленькая невинная девственница, знала «Кама-Сутру». Ничего, узнаешь, поверь мне. Это войдет в курс твоего обучения, милая моя девочка, станет самой полезной его частью. Полезной для всех нас. Для членов Клуба. Особенно для тех, кому наскучит обыденность.

Она поняла — ему хочется поговорить. Хочется говорить и говорить, тянуть и тянуть эту пытку, мучить ее…

— В «Кама-Сутре» сказано, что если мужчина хочет жениться на девушке, которая его не желает, он должен всего лишь угостить ее вином, чтобы она не могла сопротивляться. Или даже проще — всего-навсего украсть ее. Как только милая дама похищена, она становится доступной для того, что эти гнусные моголы называли наслаждением. Ее мнение обо всем этом, о мужчине, который опоил и похитил ее, не имело никакого значения.

— Я не продаюсь, — промолвила она.

— Продаешься, милочка, еще как продаешься! Все женщины продаются, нравится им это или нет. Я уверен, Хогарт говорил тебе это; он сам мне рассказывал, как ты с ним спорила. Да, милая девочка, почти все женщины благодарны за свое падение, им хочется, чтобы в них видели шлюх. Это всего лишь подтверждает их низкое мнение о себе и своем положении. — Он негромко рассмеялся. — Чем скорее ты это признаешь, тем счастливее будешь.

— Счастливее? Что за чушь? — Она попыталась лягнуть его, оттолкнуть, заткнуть его мерзкий рот, чтобы он не изрыгал таких гадостей. — Ах вы, негодяй! Кем вы себя возомнили?

— Для тебя я Ваша Светлость, — спокойно ответил он. — Я твой хозяин, а ты мне принадлежишь.

— Нет! Нет! Не принадлежу! Пусти меня! Пусти! Я не продаюсь! Пусти! — Она больше не могла этого вынести. Страшно было представить, как они обманули ее, что с ней делают, и она завизжала во всю мочь, забилась, пытаясь высвободиться, хотя и понимала, что это бесполезно. Она извивалась, дергала за цепи, пока не почувствовала, что он подошел к ней сзади. Его руки притянули ее — близко, слишком близко. Он плотно прижался к ее спине. Она ощутила под рясой очертания его тела.

— Миллион фунтов стерлингов, — сказал он. — Я купил тебя за один миллион фунтов. Следовательно, я имею все основания считать, что ты продаешься. — Он отодвинулся от нее, совсем чуть-чуть. Он еще не был готов. Ему слишком нравилось говорить с ней, смотреть, как она сражается, и он не мог прервать это удовольствие.

— Видишь ли, милая моя, практически все взаимоотношения — между мужчиной и женщиной в спальне, между двумя мужчинами в бизнесе — основаны на борьбе за власть, и только на ней. Система очень проста — ты мне, я тебе. У человека, такого, как я, желания очень просты. Я хочу денег и власти, которую можно на них купить. Хочу положения в обществе и власти, которую оно дает. И, конечно, хочу секса — и наслаждения, которое он дает. Почти все мужчины глупы, они слепо повинуются своим сексуальным желаниям и готовы пойти на все, что в их власти, ради удовлетворения собственной похоти. Но мы, члены Клуба, нашли довольно необычный способ удовлетворять свои желания.

Он придвинулся еще ближе, она ощутила на теле прикосновение его рук. Никогда ни один мужчина не трогал ее так, как он. Ни разу в жизни. Горячие, сухие пальцы обшарили ее живот и остановились на груди. Она задрожала всем телом.

— Мужчина, который повинуется своим сексуальным потребностям, требует удовлетворения, — продолжал говорить он. — И чаще всего, к его огорчению, выходит так, что дама, которую он желает, противится. Мужчина, чьи стремления отвергнуты, вынужден что-то предпринимать для удовлетворения своих нужд. Он осыпает ее подарками, такими, например, как драгоценности, дом или холодные блестящие деньги. Обручальное кольцо и все такое прочее. Эти подарки дают даме иллюзию защищенности, и тогда, естественно, она чувствует обязанность подчиниться его желаниям. Мужчина получает то, что хотел, но вскоре пресыщается. А она тем временем, получив все материальное удовлетворение, о каком мечтала, вынуждена волей-неволей повиноваться этому мужчине, своему хозяину и повелителю. А он свободен и может искать удовлетворения где угодно, прекрасно зная, что она и все щенки, каких она наплодит, полностью зависят от него и от его прихотей. Но чем больше он хочет, тем больше она требует в ответ. Поэтому рано или поздно он решает: в этой тупиковой ситуации надо что-то предпринимать. И ищет удовлетворения своих нужд в других местах.

Его ладони обнимали ее грудь, он прижал ее теснее, начал лениво водить пальцами вокруг сосков. Ослепленная, беспомощная, она все-таки пыталась вырваться, и вдруг он выпустил ее. Она услышала шорох, будто расстегивали ремень, и через мгновение он опять очутился сзади, в точности там же, где и был. Чем сильнее она отстранялась, тем крепче он ее сжимал, и она поняла, что он заткнул подол своей монашеской рясы за пояс. Теперь она чувствовала его прикосновение. Именно этого он и хотел.

— Здесь начинается твоя новая жизнь, — говорил он, — и цель у этой жизни будет только одна: служить мне. Твоя прежняя жизнь, где ты была свободна, глупа и проводила дни в уютном скучном безделье, окончена. Не желаешь ли принять участие в одном из величайших экспериментов по изучению человеческих поступков? В эксперименте, который ставлю я. Неисчерпаемый источник наслаждения, спрятанный от всего мира с одной целью — служить мне. Мне и только мне.

Его голос звучал спокойно и обыденно.

— Ты здесь для того, чтобы служить мне, — продолжал он, — и служить всем, кого я выберу. Это высочайшее призвание. Мне кажется, ты должна считать это за честь и великое счастье. Тебя избрали среди многих.

— Что? Вы с ума сошли?

— Нет, ничего подобного, — отозвался он. — Я схожу с ума только от одного желания — получить вознаграждение за свои расходы. Я хочу обучить тебя всему, что ты должна знать. Обучение будет долгим, медленным и потребует высочайшего напряжения чувств.

С этими словами он стиснул ее соски с такой силой, что она вскрикнула от боли. Потом переместил одну руку ей на живот. Другая медленно поднялась вверх и обвила шею.

— Видишь ли, милочка, только мужчина, который обладает колоссальным умом, колоссальным богатством и колоссальной властью, такой, как я, может позволить себе подобную роскошь. Я имею в виду тебя, — говорил он ей в ухо, прижимаясь к ней головой. — Редчайшую роскошь — обладать женщиной, с которой можно делать все, все, все… Найти и купить себе собственную рабыню, выучить ее, чтобы она могла стать всем, кем он захочет, и выполнять все, что он от нее потребует. Только такой мужчина, как я, может купить необходимое молчание и устроить все самым лучшим образом. Держать ее вдали от мира, делать с ней все, что вздумается, в пределах времени, ограниченного правилами Клуба. Продолжительность этого времени зависит, как ты знаешь, от уплаченной суммы. И как ты, наверное, уже сообразила, я смогу владеть тобой долго, очень долго. — Он испустил счастливый вздох. Он так тесно прижимался к ней, что она не могла дышать.

— Итак, спрашиваю тебя еще раз. Думаю, ты умная девочка и скажешь мне то, что я хочу услышать. Кто ты такая? Моя. Ты моя. Скажи это.

— Нет.

— Когда я спрашиваю: «Кто ты такая?», ответ должен быть один и только один. Ты моя. Отвечай: «Я ваша, мой повелитель». Я твой хозяин и властелин. Заруби это себе на носу, и тогда ты поймешь, кто я такой и зачем ты здесь. Слугам приказано звать меня Ваша Светлость, и ты будешь называть меня так же. Должна обращаться ко мне «мой повелитель» или «Ваша Светлость», а за глаза называть «Его Светлость». Это мое имя. Запомни его. Другого имени у меня нет. Я твой господин, а ты моя рабыня и должна делать все, что я пожелаю. Надеюсь, я выразился ясно.

Он снова выпустил ее и встал с кровати. Она не слышала, что он делает. Толстый ковер на полу заглушал шаги.

Нет, нет, нет! Он опять вернулся и сел на кровать у нее за спиной. Его страшные, горячие, сухие пальцы стиснули ее грудь над корсетом, жаркое дыхание опалило ей ухо. Не владея собой, она задрожала всем телом.

— Понимаешь, милочка моя, тебе не победить. Отсюда не убежишь, никто тебя не спасет. Если будешь сопротивляться, твоя борьба воспламенит меня. Ты это уже почувствовала. А если подчинишься, я буду наслаждаться твоим полным подчинением. Как видишь, у тебя нет другого выхода — только делать так, как я сказал. Никто не услышит твоих криков. Никто не узнает, где ты, не станет искать тебя здесь. Ты наедине со мной и с моими желаниями. Да и кому на свете есть до тебя дело?

— Джун, — еле слышно прошептала она.

— Джун? Этой глупой девчонке? Безнадежной, никчемной дуре? — Он отрывисто рассмеялся. — Нет, милая моя, очень скоро Джун уедет домой. До глубины души обиженная на тебя. Она получит звонок от Хогарта и письма от тебя, где ты рассказываешь, что уехала далеко-далеко с неземным красавцем, которого встретила на роскошном костюмированном балу в те самые выходные, когда она лежала дома с расстройством желудка. Да, ты повстречала самого чудесного человека на свете, безумно влюбилась и скоро выйдешь замуж. О деталях позаботится Хогарт. Конечно, Джун очень огорчится и, пылая от негодования, вернется домой с пустыми руками. Зато ее никогда больше не будет обременять красивая, утонченная кузина с ослепительными зелеными глазами. И тебе больше никогда не придется переживать из-за своей бестолковой кузины.

Внезапно ее захлестнула слепая, безумная ярость. Она принялась бешено вырываться.

— Ну же, кончай со мной, — визжала она в истерическом припадке. — Валяй дальше. Негодяй, подонок, мерзавец! Давай, насилуй меня! Ты этого хочешь? Подлец, подлец, подлец…

— Я так и знал, — восторженно рассмеялся он. — Так и знал. Ты меня очень порадовала. Ты настоящий боец. — Одна рука отпустила ее грудь и коснулась бедра.

Она попыталась лягнуть его свободной ногой, но он был слишком силен.

— Ты не поверишь, если я скажу, что очень скоро ты будешь молить о моем прикосновении. Умолять. Просить, чтобы я, твой хозяин и повелитель, коснулся тебя.

Он легко оттолкнул ее, встал, обошел вокруг кровати и очутился лицом к ней. Услышав его смех, она пронзительно завизжала.

— Нет, милая моя, терзать тебя предвкушениями — это слишком упоительная радость. Я долго размышлял, что делать — взять тебя без единого слова, как я хотел бы, или поступить иначе? Теперь я знаю, что принял верное решение. Да. Я, разумеется, избавлю тебя от твоей драгоценной девственности. И все-таки я предпочел бы считать это наслаждением для тебя. Мне бы хотелось думать, что ты хочешь избавиться от нее. Хогарт говорил мне правду — ты свободна от условностей.

— Хогарт лжец! — завизжала она.

— Да, возможно. Но в тебе он не ошибся. Нельзя отрицать, что ты само совершенство. И я давно следил за тобой.

— Что?

— Да, милая моя девочка, ты понятия не имеешь, кто я такой и как выгляжу, и никогда этого не узнаешь. Но я тебя видел, видел много раз. Хогарт решил, что ты подойдешь, и не ошибся. Ты была избрана. Теперь ты принадлежишь мне и будешь делать все, что я скажу.

— Да, конечно, вы считаете, что имеете на это право, — с горечью заметила она.

— Да, конечно, имею и дорого заплатил за эту привилегию. И ты будешь униженно молить меня, просить, чтобы я остановился. И как только я покончу с тобой, то начну все заново. Снова и снова. Снова и снова, пока ты не забудешь, какова была твоя жизнь прежде, когда я еще не приказывал тебе, что делать, и ты не исполняла моих приказов в ту же секунду. Все твое существование будет заключаться только в одном — ублажать меня. И только в этом. Больше ничего не существует.

Он говорил все быстрее и быстрее, глубокий голос становился глуше.

Нет, нет, нет…

— Твоя прежняя жизнь окончена. Той девочки больше не существует, — говорил он. — Ее нет, ни ее тела, ни имени. У тебя нет имени. Если мне заблагорассудится назвать тебя, я дам тебе имя Доула. По-гречески это означает «служанка». Ты моя служанка, моя рабыня, существуешь только для того, чтобы ублажать меня. И, как я уже сказал, скоро, гораздо скорее, чем ты думаешь, ты станешь умолять меня сделать именно то, что я хочу. Если я скажу раскрыть рот, ты его раскроешь. Если скажу встать на колени, упадешь на пол. Если скажу раскинуть ноги и молить, так и сделаешь.

Ею овладел неудержимый смех, как тогда, на аукционе. Она никогда не слышала ничего подобного, не думала, что такое возможно. Она не помнила себя, билась в истерике и была уверена, что скоро умрет.

— Да вы совсем рехнулись, — говорила она, хохоча вперемежку с рыданиями, как безумная. — Пусти меня, пусти меня, пусти…

— Нет, не думаю, — ответил он. — Но я знаю, что ты принадлежишь мне и могу делать с тобой все, что захочу, и это сознание доставляет мне неимоверную радость. Если от этой радости я, как ты изволила выразиться, совсем рехнулся, то, боюсь, тебе не повезло.

Она перестала смеяться, но все еще всхлипывала.

— Нет, тебе нечего сказать, разве что ответить на один простой вопрос. Кто ты такая?

Она ничего не сказала.

Он сел позади и дернул ее за волосы так, что голова рывком взметнулась вверх. Чтобы сдержать крик, она прикусила губу.

— Когда я спрашиваю: «Кто ты такая?», ты должна отвечать: «Я ваша, мой повелитель». А потом я спрошу: «Зачем ты здесь?», и ты ответишь: «Исполнять вашу волю, мой повелитель». А потом я спрошу: «Что ты станешь делать?», и ты ответишь: «Все, что пожелаете, мой повелитель». Поняла?

Она покачала головой. Она дрожала всем телом и не могла остановиться. Кто-нибудь, придите и спасите меня. Спасите, молю вас. Мне всего восемнадцать. Мне еще рано умирать.

— Три простые фразы. «Я ваша, мой повелитель. Исполнять вашу волю, мой повелитель. Все, что пожелаете, мой повелитель». — Его руки впились в нее, голос звучал хрипло.

— Не так уж трудно, — продолжал он. — Как только я спрошу, ты должна так отвечать. Говорить эти слова каждый день, по много раз, пока они не войдут тебе в плоть и кровь.

Она скорее чувствовала, нежели слышала, как в его голосе нарастает ярость, но сама не могла произнести ни звука. Попыталась открыть рот, но губы не слушались.

Он выпустил ее волосы и отстранился. Она ничего не слышала. Хотела сесть, но положение было очень неудобным, и она догадалась, что он укоротил цепи, сковывавшие запястья. Руки неподвижны. Кандалы на лодыжке такие тяжелые. Она ничего не могла поделать. Совершенно беспомощна. Из-под повязки по щекам покатились слезы.

Помогите мне, кто-нибудь, помогите, почему я здесь, не дайте ему меня обижать, прошу вас, пусть он уйдет, что я такого сделала, за что меня привезли сюда, за что, за что, пусть он уйдет…

Она снова почувствовала его рядом и инстинктивно отпрянула.

— Все еще сопротивляешься? — сказал он. — Отлично.

Он снова обхватил рукой ее шею, зажав локтем, будто в тисках.

— Не шевелись, — прошептал он. — Я срежу тебе повязку с глаз. Хочу сначала увидеть твое лицо. Это единственный раз, когда тебе будет позволено взглянуть на меня. Зажмурь глаза, а то ослепнешь.

Она услышала щелчки, и в лицо ударил горячий яркий свет.

— Не шевелись, — велел он и рукой прикрыл ей глаза так, чтобы она ничего не видела. Потом немного передвинулся. Подсунул ей под спину несколько мягких подушек и усадил почти вертикально. Несмотря на его предупреждения, она попыталась ногой отшвырнуть подушки, но не получилось.

— Один раз ты уже не подчинилась мне, — сказал он, отвел руку от ее лица и тихо рассмеялся. — Но я все равно очень рад. За это ты будешь наказана.

Ее глаза медленно привыкали к свету. Постепенно она разглядела, что прямо в лицо ей светят лампы, прикрепленные к верхушкам столбов по углам кровати. Вся остальная комната тонула в сумраке. Она повернула голову и увидела какие-то смутные силуэты — наверное, очертания мебели. Цепи, сковывавшие ее запястья и лодыжку, были сделаны из золота, другие концы их прикреплялись к столбам. Их было не четыре, а больше; они окружали кровать, поддерживая балдахин, подобно позолоченной клетке. Потом она подняла глаза и увидела зеркало. Всхлипнув, она зажмурилась. Ей не хотелось смотреть, как он сделает это. Не хотелось видеть, как он ее убьет.

Прошло, ей казалось, много лет, хотя на самом деле она лежала всего несколько минут. Она крепко зажмурилась, потому что ей невыносимо было смотреть. Какая-то частичка ее души все еще стремилась сражаться, но она понимала, что он наслаждается ее ужасом, вдыхает его капля за каплей, как благоуханный нектар. Ее захлестнули ненависть и ярость.

Придет день, и я освобожусь, сказала она себе, я разыщу его и заставлю отплатить, придет день, и…

Она почувствовала, что он стоит у конца кровати и смотрит на нее. Не удержавшись, она открыла глаза. Ей, беспомощно распростертой, показалось, что он возвышается, как гора, и эта его штука торчала из-под пояса, стягивавшего рясу. Она никогда прежде не видела мужской наготы и не могла оторвать глаз от этого страшного зрелища.

— Видишь? Ну как, нравится? — Он тихо рассмеялся.

Он нависал над ней, как грозный великан, и ярость ее растаяла, сменилась ужасом унижения. Он собирался разорвать ее этой своей торчащей штуковиной. Хотел, чтобы она боролась и визжала. Хотел этого и знал, что получит. Она снова заплакала от страха, заскулила, как загнанный в угол зверек.

Пусти меня, пусти меня, пусти…

Черная маска под капюшоном рясы скрывала почти все лицо, оставляя лишь две маленькие дырочки для ноздрей да две побольше — для глаз. Виден был только его рот, полные губы кривились в злорадной ухмылке.

— Это лик дьявола, — сказал он. — Смотри внимательно, это единственный раз, когда тебе дозволено его увидеть.

Он приблизился, подполз по кровати, и она уже не видела ничего, кроме его насмешливой улыбки да пары темных глаз, горящих за черной маской.

Он склонился над ней. В ярких лучах света блеснуло золото — кольцо у него на пальце. Она не могла пошевелиться. Он раздвинул ей ноги. Она хотела лягнуть его ногой, которая не была прикована, но колени будто налились свинцом и отказывались повиноваться.

— Кто ты такая? — спросил он, нависая над ней.

— Нет, нет, нет…

— Если хочешь сказать «Нет», говори: «Нет, мой повелитель». — Его руки обшаривали ее тело, острые ногти царапали кожу над корсетом. В его касаниях не было нежности, только неутолимое желание обладать и оставить свою печать.

— Будешь ли ты разумной, моя умненькая Доула, или хочешь, чтобы тебе стало хуже?

— Прошу вас…

— Прошу… кого?

— Прошу вас, мой повелитель. — Из ее груди вылетал лишь тихий шепот.

Это, должно быть, кошмар. Господи, только бы проснуться, проснуться и оказаться в уютной маленькой квартирке, где Джун болтает по телефону, только бы, только бы…

— Вот так-то, — сказал он и опустился на колени между ее ног.

Всхлипывая, она закрыла глаза. По ее щекам текли слезы.

— Э, нет, — сказал он. — Ты уже видела это и будешь смотреть, как я тебя беру. Будешь следить за своим собственным падением. — Он склонился, положил руки ей на лоб и пальцами раскрыл глаза.

— Видишь это? — спросил он, указывая на свой член. Он торчал прямо на нее, огромный и чудовищный. — Я знаю, ты не можешь отвести глаз от его великолепия. — Он снова рассмеялся. — Видишь это? Видишь? Отвечай.

— Да, — еле слышно шепнула она.

— Да — кто?

— Да, мой повелитель.

— Правильно, — сказал он. — Я твой хозяин и повелитель, а ты моя рабыня. Ты повинуешься моим приказам, поклоняешься мне и только мне. Повинуешься этой части моего тела и преклоняешься перед ней. — Он почти что сел на нее и шлепнул своей штукой, твердой и торчащей, сначала по одной щеке, потом по другой, потом ткнул в подбородок.

От этого гнусного касания она завизжала. Сила вернулась в ноги, она принялась яростно извиваться.

— Пусти меня, пусти меня, мерзавец, пусти, прекрати…

Она кричала и кричала, но, не прошло и мгновения, он улегся на нее и одним жестоким толчком проник внутрь. Ее тело пронзила жесточайшая, невыносимая боль. Она еще громче завизжала от боли и ужаса. Сквозь крики она слышала его злорадный смех. Он остановился на краткий миг и снова начал двигаться, наваливаясь всем телом, всей своей тяжестью. Она задыхалась от боли во всем теле, от боли в груди, не могла дышать, ее душил корсет, душил он… Он капля за каплей выдавливал из нее жизнь, убивал медленными, невыносимыми ударами. Растягивал свое удовольствие и ее муку.

— Хочешь, чтобы я остановился? — спросил он.

Она только кричала и кричала.

— Хочешь, чтобы я остановился? — повторил он.

— Да, — всхлипнула она.

— Да — кто? — Он просунул руки под подушку, притянул ее еще ближе. Он разорвет ее надвое. Она умирает.

— Да, мой повелитель.

Она кричала, не могла остановиться, но это чудовище все так же лежало на ней. Она задыхалась, ощущала только одно — боль. Вдруг он задвигался быстрее и быстрее, сильнее и сильнее, а в ушах все звучал его злорадный смех. Он силой открыл ей глаза, приподнял ей голову, и она увидела его маску, жестокий изгиб толстых губ, а руки его обхватили ее за плечи, и он проник еще глубже.

Она умрет. Человек не может пережить такую боль и остаться в живых.

Со страшной силой толкнувшись в ней в последний раз, он остановился. И больше не двигался. Он лежал на ней долго — ей показалось, целую вечность. Она не могла дышать. Закрыла глаза, чтобы не видеть ужасной насмешливой ухмылки на его лице.

— Ты моя, — сказал он. — Ты принадлежишь мне.

Его руки легли на ее лицо, снова заставили раскрыть глаза. Он потянулся к небольшому столику у изголовья и взял стакан воды со льдом.

— Выпей, — велел он, поднося стакан к ее губам. Она боялась, опасалась, что это яд, что он, овладев ею, убьет ее, но сопротивляться не было сил. Напиток оказался холодным и очень вкусным.

Когда она напилась, он поставил стакан и медленно вышел из нее. Потом придвинулся к ее лицу.

— Как много крови, — сказал он. — Великолепно. Теперь, когда пролилась первая кровь, начнется настоящее обучение. — Он коснулся ее и размазал кровь по лицу, по шее, по груди.

У нее снова закружилась голова, потянуло в сон.

— Добро пожаловать в Клуб, — произнес он.

Она не знала, долго ли пробыла без сознания. Проснулась в полной темноте, голова все так же кружилась, все тело болело, глаза были закрыты повязкой. Будто сквозь пелену, она краем сознания чувствовала, как чьи-то руки осторожно приподняли ее, отнесли в ванную, обтерли между ног прохладной влажной тканью, вытерли липкую слизь, усадили ее на унитаз, отнесли обратно на кровать. Расшнуровали и сняли корсет. Наконец-то она смогла вздохнуть. Она была слишком измучена, сражаться не было сил, и она опять уснула.

Когда она снова проснулась, чьи-то руки подложили ей под спину жесткую подушку, усадили ее, накормили с ложечки теплым супом и дали выпить какую-то холодную горьковатую жидкость. Она уснула опять. Проснувшись, она не имела понятия, какой сегодня день, долго ли она находится здесь. Она лежала на боку; обе руки прикованы к боковым столбикам кровати.

Он лежал рядом с ней. Она была совсем голая, и он тоже, крепко прижимался к ней сзади. Она чувствовала все его тело, руки стискивали ее в удушающем объятии. Она была так обессилена, что не могла даже отстраниться.

— Кто ты такая? — шепнул он ей в ухо. Она ощутила, как в нее упирается что-то твердое. Он раздвинул ей ноги и проник внутрь. Ее пронзила боль, такая жгучая, что она невольно закричала. Он засмеялся. Чем громче она кричала, тем злораднее он смеялся.

— Кто ты такая? — снова спросил он. — Если скажешь, я прекращу.

Она не могла издать ни звука.

Не надо, не надо, не надо, остановитесь…

— Ты принадлежишь мне, — сказал он.

Боль раздирала ее пополам.

— Очень больно? Совсем плохо? — спросил он.

— Да, — всхлипнула она.

— Да — кто?

— Да, мой повелитель, — прошептала она.

— Так-то лучше. Хочешь, чтобы я прекратил?

— Да, мой повелитель.

— Очень хорошо. Кто ты такая?

— Ваша. — У нее хватало сил только шептать. Все, что угодно, только бы он остановился.

— Ваша — кто? Не слышу.

— Ваша Светлость, — прошептала она.

— Ты хочешь сказать: «Я ваша, мой повелитель». Вот так. Скажи это.

— Перестаньте, пожалуйста, не надо. Не надо, мой повелитель.

— Ты меня не слушаешь, — сказал он, но внезапно вышел из нее. — И не повинуешься. Что с тобой нужно сделать? Что мне с тобой сделать?

— Уйти.

— Не надейся, деточка моя, — ответил он с коротким смешком. — Особенно с учетом твоего беспрерывного неповиновения.

Он подполз и лег рядом, лицом к лицу. Провел ладонями по ее волосам, собрал их в тугой хвост. Потом грубым рывком вздернул ей голову — она вскрикнула — и поцеловал в губы так грубо, что она чуть не задохнулась. Его настырный рот душил ее сильнее, чем корсет.

— Когда ты наконец поймешь, что принадлежишь мне? — Он снова отодвинулся. — Поцелуй это, — велел он и прижал к ее губам свою твердую плоть. — Поцелуй.

Она отвернулась. Ни за что.

— Ты должна научиться покорности, — сказал он, опять перебрался через нее и внезапно вошел сзади с такой силой, что она завизжала.

— Ты этого хотела?

— Нет, нет, нет…

— Нет — кто?

— Нет, мой повелитель. Перестаньте, прошу вас, не надо…

Он оставил ее в покое и встал с кровати, но вскоре вернулся. От него пахло мылом. Он снова лег с ней лицом к лицу.

— К счастью для тебя, я чистоплотен, — сказал он. — В отличие от многих. А теперь делай, как я скажу. Открой рот.

Она попыталась, но губы едва разжались. Рыдания одолевали ее. Он пальцами зажал ей нос, и она поневоле раскрыла рот.

— Я твой хозяин и повелитель, — свирепо проговорил он, запихивая свою штуку ей в рот. Он хочет, чтобы она задохнулась. Это душило ее сильнее, чем корсет. Он хочет убить ее. По ее щекам снова заструились слезы.

Она задыхается, задыхается. Умирает. Мужчины так не поступают. Этого не может быть. Боли не было конца. Где она? Какой сегодня день? Какой год? Кто она такая? Что такого сделала? Чем заслужила это? Спасите меня, кто-нибудь, спасите…

Наконец она снова смогла вздохнуть. Он лежал рядом, обвив ее руками.

— Кто ты такая? — говорил он. — Кто ты такая? Кто ты такая? Кто ты такая?

— Ваша, — шепнула она. — Я ваша, мой повелитель.

— Зачем ты здесь?

Она так устала. Ну почему ей нельзя рухнуть в глубокую темноту и умереть?

— Исполнять вашу волю, мой повелитель.

— Что ты станешь делать?

— Все, что прикажете, мой повелитель.

И так повторялось снова и снова. Она просыпалась в темноте. Кто-то — не Его Светлость — кормил ее, относил в ванную; время от времени ей разрешали понежиться в мыльной пене. Ей расчесывали волосы, высмаркивали нос. Ей казалось, что это тот самый мужчина, который грозил перерезать ей горло, поэтому она не осмеливалась выказать неповиновение. Потом он опять приковывал ее к кровати. Только запястья. С лодыжки цепь сняли. Она не могла бы сделать ни шагу, даже если бы захотела. Она целыми днями спала. А проснувшись, обнаруживала возле себя его — он обвивал ее руками, брал ее…

Постепенно ее тело стало меньше болеть. По-своему привыкло к страданиям; подчинилось, потому что другого выхода не было. Жизнь в теле поддерживалась только желанием выжить. Разум перестал работать. Она уже не могла ясно мыслить. В темноте все потеряло смысл. Этого не может быть. Постоянно кружилась голова. Вокруг всегда было темно, и был он, его горячие сухие пальцы пожирали ее тело, в ушах неотвязно звучал его ненавистный голос.

— Кто ты такая? — спрашивал он.

— Я ваша, мой повелитель, — отвечала она. Теперь сказать это было гораздо легче.

— Зачем ты здесь?

— Исполнять вашу волю, мой повелитель.

— Что ты станешь делать?

— Все, что прикажете, мой повелитель.

— Я сделаю так, что твой ротик станет самым нежным на свете, — сказал он однажды днем. Или ночью. Она уже потеряла счет времени, не знала, сколько дней, или недель, или месяцев прошло с тех пор, как началась эта пытка. Может быть, в комнате и были окна, но сквозь повязку на глазах она не видела ничего, кроме черноты.

— Я сделаю твои пальчики самыми чувствительными, самыми ласковыми на свете. — На него напало разговорчивое настроение. — Сделаю из тебя самое податливое и чувственное существо, какого касался мужчина. Ты, моя сладкая, станешь знаменитой. Точнее сказать, печально знаменитой: женщина, за которую член Клуба заплатил миллион фунтов стерлингов. Твой миллион ждет тебя в швейцарском банке. Никто не узнает, кто ты такая, каково твое настоящее имя и откуда ты родом. Все будут знать только одно — восторг, который ты умеешь дарить, и в какую сумму им это обошлось. Будут знать только одно — ты моя. И только моя.

Так он мог говорить часами. А может быть, целыми днями. Пока она не запросит о пощаде.

— Когда научишься себя вести, снимем повязку с глаз, — сказал он напоследок. Она ненавидела его всей душой, ненавидела этот спокойный, глубокий голос, ненавидела прикосновение его тела, когда он лежал рядом, ненавидела пальцы, лениво ласкающие ее, когда он исчерпывал себя.

— Тебе не обязательно носить повязку, когда меня нет, — сказал он. — Но когда я здесь, научись завязывать ее сама. Потому что ты никогда не увидишь моего лица. Ты считаешь меня чудовищем?

— Да, мой повелитель, — сказала она.

— Очень хорошо. Хочешь увидеть мое лицо?

— Нет, мой повелитель.

— Если забудешься и попытаешься увидеть мое лицо, наказание последует быстро и будет очень болезненным. Болезненнее, чем ты можешь вынести. Поняла?

— Да, мой повелитель.

— Для тебя у меня нет лица. И никогда не будет.

— Да, мой повелитель.

— Ты целиком отдана в мое распоряжение. Меня не интересует ничего, кроме моих желаний, и я ни перед кем не отвечаю. Ты одна на всем свете. Ты моя.

— Да, мой повелитель.

— Это твой мир, — сказал он ей. — Твои руки будут возложены туда, куда их возложу я. Куда мне заблагорассудится их возложить. В этом королевстве правлю я, законы устанавливаю я, а ты моя верная рабыня. И ничто не ограничивает мою власть.

Он с силой проник в нее, так безжалостно, что она закричала.

— Кричи, кричи, — сказал он. — Я хочу, чтобы ты кричала. Ты ничто. Ты моя и больше никто.

И так повторялось снова и снова.

Однажды он не появлялся гораздо дольше, чем обычно. Ничто не изменилось; ее все так же кормили и умывали. Она лежала в темноте и дремала. Думать она не могла. Думать было не о чем, разве что о нем и о том, что он с ней сделал. И что хотел сделать. Легче было не думать. Просыпаясь, она всякий раз вздрагивала от страха — ей казалось, что он лежит рядом, его жаркое дыхание щекочет шею. Однако теперь она боялась, что никто никогда к ней больше не придет.

Но однажды она проснулась от внезапного толчка. Он лежал на ней.

— Ну что, соскучилась? — спросил он, получив удовлетворение и лежа поверх нее. Она едва дышала под его тяжестью.

— Нет, мой повелитель.

— До сих пор как девственница, — со смехом сказал он. — Кто ты такая?

— Я ваша, мой повелитель.

— Зачем ты здесь?

— Исполнять вашу волю, мой повелитель.

— Что ты станешь делать?

— Все, что прикажете, мой повелитель.

— Ты меня ненавидишь?

— Да, мой повелитель.

— Отлично. Теперь у тебя появится еще одна причина для ненависти.

Он отстранился, и она услышала, как он берет что-то с небольшого столика у кровати, потом отвинчивает крышку с баночки. Затем он вернулся и начал втирать в нее крем. Снадобье немного жгло и еле уловимо пахло корицей.

— Погоди минуту, он окажет свое волшебное действие, — сказал он.

— Какое, мой повелитель?

— Это подарок, — ответил он. — Сюрприз. Погоди — увидишь.

Через минуту ее тело будто охватил огонь. Это был не зуд, а какая-то свинцовая тяжесть и нарастающая невыносимая боль, которая настойчиво требовала коснуться там, где он наложил крем. Эта боль исчезнет только после того, как она прикоснется. Сама того не сознавая, она свела ноги и начала тереть ими друг о друга. Все, что угодно, лишь бы избавиться от этой тяжести, от нечеловеческой боли. Она должна коснуться.

— Что это ты задумала? — спросил он. — Я запрещаю тебе шевелиться.

— Что вы со мной сделали, мой повелитель? — прошептала она.

— Особенное средство, — ответил он. — Ты его заслужила.

Он встал и укоротил цепи на запястьях так, что руки оказались закинуты за голову. Потом привязал ее лодыжки к столбам кровати. Она лежала, беспомощная и распростертая, и сгорала от невыносимой боли.

Его пальцы двинулись вверх по ее бедрам.

— Хочешь, чтобы я коснулся тебя? — спросил он. — Хочешь?

Она хотела закричать: «Нет, никогда, негодяй! Единственное, чего я хочу, это увидеть тебя в гробу». Но слова не шли.

— Да, мой повелитель, — вместо этого проговорила она.

— Ты хочешь, чтобы я тебя коснулся — где?

— Вы меня обманули…

Он сильно шлепнул ее по бедру. Стало очень больно, но она едва почувствовала удар — такая жгучая боль снедала ее.

— Я не спрашивал твоего мнения, — сказал он. — Отвечай.

— Прошу вас. — Эта боль сводила ее с ума. Она распространялась изнутри по всему телу, воспламеняла каждый нерв. Просачивалась во все поры. — Прошу вас, мой повелитель.

Он опять ее обманул. Обманом заставил полюбить то, что он с ней делает. Обманом заставил хотеть его.

— Плохая девочка, — сказал он. Склонился над ней и сильно ущипнул ее за соски. Потом втер в них немного крема и защемил какими-то холодными, неимоверно тугими зажимами, чтобы они остались стоять. Почти сразу соски тоже начали болеть. Она была готова на все, лишь бы утолить невыносимый зуд.

— Ты меня хочешь — где? — спросил он.

— Там, где вы…

— Хочешь меня там?

— Да.

— Да — кто?

— Да, мой повелитель.

— Хочешь, чтобы я коснулся тебя. В самом деле хочешь?

— Да, мой повелитель.

— Хочешь, чтобы я взял тебя? — Его голос звучал хрипло.

— Все, что угодно, все, что хотите, мой повелитель. — Она сходила с ума.

Он встал с кровати.

— Вернитесь, — взмолилась она. — Вернитесь, мой повелитель. — Она не могла удержать этих слов. Пусть сделает хоть что-нибудь. Все, что угодно.

Он смеялся над ней.

— Ты хочешь, чтобы я вернулся. Я, человек, которого ты ненавидишь, — говорил он. — Который похитил тебя, опоил, изнасиловал, пытал. Кто будет и дальше насиловать и пытать тебя в свое удовольствие. Как восхитительно.

— Вы обманули меня, о, прошу вас…

— Но сейчас ты хочешь меня.

Ее тело взбунтовалось, каждая клеточка пылала огнем. Какой-то крохотной частичкой разума, где еще сохранялся рассудок, она понимала, что во всем виноват крем, что это он заставляет ее произносить эти слова. Что на самом деле она до сих пор ненавидит его и никогда не захочет, никогда не захочет, чтобы он вернулся к ней, никогда, до самой смерти.

— Кто ты такая?

— Я ваша, мой повелитель. Ваша, ваша, ваша.

Его руки коснулись ее тела, поглаживали бедра, медленно приближались.

— Прошу, о, прошу вас…

Когда он коснулся ее, она чуть не потеряла сознание. Никогда в жизни не испытывала она такого наслаждения, такого чисто физического облегчения, оно накатывало волнами при каждом его толчке. Она не знала, что ее тело способно испытывать такую радость.

Как только он отстранился, она застонала.

— Не надо, мой господин, вернитесь, — взмолилась она.

— Полно, полно, — усмехнулся он. — Как быстро вы, дамы, меняете свои взгляды. Совсем недавно была жалкой девственницей и хлюпала носом — а сегодня уже молишь меня, как последняя шлюха. Ты меня изумляешь. — Казалось, он очень доволен собой. Он развязал ей ноги. — Теперь ты трахнешь меня как полагается, — сказал он.

— Мой повелитель, вернитесь, — взмолилась она. Взмолился ее голос, исходящий откуда-то из глубин ее существа. Та маленькая частичка, где еще сохранялся рассудок, пришла в ужас, но тело взяло над ней верх. Если он не станет ближе, еще ближе, она в самом деле лишится рассудка. Не сознавая, что делает, она обхватила его ногами и начала двигаться вместе с ним в едином ритме.

— Вот как надо себя вести, — сказал он ей, сдерживая ее пыл. Ей казалось, она закричит, если он не коснется ее снова, сейчас, сию же минуту.

— Вскоре тебе не понадобится и крем, ты сама будешь приходить в такое состояние, — сказал он. — Услышишь мой голос — и этого будет достаточно.

Он высвободился из ее объятий.

— Нет, мой повелитель. Не уходите, прошу вас, мой повелитель.

— Я хочу услышать, как ты молишь меня, — сказал он и потянул за зажимы на сосках. Она чуть не умерла от наслаждения, жаркие волны пронзили все ее тело.

— Прошу вас, мой повелитель, — застонала она. — Прошу, о, прошу вас…

И так повторялось снова и снова.

С той разницей, что теперь он сумел приковать ее тело к своему. И он это знал.

Он ушел. Она не знала, много ли прошло времени, но молила его не уходить. Вскоре он вернулся, и, услышав, как он отвинчивает крышечку банки, она взмолилась. Она знала, чего он хочет. Хочет, чтобы она молила его. Хочет…

(Примечание от Томазино: несколько страниц отсутствует.)

— Мне будет невыносимо тяжело провести вдали от тебя несколько дней, а может быть и больше, но у меня есть срочные дела, которые не терпят отлагательства, — сообщил он с преувеличенным вздохом. — К счастью, за мое отсутствие твоя ценность для меня значительно увеличится. Где бы я ни был, чем бы ни занимался, все мои мысли будут о прелестной Доуле, которая ждет меня, и когда я вернусь к тебе, то буду рад услышать твои мольбы.

Он поцеловал ее и оставил в темноте. Она сразу же провалилась в сон, а когда проснулась, что-то неуловимо изменилось. Она по-прежнему лежала в темноте, но повязки на глазах не было. Когда глаза привыкли к свету, она разглядела в кресле у кровати силуэт Хогарта. Наручник на ее левом запястье был все так же прикован длинной витой цепью к столбику, но она могла сесть и перемещаться по кровати. Смогла накрыться шелковым халатом, который лежал рядом на подушках.

— Приветствую тебя, дорогая моя, — радостно воскликнул Хогарт. — Должен сказать, ты выглядишь великолепно.

— Пропадите вы пропадом, негодяй. Мерзавец и садист.

— О, восторженное дитя. Вижу, ты еще не растеряла боевого задора. Ты делаешь замечательные успехи. Ты оправдала все мои надежды, с лихвой оправдала. Его Светлость очень доволен своей Доулой, очень, очень доволен.

Он радостно улыбался.

— Удовлетворить его нетрудно, — говорил Хогарт. — В отличие от некоторых. Его желания — это желания тигра, поймавшего добычу: владеть, обладать, пожирать. Особенно если добыча запретна. Ты, естественно, всегда будешь для него запретной, потому что тебя привезли сюда против твоей воли.

Он взял со столика книгу.

— Разреши, я прочитаю тебе кое-что, — продолжал Хогарт. — Жаль, конечно, что это сочинил не француз, comme d'habitude, но текст, тем не менее, вполне согласуется с нашим положением. Особенно, если учесть, что эти строки были написаны около двухсот лет назад неким доктором по имени Бенджамин Раш. «С того дня, как ты выйдешь замуж, ты не должна иметь собственной воли, — говорил добрый доктор. — Подчинение твоего пола нашему обусловлено законами природы, нуждами целесообразности и Божественным откровением». И так далее, и так далее. Так, так… посмотрим… «Твой муж будет всегда требовать, чтобы ты без раздумий жертвовала своей волей ради его воли. Даже в таких случаях ты должна почитать его и повиноваться. Самые счастливые браки, какие я знаю, наблюдаются там, где рекомендованная мною подчиненность воплощается в жизнь самым полным образом». Этот доктор Раш отличается незаурядной мудростью, вы не согласны? Многие считают его отцом современной психологии.

— Я не замужем, — возразила она.

Хогарт захлопнул книгу и встал, разглаживая морщины на пиджаке.

— Я бы на твоем месте, милая девочка, считал себя замужем, хоть и в самом необычном браке. Внушил бы себе, что жестокая семья и несчастное стечение обстоятельств вынудили меня выйти замуж за человека, которого я не люблю, но мне придется покориться, потому что у меня нет другого выхода.

Она не знала, что сказать.

— Думаю, было бы неплохо подобрать тебе кольцо. Дабы ознаменовать этот брак. Да, великолепная идея. Надо предложить это Его Светлости. Как ты уже успела заметить, он необычайно щедр. — Хогарт прошелся вокруг кровати, изучая ее критическим взглядом. Потом достал из кармана часы на тонкой цепочке и посмотрел на них.

— Как ни печально, — сказал он, — мне придется на время тебя покинуть. Обещаю, что вернусь проведать тебя, как только смогу. А до тех пор я бы на твоем месте не тревожился о кузине. Мы давно сообщили Джун, что ты удачно обручилась и собираешься замуж, так что она отчалила к папе с мамой, в ту Богом забытую дыру, которую они называют домом. Точнее говоря, она уехала довольно давно. И в обозримом будущем я бы не стал ждать визита нашей дорогой Джун.

Хогарт ушел. Она осталась в пустой и темной комнате.

Сколько времени ее держат здесь? Джун уехала довольно давно. Сколько времени прошло?

Никто не знает, где она. Никто не придет на помощь. Никому нет до нее дела.

Еще немного — и она сойдет с ума.

Невидимые руки растворили ставни. Изредка ей разрешалось посидеть на небольшой террасе, укрытой за высокими гладкими стенами. Воздух был теплый, часто шел дождь, но она не знала, какой сейчас месяц, где она находится, что будет дальше…

Вернулся Хогарт. Когда она проснулась, он сидел в кресле у ее кровати и возился с узлом щегольского аскотского галстука.

— Тебе нужно гулять, — сказал он. — Мы не хотим, чтобы ты ослабла или потеряла форму.

Она разразилась истерическим смехом.

— С каких это пор вы заботитесь о моем здоровье? — спросила она.

— Хочешь верь, хочешь не верь, я всегда заботился о тебе, правда, по-своему.

С тех пор, когда Его Светлости не было в доме, ей разрешали посидеть на улице или прогуляться после наступления темноты. Она видела сумрачную громаду дома, но в комнатах нарочно гасили все огни, чтобы она не разглядела четких очертаний. По земле среди лесов вились тропинки. С ней гулял Хогарт, сзади шел кто-то еще. Она не знала, кто.

Она даже не пыталась убежать. У нее не было сил, не было воли. По ночам холодно, а они кишат кругом, думала она. Эти люди в монашеских рясах и масках, они следят за ней из-за деревьев, не сводят глаз.

Комната, где ее содержали, была довольно удобна, ей разрешали читать. Иногда приходил Хогарт и сидел с ней, тоже читая.

— Я нашел замечательный рассказ, — сообщил он однажды, подняв глаза от книги. — О некоей мадам по имени Тереза Беркли. Она держала дом терпимости близ Портланд-Плейс. Она считала своих девочек не более чем инструментами. Гм. Она совершенно права. В этом доме вымачивали розги в воде, чтобы они оставались зелеными и гибкими. В китайских вазах держали зеленую крапиву. Подбивали воловью упряжь гвоздями.

— Хогарт, вы отвратительны, — сказала она.

— Но главное ее изобретение было сделано в 1828 году, — продолжал он, безмятежный, как всегда. — «Лошадка» Беркли, или по-французски chevalet. Что-то вроде раскрывающейся лестницы-стремянки с подбитыми мягкой тканью ступенями, регулируемыми по высоте. Жаждущего клиента привязывали к ней так, чтобы лицо его выступало из одного пролета, а интимные части — из другого. Сзади его хлестали прутьями, а спереди ублажали девочки мадам Беркли. Эти викторианцы, надо сказать, понимали вкус в запретных наслаждениях.

— Зачем вы мне это рассказываете? — спросила она. — Это что — новая игрушка Его Светлости?

— Только чтобы расширить твой кругозор, дитя мое. Чтобы ты поняла, что ты — не первая, кто пал жертвой царства — как бы это выразиться? — фантазий.

— Это не фантазии, — с горечью возразила она.

— Маркиз де Сад говорил, что животные поедают друг друга точно так же, как мы едим животных, — продолжал Хогарт. Он отложил книгу и внимательно всмотрелся в ее лицо. — Мы, животные под названием «люди», едим других животных без всяких угрызений совести, потому что считаем животных, которые идут нам на стол, ниже нас; мы правим ими. Так почему же, рассуждает глубокоуважаемый маркиз, мы, люди, не можем использовать других людей для удовлетворения своих желаний, не можем делать с ними все, что захотим? Разве не лицемерие — утверждать, будто между людьми и коровами лежит неодолимая пропасть?

— В этом вы находите оправдание тому, что сделали со мной? — спросила она.

— Если бы дражайший маркиз сумел хоть немножко обуздать собственную натуру, он бы научил мир множеству интересных вещей, — продолжал Хогарт, пропуская ее вопрос мимо ушей. — В этом его отличие от меня. При высоком самоконтроле временная утрата власти становится куда более приятной. Видишь ли, мужчины по природе своей очень просты. Если вы исполняете их желания, ваша ценность для них увеличивается. Естественно, в разумных пределах. — Он испустил счастливый вздох. — У маркиза в его замке, в Сомане, были великолепные темницы. У нас здесь тоже есть темницы. При одной мысли о них меня пробирает дрожь. Если будешь плохо себя вести, попадешь туда.

Она вернулась с прогулки — и ее уже ждал Его Светлость. Он стоял спиной к кровати, и она не могла увидеть его лица. Ей поспешно завязали глаза, подхватили, бросили на кровать и приковали руки. Его Светлость был не в духе, в его жилах пульсировала какая-то злобная энергия, она делала его ненасытным. Ей казалось, он разорвет ее надвое.

Потом он немного успокоился и заговорил.

— Согласно правилам Клуба, цена нашей гостьи составляет тысячу фунтов в неделю, — сказал он. — Это значит, что я вправе держать тебя почти двадцать лет. Эта мысль радует тебя так же, как и меня?

Ей хотелось закричать: Нет, нет, нет! но она так боялась, что не решилась сказать правду.

— Да, мой повелитель.

— Когда ты освободишься, тебя в швейцарском банке будет ждать огромное состояние. Естественно, со сложными процентами. Если я устану от тебя, то смогу освободить раньше, но я не вижу для этого причин. Твое обучение только начинается, но я уже очень рад видеть твои успехи. Может быть, я верну тебя в мир, когда ты заработаешь для меня тот миллион, который я был вынужден за тебя уплатить.

— Никто не вынуждал вас, мой повелитель, — прошептала она и стала ждать, что он ее ударит, но ничего не происходило.

— Нет, миленькая моя, ошибаешься. Вынудили. Меня вынудила ты. Мое желание стоит любых денег. Пойми это. Ты, твое тело имеют конкретную цену. До многих, очень многих мужчин уже дошли слухи о девочке, за которую член Клуба выложил миллион фунтов стерлингов. Они будут на коленях умолять, называть свою цену за то, чтобы отведать тебя. Поэтому я должен тщательно рассчитать, каким образом поскорее вернуть свои капиталовложения. Деньги, которые они заплатят, пойдут на твой счет. Таковы правила Клуба. Но другие договоренности… — Он замолчал.

При звуке его спокойного, глубокого голоса она оцепенела от ужаса. Сначала Хогарт, теперь это. Что он говорит…

— Твое обучение продолжится. Ты научишься выполнять некоторые обязанности, какими бы неприятными ты их ни находила. Ты так же легко привыкнешь к ним, как привыкла ко всему остальному. Ничего другого тебе не остается. Ты моя, и твоя жизнь тебе не принадлежит. Можешь утешаться сознанием того, что ты была избрана, и каждый раз, проявляя покорность, ты, возможно, приближаешься к окончанию твоих мук.

Он встал. Она услышала, как открылась дверь, и вошедший положил что-то на столик возле кровати.

— Ты должна носить мою печать, — сказал он. — Пусть все знают, что ты моя. Лежи смирно.

Он сел сзади нее. Неведомые люди подошли к краю кровати. Он взял ее за левую руку и крепко сжал запястье. Кто-то осторожно коснулся безымянного пальца, перевернул ладонь.

— Совершенно верно, — сказал Его Светлость.

Она услышала пронзительный свист. Потом палец пронзила острая боль, снова и снова. Пальцы Его Светлости крепче сжались на запястье. Она заплакала от боли, тихонько и жалобно всхлипывая.

Шум прекратился. Ей осторожно перевязали палец. Его Светлость выпустил запястье и встал. Она услышала шаги, открылась и закрылась дверь. Он вернулся.

— Великолепная татуировка, — сказал он. — И не менее роскошное зрелище — видеть, как эта игла вонзается в твою плоть. Твоя прекрасная кровь. Ты во второй раз истекаешь кровью. — Он зло рассмеялся. — Когда заживет, все будут рады видеть на тебе мой знак. Я-то уж точно буду рад.

Он намазал ее кремом, и она вспыхнула от нечеловеческого возбуждения. Он брал ее снова, и снова, и снова, пока не исчерпал силы. Потом уснул, прижимаясь к ней всем телом.

Ее разбудили и надели на голову капюшон, хотя глаза и без того были завязаны. Туго зашнуровали корсет, так что она едва дышала. Отстегнули цепь от кровати и надели ту самую тяжелую накидку, которую она хорошо помнила, потом подняли, перекинули через плечо и понесли. Вся кровь прилила к голове. Ее несли по коридору, через комнаты, вниз по длинной лестнице. Страшно кружилась голова, она боялась, что ее стошнит. Все ниже и ниже. Наконец, ее осторожно опустили, сняли тяжелую накидку и капюшон. Она сидела на конце какого-то удобного широкого дивана с толстой обивкой. Наручники прицепили к крюкам, вбитым в стену. Потом вокруг шеи обвился ремень, его затянули на затылке. Теперь она не могла пошевелиться.

— Тебе удобно? — Над ухом прозвучал голос Его Светлости, тело обхватили его руки. Он сидел на диване у нее за спиной. — Это придумал Хогарт, — сказал он. — Не шевелись, мы кое-что наладим.

Он встал, прямо перед ее лицом поднялась панель. В лицо ударил прохладный воздух. Она не могла пошевелиться. Не могла дышать. Ее лица коснулись пальцы, его жаркие, сухие пальцы, она безошибочно различила их прикосновение, они ласкали ее губы. Затем панель опустилась.

— Великолепно, — сказал он. Теперь он опять сидел позади нее, усадил ее к себе на колени и вошел. Она вскрикнула от боли и страха. И вдруг он рывком вышел.

— Не двигайся, — снова предупредил он.

Панель поднялась, ее лицо прижалось к окошку. Он с силой поцеловал ее, потом отстранился.

— Открой рот, — приказал он. Она повиновалась. Ей не оставалось ничего другого. Он с силой вошел ей в рот, она начала задыхаться.

Он отстранился и обнял ее.

— Великолепно, — повторил он кому-то у себя за спиной. — Только нам нужна еще и рука. Пусть сначала увидят татуировку; потом пустим руку в дело.

Он встал и через несколько минут вернулся. Послышались другие голоса. Ее левую руку отстегнули от крюка и придвинули к панели. Он снова стоял на другой стороне, сквозь окошко в стене его рука ухватила ее пальцы и вложила в них его член, чтобы она ласкала. Через минуту он опять стал твердым. Твердым и неумолимым.

— Прелестно, — сказал он.

Так все и началось. И продолжалось снова и снова.

— Ты будешь делать, как я велю, — говорил он. — Каждый из них заплатил королевскую цену за ласку твоих губ. Все до единого. Может быть, они члены Клуба. Может быть, нет.

Она потеряла счет — сколько раз он заставлял ее делать это. Десятки, сотни. Время потеряло смысл. Она сама потеряла смысл. Она лишилась тела; остались только рука, пальцы, губы, все, чего касался Его Светлость. Как человек она больше не существовала.

Ничто не радовало его сильнее, чем ласки, которые он вырывал у нее в этой маленькой комнате. Ему нравилось крепко держать ее на коленях, пока другие пользовались ею. Ее губы ласкали их, а он шептал ей на ухо, указывая, что делать. Иногда, когда она лежала, пристегнутая, он втирал в нее немножко крема и уходил, наблюдая, как она извивается от желания, потом возвращался и с наслаждением слушал ее мольбы.

Слушая ее крики, он всегда смеялся от восторга.

Потом он начал вывозить ее из дома. Прежде всего ей туго зашнуровывали корсет, надевали на голову капюшон и заворачивали в толстый плащ, чтобы она не могла двигаться. Потом несли по лабиринту коридоров и лестниц в гараж, опускали на заднее сиденье машины. Иногда поездки были такими длинными, что она засыпала. Иногда они долго сидели в машине и ждали. Шелестел гравий, шуршали шины по шоссе. Машина останавливалась. О бегстве нечего было и думать. На ней не было ни одежды, ни обуви, только корсет. И они все были вокруг — всегда, неизменно. Его Светлость сидел в машине — она чувствовала его, ощущала его запах, хоть он никогда не касался ее. Ему нравилось ждать. Ее выносили из машины, несли в дом. Через комнаты, вверх и вниз. Какая разница, куда? Их руки на ее теле, запах, невыносимое прикосновение их тел.

Он всегда стоял сзади, шептал ей на ухо.

— Кто ты такая?

— Я ваша, мой повелитель.

Однажды она взбунтовалась. Дорога к этому дому была тряской, тяжелой, все тело болело. Его Светлость оставил ее наедине с человеком, который причинил ей такую боль, что она закричала. И она укусила его. Ей хотелось вонзить зубы в его мерзкую восставшую плоть и держать их так, пока он не закричит громче нее.

Ее отвезли обратно в дом, где Его Светлость держал ее, но не отвели в привычную комнату. Ее несли другим путем, вниз по длинной лестнице, дальше по узкому коридору. Чем дальше ее несли, тем холоднее становился воздух, и она начала вырываться. Бесполезно. Раскрылась тяжелая дверь. Ее бросили на кровать, сняли тяжелый плащ и капюшон, пристегнули наручники к цепям на стене и оставили. В корсете она не могла дышать. Ничего не видела.

Ее швырнули в темницу, ту самую, о которой рассказывал Хогарт. В темницу глубоко под землей. Она слышала только, как пищат и копошатся крысы, да собственные жалкие всхлипы.

Она кричала и звала на помощь, но никто к ней не пришел.

Ей оставляли подносы с едой, кувшины с напитками, но ей не хотелось есть. В углу стояло ведро для отправления естественных надобностей. И больше ничего. Ни света, ни звука, только страшный крысиный шорох.

Они решили оставить ее здесь навсегда.

Когда, наконец, пришел Его Светлость, она впервые по-настоящему обрадовалась его появлению. Она ощущала возле себя другого человека, слышала его дыхание, чувствовала прикосновение, это давало ей понять, что она еще жива.

— Ты заслужила наказание, — сказал он. — Ты очень рассердила меня. Твой рот предназначен дарить наслаждение, а не причинять боль. Поняла?

— Да, мой повелитель, — прошептала она. Голоса не осталось, не осталось ничего.

— Зачем ты здесь?

— Чтобы служить вам, мой повелитель.

— Я разрешал тебе укусить его?

— Нет, мой повелитель.

— Ты когда-нибудь еще станешь кусать людей?

— Нет, мой повелитель.

— Если будешь плохо себя вести, попадешь в темницу очень, очень надолго. Проведешь здесь гораздо больше времени, чем сейчас. Ты этого хочешь?

— Нет, мой повелитель. — Она затрясла головой так сильно, что он рассмеялся. Потом прижал ее к матрасу и…

(Примечание от Томазино: отсутствует несколько страниц.)

Он не выпускал ее из темницы очень долго. Казалось, целую вечность. Нередко он приходил и приводил с собой других.

— Ты хочешь меня? — спрашивал он.

— Да, мой повелитель.

— Ты хочешь его?

— Если это угодно вам, мой повелитель.

(Примечание от Томазино: отсутствует половина страницы.)

Потом за ней пришли и отнесли обратно в комнату. Никогда она еще не испытывала такого блаженства. Как приятно было очутиться в теплой постели, на мягких подушках, принять ванну. Ощутить вокруг себя чистоту. Иметь книги для чтения.

Но наружу ее больше не выпускали.

Он не возвращался очень долго.

— Помнишь это? — спросил Хогарт. Он вошел в комнату со свертком изумрудно-зеленого атласа. — Тебе очень идет зеленый цвет.

— Зачем вы принесли это платье? — спросила она.

— Мы едем на самый роскошный костюмированный бал, — сообщил он.

Он уже говорил однажды эти слова. Давно, когда еще ничего не было, задолго до того, как они обманули ее. В другой жизни, когда она еще могла думать.

Когда еще была жива.

Хогарт растянул губы в широкой улыбке.

— Время пришло, — сказал он, положил сверток на кровать, достал из кармана ожерелье с изумрудами и бриллиантами и томно помахал им перед ее лицом. — Прошло три года, моя милая. Теперь черед следующего аукциона.

— Не может быть, — прошептала она. Значит, минуло уже три года.

— И поскольку ты была хорошей девочкой, Его Светлость разрешил тебе оставить это великолепное ожерелье. Своего рода подарок к годовщине. Разумеется, после сегодняшней ночи.

Потом он достал из кармана коробочку поменьше и сдул с нее воображаемую пылинку. Открыл и показал ей. Внутри лежало широкое золотое кольцо с большим изумрудом, по бокам которого поблескивали два желтых бриллианта поменьше.

— Твое обручальное кольцо, — сказал он. — Неужели забыла? Вскоре оно будет надето на палец. После того, как с тобой будет все улажено. Сегодня все увидят татуировку. Ты носишь на себе печать хозяина. Из всех наших гостей такой чести удостоилась только ты.

Он захлопнул коробочку и вышел.

Ей двадцать один год. У нее миллионы в швейцарском банке, великолепное изумрудное ожерелье, а теперь и кольцо к нему. Но это ничего не значит. Она — ничто. Никто и ничто…

(Примечание от Томазино: отсутствует несколько страниц.)

Она не знала, что хуже: ничего не знать или догадываться, что ее ждет. Но она не могла думать. Мозг разучился работать.

Перед ней стояла та же расписная ширма, позади — шест, она притянута к нему широким ремнем. В глаза ей бил яркий свет, у ног стояли мужчины в рясах и масках, они смотрели на нее голодными глазами. В руках они держали наготове карточки для голосования.

— Джентльмены, — объявил Хогарт. — Кое-кто из вас, благодаря любезности нашего предыдущего щедрого покупателя, уже втайне отведал изысканный вкус запретного плода. Сегодня, как вы уже догадались, двоим из вас будет предоставлена необычайная и восхитительная возможность — насладиться самым очаровательным существом в мире. Эта особа — а она стоит миллион фунтов стерлингов — одарит вас своими милостями. Мы провели голосование, и решение было единогласным. Два аукционера, предложивших самую высокую цену, получат право провести с ней один час. Всего один час. Разумеется, робких и стыдливых просим воздержаться от участия в аукционе.

Послышался приглушенный смех.

— Как я понимаю, среди вас нет робких и стыдливых? — хихикнул Хогарт. — Очень хорошо. Аукцион начинается с десяти тысяч фунтов. Десять тысяч фунтов, господа. Пятнадцать тысяч фунтов. Двадцать тысяч фунтов.

Как и в прошлый раз, с нее сняли лиф, потом юбку и нижние юбочки. Ей не давала покоя мысль — участвует ли в торгах Его Светлость? Что они с ней сделают, что…

— Сто тысяч фунтов, — слышался голос Хогарта. Со стуком опустился его молоток. — Блестяще. Вы, господа, те, кто предложил девяносто пять и сто тысяч фунтов, подойдите ко мне ровно через пять минут.

Ширму поставили на место, глаза ей снова завязали плотной повязкой. Она слышала, как передвигают мебель. Ее отстегнули от шеста и передвинули на несколько футов вперед, туда, где стоял Хогарт, потом силой поставили на четвереньки на невысокий узкий стол.

Его Светлость был здесь. Она чувствовала его запах, узнала прикосновение его горячих, сухих пальцев. Он провел рукой ей по позвоночнику, опустился ниже, втер немного крема. Нанес каплю крема на соски, ущипнул их. Она прикусила губу, чтобы не вскрикнуть.

— Ты должна делать все, что они захотят, — зашептал он ей на ухо, запустив руки в волосы. — Должна делать, потому что я тебе так приказал. Ты принадлежишь мне, поэтому должна делать все, что я скажу, и молить их, чтобы не останавливались. Потому что я так сказал. Если не угодишь мне, я брошу тебя в темницу и оставлю на съедение крысам. Поняла?

— Да, мой повелитель, — прошептала она.

Он поцелуем снял слезы с ее щек.

— Джентльмены, — объявил Хогарт. — Она вся ваша.

После этого она оставалась в постели много дней. Кто-то принес ей горький чай. Он всегда был горький, этот чай, которым ее поили, но ее все равно заставляли пить. Когда ей стало немного лучше, Его Светлость начал приходить чаще. Он не оставлял ее в покое. Она не понимала, как ему, человеку сравнительно пожилому, удается сохранять такую силу. Знала только одно — он ненасытен. Иногда они оставались в комнате с окошком в стене так долго, что не выдерживали и засыпали на диване. Но потом он будил ее, и все начиналось сначала.

Так продолжалось снова и снова, пока однажды днем не появился Хогарт. Он сообщил, что они переезжают.

— Приближается война, — сказал он. — Мы слишком долго прожили на одном месте.

Она ничего не понимала. Ей казалось, он говорит загадками. Мозг разучился работать. Она не помнила, что случалось в тот или иной день, помнила только голос Его Светлости над ухом, прикосновение его пальцев, запах кожаного подголовника, к которому он любил ее привязывать, чтобы одновременно чувствовать ее и смотреть.

Она съела суп, который ей дали, выпила чай и стакан холодного сладкого напитка, а затем почувствовала, что ее одолевает неимоверная усталость. Ей стоило огромного труда держать глаза открытыми. Ее взвалили на плечо, вынесли из комнаты в гараж, усадили в машину. Там ее завернули в одеяла, уложили на заднее сиденье, и она уснула. Поездка растянулась, ей казалось, на много дней. А может быть, всего на насколько часов. Ее уже не волновало, что ее опоили наркотиками, везут неведомо куда и хотят спрятать в еще более отдаленном месте. Ее теперь ничто не волновало.

Для всего мира она была мертва.

Он никогда не выпустит ее.

Стоял туман, дул ветер, лил дождь, и в новом доме было холоднее, чем в прежнем. Когда ставни держали закрытыми, она не знала, день на дворе или ночь. Это не имело значения. Здесь всегда было серо и сыро. Вдоль дома тянулась длинная терраса, ей разрешали погулять там и по двору около дома. Она видела, что вокруг всего поместья высится гладкий каменный забор с колючей проволокой по верху. Дом был большой, каменный, в нем, наверное, было много комнат, но она не видела ни одной, кроме своей собственной.

Вскоре приехал Его Светлость. Он оставался дольше обычного. Сначала он почти все время проводил в ее комнате, хотя это было на него не похоже. Сказал, что она, если пообещает вести себя хорошо, может снять повязку с глаз. Он сидел за столом, спиной к ней, и разбирал бумаги, а она читала или дремала. Однажды он потянулся, и она заметила, как у него на пальце блеснуло золото. Кольцо. Ей мимоходом подумалось — где же ее кольцо, то самое, которое показывал Хогарт. Которому предназначено было стать ее обручальным кольцом.

Потом Его Светлость велел ей завязать глаза и лечь. Он еще не насытился ею. Снова, снова, снова…

Он прервался только однажды, когда раздался стук в дверь.

— Не шевелись, — велел он.

Он встал, и она услышала голоса. Потом его пальцы стиснули ей левое запястье. Безымянного пальца коснулось что-то холодное. Зажужжал какой-то инструмент. Не иголка для татуировки, звук был погуще. Они что-то делали с кольцом, но было не больно.

Она ничего не понимала.

Потом он выпустил ее. Голоса удалились. Он лег рядом и взял ее за левую руку.

— Ты моя, — заявил он. — Ты его никогда не снимешь.

Он долго не разрешал ей встать. Много, много дней. Ее это не волновало. Она была ничем. Была тем, чем хотел он. И все. Она лежала в темноте, он — рядом с ней, на ней, позади. То жестокий, то ласковый. Она забыла, что такое время.

Когда он был здесь, время останавливалось.

Потом он ушел. Она проснулась — его не было. Повязка с глаз была снята, ставни раскрыты. Она посмотрела на кольцо. В нем был большой изумруд, по бокам — два желтых бриллианта. Она попыталась снять его. Долго крутила, но только растерла палец до крови. Потом заметила, что на столе стоит радио. Тут она поняла, что не слышала радио уже много лет. По радио слышались голоса. Голоса настоящих людей. Из настоящего мира. Она снова вспомнила о времени. Она в последний раз слышала радио пять лет назад.

В мире шла война, а она была взаперти. Она задумалась — чем занимается Его Светлость во время войны? Наверное, обычными своими ужасными делами. И Хогарт. Она легко представила его себе в новеньком, с иголочки мундире с сияющими пуговицами.

Она слушала радио днями и ночами. Ей было не с кем поговорить, поэтому она разговаривала с радио. Ее собственный голос звучал чужим, далеким. Слуги в доме, те, кто кормил ее и присматривал за ней, не произносили ни слова. Они работали на Его Светлость — это все, что ей полагалось знать. Женщину звали Матильда. Уродливая, приземистая, та самая, что помешивала какое-то варево в котле в ту давнюю, давнюю ночь. В первую ночь. Это Матильда зашнуровала корсет так туго, что она не могла дышать. Матильда давала ей горький чай, приносила еду на подносе. Другого слугу звали Маркус. Она слышала, как Хогарт однажды назвал его имя. Он был сильный, она его боялась.

Она задумывалась — не был ли он одним из тех, за окошком. Или тем самым человеком, который пригрозил перерезать ей горло.

Ей принесли в комнату много новых книг, стопку блокнотов, палитру с акварельными красками. Однажды вкатили пианино и принесли пачку нот. По книгам она должна была научиться читать музыку и играть.

Иногда она почти чувствовала себя человеком, живым человеком. Слушала новости по радио, тревожилась из-за боев, снова начала думать. С каждым днем она думала немного больше. Она начала учиться писать карандашом, который ей принесли для рисования. Сначала получались крохотные каракули, затем слова. Слова складывались в предложения. Она записывала их на клочках акварельной бумаги, всего по нескольку за один раз, потому что боялась, что за ней следят, а потом рвала их на мельчайшие кусочки и глотала.

Теперь у нее меньше кружилась голова, мир не расплывался в туманной дымке. Может быть, помогал холодный влажный воздух. Может, дело в том, что Его Светлость не появлялся уже три года. Ни разу. Наверное, за это время прошел еще один аукцион, но ее туда не взяли. А может, торги отменили из-за войны.

Никто к ней не прикасался. Никто не разговаривал, кроме голосов по радио.

Потом вернулся Его Светлость. Он разбудил ее среди ночи, его руки лихорадочно обшаривали ее тело. В комнате стояла непроглядная темнота, но на нем, как всегда, была маска. Он крепко ухватил ее за запястья и прижал ее руки к своему лицу. Поцеловал ее пальцы. Потом провел ими себе по шее, по груди, все ниже и ниже…

— Скучала по мне? — спросил он.

— Да, мой повелитель, — ответила она.

— Ты стала удивительной лгуньей, — сказал он. — Я тебя научил.

Он перевернул ее и взял с нечеловеческой свирепостью, потом опять и опять, пока она не взмолилась о пощаде. Он хотел разорвать ее надвое. И тогда она умрет.

Это ее не волновало. Когда она с ним, она все равно что мертва. Она ничто. Принадлежит ему. Когда он приехал, она опять разучилась думать.

И не могла думать, пока он был здесь.

Он надел ей наручники и завязал глаза. Не отпускал ее целыми днями, неделями. Она опять потеряла счет времени. У нее забрали радио. Вскоре он начал приводить с собой других. Она всегда знала заранее, что они придут, потому что ее уводили в небольшую комнату, укладывали на мягкую кровать с множеством мелких подушек и приковывали цепями, чтобы каждый гость мог переворачивать ее так, как ему заблагорассудится. Они с благоговением прикасались к ее кольцу. Его Светлость шептал ей на ухо, что делать.

Потом он снова исчез, ей вернули радио и раскрыли окна. Он пробыл здесь три недели. Ей казалось, что прошел год, а то и больше.

Прошло много месяцев, прежде чем она почувствовала себя лучше. Снова начала думать, как раньше. Осмелилась написать хоть слово.

Пришел Хогарт. Он рассказал, что состоялся еще один аукцион. Ей повезло оказаться так далеко. Всего сорок тысяч фунтов. Жалкое зрелище. Во всем виновата война, сказал он, трудности и лишения. Пусть благодарит судьбу, что Его Светлость занят в боях. Но скоро война кончится. Он соскучился по тебе.

Хогарт ненадолго остался. Говорил с ней о войне. Она задавала вопросы. Она совсем забыла, что такое обыкновенная беседа, разучилась говорить. Казалось, Хогарт помогал ей вспоминать. Хогарт не хотел, чтобы у нее в голове был туман.

Однажды Хогарт сказал что-то забавное, и она засмеялась. Ей казалось, она давно разучилась смеяться.

Теперь она не хотела умирать. Ей стало намного лучше.

Ей хотелось, чтобы война кончилась, но она запуталась в своих чувствах. Если война кончится, он приедет обратно, и все начнется сначала.

Когда она проснулась, Хогарт сидел за столом. Рядом со стопкой бумаг стояло в ведерке шампанское.

— Выпей, — предложил он. Вид у него был радостный.

Он протянул ей бокал. Она поняла, что в шампанское подмешан наркотик, но все равно выпила. Это ее не волновало — если она откажется, ее заставят выпить силой, а то и хуже. Что-то произойдет. У Хогарта на лице слишком выжидающий вид.

— Война окончена, и мы опять переезжаем, — сообщил он. — Очаровательный дом, новые слуги. Матильда и Маркус, естественно, останутся с нами. Но с ними бывает так скучно.

У нее закружилась голова. Переезд не означал ничего, только новую комнату, к которой она привыкнет. Она не знала, где провела десять лет.

Десять лет? Не может быть! Значит, ей уже двадцать восемь. Не может быть. Это было только вчера — тот бал, где Хогарт обманул ее.

Она спит, и ей до сих пор снится кошмар. Она проснется, и ей снова будет восемнадцать, она окажется в Лондоне со своей дурочкой кузиной Джун.

Он снова ее обманул. Как тяжелы веки. Ей завязали глаза, застегнули на запястьях наручники, завернули во что-то тяжелое, опять, зачем, не надо…

Было холодно, шел дождь. Она смутно слышала, как капли дождя стучат по крыше машины. Проснулась, когда машина остановилась. Кто-то вынес ее на влажный, холодный воздух, пронес по нескользким ступеням вверх, передал кому-то еще, ее уложили на узкую кровать. Вокруг талии застегнули широкий пояс.

Взревели двигатели. Наверное, это самолет, подумала она. Они поднимут ее высоко в небо и столкнут оттуда.

С тихим шелестом самолет промчался по полосе, потом взмыл в небо.

Ей в волосы вплелись пальцы Его Светлости. Ну конечно.

— Зачем ты здесь? — спросил он.

— Чтобы служить вам, мой повелитель, — прошептала она.

— Раскрой рот, — велел он.

Когда он закончил, ей подняли голову и заставили выпить что-то горькое. Она сделала вид, что глотает, но потом отвернулась и выплюнула. Она не знала, почему делает так.

Ее ничто не волновало. Все начинается сначала. Он здесь, его пальцы царапают кожу под тяжелой накидкой, впиваются в спину, раздвигают ноги, обвивают их вокруг его пояса.

Он никогда ее не отпустит. Никогда не отпустит.

Самолет замедлил ход, начал снижаться. Ей заложило уши. Ее усадили вертикально, заставили выпить что-то еще, и на этот раз она проглотила. Это ее не волновало. С легким толчком самолет коснулся земли, вырулил на дорожку и встал. У нее опять закружилась голова. Кто-то отстегнул ее от койки, поднял и вынес по ступенькам в машину.

Она проснулась на мягкой, удобной кровати. Он был здесь, двигался поверх нее, но она так устала, ноги будто налились свинцом. Ей было все равно. Опять темно.

С ним всегда было темно.

Она опять проснулась. Его пальцы лениво чертили круги у нее на груди.

— Добро пожаловать в новый дом, — сказал он.

— Где мы? — спросила она.

— Что ты сказала? — Его пальцы стиснули сосок с такой силой, что она вскрикнула.

— Ничего, мой повелитель, — прошептала она. — Простите.

— Так-то лучше, — сказал он. — Но еще недостаточно. Повернись.

Она не успела пошевелиться — он толчком перевернул ее. Взял за одну руку, затем за другую, вытянул руки над головой и пристегнул запястья.

— Вижу, ты многое забыла. Начнем обучение сначала?

Нет, нет, нет…

Он пыхтел ей в ухо.

— Не слышу, — сказал он.

— Как пожелаете, мой повелитель.

Он не останавливался, пока не получил полного удовлетворения. Она так устала, что не могла даже кричать.

— Да, дом очаровательный, — сказал он. — Хогарт говорил правду.

Но он не снял с ее глаз повязки. Она все еще была в темноте.

Она исчезла с лица Земли.

— Если будешь хорошо себя вести, тебе разрешат выходить, — продолжал он. — Здесь есть небольшой садик, за ним неплохо бы поухаживать. В твоей комнате найдешь обширную библиотеку и пианино. У нас будет больше слуг. Мориц — он кузен Маркуса и страшно неприятный тип. И еще близнецы, они работают на меня. Ты ни в чем не будешь знать нужды.

Ни в чем, кроме жизни.

— К сожалению, мне придется покинуть тебя, но я буду приезжать, как только смогу. Война окончена, и ты не должна забывать, что я твой хозяин. Ты и дальше будешь делать так, как я скажу. Поняла?

— Да, мой повелитель, — ответила она.

По утрам она чувствовала себя плохо. От усталости кружилась голова. Матильда принесла ей чаю, она попыталась выпить, но ее вырвало. Когда Матильда отвернулась, она вылила этот чай. А потом Матильда была очень занята, хлопотала по новому дому, наставляла новых слуг.

Она сидела в саду и смотрела на новых слуг, близнецов. Оба были толстоватыми, с темными вьющимися локонами, но лица их не были уродливы, как у Морица. Тот регулярно обходил поместье, зажав под мышкой дробовик. Она видела — они тоже боятся Морица. И боятся говорить с ней. Она задумалась — что же такое сделал с ними Его Светлость, почему они согласны жить здесь. Почему они так боятся.

Ее одолевали незнакомые чувства. Она словно стала невесомой. Вернулся аппетит, она начала набирать вес. Однажды, когда она стояла у окна, Матильда взглянула на нее — и чуть не выронила поднос.

Вскоре приехал Хогарт. Он был страшно озабочен.

— Матильда говорит, у тебя неприятности, — сказал он.

— Какие еще неприятности? — спросила она.

— С животом, — ответил он. Она никогда прежде не видела Хогарта взволнованным. — С животом и с тем, что в нем есть. Ты беременна, правда?

— Кажется, да, — ответила она. Ее переполняло спокойствие. У нее будет ребенок. Она не знала, как это произошло и почему не бывало прежде. Скорее всего, это случилось в самолете, когда она выплюнула горький чай. Матильда с самого начала всегда варила ей горький чай. Наверное, в него что-то подмешивали, чтобы она не забеременела. Она давно уже пыталась не пить этот чай.

— Такого никогда прежде не случалось, — говорил Хогарт, теребя манжеты. Ее захлестнуло неимоверное счастье. Потому что у нее будет ребенок! Потому что сама мысль о ребенке наполняла Хогарта ужасом.

Хогарт привел врача. Перед его приходом ей завязали глаза. Наверное, он тоже из членов Клуба.

— Близнецы, — сказал он. — У нее будут близнецы.

Близнецы. Она вернется к жизни. Снова начнет думать, как тогда, когда слушала радио. Заставит себя думать, а потом убежит. Убежит от Его Светлости, от Хогарта, от них всех — членов Клуба. Родит и убежит.

Она будет жить. Снова начнет писать на маленьких клочках акварельной бумаги, а когда в комнате будет темно, спрячет эти клочки в старой заплесневелой книге, которую никто не трогает. Будет разговаривать с новыми слугами, с теми пухлыми, которые всего боятся. Она ненавидит и их тоже, но постарается заговорить. Ей нужно тренироваться, чтобы потом разговаривать с детьми.

— Надо немедленно сообщить Его Светлости, — сказал врачу Хогарт. Потом они распрощались. Хогарт вернулся и снял ей с глаз повязку.

— Я рожу этих близнецов, — твердо заявила она.

Хогарт не знал, что сказать. Впервые в жизни.

— Хотите почувствовать, как они шевелятся? — предложила она. — Его Светлость захочет, чтобы вы рассказали ему о них.

Хогарт изумленно взглянул на нее. Потом робко положил руку на ее твердый, гладкий живот. С каждым днем он вырастал все больше и больше.

Она опустила глаза и посмотрела на его руку. На пальце у Хогарта блестело кольцо. Золотое кольцо. Он забыл его снять. Печатка с хитроумным рисунком обнаженной женщины. Она знала — такие кольца носят все члены Клуба.

Она не раз чувствовала это кольцо у них на пальцах, когда они хватали ее за руки.

Хогарт забылся, и она увидела кольцо.

Она улыбнулась Хогарту.

Один из слуг-близнецов заговорил с ней. Она с удивлением узнала, что он американец. Он спросил, не нужно ли ей чего-нибудь. Она не доверяла ему, не доверяла никому, но ей нужно было с кем-то поговорить. Нужно стать сильной, найти помощь, ради детей.

Близнецы помогут ей, если узнают, что она носит под сердцем близнецов.

Он сказал, что его зовут Томазино Ченнини, а его брата — Маттео. Сказал, что беспокоится за нее, но она не хотела ему верить — а вдруг он шпионит на Его Светлость? Томазино сказал, что они обязаны Его Светлости жизнью, что он спас их от верной смерти. Они родом из Бенсонхерста, в Бруклине, но во время войны очутились в Италии.

Его Светлость велел им звать его мистером Линкольном, рассказал Томазино, потому что он освободил их из рабства.

При этих словах ее охватил смех, такой неудержимый, что она чуть не задохнулась.

Потом он рассказал о том, что с ними случилось, и ей стало его жаль. Впервые за много лет она почувствовала жалость к мужчине.

Но сначала она жалела их только потому, что знала — они не могут причинить ей боль. Такую, какую причинял Его Светлость. И все члены Клуба.

Потом она долго думала об этих братьях. Они такие же пленники Его Светлости, Маркуса, Морица и Матильды, как она сама. Только они этого еще не поняли.

А может быть, и поняли.

Но они были молоды и сильны, хоть и толстоваты. Она просмотрела всю библиотеку и нашла старые книги, где говорилось о кастрации. Наскоро прочитала их, чтобы разобраться, не могут ли они все-таки причинить ей боль, и с удовлетворением узнала, что не могут.

Набравшись храбрости, она дала Томазино почитать одну из этих книг. На его лице появилось странное выражение. Он попытался пошутить, и она была готова улыбнуться.

Значит, она все еще способна улыбаться. Она все еще человек.

Она вернется к жизни. В банке лежат деньги. Счет номер 116–614.

Она решила, что Томазино достоин доверия. Ей нечего терять. Если Его Светлость что-нибудь узнает, она понесет самое жестокое наказание. Но придется пойти на риск. Ради детей.

Томазино и Маттео помогут ей. Они близнецы. Когда-нибудь она даст Томазино те крохотные клочки бумаги, которые стали ее дневником, он прочитает их и расскажет брату, что с ней сделали.

Его Светлость и все остальные.

Члены Клуба.

(Примечание от Томазино: на этом дневник кончается.)

Гай отыскивает меня на балконе возле голубой спальни, том самом, где в вечер нашего грандиозного бала он в темноте любовался Белладонной.

Он протягивает мне дневник. Лицо у него серое, как пепел. Я указываю ему на бутылку бурбона, но он отрицательно качает головой. Никакая бутылка на свете не умерит его боль.

Мы долго сидим, ничего не говоря, и прислушиваемся к звукам ночи. Шелестит ветер в листве, беззаботно стрекочут цикады, радостно ухает сова, устремляясь на мышь. В небе перемигиваются звезды. Тонны, и тонны, и тонны, и тонны звезд.

— Хотите сигарету? — спрашиваю я наконец. — Я помню вас еще по клубу, там вы курили. А однажды, если мне не изменяет память, прикурили от зажигалки на ожерелье.

— Память вам не изменяет, — подтверждает Гай. — Но я бросил курить. Мне кажется, ей это не нравится.

— Верно, не нравится. — Я тяжело вздыхаю.

— Можно спросить у вас кое о чем? — говорит Гай.

— Как нам удалось сбежать? Где второй близнец? Почему она не беременела до тех пор?

Гай кивает.

— Мне кажется, она правильно догадалась — все дело в горьком чае, который готовила для нее Матильда. В него добавляли какую-то траву, — говорю я. — Я искал рецепт в книгах о целебных травах. Может быть, капля кедрового масла, может, ладан. Если доктора ничего не знают о таком снадобье, это еще не значит, что от него нет толку. У членов Клуба была масса возможностей испытать и это средство, и многие другие.

— Ох, Томазино. — В его голосе звучит такая мука, что мне кажется, у меня разорвется сердце.

— Гай, когда-нибудь я расскажу вам все остальное. Обязательно расскажу. Вы должны знать все. Но не сейчас. Я слишком устал. Вы все понимаете, правда?

— Да, — медленно отвечает он.

Бедный, милый Гай. Он сгорает от любопытства. Я бы на его месте точно сгорал бы, прочитай я такой дневник.

Мы снова сидим в молчании; у меня затекают ноги. Небо начинает светлеть, над горизонтом загорается розоватая полоска.

— Я вылетаю в Лондон, — говорит Гай. — Как можно скорее.

Я протягиваю ему карточку с контактным телефоном Притча.

— Он ждет вашего звонка, — говорю я. — Он о вас позаботится. Мы безгранично доверяем ему. Может быть, какие-то из имен покажутся вам знакомыми. Или вы даже знаете кого-нибудь из них.

— Я знаю людей, подобных им. — Губы Гая сжимаются в тонкую черточку. — В школе они были задирами и развлекались, причиняя боль всем, кто слабее их. Таким был мой брат Фредерик. С одним отличием — он предпочитал женщинам животных. То есть стрелял в них.

— Где он сейчас? — спрашиваю я, радуясь случаю переменить тему.

— В Кении на него напал носорог. Затоптал насмерть. Меня утешает только одно — что его пришлось похоронить там же. Что он не покоится рядом с моей матерью и сестрой.

— Осмелюсь предположить, негодяй получил по заслугам? — мрачно спрашиваю я.

— После этого я почти поверил в Бога, — с горечью отвечает Гай. — Но не до конца.

— Хотел бы я, чтобы все сложилось по-другому, — с тяжелым сердцем говорю я.

— Понимаю. Теперь она не захочет меня видеть, правда?

— Правда. Но пусть вас утешит то, что меня она тоже вряд ли захочет видеть. Скорее всего, она закроется у себя в комнате на несколько недель. Сюда уже едет Маттео. Он умеет находить с ней общий язык, он всегда утешал ее, когда ей было очень плохо. Но такой, как сейчас, она не была никогда. Это потому…

— Потому что никто больше не читал этого дневника, — подхватывает Гай.

— Да.

— Не знаю, как у нее хватило мужества записать это.

— Я тоже не знаю, — отвечаю я. — Я ее не спрашивал. Она попросила меня переписать все это, чтобы получилось разборчиво, вот и все. Она вела записи на клочках бумаги для акварели, когда все думали, что она рисует. Иногда писала на чистых страницах книги, прячась в ванной, или по ночам. Там, где ее не могли увидеть. Она боялась, что за ней следят. Не все время, но очень часто. Вот почему мы так строго соблюдаем меры безопасности.

— Не нужно передо мной оправдываться. Честное слово, не нужно.

— Гай, мне будет не хватать вас. Почти так же, как мне не хватает мятных джулепов, которые я так искусно смешиваю. — Моя шутка повисает в воздухе. Сейчас не время для шуток.

— Благодарю, Томазино. Мне тоже будет не хватать вас. И я буду скучать по Брайони.

И по Белладонне. Куда больше, чем…

— Найдите их, Гай. Помогите Притчу их найти, — говорю я. Мой голос срывается. Надо пойти прилечь. — Найдите ее ребенка. Найдите этого человека. Мы так близки к цели. Я знаю, очень близки.

Они придут, если не будут знать, кто ты такая.

— Я его найду, — с жаром обещает Гай. — Не успокоюсь, пока не найду.

Не позволяй одиночеству застудить твою душу.

Мне хочется сказать ему, что казематы давно ждут, пыльные, сырые камеры глубоко за винным погребом. Хочется рассказать, что мы уже десять лет ждем, когда же кончится этот кошмар. Рассказать, что уже десятки раз мы были готовы в отчаянии опустить руки, уверенные, что члены Клуба безвозвратно ускользнули от нас.

Ты навсегда останешься пленницей мести, если дозволишь ей взять верх над твоей душой.

Мне хочется рассказать ему, что жизнь в нас поддерживается только силой воли, той силой, которая заставляет рассчитывать и строить планы. «Я не передумаю, — пообещала однажды Белладонна, беседуя с Леандро. — Я не поддамся слабости… И я заставлю их страдать».

Белладонна — смерть твоя.