Белое Рождество. Книга 2

Глава 30

Несколько месяцев после приезда в Ханой Гэвин пребывал в приподнятом настроении. Он вернется в Европу признанным знатоком Северного Вьетнама. Он получит возможность написать книгу, много книг. Он по-прежнему тосковал по Габриэль так же отчаянно, как если бы оставался в Сайгоне. Расставаясь с женой, Гэвин знал: пройдет не меньше года, прежде чем он увидит ее вновь. То, что он оказался на Севере, а не на Юге, ничего не меняло, особенно теперь, когда Гэвин был уверен: Габриэль известно, где он и с кем.

– Она все знает, – уверял его Динь. – Тебе нет нужды беспокоиться, товарищ. Габриэль душой с тобой, а в ее сердце нет места тревоге.

Гэвин принял участие в новогоднем празднике, словно коренной вьетнамец. Улицы украсились алыми флагами, в воздухе носились звуки и запахи фейерверков. Гэвин с Динем полакомились рисовыми пирожными и смешались с уличной толпой, медленно, но верно прокладывая путь к озеру Хоанкьем и старинному храму. Проходя по мосту Хак в окружении крестьян, одетых в свои лучшие праздничные наряды, Гэвин подумал, что, если бы сейчас рядом с ним оказалась Габриэль, это были бы самые счастливые, памятные мгновения в его жизни.

Две недели спустя Гэвин и Динь отправились в прибрежный город Тхайбинь, пострадавший от массированной бомбардировки.

– Боюсь, после возвращения мы уже не сможем видеться так часто, как раньше, – с сожалением сказал Динь. – Я должен вновь приступить к активным действиям, но на сей раз в месте, о котором тебе нельзя знать.

Джип, на котором они ехали, раскачивался и подпрыгивал на ухабах.

– Ты долго пробудешь в отъезде? – с опаской спросил Гэвин. Всякий раз, когда Динь исчезал, его заменял каменнолицый офицер, к которому Гэвин испытывал неприязнь. К тому же он пробыл в Северном Вьетнаме уже почти год и собрал достаточно материала, чтобы просидеть за пишущей машинкой до конца жизни, а его тоска по Габриэль и крошке Гэвину становилась почти невыносимой.

– Не могу сказать, товарищ. Вероятно...

Его фраза осталась незаконченной. Смерть явилась с неба, и судьбу Диня разделили тысячи других людей. Только что джип спокойно катил по дороге в Хайфонг, следуя за военными грузовиками, шедшими в нескольких сотнях ярдов впереди, а в следующую секунду бомбы смели колонну с лица земли.

Гэвин чувствовал, как его засасывает в воздух. Его барабанные перепонки были готовы лопнуть, сердце рвалось из груди, и единственной мыслью было – Господи, только не сейчас! Не сейчас, когда встреча с Габи так близка!

Он налетел на ствол дерева и потерял сознание. Когда Гэвин вновь пришел в себя, по его лицу сочилась кровь, в воздухе висел едкий запах гари.

– Динь! – вскричал Гэвин, приподнимаясь на колени и ощущая тот самый животный ужас, что обуял его, когда они с Динем попали под бомбы на Тропе Хо Ши Мина. – Динь!

На этот раз ответом ему было молчание. Тело Диня лежало в горящем джипе, его голова была неестественно повернута.

– О Господи, нет! – всхлипнул Гэвин, поднимаясь на ноги. – Динь! Динь!

Он бросился бежать к пляшущим языкам пламени. Первыми там оказались офицеры из машины, ехавшей перед джипом. Диня извлекли из автомобиля и уложили на обочине дороги.

Гэвин, спотыкаясь, бросился к нему, наполовину ослепленный болью и кровью.

– Он мертв, – бросил один из офицеров и, повернувшись, впервые пристально посмотрел на Гэвина.

Гэвин не заметил внезапной перемены выражения в глазах офицера. Он смотрел на Диня, и слезы смешивались на его лице с кровью. Динь был замечательным другом, единственным его другом в Северном Вьетнаме.

К офицеру, который сообщил ему о смерти Диня, подошли другие. Они обступили Гэвина, держа на изготовку автоматы.

– Я австралиец, не американец, – сказал Гэвин, чувствуя, как к нему возвращаются былые опасения. – Я гость Северного Вьетнама, журналист.

– Шагом марш! – распорядился один из офицеров, жестом велев Гэвину двигаться к неповрежденной машине.

Гэвину показалось, что на его сердце смыкаются ледяные пальцы. Он решил, что его повезут обратно в Ханой. В Ханое его доставят к военному руководству Диня, которое дало разрешение на его пребывание на Севере. Что будет дальше? Приставят ли к нему каменнолицего офицера или сообщат, что его путешествие закончено, и вернут на Юг по Тропе Хо Ши Мина? Гэвин не знал и не мог знать. Ему оставалось лишь покорно забраться в кузов грузовика и надеяться на лучшее.

Но его не повезли в Ханой. Колонна продолжала движение на север по направлению к армейскому лагерю.

– Я должен вернуться в Ханой, – терпеливо повторял Гэвин во время первого допроса. – Ханойские власти знают, кто я такой. Они дали мне разрешение на пребывание в Северном Вьетнаме.

– Где ваши документы? – потребовал офицер, ведущий допрос. – Где ваше разрешение?

– Я родственник полковника Дуонг Квинь Диня, офицера армии Северного Вьетнама, который погиб под бомбами, – настаивал Гэвин, пытаясь обуздать нараставший страх. – Я прибыл в Северный Вьетнам с заданием засвидетельствовать страдания вьетнамского народа и поведать о них миру.

Следователь недоверчиво посмотрел на него и позвонил в Ханой. Быстрого ответа ждать не приходилось, и Гэвина посадили в камеру.

«Не паникуй, – вновь и вновь внушал он себе, по мере того как подошел к концу первый час заключения, а за ним и второй. – Ханойские власти знают меня. Они прикажут вернуть меня в столицу. В Ханое мои неприятности закончатся».

Дверь камеры распахнулась.

– Выходите! – скомандовал офицер.

Гэвин вышел. Ни улыбок, ни извинений не последовало.

– Ханойские власти распорядились арестовать вас, – отрывисто произнес следователь. – Вас отвезут еще дальше на север и поместят с другими врагами нашей страны.

Оправдались самые дурные предчувствия, которыми Гэвин терзался с того мгновения, когда они попали под бомбы на Тропе Хо Ши Мина и ему показалось, что Динь погиб.

– Нет! – с нажимом произнес он. – Вы совершаете ошибку! Я нахожусь в Демократической Республике Вьетнам по приглашению! Я друг вашей страны!

– Вы австралиец, – безучастным голосом отозвался офицер. – У вас нет документов, нет разрешения.

– Я журналист! – заспорил Гэвин. – Я здесь для того, чтобы помогать Северному Вьетнаму!

Его протесты не привели ни к какому результату. Гэвина посадили в грузовик и повезли на север.

Его доставили в крохотный лагерь. Надежды встретить здесь американских летчиков вскоре исчезли. Все остальные заключенные были вьетнамцами. В камере Гэвина были только спальная циновка и ведро для нечистот. Гэвин старался держать себя в руках. Произошло недоразумение, и оно скоро разъяснится. Узнав о том, кто он, столичные власти немедленно отдадут приказ отпустить его на свободу.

Но такой приказ так и не поступил. Часы складывались в дни, дни – в недели. Двенадцать часов в сутки Гэвин проводил под открытым небом, работая вместе с другими заключенными на окрестных полях. В отличие от них он не испытывал на себе жестокого обращения, и это укрепляло его уверенность в том, что пленителям отлично известно, кто он такой и какое положение занимал в Ханое. Допросы прекратились. Создавалось впечатление, будто вьетнамцы знают о нем все, что хотели бы знать.

Лишенный возможности вести счет дням на бумаге, Гэвин принялся отмечать каждый прошедший день короткими штрихами на стенах камеры. Время от времени ему удавалось подслушать обрывки бесед охранников, но их разговоры почти всегда ограничивались рассуждениями о том, когда они получат очередной отпуск, и лишь изредка касались событий в мире.

Однажды Гэвин услышал, как охранники беседуют о крупной пацифистской демонстрации, прошедшей в Америке, а на следующий день откуда-то издалека до него донеслись звуки радио, передававшего антивоенную песню Джоан Баэз.

В промежутках ничего особенного не происходило. Лишь мучительная жара либо ледяной холод – в зависимости от времени года – и ежедневный изнурительный труд на полях.

В начале 1969 года Гэвин заболел малярией и потом почти год мучился приступами бредового забытья. Он не мог с уверенностью сказать, отметил ли очередной день царапиной на стене, а когда сознание прояснялось, терзался, не в силах припомнить, сколько лет крошке Гэвину.

Он уже не верил, что Габриэль все еще считает его живым. Да и с какой стати? Порой поздними ночами он гадал, поет ли она по-прежнему в «Черной кошке», и пытался вызвать в памяти ее образ, представить ее голос.

К концу года он получил первые крупицы официальных известий. Хо Ши Мин умер, и в Париже начались мирные переговоры.

Стена его камеры на всю длину и высоту была покрыта зарубками. Год следовал за годом. Охранники уже забыли о своей холодной вежливости и стали друзьями Гэвина – друзьями, которые держали его в неволе.

Когда Гэвину сообщили, что американские войска покинули Вьетнам, он не поверил. Разве это возможно? Разве могла война подойти к концу? В лагере до сих пор держали заключенных вьетнамцев. И он сам оставался в плену. Все здесь было по-прежнему, и Гэвин не мог представить, будто что-то может измениться.

Когда к нему пришел комендант лагеря и сказал, что его переводят в тюрьму ближе к Ханою, Гэвин испугался. Он не хотел расставаться со своими пожитками – с циновкой, с миской, из которой ел, с соломенной шляпой, которую ему выдали для защиты от солнца во время работы на полях.

Когда Гэвина заталкивали в кузов грузовика, который должен был разлучить его со всем, что стало родным и привычным, по его лицу текли слезы. Габи. Он должен думать о Габи. Он вспоминал о ней всякий раз, когда жизнь становилась невыносимой.

– Габи... – прерывающимся голосом произнес он, закрывая глаза исхудавшей рукой. – Ох, Габи... Габи!