Белогрудка. Рассказы для детей

Захарка

Лёд на Енисее ещё не тронулся, но перелётные птицы уже появились. В Заполярье всегда так – птицы опережают весну. Где-то в верховьях Енисея они прилетают на полую воду, потом настигают ледоход и обгоняют его.

Колхозные бригады охотников в эту пору выезжают на промысел за птицей.

Захарка в колхозе ещё не состоял, ему было всего двенадцать лет. Но он тоже засобирался на охоту: надо было помогать семье. А семья немалая – четверо ребят (себя Захарка к ребятам уже не причислял). Отца на войне убили, работница в доме одна мать. Она на рыбоприёмочном пункте работала – резальщицей.

Станок Агапитово, где жил Захарка, совсем мал, всего несколько домиков. Работы здесь никакой сыскать невозможно, одна рыболовецкая бригада в Агапитово – и всё. Самое большое начальство здесь бригадир и пекарь. А до правления колхоза и сельсовета более сотни километров. Заполярье – здесь такие расстояния между селениями не в диковинку.

Захарка ловил зимой силками белых куропаток и однажды заплутался и чуть не замёрз. Мать после этого не пускала Захарку в лес.

К весне совсем трудно стало семье. Приварка нет, только рыбы иной раз бригадир давал, а без приварка ребятам пайка хлеба не хватало: растут. Паёк же хлебный не растёт. Всё тот же, что и в войну. Но докатился и до Агапитово слух, что скоро карточки на хлеб отменят. А пока Захарка приладился к пекарю в помощники: дровишки пилит, колет, печь топит, пол моет – что заставит пекарь, то и делает Захарка. Лишь бы накормил. Поест Захарка в пекарне, значит, паёк матери и братишкам с сестрёнкой достанется.

Надо жить, до лета дотягивать. Летом в Заполярье – лафа: дичь, яйца, рыба, ягоды, грибы, орехи. Летом в Заполярье жить можно.

А между тем пекарь совсем зазнался. Ну кто он такой в нашем нынешнем понимании – пекарь? Так себе – личность, вымазанная мукой. Но в те годы пекари пользовались большим авторитетом. Агапитовский пекарь, к примеру, жил по поговорке: «Сыт, пьян и нос в табаке».

Тут требуются некоторые пояснения: дело в том, что в маленьких посёлках хлеб не только выпекался на пекарне, но и отпускался здесь же. Вот и выходило, что власть в ту пору у пекаря была полная. Захочет хлеб отпустить – отпустит, не захочет – не отпустит. Иди жалуйся на него – за сотню-то вёрст.

Ну, а Захарку пекарь вовсе заездил, и плата парнишке одна – кусок хлеба.

Но всё стерпел Захарка, дотянул до весны.

Птица пошла, собрался пекарь на охоту: гусятинки захотелось. Мать Захаркина попросила его:

– Возьмите Захарку, Ануфрий Пантелеймонович. После того случая боюсь я одного-то отпустить, а он рвётся на охоту.

– Хлопот с ним не оберёшься, – поморщился пекарь, – расхнычется.

– Да что вы! – Пекарь был единственным человеком в посёлке, которого называли на вы. – Он у меня ко всему привычный.

Мать хотела сказать, что и охотник Захарка удачливый, с семи лет ружьём владеет, а в ходьбе за ним и взрослому не угнаться, да не успела ничего разъяснить, пекарь не дослушал её.

– Ну, ладно, ладно, – кисло согласился он, – возьму. Будет обед готовить, вещи сторожить.

И вот они шагают по песчаному берегу – задастый, как баба, пекарь впереди, чуть кривоногий, коренастенький Захарка сзади. У Захарки на ногах резиновые сапоги с калошами. Калоши на резиновые сапоги, конечно, не надевают, но это когда сапоги целые. А если у них нет подмёток, тогда с калошами тоже ничего.

Пекарь в болотных сапогах-вытяжках. Рюкзак у него казённый – с застёжками, пряжками, железками. У Захарки просто мешок из-под муки, с опояской вместо лямок.

Ружьё у пекаря – бескурковка заграничная, с выгравированными зайцами на щеках. У Захарки старая «тулка» без всяких зайцев. Но «тулку» эту Захарка ни в жизнь и ни за какие заграничные ружья не отдал бы, потому как отцовская она.

Километров пятнадцать отмахали пекарь с Захаркой. Пришли на огромный песчаный мыс. Через этот мыс каждую весну переваливают караваны птиц.

Пекарь приказал Захарке отабариваться: разводить огонь, устраивать ночлег, а сам принялся делать скрад на мысу.

Захарка, ловко орудуя топором, нарубил пихтача, сделал «козырёк» и развёл под ним огонь. Потом спустился на мыс и соорудил себе скрад. Пекарь посмотрел на мальчишку с любопытством, усмехнулся и спросил:

– Ты чего?

– Как чего?

– Делаешь, спрашиваю, чего?

– Скрад делаю, не видите, что ли?

– Скра-ад? Зачем?

– Известно дело зачем – стрелять.

– П-сс-ссых, – засмеялся пекарь, будто с натугой чихнул, и тут же боднул Захарку взглядом. – Стрелок сопливый! Мешать только! Сиди уж на стане, при багаже. Две-три утки уделю потом.

– Мне вашего не надо. Я сам добуду.

– Ну, дело твоё. Только гляди. Я лютой на охоте – упреждаю…

– Ладно пужать-то, пуганый уже, – буркнул Захарка и занялся своим делом.

Ночью пекарь ворочался с боку на бок. Привык в тепле нежиться и оттого мёрз, хотя одет был толсто. А Захарка в телогрейке, под которую поддёрнута шерстяная кофта матери, в латаных ватных брюках и в сапогах с калошами спал крепко, но урывками. Через час-полтора он вскакивал – иначе застудишься. Подживив огонь, Захарка распахивал телогрейку, грел грудь, спину, потом сымал сапоги с калошами и калил портянки. Затем он засовывал руки в рукава и падал на пихтовые лапы и заставлял себя тут же заснуть, чтобы не терять ни минуты. Знал парнишка, что при стрельбе влёт нужно быть бодрым, хорошо отдохнувшим, чтобы и рука и глаз были верны.

Рано утром Захарка скинул телогрейку и побежал к воде. Он вымылся в Енисее почти до пояса. Пекарь съёжился, глядя на Захарку, и даже губы у него посинели.

– Загнё-ошься, – пообещал он парнишке.

– Ничего, ничего, – быстро натягивая на себя одежду, сказал Захарка, – зато потом жарче будет, а вас, как от огня отойдёте, цыганский пот прошибёт, помяните моё слово.

Утро пришло в Заполярье! Пески на берегах чуть курились. Снег с песков уже сошёл, и они жадно, неутолимо вбирали солнечное тепло. В кустах и по закрайкам озер снег ещё лежал, плотный, с ноздреватой корочкой наста. Днём эта корочка рассыпалась со стеклянным звоном.

Сидит Захарка в скраде, поглядывает, птицу ждёт.

Славный скрад у Захарки получился. Затащило ещё в прошлую весну на мыс кусок земли с дёрном, и весь он пиками тальника взялся, пальца не просунешь – так густ тальник. Захарка лозины тальника в середине вырубил, а вершинки крайние связал, вот и готов скрад. Главное, птицы помнят: в прошлом году осенью здесь этот островочек тальника был, и не станут облетать его.

Песчаный мыс изогнутым крылом врезался в Енисей. Темны, огромны забереги у Енисея. Две-три иные реки уместятся в одну такую заберегу. И с той и с другой стороны уже давно отпаялся лёд от берегов. А вот стоит же. Держит его север, и ещё слабо нажимает юг.

Однако вон в тихой студёной забереге частые кружки, будто от дождя. Это селёдка-зубатка – начала появляться, значит, не сегодня-завтра река тронется.

И вместе со льдом пойдёт зубатка. Будут пичкать льдины селёдку, выталкивать её на берег косяками – знай собирай в корзины. Ну что бы вот этой зубатке идти раньше или повременить день-другой и переждать ледоход? Нет, на смерть прёт, а не отступает от своих законов.

Попробуй разбери их, эти законы природы.

Сидит Захарка, думает. Холод к ногам подбирается, не больно стойки калоши против стужи.

Высоко проходят громадные табуны уток. Эти идут ещё дальше, им путь к Енисейской губе, к Диксону, к Ледовитому океану.

Но вот за мысом, над кромкой леса изломанный угол. Он растёт, ширится. То был как будто простым карандашом отчёркнут на бледном небе, а теперь уж словно углём, вон уж и пунктир образовался. Дробно рассыпался косячок по небу, распался – точки, мячики, комки. Ближе, ближе. Га-га-га-га! Га-га-га-га! Гуси.

Идут гуси. Медленно идут, устало. Огромный путь одолели они. Горы, реки, моря оставили позади. Сейчас они почти «дома» и оттого летят без строя, неторопливо. Надоела им дисциплина, измотал изнурительный перелёт – пора и подкормиться, пора передохнуть.

По всему видно, они норовят сесть на мыс. Вот уже снижаются, предупреждая друг друга, дескать, смотреть и ещё раз смотреть!

И в это время – трах-пах!

Пекарь выстрелил, не утерпел.

Колыхнулась, рассыпалась и прошла над скрадом пекаря стая – под самым его носом. Захарка на колено привстал, выделил одну птицу, ударил, и она грузно упала в песок, взбив лёгкое облачко.

Пекарь вдогонку гусям из обоих стволов саданул, но птицы были уже далеко, не достанешь дробью.

Прибежал пекарь к Захарке, глаза у него большие:

– Покажи гуся-то. – И стал вертеть птицу в руках, пальцами оглаживать. – Ха-арош, ах ха-арош! Ловко ты его. А я, понимаешь, поторопился.

– Ну, ничего, – успокоил пекаря благодушный от удачи Захарка. – Прилетят ещё… Во! Слышите?

А вдали снова: га-га-га.

Юркнули в скрады Захарка и пекарь. Но этот табун прошёл стороной. Зато тут же и один за другим низко промчались три табуна уток. Захарка выбил трёх, а пекарь пять уток. Утки – не то что гуси – теряли друзей без криков и без паники. Казалось, они просто на ходу вытряхивали из табуна над скрадом одну-две птицы и, только слегка дрогнув, спешили без оглядки дальше.

Всё шло как будто хорошо. Пекарь ликовал:

– Ка-ак я их, понимаешь, лупану – и посыпались они. Бой у ружья – сила! Да и стреляю я отменно. Это уж даве по гусям просто поазартничал…

Захарка молчит, только слегка морщится. Нехорошо это – трещать на охоте, похваляться. К охоте Захарка относится со спокойной серьёзностью – она для него не забава, а работа, дающая пищу, жизнь. Так же к охоте относился и отец Захарки, а он был знатным промысловиком.

– Ша! – закричал сердито Захарка. – Летят! – И пекарь послушно затих в своём скраде.

Шла большая, туго сбитая стая гусей-ворогуек. Шла она ровно, без суеты, роняя редкую перекличку на землю.

И на этот раз пекарь поторопился. Думал, должно быть, как бы Захарка не опередил его. Он уже убедился в том, что болтать и мазать Захарка на охоте не любит.

Плохо стрелял пекарь в табун, наудалую. Два гуся после его выстрела колыхнулись и пошли на сторону, к забереге. Вспахав лапами белые борозды на тёмной воде, гуси тоскливо закричали, провожая родную стаю.

Захарка прихватил последнего гуся. Шёл он низко, на верный выстрел. Гусь упал чуть подальше скрада, но выправился и попробовал подняться на крыло. Захарка ринулся наперерез, и в это время – хлесть! Почти у самых ног Захарки прошла дробь. Парнишка оторопел.

А пекарь выскочил из скрада и на Захарку с кулаками, махается и орёт:

– Ты чего это за чужой птицей гоняешься? Ишь, ловкий какой… Я их трёх прихватил. Два-то вон на Енисей ушли, а этот упал. А ты – ишь…

Видел Захарка – врёт пекарь. По глазам видел, по голосу слышал – врёт.

– Как тебе не стыдно! – сказал он пекарю, сразу переходя на ты. – Детишек голодишь…

Пекарь аж захлебнулся от таких слов. Он привык к почтению, привык, чтобы его на вы называли.

– Ну ты, оглодыш! – замахнулся он на Захарку. – Гляди у меня! А то я властью отца твово покойного оттаскаю за уши!

– Крохобор! – презрительно сощурился Захарка. – Властью отцовской… При отце ты не посмел бы у пацана отбирать. Властью! У меня ещё полон патронташ зарядов. Срежу, как чирка! По-огань!

Пошёл Захарка прочь, в свой скрад, коренастый, кривоногий, не по годам скроенный, не по летам рассудительный и злой. Жизнь сделала таким Захарку.

Больше не разговаривал Захарка с пекарем, и к хлебу его не притрагивался, хотя тот юлил и всё время с едой насылался.

А почему он юлил – выяснилось после.

Четырёх гусей добыл Захарка и уток штук двенадцать, можно сказать, на месяц семью едой обеспечил. А пекарь так с одним захапанным гусём да с несколькими утками домой плёлся. Идёт и всё разговор подводит к тому, чтобы разделить пополам добычу. Захарка делает вид, будто не понимает намёков пекаря. Прёт тяжёлый мешок, сопит, по́том обливается и помалкивает.

Возле посёлка пекарь без обиняков заявил:

– Слышь, ты, сосунок! Не будет того, чтобы меня весь станок срамил, чтобы я ославился из-за того, что ты меня обстрелял.

– По бутылкам да по консервным банкам мастер стрелять, теперь по птице поучись! – процедил сквозь зубы Захарка и тут же добавил: – А насчёт дележа охолони и рот не раскрывай. У меня детишки и мать.

– Ах так! – рассердился пекарь. – Значит, охолони! Значит, ты понятья того не имеешь, что кабы не я, так детишки твои и ты вместе с ними ноги бы давно протянули. Подкормил на свою шею, подкорми-ил. Н-ну, погоди!

– Спаси-итель! – скривил губы Захарка и себе под нос: – Вша!

Пришёл Захарка домой, супу наварил, ребят накормил, сам наелся и ещё матери оставил.

Мать явилась в слезах:

– Что ты там наделал? Чем пекарю-то досадил? Зверем он на меня смотрит и говорит, что с сего дня никаких льгот нам не будет.

– Плевать на такие льготы! – рассердился Захарка. – Корочки, как собакам, подбрасывает, чтобы я батрачил на него, как на кулака при давнем времени. Вот через месяц-другой карточки отменят, и оплывёт он, как червивый гриб. Льго-о-ота!..

Прошлым летом ездил я в Заполярье и побывал на осенней охоте возле станка Агапитово. Довелось мне там ночевать у рыбацкого бригадира Захара Тунегова, того самого Захара, который уберёг семью от голода и ещё в детстве сделался взрослым.

– Ну и как вы тогда? – спросил я, когда Захар рассказал мне эту историю, не столь весёлую, сколь грустную.

– Выжили. Тем же летом полегченье с хлебом стало, прибавили нам паёк, как заполярным жителям, а потом вовсе карточки отменили. Но ещё до отмены карточек посадили пекаря-то. Подмешивал он чего-то в хлеб – вот и угодил, куда надо. – Захар вынул трубку, постучал ею о камень, набил табаком и добавил: – А я вот и по сей день его, подлого, забыть не могу, так-то он мазнул сажей по моему детству, так-то он отяжелил его, и без того нелёгкое. – Захар помолчал, глубоко затянулся. – У самого вон трое сейчас растут, стараюсь, чтоб ни в чём нужды не знали. Жена иной раз говорит – балую. Может, и балую. За себя балую, за своих братьев и сестрёнку.

После этого Захар долго молчал. Сидел он на опрокинутой лодке и молчал. Над Енисеем торопко проносились стаи уток, куликов. Кружились и вскрикивали чайки. Начинался осенний перелёт. Птицы отлетали на юг, в тёплые края, замыкая свой ежегодный великий путь.