Белый жеребец

СЕВЕРНОЕ СИЯНИЕ

Она сидела неподвижно, словно во сне, отдаваясь согревающим лучам майского солнца, а вокруг все было пронизано ослепительным сиянием бездонного голубого неба и белого с сероватым отливом льда. Лед на поверхности обветрился, местами в нем появились трещины, в которых мутно синело спокойное море. И это голубое мерцание переполняло Галю чувством гармонии жизни.

Год, прожитый здесь, она никогда не забудет. Маленькая полярная станция: два бревенчатых сруба на берегу пустынного острова, защищенные скалами от ветров и метелей, высокая мачта, от которой во все стороны тянутся к земле туго натянутые тросы. Долгие месяцы остров был совсем белый, покрытый льдом. Лишь на короткое время — с наступлением полярного лета — он зазеленел порослью вереска, брусничника и лишайника, в которой то тут, то там выделялись карликовые березы. И столь же внезапно лето кончилось, и остров вдруг расцветился бледно-желтыми и красноватыми пятнами засыхающей, скупой растительности. Началась слякоть, и за ночь всю пестроту красок смыло, а потом опять выпал снег.

Круглый год в любую погоду работники станции каждые три часа, днем и ночью, поднимались по деревянным лесенкам к приборам, установленным в защищенном от ветра месте и наверху, на скале; спускались по тропке, протоптанной ими, на берег моря. Они снимали показания приборов, измеряли скорость и направление ветра, температуру и влажность воздуха, температуру морской воды, брали образцы льда с приплывающих льдин, которые течением приносило к острову и в середине лета. Зимой, когда море замерзало, делали замеры толщины и прочности ледяного покрова и полученные данные по радио передавали в обсерваторию, находившуюся далеко на материке.

Ей предстояло пробыть на станции еще шесть недель. Не пожалеет ли она когда-нибудь потом о днях, Прожитых здесь, на пустынном острове, вдали от людей?

Когда Галя прилетела сюда, она устроилась в доме, где жили полярники, почти с удобствами — если, конечно, можно говорить об удобствах, когда у тебя есть всего-навсего постель, теплое одеяло, сшитое из шкур, и тумбочка для вещей, книг и журналов. Но она привыкла к жизни в тайге — здесь она родилась и выросла, — а поэтому, хотя и любила всякие мелочи, которые неотделимы от мира женщин (а иногда и заполняют его целиком) — все эти баночки с кремами, флаконы, полные ароматов, — она даже не думала о них, по крайней мере здесь. Она не мечтала о витринах, убранных тканями пестрых, веселых расцветок, или о блеске драгоценностей, бижутерии. Эту станцию Галя выбрала потому, что здесь она могла, выполняя свою работу, спокойно и сосредоточенно заниматься, готовиться к экзаменам, а еще потому, что она умела быть одна.

Когда Галя появилась на станции, она не знала никого из ее обитателей. Здесь была одна супружеская пара — начальник станции и его жена, радистка, — и кроме нее три научных сотрудника. К ним прибавилась она, Галя, вторая радистка и будущий ихтиолог. У каждого были свои обязанности. Во время дежурства они совершали обход приборов, составляли таблицы, иногда отвечали на запросы обсерватории. После дежурства читали, ловили рыбу или бродили по окрестностям, взяв ружье, — на острове водились полярные зайцы, белые куропатки и песцы, летом здесь гнездились утки, гуси и масса морских птиц. Вечерами, а в плохую погоду и днем, обитатели станции все вместе пили чай, играли в шахматы или в карты, слушали радио. Почти ежедневно они крутили какой-нибудь фильм из тех, что были на станции, снова и снова, до бесконечности, пока вертолет вместе с продовольствием и почтой не доставит новые. В полярную ночь, когда царила вечная тьма, а термометр неизменно показывал от сорока до пятидесяти градусов ниже нуля, те, кто дежурил, выходили на этот арктический мороз в полушубках, с фонариком и блокнотом, спрятанным в теплых меховых рукавицах, и спешили вернуться как можно скорее. А потом снова садились на свое место у стола, поближе к раскаленной, гудящей печке, или растягивались на постели.

В такую пору казалось, что время остановилось.

Гости на острове появлялись крайне редко, раз в несколько недель. Это были рыбаки и охотники на тюленей. Как только замерзло море, дважды приезжали на собаках эвенки, охотники на песцов. Они проделали путь более чем в триста километров от соседнего острова Николаева. Все, кто по какому-либо поводу прибывал, обязательно заходили на станцию и задерживались там. Их угощали; побеседовав, они смотрели один или два фильма. После отъезда гостей остров казался еще более пустынным и заброшенным.

Когда наступила настоящая зима и море замерзло уже основательно, с острова Николаева прилетел вертолет и доставил на ледяное поле, вдали от берега, заранее приготовленный деревянный сруб. Там, на равнине застывшего моря, расставили приборы, а из полярников, живущих на станции, в сруб переселилось трое. Со станцией они были связаны по радио, и время от времени к ним приезжал на собачьей упряжке начальник.

Теперь здесь работала и Галя.

Трое на самом краю света, отрезанные от людей, в условиях самого сурового климата. Бесконечная полярная ночь и бесконечно тянущееся время.

И заполняющие это время нескончаемые разговоры о жизни там, «внизу», на материке, о последнем отпуске, о погоде, которая значила для них так много. Они спорили о нересте лосося, о том, чем кормятся зубатки, о брачном периоде у моржей. Вспоминали самые милые сердцу места. Галя уже до подробностей знала родной дом Толи Казанцева — он стоит на берегу реки под двумя березами; в огороде, окруженном старым плетнем, грядки огурцов, картошка, укроп и мак. Знала она и улицу из шахтерских домиков в Кривом Роге, где родился Федор: эта улица живо стояла у нее перед глазами. В войну все дома во время бомбежки были разрушены или сгорели до основания. Хотя она никогда не видела научно-исследовательского судна «Прибой», на котором работал Федор до приезда сюда, на станцию, ей казалось, что она прошла по всем его лабораториям и пережила все те приключения, которые происходили с членами экспедиции, проводившей океанографические исследования в Беринговом море, среди огромных айсбергов. О жене Федора, Зое, работавшей библиотекарем, и его трех детях (семья Федора жила в новом благоустроенном доме в Анадыре, на Камчатке) она говорила так, словно давно и близко знала их. Знала она и Толину жену Таню, которая ушла от мужа — это было перед приездом Гали. Таня выросла в Иркутске, приехала на станцию прямо из новосибирского Академгородка, и жизнь полярников показалась ей слишком суровой. О Тане, однако — по какому-то негласному уговору, — говорили мало.

Они знали уже друг о друге все: то, что каждый рассказал о себе, и то, что проявляется в людях в те моменты, когда они не следят за собой, — жест, вздох, внезапная пауза, невольно вырвавшееся слово или фраза нередко скажут о человеке больше, чем долгие рассуждения. На протяжении долгих месяцев они вместе работали, отдыхали, жили в одной комнате, спали в каких-то двух шагах друг от друга.

Но было ли это и в самом деле все? Все, что происходит в другом существе, рядом с которым находишься почти безотлучно? Что это за человек, что в нем таится, чем он живет, какие мечты и желания рождаются в нем, как они меняются и созревают? Ведь сколько изменений произошло и в самой Гале, сколько она пережила за этот неполный год жизни…

Лучи солнца ласкали ее лицо. Она удобно расположилась на санях, стоящих с подветренной стороны дома, и чувствовала, как тепло проникает в ее тело. Она сняла полушубок из нерпы и с непокрытой головой снова с наслаждением оглядела мерцающую голубоватым блеском ледяную поверхность, ровную как стол. На ней лишь местами вздыбились островки торосов, да кое-где лед бороздили длинные трещины; то тут, то там сверкали озерки стаявшего снега. Прозрачный воздух почти непрестанно дрожал от шума крыльев перелетных птиц. Стаи гаг, гагар, уток и гусей возвращались на острова, со всех сторон слышались резкие птичьи голоса.

Вот и тогда, несколько месяцев назад, небо тоже заполнили птичьи крылья. Тогда — в то время она еще жила на острове — стан улетали.

Она стояла в тот день на берегу, склонившись над рыбой, попавшей в сеть — там была зубатка, треска, камбала, — и измеряла размер чешуи, записывала ее окраску, как вдруг гул и шум крыльев, сливающийся с плеском волн, прорезал новый звук — постоянно усиливающийся рокот мотора. Приближался вертолет, который вез продукты и почту, — в хорошую погоду он прилетал раз в полтора месяца. Она на миг замерла, а потом побежала по тропинке к дому.

Там, где тропка кончалась, у последних кустов между валунами, Галя остановилась. Может быть, ей не хотелось встретить Гришу вот так, запыхавшись, а может, она отдаляла встречу, чтобы улеглось волнение, ждала, когда отзвучат громкие приветствия: когда прилетал вертолет, все полярники тотчас бросали работу и сбегались к нему.

Она стояла и украдкой наблюдала за всем происходящим у вертолета.

Как обычно, все принялись выгружать мешки, ящики и свертки, оживленно переговариваясь. Но Гриша поминутно оглядывался по сторонам.

Как случилось, что она так быстро сблизилась с ним? Почему ее охватывало такое сильное волнение в его присутствии и всегда, когда она вспоминала его потом в этой пустыне? Впервые Галя увидела его на аэродроме острова Николаева, когда он собирался сесть в вертолет, который должен был доставить на станцию обычный груз, а заодно прихватить ее. Погода, однако, внезапно испортилась, и вертолет не полетел. Они прождали три дня, прежде чем рассеялся туман, укутавший острова и море.

Она бродила по опустевшему причалу, по берегу, пахнущему рыбой и дегтем. Среди бочек, бревен и ржавеющих труб дрались собаки из-за внутренностей тюленя. Под стеной тумана, насыщенного сырым, гнилым запахом, чернела в заливе полоска воды, которую оставил за собой ледокол, расчистивший путь до самого причала. Здесь уже свободно дышало солью море. На берегу вокруг пилонов, в самом устье пролива, неподвижно лежало несколько пузатых моторных лодок. Это безрадостное зрелище навеяло на Галю грусть.

Ночевала она у заведующей почтой, веселой и гостеприимной девушки, которая ужасно обрадовалась новому человеку. На второй вечер они зашли в буфет поужинать. Там были рыбаки, строители, мотористы в засаленных телогрейках и резиновых сапогах. Мужчины громко разговаривали грубыми голосами, пили и разглядывали обеих девушек, и вот тогда к ним подошел Гриша и пригласил Галю с подругой к столику в углу, за которым сидели три летчика. Они вместе ели семгу и разговорились за бутылкой шампанского. Потом Гриша проводил их домой. Потеплело, туман стал еще плотнее, еще пронзительнее пахло сырой гнилью. Свет маяка, который высился неподалеку на крутой скале, еле пробивался сквозь густую сырую тьму, и Гале казалось, что маяк светит совершенно бессмысленно, впустую. Он сжимал ее руку, и Гале вдруг стало очень жарко. Тогда это и началось…

Чем он привлек ее, что разбудил в ней этот стройный, светловолосый кудрявый летчик с быстрыми веселыми глазами, широкой грудью и сильными руками? Все его движения дышали естественностью и отвагой, а взгляд, да и весь он, излучал живую, радостную силу.

Он стал ухаживать за ней.

За Галей уже ухаживало немало юношей и мужчин. До сих пор, однако, никогда еще она не испытывала в чьем-либо присутствии такого сильного — до боли, до дрожи приятного — волнения. Она уже познала любовь, в ее жизнь вошли двое мужчин, но они не оставили глубокого следа в ее душе. Первого она любила еще в школьные годы и порвала с ним сама, поняв, что ошиблась. Во второй раз все кончилось само собой, когда ее друг, ассистент-биолог, уехал на два года в Москву и даль разделила их прежде, чем окрепли узы, которые их связывали. Несколько писем — и все прекратилось. Их дружбу заслонили новые знакомства, новые люди, новая среда и новая работа. Теперь ей было двадцать два года, она уже три месяца жила на полярной станции и с самого первого дня с радостным волнением ожидала коротких и редких встреч с Гришей. Наверно, Галя почувствовала в нем некоторые черты характера, которыми в своих мечтах она, совсем еще девочка, наделила некогда образ того, кого полюбит беззаветно на всю жизнь.

Она стояла у куста, с которого ветер сорвал листву, и ждала, когда успокоится дыхание и сердце перестанет стучать так оглушительно. Но дыхание не успокаивалось, а сердце билось все сильнее…

В тот день после обеда все отправились на охоту, лишь Галя осталась у рации — было ее дежурство. Огорченная, разочарованная, сидела она у столика с книгой, которую даже не раскрыла. И вдруг увидела через окно Гришу, он возвращался. И вот уже над ней склонилось его загорелое веселое лицо, и она увидела, какие у него сияющие и ясные глаза. Его руки касались ее, сжимали ее плечи, легко и с какой-то удивительной силой лишив способности двигаться. Ее залила горячая волна, охватил легкий, радостный трепет, и пришло упоительное опьянение, ощущение абсолютно интимной близости, которому было так естественно отдаться целиком. Внезапное погружение в глубину, бесконечное, освобождающее падение, а затем легкое пробуждение, возвращение к действительности — и упоительная сладостная истома во всем теле.

Ни тогда, ни после всего, что произошло позднее, не пожалела Галя о случившемся. Она воспринимала свое тело как неотделимую часть всей своей личности, и если любила, все для нее было просто и самоочевидно, неизбежно и необходимо, как хлеб насущный. И все же с Гришей она испытала нечто новое: ей казалось, что она стала богаче, счастливее. Может, в ней проснулась женщина?

И в последующие недели, когда она — и днем и ночью — жила ожиданием встречи с ним, то в разгар работы или своих занятий иногда ловила себя на неведомом ей прежде чувстве радости, которое доставляло ей ее молодое тело, ее внешность. Она с улыбкой вспоминала слова, сказанные им в первый прилет на станцию, когда он уже знал, к какой профессии она готовится:

— Ах ты, рыбачка! У тебя глаза как невод — поймала, и никуда уж не уйти.

И она принималась рассматривать свои глаза в зеркальце, которое стояло на полочке. Они были прозрачно-карие, цвета лесного меда, а высокие дуги бровей были угольно-черными, так же как длинные и тонкие, пожалуй, даже слишком шелковистые и гладкие волосы, разделенные на прямой пробор. Ее лицо с чуть выступающими скулами и большими, слегка раскосыми сияющими глазами дышало, как ей часто доводилось слышать, чистым, теплым очарованием. Невысокая фигура была стройной, крепкой и гибкой. Она знала, что нравится мужчинам, обычно они обращали внимание на ее лицо и грудь. Часто слышала она из их уст комплименты, но, случалось, и довольно грубые шутки…

Ну, а потом — лучше было о Грише и не вспоминать, лучше было снова подняться и, одевшись, выйти на мороз. Все кончилось так внезапно и так неожиданно. Из вертолета вышел другой пилот, и она узнала, что Гриша улетел на материк, в бухту Тикси, где у него живет семья и недавно родился второй ребенок.

Она не могла понять, не могла поверить; выслушала это известие, опустив глаза, — так задергивают занавеску на окне, чтобы не было видно, что делается внутри. Она ощущала на себе любопытные взгляды. И вместе с разочарованием — не от унижения, нет, — Галя почувствовала стыд. И за себя, и за него. И словно она на глазах у всех стояла обнаженная, на ледяном ветру — так вдруг ей стало холодно, этот холод пронизывал ее насквозь. Исчезнуть с глаз людских, быть одной, чем-нибудь закрыться! Она старалась не поддаться горечи разочарования, пережить жестокий удар, однако прошло немало времени, прежде чем боль утихла. Пустынное ледяное безмолвие действовало на нее удручающе, вызывая чувство крайнего одиночества. Но она нашла в себе достаточно сил, чтобы не поддаться этому чувству, с головой уйдя в работу и свои занятия, хотя сначала они шли не слишком-то успешно: трудно было заставить себя сосредоточиться. Потом представилась возможность уехать со станции и жить на льдине, там, где ей ничто не напоминало о Грише, и это помогло больше всего.

Пожалуй, с того момента, когда ее постигло это жестокое разочарование, Галя поняла, что наступила зрелость. В глубине души она еще больше мечтала о верном, глубоком союзе, приносящем радость, о подлинной дружбе с настоящим, сильным человеком. О любви, согревающей и естественной, как солнце; о большой дружбе, полной истинного жара сердец. Пережитая боль, разочарование — все это как бы растворилось в ней, в ее крови.

Когда, собственно, она впервые поняла, что пришла пора зрелости? Она не знала. Она лишь помнила, как наступила та ночь, когда полыхало полярное сияние.

В ту арктическую ночь, морозную и снежную, она вышла из дома. Обошла по протоптанной тропинке измерительные приборы и уже возвращалась, как вдруг на темном горизонте между звезд вспыхнула дуга яркого белого сияния. Свет словно выплеснулся из гигантского прожектора, который непрестанно двигался. С невероятной быстротой летели, обрушиваясь, яркие полосы, и реяли разноцветные полотнища между затихшим, будто омертвевшим, морем и небосводом.

Закутавшись в полушубок, захваченная зрелищем, она недвижимо стояла на снегу, который расцвечивался лившимся с неба сиянием. Пока она смотрела на прозрачную зелень, на миг залившую все небо, с севера искрящейся, рассыпающейся волной примчалась карминно-красная полоса, по которой пробежала бледно-желтая и золотая рябь. Небо волновалось, внезапно взвихрилось полосами и спиралями. Галя замерла, ей казалось, что многоцветный поток света, сияющие пучки лучей глубоко проникают в нее, переполняя все ее существо.

Все вокруг неузнаваемо изменилось: долгие часы непроглядной полярной тьмы, когда лишь около полудня ненадолго освещалась слабым светом матово-мрачная поверхность льда, словно кончились, вся льдина засветилась. Пламя на небе наполнилось живой, сверкающей силой. И по мере того, как исчезала тьма, с плеч Гали будто спадала тяжесть. Волнующая быстрота, сверкающее движение и взрывы красок в абсолютной тишине, в этой мертвой тишине, которая царила тут долгие недели, захватили все ее существо. И Галя стаяла на трескучем морозе как зачарованная, не в силах сдвинуться с места.

Перед ней раскрывалось бесконечное пространство, мир движения и красок. И чистоты. На какой-то миг в ней словно сосредоточился весь огромный, безграничный космос. Она казалась себе необыкновенно легкой, невесомой, беззвучно уносимой этим ничем не ограниченным движением.

Что в ней происходило? Какая связь была между светом, загоравшимся на небе, и ее существом?

Возможно, в ней проснулась, вызвав это удивительное волнение, память крови — ведь ее мать была дочерью охотника-якута (правда, Галя ее не помнила, потому что мать умерла вскоре после родов). Память крови ее предков-кочевников, которые в темную полярную ночь потрясенно наблюдали стремительную ослепляющую игру света северного сияния. Какой ужас должны были вызывать в них эти световые взрывы на фоне величественной морозной тишины! Что могли прочитать ее предки в тихом, беззвучном, искрящемся движении неба и изломах пламени? Предостережения богов об опасности, грозящей им?

Величественность зрелища не придавливала Галю к земле, а, напротив, возвышала. Она знала, что это за атмосферное явление, и могла бы привести точное определение этого небесного свечения, игры стремительно несущихся солнечных частиц, которые скапливаются и сталкиваются в земной атмосфере: «aurora borealis».

И все же она не могла оторвать глаз от сполохов полярного сияния, и волшебная игра холодного света пробуждала в ней особое, живое тепло. Эта красота переполняла ее мечтой о силе, движении и безграничном пространстве, мечтой о свете.

Она стояла недвижимо, пока свет не ослабел. Сполохи стали редеть, исчезали, становясь невидимыми, и походили на еле заметные прозрачные облачка в темной глубине. Уже казалось, что все кончено, небо и все вокруг на мгновение поглотила тьма.

Галя уже двинулась было к дому, как вдруг небо снова ослепило ее. В этот раз оно пылало, хлестало огнем взрывов и мелькающими разноцветными струями, которые, подобно водопаду, обрушивались из высокого золотого котла.

Затаив дыхание, она следила за небом, как вдруг — почти с испугом — заметила, что она тут не одна, что неподалеку стоит Толя и молча наблюдает за ней. Она и не заметила, как он подошел, не слышала ни скрипа открываемой двери, ни его шагов по хрусткому снегу.

Как долго он тут стоит?

Толя Казанцев, тридцати с небольшим лет, коренастый, с обветренным загорелым лицом, выделялся среди работников станции физической силой, усердием и трудолюбием. Порой, возможно поддавшись тоске, вызванной уходом жены и тем, что он остался на станции один, он выпивал. Он был немногословен и часами бродил с ружьем по окрестностям.

Ей не помешало его присутствие — лишь неприятно было сознание того, что он украдкой наблюдал за ней в момент, когда ее целиком захватило это удивительное и не испытанное ею до тех пор чувство; у нее было такое ощущение, что ее застали врасплох.

Толя пристально разглядывал ее, глаза у него блестели.

— Небо всегда в движении, — сказал он. — Здесь сияние совсем иное, не такое, как там, внизу, — указал он в направлении материка. — Даже если сияние повторяется дважды на протяжении одной ночи, оно каждый раз новое. Ей-богу, оно постоянно меняется. — Он помолчал. — А почему же любовь… — произнес он вдруг, и голос у него сорвался.

Это смутило Галю.

Что он имел в виду, почему в эту минуту вдруг вспомнил о любви?

Он стоял, продолжая глядеть ей в лицо, и был уже совсем другой — в глазах загорелся странный блеск, и в то же время в них было напряженное внимание.

Может, он намекал на Гришу? Может, подумал, что она стояла здесь под сияющим небом, тоскуя и мечтая о Грише? Или он…

Толя шагнул к ней, она уловила это движение еще прежде, чем он его сделал. И сразу опомнилась, взяв себя в руки.

Галя засмеялась, лицо у нее совсем застыло.

— А я ужасно замерзла, — сказала она.

У нее и впрямь стучали зубы, лишь теперь она почувствовала, как продрогла. Мороз пробрал ее насквозь, ноги в оленьих унтах закоченели. Веки отяжелели, ресницы стали мохнатыми от инея.

— Галя!

— Пойдем выпьем чаю, — сказала она быстро. — Надо обогреться.

Снег у них под ногами скрипел звонко, оглушительно.

Почему же она не слышала, как подошел Толя?

На смену этому пришло другое воспоминание.

Был полдень, всюду господствовала тусклая белизна, ледовая равнина дышала покоем и неподвижностью. Галя была в доме одна, Федор и Толя пошли на охоту, чтобы застрелить или поймать сетью тюленя. Она читала книжку, когда внезапно заработала рация. Со станции на острове предупреждали о приближении бурана.

Она выбежала из дома и огляделась по сторонам. Небо было чистым; она смотрела на пустынные, грозно мерцающие ледяные просторы. Местами лед вздувался мерзлыми гранями торосов и ледяной крошки, образующими высокие барьеры. У продушин между льдинами и у снежных заносов чаще всего и держались тюлени.

Федора и Толи не было видно.

Она решила предупредить их о приближающейся опасности выстрелом и вошла в дом, где обычно висело одно из двух ружей. Но на сей раз Федор и Толя ушли вдвоем и Галя осталась без оружия. Поэтому она оделась и поспешно вышла.

Буран обрушился внезапно. Порыв ветра вздымал хлопья смерзшегося снега и гнал их по льду густой стеной. Небо затянуло тучами, свет померк, поглощенный серо-белой тьмой. Вой вихря смешался со свистящим треском ледяных обломков.

Галя попыталась кричать, но ветер уносил голос. Ледяное крошево, как осколки стекла, кололо лицо, слепило. Лицо у нее горело, и она чувствовала, что щеки совсем застывают. Да и тело начинало коченеть. Она остановилась. Теперь было уже поздно искать охотников, надо было возвращаться. Но вокруг царила тьма, плотная, непроницаемая серо-белая тьма. Ее следы замело, все было в движении. Она стояла на месте и в то же время как бы пробивалась сквозь туннель. Она чувствовала себя слепой, ощущала полную беспомощность. Она не знала, где находится. До дома каких-нибудь во-семьсот-девятьсот метров. Но в каком направлении идти?

Пурга примчалась с севера, ветер бил ей в правый бок, в правую щеку. Значит, она должна повернуть назад и подставить ветру левую щеку. Выходит, она знает, куда ей надо возвращаться. Идти боком против ветра, который теперь дул так сильно, что Галя едва передвигала ноги. Глаза она прикрывала поднятой рукой. «Идти, идти», — шептала она.

Она невольно стала вспоминать, как поступали мужчины там, где она выросла, если их на охоте застигала пурга. Ах, тайга! В тайге лучше, есть где укрыться, можно в подветренном месте развести костер. Но здесь, в этой голой, бесконечной ледяной пустыне, нет ни одного ориентира, нет никакого спасения. Она знает только направление, и ей нельзя, ни в коем случае нельзя сбиться. В такую пургу можно пройти в десяти, в пяти метрах от сруба и не заметить его или углубиться в эту бездонную, безграничную пустоту и блуждать, пока не выбьешься из сил, не замерзнешь. Но нет, только не это. У нее ведь твердая воля и достаточно сил, достаточно выносливости. Ведь она выросла в тайге. Идти! Идти! Она сознавала, что не имеет права сдаться.

И все же ее охватил страх, сердце стеснилось, от волнения сжало виски, вся она дрожала от незнакомого ощущения слабости.

Она пробилась сквозь плотную, ослепляющую пелену морозного ветра и снега к месту, которое в первый момент приняла за подход к дому. Провалившись в сугроб, она с трудом выбралась из него. Что иное могло задержать снег, гонимый вихрем на этой ледяной открытой поверхности, кроме их дома? Галя почувствовала, что стена укрыла ее от ветра. Она дошла до дома! Сердце забилось от радости, она шатаясь сделала еще три шага и коснулась стены.

Это была стена тороса.

Галю охватило отчаяние. Где она находится, как выйдет отсюда? В маленьких полыньях между торосами — тюлени. В любую минуту, сделав один только шаг, она может провалиться в продушину. При этой мысли ее бросило в жар.

Она прислонилась к ледяной стене и стояла недвижимо, боясь пошевельнуться. Галя закрыла глаза — ей необходимо взять себя в руки, она не смеет поддаваться панике. Она разговаривала сама с собой, трясясь от холода — у нее возникло такое чувство, будто шея и ноги у нее голые. Галя еще крепче сжала веки, стараясь вспомнить, с какой стороны она сюда пришла.

Постепенно она успокаивалась. Нет, она не могла, полностью потерять ориентацию. Если ветер не изменил направление, то она идет правильно. Где же она теперь?

Скорее всего, она прошла мимо дома, не заметив его, и добрела до барьера торосов с другой стороны. Значит, она метрах в двухстах за домом. Теперь надо сначала дойти до самого края торосов — она хорошо знала их расположение в этом месте, — а потом повернуть обратно, взяв немного в сторону. И все время следить за ветром, чтобы он дул с одной стороны.

Укрывшись за стеной тороса, она отдохнула еще несколько минут, самообладание вернулось к ней.

Потом она снова пустилась в путь. У нее уже совсем не было сил, и все же она шла.

Эту способность преодолевать любые трудности и волю, поддерживаемую сознанием собственной силы и мужества, она, «капитанская дочка», унаследовала, вероятно, от отца, которого хорошо помнила: он умер от старых фронтовых ран, когда ей было тринадцать лет. От отца, которого она любила и уважала все больше и больше и который остался для нее живым, живее многих людей, среди которых она потом жила. Сын железнодорожника с транссибирской железной дороги, он обладал врожденной смелостью и отвагой, сильной волей, был независимым и гордым. Он воевал под Сталинградом. «Против нас выставлена дивизия СС», — предупредил их командир перед атакой. «Мы тоже СС. Сыновья Сибири», — заявил тогда Галин отец, которому исполнилось семнадцать. Этого она никогда не слышала от отца, а узнала впервые от его друзей, но слова эти звучали в ее памяти так, как их произнес бы отец, — тихо, без пафоса.

Она не думала об отце, но, пожалуй, поступала так, как поступил бы сейчас он. Она собрала всю свою волю, взяла себя в руки, преодолела страх, унижающий и постыдный, который связывал мысли, сковывал движения.

Она снова вступила в борьбу с полярным вихрем и летящими сплошной стеной колючими льдинками, в борьбу с пургой, от которой перехватывало дыхание. И вдруг в оглушительном свисте бури она расслышала звук, похожий на далекий выстрел. Звук был слабый, но остро отозвался в ее сознании.

Она остановилась и быстро развязала меховую шапку, завязанную под подбородком. И, освободив ухо, прикрывая его ладонью от ледяного вихря, взволнованно прислушалась.

Выстрел из ружья повторился, потом еще и еще.

Сомнений не было. Она повернулась в ту сторону, откуда долетали звуки выстрелов, и крикнула. Какой у нее был слабый, ужасно слабый голос! А выстрелы слышались издалека. Галя снова тронулась в путь, с трудом преодолевая усталость, и, сделав несколько шагов, коснулась стены. В первую минуту она испугалась — стена была ледяная и слишком уж напоминала торчащую грань тороса, — но в тот же миг Галя заметила навес, вернее, нащупала его край. Она стояла у стены сарая, в котором работал генератор. Дом был не далее чем в двадцати метрах, но его скрывала плотная белая стена снега. Снова раздались приглушенные выстрелы.

Еще с минуту она отдыхала, укрывшись от ветра. Она была в полном изнеможении, от холода у нее стучали зубы. Наконец Галя, шатаясь, тронулась с места и крикнула. В тот же момент ее схватили чьи-то руки — перед ней возникла полоска света.

Она стояла в тепле, в тиши, и на нее падал резкий свет лампочки — жалкий мерцающий свет от их генератора в этот момент казался удивительно ярким, даже ослепительным. Иней на ее бровях и ресницах стал таять, и комната, обычно казавшаяся матово-серой, сверкала, искрилась. Галя ощутила приятное тепло. Раскаленная печка и кипящий чайник — жаркое, согревающее дыхание жизни.

Когда она чуть позже лежала в постели, совсем закоченевшая, в полном изнеможении, подтянув одеяло к своему подбородку, ее переполняло ощущение счастья. Она была довольна собой, и мир вокруг нее был чудесен. Снаружи, за стенами дома, завывала пурга, но в печке весело трещали поленья, и гудение огня долетало к ней вместе с ароматом поджариваемого сала. Она с упоением отдавалась ощущению сладостной расслабленности, погружаясь в приятную дремоту, словно в теплые волны, наслаждаясь теплом, которое разливалось в груди, чувствовала, как оживает, опять становясь эластичной, кожа.

Буран длился еще два дня. А потом вдруг опять воцарились спокойствие и тишина, такая глубокая, что, казалось, она даже оглушает. У Гали еще не прошло охватившее ее ощущение счастья: теперь ведь можно было и выйти из дома, все утихло, просто благодать.

Как только стихла пурга, они все трое принялись за работу, с самого утра. Одни приборы засыпало снегом, другие надо было заново укрепить. После обеда — они поели вареного тюленьего мяса — дежурил Толя. Федор взял ружье и отправился походить по окрестностям, а Галя прилегла отдохнуть. С минуту она читала, но потом ее сморила дрема, она отложила книжку, прикрыла глаза и уснула.

Ее разбудил чей-то пристальный взгляд, а может, она услышала шепот и дыхание. Кто-то произнес ее имя:

— Галя!

Она узнала голос Толи.

Видимо, она спит и Толя зовет ее к рации. Она лениво, с удовольствием потянулась и улыбнулась, все еще не открывая глаз.

— Галя!

Что-то в его голосе напугало ее, и она проснулась окончательно.

Над ней склонился Толя. Она ощутила на своем лице его дыхание.

Галя замерла. Слегка приподняв голову, с волосами, разметавшимися по подушке, опершись на локти, она, будто окаменев, смотрела на Толю.

Он также замер, низко склонившись над ней. Широко раскрытые глаза горели, в них читалась отчаянная решимость. Он прерывисто дышал, вены на висках набухли. Прежде она никогда не замечала их. Странно, она словно впервые видела его, будто это был не Толя, а кто-то чужой, незнакомый ей. Она читала в этих глазах, на этом лице, как в открытой книге.

От испуга у нее застучало в висках, и вся она была как в огне. В напряженной тишине, нарушаемой лишь их взволнованным дыханием, она вдруг осознала, что в доме их только двое.

Оцепенение, страх — но только на один миг. Она собирала силы, чтобы оттолкнуть от себя это молодое, здоровое и жадное мужское тело.

Толя склонился еще ниже. Его дыхание стало теперь учащенней, он сжал ее плечи.

— Галя!

Она и сегодня, кажется, слышит этот шепот, этот хриплый, приглушенный голос. И сейчас еще чувствует, как у нее стучала кровь в висках.

Медленно, инстинктивным движением она подтянула колени почти к самой груди.

— Что ты делаешь, Толя, — произнесла она. — Пусти!

Чтобы взять себя в руки, она до боли закусила губу. Его тело уже почти касалось ее, руки еще сильнее сжимали ее плечи. Толины ладони, казалось, срослись с ее плечами.

— Пусти, Толя, — повторила она голосом, в котором не было ни страха, ни злобы, а лишь отчужденность, внезапное холодное отвращение.

— Галя!

Его зрачки, темные, словно деготь, обжигали ее.

И тут она неожиданно, выпрямив ноги, с силой ударила его в грудь. Толя пошатнулся, потеряв равновесие, а она быстро села и оперлась о стену.

— Ступай… иди проветрись, — сказала она с гневом.

— Почему, почему ты такая, Галя? — спросил он изменившимся голосом, такого голоса у него никогда прежде не было.

— Ступай, ступай! — снова прошептала она.

— Ладно уж, — пробормотал он. — Сколько церемоний. С чего бы это?

Глаза у него все еще горели, но выражение лица стало злым, отталкивающим.

Лишь сейчас Галю захлестнуло чувство унижения, она казалась себе обесчещенной: эти слова задели ее гораздо сильнее, чем сама попытка овладеть ею. Ранили намного глубже, чем измена того, кем ее попрекнул Толя. Галя смотрела на него оцепенев, потрясенная оскорблением. Ей вспомнилась ночь, когда она с изумлением и восторгом наблюдала пылающее, искрящееся небо, вспомнились Толины слова, так удивившие ее тогда. Значит, это-то, по его представлениям, и есть сияние любви? Сияние — в течение одной ночи?

Он вдруг показался ей жалким, даже убогим, и — нечистым. Эх, Толя…

Он стоял, опустив плечи. На лице оскорбленная ухмылка.

— Скажите, — бормотал он. — С чего это вдруг столько церемоний?

Лишь через минуту он отошел от нее, снял с вешалки у двери полушубок и надел ушанку. И медленно, невероятно медленно, даже не оглянувшись, вышел.

Галя села на кровати. Что он о ней думает? Ее привела в ужас мысль, что она когда-нибудь могла бы вот так отдаться мужчине. Все в ней восставало против этого. Она ощущала страшную тяжесть и полную опустошенность, во рту все горело горечью отвращения и обиды. Нет, не так. Ни в коем случае не так.

Ей все еще представлялось, как над ней склоняется Толя с горящими глазами. Но она, Галя, мечтает о том, чтобы глаза горели другим огнем, она мечтает о настоящем мужчине, который отдаст ей весь жар своего сердца, согреет, и счастье заполнит ее всю, до кончиков пальцев. Толины глаза… И как он сжимал ее плечи — она еще и сейчас ощущала его руки.

Эх, Толя! И что он о ней думает, за кого принимает?

Галя погрузилась в раздумья, пытаясь припомнить, не подала ли она ему когда-либо повода, не мог ли он неверно истолковать какой-либо ее шаг.

Однажды, когда еще и месяца не прошло со времени ее приезда на станцию, в одну светлую, очень светлую ночь Толя позвал ее из дома. Высоко в небе, в прозрачно-чистом арктическом воздухе, плыл над ними космический корабль. Яркий большой глаз, подобный звезде, наблюдал вселенную — и их старый мир, землю. Они не отрывали глаз от корабля, пока он не исчез, растворившись в небесной дали. И тут же на горизонте возник новый движущийся огонек, еще ярче, чем тот, который только что исчез; он проплывал в космосе с другой стороны, с юго-запада. Один из спутников, сверкая, двигался по низкой орбите. Каждые сорок-пятьдесят минут на горизонте появлялся новый огонек. Никогда прежде Галя не задумывалась над тем, что так много искусственных небесных тел летает вокруг нашей планеты. Ее взволновала мысль о том, что из бесконечного космического холода на нее устремлены глаза приборов, которые измеряют и подсчитывают — точно так же, как люди тут, внизу, на земле, только с гораздо большей точностью и совершенством. Они исследуют весь космос. Весь? Нет, кусочек космоса. Огромный и в то же время маленький, ничтожный в сравнении с миром звезд, сияющих на небе.

Толя взял ее за руку, она не воспротивилась. Ведь у них были простые дружеские отношения, а эта минута сблизила их; так же непосредственно вела себя Галя с друзьями и в студенческие годы.

В ту ночь, когда было северное сияние и они вместе возвращались домой, он взял ее под руку. Быть может, она и прижалась к нему на миг, сама того не сознавая: она тогда так продрогла и все еще находилась под этим ни с чем не сравнимым впечатлением.

И может, именно его руки позавчера втащили ее, уже совсем обессилевшую, из пурги в тепло и свет.

Да, но это же так естественно — ведь и она пошла искать их в то ненастье, когда уже начиналась пурга, а потом заблудилась. Но она не могла не пойти, не попытаться найти их.

Нет, она не дала Толе никакого повода к тому, что сейчас произошло. А теперь ей придется жить рядом с этим новым, совершенно ей неизвестным Толей.

Федор сразу заметил, что между ними что-то произошло. Он пришел, когда Толя уже вернулся и сидел за столом; перед ним стояла бутылка водки, а Галя, в наушниках, принимала сводку погоды с базы.

— Что у вас происходит? — спросил Федор, когда она выключила аппарат и стала записывать сводку в дневник.

Федор пробыл на морозе несколько часов и теперь притопывал закоченевшими ногами. Подвыпивший Толя не понял вопроса Федора и даже слегка струхнул. Он поднял глаза, растерянно взглянул на Галю. И хотя потом тотчас же опустил веки, Федор заметил его взгляд и внимательно посмотрел на нее.

— Ничего не происходит, — ответила Галя. — Налить тебе чаю?

И, поднявшись, пошла к печке. Федор не спускал с нее глаз.

— Я немного продрог, — сказал он. — Проклятая погода. В этом году мы не скоро дождемся пароходов: я не припомню, когда в этих местах был такой мощный лед.

Пока Галя наливала чай, Федор включил приемник и стал поворачивать рычажок настройки, блуждая в эфире. Дом сразу заполнили бормотанье, треск, зазвучал голос эстрадного певца, а потом тихо, протяжно запели скрипки.

Толя сидел, опершись локтями на стол. Когда Галя поставила перед ним стакан с чаем, он резко отодвинул его, с трудом поднялся и выключил приемник.

— Я пойду спать, — проворчал он.

Внезапно наступившая тишина и тон Толиного голоса создали ощущение напряженности. Непривычной, почти осязаемой. Толя смерил Федора изучающим взглядом с ног до головы. Сейчас Федор мешал ему.

— Что ж, ладно, — отозвался Федор. — Ступай спать. Похоже, что ты и впрямь малость не в себе.

Он чиркнул спичкой и зажал сигарету губами, потрескавшимися от мороза. И сидел, спокойно покуривая.

Толя улегся на постель одетый.

Лишь когда послышалось его похрапывание, Федор просто, с улыбкой спросил Галю:

— Что это на него напало? Это из-за тебя?

Она промолчала. Лишь смущенно пригладила волосы.

— Ну ничего, — продолжал он. — Пускай проспится, тогда дурь и выйдет, а мы тем временем сварим отличный тюлений бульон.

Он был опытным полярником, повидал всякое и все воспринимал спокойно, как дело обычное и естественное.

Больше они с Галей эту тему никогда не затрагивали, но присутствие Федора вселяло в нее спокойствие и уверенность.

Толю словно подменили. Он замкнулся, ходил с оскорбленным видом, то отпускал в Галин адрес грубые замечания, то вел себя с собачьей преданностью. Когда после бурана к ним приехал начальник станции, Галя по неуверенному взгляду Толи поняла, что он опасается, как бы она не рассказала о том, что случилось. Она промолчала. Это было бы недостойно ее. Она вполне может защитить себя сама, ей ни к чему искать поддержки у других.

В один из последующих дней Толя вдруг загородил ей дорогу. Глаза смотрели мягко, преданно, с непривычной нежностью.

— Почему… ну почему ты меня сторонишься? Как ты можешь быть такой бесчеловечной? — бормотал он.

— Бесчеловечной? Боже мой! — Пораженная, Галя не нашла слов.

Ее опять охватило чувство стыда, опять застучало в висках.

— Чего ты хочешь? Толя, Толенька, ты что, и в самом деле не понимаешь меня? Да разве… разве это можно… просто так?

Лицо у него окаменело, глаза снова смотрели сурово, в них появился злой, насмешливый блеск.

— Ты думаешь, я не знаю, что у тебя было с Гришкой? Я вас видел, — сказал он. Гале показалось, что его голос удаляется, да и сам он как будто исчезает, растворяется.

Толя совсем утратил равновесие. Возможно, он и в самом деле любит ее? Может быть, он считает, что после измены Гриши Галя бросится к первому встречному? Что творится в его голове, какие там рождаются мысли? Что побуждает его уже не одну неделю вести себя так, что это все больше отталкивает ее? Что он, собственно, за человек?

Она тут же задумалась о себе: «А я-то какая?» Это было самое главное, самое важное. Какая же ты, Галя? Она пожала плечами.

Галя жмурилась от яркого света. Солнце день ото дня задерживается все дольше и пригревает все сильнее. И весь окружающий мир стал совсем другого цвета — и лед, и небо ослепительно поголубели.

Таких больших стай перелетных птиц она еще никогда не видела. Они летят только далеко от побережья, далеко от людей, а гагары, едва опустившись на землю для отдыха, сразу начинают любовные обряды. Она наблюдала, как самец завлекает самочку в воду, к полыньям. К тем местам, где слабый ветерок морщит сверкающее озерко тающего снега. Самочка обычно уступает, самец поспешно плывет за ней, то вытягивая, то втягивая голову. Гогочущее «аг-оо» и глубокое хриплое «орр-орр». Ответы самочек. Свадебные минуты. Целые часы неустанного ухаживания. Самец все время рядом со своей подругой, не отходит от нее. И когда она собирается улетать — он не отстает, не покидая ее ни на миг. «Вот настырный», — подумала Галя, улыбнувшись.

Она знала, что едва самочка сядет на яйца, ее поклонник тотчас исчезнет. И сразу же начнет ухаживать за молодыми самочками, которые еще не вили гнезда.

Всюду на скалах острова идут новые помолвки, новые свадьбы, все повторяется.

Как в ту ночь с разноцветными сполохами полярного сияния, которое погасло в черной тьме, а потом вдруг снова залило небо ярким пламенем. Неужели Толя был прав, обронив свое странное замечание о любви? Нет, хотя жизнь иногда очень сложна, все так переплетено, что сразу и не разберешь, где подлинное, настоящее. Она вздохнула.

Прикрыв глаза, она вслушивалась в свистящий плеск крыльев пролетающих птиц и их мелодичный, громкий зов, полный любовного томления. Этими звуками было заполнено все, они слышались со всех сторон. Жизнь бурлила даже здесь, среди льдов, била ключом.

Она прожила здесь год жизни. Да, почти год. Но это время не пропало впустую. Что-то ждет ее впереди? Сначала возвращение на остров, на станцию. Шесть недель там. А потом она покинет остров.

В мыслях она была теперь за морем, на материке. Снова тайга. Ее тайга. Галю ждет новая работа. На сей раз уже и в самом деле ее работа. Ихтиологическая станция у Вилюйской плотины, о которой она пока только читала. Но Галя уже много знает о ней. Знает и притоки, впадающие в Вилюй в тех местах, которые затоплены. Как они называются? Джекунде, Кучаки, Чоня… Да, она знает их названия, только названия. Как и Вилюй. Но что они значат для нее? Водохранилище длиной в пятьсот километров, с ума сойти! Озеро длиной в полтысячи километров, на дне которого затопленная тайга. Вместо чистого каменистого — дно, покрытое гниющими деревьями, кустарниками, травой. Теперь она будет работать там. Изучение изменившихся условий жизни рыбы, разведение рыбы в этом огромном водохранилище. Работа, к которой она готовилась и которая ее радует. И еще один, последний год учебы. Она закончит ее там, на Вилюе.

Вместо подтаивающего снега, укрывшего ледяное поле вокруг, Гале виделась тайга, свежая зелень молодых березовых листочков и нежный пушок лиственниц. Быстрая прозрачная вода ручья — «шумит, как озорной мальчишка», говаривал о ней отец, — и бессчетное множество хариусов, спешащих в места своих извечных нерестилищ. Под ногами меж камнями и брусничником снуют ящерицы. Галя ощущала неотступный, острый запах пробудившейся земли, старых гниющих листьев и молодой, буйно растущей травы, кустарников и деревьев. И во всем многообразии ароматов она все отчетливое чувствовала благоухание цветущей черемухи, которая росла около их домика. Чудесный, обладающий волшебной силой аромат беззаботного счастливого детства. Опьяняющий, манящий, рождающий неясные надежды.

Тайга! Галя всегда носила ее в себе, жила ею. Ведь она выросла в тайге, среди охотников, рыбаков и геологов. Она никогда не смогла бы привыкнуть к жизни в большом городе, в суете и спешке, среди чужих, незнакомых людей. Тайга вызывала в ней чувство безграничной радости. Связанная с тайгой самыми прочными узами, Галя и сама была ее частицей, частицей своего Крайнего Севера, который так пугает многих людей суровой природой и трудной жизнью. Поэтому, наверно, даже здесь, на полярной станции, в этой пустыне, где только снег да лед, она не чувствовала себя жертвой. Она целиком ушла в работу и учебу, соблюдая верность тому, что, может быть, стоило назвать серьезным отношением к жизни. Или нет, поправила она себя, это, скорее, стремление ко всему настоящему, радостное чувство от того, что дышишь свободно, независимо, так же, как живет здесь природа.

Галя открыла глаза и засмотрелась на привычную картину. На поблескивающий голубоватый лед, ставший ноздреватым, на озерки растаявшего снега, в которых отражалась сияющая синева неба. На птиц, которые кричали, перелетали с места на место, любили. Природа была полна жизни и ликования.

Как много в ней силы, как она проста и чиста, подумала Галя. И у нее вдруг возникло такое чувство, что эта сила передается ей. В ней пульсировала молодая кровь, разливая по телу горячее живительное тепло, словно она таит в себе, где-то внутри, свое собственное солнце. Да, она чувствует, что оно есть, и вот теперь, когда ожила природа, оно засверкало в полную силу.

Галя сидела неподвижно, словно изваяние, обратив лицо к солнцу и с каждым вдохом чувствуя, как ее переполняет желание жить.

Прозвучал выстрел.

Звук его был приглушенным, хотя стреляли неподалеку. Медленно, с чувством легкого удивления возвращалась она из мира своих мечтаний и мыслей. И, повернув голову, вгляделась прищуренными глазами в ослепляющий блеск ледяного мира.

Толя. Она совсем забыла про него. Он возвращался с обхода — в отмеченных местах они измеряли толщину льда. Он, как всегда, был с ружьем, в последнее время он почти постоянно охотился.

Она увидела его в тот момент, когда поблизости взлетела стая уток и опустилась на воду в неширокой трещине неподалеку. Утки ныряли и вновь показывались у края льда. Крики гагар и кайр раздавались со всех сторон — как напоминание о вечных, нерушимых законах жизни. Нет, льды, окружающие Галю, вовсе не мертвая пустыня. А огромный простор, открытый и бесконечный.

— Галя!

Толя звал ее к рации, пора было передавать сводку.

Он остановился неподалеку, пристально глядя на Галю. Обветренное лицо небрито, ушанка на затылке.

В дверях домика показался Федор. «Да, уже пора. Пришло время, — подумала она. — А собственно, для чего пришло время?»

Она улыбнулась солнцу. Далекий запах тайги все еще жил в ней.

— Что это с тобой опять? — спросил Толя и как-то неуверенно шагнул вперед, словно не осмеливаясь подойти ближе.

— Ничего, Толя. Ничего особенного.

Она встала и пошла к дому.

Галя слышала, как что-то говорит идущий за ней Толя. Но она не слушала его. Она шла легкой, упругой походкой; она чувствовала себя счастливой и уверенной, потому что бесконечный простор вокруг полон солнца и весь мир до самого небосвода распахнут настежь.