Белый коридор. Воспоминания.

Комментарий

Незадолго до своей смерти, Ходасевич составил из выбранных газетных и журнальных статей, написанных за последние пятнадцать лет, книгу воспоминаний под заглавием Некрополь.[1]Там он поместил девять портретов писателей, которых он близко знал, либо с юных лет (Брюсов, Белый, Муни, Нина Петровская), либо со времени войны и революции (Гершензон, Горький, Сологуб, Есенин и — вместе — Гумилев и Блок). Затем, в 1954 году, составляя новую книгу выбранных статей Ходасевича, Н. Н. Берберова включила в сборник Литературные статьи и воспоминания[2] еще восемь мемуарных очерков, не вошедших в Некрополь.

Белый коридор — третья книга воспоминаний Ходасевича. Сюда вошли все воспоминания, перепечатанные в ЛСВ, и кроме того — автобиографическая заметка «О себе», воспоминания о детстве («Младенчество») и также двенадцать мемуарных очерков и портретов, не перепечатанных с 1920-1930-х годов.

Ходасевич — превосходный мемуарист, и теперь, в книгах Некрополь и Белый коридор, читатель может найти почти все его воспоминания. Надо сказать «почти» потому, что здесь нет его статей о Викторе Гофмане (1926), о детской встрече с Аполлоном Майковым (1926), о московских «Меценатах» (1936).

Но дело не только в отсутствии каких-либо статей. За годы эмиграции (1922–1939) Ходасевич написал около 430 статей (и в это число не входит более 80-ти статей о Пушкине). Рецензируя новую книгу или обращаясь к определенному литературному вопросу, он нередко ссылается на личные воспоминания или вставляет в статью анекдот. Так, в рецензии журнальной статьи о Брюсове и Белом, он пишет:

Помню такую сцену, в редакции «Весов», весной 1905 г. Мы сидим с Брюсовым в задней комнате. Звонок. Брюсов выходит в приемную. Некоторое время оттуда слышны голоса, потом хлопает входная дверь. Брюсов возвращается и скучающим голосом говорит:

— Опять приходил Андрей Белый уверять меня, что я — тайный рыцарь Жены Облеченной в Солнце.

— Что ж, вы его разуверили?

— Нет. Пусть. Чем бы дитя ни тешилось.[3]

Анекдот отличается своей сценичностью, точностью, юмором. Сцена как будто написана для театра миниатюр. Обстановка набросана бегло, но детали точны: время, место. На сцене два действующих лица, за кулисами — третье. Вся суть в последней строчке (и в авторской ремарке «скучающим голосом»).

Любопытно, что сцена во многом похожа на детскую пьесу «Выстрел», о которой Ходасевич вспоминает в «Младенчестве». Но здесь последняя строчка не только удивляет, а также показывает взгляд на литературу, на себя и на других.

Немало таких мест в статьях Ходасевича после 1925 года, когда он начал писать свои воспоминания (в Сорренто, со смертей Брюсова и Гершензона).

В Белом коридоре много хороших сцен: игроки Толстой, Достоевский и Ходасевич за картами («Московский Литературно-Художественный Кружок»), разговоры с Каменевой («Белый коридор») и с Максимом Пешковым («Горький») и другие. Весь очерк «Завтрак в Сорренто» — набросок комедии в двух действиях, в стиле Тургенева. Однако Ходасевич относился к воспоминаниям, как к традиционному жанру. Во-первых, это портрет человека. Во-вторых, портрет «духа эпохи»: духа времени и духа места. В них встречается много «ужасного», много забавного, а иногда и лирическое — «летом на Мойке пел соловей» — слова, впервые написанные в 1928 году в некрологе баронессы Икскуль, а затем переработанные для описания великолепия Петербурга 1920-22 годов («Дом искусства»). И встречается везде правдивость, которая, вместе с мастерством Ходасевича-прозаика, делает эти воспоминания такими ценными в русской мемуарной литературе.

Ричард Сильвестр

Колгейтский Университет