ГЛАВА ВОСЬМАЯ
1
Война ограничила колхозный зверобойный промысел участками от Кедов до Инцов по Зимнему берегу Белого моря. На дальние лежбища выбираться было нельзя: приливами и местными течениями туда заносило мины с беломорских заграждений против неприятельских кораблей и подводных лодок. Поморы занимались выволочным промыслом на старых, хорошо освоенных местах Зимнего берега. В былые годы на плавучих и припайных льдинах близ мыса Воронова до Инцов в первой декаде января собирались тюленьи стада числом до пяти тысяч голов. Со всех приморских сел зверобои тянулись в Уйду, которая исстари была промысловым центром побережья, сбивались в дружные ватаги и на оленьих упряжках и на лошадях отправлялись за добычей. Выход на лед приурочивали по церковному календарю к "сретенской" ночи, когда уже от самых крупных гренландских тюленей народятся белые пушистые создания бельки. "Сретенская" ночь приходилась на четырнадцатое февраля. Испокон веку в народе бытовала поговорка: "В сретенье зима с весной встречаются". Где-нибудь в Средней России февральские метели выдохнутся, небо от облаков очистится, и над заснеженными просторами засияет солнце. С крыш нависнут сосульки, под стрехами четкой точечной линией пробьет наст дневная капель, санные колеи на зимниках заблестят, как вощаные. Зайцы станут по ночам выбегать на дорогу, подбирать вытаявшее сенцо, оброненное с возов, птицы днем выискивают зерна в оттаявших конских катышках... Крестьянин, вывозя из дальних урочищ остатки запасов сена или дров, прикроет ладонью глаза от яркого солнечного света и скажет: "Весна глаза крадет". А у поморов в эту пору услышишь другую поговорку: "В сретенскую ночь не убрать Зимнего берега!" И здесь пока еще не очень уверенные длинные лучи солнца пробьют холодные облака, и повеселеет тундра, засверкает под ними белая гладь, распростившись с наскучившей долгой полярной ночью. Тогда и выберутся тюлени из студеных вод на льдины - пощуриться на солнце, погреть в его лучах мокрые, с линялой шерстью жирные бока, приласкать детенышей. Добыча рядом, только успевай поворачиваться, зарабатывая себе хлеб насущный. И не зевай: опасности на каждом шагу. Приливы и отливы, местные течения возле мысов и островов держат лед в непрестанном движении, предугадать которое может лишь опытный, умудренный летами и знанием промысловик. Да и то, если шторма у зимы в запасе. А когда двинет она их в наступление на побережные воды, вся ледовая обстановка вмиг изменится. Тут уж ничего не предугадаешь, не рассчитаешь... Основная "промысловая ячейка" - звено, оснащенное легкой лодкой-семерником, сшитой из тонкого теса, винтовкой с патронами, багориками для боя бельков, веревками - чтоб связывать шкуры в юрок, чайником и котлом для варки пищи и запасом продовольствия на три-четыре недели. Звенья объединялись в бригады, им отводили на побережье участки промыслов. В нынешнем году звенья почти наполовину состояли из женщин. Мужики или воюют, или уже отвоевались... А из тех, что были на брони, многие сидели на реках у наважьих рюж. Узнав, кто в каком звене будет работать, женщины острили: - Нынче мужики-то по норме, вроде как сахар по рыбкооповским талонам. - Только для мужицкого духу! - А есть ли дух-от? Был, да весь вышел. Все - молодежь, лет под шестьдесят! - И того боле-е-е! Панькин с некоторой грустью смотрел на озабоченные женские лица и думал: "На опасное дело посылаем женок. Не очень опытны, силенкой да ловкостью им с настоящими зверобоями тягаться трудно. Ну да ничего, выдюжат". В напутственном слове он так и сказал: "Надо выдюжить, бабоньки. Теперь вы в колхозе - полная замена мужского персонала". "Вы-ы-ыдюжим! Чем мы хуже мужиков-то?" - послышались голоса. И когда бригады собрались в путь, он вышел на берег проводить их. Было наказано: детей на промысел не брать. Но председатель приметил, что возле лодок крутятся несколько подростков лет четырнадцати-пятнадцати. Одеты по-дорожному, глаза горят удалью. Увидев председателя, пареньки попрятались за возы. Панькин решил на них махнуть рукой: "Все равно не удержишь. Матери берут, чтобы побольше на семью заработать, они и в ответе". Отправляя женскую армию в поход, Тихон Сафоныч носил в душе беспокойство. У многих женщин не было кормильцев - одни на фронте под огнем, другие на госпитальных койках мечутся в бреду от тяжких ран, третьи зарыты в чужедальней стороне, сраженные фашистской пулей. И теперь красноармейские жены и вдовы сами идут на дело опасное и трудное... Он окинул взглядом толпу людей, готовых двинуться в дорогу, и заметил среди них Феклу. В стеганом ватном костюме и шапке-ушанке она стояла к нему спиной и о чем-то говорила со звеньевым Семеном Дерябиным. Панькин подумал, что где бы Фекла ни появилась, уверенность и ощущение того, что все будет как надо, ничего плохого не случится - потому что она тут, - оттесняли в сторону сомнения и тревогу. "В этом костюме Фекла на мужика смахивает, - подумал Панькин. - Если бы не волосы из-под шапки темной прядью да не ножик на поясе наособицу - за спиной, - нипочем бы не узнал". Он подошел к Зюзиной, поздоровался. - Бывала ли на зверобойке-то, Фекла Осиповна? - Не бывала, так побуду, - ответила она и посмотрела весело: с прищуром. - Будь осторожна. В унос не угоди... От звена не отбивайся, далеко от берега не ходи. Семен, - обратился председатель к Дерябину, - отвечаешь головой за нашу красавицу! - Будь спокоен. Не пропадет Фекла. Человек она боевой. По тоне знаю, ответил Дерябин. - Ты ее подскульной2 поставь. Крепче ее у тебя в звене, пожалуй, никого нет. - На пару станем. Она справа, я слева. - Только не разорвите нос у лодки, как, бывало, на Кедах. Григорий Хват с Борисом Мальгиным рванули, как коренник и пристяжная в разные стороны силы у них хоть отбавляй, - и разорвали нос у лодки надвое... - Видать, лодка была сшита некрепко, - заметила Фекла. При упоминании о Борисе улыбка с ее лица исчезла. - Может, и некрепко, - согласился председатель. - Ну, всего вам хорошего! Счастливого пути, зверобои! Удачи вам! Благополучного возвращения. Эти слова Панькина послужили сигналом. Обоз вытянулся цепочкой по реке и повернул в устье, к Мезенской губе. 2 На морском берегу обоз разделился по станам. Четыре звена с двадцатью семью зверобоями остались близ летней семужьей тони на Кедах. Среди них и лодка-семерник Дерябина с ее экипажем - Феклой, Соней Хват и еще тремя колхозницами. Звено Дмитрия Котовцева стало лагерем поодаль. Котовцев подобрал себе людей по родственному признаку: Авдотья и Николай Тимонины теща с тестем, три замужние дочери да Варвара Хват - дальняя родня Дмитрия по отцу. Ночевали на берегу, в лодке, под оленьими да овчинными одеялами, поужинав похлебкой из крупы, сваренной на костерке. Утром чуть свет Дерябин разбудил своих помощниц веселой прибауткой: - Ну, бабоньки, вставайте! Попьем кофею, перед зеркалом прихорошимся и пойдем на прогулку. Женщины выбрались из-под одеял, утерлись снегом, вскипятили чайник и позавтракали. Никакого "кофею", конечно, и в помине не было. Уложили в лодку все необходимое и впряглись в лямки. Сначала шли по припаю, потом осторожно перебрались на плавучую, прижатую к берегу большую льдину. Дерябин тянул лодку впереди, рядом с Феклой. За плечом у него зверобойная винтовка. В лодку ее не положил, боялся потерять. Винтовка мешала ему идти с лямкой, однако он старался не обращать на это внимания. Фекла, налегая на лямку, брела по снеговой целине. Позади, приноравливаясь к ее шагам, - Соня. Дерябин молча месил снег своими большими, подшитыми кожей валенками. Лодка, словно санки, легко скользила на полозьях-креньях. Пройдя с полверсты, остановились. Впереди - торосистое поле. Дерябин скинул лямку, поднялся на большую плоскую стамуху и посмотрел из-под руки на розовые от солнечного света льды. Вернулся к лодке, сказал: - Надо еще идти. Впереди - стадо, но далеко... За большой полыньей. Добрались до полыньи, осторожно спустили лодку, сели в нее. Дерябин стал грести. Вскоре лодка приткнулась бортом к льдине. Звеньевой вышел первым, стал придерживать ее, чтобы не зачерпнула воды низко осевшим бортом. Женщины по очереди выбрались из лодки на лед. Вытащили семерник и потянули дальше. Сначала мокрое днище прихватывало к снегу, но потом оно обледенело и лодка пошла свободнее. Увидели стадо на краю льдины. Семен лег на снег, и женщины тоже распластались на нем с багориками в руках, с веревками, обвитыми вокруг себя, с ножами на поясе. Звеньевой велел Соне Хват стеречь лодку и пополз. Звено - за ним. С подветренной стороны подобрались близко к лежке. Дерябин прицелился и снял выстрелом тюленьего сторожа - матерого лысуна. Потом стал стрелять в других самцов, перезарядил винтовку и побежал вперед. Женщины тоже побежали, держа багорики, словно копья... На следующий день все повторилось сначала. Все так, как было вчера, как будет завтра. Работа до седьмого пота, выстрелы, мягкое тюканье багориком по головам бельков, взмахи острым, как бритва, ножом. Брызги тюленьей крови на ногах, на руках и лицах, бесформенные, сальные связки шкур, ободранные тушки на льду, вороны над ними в зловещем карканье, ветер, снег, поземка... И еще опасение - не попасть бы в потемь, успеть до отлива выбраться на берег. А утром побудка: - Вставайте, бабоньки! Дерябин жалел женщин, которые очень уставали, и по утрам сам кашеварил у костра, поднимаясь раньше всех. На восьмой день промысла звенья Дерябина и Котовцева сомкнулись на одном большом тюленьем стаде. Договорились работать вместе. И здесь ледовая дорожка Феклы Зюзиной скрестилась со зверобойной тропкой Авдотьи Тимониной. Фекла связывала шкуры в юрок, когда услышала неподалеку истошный вопль: - Спаси-и-те! Выпрямилась, огляделась по сторонам. Увидела перед собой льдину, притиснутую к припаю приливом и ветром с моря, а на льдине - хохлушу3, одну-единственную, отбившуюся от стада. Поодаль, слева от Феклы, ничего не замечая и не слыша из-за шума ветра и моря, торопливо работали зверобои. "Кто же кричит? - подумала Зюзина. - Может, мне поблазнило?" Но нет! Ветер донес опять женский голос, полный ужаса и отчаяния: - Спаси-и-ите! Оставив связку шкур, Фекла побежала к льдине, на которой лежала хохлуша. Зверь, будто почуяв неладное, торопливо работая ластами, полз к краю льдины, чтобы нырнуть в воду. Прямо перед собой Фекла увидела узкую полосу темной воды. В ней кто-то отчаянно барахтался, высовывая руки на кромку льда и судорожно, но безуспешно пытаясь вцепиться в нее, скользкую, высокую. Фекла мигом подбежала, еще не ведая, кто попал в беду, и протянула свой багорик крюком вперед - Держись! За багорик держись! Над краем льдины показалось испуганное, с округлившимися, как у белька, глазами и мокрыми прядями растрепанных жидких волос лицо Авдотьи Тимониной. На какие-то мгновения в голове Феклы вспыхнуло злое, мстительное чувство. "Ага! В полынью влопалась! Так тебе и надо!" Но тут же Фекле стало совестно: "Человек в беде, а я рада. Куда гоже?" Она подошла ближе к кромке льдины, протягивая багорик утопающей. Та наконец поймала крюк и схватилась за него обеими руками Фекла, рискуя сорваться в воду, напрягая силы, стала подтаскивать Авдотью к себе. "Еще... еще немножко... Ух и тяжелая же! Одни кости да кожа, а тянет, словно камень..." Фекла подбодрила Авдотью: - Крепче держись! Сейчас выберешься... Авдотья навалилась грудью, потом животом на льдину. Фекла перехватилась древко багорика скользило у нее в руках, - и, поднатужась, рывком вытащила ее из воды. Проволокла, как убитого зверя, подальше от воды и поставила на ноги. Издали, не чуя под собой ног, запоздало бежал муж Авдотьи - Николай. Грудь его от частого дыхания ходила ходуном. - Как тя угораздило? - крикнул он, побледнев. - За хохлушей... за хохлушей... стала прыгать через промоину да не рассчитала... - зубы Авдотьи стучали, одежда на ней начала смерзаться. Николай снял с жены мокрый полушубок и надел свой. - Скорее к берегу! Надо обогреться! Он взял жену под руку и потащил ее к стану. Авдотья обернулась и сказала сипловато, срывающимся голосом: - Спасибо тебе, Феклуша. Век буду помнить! Фекла молча подошла к своему юрку, потуже затянула петлю и тоже пошла к берегу, опасливо оглядывая льды. 3 Иероним Маркович серьезно захворал. Утром он почувствовал какую то слабость во всем теле, руки и ноги повиновались плохо, на лбу выступил холодный липкий пот. Никогда по утрам так не бывало, - поднимался если уж не очень бодрый, то, во всяком случае, не хворый. А тут - на тебе. Он не без усилия откинул тяжелое ватное одеяло, осторожно спустил ноги с кровати и не сразу нашел валяные обрезки, которые служили ему вместо домашних туфель. Нащупал-таки их ногами, надел. Хотел встать, но тут же согнулся, охнув: резануло острой болью поясницу. Иероним Маркович озадаченно сел на край кровати. Заныло под ложечкой, и сердце стало сбиваться с правильного ритма, замирало, голова закружилась. Он немного посидел, вроде стало легче. Жена в теплой вязаной кофте и толстом шерстяном полушалке ворочала ухватом в пылающей печи, ставя поближе к огню чугунок с постными щами. - Худо мне, Аннушка, - сказал Иероним Маркович слабым голосом. - Чего худо-то? Ведь с утра, - жена поставила ухват у шестка, сняв с самовара трубу, добавила в него угольев. Самовар был медный с въевшейся сколько ни чисти - прозеленью, такой же старый, как и хозяева - Что болит-то? - Все болит. Умру я скоро, - сказал дед, совсем упав духом. - Давай не умирай. Поживи еще. - Все тело болит. - Возьми себя в руки. Али не мужик? - Был мужик, да весь вышел. Ослаб совсем. Конец, видно, приходит... Такие приступы слабости бывали у деда и раньше, но проходили. Иероним отлеживался и принимался "жить дальше". Анна, помня об этом, не приняла всерьез стенания мужа, хотя, конечно, жалела его. Кинув на супруга пытливый взгляд и подумав, что дело, может быть, не так уж плохо, что его одолевает очередной приступ старческой немощи, она понемногу перешла на шутливо-незлобивый тон, стараясь, подбодрить и хотя бы чуточку развеселить супруга. - Умирать теперь не время. Земля на кладбище словно каменная, мерзлая. Могилу копать будут - недобрым словом помянут. Погоди до весны, а там, даст бог, и до лета доживешь... - Все шутишь! Как погодить-то? Кабы от меня зависело. - Возьми себя в руки. Ты же меня пережить собирался. - Тебя переживешь! - Дед, покряхтывая, все же поднялся с кровати, прошел в передний угол, накинул на плечи полушубок и стал "расхаживаться". Походил взад-вперед по домотканому полосатому половику, разогнал немножко совсем было застоявшуюся кровь. - Ты сухая, словно кокора, а еще ядреная. - Я вела образ жизни справедливый, - под этим словом жена подразумевала "правильный". - А ты все грешил... Не пил бы вина, табаку не нюхал да в молодости подподольником не был - долго бы пожил. Вон Григорию Котцову уже девяносто два, а все еще на покос ездит, горбушей машет. А отчего такой крепкий? Оттого, что жене не изменял, вместо вина пьет хлебный квас. Куда как пользительней! - Чего ты меня упрекаешь тем, что не было? Какой я подподольник? Все ваши бабьи ревности!.. - Ну, не скажи - ревности... С Гранькой-то ручьевской я тебя, бывало, застукала! - И-и-и, вспомнила! Когда это было-то? Когда калужане тесто на аршины продавали? - Дак ведь было! Не отопрешься. Иероним Маркович молча махнул рукой и сел за стол, чуть-чуть улыбаясь. Глаза его даже оживились, заблестели. Пряча их от жены, он развернул старую газету, будто бы читать. И про очки забыл. Жена заметила это: - У тебя, видно, зрение к старости наладилось? Газеты без очков стал читать! Она поставила перед ним миску с горячей овсяной кашей и налила в стакан кипятка. Чаю у них не было. - Ешь-ко на здоровье. Газету-то уж третий день в руках держишь, неужто не прочитал? Иероним отмолчался. ...Гранька, Гранька! Как давно это было! Лет сорок назад. А кажется вчера. И вспоминать теперь вроде бы уже ни к чему, а все ж воскресить в памяти приятно: вот, мол, был молод, силен, и кровь кипела, и девок обнимал крепко, и целовал взасос... Случилось то далекое событие по весне, когда перед выходом на путину собрались в Унде парусники. До тридцати шхун да ботов стояли в устье реки на вешней воде. Лес мачт! По избам - гульба, веселье, песни. Отводили душу рыбаки перед уходом на Мурманив Кандалакшский залив за треской и сельдью. А некоторые, как Иероним Маркович, - в Норвегию. Шел он на шхуне Никиты Чухина, отца мелкого торговца Обросима, которого в тридцатом году раскулачили да выслали из села. Судно новое, трехмачтовик. В команде десять покрученников4 из Унды. Чухин направлялся сначала в Архангельск, а уж оттуда к норвежцам. Иероним - тридцатилетний, веселый, голубоглазый, как и все мужики, праздновал "отвально" - обычай был такой. Тогда и присмотрел он среди многочисленного поморского люда, собравшегося в Унде перед отправкой в морские странствия, Градиславу Шукину, молодку из Ручьев, повариху с бота Евстигнеева. Встретился с ней в гостях у шурина, куда забрел по доброй воле. Его посадили за стол, дали чарку. Он собирался было поднять ее, да увидел напротив, за тем же столом, девицу с туго заплетенной каштановой косой и карими, не по-северному темными, глубокими глазами. Не стал пить, принялся ухаживать украдкой. И домой в тот вечер к молодой скучающей жене не попал, а завалился спать в ворохе сена на повети у шурина да не один... Досужие языки донесли Анне. Она тихонько пробралась на поветь и вылила на Иеронима с его сударушкой ведро холодной воды. Об этом случае и помнила Анна всю длинную жизнь и теперь сказала мужу не в упрек - дело давнее, кто в молодости не грешил, - а из вполне объяснимого стремления "раскачать" своего немощного супруга, пробудить в нем приятные для него воспоминания о молодости... Она не ошиблась. Дед чуточку приободрился и, на время забыв о своих недугах, пошел на поветь. Там он принялся что-то тесать топором. Однако вечером ему опять стало плохо, и он сразу лег в постель. Жена на этот раз встревожилась не на шутку, положила ему к ногам грелку, налила из пузырька валерианово-ландышевых капель и села у кровати бодрствовать. От капель Иерониму Марковичу стало полегче, но через час он почувствовал боль в левой стороне груди, отдающую в руку. Дед слабым голосом попросил Анну: - Сбегала бы за фельдшерицей. В сердце будто иголку воткнули... Так еще не бывало. Анна мигом оделась и, бросив от порога встревоженный взгляд на супруга, ушла. Вскоре она вернулась. - Как себя чувствуешь? - Да все так же... - Фельдшерица роды принимает. Просила погодить с полчасика. - Кто рожает-то? - спросил Иероним Маркович, помолчав. - Августа Мальгина. Только что привезли на медпункт на чунках. Иероним Маркович вздохнул облегченно: - Это хорошо, что роды... Прибыль, значит. Дай бог, чтобы разрешилась благополучно... - Разрешится, не первый раз. Я тебе еще капель накапаю. - Давай капелек... Он выпил капли, поморщился и велел поставить лампу поближе к кровати на стул: "С огнем веселее". Анна исполнила его просьбу, сменила в грелке воду на более горячую, налив ее из чугуна, что стоял в еще не остывшей печи, подошла к кровати, глянула на мужа и обмерла: он глядел в потолок широко открытыми глазами и ловил воздух ртом. - Господи, да что с тобой? - жена, сунув грелку к его ногам, бросилась к изголовью и приподняла голову Иеронима Марковича повыше, сунув под подушку одежку, какая попала под руку. Дед молчал, глядел в потолок и будто зевал. Говорить он не мог. Анна потрогала руку - чуть теплая. Накинув полушубок, она снова помчалась на медпункт, но встретилась с фельдшерицей у самой избы. - Ой, Любушка, - фельдшерицу звали Любовь Павловна, - старик совсем плох! Спаси ты его, бога ради... Фельдшерица быстро вошла в избу, скинула полушубок, поставила на стол сумку и принялась нащупывать у деда пульс. Потом достала шприц, лекарства и сделала Иерониму Марковичу укол. Посидела, подождала, держа свою руку на тонкой, с синими прожилками дедовой руке, и облегченно вздохнула: пульс стал налаживаться. Дед ожил, перестал ловить ртом воздух и, повернув голову к Любови Павловне, что-то сказал, а что - она не расслышала, голос его был очень слаб. Фельдшерица наклонилась к нему поближе. - Что сказал, дедушка? Дед тихонько откашлялся и совершенно явственно спросил: - Кого Густя принесла? Парня или девочку? - Девочку, Иероним Маркович, девочку! Дед слабо улыбнулся и хотел было приподняться, но Любовь Павловна не разрешила ему двигаться. Она стала прослушивать у него сердце. Слушала долго, потом прикрыла его одеялом. - Вам надо полежать с недельку. Большой опасности пока нет, но беречься необходимо. Все-таки возраст. Вот я вам оставлю таблетки... - Какая болезнь-то? - шепотом спросила у нее Анна, когда фельдшерица одевалась. - Приступ стенокардии. Берегите его, не выпускайте пока никуда. Пусть лежит. Слабый очень. - Поняла, все поняла, Любушка, - очень напуганная непонятным названием болезни, промолвила Анна и, пошарив в нижнем отделении посудного шкафа, достала три куриных яйца. - На-ко тебе свежего яичка. Скушаешь. - Что вы! Ничего не надо, вы лучше подкормите дедушку. Иероним Маркович позвал к себе Любовь Павловну: - Теперь я помирать с вашей помощью раздумал. Мне надо повидать Густину дочку. Дед опять отлежался, смерть от него отступила. Усталая фельдшерица шла домой, на медпункт. На улице било темно, гулял холодный ветер. Приземистые избенки среди снегов казались нежилыми. Огней не видно. Только в избе Пастуховых краснеет зябкий свет. Утром к ним пришел Панькин, осведомился: - Как чувствуете себя, Иероним Маркович? Я слышал, вас ночью крепко прихватило? - Ох, прихватило! - дед заволновался, хотел подняться, но Тихон Сафоныч сказал: - Лежите, лежите. Вставать нельзя. - Он подвинул к кровати стул, сел. Болит сердце? - Слава богу, отпустило. Только слаб я стал, Тихон. - Питаться бы вам надо получше. В разговор вступила жена: - Что есть - тем и кормлю. Рыба сушеная, крупы овсянки немножко еще есть... Да яички. Одна, правда, курица, ну да ему немного и надо... - Крупа, яички - это хорошо. Меду бы ему... Я узнаю, нет ли в рыбкоопе. Был привезен для детских яслей. И еще вот вам, - Панькин достал портмоне, а из него вынул талоны на полкило сахару, килограмм крупы и сельдь. Правление выделило вам для усиления питания. Потом еще что-нибудь придумаем. Он подал талоны Анне. - Спасибо, Тиша, - сказал Иероним Маркович. - Не заслуживаю я того, чтобы талоны сверх пайка. Не работник я теперь... Пользы от меня как с куриного пупка. - Что за разговор! Вы свое отработали. Ну, поправляйтесь.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
Выписавшись из госпиталя, Родион некоторое время служил в запасном полку. Оттуда его хотели направить на Карельский фронт, но он упросил командование, и оно разрешило ему вернуться в свою двенадцатую бригаду. За зиму батальон поредел. Погиб командир роты, многие бойцы остались навечно лежать среди скал или попали в госпитали. Часть, где служил Григорий Хват, отвели для отдыха и пополнения в тыл, если можно назвать тылом небольшой приморский поселок в Тюва-губе, ежедневно навещаемый немецкими самолетами. Родион без труда отыскал свою роту, и Григорий, служивший по-прежнему отделенным, несказанно обрадовался прибытию друга.
В конце марта сорок второго года морские пехотинцы двенадцатой бригады получили приказ высадиться на южный берег Мотовского залива между губами Большая Западная Лица и Титовка, зайти в тыл обороняющимся немцам и облегчить наступление с фронта четырнадцатой армии. Операция намечалась на 21 апреля, но из-за бездорожья и распутицы развертывание армии замедлилось, и бои начались неделей позже. Войска обмундировали по-летнему. 27 апреля бойцы получили патроны, гранаты, сухой паек на пять суток. Во второй половине дня к причалам подошли тральщики, морские охотники, рыбачьи боты, и с наступлением сумерек подразделения двинулись на посадку. Темными фигурами на катер спешили люди с вещевыми мешками и вооружением. Рыбацкий бот, стоявший у пирса, затарахтел двигателем. Раздалась команда: - Приготовиться к посадке! Первый взвод и отделение разведки - на мотобот "Вьюн"! - "Вьюн"? Неужели наш бот? - спросил Родион. - Все может быть, - отозвался Григорий. Да, это был бот Дорофея. Подойдя ближе, Родион узнал его по очертаниям рубки, по невысокой якорной лебедке в носу, хотя обе мачты были сняты. На полубаке можно было различить крупнокалиберный пулемет и сразу за рулевой рубкой - небольшую пушку. Родион прошел по трапу на деревянную палубу, мокрую от тумана и сырости. Погрузка закончилась, трап убрали. Дизель прибавил оборотов. Бот окутался белым облачком дыма от выхлопа и отошел от пирса. На палубе - ни огонька. Боковые стекла в дверях рубки зашторены. За низким бортом катилась еще по-зимнему тяжелая, холодная вода. Двигатель работал на полных оборотах. Десантники забили всю палубу, все проходы. Сидели, стояли, прячась от ветра за рубкой. Родион сказал Хвату: - Погляжу на рулевого. А вдруг Дорофей? Он пробрался в нос и глянул в переднее окно. По рубке зыбился слабый свет от лампочки над столиком, где обычно лежали морские карты. Лицо рулевого в тени от абажура. Лампочка высвечивала только руки, они держали штурвал подхватом снизу. По рукам узнать человека трудно... Рулевой чуть сутулился, наклонясь вперед. На голове - мичманка, на плечах - бушлат. "Нет, пожалуй, не он", - подумал было Родион, но вот рулевой, убрав от штурвала правую руку, тыльной стороной ладони потер подбородок. Этот жест Родиону был знаком. В рубке еще кто-то был - заметна была позади рулевого колеблющаяся тень. Родион приоткрыл дверь: - Дорофей?! Рулевой обернулся, и Родион увидел, что не ошибся. - Кто там? - спросил Киндяков, не двигаясь с места. - Я, Родион. Дорофей передал штурвал тому, кто у него стоял за спиной, вышел из рубки и сразу попал в объятия Родиона. - Вот так встреча! - взволнованно сказал тесть.- Ты что, с десантом? - С десантом. - В морской пехоте? Кем служишь? - Пулеметчиком. - Был ранен? - Был. А ты давно тут плаваешь? - С осени. Бот переоборудовали в Архангельске и послали сюда. - Кто бы мог подумать, что наше рыбацкое суденышко в войну пригодится! удивился Родион. - Нас целый дивизион. Возим все - от почты, тушенки и сухарей до снарядов и мин. Побережные извозчики. - Я здесь не один. С Хватом. - Где же он? - На корме. Дорофей опять провел тыльной стороной ладони по подбородку, что бывало у него в затруднительных случаях, и неуверенно сказал: - Очень надо поговорить с вами. Пойду скажу Котцову, чтобы постоял у руля. Он скрылся в рубке и вскоре вернулся. Родион повел его к Григорию. Поговорили накоротке. Дорофей объяснил, что бот занимается и тралением мин, для этого имеются тралы. В команде, кроме него, Патокина и Котцова, у пулемета и пушки есть воинская прислуга. - Пора мне, братцы, к рулю. Не осудите - служба! - стал прощаться Дорофей. - Берегите друг друга, выручайте в трудную минуту. Удачи вам! После полуночи заметно посветлело. Низкие облака плыли над морем. Оттепель сменилась стужей, ветер пробирал до костей. Пехота с сожалением вспоминала о байковом белье и телогрейках, сданных перед операцией в каптерки старшин... Шли на дело нелегкое и опасное. Кому какой выпадет жребий? Курили махорку и все глядели, глядели на море с плавающими льдами, на берег, что чуть просматривался вдали темной полосой. Волны били в борт, подсовывали к нему льдины. Сонная чайка прилетела от побережья, покружилась над палубой. Григорий посмотрел на часы: десять минут второго. Родиону стоять надоело, ноги устали. Он опустился на палубу рядом со своим вторым номером Джимбаевым. - Устал стоять? В ногах правды нет, - сказал Джимбаев и протянул Родиону кисет. - Кури. Не хочешь? Тогда я закурю. Скоро некогда будет раскуривать... У Джимбаева скуластое степное лицо с резкими складками возле рта, глаза узкие, черные. - В морской пехоте служу, а воды не люблю. Некуда деться, негде укрыться, если фриц налетит. Плавать не умею. На палубе окоп не выроешь... Опоры нет. Земля надежней. Окоп вырыл - спрятался, осколок и пуля не берут. - Он посмотрел на Родиона. - Во мне не сомневайся. Диски заряжаю быстро, только стреляй метко. Родион тоже посмотрел в узкие хитроватые глаза Джимбаева, улыбнулся. - В бою еще с тобой не был. Но вижу - парень ты надежный, толковый. - Толковый! Как не толковый? - сам себя похвалил Джимбаев. - Бестолковый был бы - не воевал. В тылу сидел, за бабьей юбкой прятался... Все толковые на фронте! Бот повернул к берегу. Командир взвода, лейтенант, подал команду: - Проверить оружие и снаряжение! Приготовиться к высадке! Все повставали с мест. Родион взял пулемет на ремень. У Джимбаева через плечо - брезентовый чехол с дисками. Как примет берег? Огнем или тишиной? Матросы встали наготове у швартовых и трапа. Бот, подхваченный прибойной волной, подвалил к самому берегу - осадка невелика. Матросы спрыгнули с палубы, приняли швартовы, закрепили их за камни. Перебросили сходни. Первыми оставили бот разведчики. Они бесшумно втянулись в ущелье. Высадив пехоту в считанные минуты, бот отошел. 2 Не раз будет вспоминать Родион эту неуютную, суровую и все же привлекательную в своей дикой красоте Кольскую землю. Северная весна сделала крутой зигзаг в сторону, и оттепель сменилась гололедицей, снегопадами и лютыми ветрами. Огонь немецких пулеметов, минометов и орудий на злом холоде казался во много раз беспощадней. Кровь у раненых на одежде схватывало морозом, санинструкторы, обдирая локти на обледеневших россыпях гранита и гнейса, ползком под огнем тащили их на себе в укрытия. Стрелки лежали на голом месте, где и окопаться как следует нельзя: сталь саперных лопаток не могла одолеть каменистый грунт. На огневых позициях бойцы выкладывали ячейки для стрельбы из камней. А егеря сидели на высотах, в прочных долговременных огневых точках и поливали оттуда свинцом. Все у них было пристреляно - каждый кустик, каждый валун, ложбинка или угорышек. И все же сметала морская пехота заграждения, забрасывала гранатами блиндажи и брала укрепления, все углубляясь в фашистские тылы. Комбат приказал вывести роту из-под огня и закрепиться скрытно на соседней высоте, не занятой немцами. Пулеметчики преодолели мокрое, с подтаявшим льдом болотце внизу, меж сопками, вскарабкались вверх по крутому склону и, выбравшись на вершину, поставили на сошки пулемет. Долго лежали, тяжело и шумно дыша. Отлежались, стали выкладывать опять позицию для пулемета из рассыпанных во множестве камней. Лютовал ветер, пробирал до костей. Плащ-палатки плохо помогали от стужи. Вскоре пришел Хват. - Пойдем, - сказал он негромко и как-то буднично. - Возьмите пулемет, вещи. Брать сопку будем. Быстро снялись с позиции и пошли за Григорием, спеша и оскользаясь на обледенелых камнях. Рота сосредоточилась у подножия высоты. Командир поставил задачу: обойти сопку с егерями с северо-востока и атаковать цепью. Низиной, по краю болотца, стали выдвигаться на исходный рубеж. Через полчаса развернулись у подошвы горы и бесшумно стали карабкаться на сопку. Родион опять, как в ту памятную ночь, когда его ранило, бежал от камня к камню, от скалы к скале все наверх, наверх. Сердце стучало, холод отступил, стало тепло. Кровь била в кончики пальцев. Казалось, все тело согрелось, а пальцы никак не могут оттаять, словно задеревенели... Рядом Джимбаев тащил на загорбке вещмешок и сумку с дисками. По цепи команда: "Ложись! Приготовиться к атаке! Гранаты к бою, пулемет на левый фланг!" Родион с Джимбаевым перебежали налево. Хват оказался рядом. "Сигнал - красная ракета! - сказал Родиону. - Бей из пулемета, как подскажет обстановка". - "Есть!" - ответил Родион. Среди шума ветра хлопнул выстрел из ракетницы. Небо качнулось, и красная шаровая молния вспыхнула над сопкой, указывая направление атаки. Рота поднялась и цепью рванулась вперед. В немецкие укрепления и траншеи полетели гранаты. Холодный воздух дрогнул от крика "Ура-а-а!" И странно было слышать мутной белой ночью на верхушке дикой горы, среди скалистого безмолвия этот крик - во всю мочь, на пределе: "Ура-а-а!" Бой был столь непродолжителен, натиск так дерзок, что Родион не сразу сообразил, что к чему. Подхваченный общим порывом, он ворвался на высоту, стреляя из пулемета с руки по бестолково суетившимся в траншеях фигурам фашистов. Все перемешалось в рукопашном бою, который закипел в окопах, и он бить из пулемета перестал, опасаясь покосить своих. Джимбаев стрелял из автомата, выцеливая немцев. Родион увидел: из-за гребня высоты поднялось в атаку десятка два фашистов. Ударил по ним длинной очередью... А потом все умолкло, и в наступившей тишине прозвучал голос командира роты: - Командиры взводов, ко мне! Родион встал, отряхнул мокрые колени, подобрал пулемет и медленно снял пустой диск. Джимбаев подал наполненный. Резко щелкнула пружинная защелка на стволе "Дегтярева". Родион спрыгнул в ход сообщения. Джимбаев - за ним. К ним подошел автоматчик их отделения Коротков, загородил проход. - Пусти, что ли! - недовольно сказал Родион. - Где Гриша? - Его убили... - Коротков опустил голову, развел руками. - Убили. Джимбаев отчаянно и зло выругался. Родион крикнул: - Не может быть! - Спокойно, Мальгин, - к ним подошел взводный. - Назначаю тебя командиром отделения. Родион обернулся и, увидя перед собой лейтенанта, - усталого и озабоченного, с царапиной на щеке, державшего правой рукой автомат стволом вниз, - спросил растерянно, упавшим голосом: - Неужто убит Гриша? Лейтенант взял его за локоть. - Идем. Григорий лежал неподалеку среди немецких трупов. Рядом - автомат с разбитой ложей. В широкой ладони Хвата все еще был зажат крепкий зверобойный нож, который Григорий взял из дому и никогда с ним не расставался. Родион вытер слезу кулаком, надел каску. Бойцы подняли тяжелое тело Григория из траншеи и понесли его на плащ палатке. Возле куста полярной березки они стали долбить саперными лопатами мерзлый грунт. Земля плохо поддавалась стали. Холмик на могиле выложили из валунов. Родион долго стоял с обнаженной головой над могилой друга. Все было серым - и земля, и небо, и камни, и свистел ветер, и летел косо к земле мелкий влажный снег... 3 19 мая 1942 года из Исландии в Мурманск под охраной военных кораблей Великобритании вышел большой караван союзнических транспортов, осуществлявший перевозки по ленд-лизу. Среди тридцати пяти транспортных судов каравана было пять советских, в том числе и теплоход "Большевик"5, в экипаже которого шел старшим помощником капитана Тихон Мальгин, едва ли не самый молодой моряк из командного состава судна. Транспорты, выйдя в открытое море, построились в три кильватерные колонны, разделенные между собой расстоянием в пять кабельтовых. Промежутки между судами в колоннах составляли три кабельтова. Транспорты сопровождались боевыми кораблями охранения. Грузовое судно "Большевик", имевшее сравнительно небольшую скорость - до десяти узлов и к тому же начиненное опасным грузом - взрывчаткой, шло в хвосте каравана. Сначала плыли благополучно. Над конвоем появлялись лишь одиночные самолеты и небольшие группы бомбардировщиков. Их встречали сильным зенитным огнем. Самолеты, сбросив бомбы бесприцельно, кое-как, спешили скрыться. Погода хмурилась, в небе сплошные облака. Ветер развел волну. Тихон стал на вахту ночью. Капитан ушел в каюту отдохнуть. Весь день он бессменно стоял на мостике, каждую минуту ожидая появления вражеской авиации. Тихон посмотрел в бинокль. В трех кабельтовых, в серой, плотной мгле расплывчато обозначалась корма парохода, идущего впереди. Он опустил бинокль, перевел ручку машинного телеграфа на "средний ход" и замер в неподвижности. Было слышно, как хлопали на ветру плащ палатки по сапогам зенитчиков.
Ночь прошла спокойно. Перед рассветом явился на смену второй помощник. Сдав ему вахту, Тихон спустился на палубу, обошел судно. Все в порядке, вахтенные на местах, В каюте на ощупь задернул черную шторку иллюминатора и включил свет. Умылся из-под крана, поел хлеба с консервами, запил водой из чайника, погасил лампочку и лег на койку. От работы главного двигателя корпус корабля ритмично вздрагивал. Тихону показалось, что он почти не спал, а только закрыл глаза и малость полежал так. Резкие и частые звонки наполнили каюту. Он открыл глаза: "Сигнал тревоги!" Пружинисто вскочил с койки, отдернул шторку на иллюминаторе. Было светло. Через минуту Тихон уже мчался на ходовой мостик. - Зенитные установки к бою! - прозвучала команда. - Всем занять свои посты! - это голос капитана по усилителю, чуть взволнованный. - Боцмана на мостик! Едва Тихон взбежал по трапу, невысоко в небе послышался нарастающий рев авиационных моторов, и сквозь этот невыносимый раздражающий вой высокий голос: "По самолетам противника огонь!" "Юнкерсы" пронеслись над судном на бреющем. От борта наискосок поднялись фонтаны воды - один, другой, третий... четвертый. Этот уже совсем далеко. "Юнкерсы" развернулись и снова пошли на корабль с левого борта. Тихон видел, как капитан, напряженно следя за ними, отдал команду рулевому, и когда "юнкерсы" стали уходить в пике, "Большевик" уклонился от удара. Бомбы вздыбили море за кормой. Зенитные установки били непрерывно. С палубы ухала пушка. Самолеты - их было шесть - скрылись из вида. Пулеметчики торопливо заряжали расстрелянные ленты крупнокалиберными патронами. Вставили в приемники пулеметов новые. Наблюдатель не отрывался от бинокля. И снова от горизонта накатилась мощная волна гула и свиста. Еще три пикирующих бомбардировщика заходили на "Большевик" с юго-востока, от солнца. Капитан, запрокинув голову, следил за их полетом. Сейчас они выстроятся друг за другом и пойдут по очереди в пике. Так и есть, капитан на глаз прикинул направление движения пикировщиков и опять повернул корабль так, чтобы линия его движения не пересеклась с направлением пике бомбардировщиков. Нужна была скорость, скорость! Машина работала на пределе. Еще никогда так быстро не шел "Большевик". Опять бомбы не попали в цель. Зато зенитчики подбили один "юнкере". Он потянул далеко над морем, оставляя за собой струю черного дыма, и врезался в воду. Тихон и теперь уже внимательно и осмысленно следил за действиями капитана Афанасьева, как он ловит момент, когда самолеты начинают пикировать, как резко маневрирует управлением. Он удачно уводил корабль от ударов. Видимо, главное заключалось в том, чтобы, рассчитав доли секунды, нарушить заданное летчиками опережение, резким поворотом руля сделать маневр в сторону. Тихон гордился выдержкой капитана, его хладнокровием. "Мне бы так-то! Вдруг придется управлять судном под бомбежкой?" В этот момент и подбили зенитчики самолет. Через усилитель раздался спокойный голос капитана: - Всем быть на местах! Усилить наблюдение! И другая команда: - Полный вперед! Тихон подошел к капитану: - Я оказался вроде бы не у дел, товарищ капитан... - Почему не у дел? Ты на своем месте. Тихон увидел сторожевик, по-видимому направляющийся к ним. - Вон англичанин нос показал, - вытянул он руку по направлению к конвойному кораблю. Капитан посмотрел в бинокль. - Сигналит, все ли у нас в порядке, не надо ли помощи. Сигнальщик, передайте на английский корабль: "У нас все в порядке. Помощи не требуется".
Сутки прошли в напряженном ожидании. Теперь уже немцы не дадут каравану плыть спокойно. И в самом деле, едва вошли в район острова Медвежьего, атаки возобновились. Опять капитан стоял на мостике и уводил судно из-под удара. Тихон увидел, как летевший на них фашист выбросил торпеду, и она, зловеще блеснув на солнце, пошла наклонно к пароходу. Вот-вот врежется в борт... Но пароход уклонился и от нее, и торпеда прошла мимо. Капитан, тотчас забыв о ней, опять следил за небом и отдавал команды. Тихону все это казалось сверхъестественным - так ловко уводить корабль из-под ударов! - и он все время старался понять, как это делается. Афанасьев сказал ему: - Беги в радиорубку, свяжись с "Аркосом" и узнай, что там происходит впереди. Вижу - горят суда... Тихон пошел к радистам и через несколько минут вернулся с ответом: - С "Аркоса" передали: немцы подбили и подожгли три английских транспорта. Команды покидают корабли. Конвойные суда подбирают людей с моря... - Значит, и там не сладко, - вздохнул Афанасьев. "Большевик", огрызаясь огнем из всех стволов и маневрируя, долго боролся с самолетами и пока не имел повреждений. Из-за горизонта вновь показались "юнкерсы". Они неслись на корабль, который, видимо, стал раздражать фашистских летчиков своей неуязвимостью. "Юнкерсов" было на этот раз девять, и все, снижаясь, сбрасывали бомбы. Фонтаны вздыбленной воды совсем скрывали "Большевика". Раздался страшный грохот на полубаке, корабль содрогнулся, дал крен, но потом медленно выправился. Тихон увидел, как Афанасьев отлетел в сторону и упал на палубу, ударившись головой об ограждение мостика. Тихону заложило уши, смело с него фуражку, он бросился к капитану, а тот, пытаясь подняться, указывал рукой на место у машинного телеграфа и говорил: "На место! На место!" Тихон встал на капитанский "пятачок" и подал команду: - Полный вперед! - Полный вперед дать не можем. Неисправна машина, - сообщили из машинного отделения. - Срочно устраняйте повреждения. Стармех на месте? - На месте. Принимаем меры к устранению повреждений. Тихон взволнованно смахнул рукавом пот с лица. А есть ли течь? Он распорядился проверить это. Из-за ходовой рубки снизу, с палубы валил густой дым. "Пожар!" - подумал Тихон. Он наконец нашелся и дал команду: - Тушить пожар всеми насосами! Боцман, проверить и доложить. Спокойствие. Все остаются на своих местах! Орудийная прислуга на баке убита разрывом бомбы. Продолжало вести огонь против наседавших самолетов носовое орудие и пулеметы на мостике. По трапу вбежал боцман. - Товарищ старпом! Механические насосы не работают. В машинном отделении повреждения. - Ручные помпы в ход! - Пустили ручные... Течи на судне не обнаружено. - Команде гасить огонь ведрами, забортной водой! - Есть! Но там, на палубе... - Что на палубе? - перебил капитан, оправившийся от удара и падения. - На палубе возле орудий ящики со снарядами. Огонь подбирается к ним... - Горящие ящики - за борт! - распорядился капитан. - Есть! - боцман побежал вниз. Тихон хотел было идти следом, но капитан удержал его. - Молодец. Не растерялся. Теперь возьми на себя работы по спасению судна. Быстро! Держи со мной связь. Тихон, грохая по железному трапу каблуками, помчался вниз. На полубаке он увидел огонь и дым и услышал стоны раненых. Корабельный врач и санинструктор из военных, склонившись над ними, делали повязки. Два матроса с черными от копоти лицами тащили раненых на носилках в лазарет. Тихон увидел, что тут уже распорядились без него. Помполит Петровский выскочил из огня с дымящимся снарядным ящиком в руках и, подбежав к борту, скинул его в воду. С таким же ящиком бежал матрос Аказенок. Тихон стал помогать выносить снаряды из опасного места. Огонь охватывал корабль. Объятый пламенем, окутанный дымом, "Большевик", казалось, был обречен. Под полубаком горела краска, густой дым клубился над морем. Он привлек внимание пикирующих бомбардировщиков, и они решили добить гибнущий транспорт. Но корабль отбивался метким огнем, и больше в него не попало ни одной бомбы. Команда боролась с пожаром. Потеряв ход и управление, "Большевик", как огромный сгусток огня и дыма, качался на волнах. Тихон спустился в трюм. Оба механика и вся машинная команда работали возле главного двигателя, устраняя повреждения. Тихон, сбросив куртку, принялся помогать машинистам. А на палубе вели борьбу с огнем, подбиравшимся к тем отсекам, где была взрывчатка... Работали ручные насосы, пот застилал матросам глаза. Петровский с членами экипажа выносил снаряды из артиллерийского погреба. Выстроилась цепочка. Снаряды передавали с рук на руки. Капитан неотлучно находился на мостике. Снова налетели фашисты. Пронзительно воя, они зашли в пике. Палуба опять встретила их плотным огнем. Израненный корабль продолжал воевать. Самолеты сбросили бомбы мимо: мешали дым и огонь пулеметов и пушки. Опять один бомбардировщик загорелся и рухнул в воду. С наветренной стороны подошел английский корвет. Он предложил команде "Большевика" покинуть гибнущее судно и перейти на борт корвета. Моряки не пожелали расстаться со своим кораблем. Через некоторое время с флагмана охранения командир конвоя предложил по радио экипажу перейти на один из кораблей эскорта. Афанасьев ответил: "Мы не собираемся хоронить судно". С наступлением темноты самолеты оставили транспорт в покое, считая его обреченным. Однако "Большевик" жил. К ночи пожар потушили, машинная команда устранила повреждения, и с капитанского мостика раздалась долгожданная команда: - Полный вперед! "Большевик" стал догонять конвой, который, не задерживаясь, шел своим курсом. Тихон не ушел из машинного, пока не убедился в исправности и надежности механизмов. Он доложил капитану: - Машины в исправности! В каюте был полный погром. Стекло в иллюминаторе выбито взрывом, осколки хрустели под ногами. Треснувшее зеркало валялось на палубе. Тихон достал из стенного шкафа чистую тельняшку - старая порвалась и вся была запачкана машинным маслом, - переоделся, свалился на койку и сразу уснул. С рассветом моряки принялись наводить порядок на судне после бомбежки и пожара. Когда работу закончили, Тихон поднялся на ходовой мостик доложить капитану. Афанасьев, выслушав доклад, сказал: - Догоняем караван! - он передал свой бинокль старпому. - Смотри. Тихон обвел горизонт и примерно в полутора милях увидел суда конвоя. Колонны заметно уменьшились. Когда подошли ближе, он насчитал двадцать семь транспортов. Семь кораблей было потоплено. Через полчаса "Большевик" занял свое место в конце левой кильватерной колонны. Все корабли подняли на мачтах приветственные сигналы. Командир конвойных судов просигналил: "Сделано хорошо!" Увидя флажки на английском судне, Афанасьев протянул бинокль Тихону: - Читай сигнал на флагмане. - Сделано хорошо! - подтвердил помощник, и капитан устало улыбнулся. 4 Когда пришли в Мурманск, судно быстро разгрузили и поставили в срочный ремонт. Док был перегружен работой, но судоремонтники обещали исправить все повреждения самое большое за трое суток. Судовые механизмы вызвалась осмотреть и починить своими силами машинная команда теплохода. За работами наблюдал сам капитан. Тихон отпросился у него на час-другой в город. Мурманск был исполосован бомбежками. Фашисты, потеряв всякую надежду захватить его, остервенело, методически бомбили и порт, и суда, стоящие на рейде, и жилые кварталы. Уцелели лишь немногие дома. Улицы были в развалинах, и хотя их разбирали, освобождая проходы и проезды, разрушения виднелись на каждом шагу. Тихон с грустью смотрел на разбитые постройки, вспоминая, каким был город до бомбежек. Сначала он пошел в пароходство узнать, нет ли писем. На узле связи ему вручили два письма - из дому от матери и от Родиона из госпиталя. От любимой девушки из Архангельска вестей почему-то не было. Тихон сел в коридоре на жесткий деревянный диван и прочитал письма. Родион писал, что лечится в Кандалакше. Сначала его хотели было отправить в Архангельск, но не отправили потому, что он был нетранспортабелен - потерял много крови и сильно обморозился. Пулевое ранение в плечо зажило сравнительно быстро, а вот с ногами медикам пришлось немало повозиться. Появились признаки гангрены, и ему грозила ампутация. Но опытные врачи все-таки избежали ее. Теперь Родион передвигается по палате на костылях и, видимо, скоро поправится. Он хочет после госпиталя непременно вернуться опять в свою бригаду. Родион писал также, что в конце апреля ему с десантниками довелось плыть на боте Дорофея, который ходит по Мотке - Мотовскому заливу - и перевозит всевозможные грузы на Средний и Рыбачий полуострова из Полярного и Мурманска. Если Тихону удастся побывать в Мурманске, то, возможно, доведется и увидеть земляка. Прочитав письмо, Тихон задумался: "Не везет брату. Второй раз ранен, да еще и обморозился. Туго ему приходится..." Положил письмо в карман и вскрыл другое. Августа писала, как всегда, под диктовку матери. В Унде за весну прибавилось еще двенадцать вдов.. Дочка у Августы растет, ей уже пятый месяц. Елеся днями пропадает на улице. Озорник, непоседа - весь в дядю. При упоминании о дяде Тихон улыбнулся: "Да, брат, уж я и дядя... А племянника не видал давно..." В конце письма многочисленные приветы и поклоны от родных и близких. Тихон вышел на улицу. Навстречу скорым маршей колонной по четыре шагал отряд моряков с автоматами, вещевыми мешками, в касках. Позади колонны катили на станках три "максима". Отряд повернул к гавани. "Видно, опять на Рыбачий", - подумал Тихон. Он пошел в диспетчерскую порта, навел справки о боте "Вьюн". Там сказали, что это суденышко вчера погрузилось и ушло в Мотку. Вернется бот, возможно, сегодня к вечеру. Вечером Тихон пришел на пристань, долго искал среди разных судов и суденышек "Вьюна" и наконец нашел его. Бот только что пришел. С него выносили раненых и грузили их в санитарные машины. Тихон заволновался: у трапа стоял Дорофей. - Дорофей! - окликнул его Тихон. Тот пригляделся к молодому моряку и наконец радостно воскликнул: - Тихон! Разговаривать не пришлось, Дорофей был занят. Он велел Тихону спуститься в кубрик. Тихон через рубку спустился в кубрик. В углу, стоя на корточках перед жестяной печкой, матрос изо всей мочи дул в топку. Дрова вспыхнули. Матрос поднялся. Он был в тельняшке, флотских брюках и сапогах. - Кончили выгрузку, Дорофей? - спросил он и, разглядев незнакомого моряка, удивился: - Я думал, Дорофей... - Здравствуй, земляк! - Тихон протянул руку и назвал себя. - Тихон Мальгин? Вот здорово! А меня узнал? Котцов я, Андрей! Помнишь? - Помню. Жена у тебя на почте работает. - Во, во! Все меня узнают по жене, - с некоторой досадой сказал Котцов. Сам по себе я вроде ничего не значу. Садись, гостем будешь. Чаек заварим. Дорофей придет. Офоня вылезет из чулана... Он там в двигателе копается. - Из чулана? - Это я так трюм зову... Темно там. ...Когда Дорофея с его ботом и Офоней Патокиным призвали в "военку", то в команду взамен Хвата и Родиона дали Андрея Котцова, тридцатилетнего рыбака, бойкого на слово и столь же щуплого и невзрачного на вид, сколь проворного и подвижного. Дорофей знал его плохо - не доводилось работать вместе. В Унде больше были наслышаны о жене Андрея, почтовой служащей, золотоволосой, чуть заносчивой и гордой красавице. Знали, что она помыкает мужем, как только захочет. А известность по жене до некоторой степени принижает достоинство мужчины. Но Андрей тоже был не лыком шит, в тридцатые годы служил в армии артиллеристом. Теперь его военные знания пригодились. Тихон сел на койку, снял фуражку и облегченно вздохнул: нашел-таки земляков. - Каково плаваете? - спросил он. - Да что, плаваем. Морские извозчики. Нас тут целый дивизион. По Мотовской губе ходим. А один раз и в Норвегию плавали ночью. Разведчиков высаживали. Ну и снабжаем пехоту снарядами, минами, патронами, продуктами. Почту возим. Наш капитан-лейтенант, командир дивизиона Рощин зовет нас армадой. Какая там армада! И что такое - армада? Хрен знает... - Андрей сел на койку, достал вещевой мешок, из него вынул хлеб, консервы, кусок сахару. Крепким ножом домашней ковки мигом взрезал банку, отвернул жестяную крышку. Обушком того же ножа расколол кусок сахару, потом нарезал хлеб. В Мотке плавать больно опасно. Юго-западный берег до самой Титовки занят егерями. На высотках у них батареи. Как завидят хоть самое невзрачное суденышко - давай лупить из пушек. Вода кипит от снарядов. Ну а мы, значит, прибавим ходу да зигзагами уходим из-под обстрела. Мы маленькие, в нас попасть не просто... Скоро пойдем мины тралить. А это, брат ты мой, много опаснее, чем егерские пушки. Наскочишь на рогатую чертовку и взлетишь в небо. А потом в воду дощечками опадешь... Мы ведь деревянные, Котцов говорил скороговоркой, с шутками. - Ну а как ты? Ишь, шевроны у тебя! Капитанишь? Тихон рассказал ему о себе. Котцов похвалил: - Молодец. Пусть знают наших, унденских! Вскоре по трапу спустился здоровенный солдат с поседелой, но довольно густой бородой, в кирзовых сапогах, брюках из хлопчатки и ватнике защитного цвета. На голове шапка из искусственного меха с зеленой жестяной звездочкой. За ним спустился и Дорофей. Он сказал: - Везет нам сегодня на гостей! Узнаете этого бородача? - Как не узнать бывшего хозяина Унды! - присмотревшись, отозвался Андрей. - Ряхин! Вавила Дмитрич. Откуда бог послал? Вавила остановился в тесном проходе, и когда глаза привыкли к слабому свету, сочащемуся из иллюминаторов, стал здороваться. - Тебя, Андрюха, помню. А вот этого капитана не знаю. Он что, тоже из Унды? - Из Унды, - сказал Дорофей. - Мальгиных помнишь? Это младший сын покойного Елисея. - Тишка? Нипочем бы не узнал. Да и как узнать, если в Унде-то я боле двенадцати годиков не был. Помню, ты все по берегу бегал, мальков ловил. А теперь - гляди-ка, с нашивками, при галстуке. Капитан али как? - Вавила осторожно присел рядом с Тихоном на край койки, снял шапку. Тихону пришлось опять рассказывать о себе. Выслушав его, Вавила заговорил: - Ишь ты, вот какие дела-то. А я, значит, попал сюда в сорок первом на оборонные работы. А потом в армию призвали. Служу в интендантстве, грузчиком на автомашине. Из порта возим на склады всякую всячину... Вас вот с трудом великим разыскал. Дай, думаю, навещу земляков. - Давайте чай пить, - сказал Котцов и взялся было за чайник, но Дорофей остановил его жестом и достал из вещмешка алюминиевую фляжку. - Со встречей не грех и по чарке. Нам грузиться утром. Так что можно... Разлили спирт по кружкам. Вавила спросил: - А где же Офоня, мой старый приятель? - Про него-то и забыли, о, мать честная! - сказал Дорофей. - Андрей, позови! Офоня Патокин не заставил себя ждать. Увидев бывшего своего хозяина, он немало подивился и еще больше удивился появлению Тихона. - Все в моторе копаешься? - спросил Вавила. - Копаюсь, - Офоня улыбнулся, глаза сузились в щелки. - А Родька где? - спросил Вавила. Тихон рассказал про брата, про то, как погиб Хват. Мужики загрустили. Долго молчали. - Многие погибли, - сказал Дорофей. - Из Унды человек сорок немцы отправили на тот свет... Да еще сколько пропало без вести! - И у меня, братцы, горе, - вдруг сказал Вавила, опустив голову. - Недавно получил похоронную... Сын мой, Веня... погиб. Плавал он перед войной на траулере "Бриллиант"... А как война началась, судно это переделали в сторожевик. И в мае, в середине мая... стояли они в Иоканге... Налетели немцы бомбить. Бомба угодила в корабль, и он затонул6. Часть моряков спаслась, а часть погибла... И мой Веня тоже! Горе у меня, земляки, горе!.. Все сочувственно опустили головы. Вавила утер слезы, расстегнув ватник, снял с брючного ремня фляжку, достал из кармана плоскую банку консервов и положил на стол. - Помянем, братцы, моего сынка... Большую я имел на него надежду. Хороший был. Моряк! Благодарности от тралфлота имел, боцманом назначили и вот... Вавила развел руками в отчаянии и обвел всех затуманенным взглядом. - Не знаю, как теперь Мелаше писать. Убьет ее такая весть... Давно бы надо сообщить, да все не решаюсь... - За светлую память Венедикта, - сказал Офоня, взяв кружку. - И Гришу Хвата помянем, и всех других... Взгрустнули земляки. Вспомнили родных и знакомых, тех, кто жив и кого уж нет. Тихон пил мало - не хотелось. Он сидел совсем трезвый и внимательно слушал. Все-таки счастье - встретиться вот так, вместе, в это трудное время. Команда бота вышла на палубу проводить гостей. Тихон попрощался и ушел. После срочного ремонта "Большевик" опять вышел в очередной рейс к берегам Исландии.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
1
Тихон Сафоныч, по его собственному выражению, в эти дни "кроил с бабами шубу из овечьего хвостика". Он так и заявил утром жене, которая, шуруя в печке кочергой, осведомилась, куда же в такую рань отправляется ее "заботушка": "Иду кроить шубенку из овечьего хвоста". Жена поставила кочергу, повернула к нему румяное от жара лицо и сказала не то с похвалой, не то с укоризной: - Ох и- тороват ты у меня, муженек! Научи-ка и свою женку так кроить. - Пойдем, так научишься. - Пошла бы, да пироги пригорят в печи. Тихон Сафоныч усмехнулся: о каких пирогах может идти речь, когда и хлеба не досыта? Ели с оглядкой, экономя пайковый рыбкооповский хлебушек, тяжелый, словно камень, с добавкой отрубей, мякины и еще бог знает чего... Панькин обмотал шею шарфом домашней вязки, нахлобучил шапку и взялся за скобу. Постоял, - не очень хотелось выходить на каленый мороз из теплой избы. Жена опять за свои шуточки: - Чтой-то в последнее время ты стал ниже ростом. Стоптался? - А кто его знает. Дело к старости. - Ну, ты еще не старый. Бабы заглядываются, те, которых приласкать по военной поре некому. Только я тебя никому не отдам. - Не время сейчас заглядываться. Ну, я пошел. Стужей сразу обожгло лицо. На улице было пусто. У магазина стекла в инее от подоконника до верху. Покупателей там, видимо, не много, да и торговать, по правде сказать, нечем. Война смела все товары с полок, и теперь они блистали чистотой. Уборщица аккуратно вытирала их каждый день, и наводить чистоту ей не мешали никакие предметы. Навстречу Тихону Сафонычу топал какой-то странный прохожий, обмотанный с ног до головы в разные одежды. Лица не видно, только щелки для глаз. Поверх шапчонки наверчена бабья драная шаль, концы ее завязаны на спине узлом. Старый тулуп своими полами подметает снег. От валенок видны лишь латки на пятках да обшитые желтой кожей передки. Когда этот "странник" поравнялся с председателем, Панькин увидел его глаза - прозрачно-голубые, холодные, словно замерзшие на такой стуже. Прохожий снял огромную рукавицу, высвободил из шали нос и, захватив его корявыми пальцами, высморкался. По этому характерному жесту и узнал Панькин Иеронима Марковича Пастухова. - Здравствуй, Тихон, - дребезжащим баском сказал дед. - Куды тя понесло в таку стужу? Сидел бы в конторе - все теплее. - Дела зовут, - ответил Панькин. - Иду в сетевязальную. Как ваше здоровье, Иероним Маркович? - А ничего пока. Помирать повременил - жена не велела. Земля, говорит, примерзла. Будут копать могилу - всего приругают. Да и сам я еще желаю до победы дотянуть. - Надо дотянуть. А уж после победы собираться на погост совсем не захочется! - ответил Панькин. - Все рюжами занимаешься? - Рюжами. На обручи сажаю. - Так. Нет ли в чем нужды? - Ни в чем не нуждаюсь. Не голоден и, как видишь, обут, одет. Спасибо. Ну, пойду - мороз гонит. И дед шариком покатился по тропке к своей избе. Панькин с теплой улыбкой глядел ему вслед. Есть же такие люди, при виде которых человеку делается как бы легче, настроение у него поднимается! Тихон Сафоныч вспомнил старое правило: "Живи так, чтобы другим было легче от того, что ты есть на белом свете". Отзывчивость и готовность прийти на помощь особенно нужны теперь, когда все идут и идут похоронки и то в одной, то в другой избе плач да причитания перед иконами... Сиротеют некогда многолюдные поморские избы, стоят зимними ночами с сугробами снега на крышах, словно вдовы глядят на мир из-под снеговых нависей, как из-под траурных, низко повязанных платков. И все эти избы его. Висят они немалым грузом на мужицких, уже немолодых плечах председателя, и надо тащить этот груз через всю войну, до самой победы. Так думал Панькин, идя пустынной улицей села и поглядывая на притихшие избы, которые от него будто чего-то ждали... Как облегчить жизнь людям, если промыслы стали малодобычливы из-за нехватки снастей да флота? Если заработки на путине невелики, да и продуктами рыбкооп иной раз отоваривает рулоны7 с перебоями? И вот так просто, по-человечески, внимателен ли Панькин к людям, всегда ли находит слово им в поддержку и похвалу? Районы промыслов ограничены, да и со снастями очень уж туго. Запасы, сделанные на черный день в колхозе, кончились - очень долгим оказался этот черный день... Вот и приходится изворачиваться: перетряхивать на складах старые снасти да невода, сети да канаты, которые еще не истлели окончательно, и делать из них "новые" материалы для промысла. Моторно-рыболовная станция не могла ничего другого придумать, как рекомендовать вместо сетных ловушек деревянные - загородки и перегородки в воде из досок, ивовых прутьев и прочего. Старые веревки советовали использовать "до полного износа". В письме МРС было сказано: "Изготовить к весенне-летней путине мелких деревянных ловушек не менее пятнадцати штук, стенок - до восьми - десяти штук. А из утильных сетей - сто килограммов канатов". Сто килограммов канатов из старой сетки - и никаких гвоздей! Выполнением такого распоряжения и занимались теперь колхозницы, то есть "шили шубу из овечьего хвоста". Войдя в маленькие сенцы сетевязальной мастерской, Панькин прежде всего услышал пение. Дверь была тонкая, а голос звонкий, певучий, с грудным тембром. Была в нем тоска жгучая и безысходная:
Ягодиночка убит, Убит и не воротится. На свиданьице со мной Теперь не поторопится.
Стало тихо. Панькин стоял за дверью, ждал, когда выльется сердечная женская тоска в новой частушке. И вылилась:
Передай привет залетке, Птица перелетная. Полевая сто вторая Рота пулеметная.
Пели двое. Густой, грудного тембра голос принадлежал Фекле, а потоньше, альтовый - Соне Хват. Панькин потянул на себя скрипучую дверь: - Здравствуйте, бабоньки! Труд на пользу! - Здравствуй, Тихон Сафоныч! - Пришел - будто солнышко взошло! - Чем порадуешь? Панькин окинул взглядом помещение. Посредине топится печка-времянка, от нее струилось тепло. Пахло дымком, словно летом на сенокосе в избушке. "Надо дымоход проверить да почистить, - отметил про себя Панькин. - Дымит печка". Вокруг, на табуретках и скамьях, сидело с десяток женщин и девчат. Перед ними на полу - вороха старых сетей и канатов. Раздергивая канаты, мастерицы выбирают пряди покрепче, свивают их в клубки, а другие из таких же прядей на самодельных деревянных станках скручивают веревки. Разбирают женщины и ветхие, давно списанные, но в свое время не выброшенные сети, выискивают дель с ячеями покрепче, ухитряются связывать куски в одно большое полотно иглами. Работа вроде бы никчемная, материал прелый, гнилой - выбросить давно пора, но по нужде еще годный. Тихон Сафоныч вспомнил, как в мирные дни ругал кладовщика за беспорядок: "На что тебе эта рвань? Ведь давно списана, выбрось!" Кладовщик отвечал: "Жаль бросать. Может, сгодится еще". "Ну ты и Плюшкин!" - сказал председатель. "Плюшкин не Плюшкин, а пусть лежит. Не мешает", - опять за свое кладовщик. Словно чувствовал, что пойдет старье в дело... Пыль в мастерской - столбом, в воздухе плавают хлопья. Свет слабоват, хотя на стене висят три десятилинейные лампы. С улицы только синева сочится в окошко, а на дворе часов десять. - Ну чем же вас порадовать? - Панькин сел на чурбак, протянул руки к печке. - По последним сведениям, принятым Густей, наши войска крепко бьют под Сталинградом окруженных немцев. Освободили Котельниково, наступают на Ростов. Вот самая свежая новость. Радостная? - Радостная! - согласились женщины. - А еще? - А еще сегодня в семь вечера будет собрание. Приходите и соседям накажите, чтобы явились. - О чем собрание? - Придете - узнаете. - Ладно, придем. Фекла сбросила с колен растрепанный старый канат - как видно, такая работа ей наскучила. Встала, с хрустом потянулась, подкинула в печку поленьев и, сев на корточки перед топкой, сказала: - Скучная работа, председатель! Спел бы хоть, что ли? Повеселил нас! На голове у Феклы белый ситцевый платок - от пыли, на плечах - вязаная кофта. Метнула на Панькина из-под платка живой, озорной взгляд: - Так споешь? - Эх, бабоньки, спел бы, да на морозе голос потерял! - махнул рукой Панькин. - Почему же вы говорите, что работа плохая? - он подобрал с пола конец каната, стал развивать его на волокна. - Во, во! - одобрили женщины. - Хорошо у тебя получается. Фекла молча села на свое место и принялась наматывать на клубок толстую льняную нить. Вспомнила Бориса, загрустила. Подумала, что после работы надо бы зайти к его матери, принести керосину - обещала. Соня Хват опустила руки на колени, замерла, неподвижно глядя перед собой. "Убит, убит, батя..." - всхлипнула и закрыла лицо руками. Женщины принялись ее успокаивать. Она справилась с собой и, утерев слезы, опять взялась за дело. - Да, бабоньки, у каждого свое горе, - вздохнула Фекла. - Горе, что море, и берегов не видно... Панькин побыл здесь, молча посочувствовал женщинам, пообещал добавить ламп для освещения мастерской и попрощался.
Вслед ему тихонько потянулась песня: На речке, на речке, На том бережочке Мыла Марусенька Белые ноги. Плыли к Марусеньке Серые гуси, Плыли к Марусеньке Серые гуси...
Странно было слышать эту ласковую песню в низкой мрачной избе, заваленной старыми пыльными снастями, в притихшем от безлюдья селе, затерянном в зимней тундре, остуженном калеными предновогодними морозами. 4 В конторе Панькина ждали неотложные дела. Пришли телеграммы из райисполкома. Одна гласила: "Прошлогоднюю практику задержки почты прекратите, поставьте на станциях лошадей, людей таким расчетом, чтобы почта из Мезени до Ручьев и обратно шла без задержки". Другая была не менее категоричной: "В связи с массовым подходом сайки немедленно шлите на реку Кию 15 человек". В третьей предписывалось выделить четырех человек на лесозаготовки. Панькин еще раз перечитал телеграммы. В первой был упрек начальства: "Прошлогоднюю практику прекратите..." Этакий директивный, раздраженный тон. Тихон Сафоныч вспомнил, что в прошлую зиму письма и посылки возили два пожилых рыбака и, оба хворые, доставляли их неаккуратно. "Итак, требуется выделить минимум двадцать два человека: три на почту, четверых на лесозаготовки, пятнадцать на лов сайки, - Панькин призадумался. - А где их взять?" Но еще было очень неприятное письмо моторноры-боловной станции. В нем прислали колхозу иск за убытки, понесенные МРС от того, что Панькин осенью не смог направить на лов наваги потребное количество рыбаков, да еще не обеспечил экипажем эмэрэсовскую моторную дору "Коммунистка", как было предусмотрено договором. Сумма иска внушительна: сорок тысяч рублей. Если суд решит дело в пользу МРС, со счета колхоза спишут эти деньги, которых и так кот наплакал... Час от часу не легче! "Что же делать? Вот они, прорехи-то в работе! Думаешь, все идет гладко, что сделано - хорошо, что не сделано - спишется. А нет, не спишется, не забудется. Как это так получается, что нам - и вдруг иск? Или я вовсе остарел, руководить не могу? - думал Тихон Сафоныч. - Нет, дело, пожалуй, не в этом. Людей, правда, на промыслы отправили маловато. Но ведь сама же МРС десять человек использовала на ремонте судов, хотя это вовсе не входило в обязанности колхоза. Кроме того, станция не сумела вывести на селедочный промысел столько ботов и ел, сколько предусматривалось договором. Вот план и треснул. Теперь их приперло, и все валят на колхоз. Хотят покрыть убытки за наш счет! Ловко". Панькин решил посоветоваться с Митеневым - главбухом и секретарем партийной организации. Долго они судили да рядили и наконец решили: из сетевязальной мастерской снять Феклу, Соню и еще двух женщин помоложе и отправить на заготовку леса. На перевозку почты, кроме стариков, поставить некого. Пусть возят. Только вместо двух назначить троих, чтобы могли хворать, если придется, по очереди. Что же касается лова сайки на Кие, туда уже послано десять рыбаков, остается еще найти пятерых. С большим трудом нашли и этих людей. Оставался иск. Митенев взял это дело в свои опытные руки финансиста: - А мы предъявим им встречный иск. Клин клином вышибают. Наших людей они использовали на второстепенных хозяйственных работах - раз. Суда за сельдью не послали, и рыбаки тоже находились без дела сколько дней. И рыба осталась в море - два. Нам убытки? Убытки. Я уже подсчитал иск на тридцать пять тысяч, и ни копейки меньше. - Самое последнее дело судиться колхозу с эмэрэс, - хмуро сказал Панькин, когда они решили этот щепетильный вопрос. - Я бы этого не сказал, - отозвался бухгалтер. - Видишь ли, Тихон, судебное разбирательство - не столь уж позорное дело. Суд восстановит истину. И уж если дело дошло до него, значит, мы поступаем принципиально, боремся за колхозную копейку, как требует экономика. - Вот за эту экономику вызовут нас в райком да врежут по строгачу! - Уже хотели вызвать. Но я убедил их, что нашей вины в невыполнении договора с МРС нет совершенно никакой. Где взять людей, если их нет? - Ну ладно. Быть по сему. Теперь подумаем, где взять денег на танковую колонну. Личных взносов колхозников будет мало. - Если нам сократить расходы на культмассовую работу, да из неделимого фонда кое-что, да и из прибыли от реализации продукции зверобойки взять средства - тысяч пять найдем. - Хорошо. Обговорим на правлении. В Унде охотно посещали собрания, потому что бывали они не так уж часто. Надоедало колхозникам зимними вечерами сидеть по избам. А на собрании можно, как говорится, и на людей посмотреть, и себя показать, да и перемолвиться с соседями. Поэтому все собрались в "заседательном зальце", неярко освещенном керосиновыми лампами. В зале холодно, пар от дыхания туманил оконные стекла. Все оделись тепло в полушубки, шапки ушанки. Пожилые женщины навертели на себя толстые шали. От разговоров зал гудел, как в кино перед началом сеанса. Но когда вошло колхозное начальство, шум поутих. Парторг Митенев сообщил рыбакам и рыбачкам отрадные вести: советские войска под Сталинградом бьют немцев, и на других фронтах перевес все больше клонится в нашу сторону. Потом перешли к следующему, самому главному вопросу. Председатель сказал, что по области собирают средства на танковую колонну "Архангельский колхозник" и рыбакам Унды необходимо сделать свой взнос. Все дружно согласились: "Надо! Чем мы хуже тамбовских или саратовских? Надо, чтобы была колонна и "Архангельский колхозник". Поможем армии!" Николай Тимонин сказал, что дает на танковую колонну свой месячный заработок - триста рублей. Столько же внес и Семен Дерябин. Потом и другие стали поднимать руки и говорить, кто сколько денег дает на колонну. Фекла была в некотором замешательстве: сбережений у нее почти не имелось. В старом фарфоровом чайнике с отбитым носиком, служившем ей кубышкой, лежало только пятьдесят рублей, заработанных на переделке канатов в сетевязальной мастерской, а прежние, летние заработки она давно проела. "Пятьдесят все-таки мало, - подумала она. - Надо просить аванс". Но когда одинокие женщины и жены фронтовиков тоже стали вносить по пятьдесят, семьдесят рублей, она решилась-таки объявить и свой взнос: пятьдесят целковых. Но добавила: - Меня посылают на лесозаготовки. Там подработаю, так еще внесу. К концу собрания набралась довольно внушительная по тем трудным временам сумма, девять тысяч. Да еще из колхозной кассы выделили шесть тысяч, и всего стало пятнадцать тысяч рублей. На собрании Панькин заметил отсутствие Иеронима Марковича Пастухова, непременного участника всех заседаний. "Уж не заболел ли?" - подумал председатель и решил после собрания заглянуть к нему. Но засиделись в правлении допоздна и зайти на квартиру к Пастухову не пришлось. А утром дед явился к Панькину сердитый. - Почему меня не позвали на собрание? - спросил он, обиженно насупившись. - Видимо, курьерша забыла вас известить, Иероним Маркович. Извините. Дед долго молчал. Панькин успел составить текст телеграммы в район о том, что люди вышли на путину пешком в сопровождении одной подводы и придут на Канин через четыре-пять дней. - Слышал я, на танки деньги собирали, - начал дед, увидев, что Панькин поставил точку и положил перо. - А меня обошли. Как же так? Выходит, теперь я совсем и не патриот? - Как же не патриот? Вы у нас самый главный патриот. - А все-таки обошли. - Иероним Маркович, я ж говорю: по оплошности не известили вас. Беру всю вину на себя. Простите. А что касается взноса на танковую колонну, то его можно сделать и не на собрании. Деньги мы примем в любое время и запишем в общую ведомость. - Ладно, если так. - Иероним подумал, помялся.- Только бумажных кредиток у меня нету. Однако есть золото. Дал тебе кто-нибудь золото на танки? Панькин удивился и подумал: "Откуда у старого золото, если всего добра в избе - курица под печкой да старый сундук с рухлядью?" - Нет, золота никто не вносил. - Ну вот! А я внесу. Иероним осторожно стянул с левой руки варежку - Панькин теперь только заметил, что, обогреваясь, дед эту варежку не снимал, - тихонько вынул из нее колечко. Золотое, обручальное. Он бережно положил его на стол перед Панькиным. - Вот! Литое кольцо, не дутое, самой высшей пробы. Знаешь, сколько оно стоит по нонешним временам? Золото не простое, червонное! Ты бы взял увеличительное стекло да с изнанки глянул на пробу-то. На это колечко можно для танка отлить пушку. Вот какая ему цена! Панькин улыбнулся. - Пожалуй, колечко ваше на пушку потянет. Никак не меньше. - Да. И колечко дорогое, обручальное. Старухино. Свое-то я в море, со снастями работая, утопил, слезло с перста. А старухино уцелело. Вот я и принес с ее добровольного согласия. - Ну спасибо, Иероним Маркович. Огромное спасибо. Только что мне делать с таким взносом! Деньги мы переводим через банк. А как колечко переведем? Сохранили бы вы его в память о молодости да о счастливом бракосочетании. - Это мой добровольный взнос, и принять его ты обязан. Кто-нибудь поедет в банк, там и обменяет колечко на деньги. А деньги можно внести без труда. - Разве так... Ну ладно. Оставьте колечко. И еще раз спасибо вам от имени колхоза за ваш золотой взнос. До свиданья, - Панькин встал, протянул руку, прощаясь. - Мне бы, Тихон Сафоныч, расписку... Нет, нет, я тебе доверяю, однако для проформы мне нужна расписка. Перед старухой оправдаться. - Хорошо, пожалуйста. Тихон Сафоныч написал расписку и для большей убедительности поставил колхозную печать. - Ну вот и ладно, - дед спрятал расписку в рукавицу. - Жене покажу. Пусть знает, что ее кольцо поступило в оборонный фонд. Панькин вежливо проводил деда. А когда он ушел, подумал: "Конечно, не так уж много стоит это кольцо, но для Иеронима оно-то великая ценность потому, что единственное и памятное. Вот и еще раз раскрылась душа русского человека. Словно шкатулка с самоцветами".
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
1
Если в мирное время колхозный флот регулярно выходил в море на тресковый и сельдяной промыслы, а озерный, "местный" лов из-за малой его прибыльности был не в почете, то сейчас в округе не оставалось, пожалуй, ни одного озера, которое бы не облавливали рыбаки. В середине мая звено Дмитрия Котовцева отправилось на оленьих упряжках на озеро Миньково. Теперь уже ни для кого не было необычным, что в рыболовецких бригадах работали только женщины, и на Миньково поехали Фекла Зюзина, Варвара Хват с дочерью, Авдотья Тимонина, Парасковья Мальгина и еще три средних лет колхозницы. Привезли они с собой невод, продукты на первое время, обосновались в избушке, законопатили лодку-трехнабойку, служившую рыбакам уже третий сезон, и принялись "кидать" тони - ловить окуней и щук. Рано утром выбирались рыбачки из тесной и душной избушки и, позавтракав, принимались за дело. Весь день они возились у невода, вытряхивали на вытоптанную лужайку рыбу из кутка8, солили ее в бочки, а часть прятали в яму со льдом. Дважды в неделю приезжала оленья упряжка и увозила улов. Дмитрий Котовцев забрасывал невод с лодки. Ему помогала Фекла. Целый день она сидела в веслах, до мозолей на руках, до боли в пояснице. Это озеро считалось добычливым. Каждый сезон тут колхозники брали до двадцати центнеров улова. Рыбачили и зимой подледным способом, если удавалось сколотить бригаду из мужиков. Озеро имело два километра в длину. Широкое, с обрывистыми, черными от торфяников берегами, оно казалось диким, заброшенным в просторах тундры. Кое-где на берегах имелись отлогие песчаные косы, на которых и трясли снасть рыбаки. Кругом ни деревца, ни кустика. Только рос по кочкам черничник, морошечник да очиток. А по южному берегу стлалась по земле карликовая березка. У большой отмели, на отлогом холме, стояла изба. Перед ней сколочены из досок стол и две скамьи. Тут в хорошую погоду рыбаки завтракали, обедали и ужинали. А когда шли дожди или донимал гнус, они забирались в избу, клали в камелек сырые ветки, чтобы было больше дыма, и ели здесь. Фекла еще в селе, узнав, что на озеро едут Авдотья и ее зять Дмитрий Котовцев, сказала Панькину, что лучше бы отправилась в другое место. Но Панькин уговорил ее, и она, скрепя сердце, согласилась. На озере Фекла сначала присматривалась к Тимониной и Котовцеву, но они не проявляли к ней открытой неприязни, и она было успокоилась. Она сидела в лодке и быстро, но почти бесшумно работала веслами, налегая больше на левое. Лодка описывала на озере большой круг по длине невода. Котовцев стоял на корме и рассчитанно-привычно сбрасывал в воду невод с деревянными поплавками по верхней и глиняными грузилами по нижней кромке. Фекла гребла, торопилась, потому что вспугнутая движением лодки и шумом сбрасываемого невода рыба могла уйти на глубину. Рыжая шкиперская борода Котовцева горела огнем на скупом северном солнце, ветер трепал брезентовую куртку. Мелкие частые волны бились о борта. За кормой тянулась по воде изогнутая цепочка поплавков. Когда подъехали к косе, эта цепочка образовала почти правильной формы круг, разорванный только у самого берега. Котовцев молча выходил из лодки и, подтянув конец веревки от невода, передавал его женщинам-тяглецам. За один конец брались Соня, Варвара, Парасковья, за другой - Авдотья и еще две рыбачки. Они ровно вытягивали снасть, упираясь ногами в мокрую илистую землю: "И р-рраз, и два! Еще! Еще!" - повторяла про себя Фекла, помогая тяглецам, перехватываясь по мокрой тетиве. Подходил куток. Он был тяжел - улов попадался хороший. Рыбаки вытаскивали его на берег подальше от воды и вытряхивали. Груда рыбы билась на песке. Ее собирали в двуручные корзины. Потом подбирали и выбрасывали в воду трепещущую мелочь и снова укладывали невод в лодку. Котовцев и Фекла плыли в другое место. Женщины гуськом шли за ними по берегу. Приняли конец от крыла невода, и Фекла выгребала подальше, в глубь озера, а Котовцев опять сбрасывал тяжелую мокрую снасть. С его брезентовых штанов, с края куртки стекала вода. Резиновые сапоги натянуты до бедер, прихвачены ремнями к поясу. На голове небольшая по размеру шапка с вытертым бараньим мехом. Бородатое широкое лицо под ней казалось непропорционально огромным. Время от времени он говорил: - Правым, правым больше! Теперь ровно! Фекла ощущала на себе его прилипчивый взгляд, от которого ей делалось нехорошо. "Здоров, как жеребец, - с неприязнью думала она. - Глазищи жадные, нахальные..." Но скоро она перестала обращать на него внимание привыкла, и ей стало безразлично, как смотрит на нее Дмитрий. Однако молчаливое его внимание к Фекле не прошло незамеченным. У Авдотьи опять появилось подозрение. Женщина вздорная, способная сделать слона из мухи, она решила: "Сговорились. Все в лодке ездят вместе. Зятек меня обманывает, а Фекла корчит из себя невинность". Авдотья стала следить за Феклой и Дмитрием. Но повода для того, чтобы высказать в открытую свои подозрения, не было. Фекла на берегу старалась держаться подальше от звеньевого, и если ей случалось перемолвиться с ним словом, то лишь о деле и накоротке. Однажды вечером, развешивая на колья невод для просушки, Фекла и Дмитрий замешкались у лодки, вытаскивая ее на берег, и вернулись вместе. Авдотья варила уху в котле перед избушкой. Пробуя варево, она обожглась, бросила ложку и вдруг разразилась бранью. - Вместе ходите! Схлестнулись опять! Бога не боитесь! Меня сколько из за вас таскали в правление, натерпелась сраму! Фекла вспыхнула: - Ну вот что, Авдотья! Человек ты неблагодарный, очень подозрительный, все тебе кажется да мерещится. Садись теперь сама в лодку и греби. А я больше не хочу. С меня хватит. Котовцев нахмурился, туча-тучей. На этот раз он был ни в чем не виноват: "Уж и поглядеть на бабу нельзя!" - О чем речь? Не понимаю, - сказал он недовольно. - Кобель несчастный! Договорились с Феклой... Недаром ее в звено взял на озеро! - накинулась на него теща. - Да откуда вы взяли? Весь день мы в лодке, у всех на виду. Все ваши выдумки. Прекратите этот пустой разговор. - Я же видела, как вы переглядывались! - не унималась Авдотья. - Разве это человек? - Фекла собрала свой мешок, вскинула за плечи и пошла прочь от избушки Соня за ней. Догнала. Феня заплакала. Всегда смелая, непреклонная, умевшая постоять за себя, на этот раз Фекла упала духом. Уломалась в работе, устала, нервы сдали. Соня ее уговаривала: - Успокойся, Феня, вся эта история не стоит выеденного яйца. Пойдем обратно. Пора ужинать. Никто не ест, тебя ждут... Фекла все же вернулась и услышала, как женщины бранили Авдотью на чем свет стоит. Увидя Феклу, все притихли. - Давайте ужинать, - сказала она и стала разливать уху по мискам. Когда поели, Котовцев подошел к ним и сказал: - Вот что, бабоньки, прошу вас иметь в виду, что между мной и Феклой ничего предосудительного не было. Тещу мою не слушайте. И чтобы об этом больше ни слова. А кто, - он метнул на Авдотью сердитый взгляд, - кто будет мутить воду, того вывезу на середку озера и утоплю. Под суд пойду, в тюрьму сяду, а утоплю. Ей богу! - Это меня-то утопи-и и-шь? - взвизгнула Авдотья, округлив глаза. - Ну, зятек, спасибо. - Попрошу вас, Варвара Тимофеевна, с завтрашнего дня сесть в весла, продолжал звеньевой. - А Фекча Осиповна будет тянуть невод со всеми. - Так она, Авдотья-то, и к Варваре приревнует! - сказала Парасковья. - Она ведь вдовая... Котовцев озадаченно поскреб затылок и растерянно глянул на Мальгину. - Тогда кто же? - спросил он. - А пусть Авдотья и гребет, - продолжала Парасковья. - А ты сдерживай слово, топи ее! Женщины захохотали. Авдотья ушла в избушку и легла на нары. До позднего вечера Котовцев бродил по берегу, курил и думал "Конечно, я Феклой увлекался. И сам виноват, что теща злится, оберегая свою дочь. Бывало, сболтнул Анне сдуру лишнее, а она и рада стараться. Хватит! К добру это не приведет. Фекла теперь еще больше ненавидит меня. Так что я за мужик, если буду за ней волочиться? А в веслах ее надо сменить. Пусть в лодку сядет Варвара". Придя к такому решению, он сказал женщинам: - Завтра будет работать со мной Варвара Хват. Во избежание дальнейших недоразумений... Рыбачки молча переглянулись. Лишь Авдотья подала в открытую дверь избушки непримиримо-злобный голос: - Ну вот, теперь Варвару облюбовал. - Да замолчи ты! - прикрикнул на нее вконец разозленный Дмитрий, и она умолкла.
2 После этого, в общем-то пустячного, вздорного происшествия на озере воцарились мир и согласие. Забрасывать невод Котовцев стал с Варварой. Фекла теперь работала на берегу. Авдотья угомонилась. Снег еще растаял не везде, лежал серыми плитами в низинах между кочками. Небо было облачным, но дожди не шли. Над холодной землей свистел порывистый северо-восточный ветер. Рыбачки, сильно вымокшие у невода, "кинув" за день до семи-восьми тоней, едва добирались до избушки, отогревались у костра и, поужинав, ложились спать. Сердце - такая штука, что пока оно здорово, его не чувствуешь, а как заболит, так сразу и напомнит о себе... Однажды выдался ясный, тихий денек. Ветер свернулся где-то за увалами и задремал, словно притомившись. Небо расчистилось, и над тундрой, над тоней засияло солнце. Озеро выстоялось тоже чистое и гладкое. Рыбачки обрадовались неожиданному теплу, редкому в это время. Котовцев сказал членам звена: - Эту неделю вы, бабоньки, поработали славно. Сегодня денек погожий, даю вам отдых. Женщины встретили решение звеньевого с восторгом. - Спасибо, Дмитрий. Дал бы еще по чарке! - сказала Варвара. - По чарке нету, а вот сахару к чаю дам. Три дня без сахару пили - теперь побалую вас сладким, - он развязал хранившийся у него мешочек с особо "дефицитными" продуктами и аккуратно разложил на кучки по три кусочка пиленого рафинада. Потом достал восьмушку чаю и острым ножом разрезал ее пополам вместе с оберткой. Половину отдал женщинам для заварки, а вторую половину старательно завернул в холщовую тряпочку и спрятал в мешок "на потом". И чай - тоже праздник, потому что вместо него заваривали березовую чагу, настой которой был почти безвкусен, но, как утверждали сведущие люди, "пользителен для здоровья". Всласть напились чаю с сахаром и хлебом. Разомлели, сели на сухой поговорить, причесаться, подышать воздухом, посмотреть на небо - синее, без единого облачка. А потом вдруг спохватились, и все принялись стирать. То одна, то другая моет за кочкой, за кустиком то исподнюю рубаху, то платок или юбку. Стирали без мыла - где его взять? Дмитрий вроде бы помирился с тещей. Он помог ей выкрутить выстиранное суконное одеяло и развесил его на колья сушиться. Фекла стиркой не занималась, у нее было взято в запас чистое белье. Она бродила по берегу озера, разглядывая под ногами зазеленевшую травку, бочажки с водой и без воды, и с грустью вспоминала, как вот так же шла по тундре на Чебурае с Борисом Мальгиным... ...Фекла повернула к избушке. Вечерело. Из тундры наплывали серые облака, словно морские волны с туманом. У избушки сиротливо чадили остатки костра. Все ушли спать. Фекла поковыряла в кострище палочкой, посидела немного и хотела было тоже ложиться, но дверь избушки тихонько отворилась и, придерживаясь за косяк, показалась Парасковья. Вышла на улицу, остановилась, приложив руку к левой стороне груди и подняв лицо к белесому в летней ночи небу. Потом глубоко вздохнула, ойкнула и опустилась на землю. Фекла бросилась к ней. - Что с вами, Парасковья Андреевна? Мальгина посмотрела на нее тревожными глазами и тихо ответила: - Сердце жмет. Там у меня... в мешке есть капельки сердечные. Взяла на всякий случай. Будь добра, принеси. Фекла пошла в избушку, нащупала на нарах мешок и вынесла его на улицу. Отыскала пузырек с каплями, налила из чайника воды в кружку, накапала капель. Парасковья выпила и долго сидела молча и лизала губы, будто они у нее совсем пересохли. - Легче вам? - склонилась над ней Фекла. - Полегчало. Я тут посижу. В избе душно. А ты спи. - Да нет, я с тобой побуду, - сказала Фекла. - Спать не хочется... Но тут стал накрапывать дождик, и пришлось им все-таки уйти в избушку. Фекла помогла Парасковье лечь, сама легла рядом. Никто из звена не проснулся, только Соня подала голос: - Кто тут ворочается? - Это я, Фекла. Спи. Соня тотчас уснула, а Фекле не спалось. Она долго лежала на спине, прислушиваясь к дыханию больной. Оно было спокойным и глубоким. "Спит!" облегченно подумала Фекла и незаметно для себя уснула. По крыше ночью будто кто-то ходил мягкими крадущимися шагами тихо, словно кошка... Это капал дождик. Молодой, майский дождик. Он пролился редкими крупными каплями и прошел. К утру от него не осталось и следа - обсушило ветром. Когда все проснулись, по одному выбрались на свет божий, стали разводить костер и хлопотать у невода, снимая его с вешал и укладывая в лодку, Фекла, очень испуганная, подошла к звеньевому и тихонько сказала: - Беда, Дмитрий. С Парасковьей плохо. И не дышит вовсе... Я будила - не шевелится, голоса не подает... - Да что ты? - Котовцев быстро пошел к избе. Женщины, заметив неладное, собрались у входа. Дмитрий быстро вышел и снял шапку: - Умерла. Рыбачки заохали, все сразу бросились в избушку, чтобы убедиться, не ошибся ли звеньевой. Войдя туда и увидев плачущую Феклу, стоявшую перед нарами, на которых, вытянувшись, лежала Парасковья и не дышала, все попятились обратно к двери и повыскакивали из избы - так напугала их эта неожиданная смерть, заглянувшая на рыбацкий стан, в глухое, дальнее место. Фекла со слезами на глазах повязала на голову платок - было холодно. - Она вечером жаловалась на сердце. Я ей капель давала. А потом она уснула. Дышала так ровненько, спокойно. Меня тоже сморил сон. А утром бужу ее - не встает. Я перепугалась, не помню, как вышла из избы, рассказывала Фекла. - Что же делать? - беспомощно развел руками Котовцев. - Надо бежать в село, сообщить в правление. - Может, ее доставить туда волокушей? - предложила Варвара. - Тут ведь не станем хоронить. А олени когда еще придут... - Этого делать нельзя, - сказал Котовцев, - Надо, чтобы фельдшерица установила причину смерти на месте. Кто бы сбегал в село? Может, Соня, ты, самая молодая да быстрая? Губы у Сони дрогнули, оспинки на лице стали какими-то темными, неживыми. - Я бы сбегала, да боюсь одна... - Кого боишься? Кругом ни души! - Боюсь покойницы! - Ладно, я одна сбегаю, - предложила Фекла. 3 И опять, как с тони Чебурай, беда позвала Феклу в дорогу. Она быстро шла по мокрой болотистой тундре, оскользаясь, увязая по колено в топких местах, с усилием вытаскивая ноги из торфяника, перепрыгивая с кочки на кочку. Они мягко пружинили под ногами, сворачивались на стороны, и Фекла едва удерживала равновесие. Время от времени она останавливалась, искала след от полозьев и оленьих копыт, находила его и опять торопилась дальше, от широкого тундрового озера в бескрайний ветровой простор, над которым во все стороны размахнулось серое облачное небо. Иногда сквозь облака прорезывалось солнце, и Фекла примечала дорогу и по нему. Если нет солнца да совсем не знаешь пути, в тундре очень легко заблудиться, потому что далеко видно, да нечего смотреть, нет никаких путевых примет. Еще в детстве Фекла не раз плутала в двух шагах от дома, когда ходила за ягодами. Село спрячется за невысоким увалом, до него и всего-то какая-нибудь верста или того меньше, а не видать. И ни куста, ни дерева, ни столба - ничего вокруг. Только буроватая равнина с островками травы да мелкорослого кустарника. Небо шевелится от облаков, как живое, а солнца нет. Куда идти? Понадеяться на ветер? Нельзя. Ветер есть ветер крутит во все стороны, уведет в топи, в неведомые тундровые дали. И озера среди болот все на одно лицо - окружены оправой из мелкого березняка да черничника. Издали их никак не различишь. В детстве перед этой голой равниной, в которой всё на одно лицо, Фекла испытывала неодолимый страх и все же ходила. Возвращаясь от ближнего озерка с корзинкой черники, она облегченно вздыхала, когда наконец из-за, косогора показывались крыши, а потом и вся россыпь изб, прижавшихся к берегу. Несколько минут, и ты дома. Страхи оставались позади. Фекла все торопилась по следу оленьей упряжки на влажной перегнойной земле и думала тягостную думу: "Господи, какое горе-то несу! Как мне быть-то! Как сказать Мальгиным о смерти Парасковьи? А все равно, не я, так кто-то другой должен бежать в село и сказать..." Фекла только упрекала себя, что вечером рано и как-то незаметно уснула. Сказалась, видимо, усталость. Надо было присмотреть за ней да помочь в случае чего. А чем помочь? Капельки тут не спасут. На них худая надежда. "Медичку бы, домашний покой да уход... Видно, ночью ее снова прихватило, лежала, мучилась, не хотела людей беспокоить. Ох, Парасковья, Парасковья! Жить бы да жить тебе, внуков нянчить. Зачем пошла на озеро? Но, видно, придет смертный час - ничего не сделаешь, не избежишь его". Так думала Фекла, а сама все бежала, торопилась. На ходу стало жарко. Сняла платок, расстегнула ватник. Впереди обозначились заросли мелкорослой березки. Сквозь голые, еще не облиственные ветки блеснула вода. "Это Мертвое озеро, то самое, в котором рыбы нет. Оно как раз посредине пути от Минькова до Унды. О нем и говорил Котовцев". Тропка вела мимо озера. Скоро Фекла увидела его целиком - довольно широкое, с мелкой рябью на темной воде. Под берегом - редкий камыш. Значит, она шла правильно. Фекла приметила под ногами неглубокие следы оленьих копыт и полозьев и прибавила шагу. Ветер гулял на просторе, шумел в ушах. Она опять накинула платок и застегнула пуговицы ватника. И вдруг услышала какой-то странный гул. Высвободив ухо из-под платка, замедлила шаг. Гул стал явственней. "Что же это такое гудит? Вроде как мотор... А откуда он здесь?" - подумала она, остановившись на податливом, влажном моховом ковре, примятом оленями, и увидела, как из-за края тундры показался самолет. Он летел низко, приближаясь к озеру. Вот самолет увеличился в размерах, на широких крыльях и на боку у него можно было различить странный знак вроде креста. "Немец!" - ударило ей в голову, и она растерялась, села. Самолет прошел стороной, но опять повернул к озеру, сделал над ним круг, потом еще круг поменьше. Огромный, ревущий, он прошел над Феклой и, кажется, накрыл собой всю землю. Фекла легла, чтобы с самолета ее не заметили, подползла ближе к кустам черничника и карлликовой березки, уткнула голову в мох и зажав уши руками... Первый испуг прошел, она приподняла голову. Самолет, скользя над озером, садился на воду. На шасси вместо колес у него были поплавки. Из-под них побежала пенными бурунами вода. Самолет подрулил поближе к берегу и развернулся носом на широкую водную гладь. Заглушил мотор. Большой, с черным крестом на фюзеляже, обведенным белыми каймами. Теперь она убедилась: "Фашист. У наших на крыльях - звезды. Что ему тут надо?" Она чуть-чуть приподняла голову. Откинув прозрачный фонарь из плексигласа, летчик выбрался на крыло. Он был в темном комбинезоне, в шлеме, с очками на лбу. Сбоку у него висела плоская сумка, с другого боку - пистолет. Фекла следила за ним из-за кочки. Приложив руку козырьком ко лбу, пилот оглядел все вокруг. Наверное, Феклу он не заметил: кочек было много, и ее голова в сером полушалке тоже сошла за кочку. Из кабины вылез другой немец, и оба стали осматривать и ощупывать крыло. Потом принялись что-то мастерить: до Феклы донеслись удары металла о металл. Пилоты недолго возились на крыле. Они по очереди влезли в кабину и задвинули фонарь. Заработал мотор, набирая обороты. От винта кусты на берегу зашевелились, как от сильного ветра. Самолет повернулся боком к Фекле, она опять увидела крест, обведенный по контуру белым. Снова возле поплавков закипела вода. Удаляясь, самолет уменьшался в размерах. Вот он оторвался от воды, стал набирать высоту и вскоре скрылся из вида. Фекла встала, почувствовала дрожь в ногах и слабость во всем теле. Выругалась и погрозила кулаком вслед самолету. Она, конечно, не знала, что это был разведывательный гидросамолет, фашистские летчики, пролетая над побережьем, выясняли, где находятся наши позиции зенитной и дальнобойной береговой артиллерии. У мыса Воронов гидросамолет попал под обстрел зениток, осколками снарядов у него повредило плоскость. Полет с заклиненным и погнутым элероном над морем на авиационную базу на норвежском берегу был рискован, и летчики сели на озеро, чтобы исправить повреждение. Фекла опять пошла своим путем, негодуя: "Ну-ка, набрались нахальства! Уже и в наших краях летают! Кабы мне ружье, да если бы я умела метко стрелять, я бы их посекла пулями!" Но ружья у нее не было, стрелять ей не приходилось, и потому ей было досадно. "Куда же они полетели? Вдруг на Унду? Еще разбомбят село!" - предположила она и пошла быстрее, чтобы поскорее сообщить в деревне о самолете. В Унде, еле волоча ноги от усталости, она поспешила в правление, к председателю. Панькин удивился: - Фекла Осиповна? Ты почему здесь? Что-нибудь случилось? - Беда! Она рассказала председателю о смерти Парасковьи и о самолете. Панькин сразу спросил: - Чего они там делали, немцы? - Чинили... Молотками стучали на крыле... - А еще что заметила? - А ничего больше. Постучали, забрались в кабину и улетели. - На берег людей не высаживали? - Нет, не высаживали. Это я точно приметила. - Может, парашютистов сбросили, диверсантов? - Парашютистов не видела. За кочкой пряталась, испугалась. Может, и проворонила, - неуверенно добавила Фекла. - Эх ты! - Панькин тотчас принялся звонить по телефону в райком партии. Переговорив с Мезенью, он сказал озабоченно: - Сейчас соберу людей, возьмем винтовки и прочешем весь район. Мне некогда. А ты, Феня, поезжай с фельдшерицей в Миньково на оленях. Привезите покойницу... И передай Котовцеву, чтобы снимался с бригадой с озера. На другой день, вернувшись с Минькова, Фекла узнала, что колхозники прочесали все окрестности, но немецких парашютистов не обнаружили.
Парасковью похоронили на кладбище за деревней, поставили на могиле вытесанный из сосны православный крест... Августа и Ефросинья были в глубоком горе. Ефросинья совсем перебралась жить к дочери, заперев киндяковскую избенку на замок. Августа долго не могла собраться с силами написать Родиону и Тихону о смерти матери. Но сообщить им об этом все же пришлось.
В конце мая Фекла уже была на семужьей тоне Чебурай с теми же рыбаками, с которыми ловила и прежде: Семеном Дерябиным, Соней и Немком. Опять Немко карабкался на тоньскую скамью с тяжелой киюрой и забивал в песок колья, а Фекла чистила невод от водорослей и ушивала его в порванных местах. Снова рыбаки привычно коротали белые ночи в своей просквоженной ветрами избенке на юру, и возчик Ермолай приезжал к ним с двуколкой на мухортой лошаденке забирать уловы. Опять от прилива до отлива ждали, зайдет ли в невода серебристая боярышня-рыба, и частенько и подолгу Фекла стояла у обрыва и глядела в море, где разгуливал ветер-свежак. Порой налетал и взводень, разводил волну, кидал в берег плавник, ярился и плевался пеной, гоняя мутную воду по желтому песку.
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
1
В сорок третьем году бот Дорофея, оснащенный катерным подсекающим, магнитным и акустическим тралами, вылавливал мины вблизи Кольского полуострова, потом у Канина. У полуострова Канин "Вьюн" крутился до глубокой осени - уничтожали плавающие мины, нанесенные с моря Баренца, а также расставленные на подходах к горлу Белого моря фашистскими подводными лодками. Поздно осенью пришли в базу и здесь зазимовали, своими силами ремонтировали бот, готовя его к следующей навигации. А весной сорок четвертого капитан получил новый приказ: идти к Вайгачу и нести дозорную службу в проливе Югорский Шар. Бот пустился в неблизкое плавание, обогнул с севера Канин Нос, вышел в Баренцево, где его изрядно трепануло штормом, затем Поморским проливом меж Колгуевым и Тиманским берегом выбрался в Печорское море. Преодолевая плавающие льды и туманы, наконец достучал своим двигателем до Вайгача и отдал якорь в небольшой бухте на южной стороне острова. Оказалось, что работу поморам, нынешним морякам Беломорской военной флотилии, намного облегчили минные тральщики, побывавшие в этих водах. Они освободили от мин и пролив, и подходы к нему, протралили Карские ворота по северную сторону Вайгача. Однако фашисты по-прежнему посылали на арктическую трассу свои подводные лодки, да вдобавок еще сбрасывали мины с самолетов, и работы команде бота хватало. Дорофей, Андрей Котцов и Офоня Патокин, да воинская команда из шести человек под началом минного старшины Агеева - два пулеметчика, три пушкаря да минер оказались на важной коммуникации Севера. Здесь пролегали пути с Тихого океана, из Владивостока, заполярных портов Игарка, Дудинка, Диксон в Архангельск и Мурманск. Проливами Карские ворота и Югорский Шар шли транспорты с грузами под охраной военных кораблей. Югорским Шаром Дорофей этого не знал - прошлым летом шел на "Большевике" на восток Тихон Мальгин. Теперь он плавает в Тихом океане. Фашистские субмарины пытались нападать на советские корабли, ставили мины, воровски высаживали на пустынные берега небольшие десанты и разбойничали на полярных станциях Главсевморпути. По осени, когда наши суда выходили из Арктики, гитлеровцы развертывали подводные лодки вдоль арктических путей до Белого моря. Им противостояли наши тральщики, большие охотники, эсминцы, снабженные новыми гидроакустическими приборами. Деревянное поморское суденышко, ставшее в строй военных кораблей, патрулировало в Югорском Шаре. Оно могло подходить близко к берегам и вылавливать мины там, куда другим военным кораблям подхода не было из-за малых глубин. Совершая дальние переходы, какие до войны и не снились, Дорофей и сам удивлялся, как он поднаторел в мореходных делах. Бывало, на рыбном промысле и картой не пользовался, только взглядывал на компас, да и то в туман, в малознакомых местах. А теперь у него в рубке всегда на столике мореходная карта да калька минной обстановки, какую выдавали в штабе перед каждым выходом на траление. С юности умел Дорофей мастерски лавировать парусами, ходить любым галсом, при любой волне, а теперь от него требовалось другое искусство: используя двигатель "на всю железку", ускользать из-под обстрела береговых батарей, уметь так поворачивать судно на ходу, чтобы артиллеристам из военной прислуги было сподручнее вести огонь с палубы бота. А уж Кольское побережье за эти годы он так изучил, что и без карты мог прийти в любой пункт от Мурманска до Пикшуева мыса. Случалось ему ночами пробираться к норвежским берегам, занятым фашистами, и высаживать наших разведчиков, а потом брать их обратно на борт. Суденко стояло в бухте. Третьи сутки непогодило: небо в тучах, дождь, туман. Немцы в такую хмарь не летают. На берегу, поеживаясь от сырости, ходил взад-вперед по причалу часовой из воинской команды бота с трофейной немецкой винтовкой. Вахтенный на судне Андрей Котцов спрятался от дождя в рубку. Его обязанность - следить за "воздухом", и он для очистки совести изредка поглядывал в небо, ненадолго высовываясь в дверь рубки. Остальные члены экипажа, пользуясь свободным временем, отсыпались впрок. Только еще Дорофей и минный старшина Агеев в носовом кубрике у теплой печки вели неторопливые разговоры. Обогревшись, Киндяков и Агеев вышли на палубу. Было все так же пасмурно, видимость плохая. Доски у причала потемнели от сырости. Небольшой поселок на берегу казался безлюдным, лишь изредка пробегали бойцы от артиллерийской позиции на берегу, на высотке, к своей землянке. Дорофею этот поселок чем-то напоминал Шойну. Там тоже часто непогодило и было безлюдно, и так же зябли под дождем небольшие постройки, а в бухте стояли рыбацкие боты да карбасы. Агеев пошел на корму, к траловому хозяйству. А Дорофей заглянул в рубку, но не обнаружил там вахтенного: куда-то исчез. Только капитан подумал, что придется ему сделать замечание за то, что покинул пост, как Котцов появился из-за рубки. - Там от коменданта пришли. Тебя кличут, - сказал он. Дорофей увидел на пирсе невысокого щуплого бойца в плащ-палатке и сошел к нему по трапу. - Вас капитан-лейтенант просит зайти по срочному делу, - доложил боец. Комендатура размещалась в крошечном брусковом домике и среди населения поселка именовалась штабом. Над крышей на двух мачтах была натянута радиоантенна, ветер раскачивал чуть провисшие провода. Когда Дорофей вошел в помещение, его встретил озабоченный пожилой моряк в форме капитан-лейтенанта - Никитин. Он развернул на столе карту и указал на мысок, что на правом берегу, на материке. - Вот здесь, на мыске, между выходом из пролива и Амдермой сегодня немцы с подводной лодки напали на полярную станцию. Наш радист принял от них открытым текстом: "На берег высадились с подводной лодки фашисты, обстреляли станцию..." И все... Связь пропала. Других судов в бухте нет. Пойдем на твоем "Вьюне". Я возьму отделение автоматчиков. Готовься к выходу. Через десять минут "Вьюн" уже снялся с якоря и на полном ходу пошел проливом. К мыску, где находилась полярная станция, подошли часа через два с половиной. Капитан-лейтенант в бинокль осмотрел берег, но из-за тумана ничего разглядеть не удалось. Дорофей осторожно поворачивал бот к берегу. Котцов лотом измерял глубину. Загремела лебедка, якорь ушел в воду. На талях спустили шлюпку, и Никитин со своими автоматчиками отправились на берег. Артиллеристы и пулеметчики Агеева держали невысокие скалы под прицелом. Судя по всему, лодка уже ушла, иначе бы она обстреляла бот. Шлюпка вернулась примерно через час. За ней показался из тумана карбас, принадлежавший, видимо, полярной станции. На шлюпке привезли двух раненых зимовщиков, а на карбасе четыре изуродованных трупа... Убитых молча положили на палубу и накрыли брезентом. Раненых унесли в кубрик, и Котцов стал перевязывать их. Дорофей, как мог, помогал Андрею. - Вот гады! На зимовщиков напали. Что они сделали им плохого? Ну и гады... - повторял Дорофей. Никитин вызвал капитана наверх. - Снимайся с якоря. Здесь мы больше ничем помочь не можем... Станцию немцы спалили, одни головешки остались. Зимовщиков было шестеро, а винтовок три... Отстреливались, пока имелись патроны. Четверых немцы убили, а после того еще искололи ножами или штыками. А двое спаслись - отступили в тундру, за болото... - Напакостили и ушли? Неужто на них управы нет? Есть же, наверное, какой-нибудь международный уговор насчет зимовщиков? Или нет? - Дорофей в упор смотрел на Никитина. Капитан-лейтенант пожал плечами. - Разве подействует на них уговор? Зверье! - Хуже зверья, - Дорофей рывком отворил дверь в рубку. Заработал двигатель, и бот медленно, словно ощупью, отправился в обратный путь. Туман по-прежнему стоял плотной стеной, и ориентироваться по очертаниям берега было невозможно. Дорофей то и дело поглядывал на компас и карту пролива. Надолго запомнился ему этот рейс с убитыми и ранеными полярниками на борту. 2 В декабре Унда снова отправляла в Архангельск большой обоз с мороженой навагой. Опять с обозом пришлось ехать и Фекле. В прошлый раз она напросилась в дорогу сама, а сейчас собиралась без особой охоты, лишь по необходимости: колхозники были на подледном лове, в деревне почти никого не осталось и, кроме нее, Ермолая да Николая Тимонина, ехать было некому. Перед отъездом Фекла зашла к Мальгиным попрощаться. Ефросинья прихворнула, лежала на печи под шубой. Маленькая Светлана уже ходила по избе, придерживаясь за лавки и стулья. Августа стирала в корыте белье. На полу - ведра, кадка со щелоком из золы. Воду Августа грела в ушате раскаленными в печке каменьями: чугунами на большую стирку воды не напасешься. Увидев Феклу, молодая хозяйка вытерла руки о фартук: - Я слышала, ты с обозом идешь, Феня? - Иду. Дело привычное. - Счастливого пути, - пожелала Августа. - Только не дай бог, чтобы ты опять нашла Родиона в госпитале. - Не каждый же раз... Хватит с него. Что он пишет? - Пишет, что больших боев нет, сидят по землянкам да окопам. Но, судя по всему, скоро будут наступать. Тебе в последнем письме привет написал, да я все никак не могла собраться передать. Дел много, мама болеет. - За привет спасибо. Чего вам привезти из Архангельска? - Ничего не надо. Да и что теперь оттуда можно привезти? Слышала я, что по трудностям в снабжении Архангельск - второй город после блокадного Ленинграда... Чего оттуда привезешь... - Это верно, - вздохнула Фекла и подумала, что надо бы захватить для Меланьи Ряхиной свежемороженой наваги своего улова. - Ну, до свиданья. Желаю вам доброго здоровья. - Счастливого пути, - еще раз пожелала Августа и подала Фекле влажную от стирки руку. Кончик ее тяжелой золотистой косы выпал из-под платка. "Красива Густя, - подумала Фекла. - Двоих детей принесла и нисколько не изменилась". Потом она зашла к матери Бориса, наносила в избу побольше колотых дров, поделилась рыбой из своих запасов, принесла керосина. Серафима Егоровна стала совсем плохо видеть, передвигалась по избе чуть ли не ощупью. Когда она наливала кипяток из самовара, то струйка его побежала мимо чашки, на блюдце. Серафима Егоровна заметила свою оплошность и передвинула чашку под кран, но у Феклы заныло сердце: "Хоть бы не умерла, пока я езжу". Посидев со старухой, окинув грустным взглядом ее избу, в которой было так холодно, что углы промерзли до инея, Фекла посоветовала Серафиме Егоровне топить пожарче, а вьюшку в трубе закрывать не рано, чтобы не угореть. - Легкой тебе дороженьки, Феня! Я буду тебя ждать, - сказала на прощанье Серафима Егоровна.
Путь на этот раз был очень труден - выпало много снега, и местами пришлось дорогу торить заново. Лошади сильно уставали, люди, сопровождавшие обоз, вконец измотались. Но все же благополучно добрались до Архангельска. В город хотели попасть засветло, но перед самым Архангельском разгулялась метель, и на улицу поселка лесозавода обозники въехали уже ночью. Тимонин, разыскав своих дальних родственников, попросился к ним на ночлег. Разгружаться на склад прибыли только утром. Потом мужчины отправились на одной из подвод в рыбаксоюз по снабженческим делам, а Феклу оставили на квартире присматривать за лошадьми и варить обед. Хозяйка, работница лесобиржи, ушла спозаранку на лесозавод. Дома остались дети: семилетний мальчик и две девочки - пяти и трех лет. Мальчик подошел к Фекле. - А наш папа на фронте. Вот его фотокарточка. Недавно прислал. Фекла взяла небольшой снимок. Солдат в полушубке и ушанке стоял у пушки, левой рукой обнимая ствол, и улыбался из-под закрученных усов. Позади виднелся дом с островерхой черепичной крышей. - Теперь он в Польше, - пояснил мальчик. - У него два ордена Славы. - Скоро папа кончит войну и приедет домой, - он так пишет, - добавила старшая девочка с худым смугловатым лицом. "В Польше... - подумала Фекла. - Далеко шагнул солдат!" - Теперь уж недолго вам ждать, - успокоила она детей и предложила: Хотите есть? Младшая девочка робко кивнула. - Садитесь, я ухой вас накормлю. Фекла наварила огромную кастрюлю свежей наважьей ухи, и ей было приятно покормить детей. Не успела Фекла убрать со стола, как в дверь кто-то постучал. - Войдите! - отозвался мальчик. Фекла обернулась к двери и обомлела. В комнату, неловко споткнувшись о высокий порог, вошел Родион Мальгин. - Родио-о-он? - удивленно протянула Фекла. - Ты откуда? - Здравствуй, Фекла Осиповна! Здравствуйте, детки! - оглядел всех Родион. - Откуда, спрашиваешь? Да из госпиталя, откуда же еще? Почему не спросила куда? Домой. Списали по чистой. Отвоевался... Фекла все еще не могла прийти в себя от такой встречи. - Ничегошеньки не понимаю. Перед отъездом я заходила к вашим, и Августа мне сказала, что было от тебя письмо и что ты на передовой. Опять ты писал неправду? - Святая ложь. Можно простить. Родион правой рукой сбросил с плеч лямки вещевого мешка, опустил его на пол. Стал расстегивать заиндевевшую на морозе шинель. Фекла сразу заметила, что действует он одной рукой, перевела взгляд на левый рукав. Он показался ей пустым, и у нее замерло сердце. Робко подошла, сняла с него шинель, ватник, все еще не решаясь спросить о левой руке. Родион неторопливо сел на старый венский стул и чуть подтянул левый рукав гимнастерки. Из него высунулась розовая, в складках недавних швов култышка. - Левую мне оттяпали. Осколком раздробило кисть. - Ой, Родион, Родион! - болезненно сморщилась Фекла. - Два раза шлепнуло - третьего было не миновать, - Родион как-то неестественно рассмеялся, топорща русые усы, которые успели уже стать густыми и, видимо, жесткими. Фекла взяла с полки миску. - Есть хочешь? Уха свежая. Из наваги. - Из наваги? - обрадовался Родион. - Давай наливай. Я уж забыл вкус наваги. - Ну вот. А нам она надоела. - Известное дело - сами рыбаки. - Кушай на здоровье! - Фекла поставила перед ним миску. - Мы уже пообедали. Ермолай с Тимониным придут - тоже поедят. - Я их видел в рыбаксоюзе. Они и сказали, чтобы шел сюда. Я ведь о вашем обозе узнал неделю назад. Все дожидался, когда прибудете. Думаю, что с земляками домой добираться сподручней, чем одному. Как там в нашей Унде живут? - Да что, живут... Кто хорошо, кто плохо. По-разному живут. Да ты ешь, а то остынет. Дети в уголке занимались книжками да игрушками, старались не мешать гостям. Родион ел, Фекла не сводила с него глаз. - Как мои там? Как Густя? - Августа здорова. Девочка у тебя хорошенькая. Вся в кудряшках. Кто у вас в роду кудреватый был? - Мой отец. В него, наверное, удалась, - Родион улыбнулся, вздохнул. Скорее бы до дому добраться. - Погрустнел, добавил: - Маму жалко. Без отца нас с Тишкой подняла. Хватила трудностей... - Как не жалко, - согласилась Фекла. - На моих глазах померла, у озера... Фекла заметила, что какие-то злые черточки появились на худом и бледном лице Родиона. И глаза он теперь щурил нервно и колюче. Раньше они были синее и ярче. Видать, на Кольской земле, в окопах выдуло ветрами синеву. "Ничего, это пройдет, - подумала Фекла. - Все в окопах, да под пулями, да в госпиталях. Столько ранений перенес! Война душу взмутила... А морщинок-то, бог ты мой, как поднимет брови - весь лоб в складках... Нелегко ты жил, солдат, хватил горя. Ну да ничего, дома отогреешься, просветлеешь... Без женской ласки, наверное, жил. Откуда ей быть? Приласкает Густя, растопит в сердце окопный холод..." Фекла заметила, что, прежде чем откусить хлеб, Родион вынужден был класть ложку на стол - рука-то одна. Не удержавшись, она молча всплакнула. - Ты что, Фекла Осиповна? - Родион порывисто поднялся, подошел к ней. Фекла виновато улыбнулась, утерла слезу как-то уж совсем по-детски, кулаком. - Прости. Жаль мне тебя. Как без руки-то? - Да как-нибудь. Бывает и хуже. Родион отошел к окну, посмотрел на воробьев, клюющих что-то на дороге, и вздохнул. Потом, заметив детей, притихших в своем уголке, достал из мешка несколько кусочков рафинада и оделил им всех троих. - Шоколада, брат, нету, - улыбнулся он мальчику. Тот серьезно ответил: - Какой нынче шоколад? Хлеба не досыта. - Война кончится - все будет, - сказал Родион и повернулся к Фекле. - А как ты живешь, Феня? - Живу хорошо, - ответила она и подумала, что раньше он ее Феней не называл. - Не холодно, не голодно. Заботиться не о ком. Одна как перст. - Одной по нонешним временам легче жить. - Родион принялся неумело сворачивать правой рукой цигарку. - Плохо то, Феня, что теперь уж я не рыбак. Вот что самое худое. Куда без руки в море? - Найдешь дело по душе и без моря, - успокоила она, а сама опять пожалела его, зная, как трудно настоящему рыбаку расстаться с промыслами. Пришли Николай Тимонин и Ермолай, внеся с собой облако холода. Фекла их тоже накормила обедом. - По чарочке бы! Да где взять? - сказал Ермолай, потирая руки с мороза. - И у меня нету, - пожалел Родион. - В тылу сто граммов не положено. Земляки все расспрашивали его о службе в морской пехоте, о встрече с Дорофеем, о Тихоне, о ранениях. Вспомнили Хвата - погрустили. Однако ждали дела, и Ермолай с Тимониным снова отправились на какой-то склад. Родион вызвался им помочь, но они уговорили его остаться и присмотреть за лошадьми, пока Фекла ходит к Меланье Ряхиной. Фекла вернулась не скоро. Свою бывшую хозяйку она нашла в плачевном состоянии. Меланья сильно похудела и еле бродила по квартире, придерживаясь за все, что попадется под руку. Женщина, у которой она снимала комнату, ушла в деревню за продуктами, так что даже истопить печь и выкупить хлеб по карточкам было некому. Фекла принесла дров, затопила печь и поставила вариться уху из принесенной наваги, а потом сбегала в магазин за хлебом. Сделав для Меланьи все, что могла, Фекла распрощалась. Пора было собираться в обратный путь.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги