Березовка

Рисунки И. Харкевича

Приходилось ли вам бывать в нашей Березовке? Нет? Ну тогда вы много потеряли. Так вот, если занесет вас каким-нибудь ветром в край голубых Алтайских гор, обязательно приезжайте в Березовку. На попутной машине вы будете целый день мчаться рядом с шумливой Катунью вверх по ее течению. По дороге вам могут встретиться несколько деревушек с названием Березовка.

Но к нашей Березовке надо ехать намного дольше, пока шофер не скажет: «Стой! Приехали, дальше дороги нет, только горы. Видишь, даже речушки бегут оттуда, как белки, прыгая через камни». Но вы этому не верьте — и дальше нашей Березовки идут дороги высоко в горы, да только слабые не решаются ни ходить, ни ездить по ним.

Зато уж сколько красоты в нашей Березовке! Это и высоченные-высоченные горы, и чистые-пречистые, холодные-прехолодные родники. И катунский сине-зеленый омут, в который даже страшно заглянуть, не только прыгнуть. Не знаю, осмелился бы я сейчас поплыть там, но тогда и взрослые проходили мимо него с опаской.

Но не об этом сейчас речь. Село наше называется Березовкой потому, что куда ни пойди, везде березы: старые, с корявой и толстой корой, с ветвями, обвисшими, как балахоны, до самой земли, и совсем еще юные подростки, и только что пробившиеся из-под земли крохотные березки. Это и не деревца еще, а словно воткнутые в землю маленькие веточки, но попробуй потянуть их и увидишь, как крепко ухватились малютки за землю.

Помню, для нас, ребятишек, было настоящим праздником то время, когда на березах просыпаются почки, когда зашевелятся на еще холодном весеннем ветру малюсенькие-малюсенькие клейкие листочки. Они, как только что вылупившиеся цыплята, и сморщены, и мокренькие. Но солнышка обогреет младенцев, пообдует их ветерком, — и весело затрепещут.

В такие дни мы часто прибегали в рощу. Надрежем чуть-чуть ножом бересту, кору и видим: напилась березка соку досыта, полился он тоненькой струйкой через ранку. Тут уж и подставляйте, сластены, свой язык: приторно-сладкая влага так и потечет в рот. Сорвешь прошлогоднюю травинку, сделаешь из нее небольшую трубочку и сосешь.

Увидишь: утром отправилась детвора в рощу с бутылками, ножами и топорами, — значит, пошла березовка.

Но и тут у каждого свой характер проявляется. Иной сделает ножом один надрез, воткнет в него соломинку, пососет сладкую жижу, а затем прижмет бересту обратно, заклеит ранку лиственничной смолой-серой, и зарастет порез быстро, как в детстве заживали ссадины на наших неугомонных руках.

Но был у нас жадюга Спирька, настоящий дылда, да и по годам ровесник старшеклассникам. Пожалуй, не было ни одного из пяти оконченных им классов, в котором бы он не сидел по два года. Для нас, мелкоты, Спирькино слово было законом, главным образом потому, что Спирька щедро награждал подзатыльниками всякого, кто был послабее его.

И в лесу Спирька чувствовал себя полным хозяином. Он не резал и не рубил березы, а просто подходил к кому-нибудь, грубо отшвыривал в сторону, подставлял под сладкие струйки толстую дудку и тянул в себя березовку. А если кто-нибудь протестовал, тут же получал затрещину.

Теперь-то я представляю, какой мы вред наносили деревьям, делая надрезы, вырубая глубокие ямки. Но в то время мы не задумывались над этим, нам просто нравился сладкий ароматный сок. Вдали от городов он заменял нам лимонады, крюшоны, а порой и недостающий к чаю сахар.

Те, кто учился во вторую смену, бежали пить березовку рано утром. Оставленные на ночь полые лунки наполнялись до краев, драгоценные струйки текли и текли по стволу. Утром мы находили лунки наполненными ледяными сластями, а на месте струй — длинные и сладкие сосульки, которые жадно сосали, как леденцы, и кашляли после этого целый день.

Через день-два низ березового ствола весь был залит белой пеной и покрасневшим на солнце соком. Сок застаивался, закисал в ямках, а затем совсем переставал течь, и засыхало погубленное место медленно, болезненно, как подсыхает тяжелая рана.

Мы забрасывали старые ямки и прорубали новые.

Однажды я тайком от домашних прихватил с собой отцовский плотницкий топор, надеясь положить его незаметно обратно, так как отец сильно сердился, когда мы брали без спроса его инструменты.

Я видел, как отец дорожил своим топором, который был удивительно острым и звенел звонко и радостно, когда умелая рука одним махом вырубала на бревне любые начерченные лапы и крюки. И хотя отец давно уже не плотничал (ему теперь больше приходилось разъезжать по полям с бригадирской сумкой), но сколько колхозные плотники ни просили отца продать им топор, он был непреклонен.

И вот я с замирающим сердцем убежал с этим топором в рощу, когда дома никого не было. Я похвалился, что взял топор с отцовского разрешения. Я решил никому не доверять его. Ребята хорошо понимали меня, каждый подержал топор в руках и, как заправский плотник, даже постучал ногтем по лезвию, прислушиваясь к звону стали, но как только кто-нибудь пытался рубить, я налетал коршуном и мигом вырывал топор.

— А ну-ка, дай гляну. — Вдруг подскочил ко мне невесть откуда взявшийся Спирька. — Ерунда! И чего в этом топоре хорошего? Я бы его давно забросил куда-нибудь.

Спирька схватил топор. Но я как клещ впился в топорище и повис на нем. Ребята замерли, следя за неравной борьбой.

Привыкший все брать легко и быстро, Спирька сначала оторопел, но затем резко рванул топор из моих рук.

— Пошел к черту, моллюск! По шее захотел?

Но я, не раздумывая уже ни о чем, просто рвал изо всех сил топор из рук Спирьки. Спирька так мотнул меня в сторону, что в следующий миг я почти потерял сознание, ударившись головой о березу. Руки как-то сами соскользнули с топорища, и все мое тело затряслось от рыданий.

Спирька со злостью махнул топором направо и налево. Ребята как горох посыпались от него в разные стороны. Еще минута — и здоровенный увалень с размаху вонзил лезвие топора в березу. Затем Спирька с такой же яростью рванул топор обратно, но тот и не дрогнул. Еще с большей злостью он дернул топорище вверх, чтобы выломить кусок дерева между рубцами. В этот момент совершилось что-то невероятное. Спирька, отброшенный неведомой силой, отлетел от березы и растянулся во всю длину. Топор со звоном пролетел над ним и упал вблизи.

Я похолодел от ужаса. Так и есть. На лезвии топора недоставало по меньшей мере четверти луны. Этот блестящий и когда-то грозный серп теперь валялся, как выплюнутый изо рта поломанный зуб.

Слезы хлынули у меня из глаз.

Ребята загалдели и окружили Спирьку.

— Ты, дрянь такая, — наступал на Спирьку мой одноклассник Федька.

— А ну, ты, моллюск, не очень-то, — пытался показать свои гонор Спирька. Но видя, что ему, пожалуй, придется расплачиваться сейчас за все ранее содеянное, Спирька молча взял топор и попытался приставить осколок лезвия.

— Что же, я нарочно ломал? Не хотел ведь этого, — жалобным голосом протянул он.

— Тебе-то что, а ему знаешь как дома влетит! Где теперь такой топор возьмешь?

Я знал, что отец никогда не трогал и не тронет меня пальцем, но уж лучше бы он выпорол меня, чем выслушивать его упрек и потом казниться все время.

— Ну вот что, робя, — сказал наконец Спирька. — Всем молчок. Он топор дома не брал, вы его не видели. И больше никто его не увидит. — Спирька медленно подошел к реке, с силой запустил топор в омут. Потом швырнул и осколок лезвия.

— Поняли? — сказал он строго. — Кто проболтается, того сброшу вслед за топором.

Так же медленно Спирька подошел ко мне:

— Перед тобой я виноват, лупи меня по роже со всей силы сколько влезет. Не бойсь, не трону. — И, как бы в доказательство этого, он убрал руки за спину и крепко сцепил пальцы.

— Дай ему хорошенько, — крикнул кто-то из зевак.

Но не было никакого удовольствия бить человека, когда он добровольно подставил и без того кислую рожу.

— Чего уж, — пробормотал я милосердно, — все равно топор из тебя не выбьешь. — Так обычно говорил мой отец, когда я бывал сильно перед ним виноват.

Домой мы шли, как с похорон. Спирька молча тянулся позади. Не знаю, о чем он тогда думал. Но ребят из нашего класса с тех пор он больше не трогал.

Я избежал тогда отцовской кары, да и хватились искать топор намного позднее. С неменьшим усердием искал его и я, даже ползал на животе под печкой, хотя и знал, что все равно ничего там не найти.

А скоро отец ушел на войну. Во время его сборов я все время терся около отца и выбирал момент, чтобы рассказать ему один на один о топоре. Но так и не выбрал подходящей минуты. Отец же, наверное, понял это по-своему, и, когда мы вместе пошли в сельпо купить дорожную кружку, он почему-то попросил продавца подать с полки большую коробку цветных карандашей — владеть ими было моей мечтой — и грустно сказал:

— Бери, рисуй. У тебя хорошо получаются горы да березы! Пришлешь потом мне.

От счастья и стыда был я, наверное, краснее самого красного карандаша, но смог только молча кивнуть головой. За общим горем все забыли о топоре. Помнил о нем постоянно только я один. Писать об этом отцу в письмах считал неудобным.

Но когда на моих руках появились мозоли от топора, за который пришлось взяться в четырнадцать лет, чтобы заменить ушедших на фронт плотников, я долго стоял в магазине и перебирал топоры, ударял по ним ногтем и прислушивался к звону, пока, наконец, не выбрал звенящий так же, как тот. Я хорошо запомнил его звон. Затем обточил лезвие на наждаке, на водяном точиле, сделал к топору ядреное топорище из сухого березового корня и положил топор в известный лишь мне тайник. Пуще глаза стерег я этот нехитрый плотницкий инструмент, чтобы с чистой совестью отдать его отцу, когда тот прикончит фашистов.

Но перед концом войны почтальон что-то стал обходить наш дом и перестал приносить солдатские треугольники. А уже потом, после победных салютов, пришла малюсенькая бумажка с печатями, где было написано: «Пропал без вести». Долго гадал я тогда, как это надо понимать. Ведь человек — это не иголка, и даже не топор, который можно закинуть в омут. Не верю я в эти слова. Да только до сих пор так мне и не рассказать отцу историю о его топоре. Очень жалко, что не сделал этого сразу. Висит как тяжелый груз на душе.

Как-то мне снова пришлось быть в Березовке. Нашел я то злополучное место. На порубанных березах затянулись нанесенные нами раны. Искал я памятную березу. Но нашел на ее месте лишь обтесанный пень. Не молодая она уже была, видимо, захворала с тех пор и засохла, так и срубили ее на дрова. Или война сделала нас тогда сразу взрослыми, или тот несчастный случай повлиял, или просто нам некогда стало заниматься озорством, но с тех пор никто уже не подрубал в Березовке деревья и не пил их, пусть даже сладкий, сок. И теперь стоят березки, молодые, стройные, гладкие.

Горькая она иногда бывает, эта самая сладкая березовка…