Бешенство подонка

Предисловие

А ведь всей этой херни могло не быть!

И тогда бы не случилось ни Второй мировой войны, ни коммунистического Китая, Вьетнама и Северной Кореи, ни Холодной войны, ни Карибского кризиса, ни Берлинской стены, ни маккартизма. Ни ГУЛАГа, ни так называемой «гражданской войны» в Испании, и десятков других войн. Объявленных и необъявленных. С их миллионами жертв.

Понятно, что наверняка была бы какая-нибудь другая херня со своими последствиями. Но уж точно не эта жуть, которая вот уже почти сто лет оказывает огромное влияние на жизнь человечества.

В мировой истории эта авантюра фигурирует под названиями «Октябрьская революция в России» или «Октябрьский переворот». И уж совсем цинично по отношению к пролетариату как «Великая пролетарская революция».

Речь идёт об успешной операции Генерального штаба Германии по выводу России из Первой мировой войны, путем государственного переворота и приведению к власти марионеточного правительства. Так называемое «принуждение к миру».

Нет ничего хуже, чем недопонятое до конца прошлое. Потому что это значит, что оно не завершилось, а, отравляя всё вокруг, присутствует в настоящем, и незаметно просачивается в будущее.

Эта книга – апокриф. Я принципиально отступаю от канонического описания событий того времени. В первую очередь от мемуаров. Советских – заведомо лживых. И зарубежных, авторы, которых старательно замалчивают факты, чтобы не стала ясна их собственная неприглядная роль в случившемся.

Используя метод Джоэля Кармайкла (Joel Carmichael) – заполняя лакуны в официальной версии событий, поверяя здравым смыслом массу имеющихся в ней недоговоренностей и несуразностей, я смею представить себе действительный ход случившегося. Это моя лепта в разрушение мифа о том, что возникновение Советской власти было результатом свободного волеизъявления народа или хотя бы его части.

В допущении, что сегодня далеко не все владеют информацией о том периоде истории, повествование сопровождается комментариями в тексте и «Путеводителем по времени (персонажи, география, события)».

Ориентируясь на клиповость мышления сегодняшнего читателя и восприятие им действительности в медийной, чуть ли не в телесериальной форме, текст книги выполнен в виде киносценария с флешбэками[1] и флешфорвардами.[2]

Хочется верить, что читателю хватит фантазии представить всю эту «картину маслом» без принятых в традиционной литературе многословных описаний природы и нервических движений бровей героев.

Жанр – политический триллер, в котором всё как положено: загадки, стрельба, погони, секс. Но при всех хитросплетениях политических интриг это глубокая человеческая история о любви и ненависти, о дружбе и предательстве. И ключевое слово для нее – Честь.

Действующие лица: Ленин, Сталин, Троцкий, Свердлов, Пинхас Рутенберг, граф Мирбах, американские журналисты Джон Рид, Луиза Брайант и т. д.

А еще Михаил Терещенко. Наследник одного из крупнейших состояний Российской империи. Землевладелец, фабрикант, издатель, филантроп, денди, меломан и коллекционер. Владелец самого большого в мире голубого бриллианта и самой большой паровой яхты.

В тридцать лет он волею судеб сначала министр финансов, а затем министр иностранных дел Временного правительства России. Но тут-то он переходит дорогу германскому кандидату на власть в России Ульянову-Ленину…

Да-да. Вот об этом и речь. Под увеличительным стеклом момент приведения проходимца к власти. Типичная ситуация для десятков и сотен переворотов в прошлом настоящем и будущем, гордо называемых потом революциями. И всё, что нужно для них, – наличие трех компонентов – мощная заинтересованная сила вне страны, случай и гнилая человеческая сущность.

Важно, что найденным тогда на свалке кандидатом на власть, с которого смахнули пыль и пустили в дело, был Ленин.

Потом он с соратниками станет править полученной ими страной. Да так, что охнут в России, а потом в Германии. Да и во всем мире. Увы, до сих пор охают…

5 июля (18 июля по новому стилю)[3] 1917 года.

Петроград[4] (Санкт-Петербург).

Площадь на углу улицы Садовой и Невского проспекта.

Солнечный день. Грохот пулеметов. Под пулями мечутся сотни людей. Женщины, дети, солдаты…

Всё это было запечатлено на ставшей хрестоматийной фотографии российского фотографа Виктора Булла. В советской историографии она фигурирует под названием «Расстрел мирной демонстрации рабочих и солдат 4 июля (17 июля по новому стилю) 1917 года».

А на самом деле, согласно атрибуции, должна быть подпись: «Июльский кризис.[5] Попытка государственного переворота. Кровавая провокация большевиков 5 июля (18 июля по новому стилю) 1917 года».

«Июльский кризис. 1917 год». Фотограф Виктор Булла. 1917 год.

Два человека на крыше из пулеметов системы «Максим» поливают людей на площади длинными очередями.

Кровь, лица в крике, метания тел.

Расплываясь в кокаиновой улыбке, один из пулеметчиков оглядывается на заказчика – щеголеватого стройного мужчину. Это гауптман, (не кличка, а офицерское звание в германской армии). Конечно, он сейчас в штатском. Летний бежевый шелковый костюм с жилетом. Белая рубашка с галстуком. Шляпа.

Пулеметчик снова приникает к прицелу и снова с ухмылкой дает несколько длинных очередей.

Не видит ни он, ни его сосед за своим пулеметом, как гауптман поднимает парабеллум и стреляет им в затылки. А потом скрывается в чердачном окне.

Спустя два часа к зданию, с крыши которого велась стрельба, подъезжает новый пятидесятисильный «Роллс-Ройс» типа «Сильвер Гоуст». Из него выходит Терещенко.[6]

С ним его адъютант – поручик Чистяков.

Полицмейстер вытягивается в струнку. Отдает честь. Они вместе поднимаются по лестнице в подъезде дома. Потом через чердачное помещение на крышу.

Открывается вид на площадь. На ней санитарные автомобили, повозки. Сбор раненых и погибших.

На крыше эксперты прокуратуры изучают место преступления. Осматривают трупы пулеметчиков. С ними коренастый мужчина в пенсне. Это Пинхас Рутенберг.[7]

– Вот была их огневая позиция, – объясняет полицмейстер Михаилу Терещенко, – Видимо, кто-то из толпы, а то и сами казаки смогли нейтрализовать обоих пулеметчиков.

– Не порите чушь, полковник! – перебивает его Рутенберг. – С площади сюда достать невозможно. И потом, по показаниям медицинского эксперта, оба пулеметчика убиты сзади. Как утверждает эксперт по оружию…

Эксперт добавляет:

– …стреляли из парабеллума.

– Та же картина на той крыше, – Рутенберг показывает на соседнюю крышу: – Два пулеметчика и оба тоже в затылок.

Терещенко осматривается по сторонам, а Рутенберг в это время внимательно рассматривает его.

Это, действительно, довольно экзотичная птица для крыш Петрограда. Такой себе денди с обложки журнала мод. Элегантный английский костюм-тройка из шёлка и чесучи.

Брюки с божественно отглаженной складкой, башмаки из мягкой кожи. И западня для любой дамы – прядь седых волос спадает на лоб. Говорит он снисходительно-покровительственно, с легкой иронией. И рассматривает место трагедии с любопытством постороннего наблюдателя.

Вот он ловит взгляд Рутенберга, представляется:

– Михаил Иванович Терещенко. Министр Временного правительства.[8]

– О! Читал о вас месяц тому назад, – говорит Рутенберг. – Вы тот «…самый юный и в то же время единственный богатый министр во всем правительстве этих министров-капиталистов…»

– Это где же такое пишут?

– В «Нью-Йорк Таймс». «Меценат! Внук простого крестьянина, построившего свой капитал на производстве сахара. Владелец самой большой паровой яхты и самого красивого бриллианта…»

– Тут говорят, под сто человек погибло. И раненые…

– Вы плохо информированы для министра. Погибло 216 человек и 811 ранено. Дети, женщины, старики… Могло бы быть меньше, если бы полиция сразу же среагировала.

– Перестаньте! – вмешивается в разговор полицмейстер. – Паника! Давят друг друга. Ну, вы же не представляете, как ведет себя расстреливаемая толпа.

– Это вы мне будете рассказывать, как ведет себя расстреливаемая толпа?! Охуеть!

Рутенеберг отходит к чердачному окну. Рассматривает следы на раме.

– Кто это? – тихо спрашивает Терещенко у полицмейстера.

– Приятель Керенского. Пинхас Рутенберг, – тихо отвечает полицмейстер. – Три дня как приехал из Америки и уже, на тебе, заместитель губернского комиссара. Партийная кличка «Мартын». Тот самый, что со священником Гапоном попал под расстрел девятого января. Потом он задушил священника! Сидел в Крестах. Я молоденький тогда в охране… – Полицмейстер не выдерживает и кричит Рутенбергу: – Жаль, Пинхас, что я тебя не приколол тогда в девятьсот пятом в Крестах!

Рутенберг, громыхая по жести крыши, подходит к полицмейстеру и вглядывается в лицо:

– Ба! Вахмистр! Да ты карьеру сделал, оказывается! Вона как… А ведь в удачном месте мы встречаемся. Само напрашивается, с крыши тебя сбросить.

Полицмейстер с опаской отходит от края крыши.

– Правильно, вахмистр, делаешь. Берегись меня!

– Я не вахмистр, а полковник!

– Нет, это для гражданина министра ты полковник. А для меня… Ох, помню, он кричал «жид на православного священника руку поднял!». Вахмистр ты!

Рутенберг поясняет Терещенко:

– Это же, как судьба сводит! Он, будучи в охране, меня, в кандалах, заколоть хотел. Отбили другие жандармы. А теперь я сбросить его с крыши не моги. Свобода, равенство, братство. «Liberté, Égalité, Fraternité»… Те-те-те!

– Понаехали! Паршивый еврей! – кричит полицмейстер, оказавшись на безопасном расстоянии от края крыши.

– А ты паршивый русский. Что для России, вообще, опаснее.

– Мне кажется, вы как-то грубы, – пробует Терещенко укорить Рутенберга, – Не интеллигентно делаете замечания…

– Это вы мне? Человеку, который едет с другого конца света с надеждой на новую Россию, а тут та же грязь, кровь и бестолковщина. Нет власти!

– Ну, как же?! Мы… Правительство…

– Да, бросьте! Если бы не казаки, большевики уже бы правили бал. И вы, министры, в лучшем случае сегодня были бы в тюрьме. А в худшем, здесь под стенкой валялись бы. Разорвала бы вас пьяная матросня на части. И ботиночки ваши присвоила бы. И костюмчик. А вы говорите, полиция, власть… Нет в России ни того, ни другого!

Внизу площадь, полная трупов и раненых. Стоны, крики. Носилки. Санитарные машины…

Петроград. Театр «Летний Буфф».

Вечер.

Событие сезона! Премьера оперетты Имре Кальмана. Из патриотических соображений ее австро-венгерское название «Принцесса чардаша» заменено в России на нейтральное «Сильва».

Гремит музыка. Звучат арии. Зал переполнен. Меломаны в восторге. Ведь мало того, что в спектакле заняты известные артисты, это ещё и свежее для России сценическое решение – в зал выдвинут подиум. И на нём разворачивается часть действия. Вот сейчас здесь лихо пляшется канкан.

Ножки танцовщиц взлетают буквально перед глазами зрителей. Среди удалых девиц кордебалета порхает исполнитель главной комедийной роли. Он во фраке, в цилиндре. С тросточкой. И выделывая ногами удивительные кренделя, зажигательно поёт: «Без женщин жить нельзя на свете, нет! В них солнце мая, в них любви расцвет…»

Зрители – мужчины во фраках, женщины в вечерних нарядах – подхватывают. Шквал аплодисментов.

Антракт.

Охи, ахи! Оживленные разговоры в фойе и буфетах. И все с бокалами. Да-да. Представьте себе, ещё одно новшество в театральной жизни страны, в которой из-за войны введён «сухой закон»,[9] – на представлении продаётся шампанское. Праздник! И в воздухе буквально растворено «Без женщин жить нельзя на свете, нет…».

По фойе во фраке, с бокалом шампанского в руке, в сопровождении двух телохранителей движется Ленин.[10]

Натыкается на Рутенберга. Тот тоже с бокалом.

– О! Кого я вижу. Сам Пинхас Рутенберг! – удивляется Ленин. – Собственной персоной!

– Простите… – Рутенберг всматривается, поправляя очки, – Никак господин Ульянов. Здесь?!

– Да! Я люблю оперетту!

– Ну, конечно! Это же по вашей части! Столько вы их устраивали в жизни… Большевики, меньшевики, антипартийные группки… Вы большой либреттист, Ульянов! Правда, я смотрю, в последнее время вы склоняетесь к кровавым сюжетам. И масштабы вашей деятельности жутко расширились. Сидеть бы вам в Цюрихе со своей сектой. Ан, нет…

– Перестаньте! Вы известный грубиян. А почему вы прибыли… И нет, чтобы прямо к нам, а взяли и к Керенскому подались? Вы же революционер с огромным стажем, батенька.

– Знаете, Ульянов, я был в отношениях с Азефом.[11] Думал, что подлее человека быть не может. Оказалось, есть! Вон мальчишки-газетчики разоряются: «Ленин сказал, Ленин требует». Сколько платите писакам? А, ну да! Вы же свои газеты наплодили. Штук тридцать всяких правд… Откуда деньги берете, Ульянов? Или нашли богатую вдову? Веселую? – напевает мотив из оперетты «Весёлая вдова» Мишеля Леграна. – Так у мадам Арманд столько денег нет!

Ленин вскипает. Сжимает кулаки. Телохранители Ленина, чувствуя, что тот вне себя, угрожающе надвигаются на Рутенберга.

– Э, граждане! – предупреждает тот.

– Товарищи! – поправляет Ленин.

– Нет, это для вас, Ульянов, они товарищи, а для меня срань! – Рутенберг наступает на телохранителей, – Во-первых, мальцы, я «чалился» в «Крестах». Так что за себя стою! Во-вторых, спор у нас с вашим «паханом» теоретический и в интеллигентном месте. Опе-ре-т-та! А в-третьих, я со вчерашнего дня заместитель губернского комиссара. Вот ведь кликну сейчас дежурный наряд казаков. Понятно?!

Ленин уводит своих молодцов от греха подальше.

Не видит Рутенберг, что к Ленину сквозь толпу протискивается невысокий человек с изрытым оспой лицом, усатый, колчерукий (левая рука короче правой) в потертой тужурке и кепке. Это Сталин.[12]

Он шепчет что-то Ленину, по-волчьи озираясь по сторонам. Вся группа растворяется в толпе.

А на Рутенберга выплывает Терещенко со своей гражданской женой Марго[13] и с сестрой Пелагеей. И все с бокалами шампанского.

– О! Вы тоже любитель оперетты, – улыбается Терещенко. – Вот, девочки, разрешите представить. Петр Моисеевич Рутенберг. Сегодня на крыше познакомились. Это Марго. А это моя сестра Пелагея.

– Бог мой, гражданин министр! Вот уж воистину, если Всевышний дает, то щедрой рукой! – восхищённо разводит руками Рутенберг, – Рад познакомиться, прекрасные дамы!

– Помнишь про революцию 1905 года, Пелагея? Ну, «Кровавое воскресенье».[14] – говорит Терещенко сестре. – Вот! Как раз тот самый легендарный Пинхас Рутенберг, Это он задушил попа Гапона, оказавшегося провокатором.

– О, вы такой безжалостный?! – вскрикивает манерно Пелагея.

– Нет, я такой справедливый. – улыбается Рутенберг. – Я и оперетты больше всего люблю за простодушие героев.

– Кстати, я ведь прямо с заседания Кабинета министров, – говорит Терещенко. – Из-за этого на первое действие не поспел. Так вот, господин Рутенберг, там у нас возобладала именно ваша точка зрения. Заслушав доклад Алексинского, правительство приняло решение арестовать Ульянова-Ленина и весь их этот «центральный комитет». По обвинению в шпионаже на Германию.

– Ах, как жаль, уважаемый министр, что вы не сообщили это мне десять минут назад!

– А что?

– Так ведь я как раз с этим самым Ульяновым разговаривал. Он ведь тоже любитель оперетты. – Рутенберг оглядывается по сторонам, – Ох, теперь, боюсь, нескоро мы его увидим.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года. Петроград.

Двор и сторожка завода «Русский Рено».

Раннее утро.

Птички поют. Пустынно. Хотя нет. У ворот, вдоль забора и даже на деревьях боевики из группы охраны исполнительного комитета большевиков. Бригадир у них Сталин. Он строго проверяет посты. Потом проходит внутрь сторожки и скромно мостится на краешке табуретки прямо у входа.

В помещении Ленин, Троцкий,[15] Зиновьев,[16] Каменев,[17] Свердлов,[18] Орджоникидзе.[19]

В углу у окна сидит Иоффе.[20]

Все они персонажи случившейся истории. И, увы, самой Истории. Которая с большой буквы. Поэтому без комментария не обойтись:

– …Эти сволочи юнкера! – разоряется Ленин. – Стоять надо до последнего! Особняк Кшесинской – это наш боевой штаб!

– Сдавать будем штаб, – замечает негромко Иоффе, наливает себе из термоса чай в стакан. – Не желаете чаю, Владимир Ильич?

– Да, плесните мне. Ну, если Иоффе говорит «сдавать», значит, будем сдавать.

– Боюсь, что эта шахматная партия нами проиграна, – вздыхает Троцкий. – Идиоты, те, кто руководил матросами. Надо перестраивать нашу работу. Тем более… – он читает из газеты: – «Указ правительства. Арестовать по обвинению в шпионаже в пользу Германии, лидеров большевиков: Ленина-Бланка, Зиновьева-Радомысльского, Луначарского, Коллонтай, Семашко, Раскольникова, Рошаля». Пока это вас, большевиков, касается, Владимир Ильич. Но мне кажется, имеет смысл, чтобы часть товарищей, не большевиков, тоже ушла на нелегальное положение. Я, например, об этом подумываю.

– Архиглупость, товарищ Троцкий! – хорохорится Ленин. – Мы должны дать отпор этой клевете через прессу!

– Боюсь, что прессы у нас уже нет. Вам не кажется странным, что резко увеличилось количество патрулей на улицах? Юнкера, казаки. В любой момент могут начаться аресты уже просто членов Петроградского Совета.[22] Они нащупали слабое место. Вот, – Троцкий зачитывает из другой газеты: – «…Суд, на котором будут предъявлены имеющиеся вещественные доказательства предательства большевиков, их связи с германским генштабом…». То есть обратите, товарищи, внимание на слово «имеющиеся»… – он смотрит в глаза Ленину: – Есть ли они в природе, эти самые «вещественные доказательства»? Вот вы можете, Владимир Ильич, заверить нас, что ничего не всплывет?

– Не дай Бог! – вскрикивает Каменев, – Смотрите, что пишут в «Новой жизни»: «Ленин и его шайка – заведомые немецкие шпионы, посланные кайзером для нанесения революции отравленного удара ножом в спину». Ну, знаете… Это сильно подрывает наш авторитет в стране.

– Да, плевать! – огрызается Ленин. – Этот прапорщик Ермоленко… Фальшивка! И потом эти бульварные газетенки…

– Конечно, можно списать всё это на шпиономанию и вражду между нами и бундовцами.[23] Но, а вдруг… – поднимает палец Каменев, – Нечто такое, что может дискредитировать все партии, входящие в нашу коалицию. Я считаю, что некоторым товарищам надо уйти в тень. Дистанцироваться от публично действующих структур.

– Кого вы имеете в виду, товарищ Каменев?! – подбоченивается Ленин.

– Скажу прямо. Речь идет о словосочетании «пломбированный вагон».[24] – заявляет Троцкий.

– Ну-ну?! А вот почему вас, дорогой Троцкий, не подозревают?! Вы же у нас как – никак американец. Паспорт выдан лично президентом Вудро Вильсоном! – язвит Ленин. – И вообще, это ведь ваш Парвус – Гельфанд.[25] Эта блядь! Эта жирная свинья!

– Владимир Ильич, я, как вы знаете, давно и публично отрекся от него. Я заявил, что не считаю его своим учителем. Отношусь крайне отрицательно.

– Но ведь это он, сука, мстит за то, что я не захотел быть товаром на его прилавке!

– Может быть. Вы же его отставили. И не надо тыкать мне американским паспортом! С Россией, между прочим, Германия воюет! А не Америка.

– А вы, товарищ Троцкий, не в цирке «Модерн», где на свои «пламенные революционные выступления» продаёте билеты и ухитряетесь получать гонорары! Вы на заседании исполнительной комиссии ЦК большевиков! – кричит уже фальцетом Ленин.

– Не надо ссориться, – успокаивает Свердлов, – Мне кажется, что товарищу Ленину и товарищам, которые проследовали с ним через территорию Германии, стоит на некоторое время свои выступления на митингах… Давайте без этого.

– А я думаю, что наоборот! Указ об аресте! Пожалуйста! – петушится Ленин. – Вот я пойду и сдамся властям. Если, конечно, ЦК большевиков подтвердит постановление Временного правительства. Мы превратим суд в трибуну!

– Не уверен, товарищ Ленин, – говорит Свердлов.

– А я уверен, товарищ Свердлов! Вот приду и скажу – арестовывайте!

И тут от двери звучит реплика. Важная реплика. Ее с характерным акцентом произносит человек с неопределенным статусом, скромно примостившийся на табуретке. То ли боевик, то ли телохранитель. Так себе… «Принеси-подай». Это Сталин:

– Боюсь, юнкера даже не довезут товарища Ленина до тюрьмы. Вон моего подельника в Тифлисе закололи штыками по дороге в камеру. Или из камеры в суд…

После этой реплики Сталина Ленин сдувается, как проколотый шарик и сползает на стул. Дрожат губы, слеза из глаза.

Иоффе быстро подносит ему стакан с водой.

Ленин лихорадочно глотает. Зубы стучат о стекло.

– Послушайте, грузин, что вы встреваете! – кричит Троцкий Сталину. – Видите что натворили! Вы, вообще, что здесь делаете?

– Я охрана! И я не грузин! Я осетин! – Сталин бросается на Троцкого. Его пытаются сдержать Зиновьев и Оржоникидзе.

Иоффе внимательно наблюдает потасовку.

А Ленин оглядывает всех. До него наконец-то доходит весь ужас его положения.

Сейчас, после неудачной попытки переворота, арест – это реальность. А там и допрос. А раз так, то, несомненно, его, как основного свидетеля по делу, должны убрать заранее. Кто будет убирать, понятно. А вот как обставят убийство…

Ленин почему-то вспоминает виденное им через забор во дворе военного училища. Там юнкера отрабатывали штыковые удары на чучеле под команду: «коли, раз!».

– Постойте, постойте! Нам только драки не хватает, – Ленин переводит дыхание, с трудом поднимается со стула, встает между Троцким и Сталиным. Напряженно вспоминает фамилию (этим ведь он славится в мифах):

– Вы, товарищ Джу-га…

– Джугашвили. Партийная кличка Сталин.

– Товарищ Джугашвили высказал, увы, довольно верное предположение. Ведь не довезут меня, Лев Давыдович. И боюсь, что среди присутствующих найдутся те, кто не сильно этому огорчится. А, вы, товарищ Джугашвили, напрасно, батенька. Осетин… Это, знаете, мелко. Нужно позиционировать себя с большим народом. Грузия! Правильно, товарищ Орджоникидзе?

Орджоникидзе гордо кивает.

– А как же тогда товарищ Ленин сможет руководить процессом? – спрашивает Зиновьев.

– Во-первых, руковожу процессом не я, а мы вместе, – замечает Ленин скромно. – А во-вторых, действительно, как же мне быть?

– А просто, – предлагает Свердлов, – Вы, Владимир Ильич, будете по прежнему возглавлять ЦК, но из подполья. С крепкой охраной. А мы уж под открытым огнем будем строить… Делегируйте свои полномочия тому, кому вы доверяете больше. И этот товарищ будет передавать ваши пожелания и советы нам. Вот кого вы предлагаете в качестве представителя?

– Зиновьева! – говорит Ленин.

– Извините, но товарищ Зиновьев из того же пломбированного вагона, – ехидно уточняет Троцкий.

Ленин оглядывается и, язвительно улыбаясь Троцкому, указывает на Сталина. А потом смотрит на Иоффе. Тот морщится. Но Ленину вожжа под хвост:

– Вот! Джуга…

– Джугашвили. Сталин, – поправляет Сталин.

– Да! Я настаиваю на кандидатуре товарища Джугашвили!

Сталин оглядывается, становясь как бы выше ростом. Вот ведь – в правильное время, в правильном месте.

Троцкий переглядывается с Каменевым и Свердловым. Орджоникидзе радостно, но незаметно жмет руку Сталину. Тот улыбается.

Из домика выходят и расходятся в разные стороны участники совещания.

На крыльце Иоффе тихо что-то объясняет Ленину. Тот упрямо качает головой. Шепчет:

– Нет и еще раз нет! Они сделают из меня козла отпущения. Я ведь сейчас просто-таки ходячий компромат! Я с ним уйду, – показывает на Сталина. – Он ничей! Дикий.

Бывалый. Простой уголовник.

Ленин требовательно протягивает руку. Иоффе дает Ленину стопку купюр. Ленин берет. Уходит по дорожке к ожидающему его у ворот Сталину.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Улицы. Раннее утро.

Сталин выглядывает, машет рукой. Подъезжает пролетка с поднятым верхом, чтобы укрыть седоков от постороннего взгляда. Из ворот выходит Ленин. Садится. Охранник и Сталин по бокам. Еще один охранник рядом с извозчиком. Щека Ленина подвязана носовым платком. Как бы флюс. На голове у него кепка Сталина.

Ленин всё время поправляет повязку на лице и переспрашивает у Сталина:

– Бороду не видно? Бороду не видно?

Слышны выстрелы, пулеметные очереди. Ленин вздрагивает.

– Это казаки кронштадтских моряков[26] из Петропавловской крепости выкуривают, – успокаивает Сталин.

Пролетка останавливается у дома номер 17 по 10-й Рождественской улице. (Ныне 10-я Советская).

Один из охранников проверяет подъезд. Выглядывает, машет рукой – всё чисто. Сталин выходит из пролетки. Оглядывается по сторонам.

Все входят в парадное.

Поднимаются на пятый этаж в квартиру номер 20.

– Здесь я живу, – шепчет Сталин. – У друга.

Сталин с Лениным проходят в квартиру. Здороваются с всклокоченным, явно со сна, Сергеем Аллилуевым.[27]

– Товарищ Аллилуев, – представляет его Сталин. – Верный человек.

– Сергей я. Извините, с ночной смены. Электрик я на подстанции… – бормочет Аллилуев.

– Бриться! – командует Ленин. – Немедленно!

Ленин сидит перед зеркалом. Аллилуев суетится. Взбивает в стаканчике пену для бритья. Намыливает лицо Ленину. А тот смотрит на мыльную пену и вспоминает:

ФЛЕШБЭК:

29 марта (11 апреля по новому стилю) 1917 года.

Берлин. Железнодорожный вокзал (Bahnhof).

Вечер.

Белый туман. На запасном пути в тупике вагон с российскими социалистами, перемещаемыми через Германию в Россию. Тот самый, который войдет в историю, как «пломбированный».

У вагона сопровождающие пассажиров немецкие офицеры.

За будкой стрелочников останавливается автомобиль. Двое господ в штатском, но с военной выправкой, подходят к вагону. Тихо переговариваются с офицерами.

Из вагона, оглядываясь по сторонам, спускаются Ленин и Карл Радек.[28] Вместе с приехавшими господами они уходят к машине. Зажглись фары. Застучал мотор.

Берлин. Здание Генерального штаба Германии.

(Generalstab). Кабинет.

Вечер.

Высокие потолки. Инкрустированные ценными породами дерева стены. Яркие лампы. У стола генерал с усами стрелками вверх. Ну, просто вылитый император Вильгельм. С ним Ленин и Радек. Разговор идет на немецком языке.

– Ну, я надеюсь, мы друг друга, герр Ульянов, поняли? – важно излагает генерал, – И, будучи благодарны господину Парвусу-Гельфанду за его идею и первые инициативы, пойдем дальше уже сами. Правильно? (Richtig?).

– Правильно (Richtig!), – улыбается Ленин.

– А, давайте, пусть и псевдоним для конспирации у вас будет «Рихтер». Правильно? (Richtig?).

– Правильно (Richtig!), – соглашается Ленин.

– «Лорелея».[29] Такое будет название у нашего сотрудничества. Вы, конечно, знаете эту старинную легенду?

Ленин кивает.

К ним приближается настоящий ариец. Тоже в мундире. Это граф Мирбах.[30]

– Разрешите представить, граф Мирбах, – торжественно произносит генерал, – Он возглавляет группу, которая… Работает в России. Граф с 1910 по 1912 год служил советником германского посольства в Петрограде. И он… Подробности по поступлению и расходованию средств и материально-технической поддержке наши люди обсудят с вашим представителем. Вы рекомендуете… Герр Радек? Правильно?

Ленин кивает. Радек улыбается, встает.

Генерал меряет Радека снисходительным взглядом (Радек ростом 154 сантиметра, генерал 190 сантиметров).

Коротышка Радек обиженно закусывает губу. Настолько закусывает, что будет помнить целых полтора года. До осени 1918 года.

Именно тогда, во время революционных событий в Германии, на набережной Ландвер-канала в Берлине его боевики вытащат этого генерала из машины. И пока тот ещё не выпрямился во весь свой рост, коротышка Радек выстрелит ему в лоб. Тело сбросят в воду.

Но это всё случится спустя полтора года, а пока работники финансового отдела почтительно подхватывают Радека под руки и, гордого, уводят на инструктаж.

За плечом генерала мнется чиновник. Такой архивный червь. Настойчиво шепчет что-то генералу на ухо. Кладет бумаги перед Лениным.

– Ах, да! – говорит генерал. – Забыл! Подпишите здесь, герр Ульянов.

– Не понял?! – настораживается Ленин. – Я не буду ничего подписывать!

– Увы, мы, немцы, народ педантичный. И потом, вы же расписываетесь не в частной какой-то лавке под кредит на покупку шубы. Как-никак мы вам выделяем огромное финансирование. И это просто соблюдение формальности…

– Никаких подписей! – Ленин вскакивает.

– Ну, не горячитесь. Граф Мирбах, будьте добры, угостите гостя кофе, пирожными.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Квартира Аллилуева. Утро.

Ленин сидит перед зеркалом. Аллилуев, добривает одну щеку. На лице полбороды и половина усов. Взбивается в стаканчике пена.

ФЛЕШБЭК:

29 марта (11 апреля по новому стилю) 1917 года.

Берлин. Здание Генерального Штаба Германии.

(Generalstab). Кабинет.

Вечер.

Ленин с Мирбахом проходят в комнату с большими стрельчатыми окнами, выходящими во внутренний дворик Генштаба.

Сидят, пьют кофе. Ленин возбужден и категоричен. Мирбах миролюбив и любезен:

– Как вам архитектура? Обратите внимание, чудный дворик.

Действительно, встроенный внутрь здания дворик выглядит как парк. Высокие деревья, скамейки, фонтаны, скульптуры.

И вдруг Ленин напрягается. Он видит, что за окном по дворику рядом с каким-то германским офицером гуляет очень знакомая ему личность.

Ленин не верит своим глазам:

– Простите, но это же…

– Да. – соглашается граф Мирбах.

– Что он здесь делает?! – кричит Ленин.

– Ну, честно говоря, тоже, что и вы. Понимаете, мой заместитель герр Розенберг, вот который сейчас рядом с этим господином, утверждает, что вы излишне категоричны и как бы себе на уме. Можете подвести. И он настаивает на вот этой кандидатуре. Но я уверен, что иметь дело стоит именно с вами.

Ленин задумывается.

– Я изучал ваши статьи и выступления, – продолжает спокойно граф Мирбах, – Знаю о том, какой вы непримиримый в борьбе с противниками. И еще понимаю, что это ваш, можно сказать, последний шанс. Согласитесь, это будет горьким событием, если сейчас на полпути вас завернут, а в Россию поедет этот герр… И там, используя ваши же наработки, будет устраивать эту, как бы… революцию. Да, еще один очень важный момент. Мы ведь изучали все группы, находящиеся в оппозиции. Выяснилось что большинство ведущих «революционеров», простите, евреи. Нет, дело не в антисемитизме. У меня самого в друзьях масса евреев. Но согласитесь, странно будет. Вождь России и не русский. Нонсенс. А вы… Во всяком случае, по официальной версии…

– Но, есть, ещё эти… Левые эсэры.[31] Та же Спиридонова…

– Простите, мы бы хотели иметь дело с человеком мыслящим более-менее адекватно, – говорит Мирбах.

Ленин встает. Долго смотрит в окно на гуляющую во внутреннем дворике пару.

Решительно распахивает дверь в коридор. Выходит. Мирбах едва успевает за ним. Ленин идет по коридору, распахивает дверь в кабинет генерала. Они входят. Дверь закрывается.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 июля по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Квартира Аллилуева. Утро.

Пока Ленина бреют, Сталин пьет чай в кухне. Пьет он на восточный манер. Не спеша. Мелкими глотками. Думая.

Дочка хозяина, шестнадцатилетняя девушка в коротком домашнем халатике ставит перед ним тарелку с баранками.

Ленин смотрит в зеркало. Гладковыбритое лицо уже немолодого человека. Мешки под глазами и бегающие красные глаза.

Петроград. Улица. Набережная Невы.

Причал. Утро.

Из здания выходят и идут по улице в направлении набережной, к причалу рейсового катера «Петроград-Кронштадт», три человека. Двое – Ленин и охранник – в матросской форме. Сталин в гражданской одежде. Садятся на катер. Катер благополучно отчаливает.

Ленин, придерживая бескозырку, смотрит на удаляющийся город.

К причалу подъезжает автомобиль. В нем уже знакомый нам гауптман. Он смотрит вслед катеру.

6 июля (19 по новому стилю) 1917 года.

Кронштадт. Конспиративная квартира. Ночь.

Сталин наливает чай. Несет стакан в комнату. Там при свете керосиновой лампы сидит на стуле Ленин и безучастно смотрит на пустую стену. Когда Сталин касается его плеча, он вздрагивает, резко оглядывается.

И снова утыкает взгляд в стену.

Сталин ставит на стол возле него стакан, косится на стену. Ничего особенного. Большой ржавый крюк торчит из стены. Видно, когда-то большая картина висела.

Сталин пожимает плечами, выходит в кухню, садится у окна. Пьет чай.

Ленин смотрит на ржавый крюк. Вспоминает:

ФЛЕШБЭК:

18 марта (31 марта по новому стилю) 1917 года.

Цюрих. Spiegelgasse № 14.

Третий этаж. Квартира Ленина.

Утро.

В дверях возникает голова озадаченного Карла Радека:

– Владимир Ильич, тут к вам Парвус! Примете? Или?…

Но это «или» уже произойти не может. Дверь распахивается и в комнату, оттолкнув Радека, входит сам Парвус. «Входит» – это не то слово. Скорее, он заполняет всё пространство. Ещё бы – под метр девяносто роста и сто пятьдесят килограммов веса.

Застигнутый врасплох Ленин набрасывает на видавшую виды рубашку потертый жилет. Лихорадочно застегивает пуговицы.

– Да-а-а. Высоковато забрались… – Парвус переводит дыхание, окидывая взглядом комнату. Три метра в ширину, четыре в длину. Низкий потолок. Два топчанчика в роли кроватей. Старенький буфет с разнокалиберной посудой. На столе фарфоровый чайничек с расколотой крышкой, оловянные ложки и вилки.

Парвус берет единственный в комнате стул, скептически его оценивает – не развалится ли тот под ним. Садится, широко расставив ноги в шикарных английских ботинках. Стул скрипит, но держит.

Ленину не остается ничего другого, как сесть на табурет напротив.

Минута молчания. Потрепанный Ленин и роскошный Парвус. Элегантный костюм, легкое пальто из шотландской шерсти, дорогой одеколон «Kölnisch Wasser» и душистая гаванская сигара в зубах.

– А ведь я за вами дважды посылал, мсье Ульянов. – Парвус кладет шляпу на стол.

– Простите, – поправляет Парвуса Радек, – не Ульянов, а товарищ Ленин.

Парвус косится на Радека, как на надоедливую муху, и продолжает:

– А вы, мсье Ульянов, меня проигнорировали. Но я не гордый. Вот, видите, сам пришел. Антимоний разводить не буду. Как и интересоваться вашим здоровьем и здоровьем вашей супруги. Короче. Полгода назад я представил немцам план политического переворота в России, который я могу осуществить, опираясь на ряд мелких эмигрантских политических группок, типа вашей.

– Мы не мелкая группка, – гордо заявляет Радек. – Мы большевики!

– Черт! – Парвус вскакивает, хватает за шиворот коротышку Радека и на вытянутой руке несет его к двери. – Гейн ин тухэс, шлимазл! (пошел в жопу, идиот!) – ворчит он на идише и выбрасывает Радека из комнаты. Плотно прикрывает створки дверей и возвращается на стул. Продолжает:

– Мой план обеспечивает удовольствие для обеих сторон. Немцы получают сепаратный мир с Россией, а, следовательно, закрытие Восточного фронта и возможность всеми силами навалиться на этих блядских англикакашек и французиков. А я получаю Россию без сранного царя и строю нормальное современное демократическое государство. Никакой империи! Федерация независимых государств! Эти умники, конечно, ухватились за мой план. Аж запищали от удовольствия. И не медля, приступили к его реализации. Но… – Парвус разводит руками, – Без меня! Скорее всего, поняли, что дергать себя за веревочки, как какую-то марионетку, я им не позволю. Короче. Они всё сорганизовали точно по моему плану: отречение царя, Временное правительство… Но вот тут они, идиоты, сделали ставку на доморощенных местных трепачей. И, на тебе, всплыл Саша Керенский, который был у меня в революцию 1905 года мальчиком на побегушках. В результате эти умники из германского Генштаба вбухали кучу денег, а столь желанного им сепаратного мира так и не получили! Потому что они ни хрена не понимают про страну! Например, про то, что такое казаки для России. И что с ними надо обязательно всегда договариваться. – Парвус затягивается сигарой.

– Спасибо вам, мсье Па'рвус, за инфо'мацию, да еще и с доставкой на дом, но… – Ленин картавит и разводит руками, – …не могу взять в толк, к чему всё это вы?

– К чему? – Парвус неожиданно взрывается смехом, – Вы бы хоть для приличия удивились бы, мсье Ульянов. Сделали бы вид, что всё это для вас в новинку. Что вы и ведать ничего не ведаете. Не стройте из себя целку! А то вы не знаете, что немцы готовят вторую попытку переворота. Но теперь, наконец-то, они делают ставку на эмигрантов из моего списка. Ведутся активные переговоры. В том числе с вами, месье Ульянов, и с вашей теплой компашкой.

Ленин всем своим видом, насколько это можно продемонстрировать, сидя на низком табурете, обижается на слова «теплая компашка». Он выпрямляет спину, выставляет вперед бородку. Более того, он забрасывает ногу на ногу. И произносит, недовольно покручивая носком ботинка:

– П'остите, мсье Па'вус, мы паг'тия! Со своей се'ьезной политической п'ог'аммой! Вот в моей статье…

– Не пори хуйни, Ульянов! – оскаливается Парвус, – «программа», «статьи»… Всё что ты выдаешь за свежие изыски, я уже давно высрал и забыл. Ну, какой из тебя вождь?! Народный трибун, бля. Да, как из меня балерина. Видал я тебя выступающим… Хорошо, что ты хоть на бумаге не заикаешься. Политик, бля! Да немцы видят во всех вас просто придурков, которые будут таскать для них каштаны из огня. Уже сейчас… Опять же, в соответствии с моим планом! – Парвус с досадой бьет себя кулаком по колену, качает головой, – Моим же, сука! Немцы, конечно, тебе уже сказали, что комплектуется пломбированный вагон, который окружным путем пойдет в Россию. Но ты думаешь, что это только для тебя и твоих засранцев. Нет! Пойдет несколько вагонов. Ведь эти мудрецы из Генштаба ещё не определились, кого они будут ставить в вожди. Но ввезут в Россию и бросят в котел с заваренной ими кашей всех. И тут я готов биться об заклад! Без меня опять всё пойдет наперекосяк. Вот тогда-то, тебя, Ульянов, как и всех твоих «соратников» выбросят на помойку, как использованные презервативы. Так ведь если просто выбросят… Нет! Вы же свидетели! Так что вас, недоносков, грохнут, к чертовой матери. Удавят. Или траванут цианистым калием. Хотя нет. Это любят делать утонченные англичане. А немцы, те, больше, мясники. Вот и быть тебе, «товарищ Ленин», вздернутым за ребро на крюк на ближайшей скотобойне.

Парвус наклоняется вперед и, глядя прямо в глаза побледневшему Ленину, тихо чеканит:

– Пойми, Ульянов, единственный шанс у тебя вынырнуть из политического небытия и при этом уцелеть – это все-таки сыграть не в их, а в мою игру! Я для тебя единственный шанс остаться в живых!

Парвус переводит дыхание и вдруг удивительно ловко при своей комплекции ухватывает Ленина за ногу, поднимает ее, смотрит на подошву его ботинка, стертую до дыр.

– Господи! – восклицает Парвус, – и кому это я всё говорю! Человеку в дырявых ботинках! Да он ляжет под немцев за десять пфеннигов!

Парвус встает, надевает шляпу, вставляет в рот сигару:

– Нищие не имеют права возглавлять революцию! Они могут быть только дровами в ее кострах! – произносит он довольно патетически и идет к двери. Там останавливается и уже учтиво на «вы», – И все-таки я надеюсь, мсье Ульянов, что голова у вас не такая дырявая, как ботинки, и вы обдумаете мое предложение. Я в Цюрихе еще неделю. Отель «Риц».

Парвус резко толкает дверь. Да так, что Радек, подслушивавший у замочной скважины в прихожей, отлетает в стену.

Скрипит лестница в подъезде.

Ленин осторожно выглядывает в окно.

Идет дождь. Водитель держит большой зонт над головой Парвуса, пока тот проходит к своему Роллс-ройсу, распахивает перед ним дверцу. Парвус усаживается. Автомобиль приседает от его веса и трогается с места по тесной улочке. Ленин смотрит вслед.

КОНЕЦ ФЛЕШБЭКА.

6 июля (19 по новому стилю) 1917 года.

Кронштадт. Конспиративная квартира. Ночь.

Ленин безучастно смотрит на ржавый крюк в стене.

Сталин на кухне у окна. Пьет чай.

Петроград. Мариинский дворец.[32]

Зал заседаний Временного правительства.

Вечер.

На трибуне вещает Керенский.[33] Министры скучают. Среди них Терещенко.

Рутенберг с места перебивает Керенского:

– …А очень просто! Надо чтобы Указ правительства выполнялся!

– Продовольственный вопрос, Петр Моисеевич, в связи с которым вы приглашены, у нас следующий на повестке дня, – отбивается Керенский. – Так что…

– Нет! Я же вижу, Александр Федорович, что вы уже идете на попятный?! И вот это как раз имеет прямое отношение к ситуации с хлебом в Петрограде. Ведь невооруженным глазом видно, что трудности с продовольствием в городе искусственные. Явный саботаж с целью вызвать взрыв недовольства у жителей. И все дело в Ульянове, которого поддерживают немцы. Если мы сейчас не захватим эту шайку…

– Перестаньте! Володя Ульянов учился у моего отца!

– Ну, мало ли какая шваль могла учиться у вашего отца, Саша.

– Бросьте, Пинхас. И вообще у меня нет времени. Мне пора на митинг в цирк.

– О! Наконец-то я нашел название тому, что наблюдаю вот уже неделю. «Цирк»!

– Перестаньте паясничать!

– Перестану, если вы дадите жесткую команду губернскому сыску. Пусть расшибутся в доску, но достанут из-под земли. Троцкого тоже под суд! Вам доложили результаты расследования расстрела демонстрации на Невском?!

– Это голословно. Бундовцы могут печатать в своей газетенке любой бред. Я, как адвокат с громадным стажем, вижу, что веских доказательств нет. Большевики выиграют суд. И вообще, я тороплюсь. У меня выступление.

– Езжайте, Саша! На манеж! Там вам и место. Оркестр туш! Та-та-та! На арене сам Керенский. Спаситель России!

– Вы, Пинхас, много на себя берете!

– Вы даже не представляете, гражданин Керенский, как много я на себя взял!

И тут в перепалку вмешивается Терещенко:

– Но простите, гражданин Рутенберг! Что вы хотите? Вот я, например, тоже не верю в эту болтовню! А, граждане министры?! – Терещенко весело оглядывается на министров, приглашая их повеселиться вместе с ним, – Сейчас все ловят шпионов. Вон и вдовствующую императрицу Марию Федоровну обвиняют. Давайте ее, старушку, под суд. Тоже! Хотя нет! Кто же будет у нас в стране «вдовствующей»? Чепуха все это! Ленин-пенин – шменин. У вас гражданин Рутенберг, просто идея фикс, честное слово!

– Вы так считаете?! – ощеривается Рутенберг.

– Да! Как министр иностранных дел, я…

– Вы министр?! Ну, я тогда японский император. Вы просто дойная корова! Им, – он показывает на министров, – нужны не вы с вашими красивыми пустыми словами, а деньги и связи династии Терещенко. Вас раскрутили на военный заем как последнего фраера. Министр он, бля! Как там, в «Нью-Йорк Таймс»: «мальчик, рожденный с серебряной ложечкой во рту! Олигарх!» Какой вы на хер олигарх?!

– Как это?

– А так! Олигарх – этот тот, кто идет во власть для пользы себе и своему бизнесу. А вы!? Мало того что, не заработали, так ведь еще и разорились. Тоже мне… Министр иностранных дел! Где ваши решительные заявления? Где ваше встряхивание за шиворот союзников?! Зато приятное времяпрепровождение, коктейли, фраки и возможность потрахивать дочерей и жён послов. Главное, чтобы вам было не скучно? Верно?! Да, я вижу, в завещание от дедушки Николы пункт – «поделиться умом» – внесен не был.

– Что?! Как вы смеете!? Да, я вас… Вызываю на дуэль! – Терещенко бросается на Рутенберга, но его удерживают.

– Бросьте, гражданин Терещенко! – говорит Рутенберг. – Ну, не надо так горячиться. Я не из дворян. Да и вы не из князей. Дуэль это не из нашего обихода. Вот морды друг другу набить… Хотя нет! Детей не бью!

Рутенберг выходит из зала заседаний. Терещенко смотрит вслед.

Пригород Петрограда Сестрорецк.

Пристань. Утро.

Ленин сходит с катера на берег. Он уже в одежде рабочего. Такой себе конторщик Путиловского завода Ильин. Сопровождает его Сталин. Они уходят по улочке.

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. Утро.

Жарко. Солнце слепит. Пыль. Из авто выходит Терещенко. Элегантный и веселый. За ним из машины выходит его адъютант-поручик Чистяков. Терещенко останавливает его:

– Не боись, Чистяков! Всё в порядке. Видишь, птички поют. Пройдусь пешочком. Жди здесь.

Терещенко идет по переулку вдоль заборов, сверяясь с запиской, рассматривает дома. Останавливает мальчика девяти лет.

– Скажи-ка, малец, где тут дом Емельянова?

Мальчик подводит Терещенко к дому. У калитки женщина, тревожно оглядывает улицу.

– Тетка Надежда, тут вот Емельяновых спрашивают, – говорит мальчик.

– А чё?! – пугается женщина. – А-а-а… Мы никак не Емельяновы. Мы это…

– О!? Тетка Надька?! Емельянова ж ты? – удивляется мальчик. – У нас на квартале других Емельяновых и нет.

– Ну, ладно! – громко, чтобы услышали в доме, говорит женщина, – Емельяновы мы! Не расслышала. Но вам ежели молока, так это через три дома.

– Нет, я к вам, – Терещенко сам открывает калитку, проходит по двору.

Женщина семенит рядом.

Терещенко поднимается на крыльцо.

В доме суматоха. Сталин вынимает наган, Емельянов[34] нож. Вместе с Лениным они переходят из гостиной в кухню.

Терещенко входит в дом.

Женщина паникует:

– Вы чё безобразничаете, господин хороший?! Я чичас власть позову. Городового.

– Так я как раз и власть. Министр Михаил Иванович Терещенко. Пришел поговорить с господином Ульяновым.

– Вы с ума сошли, господин хороший! Нет тут никакого Льянова. Уходите подобру-поздорову!

На кухне Сталин показывает жестом – чирканье по горлу. Ленин отрицательно качает головой:

– Успеем, – шепчет он. – Проверьте вокруг! С кем он? Казаки? А я…

– Да, бросьте вы, мадам! – продолжает Терещенко. – Мне нужен Ульянов. Он здесь!

– Конечно, здесь! – Ленин, как в омут с головой, входит в комнату. – С вами я не буду играть в прятки. Потому что весьма и весьма… Наслышан! Вы тот самый герой, который своими действиями разогнал это идиотское правительство князя Львова. Позвольте пожать вашу героическую руку! Мы, большевики, ведь тоже за предоставление независимости Украине. Проходите, садитесь. Сейчас чайку попьем.

Ленин усаживает Терещенко, проходит к дверям на кухню:

– А ну-ка, хозяюшка, наладьте-ка нам с гражданином министром самоварчик! Сядем, будем чаи гонять. С баранками. Вы любите свежие баранки, Михаил Иванович?

– Баранки люблю. Да… Я вообще-то ненадолго, – Терещенко выкладывает перед Лениным газету. – Вот у нас спор случился. Я проголосовал против Указа о вашем аресте…

– Почему? Не верите газетам?!

– Нет! Я верю только в то, в чем сам убедился. Пощупал. Вот и сейчас… Пришел спросить. Прямо, глядя вам в глаза. Это же печатный орган революционной партии. Бунд. Как я понимаю, они социалисты тоже. В какой-то степени соратники ваши.

– В том то и дело, что в какой-то степени, дорогой Михаил Иванович! Вы, насколько я знаю, в политике человек свежий. А ведь это такая особенная французская борьба, батенька. Да еще к тому же без всяких правил. Подножки, оплевывание, наговоры, явное вранье! И потом, Бунд мелкобуржуазная еврейская секта. Они давно отошли от линии, увязли в болоте национализма. Враги революции!

– Ну, для меня все эти ваши партийные дела темный лес…

– А я, знаете ли, батенька, этим занимаюсь всю жизнь. И поверьте мне, это настоящие войны! С убитыми и ранеными. Ведь идет борьба за чистоту идеи. И в ход идут самые жуткие средства. Похуже газов на войне. Всякий иприт это ерунда по сравнению с…

– А мне помнится… – Терещенко рассматривает гладковыбритого Ленина. – У вас усы были. И бородка. Когда мы встречали вас на Финляндском вокзале.

– Да… – Ленин трет голый подбородок. – Но сами понимаете, таких как вы, мудрецов, не верящих в газетные бредни и провокации, архимало! Так что это для тех, кто, не заглянув в святцы, уже бьет в колокола! Лжецы, клеветники, кадетские негодяи. Давайте без обиняков. Мы же с вами умные люди. Реалисты! Вот я смотрю вам прямо в глаза. Располагает ли прокуратура, ваши министры и, наконец, разведка какими-то доказательствами? Кроме вот этих бредней! Ну, документы какие-нибудь. Мое досье, как, ха-ха, шпиона? Вот! Видите! Всё инсинуации этих негодяев! Милюковы, Гессены, Даны и прочие…

Ленин выглядывает на кухню:

– Хозяюшка! Так как там с чайком для нас?!

Емельянов шепчет ему в ухо:

– На площади стоит автомобиль. Водитель и офицер. Ни полиции, ни казаков.

Ленин облегченно вздыхает и уже весело возвращается в комнату с самоваром. За ним испуганная женщина выносит чашки и вазу с баранками. Ленин, улыбаясь:

– Чаёк поспел. Поговорим сейчас вдоволь. Я вижу, вы умный и мудрый. И вас волнует судьба России, как и нас.

– Простите. Посидел бы с удовольствием. Но водитель так плутал по Сестрорецку, что время всё вышло. У меня в три встреча с представителями Красного Креста.

– Ничего страшного. Езжайте. Но только, батенька, дайте слово, что вы приедете завтра. Баранок с вареньицем. У хозяйки чудное кизиловое. Поговорим. Жду-с! С нетерпением. Ну и сами понимаете, никому ни слова. Не все такие, как вы, Михаил Иванович.

Ленин с улыбкой провожает гостя к двери.

Терещенко спускается с крыльца. Пересекает двор. Хлопает калитка.

Ленин, в изнеможении падает на стул. Поднимает голову на вышедших из кухни спутников:

– Бляди! А говорили, безопасное место, безопасное место. Немедленно уходим! Ни минуты!

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. День.

Мостик над ручьем. На перилах сидит тот самый соседский мальчик. А мимо быстрым шагом проходят Сталин и Емельяновы. Вроде бы муж с женой.

Мальчик подбегает к тетке Надежде, дергает ее за юбку.

– Тетка Надька, а барин мне целый целковый отвалил!

Тетка оглядывается и мальчик видит, что это не соседка, а какой-то дядька, но в платье и платочке тетки Нади. Это переодетый Ленин.

Он крепко ухватывает мальчишку за плечо и перегибает через перила мостка:

– Молчать, мальчик, а то утоплю к че'тям!

Ленин говорит таким шепотом, что мальчик не умом, а всем содрогнувшимся нутром понимает, что дядька утопит.

Беглецы торопливо исчезают за поворотом.

Журчит ручей. Успокаивает. Мальчик сидит, болтает над водой ногами.

Обдав пылью и запахом бензина, возле мальчика останавливается автомобиль. Спортивный «Паккард» серии 4-48. За рулём щеголеватый гауптман.[35] Рядом с ним шустрый морячок Лёха.[36] Оба, конечно, в штатском.

– Эй, мальчик! – окликает гауптман. – Тут соседи твои Емельяновы? Ты их не видел?

– Никого не видел! – огрызается мальчик.

– Это не так надо, Франц Иванович, – Лёха выбирается из авто, присаживается рядом с мальчиком. Достает из кармана конфету. Дает. Из другого кармана рубль. Тоже дает. – Как звать?

– Минька?

– Чё!? Строго наказали молчать?

– Ага! Утопить грозился!

– Кто?

– Да, дядька, что в платье тетки Надьки нарядился.

– И куда этот дядька пошел?

– Да на станцию они пошли. На Дибуны.

Лёха встает. Достает еще рубль. Отдает. При этом мальчик замечает, что под мышкой у морячка парабеллум.

– Наган! Дай подержать, дядя!

– Тороплюсь, – улыбается Лёха и гладит мальчика по голове. – Но в следующий раз обязательно. Только про нас уж точно, чтобы никому. Ага?

Лёха садится в машину:

– На станцию Дибуны едем. Может, хоть тут успеем.

– Да-а-а. И чтобы я, Лёха, без тебя делал, – улыбается гауптман.

Станция Дибуны. Платформа пригородного поезда.

День.

Ленин в женском одеянии со Сталиным и Емельяновым ждут поезда. Садятся в вагон. Уезжают.

Гауптман и Лёха вбегают уже на пустой перрон. Смотрят вслед поезду.

– В Финляндию бежит, – говорит гауптман. – В Гельсингфорс.[37]

Станция Удельная. Вечер.

Ленин в женском одеянии со Сталиным спускаются с перрона. Идут по переулку. Заходят во двор дома.

Петроград. Мариинский дворец.

Коридор у зала заседаний Временного правительства.

Вечер.

Министры расходятся после заседания. Терещенко подходит к Рутенбергу, ведущему разговор с министром продовольствия. Останавливается. Достает коробку сигар:

– Прошу! Угощайтесь! Кубинские!

Рутенберг и его собеседник не отказываются. Берут по сигаре.

– Кстати, гражданин Рутенберг, а ведь всё клевета. Ульянов чист! – победоносно улыбается Терещенко, – Никаких связей с немцами!

– Это с чего вы взяли?

– А он мне дал честное благородное слово. Буквально три часа назад. Звал с ним чаи погонять. С баранками! Но я торопился. А завтра ведь погоняю. С таким интересным собеседником…

Довольный, что вот так эффектно он отомстил Рутенбергу, Терещенко уходит.

Рутенберг смотрит ему вслед. Потом срывается с места, бежит по коридорам, по лестницам. Выбегает из Дворца. Пересекает улицу. Вбегает в Губернскую управу.

Петроград. Губернская управа. Вечер.

Рутенберг быстро идёт по длинному коридору. Резко останавливается перед дверьми сыскного отдела. Сразу не входит. Стоит у окна. Барабанит пальцами по стеклу и всё же не может успокоиться.

Врывается в кабинет. Подходит к столу. На него поднимает невинные глаза ротмистр Маслов-Лисичкин[38] с напомаженным пробором и аккуратно подстриженными усиками.

– Послушайте, ротмистр! – изо всех сил сдерживая себя, тихо произносит Рутенберг, – Адрес, по которому прятался Ленин… Да! Который вы получили от своего осведомителя. По долгу службы, вы должны были принять в разработку и выслать наряд для задержания. Я не знаю, сколько вам дал Терещенко, чтобы… Сто, триста рублей!? Ладно, этот «мешок золота», играющий в демократа. Но вы?! Считайте, ротмистр, что это были тридцать сребреников. Вы же русский офицер! И я, еврей, вам говорю: «вы продаете Россию!». Ох, как вы пожалеете!

Пригород Петрограда. Сестрорецк.

Окраина. День.

Всё там же останавливается авто Терещенко.

Теперь он привычно проходит по улице. Заходит во двор дома Емельяновых. Взбегает на крыльцо. Дверь забита. Окна забиты.

Оглядывает двор. Из-за забора высовывается соседка.

– А вам, господин, чего? Молока? Так ремонт у хозяев. Съехали они к родне. А корову мне оставили. На пока. Так что, пожалуйте за молочком.

Из-за угла сарая появляется Рутенберг. С ним ротмистр Маслов-Лисичкин и мальчик-сосед.

– Ну, что, гражданин министр, попили чаю? С баранками? – язвительно говорит Рутенберг. – Согласно опросу, в доме было трое мужчин. Сильно вы рисковали, Михаил Иванович. Зарезали бы как барашка. К чертовой матери! А как только вы вышли, они поднялись и бегом. Этот ваш «с честными глазами» даже переоделся в платье хозяйки. Спугнули вы их…

Два автомобиля пылят по улочкам Сестрорецка. «Ролс-Ройс» Терещенко и старенький «Рено» следственной группы.

Петроград. Штаб военного округа.

Двор. Вечер.

Командующий округом генерал Половцев. Перед ним офицер и взвод юнкеров. Офицер повторяет полученный приказ:

– Пункт назначения станция Удельная. Цель: арест гражданина Ульянова. Разрешите выполнять?

– Есть вопросы?

– Есть, – тихо говорит офицер, – Желаете получить этого господина в цельном виде или в разобранном?

– Ну, знаете, – усмехается генерал Половцев, – арестованные ведь часто совершают попытки к бегству.

Офицер понимающе кивает, командует:

– По коням!

Юнкера взлетают в седла.

Станция Удельная. Вечер.

Ленин, уже в мужской одежде, в парике, с удостоверением на имя сестрорецкого рабочего Константина Петровича Иванова в сопровождении Сталина идет по железнодорожным путям.

Подходят к паровозу. Ленина знакомят с чумазым машинистом.

Сталин шепчет на ухо Ленину:

– Там в Гельсингфорсе на вокзале встретит… Верный человек. Тоже кавказец. С усами. С букетом гвоздик.

Ленин поднимается в паровозную будку. Сталин платит машинисту за контрабандный провоз Ленина через границу в Финляндию. Паровоз пыхтит.

Ленин смотрит на огонь в топке паровоза. Потом в окно на проносящиеся перелески.

Там остается Россия. И он всем нутром понимает, что уже не хочет назад. Ни за какие коврижки.

Хельсинки (Гельсингфорс). Вокзал. Вечер.

Среди прибывших пассажиров в очереди на контрольно-пропускном пункте к финскому пограничнику стоит Ленин. Он взглядом отыскивает в толпе встречающих кавказца с усами и букетом. Переглядывается с ним.

Подходит очередь. Ленин протягивает пограничнику удостоверение рабочего Иванова.

– Господин Иванов?

– Да. А что? – напрягается Ленин.

– Всё нормально. – Пограничник смотрит на гауптмана, стоящего в толпе встречающих. Тот кивает. – Просто вас, господин Иванов, встречают.

Ленин выходит за барьер. И его любезно под руку подхватывает гауптман. Они идут к выходу на площадь.

Кавказец торопится за ними, но спотыкается об подставленную ногу. Падает. Вскакивает и бросается на обидчика. Это Лёха, который ласково улыбается и показывает парабеллум под пиджачком.

Ленин с гауптманом, нервно оглядываясь, выходит на привокзальную площадь.

– В чем дело?! Почему вы идете со мной рядом?! На нас смотрят! Это нежелательный контакт. При этом скандале… – твердит истерично Ленин.

– Успокойтесь, герр Ульянов. Мы не в Петрограде. Мы в Финляндии. Птички поют. Люди гуляют. Напрасно вы не связались с нами сразу. И в панике бросились бежать. Пришлось вычислять. Кронштадт, Сестрорецк, Удельная, Терриоки… Граф Мирбах очень волновался за вас…

Они садятся в пролетку. Едут. Потом идут через дворы. Входят в дом.

Хельсинки (Гельсингфорс).

Дом начальника милиции Гельсингфорса.

Вечер.

Из кресла встает начальник милиции города Густав Ровно.[39] Он в мундире:

– Очень приятно. Рад такому гостю! Разрешите представиться. Начальник милиции Гельсингфорса Густав Ровно.

И тут у Ленина случается нервный срыв. Он покрывается холодным потом, валится как пустой мешок на пол…

Петроград. Здание суда. День.

Полицейские выводят под конвоем арестованных Троцкого, Рошаля, Коллонтай и других членов Петроградского совета депутатов. Сажают в арестантский фургон. Вокруг толпятся репортеры.

Мальчишки-газетчики снуют между прохожими и выкрикивают:

– Троцкий собирается выступить на суде! Аресты продолжаются! Гражданка Коллонтай жалуется на условия содержания в тюрьме! Прокурор приводит чрезвычайно слабые косвенные доказательства государственной измены! Газета «Новое время»! Только у нас! Съезд большевиков высказался против явки Ленина на суд!

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

День.

Ленин открывает глаза. Белый потолок, белые стены. Он в кровати. Внимательные глаза профессора Адлера.[40]

– Ну, всё в порядке. Я профессор Адлер. Можете встать?

Ленин оглядывается. У кровати на стуле сидит, улыбаясь Карл Радек.

Ленин неуверенно встает. Поддерживаемый санитаром, он проходит по палате. Подходит к окну. За окном чудный пейзаж – заснеженные вершины Альп. Он вопросительно оглядывается.

– Да, пастор Рихтер, вы в Австрии. Бад-Гаштайн. Альпы. Всё будет хорошо. Вам предстоит небольшой курс лечения нервной системы. И модный сегодня психоанализ, – улыбается профессор Адлер. – Вопросы?

– Какое сегодня число и какой год? – спрашивает Ленин.

– Пятнадцатое июля 1917 года. Есть какие-нибудь просьбы?

– Бумагу, ручку. И свежие газеты.

– Давайте договоримся, repp пастор. Первые две недели никаких газет.

– Соглашайтесь, Учитель, – улыбается Радек.

– Хорошо. Тогда работы Маркса и Энгельса.

– Найдем, – улыбается Радек. – Разве что на немецком языке.

– Пусть! Буду сам переводить! – бодро заявляет Ленин.

Железнодорожная станция Луга.

День.

В каморку станционного телеграфа вбегает начальник станции. Телеграфист потрясает ворохом телеграфных лент:

– Зиновий Петрович! А они настаивают, чтобы вы пропустили эшелон 214!

– И куда же я его пропущу! Телеграфируй, все пути забиты!

– кричит в ответ начальник станции и с тоской смотрит в окно.

Действительно, мощный железнодорожный узел в коллапсе. На всех путях военные эшелоны. На платформах броневики, пушки. Вагоны с надписями «40 человек, 8 лошадей» полны лошадей и солдат.

Начальник станции вытирает пот с лысой головы:

– Телеграфируй, Тимоша! По приказу Верховного главнокомандующего генерала Корнилова![41] У меня в гостях корпус генерала Крымова. «Дикая дивизия»![42] И убираться пока не собирается. Пусть Рогожкин пускает свои поезда через Демьянск! – он натягивает фуражку и выходит по коридорчику на пристанционную площадь. Смотрит.

Площадь забита стоящими на коленях казаками – мусульманами из «Дикой дивизии». Это совершается намаз.

Сзади начальника возникает опять телеграфист с лентой телеграммы:

– Зиновий Петрович! А они опять…

– Тихо! – обрывает его начальник станции шепотом, – Видишь, молятся. Уважение поимей!

– И долго они у нас будут это…? Стоять? – тоже переходит на шепот телеграфист.

– А черт их знает, – отвечает начальник станции. – Генерал Крымов[43] поехал в Петроград к Керенскому. Видать, ультиматум повез от генерала Корнилова.

– Да чего там тянуть?! Вперед! По коням! Опять же станцию освободят.

– Не-е-ет… Генералы наши русские люди. А русский человек, Тимоша… Он до-о-олго запрягает…

31 августа (13 сентября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Мариинский дворец. Приемная

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

В приемной адъютант генерала Крымова и два офицера в форме туземной дивизии. Газыри, папахи, кинжалы.

И еще там топчется полковник Самарин.[44]

В приемную входит Терещенко.

– Александр Федорович свободен? – спрашивает он секретаря.

– Никак нет-с! У них генерал Крымов. Просили не беспокоить.

С грохотом распахиваются двери кабинета. В приемную вылетает разъяренный генерал Крымов. За ним семенит Керенский, приговаривая:

– Вы меня не так поняли, генерал. Я наоборот…

– Я вас прекрасно понял, гражданин Керенский! – орет генерал – И мне плевать на твоих прокуроров! Смотри! – он тянет Керенского к окну. Показывает.

Петроград. У входа в Мариинский дворец.

День.

Стоят машины эскорта генерала Крымова. Два грузовика казаков Дикой (Туземной) дивизии. Все вооружены до зубов.

Петроград. Мариинский дворец. Приемная

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

– Так что ты мне, гражданин Керенский, не балуй! – продолжает Крымов, – Скажу своим чеченам. Враз порвут в клочья! – он натыкается на Терещенко: – Прости, Михал Иваныч, не заметил.

– Что случилось, дорогой Александр Михайлович? – Терещенко жмет руку генералу, – Может, я могу чем-то быть полезен?

– Да ну… Не такое видывали, – обнимает его Крымов, – Ты ж у нас по иностранным делам. А тут внутренние. Так что я уж сам! Скажи поклон маменьке, Марго, сестричке, – он резко разворачивается к Керенскому: – И зарубите себе на носу, «штафирки»! Приказ генерала Корнилова для меня никто не отменял! Третья кавалерийская бригада Туземной дивизии уже в районе Гатчины! Останавливаться, крысы, я не намерен! Возвращаюсь в войска и продолжаю движение на Петроград. Вот только заскочу на пять минут с семьей повидаться, – поворачивается к бледному полковнику Самарину, ожидающему пощечины: – Да, братец, гавном ты оказался… Не боись! Бить не буду. Но уж не обессудь, руки больше никогда не подам.

Генерал Крымов резко разворачивается и, звеня шпорами, выходит из приемной. Бледный Керенский смотрит ему вслед.

Петроград. Мариинский дворец.

День.

Большой светлый коридор. Генерал Крымов в сопровождении адъютанта и казаков проходит мимо стоящего у окна человека. Это гауптман.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

Автомобиль генерала и грузовики эскорта с казаками у подъезда дома.

Горничная и кухарка в белых передниках ставят на капоты авто большие подносы бутербродов с рыбой и колбасой:

– Господин генерал передал перекусить. Он просил сказать. Это… – пытается вспомнить горничная, – Слово я забыла. О! «Халяль»!

Казаки улыбаются, подмигивают женщинам, берут бутерброды, с интересом оглядываются по сторонам. Незнакомый для них, горцев, мир: трамваи, многоэтажные дома, мальчишки-газетчики, барышни…

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Подъезд дома и квартира генерала Крымова.

День.

Горничная и кухарка возвращаются в парадное. Поднимаются к дверям квартиры генерала Крымова на втором этаже.

За ними увязывается мужчина в униформе электрической компании:

– Простите, дамочки, квартира номер 8? Правильно? У нас вызов. Короткое замыкание! – вместе с женщинами он входит в прихожую. Это уже знакомый нам подручный гауптмана – матрос Лёха.

– Стойте здесь! Сейчас позову барыню, – говорит горничная и вместе с кухаркой исчезает в глубине квартиры.

В приоткрытую дверь столовой видны дети, радостно бегающие вокруг генерала Крымова. Все, вместе с адъютантом генерала, пьют чай. Одна из дочек играет на рояле.

Лёха осторожно приоткрывает входную дверь и из парадного в квартиру просачивается маленького роста мужчина в черном костюме. Он тихо растворяется в темноте большой квартиры.

Тут в прихожую в сопровождении горничной выпархивает раскрасневшаяся хозяйка-жена Крымова Мария Александровна:

– Извините, но это ошибка! Во-первых, мы никого не вызывали. И вообще, не до вас. Подите! – она резко поворачивается и возвращается в столовую.

Лёха извиняется и выходит. Горничная закрывает за ним дверь, уходит.

Пустая прихожая. На вешалке шашка генерала и портупея, на которой кобура с револьвером.

Чья-то рука аккуратно достает револьвер генерала.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

По улице от дома идет Лёха. Проходя мимо автомобиля, в котором сидит гауптман, он еле заметно кивает – мол, всё по плану.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Квартира генерала Крымова. День.

В столовой весело и задушевно. Окна открыты. Ветер шевелит белые занавеси на окнах.

С улицы доносятся крики мальчишек-газетчиков:

– Мятеж Корнилова! Корпус генерала Крымова у стен Петрограда! Все в ужасе ожидают появления «Дикой дивизии»!

Крымов с удовольствием слушает эти крики. Потирает руки. Встает из-за стола:

– Ладно. Чаю попили. Пора и честь знать.

Вскакивает, было, адъютант, но генерал машет рукой:

– Доедай эклер, Витя, я ополоснусь на дорожку…

Крымов проходит по коридору, заглядывает в кухню:

– Спасибо, Глаша, – улыбается он кухарке. – Всё как всегда вкусно!

Входит в туалетную комнату. Умывается, вытирает руки полотенцем. Рассматривает себя в зеркале. Подкручивает усы.

И вдруг видит в зеркале за своей спиной маленького человека. Пытается развернуться…

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

Из своего автомобиля за домом наблюдает гауптман. Он видит, что казаки эскорта встрепенулись. Это из окна квартиры Крымова высовывается адъютант. Он машет руками, кричит. Казаки бросаются в парадное.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Парадное дома и квартира генерала Крымова.

День.

Туалетная комната. На полу тело генерала. В руке у него его револьвер. Вопли, суматоха.

Петроград. Улица Захарьевская, дом 19.

Возле дома. День.

На заднее сидение автомобиля гауптмана вскакивает тот самый маленький человек в черном. Машина срывается с места.

Едут в молчании.

Петроград. У ограды Таврического дворца.

День.

Гауптман останавливает машину. Маленький человек выходит. Перед тем как раствориться в толпе, наклоняется к окошку и тихо говорит гауптману на немецком языке:

– Как было приказано. Самоубийство.

Петроград. Церковь. Вечер.

Обряд отпевания генерала Крымова. У гроба семья – вдова и дети. Генералы, адмиралы. Терещенко с матерью, Марго и сестрой Пелагеей. Офицеры «Дикой» дивизии. В стороне Керенский и другие министры.

Вот Терещенко подходит к гробу и торжественно кладет туда белую перчатку. Все вздыхают. Все знают. Это такой масонский ритуал.

Среди офицеров стоит и смотрит на всё это генерал Лечицкий.[45]

Петроград. Мариинский дворец. Кабинет

Председателя Временного правительства Керенского.

День.

В кабинете сам Керенский, Савинков,[46] Терещенко, Рутенберг.

– Только не надо! Это была попытка мятежа! – кричит Керенский, ищет поддержки у Терещенко: – Вот, дорогой Михаил Иванович, вы министр иностранных дел. Вот скажите, что бы говорили о нас на Западе если бы…

– Да, резонанс был бы огромный, – важно произносит Терещенко. – Послы стран Антанты[47] в один голос твердят, что призывать диктатора это чересчур. В конце концов, эти Советы депутатов решаемая проблема.

– А вы, Борис?! – кричит Керенский Савинкову, – Кто вам дал право вести переговоры за моей спиной?!

– Почему за спиной?! Ведь вы сами…

– Нет! Я не поддерживал идеи с Корниловым. Нет и еще раз нет! Вы всё себе нафантазировали!

– Саша, вы ошалели! Что вы делаете?! – кричит Керенскому Рутенберг.

– А у вас, Рутенберг, вообще нет права голоса, – отбивается Керенский – Вы напросились побыть здесь, пользуясь дружбой со мной и с Борисом. И теперь сидите и молчите!

– Поймите, эти большевики… Вы понимаете, Саша, кому вы сдаете Россию! – Рутенберг поворачивается к Терещенко: – А вы?! Нашли, кем пугать! Послами, бля! Они спят и видят Россию в жопе! Временное правительство должно поддержать Корнилова! Дайте ему войти в Петроград и уничтожить эту мерзость!

– Простите, но демократия требует… – Керенский становится в позу оратора.

– Демократия?! – обрывает его Рутенберг, – Эта ваша подлость с генералом Крымовым! Вы заманили его! И я знаю, Саша, почему!

– Почему?! – Керенский бледнеет.

– Да потому что поняли, что Корнилов повесит и вас. И поделом! – Рутенберг обращается к Савинкову – Как считаешь, Борис?

– Я всегда и во всем был не согласен с Рутенбергом, – говорит Савинков, – Но сейчас сто процентов твоя правда, Пинхас. Послушайте его, Александр!

– Ой! Рутенберг – провидец! Патриот России! – саркастически смеется Керенский. – Вы вообще, Пинхас, перебежчик! То вы креститесь, то опять в иудаизм!

– Да! Потому что с вами, православными дремучими идиотами… Власть Временного правительства это шагреневая кожа и она с каждым вашим словом, Саша, съеживается донельзя. Скоро только на один Мариинский дворец и будет распространяться. А там, глядишь, на один ваш сральник. Прекратите клоуном на манеже работать! Огромная страна в ничто превращается!

Терещенко с улыбкой наблюдает спор. Как бы из-за стекла смотрит. Такой отстраненный взгляд. Вроде бы участие, но без отождествления. Взгляд постороннего наблюдателя.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Ночь.

Крик несется по коридору клиники. Дежурный санитар влетает в палату. Там бьется в истерике Ленин. Ему делают укол. И он снова засыпает, но еще некоторое время бдительно вскидывает веки. Он боится снова провалиться в свой кошмар.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Процедурные комнаты. День.

Калейдоскоп процедур клиники того времени. Массаж, ванны, водолечение, грязи, гипноз. Ленина массируют. Ленина опускают в ванну. Обмазывают грязью. Гипнотизируют.

И, наконец, главное – психоанализ. Ленин на кушетке и профессор Адлер с блокнотом в руках.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника. Палата.

Вечер.

На столе толстые тома Маркса и Энгельса немецких изданий и словарь. Ленин старательно переводит на русский язык и выписывает цитаты в знаменитую потом синюю тетрадь.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника. Палата.

День.

Ленин с удовольствием пишет.

Поезд Стокгольм – Гельсингфорс (Хельсинки).

Вечер.

Такой себе тихий, аккуратный человечек. Видно, что бухгалтер. Он пьет чай. Выходит в тамбур. Закуривает.

Рядом с ним стоит еще один курящий мужчина. Он незаметно открывает замок двери вагона.

Поезд приближается к мосту над речкой. Дверь открывается в нужный момент. Толчок. И тело бухгалтера, для верности проткнутое ножом, улетает вниз в воду.

«Курильщик» проходит в купе, забирает портфель бухгалтера. Проходит через пару вагонов. Заглядывает в купе к Карлу Радеку. Передает ему портфель.

Радек рассматривает содержимое портфеля и озадачено качает головой, говорит на немецком языке «курильщику»:

– Как же так?! Все копии банковских документов! Ведь доверяли скотине!

– Вы должны выйти на этой станции, – предупреждает «курильщик», тоже по-немецки, – А то ненароком заедете в Россию.

Станция. Перрон.

Радек с портфелем выходит и пересаживается в поезд, возвращающийся в Швецию.

Петроград. Финляндский вокзал.

Вечер.

Ротмистр Маслов-Лисичкин из сыскного отдела проверяет готовность агентов. С ним рядом Рутенберг. Ждут прихода поезда с «бухгалтером».

– Сразу не подходить, – просит Рутенберг. – Пусть он выйдет на привокзальную площадь.

Подходит поезд. Из вагонов выходят пассажиры. На них внимательно смотрят агенты.

Пустой перрон. Рутенберг проходит вдоль вагонов. К нему подбегает ротмистр. Разводит руками.

4 сентября (17 сентября по новому стилю) 1917 года.

Петроград. Улицы. День.

Мальчишки-газетчики снуют между прохожими и выкрикивают:

– За отсутствием улик Троцкий и Рошаль выпущены на свободу! Газета «Новое время»! Только у нас! Специальный выпуск! Троцкий на свободе!

Петроград.

Возле ворот тюрьмы «Кресты».

Из ворот выходят выпущенные на свободу Троцкий, Рошаль, Коллонтай, Бубнов и другие. Кучка демонстрантов, размахивающих красными флагами. Крики «Ура!».

Иоффе и Троцкий обнимаются. Иоффе набрасывает на плечи Троцкого легкое пальтецо:

– Накиньте, Лев Давыдович. Ведь сажали вас летом, а уже осень.

Троцкий становится на принесенную тумбу и произносит речь.

На углу стоит автомобиль. Оттуда за происходящим наблюдает гауптман.

4 сентября (17 сентября по новому стилю) 1917 года.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Открытая веранда на фоне Альп.

Утро.

Сеанс воздухолечения. Ленин сладко спит в гамаке.

Австрия. Курорт Бад-Гаштайн. Клиника.

Кабинет профессора Адлера. Утро.

На спящего Ленина из окна кабинета смотрит Мирбах. Потом он возвращается к столу:

– Кстати, профессор, – говорит он Адлеру, – вам привет от Иоффе. Адольф Иоффе. Ваш бывший пациент и большой фанатик психоанализа. Именно он рекомендовал вашу клинику.

– Как же, отлично помню! Светлая голова! И где он сейчас?

– В России. Лекции, практика. Продвигает в жизнь ваше учение.

– Ну, не надо! Я всего лишь скромно оппонирую Фрейду. По поводу же вашего протеже… Пастора Рихтера? Ведь так по документам? Правильно?

– Правильно. Пастор Рихтер из Венгрии, – кивает Мирбах.

– Курс лечения завершен. Состояние стабильное. Выписываем. Что же до клинической картины. Очень неустойчивая психика, масса всяческих фобий. Подозрительность, склонность к патологической интерпретации событий. Повышенная оценка собственного предназначения. Агрессивность, вспышки гнева… Предполагаю изменения в височных долях. Основанием для этого моего суждения наблюдаемая у пациента ярко выраженная гиперграфия. Погашение возбуждения писаниной. Обычно в таких случаях это галиматья, но изредка бывает и какой-то удобоваримый текст, – продолжает профессор, – Он, действительно, читаемый автор? Я пытался осилить его труд «Материализм и эмпириокритицизм». Смесь ученичества и невежества неофита. Хотя, может перевод плохой? Тут вот в ходе лечения мне пришлось наблюдать процесс написания им книги. Что, пастор еще не хвастался вам? Чистой воды компиляторство. Весь его вклад – это попытки соединить по смыслу цитаты из книг двух каких-то экономистов. Да, еще очень важно! У пациента органические изменения. Запущенная форма сифилиса. И эпилепсия с детства. А ко всему этому пациент пережил очень сильный испуг.

Перенапряжение запустило процесс деградации личности. Развилась мания преследования. Ему всё время кажется, что его закалывают штыками. Только так. Не стреляют, не отравляют, а именно штыками. В живот. Причем триггером невроза стала встреча с человеком по фамилии… Славянская фамилия. Турчнкин, Тереченкин, Терещенко…

Мирбах записывает варианты фамилии.

– Как долго он продержится? – Граф Мирбах показывая на голову. Мол, мозги?

– Ну, года четыре. А потом резко… – профессор чертит рукой в воздухе крутую нисходящую кривую.

– Нам этого хватит, – по-хозяйски резюмирует граф Мирбах.

Профессор Адлер задумчиво смотрит на него. Это взгляд врача. На пациента. Неужели профессор Адлер обладает даром предвидения?

Дело в том, что спустя всего десять месяцев всесильного графа Мирбаха не станет. И приложит руку к этому именно Ленин. И случится это всё вот так:

ФЛЕШФОРВАРД:

6 июля 1918 года. 14:45.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

Посольство Германии в Советской России.

Малая приемная.

День.

Граф Мирбах, вальяжно развалившись в кресле, дочитывает какой-то документ.

За его спиной стоят советник посольства доктор Курт Рицлер и адъютант военного атташе лейтенант Леонгарт Мюллер.

Перед ними на стульях сидят двое. Один с густой черной шевелюрой, одет в черный пиджачный костюм. Это Блюмкин. Второй рыжеватый, с маленькими усами, худощавый, в коричневом костюме, под которым видна цветная косоворотка.

– Мы ведь пришли к вам, господин посол, потому что через день дело вашего родственника может быть уже поставлено на рассмотрение трибунала, – говорит Блюмкин.

Видно, что посетители нервничают. Усатый всё время вытирает лоб платком, а Блюмкин всё время поправляет галстук.

– Ну, что ж. Суть вопроса мне ясна, – произносит Мирбах и встаёт. – Не уверен, что это мой родственник, но… Я позвоню господину Ленину сегодня же.

Говорит он это уж как-то очень по-хозяйски и отдаёт документ Блюмкину.

Тот открывает свой портфель, но вместо того, чтобы положить туда документ, достаёт револьвер и палит в Мирбаха. Три выстрела. И все три мимо.

Усатый выхватывает гранату. Бросает её. Мирбах падает, но граната не взрывается.

Блюмкин уже в полной прострации подхватывает упавшую гранату и со всей силой бросает её об пол рядом с лежащим Мирбахом.

Грохот. Яркая вспышка. В воздух взлетают, ноги, руки, голова. Части того, что только что было графом Мирбахом.

6 июля 1918 года. 18:45.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

Посольство Германии в Советской России.

Малая приемная.

День.

Да, буквально четыре часа спустя в ту же малую приёмную, закопчённую взрывом, где лежит уже в гробу посол Германии в Советской России граф Мирбах, входят Ленин, Свердлов и министр иностранных дел Советской России Чичерин.

В соответствии с правилами дипломатического протокола, они, отдавая почести, застывают в минуте молчания.

Потом Ленин произносит речь на немецком языке:

– Правительство Советской России приносит германской стороне извинения по поводу случившегося внутри здания посольства, то есть на неконтролируемой советским правительством территории. Конечно, дело будет немедленно расследовано, и виновные понесут заслуженную кару. Прошу учесть мои личные соболезнования.

Ленин, Свердлов и Чичерин выходят.

6 июля 1918 года. 19:25.

Москва. Денежный переулок, дом 5.

У входа в Посольство Германии в Советской России.

День.

Ленин, Свердлов и Чичерин садятся в шикарный кабриолет «Роллс-Ройс». Отъезжают.

– Когда я с Радеком готовил эту речь, то в этом месте «Прошу учесть мои личные соболезнования», – смеется Ленин, – я хотел сказать «Mitschuld», а надо с грустью произнести «Beileid».

Поясняет Свердлову:

– «Beileid» это «соболезнование». A «Mitschuld» означает «соучастие».

КОНЕЦ ФЛЕШФОРВАРДА.

4 сентября (18 сентября по новому стилю) 1917 года.

Австрия. Курорт Бад Гаштайн. Клиника.

У входа. Утро.

Всё это случится потом. А пока:

Солнечно. Чемодан Ленина грузят в багажник. Ленин, бережно прижимая к груди небольшой пакет, садится в машину. Пациента провожает сам профессор:

– Счастливого пути, господин пастор. Успехов вам! – Профессор Адлер смотрит вслед удаляющемуся авто.

Автомобиль движется вниз по серпантину. В машине рядом с Лениным на заднем сидении граф Мирбах.

– А вы меня обманывали, герр Мирбах, – говорит укоризненно Ленин, – Нехорошо. В апреле вы говорили, что всё случится в две недели. От меня требуются только выступления и призывы. А в июле… Мол, всё готово. Теперь вы мне говорите про октябрь. Но ничего. Не с пустыми руками еду. – Ленин нежно прижимает к груди рукопись. Все 85 листов. – И название дал я книге отличное. «Государство и революция».

Мирбах кивает.

Город Могилев. Вокзал.

Ставка Главнокомандующего русской армией.

Утро.

Заканчивается визит послов стран Антанты. Играет оркестр. Блики солнца на трубах, на клинках шашек почетного караула. Послы жмут руку генералу Духонину.[48]

Суета погрузки. Генерал и Терещенко стоят у вагона.

– Спасибо вам, Михаил Иванович! – говорит Духонин. – Эти послы ну просто замучили. Особенно этот француз. Скажи, да скажи. А что говорить?! Я боюсь, что моя власть простирается разве что до конца этого перрона. И даже в этом я не уверен. Вата! Если бы не вы с вашим шармом и умением уводить разговор, я бы не выкрутился.

– Да, что вы, Николай Николаевич! Вам бы дипломатом работать. Так хорошо вы углы обходили.

– Еще раз спасибо, что вы с послами навестили генерала Краснова. Уж очень двусмысленное у него положение. Вроде бы под арестом, а… Конечно, взгляды у него патриархальные. Такой себе – слуга царю, отец солдатам. Вы, Михаил Иванович, подняли ему настроение. До встречи!

Они пожимают друг другу руку. Состав трогается. Терещенко заскакивает на подножку. Удаляется перрон, на котором стоит генерал Духонин.

Поезд. Утро.

Терещенко проходит по вагону, шутит с юнкерами из охраны, заглядывает в купе к послам, успевает ущипнуть дочку английского посла мисс Мюриэль. Проходит в свое купе, где уже раскладывает его чемодан адъютант поручик Чистяков.

За окнами поезда мелькают перелески, деревни, пасущиеся коровы. Россия. Средняя полоса.

Станция Дно. Утро.

Поезд с послами Антанты, пропуская состав с военной техникой, идущий на запад, стоит у перрона.

Косой осенний дождь не очень мешает снующей по перрону толпе. Это в основном дезертиры. Играет гармошка. У будки с надписью «Кипяток» очередь. Солдатские котелки, чайники.

Послы и Терещенко завтракают. Кофе, пирожные, бутерброды. Виски. Коньяк. Легкий непринужденный разговор, шутки. Терещенко разглядывает в окно станцию.

Внимание Терещенко привлекает какая-то суета.

По перрону тащат упирающегося солдата. Командует этим мордатый дезертир. Вот он срывает с сопротивляющегося солдата шинель. Теперь видно, что это не солдат, а офицер.

Его толкают к стене из красного кирпича. И отступают. «Мордатый» собирает команду стрелять «офицерика».

Терещенко не выдерживает. Как есть, в белой рубашке, он пролетает сквозь вагон и вылетает на перрон. Врезается в толпу с криком:

– Прекратить!

Подбегает к мордатому.

– Робя, смотри, еще один буржуйчик набежал! – «Мордатый» хватает Терещенко за руку и бросает тоже к стене. При этом успевает оценить на ощупь ткань. – Хороша рубашка! Шелк! Заряжай! – командует он собравшимся солдатам.

Терещенко с офицером у стены. Смотрят искоса друг на друга.

– Дождик, – пожимает плечами Терещенко.

– Да, дождик. Штабс-капитан Радашев, – представляется офицер.

– Михаил Терещенко.

Всего две минуты назад был теплый вагон и кофе с марципаном…

А толпа дезертиров густеет. И беснуется перед ними «Мордатый» и выстраиваются добровольцы расстрельной команды.

Из вагона вылетает поручик Чистяков с десятком юнкеров. Они пробивают толпу и становятся в шеренгу, ощерившись карабинами, прикрывая Терещенко и офицера. Чистяков телом заслоняет Терещенко.

Толпа тоже щетинится винтовками. Действительно, что такое десяток юнкеров. Щелкают затворы. Крики:

– Стреляй юнкеров! Буржуи!

– Товсь! Целься! – дает команду «Мордатый».

Пулеметная очередь разрывает воздух над толпой. Все оглядываются. На вагонных площадках поезда пулеметы. И пара пулеметных юнкерских расчетов уже заняли позиции прямо на перроне.

Поезд ведь специального назначения. Послы Антанты – это не хухры-мухры.

Раз и «Мордатый» растворяется в толпе. И сама толпа быстро рассасывается.

Станция Дно. Вагон поезда. Утро.

Терещенко с офицером возвращается в вагон. Послы, наблюдавшие из окон, устраивают овацию. А дочка английского посла смотрит на Терещенко с восхищением.

– Штабс-капитан Радашев, – представляется послам офицер. – Тут, прямо в багажном отделении завалили девку трое. Во главе с этим мордатым. Ну, я…

Потом они с Терещенко вдвоем стоят у окна. Курят.

– …Влепил пощечину командиру полка, – рассказывает Радашев. – Так же не воюют! И пресмыкаться перед солдатами негоже. Скотина! Слава Богу, меня не арестовали. Просто приняли отставку. Направляюсь в Петроград.

– Согласны служить у меня?

– А вы кто?

– Министр иностранных дел Временного правительства.

– Непонятно. Знаете, у меня в роте обычно занятия с солдатами проводил фельдфебель Гуляйветер. Вот поднимет солдата и хрипло так «Отвечай, кто у нас внутренний «враХ»? А тот выкатит глаза и рявкает без запинки «Жиды и скубенты». Я всегда на это смотрел как на анекдот. А вот теперь… Так что большое спасибо за участие в моей судьбе, но ваше приглашение я не принимаю. В Петрограде сейчас бывший соученик по юнкерскому училищу. Полковник Врангель. Он клич бросил. Вот с ним буду. Позвольте идти спать. Устал смертельно.

Петроград. Витебский вокзал. Утро.

С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. Моросит дождь. Послы шумно высаживаются из вагона.

– Подвезти? – спрашивает Терещенко Радашева.

– Буду признателен. На Фонтанку.

Петроград. Улицы. Утро.

«Роллс-Ройс» останавливается. Радашев выходит. Выходит и Терещенко. Смотрят друг другу в глаза.

– Дождик, – улыбается Радашев.

– Дождик, – улыбается в ответ Терещенко.

Радашев жмет ему руку, поправляет котомку за спиной, поворачивается и уходит.

А вокруг шумит Невский. Очереди за хлебом, бегают мальчишки-газетчики и назойливо кричат:

– Газета «Правда»! «Солдатская Правда»! «Серая Правда»! «Рабочая Правда»!

Петроград. Николаевский вокзал.

Сортировочная. Пакгаузы. Утро.

Туман. Дождь. Подъезжает Терещенко на своем «Роллс-Ройсе». Его проводят по огромному совершенно пустому гулкому складу. Потом маленькая лестничка вниз в подвал. И взгляду открываются уходящие вдаль горы мешков с мукой.

На одном из них сидит усталый Рутенберг. Рядом с ним ротмистр Маслов-Лисичкин.

– Извините, Петр Моисеевич, в Управе сказали, что вы здесь.

– Рад вас видеть, Михаил Иванович. Присаживайтесь.

Ротмистр уступает место Терещенко на мешке с мукой, уходит к своей следственной команде.

– В течение месяца… – говорит Рутенберг, – шли панические рапорты от управляющего складов «Задержки эшелонов по вине железной дороги! Хлеб не прибывает! Пакгаузы пусты». А тут, оказывается… – показывает на горы мешков с мукой. – Да, здесь на десять дней кормить весь город. И таких дыр, куда проваливается поставляемое продовольствие, масса.

– А что теперь говорит управляющий?

Рутенберг показывает на укрытые брезентом тела:

– Уже молчит. Убит за час до нашего приезда, И помощник тоже.

– Проделки спекулянтов?

– Ну, что вы. Такой размах! А вы, какими судьбами?

– Ездил в Ставку Верховного Главнокомандующего. Мрак! Фронты разваливаются. Массовое дезертирство. Не с кем больше разговаривать. Я пришел к вам, Петр Моисеевич. Я пришел вас услышать!

– Да, чего тут. Вы же видите. Перебои с хлебом. Сахара нет хронически. А на Васильевском острове мы нашли огромное хранилище его. Это всё называется создание взрывоопасной обстановки. Наши сыскари ловят, ловят. Но только мелочь продажная. За червонец, за понюшку кокаина. А как только выходим на крупную фигуру, то она уже неживая. Конспирация у них на высоком уровне.

– Что вы хотите, многолетний опыт революционной деятельности…

– Бросьте! Неужели вы, Михаил Иванович, до сих пор верите, что это самодеятельность пролетариев или этих болтунов – агитаторов?! Смешно! Такой профессионализм и уровень организации под силу только государству. Надо ли спрашивать какому?