Бесконечное землетрясение

Бесконечное землетрясение

И хорошо. Хорошо, что подождал. Снизилось до Q2. Лучше. Намного лучше, чтобы дальше идти. Рукой подать, минут семь-восемь максимум, до тропы В. Да, боль, и да, будут рубцы, новые. Но прогресс. Явный прогресс. Девяносто футов, может быть.

Прямо за низкими кучевыми громадами парит солнце. Потеешь, вечно потеешь ближе к вечеру. Но порядок. Я в порядке. Как минимум час до закрытия распределителя. Я могу дойти туда. Я дойду.

По всему пустырю поверженные люди отрывают плечи от вибрирующей земли. Встают, колышутся, как водоросли, валятся, вскидывая руки. Наконец снова вспучиваются и приводят себя в вертикальное положение. Потом глубокий вдох, потом несколько тяжелых шагов, будто выкорчевывают ступни из земли, потом шаткой походкой вперед. Никто никогда не стряхивает новую грязь с покровов или амуниции. Несколько все еще прямостоячих деревьев, рассеянных среди распрямляющихся тел, гнутся и клонятся в отсутствие ветра. Тыкающие вверх конечности поваленных ведут себя точно так же. И вечно, вечно продолжаются стенания, вездесущий землестон нарастает, потом стихает, потом увенчивается почти ревом.

Не имеет значения. Надо идти. Я снимаю обмотки с кистей рук, вытираю пот с ладоней о леггинсы и снова наматываю заляпанную холстину вокруг пальцев. Повожу плечами, чтобы рюкзак и нагрудная сумка уравновесились, подпрыгиваю, чтобы ремни скользнули во впадины на плечах. Поднимаю носки ног и ставлю ступни на землю, вбираю воздух в легкие, наклоняюсь, пока наколенники не щелкают, и поднимаю — поднимаю камень, черно-серый подвижный камень. Предплечья сводит от боли, мое «хуфф» теряется в непрерывном землестоне, но новый груз толкает меня вперед, принуждает следовать за ним, одновременно сопротивляясь его тяге к земле. Спотыкаясь на каждом шагу, я иду и иду, потом иду медленнее. У меня нет выбора. Единственный способ облегчить натугу — не останавливаться. Поставить рычаг некуда.

Я делаю шаг за шагом. При Q2 я могу осилить десять шагов в минуту. Но не сейчас, говорю я себе. Похоже, это самый увесистый камень, что я таскал. Фунтов тридцать пять, а то и сорок пять, запросто. Я удивился, когда нашел его. Он стоял торчком около длинного сегмента проволочного ограждения, утопая в луговой траве, зеленой складке, тянущейся по взбудораженному холму. Камень, видимо, бросили. Неподъемный. Я могу получить за него двадцать флоринов. Несомненно, этот потянет на двадцать. Я делаю вдох и выбрасываю бедро вперед. В предзакатном свете вес превращается в пот. Собирается, густеет, высвобождается струйкой. Сам камень даже тяжелее, чем мысль о том, чтобы его тащить.

Я двигаюсь дальше. Пересекаю по диагонали, направляясь к тропе В, пышущую жаром заброшенную пашню, опорок на левой ноге щиплется, на правой разболтался — кончик постоянно складывается под ступней, отчего я спотыкаюсь, если не поднимаю ногу выше. Надо, обязательно надо их заменить. Я тяжело ставлю на землю пятку, и содрогание от удара отдается в голень и бедро, сквозь грудь прокачивается воздух и вырывается со звуком «ах». Я прогоняю что-то свербящее на левой скуле, и остается лишь зудящая точка. Огибаю сиденье велосипеда.

Бегущие собаки и шатающиеся люди врезаются в поле моего зрения. Я останавливаюсь, чтобы выровнять лихорадочное дыхание, притискиваю камень к груди и ощущаю, как прохлада минерала просачивается сквозь нагрудную сумку. Никогда, никогда мне и в голову не придет мысль опустить камень на землю. Передо мной появляется коренастый человек с блестящим красным мысом на подбородке, похожий на китайскую фарфоровую собачку с высунутым языком. Кровь изо рта. Он, видимо, говорил. Пытался говорить. Может быть, даже кричать. После того, как выпала каппа. Или выть, потому что не может позволить себе купить каппу. Это хороший знак. Язык, вероятно, цел.

Еще один шаг, и правая лодыжка возмущается, когда я наступаю на ложку, невероятно, что я ее не увидел. Но боль не смертельная, скользкий озноб связки гаснет после того, как я перемещаю камень влево и осторожно пристраиваю на сгиб локтя. Я иду дальше, один черепаший шаг, другой, и мало-мальская заминка дает мне время прикинуть, как лучше обойти вертолет. Лежащий на боку скелет, без шасси, дверец, винта и стекол. Я выбираю самый глубокий след и тяжело тащусь мимо уткнувшегося в землю серого рыла мертвого ящера. Я отмечаю, что сиденья в его брюхе вырваны, и выскакивает первый за день волдырь. Жестоко опалив средний сустав безымянного пальца на левой руке. Следовало это предвидеть. Но не предвидел. Я не предвидел. Я перемещаю землежаждущий камень так, чтобы он не давил на жгучую ссадину. Лучше. Пока к волдырю не прикасается ткань обмотки и всего меня не пронзает иглами.

Теперь камень передвинут, и я больше не вижу ног. Но это знакомо. Я уже имел с этим дело. Помни: камни, расщелины в почве, оголенные корни — все это находится в движении. Поднимай ноги высоко, не споткнись. Разворачивая бедра, я выставляю голени вперед: раз, два, теперь просто иди дальше. Тяпай влево, тяпай назад и просто иди дальше. Но своих ног, несущих вес, удерживающих вес, ударяющихся о низ камня, я не вижу. Где-то через каждые шесть шагов кончик слишком длинного опорка высовывается из-под подвижного камня, затем скрывается снова. И на протяжении всего пути моя голова вытекает из верха камня. Ее тень видоизменяется, потом сужается до извилистого ручейка, потом ускользает. Твердое превращается в жидкое. Живое автозатмение, которое вне зависимости от угла принимает форму моего тела. Своенравный и неузнаваемый иероглиф, который есть форма моего тела.

На тропе В телодрожь. Одно трепещущее тело волочит длинный серый мешок, другое загребает вперед на двух длинных палках, еще одно тащит скребуще-бренчащую металлическую тележку без колес. Другие, их несколько, мытарятся с камнями. Люди-каракули уменьшаются вдали, под неумолимым солнцем. Всякий стыд утрачен. В молчании и землегрохоте.

Сама тропа — одно название. Асфальт трескается и шелушится, как псориазная кожа аллигатора. Я тащу себя в путь длиной сто восемьдесят шагов от Западных ворот и принимаю асфальтовую позу: плечи наклонены вперед, руки полностью вытянуты, камень, насколько возможно, держу подальше от голеней и коленей — каждый шаг мучение. На кончиках пальцев холодное давление тяжести.

Я продвигаюсь на один шаг, два, и меня молниеносно разворачивает на месте молодой пацан, прущий мимо. Он не замедляет хода и не поворачивается, когда мой камень обрушивается на землю. Один угол камня дробится и отваливается. Я смотрю на утрату: шесть процентов от веса камня как минимум. Это мне убыток. Теперь девятнадцать флоринов. Определенно в районе девятнадцати, вот что я получу. Но камень от этого не станет легче.

Я опускаюсь на колено, чтобы поднять его, смотрю на того самого парня, вполуприпрыжку мчащегося по пульсирующему асфальту. Он использует сопротивление и подъем земли, словно скачет по плавающим бревнам. Он тоже несет камень. Но, вероятно, меньше моего. Удаляясь по направлению к горизонту, он водит руками, будто работает косой, чтобы удержать его. Преобразуя неизбежное падение в силу, толкающую его вперед. Я пробовал так делать. Но у него камень меньше. Намного меньше, в этом нет сомнений.

Всего два-пять-семь человек ждут возле проволочного ограждения. Высокий, десять футов, забор каким-то образом стоит, простираясь в обоих направлениях далеко, туда, где ни один из обитающих с этой стороны никогда не был. Ворота открыты, но никто не входит. Я часто дышу, весь склизкий и липкий от пота. Но пячусь и ныряю за дерево, чтобы убедиться, что меня не видно. Вероятно, это излишне. Жандарм меня не заметит. Он очень занят тем, что пучит глаза и нацеливает их на людей в очереди. Ему положено следить за соблюдением тишины.

Теперь вопрос. Положить камень на землю или держать его в руках? Если положишь, придется снова его поднимать. А если держать, надежда только на то, что благодаря случайным сокращениям мышц он покажется легче. Я бросаю камень. Как будто у меня был выбор. Камень задевает мизинец правой ноги. Я слышу разъяренный голос. Не успел отпрыгнуть. Ты не успел.

Но ничего страшного. Боль не смертельная. Потом жжение.

Бросая быстрые взгляды, слежу за очередью у забора. За медленными полушагами ждущих людей. За их остановками. Их туниками, похожими на стекающий свечной воск. Одно тело падает. Так и остается лежать. Локтями вверх. Жандарм вздымается и хватается за свой поручень. А позади него — молчаливые трех- и четырехэтажные дома, под крышей.

Очередь сокращается до двух человек, но затем мимо меня проталкивается какой-то парень, и их становится трое. Ну и хамство. Но ладно. Я правильно сделал, положив камень на землю. Теперь у меня больше времени сосредоточиться и обуздать свои журчащие нервы. Подготовиться войти.

Очередь уменьшается до одного последнего эскиза человека, прижимающего к груди камень и шатающегося вперед-назад. Я приседаю, сую пальцы в почву, выдергиваю из нее своего спутника и иду.

Через пятнадцать шагов я покачиваюсь, как будто силы мне изменяют, затем останавливаюсь и поднимаю камень, позаботившись о том, чтобы руки заметно дрожали. Опуская камень на плечо, я прикидываюсь, будто ноги у меня подгибаются и я чуть не падаю на землю. В профиль, чтобы жандарм не мог этого не заметить.

Потом я приближаюсь к посту охраны. Прячу лицо за лежащим на плече камнем, не поворачиваюсь к жандарму и ничего не говорю. Ему скучно, лениво, он и сам трясется. Он не станет прикладывать усилия, чтобы разглядывать меня. Я слышу, как он пыхтит и хватается за поручень, потом слышу, как его ноги перестают взбивать землю. Он снова обретает устойчивость. Через несколько секунд я чувствую толчок. Жандарм ставит печать на мой камень.

ОСОБНЯК ЧЕТЫРЕ, МАЛЫЙ, — говорит он.

Я быстро прорываюсь мимо и рысью устремляюсь к указанному дому. Сердце успокаивается, даже несмотря на то, что я двигаюсь быстрее.

Я прохожу мимо водоноса, склонившегося под углом сорок градусов под конусами, наброшенными ему на плечи. Какой-то мужчина распростерся в медальоне почерневшей от пота земли. Дети сгибаются полугоризонтально под камнями, крест-накрест пристегнутыми к их спинам. Я тащусь к прорабу и кладу свой камень у его ног. У меня уходит десять секунд на то, чтобы отдышаться, расслабить мышцы и с хрустом выпрямиться. Я сгибаю и разгибаю руки, чувствуя, как восстанавливается кровообращение, из уголка глаза сочится благо, или нет, влага. Я говорю себе: расслабься. Теперь можно. Только тогда я замечаю, что миротряска снизилась до уровня Q1.

Прораб высокий и довольно упитанный, борода — серое облако, заржавленное пылью. Он смотрит на мой паданец, ничего не говорит, соскребает печать и отступает в сторону. Подбегает каменщик. Он приседает, на мгновение теряет почву под ногами, чуть не опрокидывается, затем уносит камень.

Особняк четыре — дом с тремя щипцами, по одному на каждой стороне, что я видел. Здание в три этажа стоит неколебимо, увенчанное панковской прической из угловатых крыш и крутых фронтонов. Стены из тяжелого известняка, за окнами-бифориями бездонная темнота. Посередине фасад опоясан фахверковыми конструкциями, находящимися в целости и сохранности.

Сейчас каменными опорами укрепляют восточную сторону особняка. Контрфорсы уже достигают низа оконных проемов третьего этажа и тянутся в форме лекала на двенадцать — четырнадцать футов от наружной стены. На одном камне видна полустертая, размытая овальная эмблема, которая когда-то висела у входа в наше почтовое отделение.

Рабочий, таща мой камень, прокладывает себе путь по уклону. Время от времени он опускает мой камень на расположенную уступами кладку и использует его как опору для следующего шага. Ни разу он не крякнул. Меньше чем через минуту каменщик останавливается, поднимает мой валун над головой и сжимается под ним, как пружина. Дрожа от натуги, он возвращается в вертикальное положение, поднимает руки, рукава при этом соскальзывают ниже локтей, и задвигает камень на верх склона. Потом двумя руками толкает его в выемку. Никакого раствора или цемента. Существующая конструкция из валунов и скальных обломков удерживает мой камень на месте.

Ловко, как обезьяна, каменщик слезает на землю. Убегая, перепрыгивает через человека с голым торсом, сбитого колебаниями земли с ног, и приближается к прорабу у северного фасада соседнего особняка. Первый прораб продолжает смотреть на мой камень в опорной стенке. Я говорю себе, что сейчас он, возможно, оценивает его с эстетической точки зрения. Он кивает и поворачивается ко мне. Хмыкает и моргает, давая понять: дело сделано. Открывает свой денежный ящик и водит внутри двумя пальцами. Выуживает и протягивает мне грязные темные монеты — четырнадцать флоринов. Потом отворачивается, чтобы принять следующий паданец от мужчины с белой дымкой волос, которому на вид лет семьдесят. Тот проворно вертится, совершая короткие суетливые движения. Под мешковатой, пропитанной влагой одежей на спине проступают рельефный костяк и выпуклые мышцы. Он наклоняется, и я вижу, что он притащил два камня. Два больших камня.

Я исчезаю из поля зрения прораба. Он стоит, обвив рукой поручень, и смотрит, как другой каменщик взмащивается на груду камня. Обувка рабочего, бежевая тряпка без подошвы, цепляется за края камней. Взрастает твердый холм. Щебень дождем брызжет вниз. Четырнадцать флоринов.

Другие заботы. Рюкзак и нагрудная сумка съехали влево, и внутренние края их лямок врезаются мне в шею. Я повожу плечами и подпрыгиваю, и вещмешки размещаются ровно. Тогда на первый план выступает глухая боль в коленях. Она пухнет и гложет выпуклую кость изнутри. Неважно. Не обращать внимания. Забыть.

Я отхожу от особняка, поворачиваюсь и смотрю на его ошеломительно длинную тень. Для такого размаха потребовалось только три этажа. Два рабочих проталкиваются мимо, стискивая камни, разбрызгивая пот, и я разворачиваюсь и продолжаю путь к Западным воротам. На выход с территории особняков очереди нет, хотя пять или шесть камненосов спят или лежат без сознания вдоль внутренней стороны забора. Возле них на земле стоит вибрирующее корыто, где осталось воды не больше, чем в луже. Широкий деревянный черпак, подвешенный на шнуре и бьющийся о землю, изглодан вдоль всего края.

А вот и лазейка. Жандарм отвлекся на человека, который сложился, как штангенциркуль, и кашляет, кашляет. Я выскальзываю за ограду.

Осталось еще восемьдесят, девяносто минут дневного света. Я могу успеть в распределитель, надеюсь. Запастись едой. Добыть новый запястник, пока левый не треснул полностью, что неминуемо в ближайшие дни. Всегда лучше заменить что-то, не дожидаясь повреждения и его последствий.

Я иду дальше, почти опрокидываюсь при первом же шаге. Опираюсь на правую пятку и машу руками, как мельница, чтобы восстановить равновесие, затем выбрасываю туловище вперед. Головокружительное мгновение. Верчение солнцелучей вокруг. Я останавливаюсь, хватаю ртом воздух, и вытираю лицо, и осматриваю следующие несколько ярдов в поисках палок, корней или ложек. Только один потенциально опасный камень на пятнадцать градусов справа. Я распределяю вес тела на обе ноги, поднимаю левую ступню и медленно выдвигаю ее вперед. Затем отрываю правую. И все равно умудряюсь загреметь при каждом шаге. И между шагами тоже. Теперь, когда со мной больше нет спутника. Балласта. Моего камня-компаньона.

Разбитый асфальт тропы В имеет ответвление, которое поворачивает к распределителю, — это пешеходная дорога, идущая через пущу тисов, сейчас сломанных и упавших, обнаженных до бледной коры. Я достаю из среднего кармана нагрудной сумки морковь, стираю с нее землю и, спотыкаясь, плетусь пару ярдов от асфальта. Встаю и отряхиваю грязь с налокотников. Потом поднимаю морковь. Снова вытираю ее. Новый ушиб на правом колене начинает выпевать пронзительную трель. С удовлетворением я вспоминаю, что скоро забуду об этом.

Я вынимаю каппу, кладу ее в карман нагрудной сумки и отхватываю зубами солидный кусок моркови. Он падает в расщелину, только что открывшуюся в земле. Проглочен, но не мной. Приятная текстурная оранжевизна исчезает в черной бездне. Прощай, ценный ломоть. Я слышу зернистый скрежет, поднимаю голову и вижу прорезающуюся не больше чем в пятнадцати футах впереди меня скважину. Вся лежащая передо мной местность трясется, и кусок мира с грохотом обваливается. Трава и частицы почвы туманят воздух. Провал, должно быть, шириной восемь футов и тянется вперед на одиннадцать. При виде его я закрываю глаза. Потом представляю несколько других расколов в земле, мимо которых прошел на этой неделе.

Я быстро вынимаю из кармана сумки каппу, вставляю ее в рот и прикусываю. Когда она со щелчком становится на место, я припускаю к бывшей тисопуще, за которой находится распределитель. На каждом шагу спотыкание.

Теперь я верчусь. Теперь я еле ноги переставляю. Это Q3. Я говорю себе: легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути. Землегул нарастает, бурые собаки мчатся, выстроившись дугами, горизонт ходит взад-вперед и скачет. Я встаю и, ставя ступню полностью на землю, делаю шаг за шагом по направлению к тисовым пням и поваленным расколотым деревьям. Земля пинает меня вперед, и руки болтаются позади, и я плашмя падаю на грудь, прыгаю по каменистой почве несколько секунд, а потом еще немного. Голову я держу высоко, но верхние части бедер грубо ободраны, а на губах скрипит песок. Потом пауза. Возможность сделать вдох. И почувствовать новые жгучие ссадины — на правом локте, на всем правом бедре, повсюду'. Я ползу дальше, следя за тем, чтобы запястники были на месте. Я твердо знаю: надо защищать ладони. Через минуту я переворачиваюсь на спину, упираюсь в землю обеими пятками и толкаю тело вперед, приподнимаясь с каждым толчком, чтобы нагрудная сумка не перекрыла мне доступ воздуха. Еще две минуты, и я снова ползу. Так лучше, безопаснее. Коленные чашечки какое-то время могут это выдержать. Скользить змеей необязательно.

Бывшая древопуща реже, чем я помню. Расхищено больше насаждений. Всего несколько минут требуется, чтобы маневрировать через ее тернии и ухабы. Я проползаю под сломанными древоветками, перебираюсь через кочки влажного мха, опираюсь на пеньки и, схватившись за них, подтягиваюсь. У последнего пня перед пространством и днем я поднимаюсь, и нахожу равновесие, и нахожу равновесие, и крепко встаю на ноги. Я пойду. Попытаюсь идти. Мои колени, надеюсь, предпочтут такую боль.

Я делаю первые шаги. Передо мной широкое поле, ведущее к распределителю, чей забор образует часть низкого горизонта, похожего на десантный катер. Поле запружено людьми — видимо, до закрытия распределителя меньше времени, чем я думал. Я вижу их всех. Десятки тел размахивают руками и судорожно корчатся, колышущиеся фигуры трепещут, как языки пламени, словно их терзают страхи, извергающиеся из самого нутра. Одно тело крутится и крутится на месте, обездвиженное движением. Другое ныряет к земле, тогда как его туника поднимается и, надутая ветром, парит, а затем накрывает его, будто саваном. Рваный силуэт семафорит, подавая сигналы, которых никто не понимает. Громадная сковорода мира раскаляется и раскаляется, превращая человеческое присутствие в клубы дыма. В горсть сухой почвы, когда они ударяются о землю.

Грохот Q3 — прекрасное сопровождение для этой безжалостной хореографии. Далекие тела валятся на землю и в ответ на рев материка, кажется, согласованно поднимают сначала головы, потом туловища. Рассеянные повсюду оборванцы падают на колени, напоминая молящуюся церковную общину. Панически размахивая руками, они принимают вид хора, взывающего к небесам. В разных концах ходящего ходуном поля две похожие на чучела женщины стоят с разинутыми ртами — дуэт, исполняющий молчаливые ламентации. Затем вступает соло. Одна женщина совершает акробатический скачок назад в воздухе. Согнутый мужчина с согнутой клюкой непроизвольно отплясывает джиттербаг. Непонятное существо стоит, расставив руки и ноги в виде буквы «X», затем пропадает со сцены.

Люди-пузыри на поверхности кипящей земли. Они направляются в распределитель или идут оттуда? Есть ли сейчас разница? Я спотыкаюсь дальше. Другого выхода нет. Спотыкайся или голодай. Но это полномасштабное Q3. Я ставлю ногу вниз, а вниза нет. Я переношу свой вес туда, а туда нет. Но я нахожу подходящий угол, я выторговываю свой путь вперед, я уворачиваюсь от камней, щиколоток и шквалов земли.

Вот я оказываюсь перед холмами Морн-Катр. Вот я оказываюсь перед парковкой — машин нет, асфальта нет. Вот я вижу дерево, стоящее на ровном месте, потом стоящее на бугре. Вот я вытираю прах со рта, вот я смотрю на подошву ботинка. Я встаю и шатаюсь в том направлении, где, как подсказывает мне неубиваемый инстинкт, находится распределитель. Я веду к нему свой корабль, я гребу и гребу по воздуху.

Я приближаюсь к женщине в порванной спецовке, потом вижу небо там, где она была

Я подхожу к мальчику с заплывшим от синяка закрытым глазом, и вот он на земле, схватился за локоть

Я стою возле человека со свисающей с нижней губы каппой, который протягивает ко мне переливающуюся от грязи и крови руку

Я стою рядом с женщиной, колотящей кулаком свои ноги, чтобы они не поднимались

Я спотыкаюсь дальше. Легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути, легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути, через час или четыре я буду дома. Человек с одной рассеченной штаниной переползает через наполовину ушедший в землю камень, потом летит, его четкая тень следует за ним. Вопль, и он приземляется в восьми футах впереди. Труп велосипеда лежит, частично врезавшись в куст, колесами вверх, педали медленно крутятся. Бледный тощий человек неопределимого пола сидит, плачет и скребет лицо согнутыми, как когти, пальцами и при этом подпрыгивает.

Я вижу еще одно тело, старика в отвратительных лохмотьях, ползущего вдоль толстой, невероятно длинной витой веревки. Остаток от прежней попытки сделать аэролифт. Словно взбираясь по крутому склону, мужчина простирает и тянет к себе голые руки, простирает и тянет к себе; согнутые, как у лягушки, ноги барахтаются позади. Потом попадается камень, и мужчина, вслепую протягивая руки, ударяется о него правой. Он мгновенно садится и машет рукой, чтобы притупить боль. Потом порывисто прижимает ее ко рту, чтобы пососать рану и остановить кровь.

Он морщится, он раскачивается на месте, белые волосы шевелятся и колышутся. Этот человек далеко не уйдет. В распределитель, вероятнее всего, не попадет. Я шарю в нагрудной сумке и вынимаю марлю и пластырь, протягиваю их ему, напрягая руку, чтобы она дрожала как можно меньше. Мужчина тянется ко мне одной рукой, хватает мое запястье другой, чтобы унять тряску, чтобы уменьшить дрожь, которую не могут прекратить никакие мои усилия. Но потом тянется выше и хватает мое предплечье, а потом локоть, потом ползет рукой дальше, двигаясь к плечу.

Опираясь на меня, он пытается подняться, снова встать на ноги. Такое со мной не в первый раз, и я ему помогу. Я хорошо держу равновесие и способен послужить опорой, ноги у меня сильные. Еще четыре раза схватившись за меня, человек подтягивается, ноги у него распрямляются, и он начинает принимать вертикальное положение. Его шумное дыхание увлажняет мне лицо. Но потом мужчина бросает руки мне на плечи, и его голова стукается о мою нижнюю челюсть, и он обходит меня вокруг и повисает своим длинным костлявым телом у меня на спине.

Я пошатываюсь. Я качаюсь под этим новым грузом. Мужчина худой, как борзая, но все же представляет собой массивный груз, и его ерзанье и карабканье лишают меня равновесия, мне с таким балластом не справиться. Тогда человек хватает себя за локти, сцепляет руки у меня на груди, и я инстинктивно дергаю его запястья, отдираю его пальцы и расправляю плечи. Но он липнет ко мне, висит, как накидка, которую нельзя сбросить. Его борода царапает мне шею, он фыркает мне в правое ухо, но через мгновение я крепче встаю на ноги и думаю, и думаю, как быть. А что тут поделаешь? Человек голоден, человек стар, и находится в отчаянии, и хрупок, как фольга. Он так ведет себя лишь потому, что знает о необходимости попасть в распределитель. Чтобы добыть провизию. Чтобы выжить. Он не может иначе.

Я не брошу его. Я окажу поддержку этому человеку в нужде. Это мне по плечу. У меня есть сила воли, и решимость, и у меня есть сила. Путь займет больше времени, будет тяжелее, но я доставлю его в распределитель.

Я подаюсь вперед на несколько шагов и слышу, потом чувствую, как ноги мужчины волочатся по земле. Дополнительное сопротивление ослабляет мое присутствие духа, но у меня все же достаточно энергии, и вдруг скользкий угорь в правой лодыжке оживает. Я снова ступаю колченого, и травма от прежней запинки отзывается жгучей болью. Мне придется считаться с ней, избегать ее, переносить свой, наш, вес на левую ногу, как вдруг я вижу руку, ползающую у меня по груди. Узловатые согнутые пальцы, словно ленивый паук, пробираются к солнечному сплетению. Я взвизгиваю, но рука продолжает двигаться и дотягивается до среднего кармана моей нагрудной сумки, затем щиплет большим и указательным пальцем язычок застежки-молнии. Я подпрыгиваю и передергиваю плечами, чтобы остановить его, но рука начинает открывать молнию, тянет ее вниз, вниз.

НЕТ, — говорю я, стуча каппой. — ЕДА В РАСПРЕДЕЛИТЕЛЕ. ТАМ МОЖНО.

Порыв дыхания брызжет по моей щеке, и мужчина продолжает открывать молнию. Я дергаюсь в сторону, чтобы сбросить его руку, но он уже просунул указательный палец в карман и впопыхах режет кожу о зазубренный край застежки. Пятнышко кровавого цвета мелькает мимо моего лица, тогда как мужчина скулит, подтявкивает, потом брыкается, крепко хватается за меня, пытается снова забраться мне на плечи, сползает с меня, как жидкий цемент.

Он приземляется на бок, и пыхтит, и валится без сил, колотя по земле краем рваного башмака и тыкая рваный палец в рот. Я пячусь и смотрю на это вытянутое месиво лохмотьев, дергающееся, словно нога умирающей собаки. Зрелище болезненное, печальное и душераздирающее — даже хуже: этот индивид не подлежит ремонту. Но я больше ничего не могу сделать, разворачиваюсь и удаляюсь. Втайне очень довольный, что избавился от ноши, от всего. Но потом я оглядываюсь и возвращаюсь, потом я стою над человеком, потом опускаюсь на колени и смотрю, как он шумно дышит. И вскоре я шарю руками и ловлю его запястья, потом крепко хватаю их. Я силюсь одним рывком поднять этого раздавленного жизнью человека, ставлю его худо-бедно в вертикальное положение и поворачиваюсь к нему спиной, и кладу его тонкие податливые руки себе на плечи.

Когда старик завязывается вокруг меня, я упираю ноги в землю и подпрыгиваю. Приземляюсь жестко, мужчина соскальзывает ниже, и его вес падает на мои плечи тяжелее, чем раньше, но более устойчиво. Он начинает пинать мои икры, понятия не имею почему. Но затем постепенно его жалобы и возня стихают, руки расслабляются, и он стискивает их у меня на груди почти в объятии. Я тоже становлюсь более уравновешенным. Дышится легче. Я жду несколько секунд, чтобы укрепить это новое спокойствие. Затем устремляюсь вперед.

Двигаюсь по вибрирующей земле, медленно переставляя ноги: оторвал — поставил, оторвал — поставил. Вокруг нас ничего не изменилось. Хаос, поверженные люди, растения, бичующие пустой воздух. Я вижу, как кровь из порезанного пальца мужчины капает на мою нагрудную сумку. Потом уже больше не вижу. Взгляд затмевает вода, хлынувшая из моих глаз и текущая по лицу.

Мужчина кашляет, отхаркивается и плюется, теплая влага брызжет мне на левое ухо, земля вздыбливается вокруг, и я делаю два волочащихся полушага и грохаюсь на усыпанную камнями траву. На все это не уходит и секунды, и мой ездок оказывается в аккурат поверх меня. Мои налокотники достаточно прочные, чтобы смягчить удар от падения двух тел, но он вышибает воздух у меня из живота, и мне не удается ослабить встряску. Подбородок бьется о землю, и весь череп бренчит, как будто по нему колотят барабанными палочками. Потом, вскорости, упрямая тупая боль. К завтраму определенно будет синяк. Сейчас, может, есть и кровь. Не буду трогать, чтобы посмотреть. Я говорю себе: я должен кому-то это сказать.

ВСТАНЬ, — кряхчу я. — ПОЖАЛУЙСТА. ПОДЪЕМ. МОЖНО СНОВА.

Мужчина корчится, и фыркает, и пихается. Мое правое плечо сплюснуто, ребра прижаты к скачущей земле. Мужчина как будто намеренно давит туда, где я ощущаю его вес тяжелее всего, где он приносит максимальную боль. Я не могу оставить его здесь.

Все еще лежа на животе, я тяну обе руки вверх и вожу ими, пытаясь найти руки мужчины. Но он шевелится хаотично, он прижимает и расплющивает меня без какой бы то ни было систематичности. Я продолжаю нащупывать его, я хватаю воздух. Но потом груз легчает. Давление уменьшается, и я могу поднять плечо. Сиплые стенания старика прекращаются. Моей спины касается холодок, я перекатываюсь на левый бок и вижу, что человек лежит рядом со мной. На животе. Он дышит — бока мерно ходят, травинки у лица сгибаются. Потом внезапно человек поворачивается на бок и резко садится. Опирается на руку, потом вдруг встает на ноги. Шатаясь, он выпрямляется в полный рост. Замирает, смотрит вперед, проводит рукой по волосам, хлопает себя по бедрам. Потом удаляется с решимостью в остановившемся взгляде. Но с опаской, мелкими шагами и спотыкаясь, будто только учится ходить.

Сейчас я уже тоже сижу. Земля грубо толкает меня в зад, и новая рана на подбородке пульсирует в одном ритме с ней. Но не обращать внимания. Шагающий человек Джакометти в тряпье ковыляет через прыгающее поле.

СТОЙТЕ, — кричу я. — СТОЙТЕ.

Человек не оборачивается. Сквозь землерев он не слышит мой невнятный от каппы крик. Я вскакиваю и, беспрестанно шатаясь, прикладываю руки ко рту рупором.

СТОЙТЕ, — кричу я. — МОЖНО.

Но я неустойчив. Я не владею ногодрожью, стоять значит дрожать, и подбородок болит, и когда мимо влечется человек без туники, словно борясь со штормовым ветром, он | он задевает меня и разворачивает, и вот я на земле, я снова на земле. Я падаю жестко, неловко, на верхнюю, незащищенную часть бедра, и адская боль буравит кость. Я быстро сажусь, и смотрю, и вижу, как беловолосый мужчина, которого я тащил, уменьшается вдали, хрупкая хворостинка, обреченная блуждать в неумолимой дали, не слыша моих криков, сливаясь с остальной сварливой протоплазмой, сутуло устремившейся к распределителю. Я остаюсь сидеть и тру бедро, и тру лодыжку, и сдвигаю наколенник туда, где болит больше, и я не потеряю сознание | я не потеряю снова сознание, обещаю себе это. И я пронзительно кричу | я кричу вслед человеку, которого тащил | я кричу и кричу, и никто не замечает, и никто не отвечает, и я обращаюсь к себе, и я говорю себе: я не заплачу снова, — пока по щекам не катятся слезы.

Во время ночных корч почва отвердевает. Температура мало отличается от дневной, но некий молчаливый порог пройден. Есть еще пятьдесят, шестьдесят минут света. Темнота в этих широтах опускается молниеносно, как гильотина. У него достаточно времени, чтобы добыть несколько необходимых ему вещей.

Лодыжка скулит, подбородок, заживая, чешется, распределитель уже в пределах видимости. Периметр обнесен тянущимися по земле мертвыми электрическими проводами. Жандарм в своей облегающей синей униформе и синей кепке стоит у поручня. Единственный пропускной пункт. Он останавливается, вынимает из нагрудной сумки тюрбан и пристраивает его на голову. Опускает ткань так, чтобы она закрывала лицо по сторонам наподобие куфии. Трогается в путь, ступая проворно, насколько позволяет кренящаяся земля.

Распределитель открыт только во время Q1. Он не знает, почему его закрывают при Q2. Для купли-продажи это не помеха. Вероятно, сильная тряска облегчает воровство. Внимание рассеяно. Никто ни на чем не сосредоточен. Проходя мимо жандарма, он копается в нагрудной сумке. Прекращает, когда благополучно попадает на территорию. Его не увидели.

Перед ним лежит небольшой загон с товарами. Около двух десятков людей шаркают и останавливаются в узких длинных проходах. Глаза неотрывно смотрят вниз, в руках мешки. Ползут только двое. Он идет по центральному проходу. Кругом него кучами свалены на низких ротанговых платформах молотки, пилы, шпингалеты, многие из них ржавые. Широкие листья миндального дерева, медиаторы из обсидиана для разведения огня. За поворотом — веревки, диковинная проволока, импровизированные башмаки из мешковины с подошвой, которые какая-то артель шьет только в двух размерах. Наполовину заполненный мешок пожилой женщины больно задевает его голень, когда он топает мимо. Он вздрагивает, трет ногу. Идет дальше. Видит одеяла, все без исключения цвета морской волны, водоконусы, полотнища коричневатого брезента. Тряпье, бинты, жгуты; многое, он видит, сделано из кусков парашютного шелка.

Потом пирамиды защитных накладок вперемешку, изогнутые и цилиндрической формы. Наколенники, запястники, налокотники, накладки для щиколоток, другое снаряжение, которое он не может себе позволить. Рядом с ними в широком тазу с дренажным отверстием — каппы. На краю прямоугольного пространства с валены холмиком кассетные проигрыватели, дисковые телефоны, видеомагнитофоны, бумбоксы, картриджи. Он не представляет, зачем они здесь.

Унылое море вещей. Все покоричневело от пыли, сырости, землекрупиц. В поле зрения ни проблеска. Но все вокруг, каждый предмет в распределителе, вибрирует. Движение это какое-то двойственное, оно порождает переливы света, придающие рынку привлекательность. Наделяет стремлением схватить товары, побаюкать их в руках, прежде чем они канут. Он думает, что, раз он это понимает, значит, невосприимчив. Что он отдает себе отчет: побуждение приобретать и владеть — чистая иллюзия, последствие Q1. Он говорит себе, что его рассудок может нейтрализовать тряску. Но ему все равно нужно закупиться.

Он подходит к лоткам со съестными припасами. Набирает бананы, морковь, хлебные сухарики, сметанные яблоки, сладкий перец. Поворачивает обратно, хватает веер полевой зелени. Затем бросает его назад в кучу. В глицерине островной влажности зелень сохраняется всего один день. Бросив взгляд на свою руку, он вспоминает, что ему не мешает заменить запястник. Он заворачивает за угол, перебирает шаткую груду плетеных защитных повязок. Берет запястник почти самого маленького размера.

По пути к пункту оплаты чувствует на шее щекотку дождя. Затем слышит тонкий звон металла. Самые высокие люди в распределителе быстро собираются в центральном проходе. Те, кто пониже, рассеиваются по периметру. За считаные секунды все выстраиваются по росту, и жандарм с двумя помощниками начинают разматывать брезент с катушки, длинного бревна, которое лежит прямо за краем распределителя. Разматываемый брезент превращает звяканье и дребезг дождя в скороговорку. Вскоре уже накрыт весь загон. Теперь товар останется сухим.

Мгновенное усиление жары. Теперь слышны вдохи, выдохи. Люди, сидящие в концах распределителя, поднимают края брезента, чтобы внутрь проникал воздух. Когда вода течет по их рукам, они меняют руки, вытираются, меняют руки, вытираются.

Брезент плотный, но свет пропускает. Под скатом новой крыши он стоит не в полной темноте. Остается только ждать. Запах пыли. Контуры сложенных в кучи товаров, человеческих колонн. Никому и ничему не свойственна полная неподвижность. Колючая перкуссия дождя подчеркивает периодическое кряхтение. Выдыхаемый воздух становится томительно душным, но он не снимает запястников или налокотников, чтобы защитить их от пота. Оставаясь на ногах, убаюканный жарой, он сползает в сон, землетолчки будят его. Брезент елозит, временами скользит по его темени.

ДВЕНАДЦАТЬ.

На пункте оплаты он протягивает монеты человеку в плаще с капюшоном. Тот небрежно бросает их в глубокую плетеную чашу, и они вливаются в ералаш других монет. Он не встречался ни с кем глазами. Не будет и сейчас.

Он выходит из распределителя, рюкзак и нагрудная сумка как следует уравновешены. Он изучает от ступающие тучи, молочно-оранжевый небесный свет, видит белый треугольный флаг официального источника, трепещущий в воздухе на верху изогнутого ме таллического шеста. Обычно около распределителей есть один или два построенных правительством фонтана, узнал он. Большинство из них действуют всего пару недель, а затем прорываются, но новые судороги земли создают новые родники. Разрушенные фонтаны запечатывают или позволяют воде просочиться обратно в водоносный горизонт, пока землесдвиги выше по течению не обрубают потоки.

Люди ждут очереди наполнить емкости, хлопают на ветру мешки и куски брезента. Никто не обращает внимания на корки или сочащуюся кровь под носом, в ушах. Очереди у источников движутся быстро даже без надзора, как он заметил. Расторопность проистекает из страха, что вода иссякнет. Он раскладывает свой водоконус, чувствует плеск на дне. Это местное изобретение из брезента и толстой ткани снаружи. Круглый наверху и с молнией, водоконус сужается книзу до предела. Когда он держит его на уровне бедра, кончик царапает подъем ступней.

Две минуты на ожидание, двадцать секунд, чтобы наполнить конус. Потом мысль выключить кран. Сократить потерю. Он никогда не подходил к фонтану без текущей воды. Дрожащий стремится скорее прийти, а еще скорее уйти. Он решает изменить обыкновение. Быстро поворачивает ручку крана. Видит, как поток ослабевает до капели. Удаляясь, слышит ворчание. Оно эхом отдается в нем, как в стук в пустой бочке. Он чуть не спотыкается, он смотрит вниз. Он застегивает молнию водоконуса, вешает его на правое плечо и уходит.

Он движется от воды к воде. Примерно через двадцать минут карамболей и спотыканий он прибывает на мыс у бывшего Старого порта, внешними уголками глаз ощущает легкий ветерок. Видит катящиеся пенные волны, скачки моря. Он выскальзывает из своих рюкзаков, прислоняет их к высокой кочке. Может быть две минуты они постоят ровно. Он садится на ненадежный холмик сухой земли, кладет водоконус на колени. Снимает с ног опорки, добытые в мусоре на бывшей строительной площадке, добротные, но разного размера. Один мал, другой хлябает.

Он успокаивается, глядя в сереющую даль, флегматичные облака румянятся хурмой, собираясь на горизонте. На недосягаемом Западе. Порт принимал десятки кораблей в день. Реактивные катера, и прогулочные яхты, и громадные контейнеровозы доставляли автомобили, фанеру, сантехнику, водку, модную мебель, все на свете. Далеко в океан вдавались три огромных пирса, поросшие гигантскими угловатыми кранами с каплями крюков на концах, крест-накрест пересекавшиеся стремительными грузовиками с открытой платформой и портовыми грузчиками с рельефными, как скалы, мышцами и в вязаных шапках. В конце одного пирса на перекрестных опорах высилось здание администрации, широкие панорамные окна на всех фасадах позволяли видеть всю конструкцию насквозь до самого океана. Дым, гвалт, заверенные документы колышутся на планшетах. Бумаги, связанные цветными резинками, бумаги, сложенные стопками.

Толчок в седалищные кости. Оседание грунта. Он смотрит, как медленно хмурится горизонт. Нынче он ходит ходуном, как бумажный змей, ловящий потоки воздуха, часто ныряет. Но также сообщает спокойствие. Приятное тепло доходит до него из-за нескольких железных прутьев и балок, еще торчащих из бурлящей воды, через просящие о помощи протянутые пальцы разбитой, наполовину ушедшей под воду решетки. Где-то там все еще царит нечто вроде безмятежности.

Как обычно, на закате в порту ни души. В течение дня люди все еще иногда захаживают охотиться за металлом или за прибившимися к берегу предметами. Но море уже давно ничего не выбрасывает. Когда-то здесь были затопленные корабли, видные с воды, расхищенные до скелетов. Он уверен, что не осталось ничего пригодного в хозяйстве. Весь скарб из неколебимого мира лежит достаточно глубоко, чтобы препятствовать чьим бы то ни было надеждам. Даже камни волнореза исчезли, длинному изогнутому пальцу гавани больше не нужно защищать, указывать, приветствовать, делать какие бы то ни было жесты. Когда обрушился волнорез, он не знает. Он потерял счет неделям много месяцев назад. Он потерял счет месяцам много недель назад.

Он слышал, что остров долго был подвержен сотрясениям. Частенько они случались и оставались без внимания. Потом очередное началось и не закончилось.

Исход певчих птиц из разбитого вдрызг дерева на побережье предупреждает о переходе к Q2. Нарастает низкий стон земли, ветер дует с непредсказуемых направлений. Потом свирепеет землерев. Мечущиеся волны корчатся, взмыливая и когтя сушу, бросаются вверх, раскрываются веером, отступают вместе с невидимым отливом. Обращаясь в туман, который он чувствует на губах и на лбу, в порывы соленого воздуха. Но все ощущения гаснут, когда набирает силу грохот.

Безумолчный шум на острове придал его зрению чрезвычайную остроту. Он видит все, кроме будущего. В отношении этого понятия ему недоступно никакое предвидение. Он бросил мечту о бегстве. Много недель и месяцев назад. На ее месте пустота. Тень от ничего. Теперь он мечтает о том, чтобы мечтать о бегстве. Это само по себе, рассуждает он, уже было бы бегством.

Грохот начинает толкаться, начинает пихаться, рвется вверх и отступает вниз от его гудящих седалищных костей, по мере того как Q2 набирает силу и обволакивает его свидетельскую скамью.

Он приближается к своей пещере. Выпутывается из рюкзаков, не может нести их больше ни доли секунды. Их уравновешенность преобразовалась в чистый вес, лямки превратились в лезвия. На мелко дрожащих ногах он наклоняет освобожденное от ноши тело вперед и повисает, и повисает, болтая руками. Он снимает напряжение со спины, почти слышит, как с облегчением вздыхают позвонки, один за другим, снизу доверху. Через минуту он выпрямляется и вытягивает руки, шагает на месте, высоко поднимая ноги. Использует движение против движения.

Он встает на колени, начинает подготавливать свой комплект. Снимает камни с углов брезента, накрывающего его спальное место, потом складывает брезент. Слои под ним сдвинулись не сильно. Они выглядят мягкими. Он проверяет связку моркови и испанского лайма, которую завернул в бывшую майку и спрятал за скоплением камней. На месте. Огня в эту светлую лунную ночь не требуется.

Он нашел эту расселину примерно шесть недель назад. Решил остаться здесь, потому что она защищена лучше, чем его прежние пещеры. Это естественная щель в основании холма между устойчивыми камнями, которые он закопал еще глубже. Потом он приволок еще один плоский камень, чтобы тот служил задней стенкой, преградой, если что-нибудь упадет с холма. Все пространство занимает, может быть, одну восьмую от номера в дешевой сетевой гостинице.

Он мог бы выбрать много мест. При непрерывном самозазубривании земли хорошие расселины находятся повсюду. А прятаться причин мало. Воровство не слишком распространено. Еда есть. Если не можешь платить, провизию предоставляет правительство. Качеством похуже, но съедобно, в основном морковь, хлебные сухари, ямс. То же самое с одеждой. Рубища и штопаных-перештопаных вещей всем хватает. Чтобы их получить, единственный блокпост, который ты должен пройти, — это стыд. Блокпост, который для многих людей, как он видел, потерял свою жандармерию.

Конечно, он только предполагает, что стены его пещеры несокрушимы. Что какое-то произвольное земное буйство не раскурочит их. Раскурочит и завалит. Осыпавшимися тяжелыми обломками. Если это произойдет, когда он спит, ему будет обеспечена более основательная безопасность.

Он потягивает воду из конуса, ополаскивает рот, не выплевывает. Он тоскует по возможности позволить себе свободно выплюнуть воду хотя бы раз, пустяковое, ничего не стоящее действие, которое прежде совершалось на автопилоте. Теперь он знает, что сам за штурвалом. Воду нужно беречь, к тому же ему пришлось бы покинуть пещеру в случае, если его каприз вышел бы из-под контроля по прихоти земли. Испоганил бы все. В прежние дни он находил развлечение в чистке зубов. Держа щетку у лица твердо-твердо, тогда как зубы стукались о нее. Он научился добиваться неплохих результатов. Потом щетинки согнулись, разлохматились, повыпадали, и все. Конец интермедии. Пластиковой ручкой щетки он стал выдалбливать у левой стены своей тогдашней пещеры желоб для водоконуса, чтобы класть его туда на ночь.

Начинается ночная ревизия. Он садится на корточки, поднимает край импровизированной постели. Подсовывает руку вниз, осторожно поднимает. Брезент на дне все еще расправленный и гладкий. Годится, ладно. Листья над ним надо перераспределить. Он протягивает руку, выравнивает слой листьев, но взбивает не сильно. Иначе обустройство закончится плохо. Изначальная мало-мальская мягкость расползется и исчезнет, сменится твердостью, бугристостью, твердостью. Ожидания дадут обратный результат, снова.

Потом одеяла. Самое нижнее он разглаживает рукой, стараясь не нарушить равномерность лежащего под ним слоя листьев. Встает и встряхивает два следующих одеяла, потом застилает ими лежанку. Поверх кладет более тонкий брезент. Затем одеяло, на котором спит, затем два очень тонких одеяла, которыми укрывается. Обычно одно из них он снимает на ночь. Днем может быть всепоглощающая жара, но слишком холодно в этом месте никогда не бывает. Ночью всегда двадцать пять с половиной градусов, ни меньше, ни больше. Здешняя магия.

Ложится. Тюрбан долой. Поворачивается на правый бок — поза, наиболее нейтрализующая движение. Укрывается одеялами. Но одеяла не защищают от мыслей о том человеке. Беловолосом мужчине, который полз, которого он тащил к распределителю. Который поранил руку. Которого он пытался тащить к распределителю. От этих воспоминаний он дрожит, он включит этого мужчину в ЭНЗ. Важно защитить старика таким образом. Каждую ночь он мысленно перечисляет события из перечня «Это нужно забыть» с целью убедиться, что забывает правильно. Иначе он не забудет то, что надо. Он знает: если думать о чем-то достаточно долго, то факт изменится в сознании. Мутирует в деталях и оттенках так непоправимо, что он не сможет забыть его правильно. Он знает: его мысли обстрогают этот факт до желанного, нужного им вида, до неузнаваемости. Он станет забывать что-то совершенно другое. А для него важно помнить, что ему следует забыть. Чтобы он мог это забыть. Это его долг перед стариком в лохмотьях.

Постепенно получается. Он лежит среди своих одеял, успокаивается, и подспудный трепет начинает сглаживаться. Чудесный механизм. Теперь можно снять опорки. Он разматывает мешковину с лодыжек. Отклеивает жесткие подошвы со ступней. Как и каждую ночь, ему кажется, будто стертые досочки сдирают кожу. Потом он снимает свой секстет защитных накладок. Трясет запястьями, локтями, коленями. Они становятся легче. Каждый сустав завернут в прохладный шелковый воздух. Все защитное снаряжение отправляется в кучу за его спиной. Меньше запаха. Он не любит спать со вставленной в рот каппой, со щиплющим ощущением набитого рта и восковой горечи. Но приходится. Однажды утром он проснулся с прокушенным в трех местах языком. Он произносит ночное приветствие своей семье. Мимолетный взгляд, легкий кивок каждому. Матери, отцу, сестре. Все они присутствуют. Все они раздавлены. Раздавлены зданием. Рухнувшим зданием. Их сотрясения наконец прекратились. Потом он крутит лодыжками, правой, левой. Легкость. Избавление от давления. Освобождение Потом он может расслабиться. Он может отпустить натугу. Отпустить и запереться в темноте, грохоте, скачках и толчках. Он знает, что скоро придет сон, так он устал тащить камень. Но в спокойствии вечера тряска становится сильнее. Вибрация нарастает и учащается. Лежа на боку, он чувствует сейчас эту дрожь бедрами, плечами, черепом, правой ступней, стучащей по земле. Лодыжками, больно ударяющимися друг о друга. Ощущением, что паришь и падаешь одновременно. Он говорит себе, что это массажная кровать. Он говорит себе, что это поезд метро, грохочущий под нормальным большим городом. Это поездка на мотоцикле, управляемом старым другом.

Он просыпается через сорок минут. Его изнеможение несоизмеримо с тряской. Он лежит там и корчится, лежит там и корчится, и это помимо землетрясения. Даже когда ему нечего делать, у него полно дел. Планировать, переосмыслять, беспокоиться, заговаривать страх. День все еще день, каждый день.

Однако левый налокотник сползает, он сползает к запястью, с каждой секундой соскальзывает дальше от локтя, который теперь не защищен, и ему не следует ставить ушат с водой, он слишком тяжелый, и поднять его снова будет трудно, он надорвет спину, и у ушата круглое дно, если он опустит его на мгновение, тот покатится, наклонится, и вода прольется. Правда, ушат слишком большой и тяжелый, чтобы держать его над головой до бесконечности, но зато, может быть, налокотник соскользнет назад и закроет открытый локоть. Дорога круто забирает в гору, и он идет почти прямо вверх по холму, почти вверх дном держа ушат, отодвигая его выше и в сторону, чтобы сохранить воду, и его правая нога ступает неуклюже, он идет на тонкой мешковине своей обувки в вертикальном мире, покрытом твердыми острыми камнями, и он не может остановиться, и он не знает, как идти назад, и он никогда, никогда не сможет донести воду.

Он просыпается. В голове туман, в то время как тело погромыхивает. Он пытается успокоиться. Делает глубокий вдох. Представляет горизонт. Надеется, что это поможет, но он знает последовательность. Последовательность движений вверх и вниз, порожденных не его телом. Каждую ночь обещание покоя становится неосуществившимся покоем, а значит, источником беспокойства. Обещание покоя тогда становится обещанием покоя неосуществившегося, который еще больше углубляет беспокойство.

Он просыпается той ночью еще четыре раза, если он не ошибается. Он умоляет атакующие его мысли провалиться в болото между осознанностями в мозгу. Они не слушаются. Когда его глаза открываются и видят кобальтовую синеву, он приветствует утро как чистое освобождение. Он чувствует тепло, уют, влагу. Он ощущает запах рвоты и видит, что туника запачкана. Каппа смердит, с нее течет. Раньше он от этого просыпался. Он вскакивает. Брезент, листья, одеяла взметываются позади него.

Он поднимает подол своей заплеванной туники, чтобы не капало на леггинсы. С максимально возможной поспешностью ковыляет к маленькому пруду, находящемуся в нескольких минутах пути. Перепрыгивает через конец скального выступа, нога цепляется за кусок скалы, когда он прыгает вместе с ним, он падает на твердый камень незащищенными коленями. Две болезненные ссадины. Позже будет чуть кровить. Больше, чем чуть. Сейчас на это нет времени.

На поросший травой край пруда он прибывает запыхавшись. Встает на колени у воды, поднимает створожившийся подол и снимает тунику через голову. Начинает полоскать. Он безумно устал и не уверен, не сон ли это. Он убежал слишком быстро, забыв захватить щетку, поэтому трет оскверненные части туники друг о друга. Пытается не замечать напоминающую костный мозг кашицу, которая размазывается по его рукам. Через минуту он начинает сминать и отжимать ткань. Теперь вода с нее течет чистая. Он поднимает глаза и видит незнакомца, парня старше него, сидящего у воды. Не больше чем в двадцати футах. Парню, наверно, лет двадцать шесть или двадцать семь, лицо вымазано чем-то черным, вроде велосипедной смазки, футболка и брюки не лучше. Тонкий как проволока, волосы как у растамана, и вовсе не из-за принадлежности к субкультуре. Он окунает руку в пруд, зачерпывает воду и подносит ко рту. Может, ему двадцать четыре.

Парень обращает глаза к нему. Его сердце колотится. Он чувствует толчок изнутри, и в груди закипает паника. Но он возвращается к стирке. Туника еще не чистая.

ИЗВИНИ, — говорит он парню. — ПАРДОН. ГАДОСТЬ. ВОНЬ.

Парень отворачивается, смотрит на воду.

НЕ, — говорит парень и машет рукой. Парень тоже носит каппу.

Он вынимает тунику из воды, снова выжимает ее. Снова погружает в воду и полощет.

Я ХУЖЕ, — говорит тогда парень, все еще сидя в профиль. — ДАЖЕ ЧИСТЫЙ.

Он смотрит на парня. Неопрятный, оборванный. Изуродованный грязью. Но двигается медленно. Кажется отдохнувшим.

НЕТ, — говорит он парню. — НЕ.

ДА, — отвечает парень. — НЕ.

Он вынимает тунику из пруда, расстилает на плоском камне, чтобы высушить. Потом выплевывает каппу, горькую от рвоты, окунает ее в мягкую воду.

ДАВ… — говорит он, и его зубы вонзаются в правую сторону языка. Очень-очень больно, может, кровь — непонятно. Потом вкус крови. Он подносит руку к щеке, склоняется над водой, полощет рот. Может, пруд заберет и часть боли. Выпрямившись, он надевает каппу. Но язык все еще жжет. И тошнотворный вкус во рту. Он не полностью смыл с каппы то, что не удержалось у него в организме.

Надо идти. Придется найти камень на продажу. Он берет тунику, надевает ее, делает шаг, землерябь поднимает его и швыряет, снова швыряет почти туда, где сидит парень. Там его бросает на землю, сначала задом, потом распластывает плашмя.

Он лежит ничком перед парнем. Ему стыдно, он перепачкался. Тунику снова нужно стирать. Он садится, встряхивает плечами, смотрит на парня. Ищет участия. Может, даже прощения. Но парень не смотрит на него. Это лучшая милость, о которой он мог просить.

Среди окружающего гула скрипит поседевший древопень.

ДАВНО? — говорит он тогда. И делает вдох. — ЭТО, — говорит он. — ТРЯСКА.

Парень поворачивается к нему. Взгляд у парня пристальный.

НЕ ТОГДА, — говорит парень и отворачивается. — УЖЕ.

ЧТО? — говорит он.

УЖЕ, — отвечает парень, зачерпывая рукой воду и поднося пригоршню к лицу. — ЭТО.

ЧТО.

Я БЫЛ, — говорит парень и пьет.

НЕ…

БЫЛ, — говорит парень. — ОАЗИС УСТОЙЧИВОСТИ, — говорит парень. — БЫЛ. — Парень смотрит на него. — ЧУВСТВОВАЛ, — говорит парень. — Я…

НЕТ. — Парень трясет головой, выплескивает остаток воды из ладони в пруд. — НЕ ЧУВСТВОВАЛ. НЕ.

Я НЕ…

В ОАЗИСЕ УСТОЙЧИВОСТИ, — говорит парень. — НЕ ТРЯСЕТ.

Он смотрит на парня. Чудовищная одежда, немигающий взгляд. И что-то еще. Он спрашивает:

ТЫ УВЕРЕН?

Парень сидит во время скачка. Переводит дух, потом смотрит на него.

УВЕРЕН? — говорит парень. — КОНЕЧНО.

Еще один скачок земли. Обоим нужно несколько секунд, чтобы осесть.

А ЕСЛИ БЫ НЕТ? — говорит потом парень. — ТОЛКУ СПРАШИВАТЬ?

Парень отворачивается, потирает черный загривок, прыгает в пруд. Ныряет под движущуюся воду, начинает лавировать. Крутится и окунается в мерцающую болтанку, спокойный, грациозный, похожий на выдру. Через минуту он выплывает на поверхность, голова и разрезающие воду руки. Вытирает ил со щеки. С него сильно капает.

МЫТЬСЯ, — говорит парень. Снова ныряет под воду, снова всплывает. Скользит через исчерченный солнцем пруд.

Он стоит и смотрит. Он хочет окликнуть парня, но мало может сказать. С каппой во рту это трудно, раздражающе, больше чем неловко. Резиновая наполненность. Известковый желчный вкус.

Цель на день — чтобы день закончился. Это будет означать, что он получит сон. Он позаботится, чтобы это произошло, создаст тишину в конце бесконечных дел, которые должен переделать.

Он съедает несколько морковей, плантанов, сырых клубней ямса, направляется к полю позади бывшей бензозаправки, где присмотрел два камня. Двести шагов по расколотому асфальту, из которого выдраны заправочные колонки, указатели, стойки, все остальное, он приседает, колени дрожат, поднимает пятидесятифунтовый камень. Он сгибается, он взвывает, он делает два тяжелых шага назад, он говорит себе: я не могу это сделать. Я не могу. Он подается вперед, груз ударяет его в живот, сбивая дыхание, выжимая из глаз влагу. Через час, два он пригибает голову, проходя мимо жандарма, получает печать на камень, роняет его у подножия особняка, на крыше которого еще топорщатся две телевизионные антенны. Он безмерно устал. Тяжело дыша, кашляя, сложившись пополам, так что пот катится по груди от живота к шее, он боится, что никогда больше не научится свободно дышать. Так и будет хрипеть и вспучивать грудь. Каменщик берет валун, залезает по уступистой груде, чтобы водрузить его наверх, не смотрит на него. Он получает тринадцать флоринов, выходит с территории особняков, прижимается к огораживающему периметр забору, хватает ртом воздух, кашляет и хватает воздух, отправляется посмотреть, лежит ли еще второй камень позади бывшей бензозаправки.

Лежит. Он с усилием поднимает его, пускается в путь, перемещает шершавую тяжесть между волдырями на средних пальцах и жгучими ссадинами на кончиках мизинцев. По вздыбливающейся землеполосе он тяжело влечется вперед, теряя счет минутам, пыхтя, спотыкаясь, пока наконец не проскальзывает мимо жандарма на другом сторожевом посту, роняет свой груз возле уклона из камней, окружающего другой особняк, забирает свои флорины — кажется, их пятнадцать — и полчаса волочится назад к расщелине. Безучастный даже к взрывчатой земле. Говоря себе, что ужасное не столь ужасно, когда оно знакомо. Он складывается на спальном месте, не снимая повязок с локтей, колен и запястий, слепнет, проваливается.

Он просыпается. Еще ночь. Он зевает, дрожит не по причине внутренней лихорадки, выплевывает грубую землю. Он встает и, пока пошатывается, ища равновесие, видит первые мазки серого рассвета. Он сворачивает свои одеяла и два слоя брезента, прикрепляет их бечевкой к верху рюкзака. Прилаживает тюрбан, прицепляет водоконус, наполняет карманы нужными вещами, отправляется в путь. Он собирается найти оазис устойчивости.

День медленно предъявляет свои цвета: тусклую охру, ползучую мышастость, — пока он бредет по безразмерному полю. Интенсивность Q1, он может перемещаться более-менее быстро. Он говорит себе, что выяснил, куда хочет идти. Теперь он должен выдвинуться в путь. Из ниоткуда выскакивает собака, пролетает мимо. Лоскуты травы идут рябью. Появляются кучки людей, повторяют его шаги вперед, назад, в сторону. Он встает, видит все это опять, повсюду.

Он надеется добыть карту. Для этого ему придется войти в город. В Правительственном центре может быть, наверно, есть. Он скопил сотни флоринов на всякий случай, который теперь представился.

Он говорит себе, что оазис устойчивости должен существовать. Статистически это как минимум не исключено. Мыслимо ли, чтобы каждый дюйм каждого уголка мироздания был не в ладах со спокойствием? Мыслимо ли, чтобы в самом деле все неустанно менялось? Даже если ему не стоит надеяться на реальное отсутствие потрясений здесь, определенно возможно, даже вероятно, что где-то мириады натяжений и изгибов острова как-то действуют одно против другого, нивелируют друг друга. Что всежильный узел токов, противотоков и стихийной турбулентности в конце концов стянется и обездвижит сам себя. Он говорит себе, что где-то должен быть «глаз» землетрясения.

Но если все неустанно меняется, как может он — его ситуация — оставаться неизменной?

Не может, говорит он себе. Она не может оставаться неизменной.

Через сорок минут он видит первые следы прежней дороги со щебеночным покрытием. Он поднимает глаза, и вот бывший Виль-Эмиль, его обнищавшие предместья. Несколько сохранившихся металлических фонарных столбов, покосившихся и отрастивших сумасбродные проволочные прически. Невысокие груды дерева, настолько расщепленного, что брать его нет никакого смысла. Кирпичные дымовые трубы, сейчас напоминающие свои тени. Скелеты машин, опрокинутые мусорные контейнеры, подъездные дороги, зыбящиеся, как бурное море, и искрящиеся кусочками битого стекла. Ничего из камня. Кроме людей. Многие из них облачены в почерневшие тряпки, размахивают руками и неуклюже скачут, с опущенными головами идут куда-то, или возвращаются откуда-то, а впрочем, разницу определить невозможно. Люди и пыль. Ее рои и водовороты, которые просеиваются на все, при этом вечно оставаясь в воздухе. Поджаривая все вокруг до коричневатого цвета.

Он встает, влачится в город, перемещается к призракам асфальтированных дорог, избитых неустойчивыми ногами и сотрясающимися плечами. Через двадцать футов — знак «Как правильно падать» на толстом металлическом шесте. Он стандартный: буллиты и рисунки жирными линиями, иллюстрирующие, как прижимать голову к груди, складывать руки, приземляться на зад или на мышцы плеч, потом растекаться плашмя. Плюс последнее предостережение: «НЕ РАЗГИБАЙТЕСЬ».

Заметно после этого: оскудение повсюду. Широкие пустыри, где когда-то были густые заросли. Здания, от которых остались лишь следы, квадраты и прямоугольники рыжевато-желтой земли. Где когда-то банк — тень в ярком свете. Где когда-то почта — то же самое. Магазинов нет, зато взрослые мужчины сбиваются кучками в нескольких местах по углам, кивая, разговаривая поверх гула, указывая друг на друга, в промежутках между встрясками, которые сшибают их, как кегли. Кошки рассыпаются, словно полена, ныряют под перевернутые древопни или крошечные сегменты соломенных крыш, по какой-то причине брошенные и не расчлененные. Жандармов не много. В них нет смысла.

Правительственный центр стоит недалеко, его несколько больших шатрообразных сооружений напоминают военный лагерь из кинофильма. Центр окружен похожей на крепостной ров канавой глубиной десять футов, шириной восемь, ее внутренние стенки поддерживаются переработанными металлическими платформами и сетками. Во рву мокрая грязь, тени, ложки, болтающиеся веревки рваных корней, кажущиеся чувствительными, как оголенные нервы. На одном мосту, который позволяет пройти в центр, на голом дерне стоит жандарм. Он обыскивает мешки и рюкзаки, отступает и хватается за поручень, давая знак, что можно входить.

Он готовится приблизиться. Наклоняется к земле, зачерпывает грязь, заставляет себя крепко стоять на ногах. Размазывает по лицу пущую черноту, как будто испачкался при случайном падении. Камуфлирует очевидную улику. Он смотрит наверх, дышит глубоко. Идет дальше. Жандармы на сторожевых постах более бдительны, чем те, что патрулируют территорию.

Он ждет, пока жандарм особенно долго обыскивает кого-то, потом со всей возможной решимостью ступает вперед. Когда жандарм ощупывает карманы его нагрудной сумки и сует в них руки, он изворачивается и притворяется, будто смотрит на информационный стенд при входе. Он надеется, что жандарм припишет его дрожь землетрясению. Вероятно, так и происходит. Его быстро впускают.

Он еще никогда не был в Правительственном центре. Он не знает, куда идти. Многочисленные указатели, черные деревянные стрелы с напечатанными белыми буквами, не помогают. Они валяются на земле, указывая куда угодно, только не куда надо. Он отваживается сделать несколько шагов внутрь, видит большой прямоугольный знак, высящийся на двух металлических опорах. Как правильно падать.

Он продолжает путь, видит, что брезентовые стены центра поддерживаются столбами, сильно заглубленными в землю, каждый укреплен полудюжиной толстых подпорок. Пыльно-белая материя, которая наброшена поверх столбов, — крыша около шестнадцати футов высотой, поддерживается тросами и гирями. Каким-то образом стены не сильно клокочут, видимо, этому способствуют вентиляционные отверстия. Конструкции не кажутся неустойчивыми. Не выглядят и прочными.

Толчок снизу бросает его к ближайшему шатру. Он отодвигает полог, входит. Сначала он видит жандарма и ящик для денег, потом он видит остальное. Кастрюли, кресла-туалеты, поручни, печи хибати; все произведено из переработанного металла, все лежит на земле. В углу хибати отштампован призрачный профиль местного жителя, такого же как на островной пятицентовой монете. Хотя пернатый головной убор обкромсан. Потом ряды вещмешков и защитных накладок для конечностей рядом с чистым брезентом, толстыми шерстяными одеялами, удобной на вид обувью. Согласно маленьким серым ценникам, здесь все дороже, чем в распределителе. Все копошится в грязи. Он встает, замечает, что ничего бесполезного в ассортименте нет. Никакой видеоаппаратуры, подводки для глаз, мисок для хлопьев, всякого такого. Здешним покупателям, думает он, не нужно напоминать об изобилии.

Выйдя из шатра, он проходит мимо палатки с распахнутым пологом. В ней человек в наброшенной на плечи серой шубе сидит за огромным столом из полированного железа, установленном на платформе, которая поддерживается стальными опорами в виде толстых блестящих спиралей. Перед ним повалились в кучу десятки людей в рваной одежде и налокотниках, склонили головы, показывают шеи, сцепили руки узлом на груди. Все трепещут перед неостановимыми земными силами, исходящими из-под них. Он смотрит на дрожащую группу. Хочет что-то сказать. Толчок швыряет его к другому шатру.

В этом шатре он видит цветные пятна, разбросанные по земле, — лиловые, оранжевые, желтые. Он входит, оглядывает пестрый хаос, дыхание перехватывает. Почтовые открытки. Записные книжки. Брелоки для ключей, прикрепленные к крошечным хлебным деревьям из металла. Салфетки под столовые приборы. На всех предметах фотографии в насыщенных леденцовых цветах — пляжные сцены, разномастные островные домики из деревянных реек. Блестящие райские птицы, закатные горизонты. И диалоговые пузыри. Приезжайте к. Посетите! Добро пожаловать в. Твой райский остров. И, конечно, открытки со словами «Горная курица», под которыми красуется фотография большой лягушки. Он останавливается, думает, как это просто. Превратить комфорт в жестокость.

Потом он видит карты. Пять или шесть, в неровной стопке. Он идет к ним, берет одну. Морщится, взглянув на изображение бывшего пляжного ресторана на обложке. Столики, уставленные бокалами для мартини с искрящимися напитками, вдоль длинной террасы, ощетинившейся растениями в кадках. Фонарики висят гирляндами, как волшебная паутина, деревья на заднем фоне. У него снова захватывает дух. Он разворачивает четыре, шесть, восемь секций карты, колышущейся у него в руках, пытается оценить ее точность. Это трудно сделать. Он снова складывает карту, направляется к кассиру.

Показывает карту мужчине.

СОРОК ВОСЕМЬ, — говорит мужчина и фыркает. — ФЛОРИНОВ, — говорит мужчина.

СОР…!

ЦЕНА, — говорит мужчина.

Он качается на пятках. Закрывает глаза. Это непомерно много. Непомерно. Три полных дня работы. Иногда четыре. Невозможно. Необоснованно. Может быть, кассиру не нравится его жалованье, и он запускает дрожащую руку в кассу. Непостижимо. Он не будет принимать в этом участия.

СПАСИБО, — говорит он и разворачивается. Он ковыляет через лавку, теряет почву под ногами, когда земля под ним внезапно проваливается. Он встает на карачки, кладет карту назад к ее подобиям. Он смотрит на карту. Касается ее. Соблазнительная мечта.

Он берет в руки все карты, раскладывает их рядышком вдоль длинного края прилавка, располагает по порядку, делает презентабельными. Увлекает стопку на землю, чтобы сложить ее, смахивает верхнюю карту в свою нагрудную сумку. Мешковатая одежда и защитная экипировка скрывают это движение.

Он проходит мимо кассира, не слишком быстро, но и не медленно. Снаружи шатра он выдыхает, движется прямо по пыльному коридору. Оборачивается посмотреть, не идет ли кто-нибудь за ним. Видит слово «Реликварий», написанное высоко на пологе шатра.

Выйдя из Правительственного центра, он сует руку в нагрудную сумку. Нащупывает карту. Убеждается, что она там. Говорит себе, что сделал хорошее дело. Продолжает идти к выходу в город. Безразличный к тому, что он дико взбивает землю, пылит. Спотыкается он сейчас лишь для отвода глаз.

Есть. Он справился. Ему стыдно.

Но какова цена.

Дополнительный риск незначителен, рассуждает он. Ему больше ничего не грозит. Его могут поймать лишь однажды. Он вспоминает первый раз. Свой первый грех. Это было вскоре после Натиска. У него остались последние восемнадцать флоринов. Не было стабильной работы. Сбор камней еще не начался, особняки еще не довлели. Он не имел связей, которые здесь подлинная реликвия. У него тогда вообще не было ничего, кроме голода. Голода и танцев на земле, которая отказывала партнеру. Выбора не оставалось.

Была среда. Тогда он еще вел счет дням. Утром он плелся через колышущийся лес в голодном полуобмороке и боялся будущего. Тогда еще ничего не устоялось. В новом хаосе распластанные тела валялись повсюду. Ничто еще не было организовано. Распределение любых товаров было стихийным, если не считать нагруженных фургонов, направлявшихся к особнякам. Разбитый голодом, едва способный следовать по маршруту, он пробирался к распределителю. Он надеялся найти что-нибудь. Морковь, например. Нечто съедобное, желательно побольше и чтобы влезло в рукав.

И ведь так оно и произошло. Все случилось быстро и на удивление просто. Когда другого выхода не было. Три моркови и чахлая папайя скользнули выше запястья, когда он притворно споткнулся, чтобы увеличить шансы на то, что никто не станет на него смотреть. Что всем будет все равно.

Он еще чуть-чуть побродил по проходам распределителя, прикидываясь, будто рассматривает товар, и потом вышел. Это оказалось поразительно просто.

Потом они бросились за ним. Два жандарма во временной серо-черной форме, но со свистками и дубинками. На главной дороге он услышал топот их шагов, визг свистков и «СТОЯТЬ». Он побежал, совершив прискорбную ошибку — повернувшись и проверив, за ним ли погоня. Они вытаращили глаза. Они увидели его лицо. Потом потянули к нему загребущие руки. И стали приближаться быстрее. У него закружилась голова, и он чуть не потерял сознание. Выронил моркови и папайю, зарыдал, услышав, как те упали на землю. Почерпнул из внутренних запасов отвагу, о которой даже не подозревал, использовал корчи земли, чтобы напружинить шаг, и бросился к лесу. Сердце содрогалось ощутимее, чем земля под ногами.

Может быть, потому, что он больше привык лавировать по зыби, чем они. Может быть, потому, что они хотели только вернуть продукты. Но жандармы прекратили погоню. Даже сквозь беспрестанный всепоглощающий гул мира он услышал, как их топот замедляется, становится реже, смолкает. Он рискнул еще раз обернуться и увидел, как они согнулись пополам и отдуваются, потом один жандарм упал. Это распалило новый приступ ужаса. Он заставил себя бежать быстрее. Уж и возжаждут они мщения. Он проглотил воздух и снова устремился к лесу, скоро сбросил скорость, поскольку пришлось. Совсем, совсем не осталось сил. Его не поймали, но он все еще в бегах.

Это беспокоит его, это не беспокоит его. Что есть мораль, если не поведение, которого ты ждешь от других? Теперь он обзавелся картой. Картой и перспективой. Он прячется за длинным сегментом металлического ограждения, очевидно упавшего с путепровода, который когда-то окружал нимбом эту некогда проселочную дорогу. Путепровод исчез, как и все святое.

Он садится, смакует предвкушение — или смятение, — затем раскладывает свое будущее. Бережно, стараясь не порвать, он разворачивает карту и расстилает ее на земле. Бумага с чертежом местности хрустит, подпрыгивает. Он бледнеет от ужаса. Теперь, когда оно совершенно ни к чему, грянуло Q2. Он закрывает глаза, медленно открывает. Итак, ладно. Он справится с Q2. Он будет амортизатором между миром и своим представлением о мире.

Карта ему понятна. Остров в форме зародыша морского конька. Пунктирные границы десяти приходов. Зелень побережий, накаляющаяся до желтого и красного на возвышенностях в середине острова. Тонкие линии рек, змеящиеся в сторону океана. На юго-западной границе красная звезда, торжественно возвещающая о местонахождении Виль-Эмиля, на севере черный кружок поменьше, обозначающий Мажино. Безымянные точки других населенных пунктов. Три или четыре главных озера, Карьеры, заболоченная местность, обозначенная блямбой перекрестной штриховки. Единственное пятно на острове, которое пока не тронуто, символизирует бывший аэропорт.

Он разглаживает карту на зыбкой земле. Потом встает, трепещет, как пламя свечи, оглядывает близлежащие поля. Карта ему не поможет. Ее скругленные формы, правильные линии, абсурдные цвета. Это карикатура, осознает он, еще большая карикатура, чем его собственные мысли. Неопределенность карты и отсутствие подробностей будут стоить ему много часов, миль, невосполнимой энергии. Он будет пытаться соотносить свои передвижения с фикцией, потом придется компенсировать доверие к фикции. Вычисление несостыковок в конце концов станет неосуществимым. Нестерпимым. Он не увидит того, что видит на карте. Увидит то, чего не видит.

Он снова садится на бьющуюся в судорогах землю, наблюдает, как бумага надувается и расправляется, напоминая медузу. К груди приливает отчаяние. Правой рукой он дубасит себя по бедру. Остров крохотный-прекрохотный, ничтожный грошик в бесцельной ставке времени. Неведомый целой планете людей, кроме тех, кто выброшены на здешний берег и мечтают ничего о нем не знать. Но все же слишком большой, чтобы он мог надеяться когда-либо обойти его целиком. Даже в хорошей обуви он способен пройти, вероятно, лишь мизерную его часть. И он сам на карте, которой принужден пользоваться, был бы микроскопическим, не стоящим траты чернил. Пылинкой, повисшей в солнечном луче.

Огромная часть острова покрыта горами, труднодоступна. Что, если оазис устойчивости там? Велика вероятность, что оазис устойчивости высоко в горах, максимально удаленный от источников земных вибраций. Над пылью, вдалеке от топота ног, словесных расправ. Но где бы ни находилось это место, если когда-нибудь он окажется рядом, он его учует. Почувствует. Тряска ослабнет. Шум стихнет. Энергия, потерянная землей, соберется у его ног, и он будет ступать твердо — твердо вперед. Со своей никчемной картой, единственным своим проводником.

Он вынимает из нагрудной сумки шариковую ручку, разглаживает карту, расчерчивает ее на квадраты. Проводит шесть линий с запада на восток, пишет под каждой буквы: А, В, С и так до F. Потом добавляет четыре линии с севера на юг, нумерует по порядку. Он видит, что начерченные им линии неровные, небрежные. Одна из них вихляет так беспомощно, что он рисует рядом другую, более прямую, чтобы закончить квадрат. И все же сгибы на бумаге карты острые, прямоугольные, беспощадные.

— Ты такой рассудительный.

Он сидел за столом в той серой забытой кухне, и он смотрел на нее снизу вверх. Она немного помолчала.

— Ты так веришь в здравый смысл, — сказала мать потом.

Он опустил глаза и помешал утреннюю овсянку.

— Это значит, что я вовсе не рассудительный.

Она глянула на него и улыбнулась. Отхлебнула чай.

— Что ж, — сказала она. — Разумно. — И снова принялась с ненавистью мыть кастрюлю. — Два балла, малец, — сказала она. Снова подняла глаза и улыбнулась.

— Один мне и один тебе, — уточнил он.

Он складывает карту и убирает в нагрудную сумку. Он встает, натиск Q2 почти сбивает его с ног. Он подпрыгивает на одной ноге, ставит на землю другую, восстанавливает равновесие. Думает о следующих шагах. На острове найдутся другие распределители. Новые шансы на работу. Особнякам всегда нужны камни для опорных стенок. Есть вода для питья, для стирки. Прорехи в земле, куда поместится его тело. Он будет спать там, где будет спать, есть, когда будет есть. Падать, когда и где будет падать. На такую систему можно положиться. На систему, которая станет пришпоривать, бесконечно пришпоривать его, чтобы он нашел свой оазис устойчивости.

Он возьмет курс на бывший аэропорт, квадрат В4 на карте. Это, рассуждает он, повысит его шансы. Возможно, аэропорт построили, повинуясь безотчетному знанию, инстинктивному предвиденью, что эта равнина обладает устойчивостью, так же как по всей Англии возведены церкви на местах языческих культовых сооружений. Первые люди на острове, видимо, отзывались на токи этой земли, чувствовали ее. Аэропорт на севере. Предварительно он пройдет мимо распределителя. Запасется провизией. Снова посмотрит на распределитель, прежде чем тот отойдет в прошлое. Опять же возможность купить лучшие опорки. Подходящую по размеру пару. Он отклоняет собственное предложение. Нужно беречь ресурсы.

Приготовиться к? Приготовления невозможны. Предсказуемость потеряла свою предсказуемость. Теперь вопрос только в продолжительности. Может ли недуг острова продолжаться вечно? Физические законы никто не отменял. Действие и реакция. Толчок и вектор. Инерция, сопротивление, разложение. Как мир смог так замерзнуть, что его настолько сильно знобит? Они в тропиках, здесь достаточно тепло, чтобы удовлетворить Матисса, даже Гогена. Для многих это определение рая. Он не видел ни одного объявления на информационном стенде и ни единого граффити, говорящего об источниках трагедии, даже диких предположений. Ресурсодобыча, уплотнительная застройка. Геологическая инволюция, понижение уровня грунтовых вод. Перенаселение. Сговор корпораций. Аферы в колониях. Падение рождаемости, ведущее к сокращению налоговой базы, ведущее к решениям расчистить землю. Божье соизволение. Никто не знает. Все дрожит. Ноги у него сильные.

На следующее утро он встает не спавши и выходит. Снаряженный рюкзаком и нагрудной сумкой, с шишковатыми от защитных накладок суставами, он ступает, ковыляет, ступает, ковыляет в сторону распределителя. Вокруг него разгорается светоч дня. Он убрал карту в широкий карман, прилегающий к груди, сложив тонкую бумагу только раз. Он не забыл. Карта неверная, несостоятельная, противоречивая, абсурдная. Так же как, осознает он, его поношения в ее адрес.

Он входит в распределитель, бродит по проходам, собирает провизию. Гуавы, горох, плантаны, маниок на будущее, когда он сможет разжечь огонь. Впервые он покупает мясо, бекон местного производства толщиной с протектор шины. Он смотрит на прилавок с куриными яйцами, утонувшими в гнездах из кедровых иголок, по восемьдесят флоринов каждое. Но сейчас его еще меньше обычного соблазняет мысль купить одно из них. Хотя когда-то он представлял, как проковыривает крошечную дырочку в белой скорлупе и выпивает полезный белок.

Потом он выходит. Двенадцать минут изнурительной ходьбы, и перед ним открывается простор. Коричневая земля, зеленые ручейки травы, оставшиеся возле города. Бледные потроха сломанных деревьев. Темно-коричневые пальмы и карапиты, кивающие вдали. Разбросанные повсюду, прячущиеся в тени мужчины, женщины, парни, девушки. Спотыкающиеся на поверхности земли, группами или в одиночку. Многие, большинство, тащат мешки.

Ему недостает ориентиров. В пределах видимости нет дорожных указателей, примечательных подробностей пейзажа. Протоптанные дорожки множатся ближе к цивилизации, хаотично разветвляются по мере того, как нетерпение и мечты о расторопности начинают оказывать влияние на людские шаги. Куда ведут тропы, он не знает. Его карта здесь тоже бесполезна. Ее многообещающий разворот не несет никакой ценности.

Но одно неизменно. Он поворачивается так, чтобы солнце было по правую руку. По нему можно ориентироваться. Теперь, выбрав направление, он смотрит прямо вперед, замечает купу деревьев в дали горизонта. Они машут ему, словно дружески зовут к себе. Он впечатывает этот образ в память. Деревья разной высоты — средние, повыше, пониже, повыше, повыше. Их фигурные тени, скрещенные мечи в кронах. Это будет первой целью. Держи курс на север. Солнце ласкает правую щеку.

Он делает вдох. Неотрывно смотрит вперед. Поводит плечами, чтобы удобнее легли лямки рюкзака и сумки, отправляется в путь. Через десять шагов древороща становится больше. Еще десять шагов, и ему уже так не кажется. Что? Неважно, деревья все еще там, узнаваемые, зовущие. Он встает, влечется дальше к фиксированной точке, которая уже изменяется.

Он движется дальше. Зевая, спотыкаясь, он перемещает нагруженные ноги вперед, под солнцем, всегда под солнцем. Стезя, которой он следует, в основном нехоженая, так что больше изломов и трещин. Нужно быть осторожным. Нельзя приземляться, подвернув ноги, поскольку это доставляет боль, к которой он так и не притерпелся, хотя и натренировался использовать напряжение как пружину, чтобы научиться стыковаться с изменчивой почвой.

Ему удается сделать еще несколько шагов. Людей в пределах видимости все меньше. Но всегда есть собаки. Вихри, потоки их, несущиеся в поле его зрения. Оволчавшие и одичавшие, все в стремительной гонке, тщатся опередить свои настороженные уши, высунутые болтающиеся языки. Он говорит себе, что они его дозорные. Расчищают путь, отмечают дорогу. Разбегаясь во всех направлениях.

Чуть меньше чем через сорок минут он различает загадочные силуэты, вырастающие из земли. Но спокойные, не угрожающие. Оказавшись вблизи, он с удивлением видит здесь столь благообразные формы. Это остатки скульптурного сада. Похоже на то. Останки дома тоже присутствуют — деревянные щепки, раковина, разбитый аквариум. Недалеко от города, но все-таки на некотором расстоянии. Дом зажиточных коллекционеров. Очертания изваяний свидетельствуют об определенном даровании скульптора. Крепкие округлые абстрактные фигуры, в основном из матового металла, стоят сами по себе или поддерживаются столбами. Колдер встречается с Браком через посредство Дэвида Смита.

Через некоторое время абстрактные формы начинают искусно намекать на узнаваемые предметы. Турники. Гимнастический снаряд «Джунгли» возле скользящего пруда. Карусель. Трое расположенных параллельно детских качелей — он поворачивается и бежит, вещмешки подпрыгивают и стучат о живот и грудь. Он дважды поскальзывается, чуть не падает, продолжает путь. Он оглядывается, смотрит на то, что было качелями. Сиденье сняли ради дерева. На двух длинных цепях сейчас висит большой измазанный грязью череп животного. Пустые глазницы, длинная улыбающаяся челюсть. Повешенный прыгает, кренится. Трое качелей-балансиров ходят вверх, вниз, вверх, пустые.

Он огибает крупный серый валун, спотыкается о каменный зубец, который выскакивает у него на пути. Он встает, идет дальше. Выходит на пространство величиной примерно в полмили со свалкой насосов бензозаправочной станции. Их, должно быть, больше пятидесяти. Лежащие плашмя, покрытые вмятинами, словно их пинали, с вырванными шлангами, пистолетами. Лишенные стекол дисплея, механических счетчиков. Все единицы измерения — галлоны, октановые числа, центы — канули в тишину. И все же колонки двигаются. Ползают, скребясь о каменистый луг. Он не имеет представления, как они туда попали.

Пот течет посередине груди. Он надел тюрбан, поскольку солнце поднялось выше, но с него все равно льет ручьем. Он промакивает пот тканью туники, останавливается. Смотрит вперед. Деревья прямо по курсу — те, что он определил как направление, как ориентир, — неузнаваемы. Даже шатаясь и восстанавливая равновесие, он видит, что некоторые из них выше, большинство ниже, чем те, в которые он вглядывался, пускаясь в путь. Коричнева и зелень потемнели. Также изменились солнечные просветы между стволами. И теперь, когда он подошел ближе, перелесок стал гуще, перед глазами выросли новые деревья. Он, должно быть, сделал поворот.

Но он не повернул. Не заблудился он. Нужно обуздать это потворство себе. Потворство своему страху. Он говорит себе: логически невозможно, чтобы я заблудился. Это не может произойти, когда каждое движение, скорее всего, правильное. Скорее всего, приведет его к оазису устойчивости. Теперь он не может делать неверные шаги, ориентироваться на глазок. Никаких больше ошибок. Они сменились возможностями.

Он с усилием ставит ноги, предъявляя права на землю. Чувствует твердую почву. Судорожную дрожь, которая повелевает его продвижением.

Через сорок минут он приходит к реке. В первый раз сверяется с картой. Вынимает ее из переднего кармана, держит двумя руками. Он надеется опознать реку на шепелявящем листе бумаги. Синяя нить змеится с запада на восток. Он следит за ней указательным пальцем. Палец скользит в сторону от линии реки, но он убеждается, что двигается в выбранном направлении, преимущественно на север. И что он держится подальше от Карьеров, старых урановых полей, разработанных французами или британцами, — теперь этого, наверно, никто не помнит, да и кому какое дело, — теперь они разграблены и заражены радиацией на десять тысяч лет вперед. Сейчас он, по его прикидкам, часах в двенадцати от аэропорта.

Он осматривает реку. Она исчезает в обоих направлениях. Но не дальше чем в четверти мили отсюда он, к своему удивлению, видит мост, через который, похоже, даже можно перейти. Разрушенная железная площадка с опорами по обоим берегам, низкий свод, изрешеченный пробоинами. Он добирается туда меньше чем за двадцать минут, решает предпринять попытку пройти по мосту. Взбирается на пандус большей частью на руках, протискиваясь сквозь рваный асфальт, спирально покореженные балки, плиты тротуара, вздыбленные, как морские волны. Затем медленно продвигается вдоль фермы моста, которая кажется прочной, пока он не хватается за оставшийся трехфутовый сегмент перил почти у середины, чтобы переждать колебание. Один в переменчивом ветре, он толкает ногой бетонную глыбу в провал у себя под ногами, смотрит, как она падает во взбаламученный поток внизу. Может быть, кому-то другому в некоем вероятном будущем удастся избежать несчастного случая.

На другом берегу он взбирается по когда-то спускавшейся к мосту подъездной дороге, теперь представляющей собой не более чем рассыпанные кусочки пазла. Путь крутой, он падает только дважды. Второй раз на левое колено, которое, несмотря на щиток с набивкой, мгновенно пронзает острая боль. Ковыляет несколько шагов, подсунув три пальца под наколенник, потирая ушиб, пытаясь изгладить оставшуюся ломоту. С вершины холма он видит приткнувшийся к нему дом, сохранившийся где-то на одну пятую. Укрытый тенью ветрозащитной лесополосы. Полные размеры бывшего строения отчетливо видны по более светлой земле, окружающей его. Внушительное было жилище. Теперь это лачуга.

То, что осталось от дома, вызывает в памяти здания времен британцев, наполовину деревянные, с маленькими окнами и выложенными у фундамента орнаментами из больших камней. Одна комната, единственный этаж, крыто брезентом, вперед выступает стена из деревянных реек, которая тянется одиноко и несообразно как минимум на двадцать футов. Концы досок выглядят так, словно их погрызли огромные челюсти.

На месте, где был остальной дом, — кавардак. Столы, стоячие вешалки, кирка — все разбросано как попало. Садовые бочки, козлы для пилки дров, ящики для одежды, но комодов нет. Одеяла и слои брезента покрывают спальное место, чье изголовье сконструировано из маленьких камней. Есть также семья. Женщина, мужчина, один, два ребенка. Все в забрызганных грязью серых и клетчатых одеяниях, расползающейся обувке. Все заняты мелкими хлопотами. Что они здесь делают? Должно быть, вольнодумцы.

Он подбирается ближе. Хватается за остатки мангового дерева, чтобы удержаться на ногах. Женщина с неясной целью копает землю лопатой. Оба ребенка чинят одежду, нацепив на пальцы несколько наперстков. Мужчина с помощью камня величиной с кулак заостряет или обтачивает предмет, похожий на зубило. Равновесие все четверо восстанавливают, не отрываясь от своих занятий.

Он поворачивается, чтобы уйти, не желая их напугать или вторгаться в их жизнь. Потом думает: они ведь знают эту часть острова. Они на виду, работают, не прячутся. Он говорит себе, что бояться нечего. Или почти нечего.

Когда он приближается, дети поднимают головы. Они не произносят ни звука и тут же возвращаются к своему рукоделию. Вероятно, хороший знак. Он подходит к ближайшему человеку, к женщине с лопатой.

ДЕНЬ, — говорит он.

Женщина среднего возраста, изнуренная тяготами жизни. Покатые плечи, впалые глаза, лоб изрезан линиями, как лента сейсмографа. Наряд, который подошел бы монаху. Наколенников нет, других защитных пластин тоже. Левая голень замотана импровизированным бинтом.

ДЕНЬ. — Каппу она все-таки носит.

ВОПРОС, — говорит он. — МОЖНО?

Женщина смотрит на своего мужчину, который поднял голову, оторвавшись от обточки зубила. Потом женщина снова поворачивается к нему. Кивает. На лице у нее какое-то траурное выражение.

АЭРОПОРТ, — говорит он. — ГДЕ?

Она отрывает руку от лопаты, и та превращается у нее над головой в трепещущее на ветру пламя свечи. Она теряет равновесие и сотрясается. Через десять секунд она делает жест в направлении, куда он и так шел.

Он кивает. Женщина смотрит на него, теперь двумя руками опираясь, чтобы сохранить равновесие, на металлическую дугу на конце ручки лопаты. Он поворачивается на месте, указывает на свой водоконус, висящий у левого бедра. Она смотрит на него, мотает головой. Медленно закрывает глаза. Кивает в знак благодарности.

Она открывает глаза, потирает щеку костяшкой пальца. На щеке остается размазанное пятно.

ДОМ, — говорит она потом. — ДА. ДЛЯ НАС.

Он кивает.

НО ДЕРЕВО, — говорит она. — НАДО. НОВАЯ КРОВАТЬ. КОСТЕР.

Он снова кивает, поворачивается, трогается в путь. Уходит, не оглядываясь. Взбираясь по невысокому холму, он перенимает трепет от ревущей земли, дает себе знать: женщина лжет. Зачем они расчленяют собственный дом. Им нужно не дерево. А камни. Для особняков.

Он лезет дальше. Поворачивается, смотрит назад. На причудливый, пожирающий сам себя дом. Пожитки разбросаны тут и там, четыре тела погружены в свои немудреные занятия. Он думает, не подождать ли. Может, они не будут разрушать собственный дом при свидетеле. Он не ждет.

Отсюда он может дальше заглянуть за длинную выступающую стену. В ее тени лежит большой камень, футов семь в ширину, и на нем распластался молодой человек. Лицом вниз, растопырив конечности, в одежде из красных и серых лоскутов. Обнимающее камень тело фактически неподвижно, но издает скрипучее дыхание, когда камень сдвигается. Потом горловые крики, один за другим. Потом визг, как у летучей мыши. Он поворачивается, ступает, карабкается выше, удаляясь, не оглядываясь больше ни разу.

В детстве его забавляло, что слово «выживаемость» похоже на «выжимаемость». Больше его это не удивляет.

Перед ним поле. Полностью зеленое, хотя и глазурованное полосами бело-желтого солнца. Скачущее вместе с насекомыми и бабочками. Вдалеке от преткновений человеческих шагов и запинок. На горизонте справа очертания деревни — деревья и останки зданий твердо стоят на земле, чего не скажешь про их верхушки, колышущиеся в воздухе. Он смотрит налево, видит в сотнях футов двух движущихся людей. Они держатся за руки, и оба нарезают круги друг около друга, когда катятся вперед, используя центробежную силу и противовес, чтобы противостоять волнениям земли. Это немного похоже на кадриль из кино. Человеческий пропеллер, за счет вращения несущий аппарат вперед. Изобретательно. Он отводит взгляд. Не хочет видеть неизбежного. Расколотый пропеллер. Развалившийся надвое пропеллер, лежащий на земле.

Как он узнает? Когда найдет оазис устойчивости. Сначала это почувствует тело или мозг? Сообщат ли ноги его мыслям или мысли дадут знать ногам, что они могут наконец получить отдых. Что натуга не присуща ему по природе, а является инструментом адаптации. В основном он уверен, что почувствует спокойствие, сращение разрозненных кусков. За которым последуют восстановление способности ощущать ароматы и ветер. И задним числом осознание того, как экипировка хлопает по телу. Потом он сможет снова строить планы. Видеть время как полотно. Свои действия как мазки краски. Будущее будет возвращено ему, потенциально выучено заново. Он читал, что нельзя ступить в одну реку дважды. Он не может ступить туда даже один раз из своего нескончаемого настоящего.

Он размышляет над словом. Покой. Это значит и спокойствие, и конец (уйти на покой, вечный покой). Однако когда он найдет свой оазис устойчивости, не испытает ли он такое удовольствие и облегчение, что его затрясет от радости и потому он лишится всякого спокойствия?

Нет. Нужно это прекратить, вопрос на вопросе. Это сотрясение второго уровня, усвоенная миродрожь. Он говорит себе, что когда доберется до своего оазиса устойчивости, то поймет. Он поймет. Оазис невозможно пропустить. Он легко узнаваем. Вопросы перестанут сотрясать его изнутри.

Он делает вдох. Подтягивает свою слишком свободную портянку. Начинает переходить зеленое поле. Восхищается образцовой синевой неба. Говорит себе: ПОКОЙ.

Волна Q2 бросает его к зазубренному трупу дерева янга, и он цепляется за него. Щелястый ствол, лихорадочно дрожа, царапает ему ладони даже сквозь обмотки для рук. Чем крепче он держится, тем больнее жалит шероховатая кора дерева. Он держится как можно крепче.

Колени сгибаются и разгибаются, он видит, как солнце подобралось ближе к горам, которые все еще находятся в нескольких милях впереди. Пока он шел, горы проклюнулись, выросли. Поначалу он их не узнал, посчитав артефактами землетрясения, мятущегося горизонта. Потом ясность. Он убеждается, что продвинулся на север. Но не настолько, как представлял себе в начале дня.

Он разворачивается, скользит спиной по древостволу. Тяжело опускается на седалищные кости, прижимается к дереву согнутыми коленями. Правой рукой он снимает левый запястник, отгибает полоску ткани, смотрит на часы.

Больше четырех. Снова подтверждение: он движется медленнее, чем думал. Ему не добраться к аэропорту до заката. Ни при каком раскладе. Неважно. Он идет исключительно по своему расписанию. От этой мысли у него крутит живот.

Крен земли опрокидывает его влево. Он снова встает, смотрит на часы. Круглый хрустальный циферблат, коричневый кожаный ремешок. Он изумлен, что часы все еще работают. Казалось бы, их тонкий механизм не может выдержать такие условия. В своем круговом движении по циферблату секундная стрелка почти постоянно трепещет, дрожит, причаливает к делению, потом дергается дважды и, на неизмеримо краткий миг останавливаясь, перемещается с одной позиции на другую. И все это в течение секунды, каждой секунды. Чудесным образом она продолжает свой бег. Он получил эти часы на свой тринадцатый день рождения. Они жили тогда в Портленде, штат Мэн. В квартире без стенных шкафов.

— Вот, — сказала мама. — Это тебе.

Часы лежали в коробке в форме линейки, которую мама завернула в фольгу. Каким-то образом ей удалось сохранить фольгу гладкой.

Он понял, что это, сразу же. Но все же спросил:

— Что это? — Может, матери хотелось сделать ему сюрприз.

— Подарок, — ответила мама.

— Какой подарок? — спросил он.

— Ой, перестань, — сказала она и улыбнулась. — Самый обыкновенный подарок. Который преподносится тебе.

— Ах, мама, — сказал он. — Мы ведь это уже обсуждали.

Он открыл коробочку, вынул часы, обернул ремешок вокруг запястья и застегнул.

— Спасибо, — сказал он.

— Слушай, ты их заслужил, — сказала мама. — Это на память. Ты протянул еще один год.

Он улыбался, но не долго. Вернувшись в другую комнату, он предался мыслям о том, что предпочел бы более сложные часы, с астрономическим циферблатом, с указанием в начерченных кругах месяца, атмосферного давления, фаз луны, движения планет. А лучше часы с секундомером, с кнопкой, на которую можно жать большим пальцем, чтобы остановить время. Потом собрать его и упаковать. Но его простые «Таймекс» все еще с ним, все еще идут правильно. Он помнит фразу из рекламы. «Даже после встряски работают, как в сказке».

Порой, когда он лежит в своей расщелине, дожидаясь сна, сняв запястники, когда землерев нетипично спокоен, тиканье секундной стрелки на его часах проступает из ночи. Оно пронзительное, но робкое. Если есть место, он кладет левую руку возле уха, чтобы услышать тиканье более отчетливо. И оно становится немыслимо громким и со временем начинает напоминать ритуал с хлопаньем тонкой, но решительной дверью.

После Натиска он боялся, что его часы не выдержат. Они самозаводящиеся, пружины подтягиваются благодаря обычным движениям человеческой руки. Но он был уверен, что при островных скачках и одичалых синкопах часы выйдут из строя. Теперь он думает иначе. Пока этого не произошло. Раньше ему нравилась мысль, что, когда остановится он, остановятся и часы. Теперь его утешает, что их винтики продолжат крутиться, возможно, еще долго без него.

Это затяжное Q2. В воздухе остается взвесь почвы, она резвится и оседает. Направившись обратно на юг к большому городу, он видит человека, уцепившегося одной рукой за выгнутый дугой корень кедра. Другой рукой он делает загребающий жест, умаляя маленькую девочку присоединиться к нему. Теряясь в собственной тени, она топает в землю, чтобы устоять на ногах, смотрит на мужчину, широко расставив руки, но не идет. Справа от них застыл, как парализованный, чалый пес, прижав морду к земле между вытянутыми передними лапами. Надо всем этим без всякой жалости садится солнце.

Забудь о Q2: надо продолжать путь. Аэропорт сам к тебе не придет. Сидя он заставляет позвоночник вытянуться вдоль ствола, встает в полный рост. Опрокидывается вперед лишь однажды. Быстро отступив, ударяется затылком о твердую кору.

Он пускается в дорогу. Нацеливается на серый фургон, приземистый, без колес, находящийся на расстоянии около полумили, брошенный посередине зеленой несуразности. Однажды, где-то месяца через два после Натиска, когда он уже мог думать о таких вещах, он высчитывал свой темп (количество шагов в минуту). Показалось полезным. Во время Q1, подсчитал он, ему удавалось сделать восемь — двенадцать шагов в минуту — кроме периодов усталости от ходьбы, когда его вестибулярный аппарат штормило, и дождливой погоды, когда он почему-то передвигался быстрее. При Q2 он, как правило, делал три — семь шагов каждые шестьдесят секунд. В случае Q3 он был принужден строить догадки, поскольку не мог точно подсчитать дробные движения. Наиболее вероятным предположением было одна целая две десятых — две целые шесть десятых шага в минуту. Может быть, две целые восемь десятых. Ни при каких обстоятельствах скорость не доходила до трех.

Имея эти расчеты, он использовал их, чтобы предсказывать свои действия. Планировать дела, выстраивать маршруты. Определять количество камней, которые он успеет доставить к особнякам, решать, идти ли к дереву писать. Автоматическая бесконечность повседневности. Схема проработала меньше половины недели. Ко второму дню он знал, что его примерные оценки потеряли актуальность. К середине третьего покончил с постоянными переперерасчетами. Он понял, что его уверенность зиждется на допущениях. Он увидел, что цифры ложностабильные. Кроме того, всегда было больше дел, чем предполагалось. Придется уделять им внимание, независимо от подготовки. Попытки рационализации, мнимая власть над событиями. Сейчас он знает только одно. Он движется на север.

Q2 продолжается. Он падает как раз в тот момент, когда видит серый след бывшей проселочной дороги. Когда-то по этой прорубленной тропе скользили велосипеды. Только сделав несколько шагов, он замечает, что поднялся. Идет дальше.

Q2 продолжается. Он пробирается через угол площадки, которая, по всей видимости, была парковкой при большом здании, возможно производственном предприятии. Сейчас здание два фута высотой. Его остатки — дерево, провода, погнутый, тщательно перебранный металл — лежат в большой выемчатой впадине, расширяющейся миллиметр за миллиметром по мере того, как приплюснутая куча дрожит. В воздухе мускусный запах горелого дерева, хотя в пределах видимости костров никто не жжет.

Он идет дальше, мимо череды ям, в которых, предположительно, когда-то стояли столбы ограды. Еще две минуты, и он подходит к десятифутовой расселине в земле, невидимой с четырех шагов, из которой, как из топки, исходит жар. Шипящая кулиса обжигающего воздуха вырывается прямо вверх, корежа вид позади трещины. Несколько травинок, прилипших к ее переднему краю, робко дрожат, словно во время обряда возрождения последователей Пятидесятнического братства. Он ничего не знает об этом острове.

Он должен есть, он должен спать. Лучше приготовиться к тому и другому при дневном свете. Он делает остановку возле поваленной опоры линии электропередач, когда-то высокой башни, теперь сломанной и наклонившейся к земле, словно длинношеий конь, пьющий воду. Ее провода, тросы и изоляторы пропали. Так же как и достоинство. Однако она стоит посередине обширного ноля, других опор ЛЭП в округе не наблюдается.

Нижняя часть металлической решетчатой конструкции все еще существует в трех измерениях. Его это воодушевляет — может быть, там больше устойчивости. Он не знает, как далеко на север зашел, но решает устроиться здесь на ночь. Он пристает к одышливой клетке, крепко держится на ногах. Тряска здесь ничуть не меньше, но он останется.

Он снимает защитные накладки. Отцепляет водоконус. Сбрасывает скатанную постель, рюкзак и нагрудную сумку. Садится по-турецки, вынимает каппу, бережно кладет ее в свободный карман в середине нагрудной сумки. Сумка шевелится, как будто унюхала крота, который высовывается из невинной земли.

Ямс, два лайма, банан. Два клочка кудрявой зелени. Одно из трех оставшихся слегка подслащенных печений. Он ест всего второй раз за день. Напоминает себе, что это дурная привычка. Есть нужно только раз в сутки. Но пока не получается.

Потягивая воду, он видит первую синеву ночи. Слышит, как нарастает землерев. Скорее: пора умыться. При свете расплещется меньше воды.

Он допивает воду, наклоняет конус, хлопает мокрой рукой по шее, верху груди, лицу. Вытирается, высушивается обрывком полотенца. Смотрит на черные следы прожитого дня на нем. Потом смачивает подол нагрудника, загибает его и протирает подмышки. Полощет рот, проглатывает воду, вновь полощет меньшим количеством воды, глотает. Мечтает расчесать волосы.

Брезент и одеяла подергиваются, когда он расстилает их. Камней поблизости нет, поэтому он выкапывает кончиками пальцев горсти земли и насыпает ее на края постели. Видит, как почва утрясается во всех четырех местах. Он садится, пытается приноровиться к здешнему ритму. Решив, что приспособился к скачкам, хватает себя за ноги, сдирает опорки. Они как будто приклеились. Потом он тянется к вещмешкам, вынимает одеяла, которыми укрывается, лампу из распределителя. Поджигает фитиль лампы, разгорается небольшое пламя. Быстро приходит зевота; с вынутой каппой нужно проявлять осторожность, чтобы, сводя челюсти, не отхватить кусок плоти.

Он ложится, сует в рот каппу, устраивается с максимальным удобством на кочках и впадинах земли. Секунда за секундой тычки проявляются то там, то здесь — толкают в бедра, раздражают верхнюю часть позвоночника, пихают в плечи. К этому нужно привыкать каждый раз. Но это не безнадежно. Подожди чуть-чуть, и справишься с этим тормошением.

Темнота вокруг сгущается. Он чувствует потребность держать часы рядом. Стараясь шевелиться как можно меньше, чтобы не сбить постель, он высовывает из-под одеяла левую руку, изо всех сил пытается удерживать ее от колебаний, хватает руку другой, потом еще раз. Вытягивает ремешок часов из шлевки, вынимает язычок застежки, чувствует на запястье холодный воздух. Потом он кладет часы под мягкую, но твердую груду тряпок, которая служит ему подушкой. Опускает на нее голову. Слышит зарытые под ней часы, издающие глухое «тик-так». Он приветствует их присутствие в своей долгой ночи. Это тонкое, цокающее, бьющееся сердце.

Закутавшись, свернувшись на правом боку, он лежит и размышляет, осталось ли еще электричество в опоре ЛЭП прямо за его спиной. Может быть опасно. Он надеется, что его не бросит на нее и не обожжет остатками заряда, еще курсирующими по рухнувшему скелету. Этому поверженному великану, чью горделивость подрубили под корень.

Он лежит в темноте и тряске, говорит себе, что все хорошо. Ему тепло, он может шевелиться, не хочет писать. В ночном гуле он слышит топот прохожих, шарканье их опорок по земле в пьяном ритме. И слышит, как они падают. Некоторые при ударе ворчат, другие шипят, кое-кто крякает. Однажды послышалось «уф». Кое-кому помогают, в тишине после шелеста одеяния. Иные неловко выворачивают конечности и с усилием встают на ноги. Почти все после этого отряхивают грязь с ладоней и потирают ушибленные места. Никто не произносит ничего, кроме указаний и жалоб, бессловесных или односложных:

НЕЛЬЗЯ.

БОЛЬНО.

ЖДИ.

НЕ.

НЕЛЬЗЯ.

Он не боится. Его не заметят. Если только никто не упадет на него. Тогда ему будут благодарны, что он там лежит.

Он просыпается трижды за ночь. Каждый раз с содроганием, рассогласованным с дрожью под ним. Он напоминает себе, что эти пробуждения неизбежны. Говорит себе, что должен принять то, что должен принять.

Внезапный толчок утреннего солнца будит его окончательно. Он встает, шатается, потягивается, шатаясь, вытирает песок с губ. Видит, что он в двух ярдах от опоры ЛЭП.

Задерживаться причин нет. Он собирает постельные принадлежности, сворачивает их. Надевает свои покровы, полощет рот, глотает. Встает, потирает первые дневные тумаки. Поест он позже, а насколько позже, решит позже.

Он шагает на север, или, по крайней мере, туда, где, как он считает, находится север, ориентируясь на периодические прострелы низкого солнца сквозь деревья и на воспоминания о вчерашнем выборе направления. Обширный луг, ведущий к пальмовой роще, никуда не делся, так же как его тряска очагами и перекатами. Он раздумывает, не использовалась ли когда-то эта огромная поляна для земледелия. И те люди, что брякаются теперь на ней, — не они ли когда-то внаклонку собирали здесь урожай.

Он пробирается вперед сорок минут, падает на спину, когда земля распухает у него под ногами, падает на спину снова, когда земля распухает опять. Забираясь на коленях, которые еще жжет болью, на новую возвышенность, он вдруг слышит поверх землерокота густой низкий гул. Аэропорт? Возможно ли, чтобы аэропорт еще функционировал? Мог ли он настолько ошибиться в оценке расстояния?

Он пересекает узкую грунтовую дорогу возле вершины холма, представляя фюзеляжи, хвосты самолетов, огромные плоские крылья. Но на равнине внизу видит бывшее ранчо или, по крайней мере, земельный участок с загонами для скота. Расстилающееся на десятки акров голое поле отмечено выщербленными мощеными дорожками, шрамами от разобранных заборов, фундаментами сараев, потонувшими в пыльном небытии. Шелушащиеся белой краской доски связаны в виде вигвамов по периметру пространства и напоминают ждущие розжига шалашики для костра.

По территории рассеяны коровы, источник утробных причитаний. Их сотни, плотно сбившихся в кучу, как сельди в бочке. Мужчины в оранжевых комбинезонах лавируют между животными, проверяя их рты странными металлическими приспособлениями. Усердие мужчин его впечатляет. Они снуют туда-сюда, как бегуны Пакманы, только вымазанные в грязи и в кое-чем похуже. Он решает спуститься в равнину и попробовать купить молока. Здесь оно может быть недорогим.

Склон холма пологий, и всего через несколько минут он приближается к ковбоям. Чем ближе он подходит, тем больше видит. Все коровы лежат на земле, тела длинные и массивные, ноги подогнуты, трясутся едва заметно, но все же трясутся. Все трубно мычат, но это мычание короче привычного коровьего, больше похоже на рев осла, когда его стегают, заставляя тащить непосильный груз. Коровы пристально смотрят перед собой или мотают головами туда-сюда, разинув рты с пенящейся слюной.

Вблизи он видит еще больше. В нескольких местах поля работники парами тащат длинные металлические жерди. Подходят к корове и пихают жердь под обе ее ноги с левой стороны, затем дергают вверх и опрокидывают протестующее животное на бок. Потом они поднимают брыкающиеся конечности, а другой работник с помощью четырех спиральных шлангов прикрепляет замызганный белый контейнер к вымени. Коровий вопль достигает апогея, когда работник двигает молокоотсос вверх и вниз по металлическим трубкам на концах шлангов. Его товарищи запихивают вилами траву в рот коровы, другие широкими лопатами убирают навоз. Все звуки, производимые ковбоями и их аппаратами, тонут в волнах негодования со стороны животных по поводу подобного кощунства.

Он снова движется вперед, не останавливаясь, чтобы не усомниться в реальности этой картины. По всему полю скученные черные, коричневые и белые тела пахтаются, как морская вода. Внезапно одна корова делает попытку встать. Она мычит, опирается на переднюю ногу, выбрасывает голову вверх, помогая себе подняться. Но ее толстое длинное туловище падает на корову, лежащую возле, и обе фыркают, и обе отчаянно вопят. Находящийся вблизи работник с жердью в руках забирается на корову на другой стороне загона, бежит по спинам оказавшихся на пути коров, чтобы раскидать кучу. Он втискивает жердь между тушами и рычагом поднимает упавшее животное с ревущего мешка под ним. Другая корова запрокидывает голову и поднимается, но стоящий рядом работник наносит ей удар. Животное обрушивается на колени, фыркая, разбрызгивает жидкость из носа и оседает на землю.

Он продолжает приближаться, теперь прижав руку к щеке. Он видит, как металлические лопаты режут тонкие коровьи хвосты с кисточками, оставляя кровавые раны. Металлические лопаты сыплют только что собранный навоз на коровьи туловища и головы. Он видит, как изгибаются коровьи языки, когда животные воют; их глаза с прожилками умоляюще устремлены в безразличный воздух.

Он приземляется у подножия холма. Откуда ни возьмись появляются шесть жандармов и отрезают ему путь. Их синяя униформа с эполетами, медными пуговицами, прямыми складками щепетильно чистая, кроме забрызганных грязью отворотов брюк. Все с оружием на портупее. Не говоря ни слова, они останавливаются прямо перед ним, поворачиваются к нему, взявшись под руки. Становятся поручнем друг для друга.

ТЫ, — окликает его самый высокий жандарм. — ЗДЕСЬ.

Он пятится, оглушенный ужасом. Жандармы не сводят с него глаз — белый кошмар, обрамленный козырьками фуражек и подстриженными бородами. Они кладут руки на плечи друг другу, становятся более прочной преградой, формируют массу, сейчас почти способную уберечь их лодыжки от опасности подвернуться. Тот же высокий жандарм топает ногой.

Он быстро разворачивается и бежит обратно вверх по холму. Карабкается, падает, помогает себе забираться обеими руками. Опорки скользят на расшатавшихся камнях, предплечья царапаются об острые выступы скалы, клочья травы и комья земли летят ему в лицо. Достигнув грунтовой дороги на вершине, он останавливается, поворачивается, смотрит вниз. Дыхание вытекает из него, сердце клокочет в горле, в ушах пульсирует невразумительное блеянье. Он крутит руками, подобно крыльям мельницы, чтобы удержаться на ногах.

Но жандармы убираются так же быстро, как появились. Они поворачиваются направо, уходят один за другим тускнеющей синей линией. Пошатываясь, затем разделившись, затем рассеявшись. Удалившись, куда его не касается.

Он подносит руку к груди. Чувствует, как штормит дыхание, как бичуется сердце. Они узнали его. Узнали, кто он такой. Вор. Тот, кто крадет. Некто вне закона. Они все знают.

Он стоит на холме, смотрит на поле внизу. Суетящиеся ковбои, темно-розовые провалы коровьих ртов. Зияющая бесконечность крошечного острова. Он переступает с ноги на ногу, дрожит в этой волне Q2.

Через несколько минут он покидает холм, возвращается на зеленый луг. Нужно продолжать путь к аэропорту. Он топает ногами, устремляется на север. Пот высох до лоска на его коже или впитался в задубевшую одёжу. Губы потрескались. Он говорит себе, что почувствовал это, потому что проходит мимо ручья, текущего в нескольких десятках ярдов к востоку.

Он идет к ручью. Стягивает тюрбан, встает на колени. Вынимает каппу, сдвигает вверх рукава, предвкушает освежающую прохладу воды. Наклоняется к воде, говорит себе не пить. Промышленный сток. Коровий навоз. Волчий помет. Пестициды, гербициды, недобросовестно протестированные. Если вообще протестированы. Холера. Амебная дизентерия. Кто знает, что еще. Лямблиоз. Шистосомоз. Кто знает, что еще.

Он встает, отворачивается. И зачем он только упивался собственными мыслями. Он говорит себе, что его внутренняя река замутнена, засорена отходами, необратимо загрязнена. Не утоляет никакой жажды во время своего течения по земле между темнотой ночи и темнотой дня. Но он все-таки пьет из нее.

Дисциплина. Подготовка. Всегда нужны для ходьбы. Он напрягает ноги, поднимает колени неестественно высоко, твердо ставит ступни на землю, каждый шаг, каждый шаг, раз-два, раз-два. И все же он падает. Прежде чем упасть, он теперь представляет — видит так ясно, словно осветили фонарем, — траву и землю, вздымающуюся, чтобы шарахнуть его челюсть, локоть, бедро. В его понимании трава должна представлять собой защитный, смягчающий слой. Это не так. Он говорит себе, что в воображении падает больнее. Потом он снова падает и убеждается, что ошибался.

После полудня оттенки солнца меняются с золота до голубизны. Он подкрепляется морковью, гуавой. Оба плода хороши. Когда он поднимает с земли упавшую розовую блестящую гуаву, то говорит себе, что нужно ее отряхнуть, доесть. Насекомых на фрукте не видно. Однако они должны там быть. Но он же не вегетарианец.

Он бредет через зеленое поле, ритм его ходьбы теперь таков, что левый наколенник постоянно съезжает и натирает верхний изгиб икры. Маршрут его пролегает мимо высоких трав и цвиркающих насекомых по взгоркам и впадинам, но уклоны достаточно пологие, чтобы с них не приходилось сползать крабом.

Меньше чем через полчаса он доходит до небольшого уступа и останавливается перевести дух. Пот течет рекой; он отдувается, начинает отстегивать водоконус. Потом в голове звучит: Сбереги. Перед ним поле примерно сто на двести футов. Поле по большей части лишено травы, влажный грунт как будто перекопан, все пространство усыпано наполовину вросшими в землю камнями странной формы. Заброшенная сельскохозяйственная территория. Темно-серые шишковатые камни рассыпаны по полю в неясной системе. Границы участков, которые они разделяют, больше не прочитываются.

Он движется дальше, встает, начинает пересекать поле медленными полушагами, лучше подходящими для рыхлой почвы. Подойдя ближе, он видит, что причудливые камни вибрируют — едва заметно, урывками, вытесняя землю. Заинтересовавшись этим, он поднимает один из них. Крутит его в руке, видит места присоединения жил и связок. Он вскрикивает, бросает ужасную находку, скрадывает дыхание. Осознает, что его окружает. Кости, сотни костей. Вытянутые серые предметы, суженные посередине, расширенные по краям. Луковицеобразные оконечности торчат из глинистого грунта, как молодые кочанчики цветной капусты.

И все шевелятся. Сероватые шишки подергиваются, сероватые линии изгибаются, внезапно сдвигаются. С неравномерными интервалами разбрасывают щепотки земли. Он дрожит, потеет, быстро хватает ртом воздух, чтобы избежать обморока.

НЕ НАДО, — говорит он толкающимся костям.

Почему они здесь? Почему сейчас вылезают из земли? Он не знает, чьи это кости — людей или животных. Если людские, то не останки ли это тех, кто пересекал поле до него? Или жертв резни? Какой-то катастрофы колониального периода? Могильных камней, крестов, звезд нет. Ни следа ограды или мощеных дорожек — может, все это разграбили в пользу особняков? Он резко оборачивается, в голове гуляет ветер, он падает. Когда он приземляется, левое плечо ударяется о булаву, ребра о другую. Пронзительная боль от удара кости о кость.

Он лежит, шумно вдыхая воздух. На земле перед лицом он видит свою правую руку, сжатую в кулак. Она двигается, повинуясь безудержному ознобу земли. Пыль ссыпается с крошечных куполов и ложбинок его кулака. Словно его рука тоже медленно вылезает из-под земли.

Он встает, бросается бежать. Синяки от нового падения начинают давать о себе знать, но он покидает поле меньше чем через минуту. Тут творится что-то непостижимое. Так не должно быть. Это Q1.

Он не узнает ни одно из деревьев впереди. Из тех, которые он использовал как ориентир, прямо по курсу. Деревья, что он видит сейчас, имеют разную высоту, более темную листву, новые переломы конечностей, новые ссадины на коре. Более того: изменилась форма листьев. Стволы еще мучительнее изогнуты и наклонены.

С самого начала он планировал пройти через лес в наиболее редком месте. Теперь, когда он подошел ближе, когда ему вот-вот предстоит привести свой план в действие, заросли пальм, карапитов и хлебных деревьев раскинулись перед ним с равномерной, безвыходной густотой. Можно свериться с картой. Он говорит себе, что карта привела его сюда.

Он останавливается, пытается сориентироваться. Снова бежит. Говорит себе: Иди. Куда-нибудь. Куда-нибудь, где ты не был раньше.

Ужасное падение напоминает ему, что нужно снизить темп. Новый ушиб на левом бедре не оставляет ему выбора. Легкий спад боли дает ему силы продолжать путь.

Он отстегивает водоконус, делает маленький глоток, говорит себе, что подойдет к опушке леса и ему хватит времени пересечь поросшее деревьями пространство при свете дня. Любое направление, которое выберет, он назовет северным. Потом, когда направление снова определится, он сориентируется. По его ни на чем не основанным расчетам, проход через лес должен занять меньше часа.

Когда он вешает на плечо водоконус, дорогу ему перебегает собака. Темно-каштановая, мускулистая, смутно проносится мимо, оставляя за собой ветер. Он думает, не вещунья ли это. Что, если собака отрезает ему путь, советуя повернуть назад? Предостерегая его?

Если вещунья, он должен ее игнорировать. Вещуны — это миражи, а они добру не послужат. Он плетется дальше. Вскоре собака, которая теперь трусит впереди него, меняет направление. Она поворачивается и, описывая широкий круг, возвращается. Потом устремляется прямо к нему. Его берет оторопь, сомнение. Он теряется, вещунов надо принимать во внимание. Замирает на месте, переступая с правой ноги на левую и снова на правую, готовясь продолжить движение. Собака мчится прямо на него, он отскакивает, падает на живот. Собака внезапно останавливается в нескольких шагах от него. Стоит там боком к нему, часто дыша. Не набрасывается. Агрессии не проявляет, рычит. Только с языка течет, а бок надувается и опадает от дыхания. Это пропорционально сложенное животное с красивой, чистой, гладкой шерстью.

Он встает с земли, но не выпрямляется, полуприседает, готовый уклониться. Но собака, кажется, равнодушна к нему. Она ждет, часто дышит, капает слюной, и только. Хвост у нее опущен.

Ничего не ясно.

Кроме того, что ему все еще нужно преодолеть до заката большое расстояние. И что боль от последнего падения не лишает его способности двигаться.

Он поднимается в полный рост. Потом делает вдох, поправляет на плечах лямки вещмешков, вращает правой ступней, чтобы избавиться от судороги в лодыжке. Снова идет к лесу. Собака разворачивается, бежит рядом с ним. Держится близко к его правой ноге. Несмотря на болтающийся язык, животное выглядит спокойным, дружелюбным, передвигается маленькими ловкими скачками. Никогда не падает. Он не может ничего этого объяснить.

Они идут несколько минут, он настораживается. Отклоняется на несколько шагов влево. Собака за ним. Три шага вправо, и собака опять не отстает. Он изо всех сил старается не упасть. Это может встревожить ее, побудить кусатыя, отпугнуть.

Эта мысль отвлекает его, он споты кается, падает. Собака замирает на месте. Просто стоит, смотрит вдаль. Время от времени ее язык пляшет, раскачивается особенно сильно. Теперь, лежа на земле, он видит белые, испачканные грязью лапы животного. Крепкие сухожилия вдоль ног, вбирающие в себя землевибрацию. Он переворачивается, садится, протягивает руку и гладит собаку. По голове. Потом чешет за ухом. Он встает.

Они продолжают путь по волнистой зелени еще несколько минут. Он оглядывается, видит их похожие на знамена тени, трепещущие позади, словно прикрепленные к одному кораблю с пробитым дном. Он осматривает лежащую впереди местность в поисках новых ориентиров, и собака убегает. Без видимой причины вдруг напружинивает ноги и стремительно срывается прочь. Улепетывает от него во весь опор. Без всяких объяснений.

Он оглядывается, смотрит. От собаки, его собаки, теперь видны только круп, мчащиеся ноги, сверкание изящной спины с проступающим хребтом. Потом остается колышущаяся каштаново-коричневая щепка.

ПОЗЖЕ, — думает он.

Он отворачивается, продолжает полный споткновений путь к огромной, поглощающей древостене. К счастью, солнце еще на небе — и оно еще не закатится, когда он подойдет к лесу. Это должно занять меньше получаса. Тени еще не будут особенно сумрачными. Деревья еще не будут сливаться со своим фоном. Вместе они прошли ярдов двести. Может, двести пятьдесят.

Земля идет волнами. Он достигает участка, сморщенного, как берег моря во время сильного отлива, когда обнажен рисунок, оставленный подводными течениями. Он на цыпочках ступает по колеблющимся гребням, использует их, чтобы упрочить равновесие, одолжить на время устойчивость. Так продолжается почти четверть мили. Собаку он назвал Парсифаль.

Внезапно он подступает к темноте. Лес. На один день и несколько часов позже, чем он планировал. Он говорит себе: не надо судить себя строго. Принимая во внимание все движения вверх-вниз — сотрясения и перемещения земли, падения, — к тому же ему пришлось преодолеть расстояние в десять раз длиннее, чем он предполагал. Он добрался сюда в целости и сохранности, не потерял ни одного предмета из своего снаряжения, обогнул Карьеры. И у него все еще осталось время пройти через следующую поляну до наступления ночи. Согласно карикатуре, изображенной на карте, он может это сделать. Он говорит себе, что, согласно этой карикатуре, может сделать что угодно.

Отсюда, от вдруг опустившегося занавеса густого леса, заметно, что земля, по которой он только что прошел, когда-то возделывалась. Щербатая опушка образовалась из-за вырубки деревьев в процессе лесозаготовок, сельскохозяйственных работ и прочей человеческой деятельности. Он встает, говорит себе, что, возможно, это внесло свой вклад в несчастье, случившееся на острове. Даже весьма вероятно. Прорубили прямые линии в пейзаже, вот люди и падают штабелями.

Он шагает между двумя широкими стволами, немедленно оказывается посреди ночи. Кромешная тьма, о которой он не подозревал. Все звуки подступают вплотную. Он слышит тиши ну. Поверх нее его шаги чиркают, хрустят, шаркая по листьям, до него доносятся скрипучие обертоны. Воздух вокруг вобрал волглую плотность, аромат свежести и мрака. Перекрестье веток, лиан, похожих на веревки побегов над головой уподобляет лесной полог куполу собора. Громадного, высоченного, открытого тайне. Содержащего тайну внутри. Он перестал ориентироваться в пространстве.

Но идти проще. Опорки уверенно ступают по обломкам упавших стволов, островкам лишайников, еще торчащим из земли корням. Он бросается от дерева к дереву, отталкивается от одного ствола, чтобы приникнуть к другому, обнимает его в течение устойчивого мгновения, отталкивается снова. Он быстро продвигается, гадая, не помогает ли ему монументальная вертикальность леса.

Деревья здесь относительно нетронутые в сравнении с теми, что растут в городе и что встречались ему на пути. Некоторые, конечно, повалены или выкорчеваны из земли, выбрасывают в стороны конечности с кинжалами на концах. Но другие дрожат слабее, чем он привык видеть. И проплешин на коре у них меньше. Вероятно, говорит он себе, их корни перевились. Вероятно, их ветви сплелись в плотную сеть. Их зеленые пряди перекрутились и держатся вместе.

Он пробирается глубже в лес, говорит себе, что может все еще ориентироваться по солнцу. Говорит себе, это бессмыслица. Солнце раздроблено, тускнеет, все труднее найти север. Он сдвигает вверх запястник, смотрит на круглый хрустальный циферблат, желая увидеть компас, на присутствие которого всегда надеялся. Вдруг на этот раз он появится. На мгновение он притворяется, будто секундная стрелка — указатель компаса. Останавливается, оглядываясь во всех направлениях, куда не-компас может его повести.

— Что ж, мы здесь ради тебя.

— Знаю, — сказал он.

— Ладно: осознаешь, — сказала его мать. — Так прекрати нытье.

Они были на барахолке в Уолтеме, где над входом большая желтая вывеска с двумя выпавшими черными буквами. И невероятно замусоренная парковка — брошенные картонные коробки, непарные шлепанцы, чеки, заполненные через копирку. Рынок под открытым небом ничем не отличался от всех других. Столы, заваленные футболками и рубашками с короткими рукавами, тонкими штанами уместной только в цирке расцветки. Висящие цепи с велосипедными замками на концах, смотанные удлинители. Целые поля кремов для рук и аккумуляторов. Людской муравейник пропихивается мимо, толкается локтями, разглядывает товар, отказывается. Мерзкий запах жареного. Проходы между рядами сродни сточным трубам. Сидящие на складных стульях курящие лавочники с толстыми руками, безразличные к расплавленной лаве громоздящегося на их столах барахла.

— Зачем, ну зачем тебе вторая пара джинсов? — спросила мать.

Ответа у него не было.

— Не люблю я такие места, — сказал он.

— Не только ты, малец.

— Мамсель, мы здесь только ради тебя, — сказал он. — Можем поехать в «Маршалле».

— И здесь хорошо, — сказала мать.

Он искал что-то из денима. Синее или, на крайний случай, черное. Он гладил рукой тонкую желтую блузу, грудничковую кофточку с красными полосками, ремень с трещиной между двух отверстий для язычка пряжки, два связанных вместе серых носка.

— Всегда, всегда найдутся какие-нибудь стоящие вещи, — говорил отец. — Где угодно, в любых обстоятельствах.

«И здесь?» — подумал он.

— Нужно просто сделать правильный выбор, — говорил отец, сидя в удручающе темной кухне за столом, усеянным ожогами от сигарет, оставленными другими жильцами. — Выбирай, потом действуй.

Он возвращается в лес. Смотрит на бегущую по кругу секундную стрелку, которую пытался представить стрелкой компаса. Он снова отвергает ее вечно меняющиеся указания. Смотрит вверх, смотрит вокруг. Он окружен. Он видит огромные, прямостоящие деревья, необыкновенно мощные, но дрожащие, дрожащие. Ветви кивают, как будто пытаются отломиться от стволов. Фрагменты паутины, разнообразные корни, изгибающиеся вверх, бесконечные препятствия, которые он должен огибать, под которые должен подныривать, которых приходится избегать любой ценой. Опускается ночь. Он окружен. Он заблудился. Он больше не может не признавать этого. Он не знает, куда идти.

Шарканье лап по усыпанной сухой листвой земле. Слышно, как кто-то крадется. Хруст и шорох над головой, ветер обыскивает деревья. Надо продолжать путь. Даже среди лесной темени. Он делает вдох, удобнее устраивает на плечах вещмешки. Отталкивается от дерева, о которое споткнулся, которое стало его союзником, его опорой. Он делает неуверенные шаги, крутит руками в черном воздухе, используя слабость как защиту. Ступает так медленно, что подземная вибрация успевает подняться по его ногам к туловищу. Он знает, в конце концов должен быть исход из этого свирепствующего мрака. А любой исход значит освобождение.

Он встает, передвигает правую ногу вперед, на один дюйм, еще на один дюйм. Бросает свой вес в горизонтальную пропасть. Надежно опирается на ногу. Призванные выполнить эту работу, кончики пальцев на ногах зажигаются жизнью, становятся тонкими сенсорами кочек, ухабов, скользких мест. Каждое дуновение воздуха отчетливо отражается на его лице. Он бы зажег огонь, но боится, что свет обожжет ему глаза. Или что он уронит спичку. Тогда полыхнет.

Щебет, цвирканье, щелканье — все это усиливается после того, как полностью стемнело. Он врезается прямиком в большое толстое дерево, шмякнувшись переносицей. Удар отзывается болью, оглушает, тупо отдается в глазах, висках, кончиках ушей. Затихая, боль превращается в подобие щекотки. Впервые он жалеет, что у дерева не осталось веток. Их кинжалы послужили бы предостережением. Или еще лучше.

Он протягивает к дереву руки, раз за разом хватает его в медвежьи объятия. Чувствует сквозь холстину, защищающую большую часть его тела, карбункулы ствола, его шероховатость. Вдох, и он отваживается медленно ступить в черную безнаправленность. Вследствие последней сшибки он боится слишком высоко поднимать колени, ставить ноги на непредсказуемую поверхность. Но вскоре он возвращает себе запал. Вытягивает левую ногу, ухает грудью вперед в глубокую щель в лесной подстилке. Туловище, подбородок, запястья, колени ударяются о землю почти одновременно. Падение вышибает из груди воздух, исторгает шумное «ох». Он лежит там, ждет. Ждет восходящих потоков боли.

Но боли нет.

Чистое везение. Он приземлился удачно. На дне ямы только один крупный камень, и левое колено задело его. Он лежит на месте, снова учится дышать. Слушает ночные звуки, теперь еще более задушевные. Вжух, щелк. Зловещее шурх. Ветер буксует над ропщущей панихидой земли.

Он начинает бояться, что жерло, куда он провалился, сомкнется над ним. Что его падение спровоцирует сдвиг земных пластов и его засыплет тяжелой зернистой землей. Что он будет погребен.

Он дрожит в таком ритме, из-за которого общее сотрясение отзывается в нем сильнее, проходит через живот, локти, бедра. Но погребения не происходит. Земля не собирается ни над ним, ни по бокам. Клубок нервов распутывается. Дыхание успокаивается. Он крутит лодыжками, запястьями. Сам удивляется, почему бы ему просто не выбраться из ямы.

Это потому, что ситуация ему знакома. Он лежит во впадине среди грубых корней. Окутанный безбрежной темнотой. В окружении пахнущих землей стен. Его спальное место всегда выглядит точно так же.

Он говорит себе, что он дома. Это будет его пещера. Его постель и убежище на ночь.

От этой мысли он расслабляется. Когда он снова может владеть своими мышцами, то поворачивается на бок, смотрит вверх. Видит хорошо знакомую ему крапчатую темноту. Новое дуновение свежего воздуха касается его лица. Это успокаивает его еще больше. Он разжимает кулак, хотя даже не подозревал, что стиснул его.

Он смотрит в небо, начинает думать о себе как о чем-то другом. Как о стручке. О прорастающем семени. Может, даже украшении. Бинте для земной раны. Он останавливает течение этих мыслей. Напыщенность. Проповедничество. Печальное самовозвеличивание. Здесь нет ничего символического или типичного. Ничего мифического, мифотворческого. Он просто белка, корчащаяся в канаве. Одинокий, дрожащий, разваливающийся на куски, падавший столько раз, что не может ни сосчитать их, ни восполнить ущерб, пытающийся положить этому конец, вот и все.

Вибрирующая струна выпевает мелодию.

Да, говорит он себе. Убеждай себя в этом.

Утро с вытесненными за невидимый горизонт мыслями. Кроме мысли настолько насущной, что это и не мысль больше: нельзя терять время.

Он встает, потягивается. Постель собирать не надо, и он может идти сразу. Карабкаясь наверх, он ставит ногу на корень, торчащий из стены земли, тот с треском отламывается, он валится на землю.

Во второй раз ему удается вылезти. Он видит бесконечные заросли деревьев, игривое перекрестье солнечных лучей. Обдумывает долгий день, который у него впереди.

Нужно накормить себя хорошим завтраком. Он садится, вынимает морковь, фундук, сырой ямс, последнюю оставшуюся карамболу, чудесным образом частично не раздавленную. Он начинает есть, периодически останавливаясь. Когда свирепствует Q2, жевать во время сотрясения опасно.

В паузы между толчками он вгрызается в клубень ямса. Потом видит, подпрыгивая на лесной подстилке, уровень. Маленький похожий на карандаш металлический многогранник со столбиком жидкости, которая, в свою очередь, содержит пузырек воздуха, ходящий туда-сюда. Такой инструмент, он полагает, используется в строительстве. А также когда вешают картины на стену. Во время следующего прыжка он хватает уровень. Любопытная находка. Продолжая есть, он подносит инструмент к глазам, рассматривает пузырек, скользящий из стороны в сторону, появляющийся и исчезающий из виду внутри металлического рукава. Он наклоняет уровень, пузырек исчезает, его тошнит с такой силой, что он извергает содержимое желудка фонтаном, который брызжет далеко от скрещенных ног. Несколько последних капель пачкают ему желтым штаны. От кисло-горького вкуса во рту его трясет. Он хватает водоконус, полощет рот, сплевывает влево, ногой толкает землю и листья, прикрывая творожистый щиток, образовавшийся перед ним. Зачем, он не знает. Все равно этого никто не увидит.

Он говорит себе, что усвоил достаточно питательных веществ из тех упрямых кусочков, которые остались внутри него, убирает еду.

Через несколько минут шаткой ходьбы он уже не сможет найти каменистую канаву, которая ночью служила ему постелью. Деревья, колючие кусты, подстрекающие советы, нашептанные шевелящейся листвой, сливаются воедино. Лес есть лес, куда ни глянь. Просветы, проходимые коридоры между стволами являются в бесконечном изобилии. Ветви указывают путь во всех направлениях.

Он высматривает тени от деревьев, заметные на редких лоскутах света, которым удалось упасть на лесной ковер. В этих широтах тени в основном тянутся к северу. Деревья теперь будут его однофункциональным компасом. Ну, хотя бы так. Говорит он себе.

И все же его удивляет, что в лесу больше нет людей. Никто не ходит и не живет здесь. Стоящие деревья могут создать подобие укрытия. Или стабильности. Некоторые из них могут служить источником пищи. Гипотетически, если повезет, гамаком. Подъем левой ноги болит.

Он идет по направлению к предполагаемому северу, крутя руками, как крыльями мельницы, чтобы раздвигать ветви. Одна из них вонзается ему в середину левого плеча. Резкая боль, только бы не было крови. Он черепашьим шагом продвигается вперед, снова начинает вертеть руками.

Левым запястьем отодвигает ветку в сторону, успешно. Но думает он о той ветке, что его ужалила. Он не увидел острой ветви, и она его ужалила. Хотя место укуса теперь болит как будто меньше.

— Выбор за тобой, — говорил отец.

Хановер. Вот где они тогда были. Начало осени. Прогуливались по подстриженной лужайке перед Топлифф-холлом. Длинный фасад из незамысловатого коричневого кирпича, скромный вход, отделанный белой штукатуркой. Потертая бронзовая табличка с дурацким названием заведения. На лужайке странные диагональные дорожки, по которым они не ходили.

— Есть море хороших вещей, — говорил отец. — А также море просто ужасных. При желании или необходимости ты можешь найти что угодно, в любом количестве, легко и просто, без всяких проблем. Так что все зависит от тебя. Тебе выбирать, что именно ты хочешь впитывать.

Он видит три древотени, указывающие в направлении, куда он не идет, в направлении, которое должно быть севером. Нацеливается в ту сторону. Встает, ковыляя, удаляется от почерневшего овала на земле. Может, когда-то здесь разводили огонь для приготовления пищи или жгли мусор. Но: нет ни банок, ни обертки, ни журналов со свернувшимися краями. Ни бутылок, ни осколков стекла. Только ожог.

Он останавливается. От чего это обугленное черное пятно? Создано ли оно руками человека? Или ударом молнии? Может ли это быть результат внезапного возгорания? Служило ли оно какой-то цели? Он шагает быстро, продвигаясь, насколько может постичь, строго на север. Подъем левой ноги болит.

Густота воздуха меняется, пока он идет, становится менее гнетущей, терпимой, почти терпимой. В местах с повышенной влажностью листья внезапно опадают и блестят, его шаги смягчаются. Вставая, он чувствует на своем лице мерцание.

Он обходит куст, густо поросший белыми листьями, напоминающими скопления звезд на ночном небе. Он направляется к поляне; ее яркий, бороздчатый струящийся свет окаймляет стволы, ветви, порхающие среди растительности существа показным золотом. Он видит узкий проход между двумя упругими лианами, идет по нему. Перестает обращать внимание на свои падения.

Он бредет еще четыре часа двадцать минут. Его часы хорошо справляются с этой задачей — сообщать ему, сколько времени он потратил впустую. Вокруг простирается лес, пока все цвета не вырождаются в серо-черные тона. Но прелая опавшая листва на земле обозначает тропу. Вскоре другую. Он поджимает губы и сосет их, чтобы выделившаяся слюна увлажнила пересохший рот, языком размазывает ее вокруг каппы. Позволяет себе ощутить действие Q2, которое началось несколько минут назад. Он отдается на волю землетрясения, спотыкается на пути, по которому оно ведет его. Скатывается с возвышенности, видит, что лес редеет.

Насколько целеустремленно он вошел в лес, столь же слепо выходит оттуда. Ярмо деревьев он отодвигает прочь, расталкивая заросли руками. Приветствует солнце, которое мгновенно согревает ему подбородок.

Еще два шага, и перед ним торжественно открывается перспектива. Широкие яркие зеленые поляны ведут к оголенной скале, которая уступает еще более широким полянам. Небо прочерчено сиянием и беспредельно.

Он не знает направления, он не знает масштаба. Он только предполагает, где север, не хочет утруждать себя подсчетом миль. Подъем левой ноги болит. Делать привал не время.

Он идет дальше, на гипотетический север. Замечает большой, поросший мхом камень как раз вовремя и обходит его. Скромное поздравление самому себе прерывается жжением у левого уха. Солнце встало в зенит. Он вынимает тюрбан, надевает его, опускает ткань по бокам. Материя шуршит, слегка овевает его виски. Он тащится дальше. Его компас — надежда.

Еще двадцать минут, и он видит в траве длинный извилистый белый шнур с маленькой белой головкой. Подобный причудливому глисту, извлеченному из неустановленного организма-хозяина. Он останавливается, наклоняется, обретает равновесие, поднимает шнур. Это провод с наушником, вторая конечность оторвана. Он держит его замотанной рукой за кончик. Провод грязный, зато утешает. Этот пластиковый глист, паразит, одновременно питающийся и питающий, дает ему знак. Он на верном пути к аэропорту.

Отсутствие над головой птиц удивляет его и не удивляет. Кто знает, куда пропали попугаи, стрижи, мухоловки? Ответить почему — легче. Он бредет дальше. Начинается Q2, земля кренится. Впереди, до самого горизонта, спящая зелень проснулась, мечется и ворочается в земляной постели. Он потягивает ноги, чтобы обрести равновесие и упругость, колотит кулаками по воздуху и защищается, как очевидно проигрывающий боксер в последнем раунде.

Это нарастающее Q2. Дрожь в коленях вынуждает размышлять. Должен быть способ сопротивляться. Собственный способ отражать удары. Методы свести препятствия на нет, которые обеспечат ему независимость даже в кратчайшие промежутки. Он не бессильная марионетка бессовестной земли. На каждое действие есть равное противодействие. Он может быть собственным оазисом устойчивости. Пусть и временно.

Однажды он это попробовал, через несколько дней после Натиска. Обернулось подвернутой ногой и ушибленными ребрами. Но он попытается еще раз, теперь, обладая многомесячным опытом. К добру ли или нет, он приноровился к островной беде и наверняка развил способность реагировать более искусно. Пространство, которое он создал между внешним и внутренним, — это ничто такое обширное, что оно, есть надежда, защитит его от всего. Ну, может, хоть от чего-нибудь.

Посередине засушливого поля он вдруг останавливается. Держится на ногах, как получается. Локти выставлены по бокам, кулаки перед грудью, ступни крепко стоят на земле. Он закрывает глаза, глубоко дышит, сосредотачивается. Начинает чувствовать земные ритмы. Направление и периодичность сотрясений, варьирующуюся силу, лейтмотивы. Он определенно многому научился. Он устремляется вперед, делает три шатких шага, перегруппировывается. Невыразимо рад, что во рту каппа.

Но он не защищен от мысли. Он не может противостоять этим колебаниям. Они слишком яростны, слишком мощны. Он должен двигаться вместе с ними. Стать сосудом, который трансформирует их. Преобразовать их во что-то сносное, теоретически полезное. Не вставать у них на пути, а проложить свой.

Он начинает еще раз, делает вдох, чтобы по возможности обеспечить спокойствие. Он не напрягает, как раньше, мышцы, но остается гибким. Раскрепостившись таким образом, он пытается отслеживать толчки и реакции, когда силы земли пронизывают его. Они сильны. Но он все еще стоит.

Он пробует сделать первый шаг, наблюдая, как напрягаются, затем расслабляются мускулы, когда он передвигает ногу вперед. Приземляясь, он подворачивает левую ногу, не обращает внимания на боль, энергично ставит ступню на землю. Когда волнение земли застает его врасплох, он выбрасывает вперед правую ногу, делает круговое движение бедрами, не прекращает покачиваться. Достигает равновесия. Через двадцать секунд он делает один полноценный шаг, успешно ставит ногу. Получается. Один шаг, без спотыканий.

Это схватка, думает он, и в ней его надежда. Он, возможно, сумеет натренировать себя использовать толчки земли как энергию для шагов. Преобразовать муку в достижение. Могущественная человеческая алхимия. Он отталкивается и благодаря силе инерции совершает конвульсивный прыжок. Приземляется на одну ногу, потом на две. Прогресс.

Он думает о том, с чем схватился. С вечнотрясением? Своими реакциями на вечнотрясение? Своими реакциями на свои реакции на вечнотрясение? Эту цепочку можно продолжать до бесконечности, но он чувствует, что с каждым новым звеном она становится ближе к правде. Может быть, это само землетрясение.

Он вспоминает любопытную мысль, которую вычитал однажды, когда они жили на чемоданах над галантерейным магазином в Хартфорде. Эйнштейн говорил об эквивалентности сил гравитации и инерции. Нет. Эквивалентны гравитация и чувство собственного достоинства. Он встает.

Ночь наступает быстро, будто штору опустили. Он решает беречь силы, снова войти в населенный мир на следующий день. Направляясь в ту сторону, где, как он полагает, надеется, расположены бывший город Мажино и к северу его аэропорт, чуть меньше чем через полчаса он обнаруживает сухую лощину. Заглядывает в нее. Годится для ночевки. Мелкая, но подходящая, без звериных троп. Он немедленно соскальзывает на дно, садится среди листьев, корней, камней.

Он освобождается от дневного груза — рюкзака и нагрудных сумок, налокотников, наколенников, всего, — раскладывает предметы экипировки на земле вплотную к частям тела, которые они обслуживают. Так будет проще схватить их в случае надобности. Теперь к ночным ритуалам. Три глубоких вдоха. Подготовить постель. Поесть. Пока он принимает пищу и расстилает постель, ни одно действие не совершается без помех в виде толчков. Неостановимо льется из водоконуса.

Вечер все еще теплый, очень. Ложась, он говорит себе, что колебания земли могут остудить его. С подставленного воздуху тела должен испариться текущий по нему противный пот. Он развязывает опорки, разматывает их, и прохлада овевает его ниже лодыжек. Ощущение приятное, желанное, быстро проходящее.

Он думает, принес ли день дополнения в список ЭНЗ. Перечень важных вещей, которые следует зафиксировать в памяти во всех подробностях, чтобы забыть их в достаточной мере. Но нет ни события, ни эпизода, которые он счел бы заслуживающими забвения. Древоветвь, что рассекла ему левое плечо. Потеря ориентиров в омуте леса. Уровень, стоивший ему завтрака. Ничто не соответствует критериям. Пусть все это размоется в памяти самостоятельно. Перейдет в неопределенность, сольется с туманом. Обретет дар неузнаваемости.

На следующий день выходит рано. Собирается, потом шагает с утренней энергичностью. Через два с половиной часа тяжелого пути по бьющемуся в судорогах лугу он приближается к цивилизации. Морщинистые озера грязного пластика, беглые бумаги. Разбросанные машины, ободранные до каркаса, как на конвейере. Пешеходные дорожки, глубоко истоптанные и разветвляющиеся до путаницы. Диковинно покосившиеся столбы торчат над горизонтом, становятся выше, дергаются заметнее с каждым его колченогим шагом.

Как и бывший Виль-Эмиль, бывший Мажино не имеет на границе застав. Жандармов на посту нет. Но есть простые люди — мужчины, женщины, молодой народ, вплывающий неизвестно откуда в поле зрения. Все с обтрепанными, замызганными, болтающимися рукавами и штанинами. Глаза усталые, ноги едва таскают, пыхтят, останавливаются, рассеиваются. Эмиссары страны побежденных.

Он представляет орды, текущие из города, как в одном из тех фильмов, которые, как он говорит себе, уже перерос. Хромая, с детьми на руках, протягивая руки в воздух и к безопасности. Но количество людей здесь невелико. И они не текут. Они совершают нечто похожее на карабканье по вертикальной поверхности.

Он находит ведущую в город тропу, на которой, по крайней мере в данную минуту, нет других спотыкающихся. Сделав первый шаг, он видит слева человека, перемещающегося по направлению к нему, не переставляя ног. Подобно фигуре из роденовских «Граждан Кале», он оперся лбом на руку и плывет по земле, как на гребне волны. Продолжает движение еще как минимум пять секунд, затем падает назад с обнадеживающим хрустом снаряжения. Пока он силится встать, мимо него проносятся собаки, затем два кролика.

Ближе к городу он минует на дорожке примерно в тридцати ярдах слева человека, полностью одетого в серую фланель. Мужчина стоит между двумя полными мешками, которые опустил на землю, и писает дугообразной гребенчатой струей, прочерчивая воздух почти на все сто восемьдесят градусов перед собой. Он держит свой кранчик двумя руками, но тот все равно неуправляем. Никакого стеснения. Никакого стыда. Джексон Поллок был документалистом.

В городе на него нападает голод, он решает запастись съестными припасами. Потом приходит мысль, что ему надо набрать столько продуктов, сколько он сможет унести. Когда он найдет оазис устойчивости, ему не захочется его покидать.

Проклиная пыльные бури, он продвигается через бывший Мажино. Проходит мимо брошенных запястников и налокотников, сплющенных, рваных, бесполезных, бесполезных. Осыпавшиеся бруски поребриков, высоко расположенный щит с советами, как правильно падать, со схемами, которых он раньше не видел. Пекарская печь, трущаяся о древопень. Люди, спешащие со скоростью черепахи. Большие участки желто-коричневого дерна с длинными призрачными следами бывших улиц и бывших офисных зданий. Земля словно сотрясается в кашле.

Он толкает себя мимо остатков зданий и людей еще тридцать минут. Там его предчувствие подтверждается. Вот она, удобная возможность заработать достаточно флоринов, чтобы остаться в своем оазисе устойчивости на очень долгий срок. В четырехстах футах от того места, где начинается луг, хотя они и кажутся более отдаленными из-за окружающей их ограды, видны отбрасывающие тени, имеющие окна особняки.

В течение двадцати пяти минут он с помощью обеих рук перемещается вдоль ограды, хватаясь за металлические ромбы сетки-рабицы. Пот стекает в левый глаз, обжигает, ослепляет, пока изгиб забора не заставляет его открыть глаза и он не видит в ста футах впереди очередь из ковыляющих мужчин. Крепкие взрослые удаляются от территории особняков. Увечные позы, предсказуемо неопрятная одежда. Место назначения неизвестно, но тоже предсказуемо.

Хватаясь и хватаясь за сетку, он подтягивается к мужчинам. Затем присоединяется к сломанной веренице. Никто не замечает. Сливаясь с колонной, он слышит скрипучее дыхание, шуршание леггинсов. Медленный, глухой топот ног. В том числе и его.

Вероятно, мили две он плетется вместе с рабочими, очередь колышется и снова выпрямляется, словно туго натянутый канат. За время пути четверо шатаются, опрокидываются. Падают плашмя на спины, беспомощно раскидывают ноги и руки. Но он не может остановиться, не может помочь никому встать. Он должен остаться незаметным.

Очередь проходит мимо двух покосившихся металлических столбов, потом перетекает на поле с камнями. Их сотни, большинство отполированы, некоторые шершавые. Кое-какие имеют письмена, цифры, кавычки. Также тут и там разбросаны кресты, наклоненные под тупыми углами или опирающиеся на один луч. Все они дрожат. Эта картина удивляет его. В бывшем Виль-Эмиле кладбище исчезло почти сразу же.

Перед глазами восставшие из могил. Человеческие тела в призрачных лохмотьях, тяжелой поступью бродящие по территории. Они падают, возрождаются, падают, возрождаются. Оглядывают землю, словно ищут, как вернуться в нее. Когда призрак выбирает камень, он наклоняется, фыркает, взгромождает его на одно плечо. Если позволяет равновесие, вытирает лоб. Потом собирается с силами, разворачивается, топает прочь. Никаких колебаний. Никаких угрызений совести. Недвижные мертвецы служат мертвецам, которые не могут перестать двигаться.

Но вот что его удивляет. Почему эта работа не контролируется? Правительством или сильными мира сего. И почему не поставлена на коммерческую основу? Почему здесь нет грузного человека, положившего обе руки на кассу с закрытой крышкой? Он одергивает сам себя. Бесплодное любопытство. Нет причины это контролировать. Почему эти камни предпочтительнее других? Просто бери бессмысленные глыбы, используй их как хочешь, и делу конец. Камень — это не камень, а потом снова камень.

Так и с ним самим. Он превращается в камень. Становится твердым, компактным, мертвым, как минерал. Он останавливается, наклоняется, поднимает одного из своих сородичей. Прижимает его к животу обеими руками. Не чувствует ничего, кроме сокрушительного веса. Претворяет камень в бремя только физическое.

Когда он плетется назад в город, начинается дождь, шлепающий большими каплями. На такой истершейся до дыр дорожке вибрирующие люди перед ним больше не являются проводниками или маскировкой, только мешалками пенистой грязи. Она углубляется. Он уклоняется от скользкой темной трясины, при следующем шаге его нога неожиданно ступает глубоко в топь, он, согнувшись пополам, прыгает вперед, изгибает спину, чтобы перехитрить боль в позвоночнике, камень вываливается у него из рук. Падает на торец, стоит прямо три, четыре неправдоподобные секунды, шлепается на землю. На его опорках еще больше грязи.

Он перегруппировывается, смотрит на свой камень, угнездившийся в раскисшей земле. Дождь отскакивает от него веером, образуя короны. Между падающей с неба водой и стекающей с камня мутью он видит надпись по-французски, высеченную на серо-черном лице валуна. Все знаки почти облезли. Раньше он их не замечал.

Невероятно. Как же он мог проглядеть это?

Неважно. Он должен идти дальше, освободить дорогу другим трудящимся мужчинам. Один из них уже всего в нескольких шагах позади него, шатается, обхватив руками ношу, в три раза превышающую объем своей груди.

Он приседает, подсовывает пальцы под мокрый тяжелый камень, чувствует, как липкая грязь пробирается ему под ногти, несмотря на обмотки для рук. Он прочно упирается ногами в землю, поднимает камень, со звуком «оп» пристраивает его на плече. Ощущает, как дождь стекает с камня, хлюпает вокруг шеи.

Он шагает дальше под водопадом с небес. Поверх временно уступившей грязи. Надгробная надпись повернута к нему.

На обратном пути к особнякам он роняет камень одиннадцать раз. Он начал считать после четвертого падения, решив в терапевтических целях наглядно показать себе собственную слабость.

Дождь прекратился, но тропа осталась грязным месивом. В веренице позади и впереди него никто из надрывающихся мужчин, отягощенных камнями, не может стереть с лица капли дождя. Когда влага перемешивается со скользящей по щекам пылью, кажется, что лица тают.

Он совершает еще два похода на кладбище и обратно, прежде чем жадно глотающие воздух легкие и безжизненно висящие руки убеждают его, что больше он идти не может. Он стоит у самой ограды, окружающей территорию особняков. Поясницу прошивает боль, в левом колене стреляет. Мужчины и мучения неразделимы. Его удивляет, насколько знакома ему эта процедура. Отворачиваешь лицо от жандарма, получаешь печать, бросаешь камень у многоэтажного дома. Отступаешь в сторону, давая дорогу каменщику, смотришь, как он карабкается наверх, быстро толкает камень к наружной стене, уже подпертой десятками других камней. Камненосы падают без сил возле главных ворот, их тела распластаны, хрустят, согнуты полумесяцем и подергиваются. Тут же стоят ящики с папайей и бананами, до того перезревшими, что их сняли с продажи и раздают бесплатно. Дети, таскающие камни в половину веса их тела, будки для использованных перчаток, которые пойдут в переработку. Повсюду, вдоль и поперек, одно и то же. Современная островная классика. Принесшая ему за все часы надсадного труда тридцать два флорина.

Он поднимает правую руку, потом левую, потягивается усталым телом. Потом он слышит что-то необычное. Это музыка. Он поворачивается к ближайшему особняку, смотрит на него сквозь решетку ограды. Откуда-то из-под щипца на втором этаже дома звучат струнные инструменты. Они выпевают сладкие, мелодичные звуки, длинные строки, которые соединяются в целый рассказ, быстро перемешиваются, машут на прощание трелями, насквозь пропитанными духом девятнадцатого века. Потом музыка прекращается — унесенная ветром или остановленная кем-то. Обладателем стереосистемы. Тем, у кого есть занятия получше. Вот она и исчезает, каждая нота. Возвращается землерев. Ужас как быстро.

Ему интересно, спокойно ли в особняках, полностью ли каменные подпорки сводят сотрясение на нет. Есть ли там миски с молоком и расклад рамми на столе. Обувь, стоящая на месте, и стираное белье, которое сушат, накинув на открытые двери. Может быть, полы подвешены на гидравлике и потому парят. А края окон замазаны шпаклевкой. Чтобы не трескались.

Однажды в распределителе в бывшем Виль-Эмиле он подслушал человека, разговаривавшего с самим собой. Нижняя часть его тела была такой тощей, что вместо леггинсов мужчина носил зеленый джемпер, весь в зацепках. Тот человек говорил, что все люди из особняков покинули остров или, как ни странно, их никогда там не было. Почему человек-нитка так думал? Ни одно из этих утверждений нельзя доказать. Обоим не хочется верить. Особняки дают людям работу, а это уже немало. Их обитатели совершают благодеяние.

На следующее утро он рано встает и облачается в доспехи. Торопливо направляется в бывший Мажино, складывая постель уже по пути. После очередного бумса правое бедро вопит с небывалой силой. Прямо над коленом сосредоточена кинжалообразная глубокая боль.

В городе впечатление бесплодности не изменилось, а вот жители — и да, и нет. Он говорит себе, что это, должно быть, другие люди, но они мечутся и бьются в судорогах точно так же, как и все остальные. Все носят такое же покрытое коркой грязи защитное снаряжение и/или лохмотья. Большие заброшенные пространства усеяны лоскутами брезента, фрагментами гипсокартона, металлическими деталями, вероятно вырванными из скамеек, клочками травы, чем-то еще. Перекошенный человек сидит на движущейся земле среди тряпичных обмоток и железных инструментов для починки опорков. Другой, закутанный в полиэтиленовую пленку, стоит прикованный к месту, крутясь во все стороны, но не двигая ногами. Он, вероятно, не видел, или забыл, или не обратил внимания на знак, советующий: «Не носите шипованную обувь».

Он с трудом пробирается через пыльную бурю, непрестанные землестоны — которые здесь визгливее, чем в бывшем Виль-Эмиле, — к местному распределителю. Как и всюду, это разбитое на квадраты пространство, товары лежат в корзинах, в проходах несколько ползающих людей. Он выбирает фундук, гуавы, морковь, другие припасы, одновременно крепкие и легкие в переноске. Нагружает одинаково рюкзак и нагрудные сумки. Позволяет себе ощутить иллюзию равновесия на секунду, две.

Снаружи он останавливается, оглядывает мусор бывшего города, засыпанный пылью, болезненно желтый. Собирается с силами для отбытия. Закрывает глаза, приставляет согнутые ладони к носу, делает глубокий вдох. Удар снизу не вызывает сильных эмоций.

Его осеняет мысль. Спросить у кого-нибудь? Люди живут здесь поблизости. Может, они знают, где оазис устойчивости. Каждый побывавший там наверняка захотел бы поделиться приятным опытом. Пригласить других расслабиться, раскрепоститься. Он может пролаять свой вопрос через каппу. Никто из побывавших там его не осудит.

Не может быть и речи, говорит он себе. Те, кто знал дорогу к оазису, давно там и никогда его не покинут.

Прикосновение ветра холодит ему шею. Он снимается с места. Тащится вдоль непоседливых обломков зданий города, по его рыдающей земле, мимо человеческих тел, семафорящих чепуху. Огибает большой провал грунта, затем другой. Они его не поймают.

Он направляется на северо-запад. Неважно, насколько карикатурна карта, в той стороне находится аэропорт.

Через пятьдесят минут он достигает, как ему кажется, края города. Относительно редкий мусор — бумага, обрывки пластиковой упаковки — говорит, что цивилизация здесь идет на убыль. Он останавливается, дышит. Потом выдвигается в путь, в сельскую местность, в больший простор, средоточие зелени. Следует по фрагментам потрескавшегося асфальта, который, как он надеется, когда-то устилал дорогу. Когда эти ошметки полностью исчезают, он ориентируется на звук металла, скрежещущего о глубоко ушедшие в землю валуны. По уличным знакам, повалившимся, но все еще указывающим путь.

Как он узнает? Сможет ли он увидеть его? Будет ли заметна неподвижность? По контрасту, да. Словно отсутствие сделается очевидным. Освобождение превратит негативное в позитивное. Словно ничто сделается чем-то и будет расценено как всё. Это станет для него опознавательным знаком. Он уверен, что увидит, осознает это немедленно. И не только глазами, а мыслями, ногами. Самим своим существом.

Он идет, спотыкаясь, падая вперед лицом, все такое, больше четырех часов. Потом внезапно деревья вдоль дороги расступаются. Горизонт расширяется. Сырой теплый воздух приходит в движение. Все еще день, в небе висит грузное янтарно-яркое солнце. Еще десять минут он побуждает самого себя идти вперед и вот видит, как он говорит себе, то, что искал.

Поваленные соты проволочной изгороди. Длинное плоское безлесное поле, которое он мгновенно счел взлетно-посадочной полосой. Сферическая головка радара, завалившаяся и напоминающая украшение для торта. Смутное ощущение наличия в прошлом более крупных сооружений, которых больше здесь нет, — конвергенция сил там, где, по-видимому, находилась диспетчерская вышка.

Но. Ни одного грузовика, или автобуса, или тележки, даже ржавой или неисправной. Ни самолетов, колченогих или нет, хоть бы и переоборудованных в жилье. Ни сидений из зала ожидания или подносов из столовой в неестественных положениях — приспособленных для нового использования. Ни прямостоячих галогеновых ламп, волшебным образом присоединенных к источникам энергии. Ничего собранного, смонтированного, сваленного в кучу. Никого, кто бы смотрел волком или съеживался, защищая занятое место для себя или для своей семьи.

Там ничего. Но он искал не такое ничего. А ничего, которое породило бы что-то. Это место никак не отличается от любого другого на острове, у него лишь малость другая история. И теперь ни один самолет не может взлететь с этих разбитых полей или совершить на них посадку.

Он снимает тюрбан. Продолжает осматриваться вокруг. Разбросанные предметы, холодное запустение, покрытая шрамами земля. От этой приплюснутости, раздавленности не может произойти никакого покоя. А тот покой, который есть, неотделим от разрушения, а значит, может быть использован, а затем перечеркнут его неустойчивостью. Даже с насильственно опущенными руками его кулаки крепко стиснулись и ожесточенно колошматят по ногам. Превращают его грудь в полый трясущийся ствол. Он проклинает землю, никогда не дающую ни секунды передышки, освобождения.

Но он не сбежит. Инстинкт говорит ему, что он должен остаться здесь хотя бы на несколько минут. Чтобы стать свидетелем, чтобы оказать сопротивление. Чтобы прекратить думать. Но это только усиливает внутреннюю бурю. Это заставляет ноги бешено трястись, трепетать, как парус во время тайфуна, и он силится устоять на месте, даже сохранить вертикальное положение. Он говорит себе, что утихомирит эту землю слезами. Купит себе один квадратный ярд ослабленной тряски, смягчив землю под своими ногами. Но слезы текут с перерывами, спонтанно, он не может направить их к цели, чтобы хотя бы начать что-то менять. Постоять, не подвергаясь опасности, на одном месте даже одну секунду. Ему придется плакать обильнее, ручьями. Он неисправный ирригатор.

Он говорит себе, что не пойдет дальше в бывший аэропорт. Он чувствует это, словно понимание пришло к нему из глубины веков. Нет смысла посещать место, ничем не отличающееся от других, да к тому же принесшее максимальное разочарование. Оно не стоит калечащих лодыжки шагов. Многократных подтверждений. Он говорит себе, что, возможно, пришел сюда не напрасно. Чтобы обнаружить, что оазис устойчивости суждено найти в прекращении поисков оазиса устойчивости.

Он делает шаг, два от аэропорта, и землесмута отбрасывает его назад к площадке, которую он только что покинул. Он снова смотрит вниз, зачарованный ровным полем аэродрома, его молчаливыми изъянами. Разбитые вдребезги фрагменты прошлого, несокрушимые пустоты. Словно какой-то необъяснимый теллурический разум внушает ему запечатлеть эту картину в памяти. Показывая ему последний ориентир.

Ориентир, говорит он себе, который он сейчас бросает. Который он перерос. Говорит он себе.

План, система, модель, схема, расчеты — все это уходит. Он не станет замещать карикатуру карты другими карикатурами, называемыми его мыслями. Мыслями-карикатурами, которые, он знает, нельзя исправить. Иллюзия, помноженная на иллюзию, не принесет добра. Он встает, падает на левое колено, падает на бок. Прыжок земли опрокидывает его на спину, крылья лопаток хлопают о каменистую почву.

Но есть одна константа, нечто стабильное. Он знает это категорически. Он скорее обманщик, чем жертва обмана. Он встает.

Чтобы принять следующее решение, требуется четыре минуты. Что дальше — очевидно. Гора. Если есть в этом мире какой-то покой, который можно обрести, он найдет его и на другом конце света. Если центр земли можно использовать как точку отсчета. Если она идеально сферической формы. Усиливается ли сотрясение при уменьшении площади поверхности на большой высоте? От разреженного воздуха? Он был должен — должен — выбрать целью в первую очередь гору.

Он останавливает себя. Если его цель — генерировать цель, тогда цели нет вообще.

Он спотыкается об остатки корзины для мусора, радуясь тому, как ловко увернулся от металлических зубцов, подобно растрепанным волосам торчащих во все стороны из ее когда-то круглого верха. Затем колет себя резкими словами за то, что вообще упал на корзину. Когда он хватается за скелет корзины, опираясь на него, чтобы встать, острый металл входит в пыльную ладонь. Падая, он ударяет низ правого плеча, где есть не защищенная снаряжением щелочка.

Карта у него в руках. Обмякшая, замызганная, рваная по швам, словно в ней эволюционным путем образовались вентиляционные отверстия. Сегменты складываются в другие сегменты, создавая невероятную кубистическую картину. Он видит насыщенные цвета из рекламы — сливово-пурпурный, апельсиновый, румяно-яблочный, — предположительно обозначающие высоту, но нет ни цифровых показателей высот, ни координатной сетки. Слишком скругленные формы призваны направлять его — он отбрасывает карту. Смотрит, как она прыгает на земле. Наконец-то она точно описывает остров.

Когда его каппа ударяется о камень, он чувствует облегчение. Он больше не может падать. Это избавит его от дальнейших ушибов. Убережет от боли в передних зубах. От оглушающего шока, отдающегося вниз по позвоночнику.

План на будущее ясен. У него нет другого выбора. Он будет скитаться. Бродить бессистемно. Полагаться на интуицию и ощущения, для чего не нужно ни карты, ни подготовки. Лишь чистый инстинкт, чтобы исполнить задуманное. Планирование, ожидания, экстраполяция — с этим покончено.

И никакой цели. К чему она? Что здесь цели? Источники страданий. Иллюзии, претворяющиеся в реальность посредством их способности причинять боль. Неисправности воображения. Он говорит себе, что оазис устойчивости можно обрести, если не слушать собственные мысли.

Если он плывет по течению, если допускает власть случайности, значит, отрицает господство землетрясения над своей жизнью. Оно сделается его союзником, будет работать на него, толкая туда, куда он хочет идти. То есть куда угодно. Энергия толчков станет его энергией, сила противодействия — катализатором. Укрепляя его кредо, подтверждая его достижения. Его больше не будут сбивать с пути. Только указывать направление. Все движения станут его движениями, причем имеющими ценность.

Когда он шаг за шагом передвигается вперед и грудь ударяется о левое калено, правая нога резко разворачивается назад и его крутит вокруг своей оси. Он тяжело приземляется на поясницу, потом вскакивает, прыгает на месте в надежде наказать калено. Падая после очередного оглушительного удара, он срывает обмотки с правой руки. Рука вопит из-за глубоких ссадин и кровавых ран. Он ищет дерево, что угодно, чтобы удержаться, это Q3…

Он проклинает землю. За то, что она под ногами. За то, что вечно готова стать источником его боли. Глупости, говорит он себе. Вся эта логика, это пошлое негодование. Он должен быть благодарен за наличие земли. За остров. Он должен любить ее. Земля ловит его, когда он падает.

Он говорит себе, что доберется туда. Он найдет то единственное место, где может находиться. Место, где умозрительное/приблизительное/неопределенное уступит хорошему. Где землепахтанье и гремучие слова стихнут. Он говорит себе, что это место само по себе будет обладать огромной силой. Силой обучения и понимания. Он говорит себе, конец есть понимание и начало. Нужно только встать на один раз больше, чем падаешь.

Он взбирается по поросшей травой скале, идет вдоль ее края, скользит по едва заметному уклону. Пересекает широкий скальный слой на четвереньках, говорит себе, что это нельзя назвать ползаньем. Он идет через бывшую парковку, не в силах смотреть на следы параллельных линий, которые когда-то определяли порядок расстановки машин. Какие надежные, прочные линии, даже когда они медленно разлагаются. Парковка так далеко от всего на свете, что он не может представить, для чего она использовалась.

Щелчок и остановка. Оранжевоволосая женщина в расстегнутом пиджаке без рубашки подошла к машинке, и открыла круглую дверцу, и вынула разноцветное. Он стоит в десяти футах, и его обдает вырывающимся из нутра механизма жаром. Сухим, пахнущим затхлостью и заставляющим глаза чесаться. Они сидели в прачечной самообслуживания на тонких пластиковых стульях, убаюканные гулом и круговыми движениями центрифуг. В Ратгерсе, штат Нью-Джерси. В среду днем. Отец вещал про ад.

— Знаешь, у этого понятия блестящая родословная, — сказал отец. — Хм… тебе известно, что такое «родословная»?

— Пока нет.

— Ладно. Посмотри в словаре.

Он вынул блокнот и ручку. Записал на слух.

— Сдается мне, негативное отношение неизбежно и проистекает из нашего страха перед землей, — продолжил отец, — который успешно используется сильными мира сего. — Отец оперся локтями о колени и смотрел в пол, на прилипшие островки жвачки и потертости. — Потом слово приобрело лирический оттенок, — сказал отец. — Сартр произнес знаменитую фразу: «Ад — это другие». — Отец повернул к нему голову. — Слышал такое?

Он кивнул.

— Хорошо.

На самом деле он не слышал.

— Менее известны, — продолжил отец, — слова Достоевского: «Ад — это страдание о том, что нельзя уже более любить». Вот это ты вряд ли слышал.

Он помотал головой.

— Хорошо. Но если ты…

— А разве они, эти утверждения, ну, не противоречат немного друг другу? — спросил он. — То есть, если ты согласен с первым, ты не можешь согласиться со…

— Ну, почти, — сказал отец и улыбнулся, потом поерзал на стуле. Тонкие металлические ножки скрежетнули по полу.

— Они наполовину верны. Оба утверждения. Нужно сложить их вместе, чтобы докопаться до правды. Или, по крайней мере, до такой правды, с которой я могу смириться. Ад есть невозможность любить других людей. — Отец нырнул внутрь себя и принял задумчивый вид. Пучковатые брови. Потерянный взгляд. Переплетенные пальцы. Потом проговорил: — Итак, что скажешь?

— Это хорошо, — произнес он.

— Ладно, — сказал отец. — Видишь, я умнее, чем Сартр и Достоевский.

Он видел число «41» пунктирным золотом на дисплее стиральной машины. Количество минут до завершения программы. Он подумал, не останутся ли они здесь еще дальше среди горьких запахов и молчаливых людей, решающих кроссворды, занимающие целые страницы в брошюрках. Чтобы воспользоваться сушилкой. Иногда они просто забирают свои вещи влажными.

— Ты же знаешь, что я шучу, — сказал отец.

— Конечно, — ответил он.

В прачечную вошла женщина, как будто окунувшая руки в татуировки. Она скинула свой рюкзак на стол, постоянно засыпанный стиральным порошком, и начала вынимать носки, майки и трусы. Ей было все равно, что чужие их увидят.

Он надеется, что, ударившись локтем о землю, не вывихнул плечевой сустав. Он встает, делает круговое движение рукой, дважды, трижды, пережидает внезапный, но быстро отступающий земной толчок. Он говорит себе, что с плечом все в порядке. Боль есть только боль.

От этих ударов по локтю снизу снаряжение защитить не может. Структурная уязвимость. Их несколько. На сегодня они все ему знакомы. Он поправляет себя. Ему знакомы те, что ему знакомы. И все. От этой мысли ему грустно. Его понимание старается скрыть недостаток понимания. И бессильно остановить отдельно взятое падение.

Была зима. Порывы дождя со снегом обжигали им лица, когда, наклонившись вперед, они шли по улице. Стоял день, но было темно. Мимо пробирались машины с колесами, покрытыми шипастыми коронами. Они шкворчали. Пальцы у него на руках и на ногах немели от холода. Непарные варежки.

Они шли в закусочную. Мать решила больше не «пережидать, пока уляжется». Но он знал, что она хочет кофе. Дома она кофе не пила.

— Ах, хорошо, — сказала мать, отхлебывая.

Она сняла зеленую шерстяную шляпу и перчатки. Они сидели на диванчиках за серым столом, потускневшим, видавшим виды, со щербатыми алюминиевыми краями. Вдоль ближайшего прилавка, возле стеклянных витрин с пирогами и чудовищных размеров кексами, стоял ряд пустых барных табуретов. Было много яркого света и много блеска. Таблички на стене ликовали ценами. Но в кафетерии было безлюдно. В такую погоду народ сидит дома.

Он заказал «7 Up». Маленький. Все прошло хорошо. Ни слов, ни взглядов. От напитка с хорошим лимонным вкусом в носу взорвались пузырьки. Глотка увлажнилась, стало щекотно и приятно.

— Ладно, малец, — сказала мать и шмыгнула носом. — Снимай пальто. Насладись жарой, которая у них здесь стоит. Запомни ее хорошенько.

Он начал стаскивать парку. Теперь даже официантов больше не было. Только толстяк за кассой.

— Думаешь, я могу снова увидеть Нила? — спросил он.

— Ну конечно, красавчик, — сказала мать. — Об этом можно договориться.

— Он очень дружелюбный.

— М-м, — протянула мать. — Мне он тоже понравился. Славный славный милый малый.

— Он сказал, что «эль», «эм», «эн» и «о» — это не четыре буквы, а одна: «эльэмэно». Он называет это «балдабол».

Мать улыбнулась.

— Ну, ты точно можешь ему написать.

Но он это знал. Он спрашивал не об этом. Он налил в стакан еще лимонада. Отхлебнул.

— Можно мне перейти на дистанционное обучение? — спросил он.

— Что?

— Я слышал, некоторые учатся дистанционно.

Мать смотрела на него.

— Но зачем вдруг… — удивилась она. — Я хочу сказать, по какому предмету? Ты же учишься в школе.

— Но не особенно продуктивно, — ответил он.

— Продуктивно? — сказала мать. — Где ты этого нахватался?

— Я быстро схватываю, — сказал он и улыбнулся.

Мать тоже улыбнулась.

— Просто только я привыкаю к одной школе, как нужно снова начинать в следующей.

— Ага.

— Они все повторяют одно и то же, или программа не совпадает. Особенно по алгебре.

— Да, малец. Мне жаль, что…

— А иногда учителя просто дрянь. Они тоже не хотят приходить в класс.

Мать оплела пальцами теплую чашку с кофе.

— Ну, иногда школы не нуждаются в учителях.

— Школы всегда нуждаются в учителях, — сказал он.

— Ну ладно, — сказала мать.

— Ты хочешь учиться дистанционно. Так. Что же тебе интересно изучать?

— Ну, разное, — ответил он. Сложил салфетку. — Например, какая дистанция между тем человеком и этим. Или, допустим, как научиться сокращать дистанцию между людьми.

Мать выдохнула, потом улыбнулась, потом посмотрела в свою чашку. Отхлебнула кофе.

— Я сэкономлю твои усилия, — сказала она. — Дистанция между людьми на этом свете непреодолима.

Шесть твердых шагов. Это только что произошло, ему это удалось. Он ступал твердо, если не принимать во внимание легкого пошатывания. И одного полунаклона. Он встает, делает еще один шаг, видит лежащий в траве дорожный знак. Посередине лесистой ложбины, где нет дорог. Белый круг, обведенный красным, с красной линией, которая идет снизу вверх, поворачивает налево, заканчивается стрелкой. Все это перечеркнуто широкой красной диагональю. Символом запрета. Так и написано: «Запрещено».

Он бы поднял дорожный знак, взглянул, есть ли там что-то еще. Но он этого не делает. Это может изменить его положение. Вдруг знак неким образом является указанием кому-то, допустим смотрящему на него сверху, куда не надо идти.

Толстяк встал с высокого стула за кассой и прошел мимо прилавка на кухню. Он протиснулся в черные маятниковые двери, каждая на уровне глаз с полукругом у внутреннего края. Сейчас в закусочной они были одни. Он смотрел на кексы. Огромные.

— Прости, малец, но тебе сейчас совершенно не время переходить на дистанционное обучение.

Он слабо кивнул.

— Почему?

Мать окинула взглядом сияющий пустой зал.

— Могу я попросить тебя поверить мне на слово?

— Конечно. Но можно мне спросить, почему нет?

— Послушай, солнышко, — сказала она. — Извини, но, чтобы учиться дистанционно, нужно иметь постоянный адрес, и обучение стоит…

— Но вы с отцом учителя. Вы должны…

— Нет. Один из нас был учителем. Но это закончилось. Второй преследует цель быть учителем. И это никогда не закончится. — Мать отвернулась и устроилась в углу дивана. — По крайней мере, у меня, черт побери, такое впечатление.

Он вляпывается ногой в раскисший после дождя перегной. Встает, долго не смотрит на потерявшую прежний цвет нагрудную сумку, ставшую коричневой, как мул; жидкая гадость засохнет, превратится в корочку и отвалится. Ну, часть ее. Он плетется вперед в направлении, которого не знает. То есть не может его назвать.

— Слушай, — сказала мать, — твой отец хороший учитель. Слишком хороший, если тебе интересно мое мнение. Он стремится побудить учеников думать. Думать самостоятельно. — Она улыбнулась. — Говорит, что хочет сделать себя малозначительным. — Она обернулась и оглядела закусочную, потом снова повернулась к нему. — Но найти работу, если ты учитель, мудрено, особенно если ты мудреный учитель. Вдобавок в его области. История. Девятнадцатого века. Либеральные революции, 1830, 1848, 1870-го годов. Рассудок, берущий верх над иллюзиями. Идея распределения благ, борющаяся с традицией избранности. Просвещение, смотрящее на себя в зеркало и видящее политику. — Она снова повернулась и осмотрела зал, снова обратилась к нему. — Это был прекрасный курс, — сказала она. — Воистину вдохновляющий. Он действительно побуждал ученика развиваться. — Мама кивнула и улыбнулась. Затем лицо ее омрачилось. — Забудь об этом, — сказала она потом. — Начальство, чтоб их. Не хотят больше об этом слышать. — Она поднялась из угла дивана. Схватив зеленую шерстяную шляпу и перчатки, вышла из-за стола и встала в проходе, потом сделала один из своих излюбленных жестов, вращая запястьем по направлению к туловищу. — Вставай, пойдем. Ну вот, — проговорила она, направляясь к кассе. — Отец сделал себя малозначительным другим способом.

Не остаться ли ему лежать? Он спрашивает себя: зачем ему идти? Зачем ему вообще идти, когда каждый шаг приносит падение? Или, и того хуже, самовозвеличивающие мысли, будто каждый шаг приносит падение, тогда как он по большей части приносит страх плюс нескончаемое приноравливание к падениям. И новым падениям.

Это было в Дувре. Или в Ричмонде. Или где-то еще. Они снова тащили большой коричневый сундук. К универсалу, припаркованному далеко.

Отец шел позади, держался за кожаную ручку на одном конце сундука, а другой рукой пытался ухватиться за металлическую скобу на крышке. Он шел впереди, держа ручку на другом конце, руку сильно оттягивало. Плечи, по обыкновению, болели. Когда груз становился слишком тяжелым, отец кричал: «Стоп!», затем вбирал в себя плоский живот, поворачивал пряжку ремня перпендикулярно и опирал сундук на него, освобождая руки, чтобы потрясти ими. Он на плече поднимал ящик к животу отца на несколько секунд, пока тот не соскальзывал и отец быстро не подхватывал его или не ставил на колено, чтобы ящик не упал.

Из-за спины раздался голос:

— Сворачивай здесь налево.

Оставаясь на том же тротуаре, он подался влево. Они были в торговом квартале города, проходили мимо магазинов с ярко освещенными стеклянными витринами. Женская одежда, визитки и канцелярские принадлежности, сырная лавка. Еще женская одежда, море обуви. Кастрюли, и сковороды, и квадратные солонки, и тьма-тьмущая других предметов для кухни. За те месяцы, что они жили здесь, он не заходил ни в один магазин.

— Чудно, — сказал отец между выдохами. — Ты сильнее. Удерживаешь сундук лучше.

Он шел дальше. Не заикнулся о боли в плече.

— Ты мой маленький силач.

Они прошагали еще немного, как вдруг — толчок со стороны сундука. Он оглянулся и увидел, как отец показывает подбородком, чтобы они отошли в сторону, к магазину, мимо которого проходили. Он поменял руку, и вместе они вразвалку приблизились к освещенному изнутри стеклу. Это была мясная лавка. Брошенное на витрину красное мясо с белым жиром, вырезанные потроха, влажно блестевшие на металлических подносах. Плакаты с изображением коров на прелестных зеленых полях. Отец неотрывно смотрел внутрь. Пока они стояли, широкая часть сундука стучала и стучала по стеклу. Они пошатывались только из-за того, что удерживали такую штуку.

— Что?..

— Это… — сказал отец, продолжая вглядываться в торговый зал магазина.

— Но ты же вегетарианец, — сказал он.

— Но ты-то нет, — ответил отец.

Он ждал. А что ему оставалось делать?

— Тяжело, — сказал он.

Отец не повернулся, не взглянул на него.

— Легких путей не ищи, чтобы не сбиться с пути, — сказал отец.

Он оглянулся и посмотрел назад. Оживленная торговая улица. Снующие люди с пакетами на веревочных ручках, пикапы доставки с откидными бортами. Урны конической формы, похожие на стоящих навытяжку солдат, периодически получающих и проглатывающих дисциплинарные взыскания.

Мужчина в круглых очках брел в их направлении, прошел мимо. Потом тротуар опустел. Он почувствовал толчок со стороны сундука.

— Ладно, — сказал отец, — пойдем.

Он опять передал сундук в его сильную руку, и они поковыляли прочь от витрины магазина. Затем он повернулся и некоторое время шел по тротуару в ритме ча-ча-ча, пока они с отцом вновь не зашагали в ногу. Сундук оттягивал плечо. Он помнил эти круглые очки по собраниям педсовета в школе.

Он был с матерью в квартире без стенных шкафов. Они только что вошли, и она щелкнула выключателем висящей над головой лампочки и бросила холщовую сумку, в которой носила полотенце и трико, на тяжелый кожаный стул у двери. Комната была в коричневых тонах и так и просила зажечь еще света. Они не стали.

Мама вернулась из танцевального кружка контактной импровизации, это было ее «самое, самое любимое» занятие, «для взрослых оно ближе всего к игре», сказала она однажды. Во время урока он сидел в коридоре у зала и просматривал старые журналы, посвященные йоге. Они были сложены в такие фигуры, которые, как он думал, соответствовали описанным в них практикам.

Прежде чем снять плащ, тонкий, из серой льняной ткани, мать вынула из кармана два целлофановых пакетика с сырными крекерами. Потом она прошла мимо раскладушек и положила крекеры на стол в кухонном уголке. Он видел эти блестящие пакеты на полке для закусок там, где потные танцоры разговаривали и пили воду и экзотический чай после спокойного занятия, в течение которого они перекатывались друг через друга.

— Теперь, — сказала мать, — надо принять душ. Тебе не нужно заскочить в укромный уголок, пока я не напустила туда пару? — Она подняла и опустила брови, потом улыбнулась ему. — Или ты лучше подождешь, когда пар просочится сюда?

— Мне не надо, — сказал он. — Можешь идти.

— Ладно, — проговорила она. — Да здравствует гигиена.

Она начала вытаскивать подол рубашки из брюк.

— Обязательно было брать крекеры? — спросил он.

Мать обернулась к нему. Сначала она улыбалась, потом перестала. Дважды топнула ногой.

— Не нужно было их воровать, — добавил он. — Это стыдно.

Мать отвернулась. Повернулась снова.

— Знаешь что, малец, — сказала она, — я могла бы съесть их там…

— Я…

— Теперь мы можем съесть их здесь. — Она обвела квартиру рукой. — Разве это такая уж большая разница?

Он наклонил голову, как будто раздумывал. Кивнул.

— А здесь я могу сделать это с комфортом и удовольствием, — сказала мать.

Она повернулась к ванной. Продолжила освобождать подол рубашки, прилипшей к груди, все еще влажной от пота, затем перебросила ее через открытую дверь ванной. Под ней был обтягивающий балетный купальник. Она снова обернулась к сыну.

— Мы бедные из-за тебя, между прочим, — сказала она.

— Я…

— Ясно? Это был наш выбор.

— Мама, я…

— И если ты посмотришь в зеркало, то увидишь наше решение, — сказала мать. — Либо иметь деньги, либо завести тебя.

Он стиснул свою левую руку правой.

— Так что теперь тебе выбирать. Либо ты примиряешься с ходом вещей, либо не существуешь. — Мать уперла руки в бока. — Я жду. — Она несколько раз постучала ногой по полу. — Только, пожалуйста, дай мне знать, если выберешь не существовать, — добавила она. — Я смогу выручить кое-что, продав твои новые ботинки.

Он сунул руки в карманы брюк. Посмотрел на след отвалившейся напольной плитки возле того места, где стояла мать.

— Извини, мамсель, — сказал он.

— Да ничего, — ответила мать и смягчилась. Убрала назад волосы. Выдохнула. — Мы так сильно хотели подарка в виде твоего существования, что отказались от несметных богатств. — Она коротко фыркнула от смеха. — Малец, на другое мы бы не согласились.

Он кивнул.

— А как же Джинни? — спросил он.

— Ну, она появилась первой, — ответила мать. — К тому же она мало ест.

Он кивнул.

— Ясно? Так что можешь какое-то время обойтись без жалоб?

— Ага.

— А без замечаний?

— Ладно.

Двадцать секунд молчания.

— Это неправда, — сказал он.

— Что неправда? — спросила мать.

— Что мы бедные из-за меня.

Мать опустила глаза. Потом подняла на него взгляд.

— Да, — произнесла она, отворачиваясь. — Но и не ложь.

Он вынул руки из карманов. Потер ноги по бокам.

— Кроме того, вы меня не завели, — сказал он.

Мать повернулась к нему:

— Что?

Он отступил от нее на шаг, прислонился к стене.

— Я… — произнес он. — Иногда… не знаю. Иногда я чувствую себя заменой.

— То есть? — спросила мать. — Заменой чего?

Он опустил взгляд.

— Не знаю, — сказал он.

Мать подошла к нему. Положила руки ему на плечи.

— Ах, малыш, — проговорила она. — Не бойся. Ничто никогда тебя не заменит.

Они были в магазине компакт-дисков в Спартанберге. С огромными обложками от старых пластинок, висящими в витрине, и запахом дыма, и длинными рядами полок с футлярами от дисков, пустыми, чтобы предотвратить воровство. Проходы были узкими, полки грязными, но ему нравилось это место.

В задней части торгового зала можно было послушать перед покупкой несколько записей. Здесь пустые футляры свешивались на проводах с потолка, под ними располагались наушники на седлообразных подставках, а впереди толстые кнопки. Хватаешь парящие футляры, выбираешь интересующий, надеваешь соответствующие наушники и нажимаешь на кнопку. Он не знал никаких новых групп, а потому любил что-нибудь послушать. Его сестра определенно тоже никого не знала. Покупать диски они не могли, так что это был способ расширить кругозор.

— А ничего, — сказал он, снимая наушники и передавая их Джинни. — В первой песне очень приятная мелодия. И слова тоже.

Она надела наушники. Улыбнулась и, слушая, стала двигаться в такт музыке. Потом снова улыбнулась ему и начала пританцовывать веселее.

Он надел другие наушники и нажал на кнопку, чтобы послушать диск с композицией рэпера по имени Нас. Рэп ему не нравился, и он быстро выключил запись. По крайней мере, он сделал еще одну попытку познакомиться с этой грубой музыкой. Он увидел, что в магазин заходят три парня лет по пятнадцать. В куртках-бомберах и кроссовках. Они рассыпались по проходам, обыскивая пустые футляры и снимая некоторые с полок, чтобы показать друг другу. Парни лыбились, хохотали, вели себя развязно.

Сбившись в кучу, они подошли ближе. Один взглянул на Джинни и улыбнулся, потом повернулся к своему другу и указал на нее. Теперь все трое скалились, подняв брови и глядя на нее. К счастью, Джинни стояла лицом к нему. И благодаря наушникам ничего не слышала.

Один из парней сказал:

— Привет, жирдяи Миннесоты!

Все трое почти упали друг на друга, хихикая и ухмыляясь. Больше чем хихикая.

— Это здорово, — сказала ему Джинни. — Только слишком громко. — Она сняла наушники.

— Тогда попробуй это, — сказал он, взял наушники, через которые только что слушал музыку, и начал надевать их ей на голову.

— Ой, — произнесла Джинни. — Погоди. Я сама… — Она сняла наушники, пригладила волосы и стала подстраивать дужку, чтобы сделать ее свободнее.

— Нет, это дистрофики Миннесоты!

Джинни обернулась…

Ручка сундука выскользнула из его пальцев. Отец попытался удержать ящик, но тот быстро вывалился у него из рук. Сундук с глухим звуком грохнулся на тротуар, раз подпрыгнул и утвердился на земле. Металлические углы щелкнули. Отец чуть не упал на крышку сундука, но шире расставил ноги и отскочил назад.

— Извини! Извини! — сказал он. — Я…

Отец, глядя вниз, уперев руки в бока, сделал вдох. Потом покачал головой.

— Не волнуйся. Там только одежда.

— Извини!

Пешеходы обтекали их со всех сторон. Один человек взглянул на свои часы. Отец зачесал пальцами волосы назад, наклонился и жестами показал сыну сделать то же самое. Он присел на колено и потянулся к сундуку. Они подняли ящик и установили равновесие. Потом он повернулся лицом вперед, и они пошли дальше. Он убеждал себя не обращать внимания на мольбы ноющего плеча.

Они шли. Деловая часть города закончилась через несколько кварталов, после чего уже не нужно было лавировать с сундуком сквозь толпу. Они повернули налево за угол и вышли на более пыльную и разбитую дорогу. Теперь он знал маршрут. Он тащил сундук по задворкам зданий из рельефного камня, потом мимо домов, обшитых вагонкой. Когда прошли забор, абсурдно огораживающий заросшее сорняками поле, он повернул направо, затем налево, потом снова направо, пока они не добрались до пожарной части. Он увидел ее большую центральную дверь, только и ждущую, чтобы распахнуться и изрыгнуть мужчин и длинные красные машины с хромированными деталями, увидел множество окон, за которыми, как он предполагал, маялись без дела пожарные, читая или играя в шахматы. На фасаде имелось четыре или пять скрижалей. Памятные доски.

Слева от здания находилась парковка, поросшая травой и бугристая. Две другие машины были припаркованы там как попало, просто оставлены где придется. Они с отцом замедлили шаг, проходя мимо небольшой впадины в земле, потом поставили сундук у задних колес своего универсала. На кузове слева уже была вмятина, но крыло не разболталось. Они были в Ричмонде.

Отец вынул ключи, открыл дверцу багажника, и они втащили туда сундук. Потом плотно придвинули его к левой стороне, чтобы позже туда поместились подушки. Отец потер руки и направился к водительской дверце. Отпер ее и несколько раз энергично распахнул и закрыл, чтобы выгнать из салона застоявшийся воздух.

— Ну все, — сказал отец. — Прогресс.

Отец запер водительскую дверцу, потом подошел к багажнику и закрыл его.

— Пойдем? — сказал отец и указал в том направлении, откуда они пришли.

— Пойдем, — ответил он.

Они двинулись в путь, отец впереди. Выходя с парковки, он увидел на земле борозды разной ширины и лоскутки дерна. Потом пожарная часть оказалась на другой стороне. Потом он забрался на бордюр, с которого не помнил, как сошел.

— Почему мы так часто переезжаем? — спросил он.

Отец шел дальше. Его плечи поднимались и опускались в ритм шагам.

— Ну, — сказал отец, — по уважительной причине. Мы ищем хранилище Аркор.

Они шли дальше. Бывшие задворки зданий теперь были передними дворами.

— Ничего подобного, — сказал он. — Ты пытаешься найти новую работу.

Отец остановился. Продолжал смотреть вперед. Потом пошел снова.

— Да, — сказал отец. — И это тоже.

— Значит…

— Сын мой, — сказал отец. — Ты не говоришь. Ты слушаешь.

Они шли. Он взял отца за руку. Они обогнули старую телефонную книгу, распластавшуюся на тротуаре, как пьяница.

— Извини, — сказал он.

Они свернули в город.

— Так-то лучше, — сказал отец. — Ты хорошо слушаешь.

Он приступает к покорению уступа скалы, потом задумывается, не уступ ли покоряет его. Он лежит на спине. Кусок горной породы нависает над ним, угрожающе дрожит, глумясь, расшатывает камень. Он встает, оставляет попытки забраться на скалу. Он идет вдоль каменной стены длиной сто футов, опираясь на ее шершавую поверхность, и тут лодыжки начинают подворачиваться. Когда дальше идти некуда, он меняет направление, видит другой скалистый холм, выросший перед ним.

Обходя второй холм, он падает три раза. Он мог бы считать это оправданным, будь ему известно, за неимением лучшего слова, хоть что-нибудь. Куда он движется. К чему стремится. На четвертый раз кутерьма Q2 бросает его на бок. Что-то из продуктов в его нагрудной сумке, судя по звуку, скорей всего, морковь, попадает ему под ребра, ломается при падении. Он встает, Q2 снова валит его на землю. Сильный удар по хребту. К этому ему не привыкать.

Он встает, продолжает путь. Клонящееся к закату солнце претворяет зелень травы в золото. Воротник из пота, хомутом обхвативший шею, превращается в мягкий клей. Он говорит себе, что это не падение, это никогда не падение, потому что он никогда не приземляется. Он лишь прыгает вверх-вниз в порядке полной занятости, на постоянной основе, это не падение.

Он пойдет назад к особнякам. В бывший Виль-Эмиль, бывший Мажино, любой бывший город. Встретится с кем-то из их обитателей. Помоется чистой озерной водой. Снимет нагрудную сумку. И рюкзак. Будет есть вилкой с круглых тарелочек. Через стеклянное окно смотреть, как растет опорная стена. Слушать струнную музыку.

Он закопается в иллюзиях. Это будет его твердая почва.

Он останавливается посередине зелено-золотой низины, окаймленной манговыми деревьями и кокосовыми пальмами, сущий рай, бессильно опускает руки по бокам. Горло перехватывает, руки судорожно сжаты в кулаки. Нагрудная сумка и рюкзак сползают влево. Он стоит как может.

Он говорит:

ПРЕКРАТИ.

ПОЖАЛУЙСТА, ПРЕКРАТИ.

ТРЯСКУ.

ПРОСТО ПРЕКРАТИ ЭТО.

ПОЖАЛУЙСТА, ЛАДНО?..

ПРЕКРАТИ ТРЯСКУ!

ПРЕКРАТИ, — говорит он.

Он встает, начинает движение в направлении, которое его утешает, поскольку он может назвать его своим. В конце концов оно приведет куда-нибудь, даже если это новое определение слова «ничто». Он говорит себе, что говорить себе такие слова не помогает. За исключением многих случаев, когда все-таки помогает.

Все же, исходя из положения солнца, у него сохранилось впечатление, что он движется не к Карьерам, их остаточная радиация представляет опасность. Он поворачивает на несколько градусов на восток, чтобы еще сократить возможность подойти к ним слишком близко.

Он говорит себе, что это никогда не кончится. Тряска. Остров упился допьяна человеческим горем и страдает белой горячкой. Слепой, садической белой горячкой. Безжалостный, умный, остров нашел в горе источник, который вечно будет питать его безудержную болезнь…

Он принуждает себя идти дальше под неумолимой голубизной. Менее чем через тридцать минут видит рельефную поверхность. Мягкие выпуклости похожего на лужайку луга, ухоженный ручей, снабженный живописными булыжниками. Заметные следы гранитной кладки, которая могла быть печью или очагом, выложенным из местного камня. Может быть, кто-то построил тут сельский дом, место отдохновения. Теперь все трясется.

Мощный напор Q3 хватает его, швыряет его, снова швыряет его. Он напрягает колени, готовясь к падениям, но на третий раз его бросает с такой силой, что он подпрыгивает на груди, на животе и опять на груди. В мизерных интервалах, когда между ним и землей образуется пространство, он напоминает себе, что нужно дышать.

Это бешеное Q3. Волнообразные подъемы земли, вертящиеся воронкой древоветви, рассыпающие темное крошево, и листья, складывающиеся сами собой и прыскающие в разные стороны, как летучие мыши. Камни, торчащие из земли, гортанный скрежет из ее зева. Растянувшись, ступнями, коленями и грудью ударяясь о землю, он видит футах в ста дерево. Он не знает, что это за дерево, но среди других лупцуемых стихией сородичей оно едва колышется. Оно стоит высоко, прямо, выражая надменное неповиновение, даже его многочисленные ветви сохраняют величавость. Однажды он видел похожее на лужайке у особняка поблизости от бывшего Виль-Эмиля. Тогда он предположил, что у дерева чрезвычайно прочная корневая система. Он бросил свой камень, несколько минут смотрел на него. На его изящество и достоинство.

Он на всех парах устремляется к высокому несгибаемому дереву, стараясь по возможности рассчитать шаги так, чтобы распоясавшиеся пласты земли переносили его вперед. Падает только дважды. Он прибывает, видит побитую зелено-коричневую кору дерева, венчики из листьев внизу ствола. Он хватается двумя руками за ствол, ставит правую ногу на низкий нарост, подтягивается. Взбирается, перелезая с ветки на ветку, подобно ящерице, осторожно, но уверенно, потому что быстро, мгновенно чувствует ослабление колебаний.

Внизу он видит землю, бесцельно разоряющую саму себя. Ходящая ходуном почва, пульсирующие луга и заросли кустарника, вибрирующие, кренящиеся скалы. Он прибегает к знакомым рассуждениям: если забраться выше, тряска будет меньше. Может быть меньше. Может, он разглядит кого-нибудь. Того, кто сумеет помочь. Он смотрит наверх, прижимаясь к дереву так крепко, что чувствует запах сырой зернистой коры. Солнце нагревает икры там, где только один слой защитной обмотки.

Перебирая руками и ногами, он карабкается еще двадцать футов. Чувствует, что принял правильное решение. Колебания ощущаются здесь меньше. Он тянется вверх, продолжая подъем, рука попадает во что-то мягкое. Он пугается, потом расстраивается. Дальше дерево гниет. Он не сможет забраться выше. Он ослабляет руку, и куски размякшей коры летят из-под его пальцев на землю. Он теряет равновесие, руки расслабленно болтаются, он снова хватается за неколебимый ствол. Часто дыша, потея, он обнимает дерево обеими руками, прижимается к нему щекой, видит большую коричневую змею, ползущую по другой стороне ствола. Ужасается, отшатывается, крепко цепляется за ветку, чтобы не упасть. Одна нога соскальзывает, дрыгается в пустом воздухе, пока он снова не водворяет ее на ветку.

Он не знает, опасна ли эта змея, надо полагать, что да. Еще что-то коричневое и подозрительное ползет по его левой кисти. Он подается назад, его начинает тошнить, свободной рукой он вынимает каппу — не совать же руку, которой касалась змея, в рот. Потом по руке, которая держится за дерево, холодно и противно мазнули извивы другой рептилии, и он отрыгивает ту ценную малость, что была у него в желудке. Такая малость, что он почти ничего не слышит, когда мерзкая кашица шлепается на лесную подстилку в двадцати пяти футах под ним.

Он сплевывает, смачно сплевывает, чтобы очистить рот. Вставляет на место каппу. Он смотрит вниз, видит коричнево-серых змей три фута длиной, стекающихся к лужице рвоты со всех сторон: круговая атака на его желтоватую блевотину. Вскоре десятки змей собрались в ее середине, мускулистые волнообразные веревки, извивающиеся поверх друг друга, чтобы добраться до желчной жижи. Он никогда не предполагал, что змеи питаются рвотными массами. Но он думает, что все его прежние суждения здесь должны быть отброшены.

Змеи начинают лезть по стволу вверх. Одна за одной они прекращают свой отвратительный пир и забираются на дерево; скользящий матово-коричневый клубок подбирается к обернутым холстиной ступням. Сердце екает, он крепче хватается за дерево, боясь спрыгивать, опасаясь, что, если начнет спускаться, это привлечет внимание устремившегося вверх полчища и рассердит его. Через несколько секунд одна змея касается его правой ступни, он корчится и цепенеет, когда она быстрыми судорогами скользит вверх по его икре, по бедрам, спине, прежде чем отделиться от плеч и продолжить путь по стволу. Он смотрит, куда она направляется, прикидывая, сколько змей могут висеть над ним, не перегружая дерева, не ломая его, а нашествие извивающихся лент тем временем подступает к его телу, вторгается в беззащитный периметр у его бедер, щиколоток, подкаленных ямок, царапающий шуршащий клубок лишает его самообладания. Он истошно кричит, отталкивается от дерева; мечущиеся по нему змеи взбираются по плечам, рукам прямо к голове, на макушку. Когда одна из них заползает под рюкзак, он чувствует через тонкую ткань туники бешеные конвульсии холодного шнура, не знает, хлопнуть ли ее бессильно заломленной назад рукой — вдруг укусит? — или не делать ничего. Но вскоре змея выскальзывает у него из-за пазухи и ползет вверх, и он одной рукой хватается за дерево, а другой, неуклюже изогнутой, прижимает рюкзак к спине.

Дерево начинает качаться. Десятки змей над его головой кишат, роятся, приходят в раж, поскольку больше ползти некуда. Однако новые змееволны покидают землю и стремятся наверх, попирают его ноги, бегут по рукам, дрожащим от ужаса, и он знает, что должен рискнуть и воспрепятствовать их наступлению, спуститься с дерева. Он делает вдох, отцепляется от ствола, начинает осторожно спускаться, ветка за веткой, когда одна змея шмякается о его бедра, мигом скользит наверх, шмыгает под нагрудную сумку. Она корчится и мечется в тесном пространстве, яростно извивается на груди, трется о ткань, пытается сбежать наверх, но ей мешают туго натянутые под горлом ремни. Змея бьется и бьется о неподатливое препятствие, и наконец ей удается просунуть голову, и в панике рвущаяся на свободу змеиная голова колотится и трется о его горло. Он дергает подбородок вверх, кожа на горле горит — яд? укус? — пока дикая дрожь не лишает его равновесия. Ужасаясь возможности упасть, он снова хватается за дерево, прижимается к нему, чувствует, как змееволна извивается у его живота и груди, и перед ним встает видение распахнутой змеиной пасти с зубами и выгнутым языком. Он испускает крик, отталкивается от дерева, чтобы дать змее пространство выбраться, соскальзывает с ветки, переворачивается и кубарем летит к земле.

Он тяжело падает на грудь, чувствует, как горячий сок брызжет ему в лицо. Заглядывает под нагрудную сумку, видит под ней раздавленную безжизненную змею. Борется с подступающим обмороком, заставляет себя подняться на ноги, пошатываясь, стоит среди ужиной коловерти и потрясений Q3. Он снимает нагрудную сумку и скидывает вялый изогнутый труп змеи на землю.

Он бежит в том направлении, где видел ручей. Бросается на его покатый илистый берег, зачерпывает воду и плещет себе на подбородок, горло, лицо. Снимает обмотки с рук, чтобы не оцарапать себя сведенными судорогой пальцами. Несколько капель брызжут на стиснутые губы. Он тщательно стирает их защищенным предплечьем, и на губах остается ощущение жжения. Он обращает внимание, что как минимум двадцать секунд не замечал Q2. Затем сотрясение пронизывает его. Он начинает плакать. Он останавливает слезы.

Он решает устроить генеральную чистку; его не покусали, но он не знает, какие следы оставили змеи на его теле. И что выделили. С помощью влажного листа он отряхивает леггинсы, опорки, рюкзак и нагрудную сумку спереди и сзади. Он не находит слизи, налета, ничего угрожающего. Но сердце бешено колотится.

Все еще стоит день. Солнце висит над вершинами деревьев. Он говорит себе, что надо немного отдохнуть. Без этого нельзя продолжать путь. Он переходит на траву, растягивается на спине. Закрывает глаза. Позволяет теплу согреть себя. Дышит медленно, протяжно. Повторяет себе миф собственного сочинения, что скачки земли помогут ему высохнуть.

Усталость не проходит. Змееволны могут еще найти его, забраться на него, хотя большинство рептилий расползлись с окончанием Q3. Он сначала удивляется, потом не удивляется длительному действию адреналина, все еще пропускающего электрическое напряжение через его грудь, ноги, внешние и внутренние стороны рук. Расстраивается, потом с грустью отмечает, как научился выдерживать его покалывающее присутствие.

Он смотрит на устойчивое дерево невдалеке, все еще почти неподвижное. Испытывает искушение вернуться к нему, прикоснуться к нему снова, почувствовать его заразительную магию. Решает не делать этого. Он встает, отряхивает одежду, пытается определить, где он вошел на эту похожую на парк территорию, чтобы выйти с противоположной стороны. Посередине зеленой поляны он видит лежащий на боку ботинок, шнурки разметались, совсем как он сам. Когда-то бежевый, а теперь пятнисто-коричневый, ботинок имеет толстую рифленую подошву, практически неповрежденную. Он ищет его партнера, видит другой ботинок, лежащий около булыжника возле ручья. Тоже в хорошем состоянии.

Долго думать не требуется. Они будут защищать его ноги до самых лодыжек. Могут, собственно, оказаться впору.

Он идет на середину поляны, поднимает ботинок, видит, что тот крепкий. Кожа и крючки для шнуровки добротные, прочные. Скорее всего, будет великоват, но все же это лучше, чем его нынешняя обувка. Возле булыжника у воды он подбирает второй ботинок, удивляется, что тот тяжелее. Липкая бело-серая пена покрывает большую часть его другой стороны, течет по руке. Он начинает смахивать пену, видит внутри ботинка сморщенную человеческую ступню. Сломанный конец кости торчит из ложа плоти, ссохшейся и искромсанной, все это измазано в сухой побуревшей крови.

Он отбрасывает оба ботинка, разворачивается на месте, чувствует коленями продолжающееся 01. Видит на земле вылезающие из-под соседнего булыжника нетронутые кости длинной ноги. Отскакивает, делает, шатаясь, несколько шагов на пятках, а потом его выворачивает сухими рвотными позывами.

Устремившись к ручью, он пробегает мимо булыжника, перепрыгивает веер костей кисти, торчащий из-под тяжелого камня. Связки разъедены в клочья и колышутся от землетрясения. Он встает на колени у воды, возле плечевых костей и распухшего черепа, оказавшихся позади упавшего камня. Отшатывается, хватает ртом воздух. Видит человеческую шею, ставшую сливово-пурпурной, высохшую до позвонков, лежащую в гнезде из грязной клетчатой ткани. Поблизости круглая серьга, сверкающая серебром на темной почве, в которую пророс пучок белых волос от черепа. Все еще растут.

Он быстро говорит себе, что должен забыть это, все это, он должен идти дальше. Он отпрыгивает, бежит по берегу ручья, падает то ли под тяжестью собственного веса, то ли из-за внешних толчков.

Он опускает руку в воду, поводит ею, боясь стирать другой рукой белую липкую мерзость, в которой испачкался, подняв ботинок. Со временем большинство ее смывается. Оставшееся он вытирает о плоскую часть ближайшего камня, потом о пучок травы. Останавливает руку в воздухе, когда по привычке собирается вытереть ее о леггинсы.

Когда он встает, левый наколенник трескается, падает на землю. Без всякого очевидного повода. Испустил дух. Не сдюжил.

Он закрывает глаза. Бранит себя за то, что не купил запасное снаряжение, хотя столько раз имел возможность.

Теперь он рискует. Как только коленный сустав будет выбит, он пропал. Переходя из города в город, он видел на обочинах попрошаек в их хлипких картонках, выброшенных из жизни никчемных людей, покинутых даже ими самими. Он не может заплатить за лечение. Не уверен даже, что оно существует. Придется достать новый наколенник.

Он снимает рюкзак, шарит в нем в поисках одеяла, находит. Складывает вдвое, втрое, завязывает край валика вокруг нижней части бедра. Спускает одеяло на колено, снова завязывает. Но узлы вышли нетугие, видит он. Их нужно будет подтягивать через каждые несколько шагов. Сколько это, несколько, он боится даже думать.

Это неадекватная защита, но все же кое-что, а кое-что в здешних условиях — более чем достаточно. Мало того, одеяло помешает ему ползать. Если он поползет, оно быстро сдвинется. Невозможно. Вот и хорошо.

Он отламывает от сухого поваленного дерева ветку подлиннее, дважды укорачивает ее до нужного размера. Находит место между двумя наростами, за которое можно ухватиться, чтобы шест был устойчив и не слишком натирало руку. Ходя кругами, тренируется использовать ветку как посох. Переставил ногу, переставил палку, ногу, палку.

Он выдвигается, теперь осторожно, значительно медленнее, оберегая колено, защищенное сейчас только повязкой из одеяла, уже разболтавшейся. На фоне его нерешительности толчки кажутся более ожесточенными. Кусты и дерн как будто трясутся сильнее. На земле он видит скелет кисти. Грязно-белые безропотные кости растопырены, как окаменелая лапа. Вроде бы рука была такого же размера, как у его сестры.

Как она повернута — вверх ладонью или оборотной стороной? Он не знает, трудно сказать. Надеется, что оборотной.

Через пять, шесть минут он кладет посох на землю. Видит, как тот дергается. Может, кто-то другой, одного с ним роста, подберет его. Кому-нибудь он подойдет лучше.

Это только Q1, но он падает дважды. Исхитряется приземлиться оба раза на правое колено, надежно защищенное, но он уверен, что и правый наколенник долго не протянет. Необходимо добраться до города, купить наколенник. Нет. Два.

Потом он движется через запущенное пастбище, обсаженное пальмами, эвкалиптами, раскидистыми деревьями, названия которых не знает. Сохранились также следы борозд, фрагменты катков, других фермерских механизмов, одному богу известно почему. Он не знает, где может быть другой город. Только то, что должен выбрать любое направление, кроме тех, которые выбирал раньше.

Три быстрых падения, и он решает больше не вставать. Зачем? Солнце поступает точно так же. Впереди маячит ночь. Направление будет еще менее определенным. Если он не пойдет дальше, возможно, ему не придется есть. С помощью сна удастся отпугнуть голод. Сберечь пищу. Кто знает, на сколько ему еще хватит припасов.

Он скидывает защитное снаряжение, водоконус, все остальное. Распаковывает одеяла, брезент, материал для подушек, усталость. Начинает расстилать постель. Садится, разматывает с колена одеяло, кладет его на землю испачканной стороной вниз. Испачканной, потому что он падал на него как минимум полдюжины раз. Все усилия были приложены. Все усилия провалились.

Несмотря на вопящую пустоту в животе, он уверен, что из-за безумного утомления заснет быстро. Вернет себе достоинство, просто исчезнув.

Ему снятся гадюки с красными полосами по бокам, которые зигзагами забираются в его тюрбан и сворачиваются, как волосы принцессы Леи, вокруг его ушей, и сжимают, сжимают кольцо. Он вскакивает в луже пота, задыхается, крутится, прыгает на месте, чтобы не упасть, видит золото, зелень, шатается. Уже около девяти утра. Крепкий сон враз перечеркнут.

По утрам никогда не хочется есть. По крайней мере, пока он рассказывает себе сказки, что по утрам никогда не хочется есть.

Он укладывает свой спальный комплект, заматывает колено. Быстро выдвигается в путь, потому что знает: сколько ни обманывай себя, голод в конце концов просыпается. День теплый, ярко-оранжевый, с крачками и пустельгами. Он направляется, насколько понимает, на запад.

Часами он спотыкается в солнечном сиянии, над головой порхают птицы, временами дует теплый ветер. Он пересекает широкие луга, изящные предгорья, густо поросшие зеленью. Не встречает ни души. Даже в отдалении, даже в виде движущейся тени. Он говорит себе, что много грусти в вечнотрясении, вытолкнувшем столько людей в большие города.

Потом к нему присоединяется требовательный попутчик. Внезапно налетает голод, раздувается внутри него, как воздушный шар. Голод, который не околпачить убогими отвлекающими маневрами.

Он пытается сесть, не развязывая одеяла на колене, — в последний раз он завязал хороший узел, который продержался полчаса, — но тяжело падает на бедро. Отодвигает боль в сторону, вскоре насы щается морковью, сухой кукурузной мукой, беря ее пальцами, твердой картошкой. Делает долгие глотки из водоконуса, один глоток выплевывает обрат но. Нет необходимости.

Он встает, потягивается, перекладывает припасы. Он в середине широкого поля, смотрит назад, туда, откуда пришел. Ничего не видит. Резко расправляет плечи, как будто его огрели дубиной. Зелень поглотила его шаги. Сотни, может быть, тысячи шагов. Теперь он невидимка. После всех его бедствий, его несуразных мук. Все проглочено смятением мира. Так даже лучше, говорит он себе. Когда-то на материке он бывал в парках, национальных, всяких, где знаки предписывали не оставлять следов. Ну вот он и не оставляет их здесь.

Он идет по широкому полю во время сносного Q1. Запах дальних манговых деревьев, запах кивающих трав. Пятнадцать минут спустя он видит на земле что-то блестящее. Останавливается, направляется в ту сторону. Четыре шага, еще одно падение, он наклоняется, тянется к сверкающему предмету, подбирает зеркальце. Прямоугольное, но со скругленными краями, вероятно, выпало из женской пудреницы или вроде того. Вещица на удивление хорошо сохранилась. Даже на черной рамке, тонкой и лакированной, всего несколько металлически мерцающих крапинок.

В это зеркало он смотрит на себя. Или пытается смотреть на себя. Его отражение — тюрбан с опущенными клапанами, обрамляющий лицо, плечи, покрытые тканью и лямками, — дергается и плывет в оправе, быстро выскакивает из нее. Но он не хочет бросать свое намерение. Он подносит зеркало так, чтобы видеть себя, изо всех сил старается удержать свой образ в стекле. Контакт прерывается за мгновение перед тем, как появляется четкое изображение. Пятно черной сажи прямо над щекой, пронзительный взгляд — потом небо и поля.

Так не должно быть. По его расчетам, когда/если ему удастся хоть на миг встретиться в зеркале со своим двойником, два его движения, живое и отраженное, должны погасить друг друга. Он увиденный и он смотрящий должны двигаться синхронно. Он должен стать единственным устойчивым, предсказуемым явлением в своем коловратном мире.

Он снова пытается удержать свое отражение. Поднимает зеркало выше, исчезает из оправы, снова поднимает: то же самое. Он пробует снова. И снова. Каждый раз рука крепче стискивает стекло. Но всегда возникают новые искривления, преломления. Разные ракурсы и много, много вращений. Проблеск и затем долгая смутность.

Он явно ошибался. Отражающее стекло не врет. Он и его двойник не движутся в мире параллельно. Прямые линии самые хрупкие. Он борется со слезами. Он думает, что только раздробленный на части человек может быть таким неуловимым. Некто с непоправимым внутренним разладом. Некто бегущий от себя. Он жаждет увидеть, что видит другой, который смотрит на него, когда он незаметен для себя. Когда за наблюдателем не наблюдают, это, должно быть, настоящий вид, зримый вид. Доказательство, что любое отсутствие есть фикция.

Он идет четыре часа, по своему наиболее вероятному предположению, на запад, окруженный кольцом густой зелени, иногда слегка сворачивая с курса, чтобы улучить несколько шагов под тенистыми деревьями. Когда он возвращается на маршрут, память не в силах умилостивить солнце. Он хлюпается четыре раза, прежде чем перестает считать, пробует вести мобильный список ЭНЗ, но ничего не получается. Он больше не помнит, сколько раз опрокидывался на землю. Он не может забыть своих ощущений.

Ушибы от падения болят меньше, хотя он не относит это на счет приобретенных навыков. Он тощает; вес его падающего тела уменьшился. Он подозревал это. На локте появилась шишка. Кожа на бедрах стала почти прозрачной, липнет к костям таза, как мокрая тряпка. Ступни ссыхаются. Он говорит себе, что должен держать все это в уме, что должен продолжать наблюдать за изменениями. Чтобы напоминать себе есть меньше.

Он неустанно оглядывается вокруг в поисках людей, но никого нет. Но он кое-чему научился. Падая вперед, он теперь может приземляться в основном на хорошо защищенное колено, а не на другое, что обмотано одеялом. Потом он думает. Одно колено меньше защищено. Одно повреждено.

Он приближается к пруду, наполненному набухшей водой и частями велосипеда. Лягушки, расположившиеся хором на его краю, замолкают. Его шаги в высокой траве становятся громкими. Он встает, у него уходит двадцать минут, чтобы обойти пруд. На другой стороне он видит бывшую систему орошения, длинные параллельные линии, напоминающие футбольное поле, пришедшее в запустение. Ирригационные канавы сухие, сколиозные, с осыпающимися стенками. Когда-то на севере острова занимались сельским хозяйством. Теперь засеянные поля находятся, должно быть, ближе к населенным пунктам, на юге. Перевозить урожай — проблема.

При очередном падении он изворачивается, вращается, пытаясь упасть на спину, а получается только на правый бок. Это приемлемо. Травмировать себя таким образом удается относительно нечасто. Так что это практически как ласка. Вскоре он переворачивается на спину, радуясь тонкой мягкости одеял, лежащих в рюкзаке. Он вспоминает слово «вертебральный», размышляет, имеет ли оно что-то общее с вращением. Вертеться. Вертел. Имеет. Он должен идти дальше.

Он ждет импульса снизу. Поднимаясь на пласте земли, он видит, как высоко на горизонте взлетает что-то маленькое и черное. Взмывает на тридцать, потом на сорок футов и устремляется вниз, завершая узкую параболу. Быстро, изящно — вверх и к земле. Никаких мыслей, что это может быть.

Он думает: боже мой, кто-то, видимо, упал неслабо. Нужно быть серийным убийцей Q3, чтобы подкинуть тело так высоко.

А еще там должна быть цивилизация. Если не город, то способ найти дорогу к городу. Где он может достать наколенник или, если будет нужда, поработать, чтобы купить его. Он надеется, что, когда он доберется до той возвышенности, Q3 уже закончится. Если же земля еще будет биться в конвульсиях, он их переждет. Не станет приближаться ни к чему — к стене, столбу, ветке, кирпичу, — что может упасть на него. Пусть даже потеряет время, неважно. Он говорит себе, что ориентация бесценна.

Он шлепает в направлении предмета, который так высоко парил. Солнце теперь смотрит ему в спину, он шагает по своей колеблющейся тени. Итак, он движется курсом, который определил для себя сам. И пинает своего призрачного проводника. Когда он падает, его чернильная проекция сливается с его телом. Он говорит себе, что полностью цел, только когда лежит на земле.

Голод теперь постоянный, что по временам помогает его прогнать. Его гудящее глубинное течение остается с ним даже за последней сухой ирригационной канавой, пока он идет через жнивье, обратившееся в гнилье, потом через ветроломную полосу из какленовых деревьев, плотную, как портьеры, и такую же трепещущую.

До него доносится запах, острый, резкий, кислый. Он пробирается дальше, вовремя удерживает равновесие, когда нога оскальзывается на черном камне, не падает. Шатаясь, он бредет по напоминающему пустошь полю с пожелтевшей редкой растительностью и прибывает к месту, похожему на промышленную зону. Он находится на возвышенности, поэтому может осмотреть окрестности. Под ним вытянутые одноэтажные здания с открытыми широкими раздвижными дверьми, куда входят рабочие с пустыми руками, а выходят иные, несущие на плечах пухлые мешки. Другие мужчины, в резиновых комбинезонах, стоят, держась за перила, у объемистых металлических чанов. Небольшие грузовики на толстых колесах прыгают позади своих пустых ковшей, покидают территорию через немощеную дорогу. Едкий смрад в воздухе вызывает желание поскорее убраться отсюда.

На низком деревянном заборе висит доска из спрессованной стружки с нанесенными вручную красными буквами. Знак плавно скользит туда-сюда, но он все-таки может прочитать: «Комбикорм Эйми». На территорию с грохотом въезжает грузовик с нагруженной клешней, с которой капает густая бледная жидкость. Вонь усиливается. Он подается назад, закрывает глаза из-за омерзительного, отталкивающего смрада. Открывает их и снова наблюдает за слаженной работой на площадке. Невозможной, гадкой. Он спешит прочь, бежит, спотыкается вокруг периметра завода, кашляя, дыша рывками. Продолжает путь в том направлении, куда шел.

Он был прав. Он приближается к цивилизации. О чем возвещают чудовищные запахи рвоты Ее мерзость не уменьшена переработкой. Он удручен, но нет. На этом скорбном острове возможно все. Ближайший город, должно быть, охвачен ужасающим Q3.

Город в двух часах ковыляния по галечной дороге. Первые тела появляются минут через сорок. Запинаются на каждом шагу, их наклоняет в одну сторону, потом они наклоняются, потом их наклоняет. Лица дикие, искаженные гримасой, расползшиеся до ниток покровы задубели от грязи. Все идут ему навстречу. Из города. Прочь. Туда, гае еще больше того же самого.

У города нет ни обозначенной границы, ни демаркационной линии, нет даже дорожного знака с его названием. Наверно, расшатался, упал и был разобран на дрова. Q3, похоже, миновало, но после сотрясения городской ландшафт неотличим от других. Он смотрит, он это уже видел. Узкие длинные следы от прежних, когда-то надежных зданий. Борозды тропинок, от нужды протоптанных на пешеходных дорогах. Повсеместная патина пыли, ее клубы наводняют воздух. Кучи выдолбленного дерева. Груды металла с ржавыми краями. Обломки бордюра, перила, ложки. Высоко торчит знак «Как правильно падать». Аферисты, не скрываясь сбивающиеся в кружки на углах, ловчат, ловчат. Подросток хвастается своими чрезмерно развитыми икроножными мышцами перед двумя девочками.

Его печалит, что вечнотрясение сделало все города острова неотличимыми друг от друга. Денатурировало и гомогенизировало их, свело к идентичным развалинам. Местную специфику, особость, неповторимый дух — своеобразие — к мастерству выживания.

Одно облегчение. Нет жандармов на посту. Город слишком мал, слишком незначителен, полагает он. Или все ушли пить фруктовый сок. А может, просто сачкуют. Бывает. Он приседает, зачерпывает рукой в обмотках грязь. Размазывает ее по щекам, становясь похожим на енота, натягивает ниже тюрбан, опускает по бокам ткань. На всякий случай.

Он находит распределитель, а в нем наколенники. В дальнем углу, там же, где они лежат в любом другом распределителе, которые он посещал. На кассе он вручает человеку в капюшоне монеты, притворяясь, будто пересчитывает оставшуюся мелочь, — уловка, чтобы не поднимать головы, — и быстро выходит.

Когда он удаляется, женщина на пыльной дороге шлепается почти к его ногам. Растягивается во всю длину, отрезает путь. Он думает, что это ловушка, потом слышит, как женщина пристыженно выдыхает. Потом рыдания. Она закрывает глаза рукавом в грязных потеках.

Он не понимает, почему женщина до сих пор так тяготится. На всем острове не найдешь и десяти прямостоячих людей. Какая жалость, говорит он себе, что стыд не улетучивается, когда он коллективный.

Он пытается помочь женщине встать, но она отказывается от его помощи. Опять же цивилизация. Женщина с трудом поднимается на одно колено, очередной толчок снова валит ее на землю. К тому времени он уже прошел мимо, не смотрит. Как она, должно быть, и предпочитает.

Он возвращается на городские пространства. Идет крадучись, держится в тени — незаметность сейчас необходима. Трясет всего лишь Q1, но он опасается, что его маленькое вибрирующее «я» привлечет внимание. Хотя каждый человек вокруг него, скрючившийся в своем огороженном космосе, дрожит почти точно так же.

Он бесшумно пробирается позади лишенной колес кабины грузовика. Поспешно семенит через пустой пыльный участок земли. Забивается под упавший навес какого-то складского ангара. Это металлическая конструкция с одним помещением, запертая на висячий замок, подпертая наклонными бревнами и удачей.

Прячась здесь, он до некоторой степени чувствует себя в безопасности. Сидит на земле, после прыжка вместе со вздыбившейся землей снова сидит, разгибает левую ногу. Разматывает с колена одеяло. Складывает одеяло испачканной стороной внутрь, кладет его в рюкзак. Затем натягивает, закрепляет на месте новый наколенник. Светло-серый, жестковатый. То и другое только поначалу. Сгибает ногу раз, два, черпает утешение в этом новом надежном подспорье.

Он встает. При первом шаге ногу тянет, поэтому он поворачивает новый предмет снаряжения слегка влево. Выпрямляясь, видит летящий снаряд. Откуда-то поблизости тот кренясь поднимается в воздух, потом замедляется, потом камнем падает на землю. Совсем как та штука, которую он видел издалека. Которая привлекла его сюда. Он подпрыгивает на месте, в солнечном сплетении поднимается волна. Но не в ответ на Q3. Земля не ярится до такой степени. Он думал, что привык к необъяснимому.

Приходит побуждение посмотреть, что это такое. Разгадать тайну. Он пригибает голову, мышью скользит вдоль задней стенки ангара. Потом следует по обочинам троп, ныряя за любой крупный предмет, находящийся по пути. Приседает возле большой тачки, лежащей на боку, выравнивает дыхание, бросается к заросшему сорняками основанию трубы, потом к бывшей сеялке, теперь высаживающей в землю разбитое стекло. Скрывая свою суетливость, пробирается через группу людей, подозрительно сбившихся в кучу, довольный, что они там собрались. Через несколько минут он выходит на открытое пространство.

Территория, видимо, была общественным садом, созданным, когда в городах еще заботились о благоустройстве. Остатки ограды, выложенной сухой кладкой, обозначают его границы. Осколки черной плитки тянутся вдаль, извиваясь, как дорожки, когда-то вымощенные ими. Массивная каменная пирамида все еще поддерживает металлическое основание памятника. Рот каменного дельфина охватывает конец трубы, изгибающейся вверх, выходя из слоя пыли у центра площадки. И вот здесь люди.

Десятки людей, смотрящих в одну сторону, на высокого молодого человека в необычном костюме, повернутого лицом к ним. Все стоят или сидят, поднимаясь на гребнях волнующейся земли, и высокий молодой мужчина тоже колышется. Но иначе. У него двигаются только руки. Остальные части тела неподвижны. Он улыбается.

Молодой человек жонглирует, посылая три тонких металлических кольца в воздух длинной овальной петлей. Он узнает металлические кольца: их использовали для укрепления телефонных столбов с проводами, чтобы те стояли прямо. Когда-то они были по всему острову. Теперь кольца кружатся по воздуху и небу, и жонглер хватает их одно за другим, когда они плавно идут к земле, и снова запускает в полет.

Высокий молодой человек, лет, наверно, двадцати четырех, одет в оранжево-бежевый комбинезон, перетянутый на талии толстым черным ремнем. Хорошо заметна его широкая улыбка, даже притом, что голова закинута назад и совершает небольшие круговые движения, следя за подбрасываемыми снарядами. На нем тирольская шляпа с полями в виде морской волны и большим бело-серым пером, заткнутым за ленту. Диковинные украшения блестят на запястьях и пальцах молодого человека, однако они не мешают неравномерным, но все же плавным движениям его рук — он ловит кольца, отводит их в сторону, снова бросает вверх. Каждое движение грациозно.

На ногах у молодого человека, как поддержка всей этой конструкции, большие кобальтово-синие кроссовки, испещренные блестками. У них толстая платформа. Не меньше четырех дюймов высотой.

Он продолжает удивленно смотреть. Молодой человек, жонглируя, целиком отдается своему делу, он и здесь, и не здесь. В долю секунды между падением и очередным запуском парень наклоняется и хватает четвертое кольцо и добавляет его в круговорот. Невероятно, что ему это удается. Потом он подключает пятое, и пунктирная дорожка из летающих колец почти становится непрерывным кругом. Ореолом. Проходит еще десять, двадцать секунд, а он не уронил ни одного кольца. Ничто не упало на землю. Толпа ахает.

Но вскоре все кольца стремительно летят вниз, и молодой человек насаживает их на вытянутую вверх руку — ушш, бреньк, звяк-звяк, звяк. Потом молодой человек сдвигает кольца на землю, высоко задирает голову и улыбается зрителям. Все так же без усилий наклоняясь, он берет три кегли для боулинга, выпрямляется и начинает снова подбрасывать их в воздух. Кегли взлетают, а через секунду он радостно ловит их и подбрасывает снова. Кегли вращаются в полете, крутятся вокруг своей оси в непрерывном цикле. Но они возвращаются, и молодой жонглер ловит их. Каждую. Без промахов. Кегли для боулинга. Где он взял их? Целые и невредимые.

— И раз, и раз, и раз, — говорит молодой человек. — Смотрите, как они летают. Смотрите, как красиво.

Молодой человек не носит каппы.

Десятки людей теперь стоят на прогалине и наблюдают, как молодой человек снова и снова мечет в небо кегли. Головы медленно кивают в такт с воздушным представлением, никто не в курсе, что их соседи тоже улыбаются. Некоторые из горожан защищены нагрудниками и другим снаряжением, многие довольствуются лишь мешковатыми протертыми до дыр покровами. У края толпы маленький человечек, чья лысая голова чуть ли не запрокидывается от многослойной грязи, продает горячий ямс из печи — импровизированного очага, сооруженного из груды камней.

Группа зевак продолжает наблюдать за представлением, глаза сосредоточены на жонглере, тогда как тела качаются. Жонглер позволяет кеглям упасть ему на плечи, хватает их, когда они скатываются с руки, и снова отправляет в полет. Ловит одну, потом две за спиной. Бросает их перед собой, снова окрыляет их.

Он осматривает людей, смотрящих на летающие кегли. Потом чувствует людей, когда смотрит на кегли.

Потом все заканчивается. Молодой жонглер ловит за узкий конец все три кегли для боулинга, затем вращается один раз на месте и низко кланяется. Опустив голову почти до земли, он поднимает, широко расставив, руки, две кегли в одной, одна в другой. Человек с крыльями. Грациозен, даже когда ничего не делает. Потом молодой человек выпрямляется, и кивает, и дарит всем улыбку. Широкую и ослепительную.

Молчание. Потом становится слышно шарканье и дыхание. Руки в обмотках начинают хлопать, и хлопки вскоре становятся громче, энергичнее и гуще. Затем следует сумбур горловых гласных среднего тона — сдержанная похвала, приглушенные каппами одобрительные возгласы. Аплодисменты и восторженные восклицания продолжаются дольше чем полминуты.

Несколько человек выходят вперед, кладут монеты в маленький ржавого цвета чайник, стоящий на земле недалеко от жонглера. Чайник потерял ручку: две крошечные дырочки зияют друг напротив друга на его верхнем ободе.

Большинство зрителей тем не менее разворачиваются и топают прочь — хотя одна женщина в черной тунике возвращается и опускает в сосуд две монеты.

На пути к выходу многие пользуются ближайшим правительственным фонтаном, вероятно переделанным из прежнего питьевого фонтанчика, когда-то находившегося в парке. Это возможность наполнить водоконусы.

Он смотрит на молодого человека, который все еще приветствует доброжелателей, расслабленно опустив руки по бокам. По временам, регулярно, молодой человек сияет чистой радостью, затем белозубая улыбка теряется среди благодарственных кивков.

В конце концов толпа расходится, и молодой человек кивает сам себе, наклоняется и начинает собирать реквизит, который разложил вокруг себя аккуратным геометрическим узором. Молодой человек складывает свои снаряды в большой холщовый мешок.

Он уходит последним. С дальнего конца прогалины продолжает смотреть. Как собирается жонглер. На освободившийся полукруг, в котором тот давал представление. На чем держится это действо? — размышляет он. Как молодому человеку удается управляться со всем этим? Молодой человек не шатается.

Он снова идет через разграбленный приплюснутый город мимо его согбенных оторопелых жителей. Он встает, вспоминает, что ему нельзя светиться. Закрывает лицо рукой, проскальзывает позади кучи деревянных досок, слишком истерзанных стихией и ни к чему не пригодных. Тогда он думает: я постоянно ползаю, разве можно быть еще незаметнее?

А сейчас? Он не знает, где находится следующий город или деревня. Он не хочет это признавать, но его силы иссякли. У фонтана, того, что в бывшем парке, он может выстирать одеяло, назрела необходимость. Он не видел ни одной жандармской фуражки — уродливого головного убора, круглого и синего. Утром можно будет купить свежих овощей.

Он оглядывается по сторонам. До темноты еще час или больше. Он остановится около этого города, чьего названия не знает, на ночлег.

Он за границами города, но недалеко. Он спотыкается в сумерках, обходит препятствия: моток колючей проволоки, бочку для бензина, деформированную, как произведение Олденбурга, диван без ножек и подушек. Он проходит мимо бывшего пункта приема утильсырья, огромных связок картона, раскисших от дождя, смердящих невыносимой горечью.

Он ищет место для ночлега. Хороших расщелин не наблюдается. Он на равнине, так что всюду будет на виду, на ветру. Незащищенный. В сгущающейся темноте он бредет-спотыкается еще несколько минут, больше не в состоянии видеть грязь, обходить ее. Запнувшись о тело человека, уже расположившегося на ночлег, он пугается, извиняется. Стыдится. Но человек только ворчит и снова укутывается в хрустящий брезент, и он приободряется. Эта территория не связана с высоким риском.

Сняты вещмешки, экипировка, водоконус. Он вынимает свой брезент и нижние одеяла. Убирает несколько камней с того места, которое теперь его место, расстилает самое нижнее полотно брезента, кладет его верхний край на пушистую траву, которая теперь стала его подушкой. Падает в сидячее положение. Он голоден, но, вероятно, ему не следует есть. Хруст может привлечь внимание людей, если кто-то устроился поблизости. Разбудить их тела или аппетит. Лучше разложить спальный комплект, подождать, пока спазмы в желудке сойдут на нет. Он поворачивается, больно приземляется на левое колено, стоит на четвереньках, ища камни, чтобы придавить углы постели.

Перед глазами у него летают в вертикальном дефиле кольца: вверх, потом вниз, потом снова изящной дугой вверх. Прочно, неколебимо, надежно. Кегли для боулинга, кувыркающиеся в пустоте над пустотой, где есть только руки, которые их ловят Величественные вращающиеся штуки, отражающие свет, затем соскальзывающие в тень и снова обретающие свое надлежащее сияние. Невероятное мастерство. Элегантность. Грация. Как молодой человек научился таким фокусам? Как он может исполнять их сейчас?

Вот бы тоже так уметь. Поучиться, чтобы попытаться повторить эти трюки. Или хотя бы проделать нечто подобное. Бросать, ловить и оставаться на ногах, затем делать поклон. Это был бы фейерверк. Положительный заряд. Он избавил бы его от особняков. Позволил бы упасть в хорошем смысле, вернуться к тому, чем когда-то был. Стать лучше, чем был когда-то. Он бы воспарил.

В темноте и тепле ночи он размышляет, почему перестал думать об оазисе устойчивости. Почему он забросил надежду обрести спокойствие в этом мире. Он говорит себе, что знает почему. Оазис устойчивости найти невозможно. Остров слишком велик, его ресурсы скудные, недостаточные. Жалкие. Он говорит себе, он осознал, что оазис устойчивости — несбыточная мечта. Всегда так было. Острый, жгучий, непреклонный зуд, который подстрекал его идти в никуда, где нет никакого смысла.

Эта мысль успокаивает его. Дает передышку от головокружительного чувства, что передышки для него никогда не будет. Может, оно и так. Оазис устойчивости лежит в заслуженном спокойствии, которое проистекает из знания, что он всегда будет искать оазис устойчивости.

Это симметрия и асимметрия. Напряжение утоляет напряжение. Покой происходит от его отсутствия. Жизнь — это страдание, которое нужно полюбить.

Лежа на слоях брезента и одеял под таковыми же, он разглаживает складки, выталкивает бугорки гальки. Устраиваясь спать, он ощущает, как под ним пинается и елозит земля. С рожденной ночью чувствительностью он думает, что сотрясение можно охарактеризовать как Q1.1. Немного иная картина, чем та, какую он знает. Толчки более отрывистые, стаккато. Возможно, региональный вариант.

Это не дает ему спать. Беспорядочный ритм земли мешает сбросить напряжение. Лежа неподвижно и нет, он томится под почти полной луной. Пытается согнуть ноги, вытянуть их. Кладет руки туда, потом сюда. Он не подготовится к следующему дню, думает он. Не накопит достаточно энергии. Запаса сил, необходимого, чтобы высмеивать себя во время падений.

Довольно. Он откидывает свои покрывала, решительно встает. Надо утомить себя ходьбой.

Ночной пейзаж ему знаком и незнаком. Текучая, неподатливая темнота. Впечатление беспредельности, от которого внутри все чахнет. Ближайшие кусты окаймлены лунным серебром. Вдалеке темные разбросанные строения — угловатые, горбатые, торчащие из мрака, будто клинки, — не раскрывающие своего предназначения. Все кажется спокойнее, но землерокот громче.

Он ходит, ища утомления. Но медленнее, чем обычно, поскольку сейчас не видит пустых провалов мира под ногами, заусенцев на земле, которые могут подстерегать его. Он проходит мимо ручья, сочащегося с уступов обнаженной горной породы. Его шаги хрусть, хрусть по упавшей деревянной двери. Ночная птица вспархивает близко от его уха.

Он идет дальше. Подходит к поляне, усеянной десятками небольших костров, оранжево-белыми сферами, оживляющими ночь. В озаренных огнем кругах сидят наполовину освещенные люди, занятые домашними заботами — что-то складывают, что-то раскладывают, едят руками. Должно быть, у здешних жителей это поле для ночевки, где можно найти безопасность в темноте. Место взаимной поддержки по всеобщей договоренности, каждая маленькая заметная застава обеспечивает спокойствие другим.

Его план себя не оправдал: спать он хочет еще меньше, чем перед прогулкой. Он ускоряет шаг, цепляется правой ногой за корягу, его бросает в новое темное пространство, заваленное грудами больших камней. Они колышутся, даже как будто левитируют, оживший пейзаж Ива Танги. Он вглядывается пристальней, видит людей, лежащих под камнями, головы и конечности торчат в стороны. Под большими грудами взрослые, под кучами поменьше — дети, и у всех шевелятся руки-ноги.

Он останавливается, дыхание спирает. Все понятно. Люди придавили себя мертвым грузом наподобие пресс-папье. Чтобы притупить тряску. Чтобы завлечь сон. Сами возвели над собой могильные холмики. Он отворачивается и в другом месте видит шесть или семь тел, сидящих вокруг костра. Наверно, семья. Огонь окрашивает их спереди в адский красно-оранжевый цвет, льет тени на их спины. Когда подступает волна Q2, они наклоняются вперед, вытягивают руки в стороны, хватаются друг за друга, образуют прочный круг. Атакованные снизу, они качаются все вместе.

Q2. Он должен вернуться к своему спальному месту, срочно. Он идет, как надеется, в нужном направлении, но с каждым шагом деревья впереди отдаляются от него, и он приходит к большому пространству с лежащими на спинах людьми, которые размахивают поднятыми руками и ногами. До самого горизонта сотни тел, слабых, беззащитных, с колышущимися в воздухе конечностями, пригвождены к земле. Он слышит, как хлопают на ветру их лохмотья, как трутся о сухую землю позвоночники, как тонко и жалобно воет что-то, будто скрипит металлическая проволока. Он ретируется с этого поля подкошенных — их поместили сюда? они соскользнули сюда? — вся эта брошенная на произвол судьбы прорва людей-насекомых обретает цвет крови под усиливающимся солнцем.

Он слышит стук в полую дверь и с толчком просыпается, видя большого жука, ползущего по его груди. Вскрикивает, садится, хватается за края верхнего брезента, откидывает жука. Тот взлетает, удаляется, он слышит, как жук падает — шлеп — на сухой дерн в нескольких футах от него. Нет его. Убрался. Вернется ли, неведомо. Он часто дышит, отдувается, подносит чумазую руку к лицу, умоляет волну испуга отхлынуть от груди. Оглядывается повсюду. Еще ночь. Видимость почти нулевая. Для этой маленькой букашки он стал землетрясением.

Он ложится, дрожит, ждет долгие минуты, чтобы его дрожь растворилась в дрожи окружающей среды. Таким образом он может сказать себе, что его дрожь закончилась, стала долей общей натуги земли. Так ее легче перенести. Тогда как все это, он знает, довольно спорно, в одном он не сомневается. До наступления сна еще как минимум сорок минут.

Утро сухое, теплое, громыхающее. Он поспал, но зевает. Чувствует большую усталость, чем перед сном. В пределах видимости никаких людей, ни распластавшихся на земле, ни стоящих/качающихся. Должно быть, все отбыли по своим делам, чем бы они ни занимались.

Но он не может. Он слишком устал, чтобы отправляться в другой город. Он будет слишком часто падать по пути, раздавит оставшиеся пищевые запасы. То и дело приходится жалеть колени.

Решение несложное. Он останется в этом городе и уработается до изнеможения, чтобы в следующую ночь удалось заснуть. Так измотается в изнурительных трудах, что, каким бы жестоким ни было миротрясение, оно покажется ему качающейся колыбелью.

Он собирает вещи, съедает плантан, горсть орехов, знает, что делать. Он идет в центр города, забивается за кучу кирпичей, провонявшую едким запахом мочи, осматривает проходящие мимо тела. Ищет тех мужчин, кто плетется медленнее, кто больше всех согнут. Их не пропустишь. Все бредут в одном направлении. Он выскакивает из своего тенистого угла, присоединяется к их волочащей ноги веренице.

Он тащится пятьдесят минут. Ждет, пока его товарищи останавливаются и вздрагивают, падают вперед на каждом шагу, затем оправляются, затем продолжают движение. Когда они прибывают на место скопления камней, он пережидает их короткое замешательство.

Около десяти мужчин бродят там среди высокой травы, присматривают, что подобрать. Он незаметно присоединяется к ним, ходит кругами, шаркая ногами по бурьяну. Уже чувствует, как уступает усталости. Как общипан жаждой. Необходимость прочищает ему мозг, и он выбирает камень. Такой, который выглядит не слишком тяжелым. Встает на колено, дергает камень вверх, пристраивает его на плечо. Ощущает, как тот соскальзывает, слышит, как тот падает на землю. Снова поднимает, встает в очередь выстроившихся вразрядку кряхтящих мужчин, что тянется в город.

Неожиданно: особняк только один. Все перемещения камней и укладка в пирамиды, прорва горьких усилий ради того только, чтобы укрепить один-единственный дом. Большой, коричневый, лжетюдоровский, с пристроенным верхним этажом целиком из сияющего оконного стекла. Он угнездился посреди зеленой поляны, такой обширной, что не разглядишь ни входящих, ни выходящих из дома. За окнами, как обычно, никого не видно. Да, не видно никому из тридцати или около того мужчин, трудящихся на здешних лужайках и над здешними лужайками.

Хоть бы какой-нибудь опорный камень, допустим принесенный им, пробил стекло верхнего этажа. Он останавливает себя. Не надо, он не должен этого желать.

Он совершает три захода. Каждый раз выбирает камень все легче, сгибается под ним все ниже. Бицепсы окостенели от боли, дрожат, мышцы пресса тянет, изо рта змеятся ручьи слюны. Пот собирается на пояснице, под мышками, сползает посередине груди. Все равно нет сил вытереть его. Неважно. Тряска в конце концов высушит его полностью. В конце концов она высушит все. Тем лучше. Плата здесь меньше, чем в больших городах. Двадцать восемь флоринов. В сумме, за все три камня. Ему все равно. Его вознаграждение в виде усталости принесет дивиденды сегодня ночью.

Пищи хватит дотянуть до утра, но запасы воды истощены жаждой, циркулирующей в теле весь день напролет. Он много разлил, поскольку, когда пил, не мог поднять над головой дряблый водоконус, даже положив конец змеи на плечо. Он вспоминает о фонтане в бывшем общественном парке. Надеется, что помнит к нему дорогу.

У него уходит почти полчаса, чтобы дотащиться до свободного от жандармов города. Как только он добирается туда, смутные ориентиры начинают проигрываться в памяти. Среди строительных обломков, гейзеров пыли, мчащихся собак, чахлых людей одно направление почему-то кажется более вероятным. Он обходит груды дров, все еще не тронутые два резиновых шлепанца, кошачьи трупы, скелет раскуроченного на детали мопеда — металлическая рама вынутого зеркала заднего вида все еще мерцает на ножке. Тень от одиноко стоящего столба ограждения невразумительно намекает, что он движется в верном направлении. Вскоре он прибывает к бывшему общественному парку.

Но он не один. Десятки людей там с ним, сидят или стоят, невзирая на подземные толчки, и все смотрят в одну сторону. В сторону яркой поляны, где молодой жонглер снова дает представление, теперь подбрасывая и ловя четыре белых пластиковых диска. Он удивлен, что не видел их издалека, даже на подступах к парку: блестящие круги взлетают в воздух, потом падают, потом немедленно снова взлетают. Ровно и точно по вертикали в течение всего своего овального цикла. Он останавливается как вкопанный. Белые диски выглядят почти как лица в рекламе. Можно даже вообразить, что они улыбаются.

Он проталкивается вперед, чтобы было лучше видно, напрягает слабые колени. Поверх чужих плеч он смотрит, как диски курсируют по небу, почти не колыхаясь. Они совершают еще несколько кругов, потом молодой человек ловит их один за другим, составляет стопкой, складывает руки на груди, кланяется. Затем молодой человек поднимает голову, и улыбается, и немедленно получает аплодисменты и громкие охающие одобрения. Один зритель вынимает свою каппу, кашляет, кашляет, произносит:

— Да!

Затем жонглер начинает подбрасывать большие деревянные ложки вроде тех, что используются на кухне для приготовления соусов. Он постепенно вовлекает их в действо, три, потом четыре. Они переворачиваются и падают в пустоте, как вышедшая из строя космическая станция в кино. Жонглер не роняет ни одной.

Молодой человек одет в тот же рыжеватый комбинезон, перехваченный ремнем на талии, но теперь заметно, что он с нагрудником и лямками, а не цельный. Также молодой жонглер снова щеголяет тирольской шляпой с пером и украшениями на запястье и пальцах. Самое удивительное, что молодой человек чистый. У него чистая одежда. У него чистое лицо. Волосы у него прямые, опрятные, изрядно выгоревшие на солнце. Сильное, крепкое тело молодого человека кажется нетронутым каждодневной деградацией. Он отталкивает дрянь и волнение и словно бы даже светится.

Около молодого человека стоит нечто новое: маленькая металлическая вертушка, воткнутая в землю. Это реквизит, новое развлечение, мельничные крылья получают от Q1 импульс к равномерным круговым движениям. Вертушка крутится и крутится на месте сама по себе, устойчивая и элегантная. Ее лопасти улавливают строгий дневной свет, взбалтывают его до мягкости.

Глядя на молодого человека, десятки присутствующих улыбаются и качаются и некоторые едят ямс. Кое-кто сидит бок о бок на земле, прислонившись плечами друг к другу, иные переплели руки. Зрители крутят головами, следя за бросками жонглера, и после особенно впечатляющего трюка некоторые хлопают ладонями по земле. Когда молодой человек приступает к следующему фокусу — снова, какая радость, с кеглями для боулинга — и изящным движением кисти отправляет их в полет, еще больше людей расслабляются и садятся на враждебную землю.

Вскоре кегли для боулинга кувыркаются по воздуху: три, потом четыре. Затем, после особенно высокой петли, пять. Они будто живые, похожие на играющих выдр. Он думает: обычно очки получают, сшибая эти штуки. Этот парень получает очки, удерживая их в воздухе.

Как молодому человеку это удается? Он думает, секрет в обуви. Молодой человек снова в больших синих кроссовках с блестящими звездочками. Он стоит на космосе. Вот почему он не падает. Видимо, есть в толстой платформе кроссовок некий секрет, который защищает его от исходящего снизу вероломства, поглощает это вероломство или перенаправляет в другую сторону. И даже больше: благодаря этой платформе молодой человек стоит на целых четыре дюйма над землей — на четыре дюйма выше, чем все остальные люди на острове. Положение еще более неустойчивое и ненадежное, чем общая судьба. Молодой человек заставляет предметы падать вверх.

Представление продолжается. Не отвлекаясь на восторги и аплодисменты, молодой человек откладывает кегли и извлекает два круглых пластиковых жезла, соединенных шнуром около ярда длиной. Потом он хватает предмет, похожий на большие черные песочные часы, круглый на концах и сужающийся в середине. Молодой человек берет по жезлу в каждую руку и начинает подбрасывать сосуд на шнуре, короткими движениями отталкивая его узкой частью вверх. Затем, без всякого намека или предупреждения, молодой человек резко натягивает шнур и запускает часы в небо. Высоко в небо.

Это та штука, которую на подступах к городу он видел парящей над равниной. Загадочный снаряд вспархивает и возвращается. Это предмет, привлекший его сюда. И теперь он вспоминает его название: диаболо. Однажды в каком-то магазине он видел целый ассортимент таких, голубых и розовых.

Диаболо взлетает по дуге невероятно высоко, на несколько миль. Явственно зависает на пару секунд на пике, затем начинает спускаться и вскоре достигает пугающей скорости падения. Но молодой человек сноровисто ловит его шнуром и подкидывает к небу снова. Игрушка взлетает еще выше. Падает еще быстрее. Опять уносится к небесам. Каким-то образом она всегда соприкасается со шнуром узкой серединой. Это очень похоже на чудо.

Следующий бросок еще сильнее. Молодой человек совершает его, помогая себе всем телом, и диаболо выстреливает вверх еще стремительнее, взмывает еще выше; он заворожил бы пустельг, летай они на такой высоте. Но сильное, извивающееся движение всего тела выбивает молодого человека из равновесия. Он суетливо поворачивается, спотыкается на месте, пойманный вездесущим Q1, затем падает почти плашмя на живот — но перекатывается на спину и вспрыгивает на ноги как раз вовремя, чтобы растянуть шнур и поймать диаболо, вернувшееся из полета. К нему.

Вытаращенные глаза зрителей и потрясенная тишина. Затем хлопки, и улюлюканье, и стук по земле громче прежнего. Восходящий водоворот всеобщего изумления. Руки молодого человека могут поймать что угодно. Его воодушевление способно покорить каждого. Этим он и занимается.

Молодой человек улыбается и стоит на месте, затем кланяется в пояс и широко расставляет руки. Потом просто держит эту позу, прочно и устойчиво. Представление завершилось. Но овации продолжаются.

Молодой человек выпрямляется, и медленная процессия зрителей продвигается вперед, чтобы положить флорины в чайник, тот же самый, маленький, рыжий, без ручки. Одна седоволосая женщина в снаряжении, защищающем ее только спереди, падает, подхваченная волной Q1, но не останавливается. Она проползает по бороздчатой земле, протягивает руку и опускает две монеты в чайник. Потом отползает и поднимается, только когда оказывается достаточно далеко, чтобы не препятствовать другим внести свою лепту.

Он тоже поучаствует. Он безусловно хочет этого, хотя его тело скользкое от пота и с ног до головы заляпано всякой гадостью. Он выдвигается вперед, обходит бородатого мужчину, опершегося на локоть и старающегося развязать грушевидный кошелек. Еще два шага, и он видит шляпу с пером, торчащим над прыгающими тюрбанами окружающих молодого человека людей. Он подходит ближе, и толчки более высокой интенсивности сотрясают землю. Это Q1.2, может быть, даже 1.4. Неважно. Он проталкивается дальше, и, когда подходит, жонглер кивает и улыбается поклоннице. Он ждет, пока молодой человек случайно взглянет в его сторону, затем бросает три монеты в сосуд для денег. Молодой человек кивает ему и мило улыбается. Он тоже улыбается, потом топает прочь.

Через пять шагов он останавливается. Поворачивается на месте. Сотрясение теперь усиливается, вероятно, до Q2, он возвращается к молодому человеку. Подходит во время очередной волны землегрохота, но это ничего не меняет. Он останавливается, кашляет, обретает равновесие, перекрикивает грубый островной рев.

ЗДЕСЬ? — говорит он. — ЗАВТРА?

Молодой человек занят тем, что собирает свой реквизит. Выдергивает вертушку из земли. Жонглер замирает и поднимает голову.

— Эх, да я бы с удовольствием, — говорит молодой человек. У него ровный баритон. С искрящимся веселым оттенком. — Но завтра, увы, не будет. По крайней мере, здесь.

Он молчит, думает.

Я НЕ…

— Типа, выдоил это место подчистую.

Он кивает.

ЗНАЧИТ…

— Вечером отбываю в Тисину, — говорит молодой человек и кладет пару кеглей для боулинга в холщовый мешок.

ТИСИНА?

— Город примерно в четырех милях отсюда. Вон там. — Молодой человек указывает в сторону солнца, подпрыгивающего за облаками. — Завоевывать новые миры, — говорит молодой человек и улыбается.

Он смотрит на молодого человека, кивает, отворачивается. Спотыкаясь, отходит, останавливается. Разворачивается назад, видит, как молодой человек уходит широкими шагами, перекинув набитый мешок через плечо.

Теперь он постирает свою одежду. Пора, он слишком долго откладывал, он не может больше мириться с собственной грязью. Тяжело одолевающий его сон может подождать. Но он не хочет возвращаться к фонтану в общественном парке, не знает никакого озера поблизости. Он встает, решает поискать в городе. Должны, могут быть другие фонтаны. Заодно наполнит водоконус.

Он говорит себе: представь, что ты волшебная палочка. Кто знает, говорит он себе, вдруг получится? Он пускается в путь. Через несколько минут он выходит на заросшую травой тропу, смягченную растительностью, но все же более чем заброшенную. Извилистый путь усеян кусками мятого металла плюс старыми шинами. Картонная коробка с ячейками, из которой выплескиваются через край острые осколки стеклянных стаканов. Исковерканная растяжка для обуви, лишенная большинства распорок. Дрожащие бумаги, прибиваемые ветром к бурьяну и различным предметам, оказавшимся у них на пути.

И парень. Лет пятнадцати или, может быть, шестнадцати, сидящий посреди горького разорения, раскачивающийся, как наемный плакальщик. Костлявый, изможденный, он подпирает кулаком щеку, впалую, будто парус, поймавший штормовой ветер. Скулы, кости челюсти проступают под бледной кожей. Другой рукой он колотит землю. Но это не аплодисменты, и вскоре паренек начинает лупить себя — по тазу, бедрам — той же рукой, теперь тоже сжатой в кулак. Он не носит защитного снаряжения; его одежду, и руки, и шею покрывает сама земля. Корка крови, как королевская печать, засохла возле уголка рта. А уж волосы… Ежевика в разливе мазута. От человека осталась лишь одна десятая. На девять десятых это мертвый аист.

Он знает, что случилось с этим пареньком. Трясучка. Заражение организма снаружи. Плохой прогноз. Он уже видел такое. Грязный нагой человек, сидящий под деревом, прислонившись лбом к стволу. Девочка в полосатой синей юбке поверх защитной экипировки, режущая руку обломком металла. Другая девочка, стоящая у входа в распределитель в Виль-Эмиле с камнем в руках, левая сторона черепа пузырится кровью. Дюжий детина лет двадцати, ссутулившийся позади кузова школьного автобуса с лягушкой во рту. Это проклятие может свалиться на кого угодно.

Инстинкт толкает его подойти к парню. Ответный инстинкт говорит «нет». Что он может сделать? Что предложить? Совет? Еду, монету? Участливый жест? Он полагает, что парень не позволит ему обнять себя. Отшатнется, избегая соприкосновения тел. Это будет доказательством ущербности, а не утешением.

Он подходит к парню. Он кладет руку ему на плечо. Это не может, не должно быть ошибкой. Он делает несколько шагов, снимает обмотки с одной руки, его сильно толкает снизу. Падает на бок. Пыль взвивается во все стороны. Он поворачивается на живот, изгибается вверх, смотрит на парня. Смотрит на него со стыдом.

Парень тоже смотрит на него. Вперив в него взгляд, ошалело выпучив глаза. Может быть, парень потерял очки. Может, он не верит своим глазам.

Но потом парень вроде бы успокаивается. Лицо уже не напряжено, рука перестает дубасить землю. Парень закрывает глаза и уходит в себя. Затем медленно открывает и прекращает раскачиваться.

Он поднимается после своего позорного падения, ступает вперед, садится в восьми футах от парня. Награждает его еще одним взглядом. Парень смертельно худ. Промежутки между костями запястий заполняет темнота, плечи никнут провалившимися сводами. Огромный череп как будто проступает через тонкую кожу, напоминающую вощеную бумагу. Губы так обветрены, что кажутся облепленными солью, а его запах… Сказать смрадный — ничего не сказать.

НАДО ЕСТЬ, — говорит он.

Парень продолжает смотреть на него.

ТЕБЕ, — говорит он.

КТО СКАЗАЛ? — спрашивает парень. Его голос — скрежещущий дискант. Каппа делает его слабее.

ТВОЕ ТЕЛО, — говорит он.

Парень опускает взгляд.

НЕ МОГУ СЛЫШАТЬ, — говорит парень. — ШУМ. — Он раскачивается на месте. — ВЕСЬ ЭТОТ ШУМ.

НАДО! — говорит он. — ЕСТЬ ЕДА.

Парень смотрит в небо. Среди леса сухожилий на его шее пульсирует вена.

ЭТО ПРОСТО ДАСТ МНЕ БОЛЬШЕ ВРЕМЕНИ, — говорит парень.

ЭТО ХОРОШО…

ХОРОШО, КОГДА МЕНЬШЕ ВРЕМЕНИ. — Парень смотрит на него. Кивает. Потом смотрит мимо него. — ДУМАЕШЬ, У МЕНЯ ЕСТЬ ЗУБЫ, — говорит парень.

ТЫ НОСИШЬ КАППУ.

МОЖЕТ, ЭТО ТОЛЬКО В КОСМЕТИЧЕСКИХ ЦЕЛЯХ.

Он жадно глотает воздух. Что это было? Шутка? Ладно. Можно говорить более свободно.

КОГО ТЫ ХОЧЕШЬ ВПЕЧАТЛИТЬ? — спрашивает он.

Парень выплевывает свою каппу. Она с чавканьем, как реквизит комедии, шлепается на землю. Влажная поверхность быстро покрывается коркой пыли и песка.

Парень изображает улыбку скелета.

— Может, тебя? — спрашивает он.

Парень хватает свою каппу. Сует ее за вывернутые наружу губы, со щелчком ставит на место. Не вытирает.

Он не знает, что ответить. Он трет скулу.

Парень смотрит на него.

НУ, — говорит парень. — ВСЁ?

ЧТО ВСЁ?

ПЕРЕСТАЛ БОЛТАТЬ?

Он бледнеет. Трет колено.

ДА, — говорит он.

НЕТ, НЕ ПЕРЕСТАЛ, — говорит парень.

МЫ РАЗГОВАРИВАЕМ, — говорит он.

ТЫ НЕ УЙМЕШЬСЯ, — говорит парень.

Он чувствует, как кровь бросается в лицо. Он пытается заставить ноги оставаться на месте, закрепить седалищные кости в земле. Он понимает, что это не важно.

ТЫ УМНЫЙ, — говорит он.

НЕТ, — отвечает парень. — Я ТУПОЙ.

ЭТО НЕПРАВДА.

БУДЬ Я УМНЫМ, Я БЫ ПРЫГНУЛ В МОРЕ. — Парень снова поднимает глаза. — КОГДА ЭТО НАЧАЛОСЬ.

ЧТОБЫ УПЛЫТЬ?

ПУСТЬ ТАК, ЕСЛИ ХОЧЕШЬ УСЛЫШАТЬ ИМЕННО ЭТО.

Q1 усиливается. С гор катятся мелкие камни.

ТЫ НЕ С ОСТРОВА, — говорит он парню.

НЕТ.

КАК ТЫ СЮДА ПОПАЛ?

ПРЫГНУЛ.

СЕРЬЕЗНО.

СЕРЬЕЗНО. НАПОЛОВИНУ. ВЫПРЫГНУЛ ИЗ ОКНА. ДОМА. ТАК НИКОГДА И НЕ ПРИЗЕМЛИЛСЯ. — Теперь парень оглядывается вокруг. — Я ВСЕ РАВНО НЕ С ОСТРОВА, — говорит парень. — ХОТЯ Я ЗДЕСЬ. ВСЕГДА БЫЛ ЗДЕСЬ.

Он молчит.

ГДЕ ТВОЯ СЕМЬЯ? — спрашивает он.

СЕМЬЯ? — говорит парень. — ГДЕ-ТО.

ГДЕ-ТО.

ВЫТРЯХНУТА.

Он кладет руку на землю, чувствует толчки. Наконец-то они наладили связь.

ТЫ ПРОСТО КОЖА ДА КОСТИ, — говорит он.

Парень не оглядывает себя.

СЕЙЧАС ТАК МОДНО, — говорит парень.

ТЫ ПЫТАЕШЬСЯ УМОРИТЬ СЕБЯ ГОЛОДОМ, — говорит он. — ПОЧЕМУ?

Ответ следует быстро.

ЧТОБЫ ИМЕТЬ ПРАВО ГОЛОСА, — говоритпарень.

В ЧЕМ?

В ТОМ, ЧТО ПРОИЗОЙДЕТ В ЛЮБОМ СЛУЧАЕ. — Парень поднимает руку, сжимает ее в кулак и пытается держать неподвижно. — ПОЛЦАРСТВА ЗА… — говорит парень.

ЗА…?

ВОТ ИМЕННО, — говорит парень.

Низко летящая птица проносится позади парня, размеренно взмахивая сильными крыльями.

А ТЫ? — Парень смотрит прямо на него. — ДАВАЙ, РАССКАЖИ МНЕ ПРАВДУ. СКАЖИ, ЧТО НЕ ЧУВСТВУЕШЬ ТОГО ЖЕ САМОГО.

Он смотрит на парня. Опускает глаза на свои ноги, мгновенно приросшие к земле.

МОГУ ТЕБЕ ПОМОЧЬ? — говорит он. — ЧЕМ УГОДНО.

Ответ следует быстро.

НУ, ДА, — говорит парень. — ЗАГОРОДИ МЕНЯ ОТ СОЛНЦА.

Он делает несколько шагов влево. Изгибает тень, чтобы угодить сидящему парню. Почти сразу же всплеск Q2 отбрасывает его на три шага вправо. Парень закрывает глаза рукой.

СПАСИБО, — говорит парень.

Он смотрит вниз. Смотрит на парня, потом перемещает каппу, чтобы изобразить подобие улыбки. Причин оставаться нет.

Я ОСТАВЛЮ ЕДЫ, — говорит он. Он вынимает из нагрудной сумки хлебные сухари, древесные орехи, морковку.

СТУХЛА?

МОЖНО ЕСТЬ.

СТУХЛА?

НЕТ.

Он кладет еду на землю. Раскладывает плоды по форме и цвету, чтобы выглядело привлекательно. Пока сотрясение не нарушает порядок.

ВЫБРОШУ, — говорит парень.

НЕ НАДО.

ВСЕ РАВНО ВЫБРОШУ.

ТОГДА БРОСЬ СЕБЕ В РОТ, — говорит он. — САМОЕ ПОДХОДЯЩЕЕ МЕСТО.

Парень дубасит кулаком землю. Раз, два.

БУДУ Я ЕСТЬ ИЛИ НЕТ, НИЧЕГО НЕ ИЗМЕНИТСЯ, — говорит парень.

ЭТО НЕ ТАК.

ТАК!

ПОТОМУ ЧТО ТЕБЯ ТОШНИТ? — спрашивает он.

ВОТ ТУТ ТЫ ОШИБАЕШЬСЯ, — говорит парень. — ОТ МЕНЯ НЕ ОСТАЛОСЬ НИЧЕГО, ОТКУДА МОГЛО БЫ ТОШНИТЬ.

Я…

ЕДА ВЫСКАКИВАЕТ, — говорит парень. — ВВЕРХ И НАРУЖУ. — Парень делает вдох. — ЗАЧЕМ-ТО ЕЙ НАДО БЫТЬ НА СВОБОДЕ. — Парень качает головой, смотрит в землю. Отбрасывает средним пальцем камешек, уже покатившийся в том направлении. — ЛАДНО, СВОБОДЫ НЕТ, — говорит парень. — ПУТЬ ВНУТРЬ ЕСТЬ ПУТЬ НАРУЖУ. — Парень кивает.

Он застегивает молнию на своей нагрудной сумке. Думает о вежливости.

ТЕБЯ ЗОВУТ?

НЕ ПОМНЮ.

Я ТЕБЕ НЕ ВЕРЮ.

НЕТ, ЭТО МОЕ ИМЯ.

Хватит. Он пытается встать, снова плюхается на землю. Ему удается при второй шаткой попытке. Он отряхивает грязь и веточки с задней части леггинсов, хотя и не понимает зачем. Месяцами этого не делал.

ДУМАЕШЬ, ЭТО КОГДА-НИБУДЬ ЗАКОНЧИТСЯ? — спрашивает парень.

Он смотрит на заросшую сорняками тропу.

НЕ МОГУ СКАЗАТЬ, — говорит он. НАВЕРНО, СЛИШКОМ ПОЗДНО. Он поворачивается к парню.

СЛИШКОМ ПОЗДНО, ЧТОБЫ ЗАКОНЧИЛОСЬ? ЧТОБЫ ЧТО-ТО ИЗМЕНИТЬ.

Он отворачивается.

ГОВОРИ ЗА СЕБЯ, — произносит он.

ВОТ ВИДИШЬ? — говорит парень. — УЖЕ СЛИШКОМ ПОЗДНО.

Он выпрямляется, делает шаг, падает плашмя, головой в направлении, противоположном от больного трясучкой. Закономерно, говорит он себе, вставая.

После всех новых падений возникает еще более настоятельная необходимость постирать одежду. Зачем, он не знает. Он говорит себе, это нечто наподобие благословения, что ему невыносимо ощущать собственную вонь. Если бы только он мог притерпеться к большему. К кинжальной боли в подъеме ноги. К своим мыслям. До темноты у него достаточно времени, чтобы попытаться найти озеро.

На пути из города он совершает последнюю попытку найти место для стирки. Становится туристом, каким был когда-то. Кучи пересохшей древесины. Упавшие навесы, защищающие от солнца только насекомых. Осколки магазинных вывесок с жирными ущербными неразборчивыми буквами. Скукоженные люди. Но нигде не видно ни фонтана, ни другого источника воды. Здесь что, никто не пьет? Возможно, население бросили умирать. Возможно, потому и нет жандармов.

Нужно было оставить тому парню больше еды. Все, что у него есть. Он сам еще может работать, покупать себе пищу. Особняки существуют повсюду. Нужно было оставить еду, даже если больной трясучкой отверг ее. Это могло бы напитать в нем что-то иное. И тогда он, вероятно, начал бы есть.

Однажды в школе ему подарили карандаши. Это было в Валдосте, он совершенно уверен. Он сидел в классе за партой, и к нему подошел один мальчик. Потом в отверстии в переднем углу парты оказались три карандаша. В отверстии, где когда-то располагалась чернильница. Он даже не слышал стука. Но почувствовал щелчок внутри. Неужели было так очевидно, что он беден?

Это случилось через несколько дней после того, другого, события. Учителем был громкоголосый мужчина с толстой шеей. И в тяжелых черных блестящих ботинках. Мистер Джордано. Была среда, и мистер Джордано прохаживался между рядами, раздавая проверенные доклады. Голубые тетрадки с красными линованными строчками, которые ученики сдали на прошлой неделе. На каждой тетрадке красным карандашом была проставлена обведенная в кружок оценка.

Он написал о своем тогдашнем кумире — Клоде Шенноне. Человеке, изменившем мир — полностью. Он перевернул жизни всех учащихся, хотя наверняка ни один из них о нем не слышал. Мистер Джордано положил его доклад на наклонную парту. Потом снова схватил тетрадь.

— Кстати, а вот это интересно, — сказал учитель своим громким твердым голосом. — Класс, послушайте. — Мистер Джордано открыл голубую книжицу, перелистнул страницу и зачитал отрывок из доклада: — «По сути дела, Шеннон лишил информацию значимости. Сократив все сообщения до битов, Шеннон стремился облегчить процесс передачи, чтобы позволить информации переходить из одного пункта в другой как можно быстрее и, в идеале, беспрепятственно. Конечной целью была оперативность. И, сняв с информации важность, он придал миру перманентное ускорение». — Мистер Джордано посмотрел на него сверху вниз. Улыбнулся. — Что ж, — сказал мистер Джордано. — Очень любопытно.

— Спасибо, — ответил он.

— Откуда ты это взял?

— Я…

— У нас в классе не принято списывать.

Он вздрогнул.

— Я…

— У нас здесь воровства не любят, — сказал мистер Джордано. — Это совершенно отвратительно. Аморально и, подозреваю даже, противозаконно. — Мистер Джордано поднял голову. — Класс, — сказал он, — вот новое слово. Запишите его. Посмотрите значение в словаре. Плагиат.

Мистер Джордано швырнул голубую тетрадь ему на парту. Он увидел широкую грозную спину уда ляющегося по проходу учителя. В кружке на обложке тетради стояла большая красная двойка.

Это его уязвило, но защититься было нечем. Он не мог показать учителю все, что когда-то было написано о Клоде Шенноне, и сказать: «Вот». Невозможно переубедить учителя, когда тот что-то вбил себе в голову. Если тебя признали виновным, ты никогда не сумеешь оправдаться. Прилипшая вина никогда не отклеивается. Он говорил себе, что впредь нужно писать доклады проще. Сдавать на проверку откровенную глупость.

— Вы так делали в твоей прежней школе? — спросила одна девочка, когда они выходили из класса.

Когда через несколько дней он тайком получил карандаши от одноклассника, проходившего мимо его парты, то сочинил для себя историю. Будто бы мальчик оставил карандаши не потому, что он был беден. Он оставил их, потому что хотел побудить его писать больше докладов. Он и сам верил себе, несколько секунд.

Пока он нес доклад домой, делая длинный крюк через аккуратные пригороды к их двухкомнатному бунгало в Валдосте, стыд был дважды разбавлен слезами, но мать оказалась слишком занята тем, что не разговаривала с отцом, а потому о докладе не вспомнила и сына о нем не спросила.

А сестра тоже была тогда в бунгало? Он не помнит, да или нет. Но как же иначе? Где же еще она могла быть?

Опускается ночь, приносит тишину и страх. Когда снаружи становится спокойнее, его внутренняя борьба перенимает эстафету. Сейчас он чувствует себя, с одной стороны, в большей безопасности, а с другой, более потерянным. Он находится в незнакомом месте. Он не может быть уверен, что методика, которую он в минуты полегче называет навигационной системой, будет работать и дальше. И стирку придется снова отложить.

Даже выбравшись за город, он шагает среди покалеченной мебели, прохудившихся шин, клочковатой травы, опять осознает, что ночью его шаги становятся менее твердыми, более осторожными. Словно лодыжки смазаны, заменены подшипниками. В чистом небе, к счастью для него, сияет круглая луна, но это не помогает. Ночной низкий гул в ушах звучит громче.

Незанятое спальное место проще будет найти подальше от города. Он идет, как надеется, в ту сторону. Он встает, видит смутные силуэты трех согнувшихся босых пилигримов, которые, шатаясь, бредут ему навстречу. Что это может значить? Он говорит себе, что любой смысл за пределами неразберихи создает только дополнительную неразбериху. Он продолжает путь в выбранном направлении.

Он спотыкается о предмет, оказывающийся конским седлом, резко поворачивается, видит нечто громоздкое в сорока футах слева. Черное и неподвижное на фоне лунного света. Достаточно крупное, чтобы пробудить инстинкт самосохранения. Он утешает себя: это перевернутый валун. Приблизившись, он понимает, что это не может быть большим камнем. Неопознанный объект угловатый, прямоугольный. Еще два шага — и он различает скатную крышу, поддерживаемую прямыми стенами.

Он застывает на месте. А если это сторожевой пост? Служащий убежищем жандармам. Он припадает к земле. Вслушивается поверх гула, всматривается. В течение нескольких минут не происходит никакого движения, не слышится голосов, и он отваживается встать. Потом медленно приблизиться. Пошатывается на ходу, останавливается, увидев, что постройка — всего лишь хижина. Заброшенная, потрепанная стихией. Устоявшая.

Окон нет. Дверь была, но теперь ее, вероятно, используют где-то в другом месте, далеко отсюда, в качестве спального места. Он мелкими шажками направляется к утопающему во мраке строению, опасаясь, как бы оттуда что-нибудь не выпрыгнуло. Не накинулось на него, подпустив поближе. Тишина может быть просто уловкой.

Он бросает в хижину камушек, слышит, как тот быстро катится по плиточному полу. Бросает еще один, смелее, слышит, как тот отскакивает по очереди от двух стен. Потом раздается еще один стук, но он решает, что это просто из-за всеобщего сотрясения. Когда он заносит ногу через порог и внутри не происходит никакого движения, он наконец успокаивается.

В хижине темно, только через дверной проем падает лунный свет, выжигая белую дорожку на полу и высокий прямоугольник на задней стенке. Он уверен, что один здесь.

Трудно представить, как хижина устояла. Оклеенные фактурной бумагой стены на вид тонкие, но не шатаются. Пол выложен заводской плиткой шестиугольной формы, по большей части сохранившейся. Отсутствие скрипов и сквозняков позволяет ему полагать, что крыша крепкая. Разумеется, хижина может обвалиться в любой момент. Он решает рискнуть, надеясь, что, если это произойдет, он сумеет вовремя выбраться наружу. Если же не выберется, по крайней мере, закончит свои дни не под открытым небом.

К боковой стене на петлях прикреплен откидной стол на двоих. Над оставшимся плинтусом электрическая розетка, хотя невозможно вообразить, чтобы она работала. Повсюду наносы пыли и задутый ветром песок, как и ожидалось, но также упорядоченность, ровные линии, прямые углы. А еще тишина; внутри стоны земли слышны меньше.

Глаза продолжают привыкать. Через несколько секунд проступают углы помещения, затем детали потолка. Над головой он видит темные доски, несущую балку, висящую рваную паутину, но никаких признаков очевидного риска. Ни гнезд животных. Ни человеческих припасов. Он углубляется в полумрак, начинает снимать снаряжение, вещмешки. Кладет их на пол, который щелкает под его ногами.

Огонь он разводить боится, поэтому садится есть вплотную к ватной кромке лунного сияния. Воды нет, так что пить нечего, но зато не будет необходимости выходить из хижины ночью. Доедая последнюю за день гуаву, он начинает опасаться, что запах привлечет нежданных гостей, а потому баррикадирует дверной проем защитной экипировкой. Если какое-нибудь животное захочет войти, ему придется перепрыгнуть преграду. Он услышит, как тяжелые лапы опустятся на пол.

Он составляет еду на откидной столик. Смотрит на нее. Его припасы почти парят над землей. В темноте он раскладывает свой ночной комплект вдоль боковой стены. Ложится: ни звезд, ни облаков. Ни неба. Первый раз за много месяцев. А также нет вероятности, что внезапно подкрадется дождь.

Он мечтал о пребывании под крышей долгое время. Чтобы существовать внутри, чтобы отдохнуть там. Чтобы познать местное измерение. Сократить несколько переменных. Не сделать ли ему хижину своей базой? Базой для чего? Или школой. Она слишком мала, чтобы быть школой. К тому же школы открывают учителя.

Пол твердый, но без бугров. До некоторой степени он сглаживает тряску. Воздух исключительно теплый, даже кажется загустелым. Хихиканье ночных насекомых гораздо тише, чем на улице. Он смертельно устал. Он падает в избавление. Забытое спокойствие окутывает его.

Когда раздается грохот, сердце начинает прыгать, а он остается на месте, в надежде, что его не увидят. Повернувшись на бок, он сворачивается клубком, чтобы защитить себя, отгородиться от хватающих рук или ударов. Он делается меньше, тогда так в голове растет мысль: заночевать в хижине — ошибка. Трудно сбежать. Ошибка, ошибка — ночевать в хижине. Рискнув открыть глаза, он видит сгорбленную пожилую женщину, которая неуклюже пробирается внутрь, опираясь на трость. Женщина одета в лохмотья и мешки, на ногах завязанные полиэтиленовые пакеты. Профиль с обострившимися от голода чертами проступает из лавины волос. Он не знает, опрокинула ли женщина гору его экипировки или просто не заметила ее, но падение груды вещей ее не испугало.

Женщина и ее запах движутся к задней стенке хижины. Она останавливается, откашливает мокроту, хватается похожей на лапу рукой за лицо, потом прислоняет палку к стене, к высокому прямоугольнику лунного света. Чтобы найти ее, когда будет нужно. Одно наблюдение его впечатляет. Женщина поставила палку устойчиво. Даже при постоянном, хотя и приглушенном внутри лачуги Q1 она не падает. Трость напоминает старинный костыль, что-то из Брейгеля. Искривленная ветка, раздвоенная наверху, выглядит как длинное, непропорциональное Y или как волшебная палочка, искаженная перспективой. Свет из дверного проема освещает ведущую к ней дорожку. На задней стене лежит ее тщедушная, похожая на лозу тень.

Женщина поворачивается, хромает в дальний угол, и ее проглатывает темнота. Она бросается на пол, больше не двигается. Через несколько мгновений он слышит ее глубокое дыхание. Хороший знак. Она знает эту хижину. Полагает, что сможет здесь спать. Всю ночь напролет.

Он не видит причин перемещаться. Женщина не представляет угрозы, она дышит хрипло, но не настораживающе. С ее запахом можно смириться. Он с облегчением разворачивается. Снова чувствует спиной и ногами ровную твердость цивилизованного пола.

Сознание рассеивается, как вдруг щелчок будит его. Он открывает глаза, видит на фоне луны в пустом дверном проеме силуэт мужчины. Окруженного серебром, одетого в местный наряд из драного рубища и унижения. Через мгновение человек медленно вплывает в хижину. Мужчина не кажется опасным, но он все равно скручивается в клубок. Животный инстинкт. Незнакомец делает еще несколько шагов, падает. Некоторое время лежит, собирая силы. Поднимает голову, поднимает себя, плетется наружу.

Хорошо. Мужчина заключил, что здесь ему делать нечего. Увидел хижину снаружи, понадеялся на уют, вошел, упал. С тем же успехом можно спать на открытом воздухе. Счастливого пути. Он снова вытягивается, принимает расслабленное положение.

Через несколько минут входит еще один человек. Белые волосы, разболтавшиеся обмотки, конечности не защищены. Оставаясь в полосе лунного света, мужчина делает несколько шатких шагов внутрь, падает. Лежит. Даже не дает себе труда оглядеться. Несколько секунд остается на полу, потом встает. Тащится на улицу в ночь, обхватив голову руками.

Грустный спектакль, говорит он себе. Люди набредают на хижину, затем их сбивает с толку подпирающая стену палка, ее короткие тупые ручки. Думают, что нашли здесь стабильность, предсказуемость. Подхлестывают надежду, отваживаются войти, обнаруживают, что облегчения нет. Иными словами, падают. Разочарованные, пристыженные, они уходят.

Вскоре прибывает очередной введенный в заблуждение путник. Крупная женщина в предсказуемо ветхом убранстве. Она медленно входит, смотрит на палку, делает несколько шагов, падает. Несколько секунд лежит на полу, разворачивается, поднимается.

Он надеется, что это все, но посещения не заканчиваются. Приземистый тип, похожий на портового грузчика, с язвами на руках, которые он расставляет, чтобы проветривать подмышки. Женщина средних лет в очках для ныряния и с накинутым на плечи стеганым наматрасником. Бродяга с тяжелой поступью, чьи почерневшие руки, выпученные глаза — все существо — говорит: помоечник. Всклокоченный беспризорник в одних только бейсбольных бриджах.

Некоторые, ободренные надеждой, остаются на полу после падения, дают костям немного отдохнуть, прежде чем ковылять наружу. Временами что-то бормочут себе под нос. Но паломничество продолжается без значительных перерывов. Визитеры вваливаются, падают, удаляются. Входят, приближаются к палке, грохаются на пол, удаляются. Опаленные жизнью люди, чья мимолетная мечта мгновенно разбивается. Единственное разнообразие заключается в том, что некоторые вползают. Их выученные ритмы шага, их привычка ходить по голой земле не согласуются с плоским полом хижины.

Необъяснимым образом никто не забирает трость. Так же как никто не замечает его. Как бы долго они ни находились в хижине, в каком бы наклонном или распластанном положении ни оказались, ни один человек не взглянул на него, не заговорил с ним, вообще никак не вступил с ним в контакт. Он ежится из-за их безразличия. Потом меняет мнение. Нет ничего ужасного в том, чтобы иметь такую компанию. Говорит он себе.

Он просыпается, когда день заявляет о своих правах: свет заливает хижину. Он потягивается, ерзает на одеяле, видит, что лачуга пуста. Ночная гостья и ее трость исчезли. Канули без следа. Он не слышал ни шороха, когда они уходили. Был ли вчерашний вечер на самом деле? Не важно. Спал он хорошо.

Теперь, утром, он хочет пить, как никогда, и ему непременно, непременно нужно постирать. Он сворачивает свой ночной комплект, плотно его укладывает, распределяет по вещмешкам. Снаружи находит голую землю на удивление спокойной. Два шага, всплеск Q1. Лодыжки ручеятся.

Необходимость — вода. Он не смог найти фонтана в городе, где был накануне. Теперь он не знает, сможет ли найти город. Во время ночных поисков он не проходил ни рек, ни озер, ни других пригодных для нужной цели источников. Он встает, выдвигается в путь. В Тисину.

Солнце яркое, но это ничуть не помогает. Какими бы координатами или ориентирами он ни обзавелся вчера, сейчас они пропали из виду. Он сверяется с часами, говорит себе, что будет идти сорок минут в произвольно выбранном направлении. Он ждет следующего падения. Когда через двадцать секунд это происходит, он встает, ориентируется по запаху. Может, земля поделится с ним мудростью. Которой она обладает в большей степени, чем готова выдать. Он говорит себе, что, когда ты так потерян, даже отсутствие результата есть результат.

Он проходит через ландшафт, усеянный городскими развалинами, блоками страниц из старых телефонных книг, грудами пластика. Потом по достаточно большой лужайке, откуда открывается вид на несколько миль вокруг. Пыхтит еще какое-то время, и на горизонте появляется человек. Человек идет ему навстречу, сам себе наступает на ноги из-за качки.

Он отклоняется не более чем на десять градусов, чтобы их пути пересеклись. Когда он различает черты лица встречного, то видит, что человеку около пятидесяти, его седые волосы причесаны и прилизаны. У него толстые ноги, он в полном комплекте защитного снаряжения, в двойных опорках.

Они сближаются. Мужчина спокойно смотрит на него.

ИЗВИНИТЕ, — говорит он человеку. — ТИСИНА. НАПРАВЛЕНИЕ.

Мужчина идет дальше. Не замедляет шага, не машет руками. Даже не отводит взгляда, когда они встречаются.

Он останавливается, но не оборачивается. Шорох травы под ногами незнакомца, сначала громкий, постепенно тает. Потом стихает полностью. Он встает, думает: спасибо вам. Этот человек, должно быть, пришел из цивилизованного мира. Он воспользуется этой подсказкой, пойдет в том направлении. Он очень хочет пить.

Через двадцать минут топанья под дневным солнечным бременем он встречает на пути мужчину помоложе, лет двадцати пяти. Молодой человек видал лучшие дни. Его лицо и руки покрыты потеками крови и коростой, кожа глазурована грязью. Старомодная шляпа, возможно борсалино, со шнурком, завязанным под подбородком, сидит на таких спутанных волосах, что они напоминают перевернутое птичье гнездо. На лице застыл сердитый оскал. Когда молодой человек чуть раздвигает губы, видны щербины на месте зубов. Идет он нормально, но при каждом шаге левой ногой слегка подпрыгивает и морщится. Парень повредил лодыжку.

Поначалу ему не хочется заговаривать с молодым человеком. Но ему и не приходится. Тот останавливается, поднимает руку, указывает налево:

— Тисина.

Он останавливается. Кивает молодому человеку.

— Не делайте этого.

ЧЕГО.

— Не благодарите меня.

ЧТО?

— Не благодарите меня.

Он обдумывает эти слова.

— ХОРОШО, — говорит он.

— Не соглашайтесь со мной.

Он отворачивается от молодого человека.

— У меня нет на это времени.

Он снова поворачивается к нему.

А НА ЧТО?

— Это мое дело.

НО ВЫ ЖЕ САМИ.

— Вы заблудились.

ОТКУДА ЗНАЕТЕ?

— Сейчас вы на самом деле тратите мое время.

Он перегруппировывается после подземного толчка. У этого парня не все дома.

ВАШЕ ВРЕМЯ ВАЖНО ПОЧЕМУ?

— Мне оно нужно для накопления. НАКОПЛЕНИЯ? ЧЕГО?

— Оснований для недовольства.

Он снова отводит взгляд от молодого человека, видит три дрожащих дерева. Опять поворачивается.

— Вкладываться теперь можно только в них. Это единственное вложение, которое не провалится. Вообще единственное, что не провалится. Так что загребайте их побольше.

Он понимает, но не понимает.

А ЦЕЛЬ?

— Скопить на черный день.

НО ЧЕРНЫЙ ДЕНЬ — ТОЖЕ ОСНОВАНИЕ ДЛЯ НЕДОВОЛЬСТВА.

— Нет. Это проценты по вложениям. — Молодой человек чешет корку на руке. Продолжает смотреть на перепахивающее само себя поле. — На рынке человеческих страданий всегда есть тенденция к повышению цен. Вложите в него каждый имеющийся у вас флорин.

ИХ НЕГУСТО.

— То-то и оно, — говорит молодой человек. — Рынок процветает.

Он думает предложить молодому человеку поесть. Потом отказывается от этой мысли. Земля взгорбливается и напоминает ему, что нужно идти дальше. Но он не может удержаться от прощания. Он хочет повысить доходность вложений молодого человека.

Через пятнадцать минут солнце подкапывается под его тюрбан. Зарывается внутрь, начинает жарить скальп. Потом жжет виски, как будто он вообще с непокрытой головой. Пот просачивается из-под левого наколенника, омывает икру. В переливающемся воздухе он видит, как на него надвигается волна землетрясения. Он напрягается, готовится к прыжку. Прыгает, грациозно.

Ненадолго. Жжение в висках, пот градом возвращаются через секунду после приземления, он падает.

Небо: громадное, всеобъемлющее, безоблачное. Он уподобит ему свое терпение. Час дрожащего и колеблющегося хождения превращается в ничто. Его падения исчезают вместе с сопровождающими их звуками.

Он приближается к ряду миндальных деревьев, прорывается сквозь их тени и царапающие ветки, видит двух мужчин. Просто стоят там лицом друг к другу на этом новом пространстве невспаханного поля. Оба мускулистые, оба широкие в бедрах. У одного длинная борода, у другого покороче. Оба в одеяниях цвета загара, измазанных серым, вокруг плеч у обоих завязаны странные яркие тряпки, обувь со шнурками. Пот блестит, как фосфор, в складках их шей.

Они захвачены какой-то игрой или упражнением. Почему здесь, он не знает. Пустое травянистое поле, ничем не примечательное. Но мужчины поглощены своим занятием. Глядя друг другу в глаза, они выхватывают один у другого длинный шест, похожий на копье, передают его туда-сюда. Потом каждый балансирует шестом на манер канатоходца, помогая себе держаться на ногах. Туда и сюда, туда, сюда, каждый маневр вышибает из груди низкий возглас. Неплохо придумано, размышляет он. Такие движения развивают ловкость. Тренируют умение сопротивляться тряске.

Потом второй раунд. Мужчина с длинной бородой хватает шест и вонзает его в землю. Другой забирает его, тычет в почву возле себя. Тоже хорошее упражнение. Движения требуют усилий, координации, легкой регулировки равновесия. Совместного планирования. Это правильно. Сделать спортом навык ставить узкие предметы вертикально. Большая физическая и психологическая польза.

Когда мужчины бросают шест и набрасываются друг на друга, бьют основаниями ладоней друг друга по подбородкам, пинают ноги друг друга, хватают друг друга за горло, он идет дальше. Ни разу не оглядывается. Это ему неинтересно. Пространства вокруг сколько угодно, эта грустная битва за место под солнцем его не касается. Он спотыкается в направлении, в котором, как он надеется, ему следует идти, переступает через копье, катящееся поперек его дороги.

Под безжалостно палящим солнцем он идет, идет, с трудом, но идет, размышляет, не стоит ли ему отказаться от этого слова. Изъять его из словаря. Соответствует ли оно определению, когда его ходьба такая неуклюжая, неравномерная, неуверенная? Заслуживает ли каждая последовательность шагов такой чести? И тогда человек ли он? Выверни слово наизнанку, и оно потеряет смысл. Он не равен своим действиям, но действия определяют его.

Они копались в некондиционном товаре. Так назывались эти овощи и фрукты, слишком уродливые, чтобы их продавать. Морковь в форме кальмара. Яблоки, покрытые коричневой сыпью, будто больны корью. Картошка, неотличимая от корня имбиря. Бананы, приобретшие кофейный цвет, и чешуйчатые, словно прокаженные, апельсины, и гнилая мраморная фасоль, похожая на извивающихся червяков. Сначала он испытывал отвращение, потом научился замечать забавные формы плодов, которые Джинни, его сестра, любила выбирать.

— Это хорошее дело, — сказал однажды отец. — Полезное в планетарном масштабе. Еще один шаг в борьбе против отбросов.

Отец, кажется, не брезговал почти ничем, что сгнило не полностью. Смотреть на это было тяжело. Тогда они жили в Джексонвилле вот уже несколько месяцев. Каждый четверг он ходил с отцом в центр социальной помощи. Сначала выбирали продукты из маленьких дощатых ящиков у задней двери, потом шли по проходу к горкам овощей и фруктов, рассыпанным на расстеленных газетах. Каждую неделю он видел одни и те же лица, бывали и новые посетители. Все в мятой одежде и с неопрятными волосами, большинство с гря зными руками. Иные согнутые, подобно секстанту. Покрытые рубцам и так же. как и плоды. Все были тихи и благонравны, когда перебирали медленно оседающие кучи овощей и фруктов. Никто снова не собирал горки после того, как их ворошили.

Они только что приехали и находились в задней части помещения вместе с другими побирушками и бригадиром с повязанной на голове банданой и в джинсовой безрукавке. Бригадир средним пальцем вводил данные на своем айпаде и разрешал взять полиэтиленовый пакет из разноцветного облака упаковки.

— Статус, — сказал бригадир и занес средний палец над ярким экраном.

— Безработный, — ответил отец.

Он повернулся к отцу, коснулся его ребер. Отец продолжал смотреть на бригадира.

— Если только у вас нет категории «Недооцененный», — добавил отец.

Так они получили два пакета. Затем оба несколько минут притворялись, будто осматривают и отсортировывают плоды-мутанты, выбирают те, что в каком-то непостижимом свете менее отвратительны. Но на самом деле брали все подряд. Его взгляд прыгал с пятнистых фруктов на уродливые овощи, лежавшие на прилавке. Он снова говорил себе, что есть можно зажмурившись.

Возле червивого редиса молодой человек в сиреневой бейсболке с логотипом «Найка» сунул руку в ящик и помог им наполнить пакет. Руки у него были как у трубочиста.

— Принесу вам ту газету в пятницу, профессор, — сказал молодой человек. Улыбнулся и с той же улыбкой отвернулся и начал наполнять пакеты других попрошаек.

Отец отобрал несколько особенно уродливых редисок из предложенных и бросил их назад. В горле у него тихо булькнуло. Возможно, это была отрыжка.

Они ушли после того, как подхваченный ветром полиэтиленовый пакетик замотался вокруг отцовской щиколотки и они наполнили его тоже. Четырьмя рябыми апельсинами.

Они покинули центр социальной помощи под искрящимся солнцем. Ветер стих до щекотливого бриза: он чувствовал его локтями и ушами. В руках он нес третий пакет, с апельсинами.

Они шли через квартал с ангарами из вороненой стали, заполненными инструментами и покореженными частями машин, в основном дверцами и боковыми панелями. Ремонтные мастерские.

— Зачем ты сказал, что безработный? — спросил он.

Ни заминки, ни остановки. Оба, он и отец, шли дальше.

— Ты учитель интеллектуальной истории девятнадцатого века, — напомнил он. — Ты же сейчас работаешь.

Отец пнул камешек.

— Ну, — произнес отец, — такой ответ показался мне более точным в процентном отношении.

— Почему ты так сказал?

Отец поднял глаза к небу и наклонился, чтобы внимательно взглянуть на сына. Потом уставился вдаль.

— Я хотел послать больше в хранилище Аркор.

Он ничего не ответил. Он уже это слышал.

Они шли в тишине, только шуршали пакеты с деформированными фруктами и овощами.

— А это, — пробормотал отец, — поможет ему поступить в коммерческую школу.

Он ждал шесть дней. Этого времени было достаточно, чтобы прошла обида, но мало, чтобы развеять острое любопытство. Которое должно было прорваться. Которое необходимо было утолить.

Они все еще жили в Джексонвилле, сидели в комнате, серой, как мыльная вода, даже несмотря на то, что одну стену полностью занимало окно. Стулья из твердого пластика были прибиты к полу над овальными потертостями, похожими на Млечный Путь. Информационные плакаты в официальном стиле висели между желтыми следами от скотча. В углу стоял неработающий кулер. В длинной прозрачной трубке еще сохранились складные бумажные стаканчики.

Они ждали, когда можно будет забрать их универсал, отбуксированный, конфискованный и слишком дорогой, чтобы его отдали вовремя и мама успела поехать на день рождения к подруге в пригород. Он ждал шесть дней, время было подходящим, и он спросил отца, невзирая на обстановку.

— Ну, — сказал отец и выдохнул, — даже не знаю, с чего начать.

— А давай с чего угодно, — предложил он.

— Это мысль, — ответил отец и положил ему руку на плечо. — Итак, что я могу сказать тебе про хранилище Аркор. — Отец снял руку, опустил глаза. — Ну, это вместилище. Пристанище. Место упокоения для человеческих руин. — Отец посмотрел сквозь огромное, во всю стену, окно, которое ничуть не красило комнату. — Это может прозвучать трагично, — сказал он. — Но это правда. — Отец оперся локтями о колени и уставился в пол. — Подумай о тех случаях, когда ты нанес себе вред, — сказал отец. — Понимаешь? О любом из многих-многих раз, когда ты совершил по отношению к себе постыдно ужасные поступки. Все компромиссы, измену себе, полную капитуляцию. Реальные пошлые поступки, от которых кишки горлом. То, что ты сделал ради выполнения обязательств, под влиянием обстоятельств. Или капитулируя перед силой. Или ради чужого одобрения. Вспомнил? Выбери любой из сотен, тысяч раз, когда ты поступал так с собой. Теперь подумай о том, как из-за этого ты чувствовал себя будто бы меньше. Как ты сокращался из-за предательства самого себя. Как ощущал, словно некая часть тебя была буквально обрублена. — Отец повернулся к нему. — Так и происходило. Что-то было потеряно. Нечто столь же ключевое и важное для тебя, сколь и хрупкое. — Отец отвернулся. — Но это не убито полностью, сынок. Оно попало в хранилище Аркор.

В зал ожидания вошла женщина латиноамериканской внешности. Поговорила с кем-то сидящим за стеклянной перегородкой.

Отец резко развернулся лицом к окну. Заговорил тихим голосом.

— Ну так вот. Хранилище Аркор — место, куда уходит добродетель, когда ей стыдно. Где оказываются после резни частицы тебя, принесенные в жертву мирской суете. Миллионы частиц твоей души, слишком хрупкие, чтобы устоять перед человеческим прикосновением.

Он подумал об этом. Вроде бы разумно.

— Но…

— Они отправляются туда для сохранности, — сказал отец. — До лучших времен. Ясно? — Отец опустил взгляд. — Это вроде как необходимо, — сказал отец. — Треск от разрыва с миром может быть замаскирован под вопль. Иногда под вздох. Это несомненно происходит. Но твоя добродетель не потеряна. Она не исчезла. Она просто отправлена на хранение до того момента, когда сможет вернуться в мир и выполнить свое предназначение в безопасности.

Сидевший позади них человек зашуршал газетой.

— А пока у нее есть компания, — сказал отец. — Утешение. Ближайшее подкрепление, которое дает ей знать, что она в колонке под названием «Правильно».

Он осмыслил это. Кивнул.

— И что, как долго собирается это хранилище? — спросил он.

— Ну, как минимум четыре тысячи лет, — сказал отец. — Долгий срок. Но, кажется, частицам души еще небезопасно возвращаться. Понимаешь? — сказал отец. — Это не сложно. Добродетель никогда не отменяется. Она застенчива и склонна к уединению, но она держится стойко. Добродетель знает, как сберечь себя. Механизм столь же чистый и неизбежный, как сохранение энергии. Каждая маленькая смерть приумножает большую жизнь где-то в другом месте. — Отец дотронулся до его плеча. — Тебе это понятно? — спросил он. — Сын, даже когда ты наносишь себе самый гнусный вред, твоя добродетель остается целой. Она упрямо сохраняется там, где ее полностью признают. Аркор — противоположность ящику Пандоры, он вбирает в себя и укрывает все хорошее, что мир отрывает от тебя. Ясно? — сказал отец. — Помни это. Твоя добродетель никогда не отвергается. Она просто недостаточно вынослива для этого мира.

Он перекрестил ноги в лодыжках и задумался.

— Но если добродетель может никогда не вернуться, если ей, ну, четыре тысячи лет, — сказал он, — что в ней толку? — Он взглянул на отца.

— Да, — сказал отец. — Ну, это дает цель. — Отец кивнул. — По крайней мере, это дает цель мне. — Отец потупил взгляд. — Я хочу сказать, довольно очевидно, что я пытаюсь, со всеми моими капитуляциями — с каждой пугающе невообразимой из них, — ясно, что я пытаюсь построить Хранилище. Чтобы набить его столькими неудачами, что оно лопнет по швам. Понимаешь? Скоро — очень скоро — Хранилище будет вынуждено выломиться из любого ограниченного пространства, которое способно включать его. — Отец улыбнулся. — Тогда, конечно же, вся тайная добродетель будет освобождена, — сказал отец. — И сможет вернуться в мир. — Отец кивнул сам себе. — Понимаешь? — сказал отец. — Я вовлечен, так сказать, на постоянной основе, в осуществление благороднейшей цели. Я работаю для тебя.

Он действительно верил в это тогда, и он не верит в это сейчас, и он не верил в это тогда, и он не верит в это сейчас.

Он проходит через участок, затененный кампешевыми деревьями, которым удалось сохранить вертикальное положение. Тащится дальше, когда солнце достигает зенита. Перед ним огромное, бескрайнее поле, зыбящееся, как ковер-самолет, каким-то образом прикрепленный к земле. Он крутится на месте, находит устойчивое положение. Смотрит в небо, чтобы заново определить направление. Снова видит, что солнце очень высоко. Условный рефлекс все еще связывает полдень с обеденным временем, и его немедленно одолевает голод. Или он начинает осознавать подспудный голод, всегда готовый наброситься на него.

Он решает вернуться в тень деревьев. Уже исходит слюной при мыслях о плантанах. Он поворачивается, встает, видит с новой точки обзора спальное место, сооруженное между двумя стройными кампешевыми деревьями. Это прискорбное зрелище: земляная насыпь, окружающая несколько слоев заплесневелого брезента, из-под которого выбивается ложе из травы и листьев, еще темных от прошедшего дождя. Серые одеяла, сложенные, чтобы сидеть на них днем, которые, он знает, станут жесткой подушкой на ночь. На земле рядом валяются три ботинка из разных пар, когда-то явно стоявшие параллельно, а не разбросанные.

Он не представляет, почему кто-то остановился здесь на ночлег. Это не согласуется ни с какими его представлениями о безопасности. Место отдаленное, но не защищенное. Неоправданно открытое стихиям. Тесное и без возможности замаскировать тайник. Заявляет о себе толчок Q2, и из-под слоев одеял у северного дерева высовывается рука. Кисть ныряет к земле, и, опираясь на нее, обнаженная спина скользит вниз по стволу дерева. Он слышит приглушенный стук, когда все тело шлепается на землю.

Он пугается, отпрыгивает. Потом медленно, между толчками, идет вперед. Может, человеку нужна помощь.

ЭЙ! — говорит он, осторожно приближаясь. — ВАМ…

— Оставьте меня.

Он останавливается. Юношеский голос. Без каппы. И дрожащий. Он хочет развернуться и уйти, чтобы уважить просьбу, которая звучит как приказ. Но голос у юноши и впрямь очень нервный.

ВАМ ПО…

Он делает шаг, и сидящий парнишка быстро прячется от него за дерево. Но что-то ему мешает, и мальчик нечаянно возникает прямо перед ним. Прижимает лоб к подобранным коленям, крепко обнимает их руками. Бросает взгляд наружу, в мир, зарывается лицом в переплетение колеблющихся конечностей.

Узнавание происходит мгновенно. Не важно, что сидящий мальчик с головы до ног перемазан грязью, верхняя часть тела защищена только нагрудником. Что он истощен до ужаса, до крайности. Пальцы стали узловатыми, руки не пропорционально длинные, брючины свисают лоскутами с глубоко протравленных корками колен.

Несколько месяцев после приезда семьи на остров он работал в марине в Виль-Эмиле, помогая разгружать прогулочные суда. Реки, потоки разных вещей снимали с палубы: завернутые в бумагу маленькие коробки, водные лыжи, корзины с едой, плетеные саквояжи; запасную одежду, ведерки для льда, ротанговые сумки, наполненные шлепанцами, и досками для настольных игр, и чашками со следами губной помады. Иногда он ступал на борт, в основном же получал вознаграждение на пирсе. После того как все вещи были снесены на сушу, он ждал на причале, чтобы помочь пассажирам высадиться на берег. Он протягивал руку ладонью вверх, чтобы они оперлись на нее, и обеспечивал им устойчивость, в которой они нуждались и которой искали.

Он ходил на пирс два или три раза в неделю — сорок минут пешком — и порой зарабатывал пятьдесят или шестьдесят флоринов меньше чем за три часа. Он отдавал матери чек, который паренек, сейчас вжавшийся в дерево, вырывал из чековой книжки. Мальчик сидел за деревянным столом с толстыми ножками в небольшом офисе с гудящим над головой вентилятором и окнами, выходящими на воду, а в наушниках у него вечно грохотал драм-н-бейс. Паренек приветливо подписывал чек, вынимал копирку, доставал монеты из выдвижного ящика. Он улыбался ему, и исподтишка хихикал над благодушными пассажирами яхт, и предлагал остатки мангового нектара из бутылочки, которую всегда приходилось держать под рукой. Дважды, когда бутылка оказалась почти пустой, мальчик протянул ему новую, полную. И оба раза открыл для него бутылку металлической открывашкой. Может быть, потому, что он был единственным носильщиком хотя бы приблизительно его возраста. По слухам, мальчик был племянником владельца порта.

Сейчас он здесь и не здесь. Это не тот парнишка, которого он знал.

ПРИВЕТ, — говорит он, но остается на месте. — МОЖНО…?

— Я помню тебя, — говорит мальчик, все еще глядя в землю. Мальчик смотрит вправо, снова вниз. — Только, пожалуйста, не говори того же самого.

НЕТ, — говорит он. — НИКАКИХ ВОСПОМИНАНИЙ.

Слова имеют горький вкус. Не нужно было их произносить. Взять бы их назад.

ЛАДНО? — говорит он. — БОЛЬНО?

Мальчик ничего не отвечает.

МОГУ ПОСМОТРЕТЬ, — говорит он. — ВСТАНЬ. НИЧЕГО.

Мальчик сидит, уставившись в землю.

ЕДА, — говорит он громче. — ЕСТЬ. ВОТ. ТЫ…

— Не трать ее понапрасну.

МОГУ ДОСТАТЬ ЕЩЕ.

— Не трать ее!

Он все-таки делает шаг вперед.

НАДО ЕСТЬ. ХУДОЙ.

Мальчик не отвечает.

ХУДОЙ!

Парнишка хранит молчание.

— Спасибо, — наконец говорит он. — Правда Но, пожалуйста. У меня… — Голос мальчика стихает. — У меня есть все, что нужно.

Эти пальцы. Голени теряются среди висящих тряпок. Это скорчившееся тело. Вся грация пропала.

ТОГДА ПРОСТО МОРКОВЬ, — говорит он. — У МЕНЯ МНОГО…

Мальчик поднимает глаза, вскакивает, бросается к нему. Прокатившись на гребне Q2, паренек приземляется прямо перед ним, хватает его за левую руку, берет ее обеими руками, сильно кусает. Впивается в его плоть и мотает головой, как крокодил, терзающий противника.

Он потрясен, но почти ничего не чувствует. Страх, непонимание препятствуют боли. К счастью, рука закрыта щитком. Тот оказался плотнее, чем он думал.

Потом мальчик перестает мотать головой. Вынимает руку изо рта, затем опускает свои руки. Мальчик делает шаг назад, смотрит на него. Взгляды их впервые сцепились. Выражение лица у мальчика как у лани, но печальное. Мальчик открывает рот. Зубов почти нет. Спереди ни одного. Лишь блестящие красные десны.

— Одно падение, — говорит парень. — Одно неудачное падение.

Мальчик поднимает руки, закрывает нижнюю половину лица. Идет к дереву, садится. Снова прижимает к груди колени, укладывает на них руки по очереди. Кладет лоб на руки.

Он смотрит на мальчика, на его макушку, скукожившееся тело. Чувствует горячее желание броситься к нему, обнять. Взять его за плечи, даже если мальчик отвернет лицо.

Он решает не делать этого. Вдруг мальчик подумает, что это ответное нападение. Может, так оно и будет.

Хотя они работали вместе несколько месяцев, он так и не узнал имени мальчика. Он стеснялся спросить об этом. Не будет спрашивать и сейчас.

ЧТО. СДЕЛАТЬ.

— Стой здесь и смотри, как мое тело гниет. Потом умирает.

НЕ НАДО.

— Раньше я был большим мускулистым парнем. Запросто поднимал сундук с посудой. Мне даже не приходилось качаться.

ПОМНЮ. СМОЖЕШЬ. СНОВА.

— Зубных врачей нет. А если и есть, они не могут использовать свое оборудование. Что означает, что зубных врачей нет.

ЛЮДИ ПОНИМАЮТ.

— Ну да. Потому-то, когда я не вижу, они трогают пальцами свои зубы. Хотят убедиться, что те еще на месте. Потом улыбаются сами себе своей зубастой улыбкой.

НЕ ВСЕ.

— Жалость лучше?

Он удерживает равновесие, силится устоять на ногах.

ПО КРАЙНЕЙ МЕРЕ, МОЖНО ГОВОРИТЬ.

— Да. Но послушай, что я говорю.

Он шаркает ногами по земле, чтобы посмотреть, поднимет ли мальчик голову, когда он соберется уходить. Мальчик не поднял.

Время от времени в марине он получал чаевые. Пять флоринов. Десять. Хорошие чаевые. Только за то, что подал сумку. Перенес канделябр в ждущий автомобиль. Это случалось нечасто, может, дважды за три недели. Он не говорил матери или отцу. Презренный металл.

Солнце, медленно садясь, указывает путь в соответствии с его лучшими расчетами. Он влечется мимо небольшого утеса, мимо оставленной гнить поленницы. Сброшенный на землю металлический знак предупреждает, что мощеная тропа, теперь заросшая как будто медленно кипящей травой, ведет к Карьерам, которые должны быть в нескольких милях отсюда. Нечто похожее на ночлежку для бродяг оказывается становищем большой семьи, копошащейся среди разбросанных предметов домашнего хозяйства — сиденье от дивана, чайник, большие ножницы, монтировка. Все это, люди, вещи, покрыто слоями грязи, истрепано временем.

Через час и сорок минут он выползает к месту, откуда открывается вид на развалины, которые, если он что-нибудь понимает, должны быть Тисиной. Но могут быть чем угодно. Город превратился в свалку. Он видит груды раздробленных на части предметов, которые невозможно опознать. Здания, силуэтами напоминающие устремившихся к финишу бегунов. Призраки улиц, по которым походкой только начинающего ходить ребенка ковыляют люди в рванье и защитном снаряжении. Потом останавливаются, шатаются, делают попытки переставить ноги, дрожащие, как усики насекомых. Бывшая главная площадь со знаком «Как правильно падать», высоко вознесшимся над серой чашей бывшего фонтана. Правительственные палатки, прикрепленные к земле кольями, но идущие рябью. И снова никаких жандармов в поле зрения. Вероятно, они сосредоточили свои усилия в больших городах.

Он осматривает унылый пейзаж в поисках тел, движущихся в одном направлении. Видит два тщедушных создания, теряющихся на тропе, устланной коричневыми стеблями. Направляется в ту сторону. Шагает быстро, хотя приходится искусно лавировать.

Интуиция, вероятно, его не обманывает. Все глубже в город уходит он, оказывается, видимо, в бывшем парке. Что еще это может быть? Несколько акров угрюмой земли, правительственный фонтан, огрызок скамейки, одинокий антуриум с двумя пурпурно-красны ми соцветиями. Клочки морковной ботвы, ореховая скорлупа, капустные розетки. Разбросанные обрывки одежды с лохматыми краями. Это может быть нужное ему место.

Несколько человек, облеченные в основном в пыль, ходят вокруг. Один останавливается наполнить водоконус. Он наконец тоже наполнит свой, и попьет прохладной влаги, и будет ждать.

Интуиция его не обманула. Он боялся, что солнце начнет садиться, но сорок минут спустя — он проверил свои часы три, четыре, пять раз — молодой человек выходит на площадь, таща свое имущество в высоком бирюзовом рюкзаке. Он улыбается при его появлении. Окружающее больше не кажется ему угрюмым. Молодой человек одет в свой обычный наряд, оранжево-бежевый комбинезон, шляпу с пером, блестящие синие кроссовки на толстой платформе. Все чистое. И сейчас на талии у него ярко-красный кушак, завязанный с одной стороны и спускающийся по диагонали к другой, почти как у исполнительницы танца живота. Однако это сбивает с толку. Даже когда молодой человек не дает представление, он не сотрясается.

К счастью, жонглер не заметил его. Он прячется за грудой брошенной строительной древесины. Выглядывает из-за нее, наблюдает, как молодой человек снимает рюкзак с плеч, ставит его на землю. Откидывает клапан, начинает вынимать реквизит. Сначала появляются кегли для боулинга с полосками на горлышках. Молодой человек раскладывает их звездой на земле. Затем возникают белые диски, потом маленький стеклянный шар. Потом к нему пришла мысль: жонглер увидел его. Наверняка. Такой бдительный молодой человек, как он мог его проглядеть? Но молодой человек избавил его от этой грустной неловкости, он притворяется, будто не замечает его. Из вежливости. Вообще-то более вероятно, что парень просто целиком погружен в свою работу. Намного более вероятно.

Он убеждается, что это так и есть. Во время приготовлений молодой человек представляет собой воплощенное намерение. Внутренняя дисциплина озаряет все вокруг него, заряжает целеустремленностью. Энергичностью, самообладанием. Харизмой. Одно очевидно: молодой человек выделяется среди других, потому что он не трясется. Свет не отражается от него, не рассеивается вокруг него — прилипает к нему. Как следствие, малейшее движение молодого человека — когда тот убирает рюкзак с места представления, завязывает шнурки на кроссовках — отличается блеском, весом, значимостью. И небезосновательно. Конечно, молодой человек не замечает его.

И вот это начинается. Молодой человек один раз встряхивает ногами, чтобы брюки комбинезона нигде не тянули, потом берет три кольца, подбрасывает их в небо, посылает крутиться в воздухе, как диск старого телефона. Молодой человек ничего не говорит, ни на кого не смотрит, обходится без предисловий. Его не заботит, что никто не смотрит, что он один на этой мрачной площадке. Он всецело и глубоко поглощен тем, чтобы поймать, переложить из руки в руку и снова подкинуть вверх кольца. И его улыбающиеся глаза говорят о том, что он чрезвычайно доволен собой. Что он воспринимает собственные способности с удовольствием. С изумлением. Так и надо. И ничего не меняется, когда первый зритель входит в парк.

Он начинает. Это все, что ему нужно сделать. Молодой человек просто запускает в воздух дугой три металлических кольца, и через минуту к нему приближается тело в истрепанных лохмотьях. Потом другое. Движутся между спотыканиями прямо, целенаправленно к нему.

Площадку окружают деревья — покривившиеся, но все-таки деревья. Кольца не видны с расстояния больше пятнадцати футов. Но люди чувствуют. Они знают. Молодой человек жонглирует для себя, и люди чувствуют это и знают.

Появляются еще зрители. Женщина, разглаживающая ладонями измызганный фартук. Молодая девушка, которая тащит за руку мать. Два неотличимых друг от друга близнеца лет восемнадцати с одинаково размазанной по лицам грязью. Пожилой мужчина с травмированным и сочащимся кровью ухом, вероятно от падения. Травмированным и сочащимся кровью ухом, о котором он в данный момент забывает.

И вот уже собралась толпа. Больше спешащих людей, потом еще больше. Молодой человек не смотрит. Ему все равно. Молодой человек следит за полетом колец, и только. Затем ловко опускает кольца на землю и точно в том же ритме, без единой заминки берет кегли для боулинга. Идеальные круги, по которым летали кольца, сменяются гироскопическими переворотами кеглей по той же самой траектории. И в течение всего представления молодой человек кивает головой. Он не может скрыть свое подсознательное одобрение, упоение собственным искусством. Потом, примерно через минуту, когда он бесспорно зацепил внимание — восхищение — зрителей, жонглер говорит:

— Добро пожаловать!

Через семь минут в возродившемся к жизни парке уже, должно быть, человек шестьдесят. Все смотрят вперед, головы прыгают, глаза поднимаются и опускаются. И все улыбаются. Получив напоминание, как это делается.

Подтягиваются еще люди. Некоторые приползают, кое-кто приходит с шуршащим брезентом и расстилает его на земле. Один человек в шлеме встает с брезента, чтобы наполнить свой водоконус, оглядывается на крутящиеся кегли, снова садится. В буквальном смысле не может оторваться от демонстрации мастерства, приносящей радость. Один мальчик лет восьми ужом пробирается сквозь людскую массу и встает в первом ряду, уставившись в небо.

Он думает: как бы хорошо это смотрелось под музыку.

Кегли для боулинга летят туда, куда велит им молодой человек. Возвращаются туда, куда он велит им. Ему в руки.

И: все предметы постоянно падают, но снова возвращаются на маршрут. Принужденные принять направление, противоположное естественному тяготению. Молодой человек преобразует падение в полет.

Молодой человек прерывает круговращение. Он ловит две падающие кегли и быстро кладет их на землю. Потом ловит третью, откидывается назад, ставит кеглю широкой частью на лоб, балансирует ею. Держа кеглю на лбу и напоминая ошалелого единорога, молодой человек начинает опускаться назад, наклоняется низко с колен, чтобы взять другую, лежащую возле его ног. Легко хватает ее. Но тем временем первая скатывается со лба. Молодой человек водит рукой по земле, ища пропавшую кеглю. Его раскрытая ладонь парит и нащупывает, шарит и сгибается, поднимается пустая. Это удачный трюк, обостряющий интригу и еще больше вовлекающий зрителей в представление. Найдет ли жонглер предмет, который ищет?

Но становится очевидно, что это не театр — подхваченная сотрясениями земли, третья кегля откатывается слишком далеко, и молодой человек не может достать ее ни рукой, ни телом. Что-то явно идет не так. Недолго думая, он пробегает сквозь толпу, подбирает укатившуюся кеглю и кладет ее на землю возле шарящей руки молодого человека. Молодой человек хватает ее и очень быстро снова отправляет в воздух, по-прежнему откинувшись назад и удерживая кеглю-рог на лбу.

Толпа взрывается аплодисментами. Люди топают ногами и издают хриплые горловые возгласы. Да, случилась загвоздка. Да, зрители заметили это. Но теперь они приветствуют умение молодого человека отыграться, это неожиданное дополнение к его мастерству и великолепию. Они воют и хлопают, хотя некоторым приходится размахивать руками, когда колебания земли сбивают их с ног.

Диаболо — еще больше восторга. Молодой человек с помощью веревки подбрасывает черные песочные часы высоко в небо, потом повторяет этот трюк. Оба раза предмет уменьшается до пятнышка, стремительно возвращается. Но это только затравка. На третий раз молодой человек встает на колени и отправляет диаболо так высоко в небо, что оно становится не больше песчинки. Собственно, оно исчезает из виду, и один зритель, следя за ним глазами, падает на спину. Этот человек просто теряется, наблюдая за волшебным образом взлетающей штукой, и хлопается на лопатки. Но ничего страшного: молодой жонглер подходит купавшему, протягивает ему руку и помогает встать. Возвращается на площадку и растягивает шнур как раз вовремя, чтобы поймать со свистом летящее к земле диаболо. И снова посылает его в воздух.

Зрители приспосабливаются, и шквал финальных аплодисментов показывает, что большинство из них уже научились хлопать, не теряя равновесия. Сидящие на земле тоже не отстают: приветственный топот оглушает. Так же как и необузданные гортанные звуки. Ответ публики невероятный, и намного больше людей, чем на прошлом представлении, выходят вперед и бросают флорины в маленький чайник без ручки. Одна жен шина кидает десять флоринов. Другая двадцать. В толпе — обнажающие каппы улыбки, мычащие благодарности, танцы повторяющих движения жонглера запястий.

Он останавливается, медленно продвигается вперед. вынимает из кармана нагрудной сумки десять флоринов. Это самое большее, что он может, по зрелом рассуждении, дать. Ничтожность этой суммы уязвляет. Зрелище заслуживает бесконечно большего вознаграждения. К тому же всегда есть особняки. И все же он должен, должен проявлять здравомыслие.

Он ждет, когда молодой жонглер отвернется, и тогда подходит. Потом он встает на колено, опускает монеты в чайник так осторожно, что они не звенят. Он поворачивается и собирается уходить. Затем оглядывается, шарит в кармане нагрудной сумки, добавляет еще два флорина.

Тем временем молодой человек отвечает на чье-то рукопожатие, и оба кивают и улыбаются друг другу. Не поворачивая головы, молодой человек говорит:

— Спасибо за помощь, дружище. — Жонглер резко поворачивается к нему и протягивает унизанную кольцами руку. — Не смог бы закончить представление без тебя. — Молодой жонглер берет его руку и трясет.

Но молодой жонглер смотрел в небо. А на лбу у него балансировала кегля для боулинга. Когда он спас укатившуюся кеглю и положил ее поближе к шарящей руке молодого человека. Жонглер никак не мог знать.

Он неуклюже вытаскивает пальцы из рукопожатия, смотрит вниз.

СПАСИБО, — говорит он.

— Просто выручил меня, — говорит молодой человек.

Он смотрит на жонглера, покачивается, выпрямляется.

ТЫ ВИДЕЛ?

— Ни за что бы не пропустил.

Он улыбается.

СПАСИБО.

Молодой человек улыбается ему. Смотрит прямо на него.

— Значит, ты прошел весь путь до Тисины только ради представления?

НЕТ, — говорит он и тут же жалеет об этом.

— Ах, — говорит молодой человек. — Другие дела здесь.

Он ничего не отвечает. Он не хочет смотреть на молодого человека. Не хочет отводить взгляд.

КОГДА ТЕПЕРЬ? — спрашивает он.

— Ну, на сегодня все, — говорит молодой человек. — Примерно после пяти реквизит уже видно нечетко.

А-А, — говорит он. — КОГДА ТЕПЕРЬ?

— Ух ты! — говорит молодой человек и улыбается. — Вот это напор. — Молодой человек хлопает его по плечу, начинает отворачиваться. — Надеюсь увидеть тебя завтра. Здесь около полудня. — Молодой человек делает шаг в сторону от него. Поднимает кегли для боулинга, кольца. Потом поворачивается и идет назад. — Слушай, — говорит жонглер. — Как тебя зовут?

Он смотрит на молодого жонглера.

СЭМ, — говорит он.

— Ладно тогда, Сэм, — говорит молодой человек. — Спасибо, что пришел.

Жонглер складывает в свой рюкзак оставшиеся принадлежности, разворачивается и уходит. По пути он протягивает руку и привлекает к себе молодую женщину, которая семенит рядом с ним. Она в свободной одежде оранжевого и гранатового цвета, у нее длинные прямые волосы оттенка клеверного меда. Они колышутся на спине, как занавеска из бисера. Но он не понимает, дрожит ли она и если да, то по какой причине.

Наконец он может заняться стиркой. На день позже, чем ему бы хотелось. На два. Он весь в разводах жирной грязи, опустившийся из-за своей истории. Смердящий, жалкий, растрепанный. Но возможно, он просто приспосабливается к обстоятельствам, говорит он себе. Усилия те же, а двух дней как не бывало.

Он спросил у местных, и его направили в нужную сторону. В получасе от Тисины есть ручей. Когда он находит его, то видит, что это кладбище разбитых продуктовых тележек. Каркасы, колеса, корзины, ручки с наклеенной рекламой. Засоряющие ручей и оба его берега. Но вода течет, и место уединенное. Продуктовые тележки? Знак вопроса.

Он снимает рубашку, защитное снаряжение, леггинсы, все остальное. Трет их с помощью камней. Запасной одеждой, стираной, но совершенно непрезентабельной, вытирает лицо, руки, верхнюю, потом нижнюю часть тела. Потом он снова стирает одежду. Чувствует, как становится чище, даже в тех местах, которых не видит. Оголенная кожа снова соприкасается с воздухом, волоски приятно топорщатся. Крупицы его существа заражают воду, сворачиваются, вихрятся и утекают прочь.

Он не хочет знать имени молодого жонглера. Отстранится, если кто-то когда-нибудь назовет его. Имена ограничивают, говорит он себе. Это тюрьма, уменьшение масштаба и потенциала. Воображаемые конструкции, которые отвердевают намертво. Так что он придумает имя. Имя, которое не ограничивает. Пласидо. Превосходно. Вернее и быть не может. Теперь еще. Этого мало. Молодой жонглер как бывший субботний день. Расслабленный и… расслабленный. Чудесный выходной. Значит, Пласидо Сабадо[1]. Отлично. Имя как песня. Песни тоже парят в воздухе, сопротивляются гравитации. Красиво переливаются благодаря вибрато. Передают то, что неспетые слова тщетно пытаются уловить, но не могут, никогда не могут выразить.

Сон — результат изнурения. Сейчас, думает он, это следствие радости. Он не может дождаться зари следующего дня. Когда приходит ночь и он ищет место для ночевки, он говорит себе, что сон — это вид транспорта.

Он не находит место и находит место. Почти любое подойдет, думает он. Поэтому он устраивается в бывшем водосточном желобе, тянущемся вдоль остатков тяжелой каменной стены. Камни, поросшие сорной травой, покрытые сахаристыми следами улиток, позволят прижаться к ним, защитят, тогда как большие бреши в стене будут пропускать прохладный воздух.

Он расстилает свой комплект, отказываясь от одного слоя одеял, одного слоя брезента. Безразличие — союзник. Ночь влажная, без угрожающих зву ков поблизости. Он пережидает волну землетрясения, ложится. Из-за неровности на земле голова оказывается слегка ниже, чем бедра. Он волнуется, что будет соскальзывать, повредит шею. Этого не происходит. Мелкие камни и корни удерживают его на месте. Он радушно приветствует их.

Домогаясь скорейшего прихода сна, он обращается к дневному списку ЭНЗ. Удаляет со своего пути то, что нужно забыть. Вскоре он видит воспоминания, сверкающие и вертящиеся подобно мигалкам на крыше полицейской машины. Ошибки, требующие забвения. Обескураживающие мгновения, пробудившиеся проклятия. Они весьма вероятно, наверняка помешают ему спать. Потом он видит выход, способ отделаться от этого печального гомона. Он превратит сам процесс ЭНЗ в то, что нужно забыть. Распрощается с ним, прижав к себе. Стиснет в объятиях до полного его исчезновения. Это хорошая идея, пора. Секунду он сосредотачивается, потом мысленно возвращается назад, воссоздает все составляющие техники ЭНЗ по пунктам — черта за чертой, основание и намерение, ошибка и поправка — и все забыто.

Потом ночь начинает просеиваться в уши. Возникает душевный зуд, разрастается в эпизоды из жизни. Отдаленный щебет звучит примечанием к рокоту. Но он научился не обращать внимания на все это. Подожди подальше, оно уйдет само. Он овладел способами заставить что-то исчезнуть.

— Вот бы стать колибри, — сказала мать.

Они стояли на дощатом пирсе в Виль-Эмиле. Ее ступни и лодыжки закрывал потрепанный чемодан. Первое впечатление от острова, его вязкого воздуха, от которого тяжелели ее волосы. Его неуклюжие старомодные машины, деревья, как в фильмах про джунгли.

— Колибри, должно быть, самые счастливые птицы на Земле, — продолжила мать. — Или не на Земле.

Он подумал над этим.

— Что ты…

— Никогда не приземляются. А когда уже приземляются, им не надо взлетать снова. Завидую. Первый шаг — он же последний.

— Мамсель, — сказал он.

— Это даже неправда. Просто так люди говорят. Я это где-то прочитала.

— Да?

— Да. Колибри садятся не только когда умирают. Вот занятие для твоего отца, — сказала мать и посмотрела в сторону берега. — Производство витаминов для хилых птиц. То есть я хочу сказать: что мы здесь делаем?

Они приехали сюда работать. После четырех месяцев в Экерде отец откликнулся на вакансию учителя истории, послал на остров резюме и получил ответ, что ему также придется преподавать английский как второй язык. Он согласился, а затем обнаружил, что по расписанию у него в неделю один урок истории, пять английского. Он сказал, что раю чарован, он сказал, что не поедет, он не отказался.

Сначала отец с сестрой приехали искать квартиру. Две недели спустя прибыли и они с матерью, напросившись плыть в компании ражих матерившихся мужиков на провонявшем рыбой траулере, который возвращался из Сан-Хуана. («На тридцать процентов дешевле, чем на коммерческом судне, — сказал отец. — На восемьдесят пять, чем на самолете».) Им предстояло снова жить в двух комнатах. У него не будет знакомых. Ему пришлось оставить большой атлас в твердой обложке, который он купил на распродаже в библиотеке Сент-Пита за пятнадцать центов. Он хотел увидеть сестру, тихо поговорить с ней, как она любит.

Автобус на пути к Виль-Эмилю прыгал, как кабина аттракциона в парке развлечений. Несмотря на то что мать держалась за кожаную петлю над головой, она упала на женщину в пестрых фиолетовых юбках, притиснутую рядом. Женщина даже глазом не повела, даже не повернула головы, чтобы взглянуть на мать. В гаме и грохоте он встал, уступая матери место. Мать не села, так же как она отказалась раньше. Оставшуюся часть пути он стоял рядом с ней, схватившись за металлический поручень сиденья. Всю дорогу его швыряло вперед, назад, вниз на сиденье. Каждый раз, невольно садясь, он снова вставал.

Ночь не спешит убаюкивать его. Под ним невротично елозят земные пласты, он лежит, потеет, мучается мыслями, зная, что как раз этого делать и не надо. Корчи, корчи, невнятный гул в мозгу, корчи, вспученное время, вспученное время. Попрощайся со сном.

Он поворачивается на бок, храбро встречает более грубые толчки. Так его диафрагма, подвешенная между плечами и тазом, падает ниже, подпрыгивает сильнее. Иногда мышцы вопят. Он снова переворачивается на спину. Он не помнит, когда последний раз лежал на теплом мягком животе.

Они сидели в большой комнате двухкомнатной квартиры. НЛО, парящий под потолком, и лампа на угловом столике лили тусклый янтарный свет. На стенах были деревянные панели и фотография в рамке — арка в Сент-Луисе. У входа — груды замызганной обуви. Все четверо сидели за пластиковым столиком посередине помещения на добротных деревянных стульях. Стол был уставлен мисками и тарелками, рядом лежали столовые приборы, потускневшие и бывшие в употреблении, но все же необычные и с крепкими ручками.

— Ладно, ребята, — сказала мать. — Приступим. — Она отхлебнула чай. Потом фыркнула, встала и схватила большую деревянную ложку со стоящего в центре стола блюда.

— Я могу передать тебе тарелки, — сказал он. Потянулся за верхней в стопке.

— Не надо, — сказала мать. — Я сама.

И она принялась раскладывать еду. Загребала и загребала ложкой, наполняла отцовскую тарелку. Он взял ее, кивнул, улыбнулся.

— Ну так, — сказал он. — Раз сегодня вторник, это, должно быть, чечевица, капуста и роллы с козьим сыром.

Мать стала играть бровями, продолжая смотреть вниз, зачерпывать и раскладывать еду.

— Что ж, это хорошая, сбалансированная пища, — сказала она. — Содержит все необходимые питательные вещества.

— Ну, если это единственный критерий…

— Ой, я очень рада, что ты так сказал, — произнесла мать. — Это дает мне возможность похвастаться нашим разнообразным питанием. — Она передала отцу наполненную тарелку. — Как ты верно заметил, по вторникам у нас чечевица, капуста и роллы с козьим сыром. — Она обвела рукой стол. — В среду капуста, чечевица и роллы с козьим сыром. По четвергам же роллы с козьим сыром, чечевица и капуста, а по пятницам…

Это была неправда. Козий сыр появлялся на столе максимум раз в десять дней. Он знал это, потому что всегда очень ждал. Это было событие, мечта. Он отдавал свою порцию сестре, внешней частью ложки тихонько сталкивал ее со своей тарелки, когда никто не видел. Он представлял, как белки курсируют по телу сестры, парят облачками, затем рассеиваются по миниатюрным суставам. Это был один из немногих продуктов, которые она могла есть. Когда родители ругались, она вообще ничего не ела. Говорила, что хочет избежать расходов.

Они были в прачечной своего дома. Две похожие на амбразуры стиральные машины и огромная глубокая бетонная раковина, все пахнет затхлостью. Также пожелтевшие плакаты с перечисленными мерами предосторожности и инструкциями. Он приоткрыл дверь, и мать сказала:

— А, рада тебя видеть.

Он знал, что у нее нет белья в стирку. Она даже не скрывала, что всего лишь скатывала, складывала и суетливо разворачивала пары носков. Снова и снова. До этого произошел очередной скандал. Бог знает какой по счету в том месяце. Он изучил механизм, алгоритм, интонацию родительских скандалов. Длинные, напыщенные первые фразы, короткие, с криком в конце. Склонность брать, не отдавая. Попытки смягчить тон. Обреченные на неудачу. На сей раз зажигательной смесью послужило желание матери купить теннисную ракетку. Само собой разумелось, подержанную.

«Что я буду здесь делать? — спрашивала мать. — В буквальном смысле, что я буду делать? Ни одного театра. Ни одного музея на интересующую хоть кого-нибудь тему. Музей рома? Не думала, что дыра посередине мира физически возможна, но этот остров доказывает мою неправоту».

Он подошел и сел рядом с ней на пластмассовый стул-ракушку. Потрескавшийся, потертый, даже стиральный порошок в его щелях выглядел как грязь.

— Знаешь, ты должен уважать отца, — сказала мать. — Серьезно. Даже притом, что… — Она небрежно обвела рукой сумрачное помещение с низким потолком. — Ты все равно должен его уважать. Посмотри, как далеко он зашел в погоне за своей мечтой. — Мать шмыгнула носом. — Или как далеко его мечта загнала его. — Она развернула пару носков. — Я-то плыву по течению. Я не в состоянии держаться за что-то. — Теперь она говорила глядя вниз, на свои шевелящиеся руки. — Быть учителем очень, очень хорошее дело, — сказала она. — Вообще, это всегда была моя мечта, стало быть, нужно ценить, что другой человек преследует свою цель вопреки всему. И сейчас я понимаю, что учить музыке для него было недостаточно. Он любил свое занятие, но однажды решил, что хочет учить музыке идей. Хотя идея, что он не был виртуозным гитаристом, каким себя считал, никогда не прозвучала. Слушай, в душе у твоего отца бурлит это убеждение, в которое он верит, и он просто думает, что другим пойдет на пользу, если он поделится им с ними. Это мысленный образ, представление об идеале, и он живет им, минута за минутой, бескомпромиссно. Это достойно восхищения. Вообще-то он великий человек — каждый, кто следует своим принципам, по моему мнению, великий человек. Ведь мы любим то, что нас возвышает, верно?

Они находились в спальне в том же доме, отец сидел в жестком бугристом кресле, обтянутом коричневой кожей, под угловым бра. Тусклая лампочка бра придавала комнате желтушный цвет, по крайней мере той ее части, которую освещала. На коленях у отца лежала книга, и руки с согнутыми, как когти, пальцами покоились на подлокотниках кресла. Он, конечно, был в черных тренировочных штанах.

— Можешь посидеть со мной, — сказал отец, когда он открыл дверь. — Это ничего.

Он вошел и скользнул на край кровати.

— Ладно, — сказал он.

Отец опустил глаза.

— Удивительно, насколько две смежные комнаты могут быть далеки друг от друга.

Это было после другого скандала, на сей раз из-за необходимости купить вытяжку. Мать размахивала руками вверх-вниз, как она обычно делала. Отец сидел за обеденным столом и демонстрировал красноречие. Он находил несправедливым, что слишком малое может вести к слишком большому. Слишком малое количество денег порождает слишком много споров.

Теперь отец пребывал в постконфликтной угрюмости. Смотрел в никуда, видел все.

— Да-да-да, — сказал отец. — И снова все понятно. Совершенно неоспоримо. Цивилизация — это обучение на преступника. Постоянное оттачивание навыков. Чтобы в основном грабить и обирать самого себя.

— Хм…

— Безусловно, — сказал отец. — Нравственность прибереги для других людей. Но только никакого цинизма, мой мальчик. Для него здесь нет места. Я не хочу, чтобы ты у меня стал слишком циничным. — Он замолчал и задумался. — Не волнуйся, — сказал он.

— Не буду.

На следующий день в школе он посмотрел в словаре слово «цинизм». Сначала на «цы», потом правильно. Он быстро понял его значение. Выучил наизусть.

Они шли через уличный рынок в западной части Виль-Эмиля, по его широкому главному проходу. По обеим сторонам находились палатки и веранды с навесами от солнца из рифленого металла или неопрятного брезента, медлительные люди грызли арахис и бросали скорлупки на землю. Отовсюду раздавались перекрестные крики. Держа отца за руку, он смотрел на горки гуав, ананасов и картошки, коричневые мешки с рисом и желтой кукурузной мукой. Отец тоже осматривал прилавки, изучая картонные ярлыки с нацарапанной ценой за килограмм.

Они ходили по рынку туда-сюда. Совершили примерно десятиминутный круговой маршрут. Повторили его, а потом пошли на третий заход. Пора было уже что-то купить. Отец остановился у двух первых прилавков, наполнил портфель манго с одного, гуавами со второго. Расплатился монетами из старого кошелька. Потом отец повел его в глубь рынка, временами держась вплотную к прилавкам, чтобы оставаться в тени. Они подошли к предпоследнему торговцу в конце рынка, там, где ряды открывались солнцу. Ананасы в этой палатке были крупные, мясистые и карамельно-коричневые. Отец отдал ему тяжелый портфель и начал изучать колючие фрукты, его любимые, рассматривая их, стуча по ним и иногда тряся. Купил три плода, расплатившись чеком, вынутым из переднего кармана. Он был счастлив, что отец сделал эту покупку. Ананасы были самым дорогим товаром на рынке. Он ощутил нечто сродни гордости. Потом он почувствовал что-то еще. Кроме прочего, отец перепроверял цены.

Они стояли в очереди в кассу в магазине электротоваров, купив вентилятор для спальни. Ему вроде как понравился тот, что отец выбрал из нескольких выставленных на полке. С ножкой в виде ноги страуса, барочной шеей, похожими на пропеллер лопастями, надежно забранными решеткой. Он поворачивался аж на сто двадцать градусов, влегкую.

— Так не получится, — говорил отец. — Использовать понимание, чтобы убить понимание. Поверь мне, ни в коем случае. Позитив, помноженный на негатив, дает негатив. Он наносит себе поражение при собственной победе. Лучше, — продолжал отец, — понимать, что предотвращает понимание. Чтобы узнать, что именно сами процессы познания делают невидимым. Недосягаемым. Что обязательно затмевают наши системы истин. Это реальная возможность — так же как делать вывод о присутствии небесных тел из того, как они искривляют ход вещей вокруг них…

Под вечерним солнцем они шли по дороге вдоль реки, чтобы забрать из школы сестру. Птиц не было, жара, неподвижный воздух. Отец был в лоферах с отваливающимися подошвами, которые все собирался починить. Солнце жгло.

— Но это базовая, фундаментальная асимметрия, понимаешь ли. Источник всего. Плохое хуже, чем хорошо хорошее…

Они сидели в футболках на автобусной остановке. На перфорированной металлической скамье, под которую обильно набилась грязная бумага. Жара увядала. Было, наверно, часа два, и отец раздражался, что автобус опаздывает. Отец постучал себя по ляжке ребром кулака, встал, вышел вперед и посмотрел на пустую дорогу, хотя они никуда не собирались по каким-то делам. Это была праздная поездка. Бесцельный выход из дома и возвращение. Отец тогда купил для семьи проездные на месяц. По причине, не поддающейся объяснению.

— Не знаю, зачем они вешают расписание, — сказал отец, снова сев. — Особенно здесь. Дороги плохие, техника старая, люди никогда в жизни не торопятся. Нет никакой необходимости.

Стая ласточек пролетела над полем перед ними. Описала дугу, растаяла вдали.

— Поразительна эта склонность к сомнительным преимуществам, — сказал отец. — Подумай об этом. Необходимость видеть во всем закономерность. Немотивированный оптимизм. То есть он везде: у Платона, у Заратустры. Кого ни возьми, у Христа и Маркса, у всех мечтателей, верящих в наступление новой эпохи. У Гаека и де Шардена. Индукция. Структурализм и деконструкция. «Сутра сердца». Ожидания. Михельс и Бакунин. Идеальное устройство, только и ждущее, что его обнаружат. Законы, формы, прямые линии. К чему эта двойственность? Этот дуализм, космология построены на ложном фундаменте. Видимое и невидимое, и почему-то невидимое всегда систематично, предсказуемо, продуктивно — лучше. Какое утешение. За хаосом лежит постижимость. Чистота. Смысл. Откуда это происходит? Дорогой брат Оккам, всегда ли прост смысл? Конечно, потребность порождает открытия. Но страх и пустота — плохие родители. В механике, квантовой механике, субстрат есть чистая случайность — повреждение и распад. Значит, договорились? Остерегайся этой системы систем, слепой жандармерии мысли. Распространенное мнение — завуалированное принуждение. Паллиатив. За хаосом кроется еще больше хаоса…

Отец схватил его, привлек к себе. Порывисто обнял за плечи, потом положил руку ему на макушку. Неловко потрепал по волосам. Q2 разразилось и прошло сквозь них обоих, поднявшись из неутомимой земли и взобравшись на…

Он садится, захлебывается слюной, видит, как мрак ночи приходит на смену его внутреннему мраку. Кладет руки на твердое дно своей импровизированной постели. Даже сотрясаясь, земля может давать опору. Грудь и шея пульсируют. Он стискивает брезент, одеяла, почву до такой степени, как только можно сжать эти плоские распластанные феномены. То есть, говорит он себе, совсем никак. Остров огромный и крошечный, а сам он просто крошечный.

Утро, ему нужна провизия, он должен на нее заработать. Он не знает, где это сделать, но научился находить возможности.

Он ест морковь и сырой ямс. Старается пить как можно меньше воды. Сделав последнее полоскание и проглотив воду, он встает, опускается на колени, собирает свой спальный комплект. Стряхивает прилипшие листья, черную грязь. Сворачивает и укладывает вещи в рюкзак, вынимает тюрбан, пристраивает его на голову. Кладет одну руку на сломанную каменную стену, которая загораживала его ночью. Предоставляла намек на прямизну, составлявший ему компанию.

Сегодня он не будет работать на особняки. Есть другая работа, всегда есть. Ее он тоже может найти.

Ветра нет, воздух давит. Жар от солнца опускается словно пластами. Делая высокие шаги от своего спального места, чтобы сократить вероятность мгновенного, особенно обескураживающего падения, он не узнает соседнего поля, идущей в гору местности и деревьев. Вокруг спокойно, людей нет. Он выдвигается в том направлении, откуда, как он смутно ощущает, пришел прошлой ночью. Через двадцать пять минут он видит нечто вроде тропы в траве, частично примятой, но не до самой земли. Он сворачивает на этот возможный маршрут, надеется, что не потеряет слишком много времени на блуждания, встает дважды.

Меньше чем через полчаса он в пригородах Тисины. Сразу после небольшого опаленного огнем кратера необъяснимого происхождения тропа разветвляется обычной паутиной ведущих в город дорог. Большинство из них тают в пыльной дали, красиво подчеркнутой сорняками и сухими стеблями. Он продолжает путь в центр, находит его так же, как раньше. Остатки ушедших в землю зданий и граждан, фрагменты уличных фонарей, автобусов, ворот. Также, предсказуемо, в тихих уголках серо-коричневые кружки мужчин, вытягивающих шеи, обстряпывающих делишки.

Он отстегивает клапаны на тюрбане, опускает их. Даже при таких мерах предосторожности он прячет лицо, направляясь к группе, собравшейся у разоренного древопня. Мужчины стоят плечо к плечу, иногда отворачиваются, чтобы прокашляться, регулярно нагибаются и выпрямляются, всегда подхлестывая свое внимание вернуться к суете вокруг чурбана. Он знает, что этим мужчинам известны способы заработать деньги, к которым сами они прибегать не будут.

Он приближается к кругу, прочищает горло. Потом пинает землю. Дважды. И еще раз. Несколько человек поворачиваются. Он сгибается, как горбун, стучит по своей выгнутой спине.

РАБОТА, — говорит он хриплым голосом. — ГДЕ?

Мужчина в совершенно прохудившемся пальто поднимает руку, щелкает пальцами. Все остальные отворачиваются назад. Компания продолжает тереться плечами и шмыгать.

Он выпрямляется, трясет верхней частью тела. Смотрит в указанном направлении. Там царит обычное разорение. Встает, ковыляет в ту сторону.

Когда после тридцатиминутной тяжелой ходьбы вдалеке появляется сетчатое ограждение, сердце падает. Тень в его душе перекликается с тенями, которые он видит впереди. Особняки. Источник работы. Иначе говоря, единственная работа, куда его могли направить.

В этой группе только четыре дома. Все предсказуемо похожи. Многоскатные крыши, лжетюдоровский стиль, мерцающие окна, вдовьи площадки на самом верху. Лужайки, ровные, как поверхность озера до беды, прямые углы. Жильцов не видно, но осоловелые мужчины топчутся, потея, не обращая внимания на омерзительное поведение своих волос, у охраняемого периметра территории.

Но есть разница. Все дома имеют опорные стенки, но нет никакого движения вокруг них. Никто не забирается наверх, не водружает камни на другие камни, не соскальзывает к земле. Никто не стоит у поручня, господствуя над хлипким столом с кассой. Темные ступенчатые контрфорсы кажутся законченными. Неколебимо прочными. Вблизи особняков вообще нет людей.

Это должно было когда-то случиться. Работы больше нет.

Потерянный, не зная, что делать, он смешивается с людьми, ждущими у металлической ограды. Пятнадцать, двадцать мужчин с клочковатыми бородами. Многие фыркают, отхаркиваются, никто не разговаривает. Он не решается обременять их вопросами. Они смотрят в землю, встают на ноги, смотрят в землю. Мстительно пинают ее, когда у них есть для этого силы. Когда им снова нужно отлупцевать самих себя тщетностью. Поблизости закрытые ворога забора. Один охранник стоит рядом с ними.

Он тесными кругами обходит территорию, черпает некоторое утешение в присутствии других мужчин. Размышляет, бичуют ли они свой мозг мечтами о будущих трудовых возможностях. Ринутся ли они к этим возможностям впереди него.

Потом что-то меняется. Новые звуки. Из ближайшего особняка доносятся треск, приглушенный рокот. Мужчины вокруг него начинают двигаться. Поднимают глаза, поворачиваются. Он слышит, как они дышат открытыми ртами.

Все идут к ограде. Он присоединяется. Его неустанно толкают соседи, но он видит особняк. Возле ухоженного строения все спокойно. Потом еще звуки. Отпирается засов. С хрустом, словно она была приклеена к проему, открывается деревянная дверь. Мужчины вокруг него мелко топчутся на месте, шмыгают носами. Горловые звуки вырываются в воздух, поднимаются, смешиваются с людским белым шумом. Дверь зевает, и из темноты особняка появляются два человека в похожих на ливрею нарядах. Все ждущие снаружи забора отворачиваются. Смотрят вдаль или в пыльную землю. Он отворачивается тоже. Привлекать внимание все еще опасно.

Звуки не смолкают. Разговоры, шепоты, шаги, шарканье ног не видимых им людей. Потом другие неузнаваемые звуки — трение по дереву, скрип, — сопровождаемые кряхтением и хриплыми выдохами. Ворота ограждения начинают скрежетать, их металл гремит. Мужчины снаружи поворачиваются к ним. Он решает, что вправе сделать то же самое.

На лужайке перед особняком стоит паланкин. Прямоугольная кабина крепится к более широкой прямоугольной раме, из которой торчат длинные круглые палки. Все выкрашено в кроваво-красный цвет. Кузов имеет окна со всех четырех сторон. Внутри него виден изогнутый верх кресла. Спереди на дверце кузова, украшенной белой филигранью, красуется большая медная ручка в форме прописной S.

Четверо мужчин в красных жилетах стоят позади носилок. Человечек пониже в коричневой униформе ходит вокруг них, широко расставив руки. Мужчина наклоняется, осматривает всю штуковину сверху донизу. Носилки большие, как автомобиль, гремят не сильно. Издают только разнообразные скрипы.

Он стоит, слившись с толпой черных от сажи людей возле ограждения. Время от времени из-за сотрясений земли его толкают локтем или плечом. Мужчины вокруг него дышат тяжело, клонятся в направлении особняка, вцепляются пальцами в металлические звенья сетчатого забора. Слизывают грязь с блестящих губ. Он не понимает, на что смотрит. Он понимает это хорошо.

С другой стороны забора человек в коричневой униформе смотрит на особняк, кивает. Через несколько секунд из черной двери дома появляются еще четыре человека, одного несут трое других. Двое поддерживают свою ношу за бедра, один двумя руками оберегает поясницу господина. Ноги трех носильщиков шлепают и неловко торопливо переступают, они стараются не дергать руками из-за земных сдвигов. Человек, которого несут, плывет. На нем бежевые походные ботинки, глаженые джинсовые брюки, отутюженная белая рубашка с воротником на пуговицах. Гладко зачесанные назад каштановые волосы, чисто выбритое лицо. Яркое, даже сияющее. Каппа чистая.

Носильщики забираются на платформу. Мужчина в коричневом открывает дверь кузова. Господина поднимают за подмышки и переносят на сиденье кузова. Если там и есть ремень безопасности, он его не пристегивает. Носильщики разбегаются в стороны, дверь закрывается, обувь стучит по деревянной платформе.

Стоя возле кузова, человек в коричневом поднимает руку, крутит кистью, давая знак, что можно двигаться. Мужчины, ждущие снаружи забора, кидаются к закрытым носилкам.

Ему везет. Маленький и проворный, он добирается туда вовремя, чтобы, присев на колено, сунув пальцы в подстриженную траву, схватить одну из поддерживающих жердей позади портшеза. Как по волшебству, никто не пытается оттолкнуть его, отобрать конец палки. Может, она заразная? Как бы то ни было, он условно заявляет, что позиция принадлежит ему.

Он остается коленопреклоненным, смотрит на собравшееся вокруг войнство. От каждого угла платформы исходят, как лучи от нимба святого, две жерди, плюс по одной торчит с боков. Таким образом, носильщиков десять. Десять, несущих одного. Хотя он знает, что опаленные грязью мужчины, с досадой отваливающиеся от паланкина, жалеют, что это число слишком мало.

ВЗЯЛИ, — командует человек в коричневом. — ПОДНЯЛИ!

Быстрый вдох, и рабочие поднимают портшез, ставят на плечи. В первые мгновения все гнутся в три погибели, потом наконец им удается выпрямиться. Он принимает тяжесть перекладины на ключицу, но он меньше ростом, чем остальные, и потому опасается, что кузов будет крениться и ему придется тащить больший груз. Одной рукой он вынимает из рюкзака тюрбан, быстро опускается на колени, подкладывает мягкий головной убор под лежащую на плече жердь. Так лучше. Легче сбалансировать вес. Он постоит за себя. Хотя паланкин тяжелее.

Носильщики топчутся на месте, по возможности сглаживая колебания. Приглушают свое оханье, проглатывают его. С его обремененного плеча жгучая боль и растяжение переносятся на шею, левое колено сдавливается и хрустит. Через минуту, две — он рад, что не может свериться с часами, — он слышит шарканье ног по траве. Мужчины издают «хрфс». Потом раздается топот, и его с другими рабочими резко прижимает к земле. Паланкин становится тяжелее — значительно. Сообща, но каждый по отдельности носильщики сгибают колени, с усилием разгибают их и обретают шаткую устойчивость.

На платформу что-то нагрузили. Он не видит, что именно. Человек в отглаженной джинсе любит путешествовать с комфортом.

ГОТОВО, — говорит вожак в коричневом. — ВПЕРЕД.

Они выдвигаются в теплое утро. Поначалу носильщики ступают осторожно, постепенно, нестройно топая, все подстраиваются идти в ногу, и ритм становится равномерным. После небольшого поворота мужчины выносят паланкин через ворота за территорию особняков. Он не знает, куда они идут. И далеко ли. Сколько времени это займет. Зато знает, что не спросил по поводу оплаты и никаких вопросов задавать не станет.

Он немедленно потеет, чудовищно, как в те времена, когда еще не привык к разлитому в воздухе острова густому сиропу. Целые ручьи ощутимо текут с его висков, из-под мышек, посередине груди, достигают даже ладоней нагруженных рук. В движении, с тяжелой ношей на плечах невозможно подавлять все звуки, и кряхтение, пыхтение, хриплое сопение сотружеников становится мелодией поверх ту-дум, ту-дум их шагов. Когда один из них неизбежно спотыкается, никто ничего не говорит. Безмолвие продолжается, когда тот же человек валится с ног, группируется, встает, бежит назад к портшезу, снова хватает конец жерди. Пристраивается в ногу с остальными. Общая ноша создает молчаливое товарищество.

Они ступают на ближний луг с особенно густой зеленью. По низкой траве идти немного легче, ближайшие туи до известной степени целые. Он позволяет себе отвлечься на них. Человек в коричневой униформе временами ходит вокруг паланкина, в основном идет спереди, показывает дорогу. Владелец особняка, насколько он может судить, хранит молчание. Сверху ни движения, ни указаний.

Идут медленно. Он передвигает жердь по плечу, перемещая ее сюда, туда, снова на дюйм или два вправо или влево. Порой дрожащее утомление мышц принуждает его перекатывать неумолимую палку на заднюю часть шеи. Каждое прикосновение — жестокий удар. Затем мгновенное отделение, и снова острая боль. Когда становится совсем невмоготу, он хватает жердь обеими руками, поднимает на долю секунды, благословляет воздух. Он убеждает себя, будто это что-то меняет, но, когда снова опускает жердь на плечо, давящая боль тут же обрушивается на него. Мужчина впереди него отбрасывает ногой камень, чтобы не споткнуться и не покачнуть платформу. Это действительно что-то меняет.

Так владелец особняка вышел на прогулку. Крытый насест. Хороший обзор. Расслабленные ноги. Плавное, беспрепятственное скольжение над сотрясающейся землей. Возможность обдумать выбор блюд. Десять пар коленей.

Они спускаются в низкую ложбину. Тяжелая ноша вонзается в шею и плечи, чуть не придавливает его к земле. Колени теряют силу, подгибаются, становятся ватными, обмотки опорок волочатся потраве. Мужчины впереди ропщут, отдуваются, шагают мельче и быстрее, но вскоре группа носильщиков ступает на новую равнину, это облегчение. Он видит, что направляющий в коричневой униформе припускает в низину, чтобы принять удобное положение для указания дороги. Вожак идет спиной вперед, машет поднятыми руками в направлении, куда он двигается. Тащите дальше.

Они обходят группу кедров, когда-то, видимо, составлявших ветроломную полосу. Тогда вожак кричит «СТОП!», поднимает руку. Носильщики посередине шага резко подаются вперед, качаются назад, останавливаются. Он не имеет представления, зачем их остановили. Все, что он видит, — трава под ногами, длинный шест, скрипящий у него на плече. К счастью, они в тени. В неподвижном положении портшез становится тяжелее.

Носильщики стоят на месте несколько минут, выворачивая руки и ноги, коверкая лодыжки и запястья так, чтобы земледрожь ни в коем случае не затронула паланкин. Он плавает в поту. Он рискует нарушить общую устойчивость, дрыгая левой ногой в надежде отделить прилипшую к ней брючину, косца человек в коричневом снова кричит: «ЗДЕСЬ!» Он дергает ногой назад, прирастает к месту. Через несколько секунд носилки начинают раскачиваться, потом медленно движутся вниз. Его колени крошатся под отяжелевшим на спуске грузом, затем он начинает бояться, что давящая с удвоенной беспощадностью жердь раздробит ему шейные позвонки. Он прыгает вперед, поворачивается вокруг, хватает жердь двумя руками, использует всю оставшуюся силу, чтобы поставить тяжелую ношу на траву. Огромный, массивный, портшез медленно оседает, пока не соприкасается с землей. Опускается, как перышко.

Он встает, наклоняется, кладет руки на колени, захлебывается слюнями, потеет. Приветствует передышку, но также стыдится. Своей слабости, недостатка выносливости. Они шли недолго. Полчаса максимум. Добавь одну переменную, и все уравнение становится неверным.

Так же как остальные девять носильщиков, он стоит у своего конца жерди, теперь лежащей на земле. Никто не разговаривает. Ветра нет. Пот льет градом.

Сейчас он может видеть сквозь изогнутую линию ближайших деревьев. За этим клином раскинулась обширная территория, испещренная тенями и представляющая собой кавардак. Груды обломков, безлиственные кусты. Между ними разложены прямоугольники замызганного брезента. Островки грязи, кучи древесины, костры, тлеющие или остывшие. Одежда наброшена на древопни. И люди. Люди, более грязные, чем все вокруг них. Руки, лица покрыты слоем черной пыли. Лбы особенно черные. С одной стороны, за низкой каменной стеной, сад блевотины.

Население лощины насчитывает, должно быть, сотню человек. Люди сидят полукруглыми кучками, расслабленно лежат на покрышках. В молчании они заняты мелкими делами: срезают ножом кору с древоветвей, толкают катыши хлеба за темные зубы, оттирают камнями пятна с лоскутных юбок, расползающихся до волокон. Ни один не поднимает глаз дольше чем на секунду. Все приучены не смотреть. Теперь, когда он уже не придавлен носилками, Q1 волнами проходит сквозь него.

Вид портшеза становится для него тягостным пуще прежнего. Эти его правильные линии, незапятнанный слой краски. Его прочность, огромные размеры, бесшумность в пути. Он говорит себе, что жестоко со стороны владельца особняка делать здесь привал. Он говорит себе, что нужно бросить эту работу, как бы сложно ни было найти место, куда еще наняться. Просто смыться, сбежать.

Вожак в коричневом стучит его по плечу, машет тыльной стороной кисти в его сторону, явно говоря: займись делом. Он смотрит на платформу паланкина, видит, что несколько носильщиков снимают с нее груз, положенный туда перед самым отбытием. Это большие холщовые мешки цвета хаки, и мужчины берут их за горлышко и несут в унылую колонию, приткнувшуюся позади деревьев.

Один за другим они складывают мешки у входа в эту коммуну. Потом развязывают веревки, раскрывают мешки, переворачивают их. Разноцветные плоды высыпаются на землю. Манго, плантаны, ямс. Имбирь, репчатый лук, пакеты с кофе, рис. Все, что есть в распределителях. Услышав это, колонисты останавливают свои дела, поднимают глаза. Поворачивают головы друг к другу, снова отворачиваются. Медленно откладывают то, что держали в руках. Один за одним мужчины и женщины встают со своих подстилок, неуклюже двигаются вперед. Многие несут хлопковые мешки или куски ткани. Некоторые задирают углы передников, чтобы в них можно было что-то сложить. Но они не торопятся. Они знают, что пища будет делиться на всех.

А вот он чувствует нетерпение. Он снимает мешок с паланкина, последний из, наверно, дюжины. Крутит мешок, чтобы потуже затянуть горлышко и крепко ухватить его руками, затем несет к границе коммуны, у которой продолжают собираться люди. Ставит мешок на землю, развязывает его, толкает вперед. Оттуда, не без помощи землетрясения, как из рога изобилия, сыплется еда. Колонисты подтягиваются к его мешку, но все равно ничего не говорят. Встают на колени, берут свою долю, выбирая предпочитаемые фрукты и овощи или сгребая их в холмики вытянутыми руками. Некоторые смотрят на него снизу вверх. Потом опускают глаза, продолжают собирать продукты.

Когда вожак в коричневом зовет носильщиков обратно, все мешки почти пусты. Через несколько секунд мужчины снова стоят возле жердей. Еще пара мгновений, и раздается крик. Все вдыхают и поднимают портшез. Он всплывает в воздух, сначала очень высоко, потом опускается ниже, потом как надо. Вожак руководит разворотом. Носильщики переваливаются из стороны в сторону, в конце концов встают лицом в том направлении, откуда пришли. Начинается обратный путь. После двух небольших, относительно безобидных спотыканий он встраивается в шаг. Паланкин теперь легче, чувствует он.

Когда паланкин приближается к особняку, кто-то распахивает ворота в сетчатом ограждении. Еще пара шагов, и он чувствует, что под ногами ухоженная трава. Одновременно внешние звуки приглушаются, и он слышит хриплое дыхание стоящего впереди товарища.

Вожак указывает носильщикам развернуть паланкин задней частью к дому. Он не представляет зачем. Они делают, как велено, и через минуту портшез стоит на траве, хотя особенно сильный толчок замед ляет его приземление.

Новый человек в черной рубашке и обтягивающих джинсах машет руками на носильщиков, выпроваживает их с территории особняка. Через несколько секунд владелец дома в своих походных ботинках ступает из кузова на платформу паланкина. Он приветствует трех ждущих его мужчин в темно-синих комбинезонах, поворачивается, садится им на руки, и его вносят в дом через открытую главную дверь. Белоснежная рубашка по-прежнему без единой складки.

Вожак к тому времени тоже ушел. Снаружи ограды крупный мужчина с перевязанной рукой начинает раздавать вознаграждение, вынимая монеты из низкого металлического ящика. Он смотрит на часы. На работу ушло в общей сложности почти час и три четверти. Он ждет своей очереди и, как и остальные носильщики, получает четыре флорина.

Четыре флорина.

И никакой еды. Ни крошки.

Все еще утро. Время есть. Он находит распределитель в центре города — это несложно, он следует за несколькими барахтающимися гражданами, пока один из них не приводит его туда, — и покупает ямс, имбирь, кукурузную муку, ананасы. В один мешок среднего размера помещается еды на все четыре флорина. Он выносит мешок за город, где легко снова ориентируется: оставленные носильщиками глубокие следы все еще хорошо заметны. Он идет дальше, быстро доходит до коммуны, которую посещал портшез. Ставит мешок на землю, где стояли другие, но сейчас исчезли.

Он поворачивается, уходит. На сей раз дорога туда и обратно занимает двадцать четыре минуты. На пути туда он встает четыре раза. На пути обратно два.

Ананасы — это вкусно. Его любимый фрукт. Он никогда не покупал их для себя. Опасно носить нож, когда ты беспрерывно падаешь.

Снова он радуется, что работа носильщика закончилась быстро. Еще есть время. Он пересекает центр Тисины, поворачивает, прибывает на заросший сорняками задний двор, засыпанный потрескавшимися осколками тарелок, мисок, керамики. Неверное направление. Он возвращается назад, находит центр города, знак «Как правильно падать» служит ему маяком. Выходит на другую раскуроченную улицу. Это та улица, теперь он вспоминает.

Он спотыкается дальше, футах в тридцати от рваного края дороги видит женщину. Повернувшись почти спиной к нему, женщина стоит на коленях, склоняется в молитве. В маленькой пыльной рытвине, все еще облагороженной следами зелени, женщина прижимает руки к груди крест-накрест. Потом вытягивает руки, наклоняется к земле. Застывает в позе молельщицы. Женщина двигается медленно, почтительно, вера делает ее безучастной к Q1. Она в простой попоне, измазанной серыми пятнами. Локти, запястья, колени не защищены.

Его трогает это зрелище, но нужно продолжать путь. Он устремляется вперед, однако останавливается, чтобы снова посмотреть на женщину. Она опять выпрямляется, складывает руки на груди. Впечатляющая картина. Он видит, как женщина что-то поднимает, прижимает к себе. Он подступает ближе, видит завернутого в тряпье ребенка у нее на руках. Потом замечает, как ручка младенца выпадает из свертка. Женщина не прячет ее в пеленку, она безжизненно качается. Женщина запрокидывает голову, смотрит в небо, закрывает глаза. Губы ее шевелятся, но слова поглощает земной гул. Он видит: она дрожит не только потому, что земля вокруг сотрясается.

Он подбирается ближе, думая о том, чем ей помочь. Как утешить. Потом видит, что женщина снова склоняется вперед. Кладет младенца перед собой. С мотрит на ребенка, он шевелится. Дергается и вертится в колеблющейся почве. Ручки поднимаются и опускаются, ножки дрыгаются. Грудь вспучивается и опадает. Головка поворачивается влево, вправо. Женщина смотрит на ребенка, но ее видно только в профиль. По щеке у нее текут слезы. Женщина продолжает смотреть на дитя, тогда как он разворачивается, возвращается на разбитую дорогу.

Он спотыкается дальше, чувствует ногами предзнаменования Q2, но оно не наступает. Деревья шумят, ничего больше. Он говорит себе, что эпизод, которому он стал свидетелем, — всего лишь один из миллионов. Тот факт, что ему довелось столкнуться с этим конкретным случаем, не придает ему особой значимости. Он говорит себе, что сверх определенного числа количество перестает быть важным. Много, больше, больше, и потом понятие множества исчезает. Главное правило политики. Предел понимания. Скорбь — земная константа.

Он прибывает на место, которое сейчас является парком, и люди уже ждут. Это неожиданно. Он смотрит на часы, до полудня еще четырнадцать минут. Назначенное время. Он говорит себе, что в этом нет ничего неожиданного.

Он присоединяется к людям, дрожащим и выстроившимся полукругом перед площадкой для представления. Занимает место, сняв нагрудную сумку и поставив ее на землю впереди, но не в самом первом ряду. Затем идет наполнить свой водоконус из правительственного фонтана с изогнутым носиком. Возвращается к своей сумке, садится, потягивает чистую воду. Чувствует прикосновения трепещущей земли. Все-таки он был прав. Это легкое Q2. Как же Пласидо справится?

Скоро он узнает. Через несколько минут на площадку ступает Пласидо, его бирюзовый рюкзак наполнен реквизитом, бежевый комбинезон украшен широким белым поясом, усеянным заклепками и дырками, отделанными металлическими кольцами. Пласидо останавливается в сердцевине внимания — неверно: он создает сердцевину внимания — и начинает вынимать и расставлять свои приспособления. Но можно не беспокоиться. Пласидо устойчив и незыблем. Энергичен, деятелен. Q2 ничего не значит для Пласидо.

Он встает, поворачивается, оглядывается вокруг, видит, что прибывают новые зрители. Впечатляюще: представление еще даже не началось. На сей раз их сотня, он уверен в этом. Толпа уже давит и наклоняется вперед, чтобы лучше видеть. Он оборачивается, осматривает поляну, встает позади долговязого человека. Он не хочет отвлекать Пласидо.

Представление феерическое. Пласидо бросает первое кольцо из-за спины, заслуживает благосклонность публики одним только умелым изгибом запястья. Немедленно следуют ликующие возгласы и топот. Вскоре три, потом четыре кольца размером с тарелку парят, словно невесомые, описывая фигуры, удостоверяющие красоту геометрии. Пласидо присборивает лоб и неистово сосредотачивается на движущихся кругах, выписывая общий рисунок, одновременно посвящая бдительное внимание каждому кольцу. Потому-то Пласидо и не смотрит на него.

В прежних представлениях после колец он бросал кегли для боулинга. Теперь Пласидо берет шляпы. Ошеломительно, ново. Он достает из рюкзака три канотье с круглыми полями, вставленные одно в другое, разделяет их и посылает по очереди в воздух, золото кружится на фоне густой синевы. Соломенные шляпы возвращаются в пальцы Пласидо с писклявым звуком и, с легким свистом рассекая воздух, снова взмывают вверх. Красиво. Он и раньше видел, как летают шляпы, но не вертикально.

Это впечатляющий трюк, и вскоре Пласидо делает его еще интереснее, низко наклоняясь и бросая шляпу из-под расставленных ног. Делает это один, два, бесконечное количество раз, затем попеременно поднимает ноги, когда тянется вниз. Сложное движение и убедительная причина, почему Пласидо не видит его.

Шляпы пойманы, снова составлены стопкой и отложены в сторону. Затем следует сюрприз. Из своего рюкзака Пласидо вынимает три кинжала с серебряными клинками в фут длиной и толстыми рукоятками из ясеня. Аханье и хорошо слышное фырканье исходит от толпы, потом все замолкают. Пласидо проверяет кинжалы. Он подносит каждый по очереди к правому глазу, оценивает их длину, проверяет на наличие опасных изъянов. Все в порядке. Но Пласидо осматривает их дальше. Он располагает кинжалы веером перед лицом, вглядывается в серебристый павлиний хвост. Оценка снова удовлетворительная. Потом наконец он широко расставляет ноги, набирает в грудь воздух. Сосредотачивает взгляд на кинжалах, находящихся поблизости от его лица, потом смотрит в землю. Не двигается. Словно по заказу, Q2 переходит в Q1.

Быстрым движением запястья Пласидо подбрасывает ножи вверх — раз, раз, раз. Клинки искрятся на солнце и угрожающе пронзают воздух. Затем, взлетев к высшей точке, замедляются, снова набирают скорость и резко падают. Невероятным образом Пласидо ловит все три за рукоятки и снова подбрасывает их, не колеблясь ни секунды подвергнуть себя риску. Присутствующие разражаются благоговейными ахами и восклицаниями, потом внезапно замолкают. Пласидо нельзя отвлекать.

Жонглер бросает кинжалы вверх еще двумя петлями, высокими острыми параболами. А потом начинает вращаться. Запустив в воздух клинки, Пласидо оборачивается вокруг себя на месте — из-под кроссовок брызжет земля, перо на шляпе крутится, — затем снова поворачивается лицом к публике, чтобы продемонстрировать рискованный, ужасающий трюк — поймать кинжалы. Один — потом два — потом три. Люди ошеломлены. Никто не в силах сдержать изумленных вздохов. Но Пласидо продолжает. Он делает бросок и поворачивается вокруг два, потом три, потом четыре раза, каждый оборот более впечатляющий, чем предыдущий, — просто потому, что они происходят, потому, что они совершаются. После этого Пласидо мгновение отдыхает, вбирает в себя воздух. Потом буквально творит еще одно мгновение напряженного ожидания. После этой тяжелой тишины Пласидо смотрит в землю, поднимает глаза вверх — и посылает один из кинжалов очень, чрезвычайно, неправдоподобно высоко в небо. Изящный и гладкий, искрящийся белыми солнечными лучами, клинок взмывает на тридцать, сорок футов или больше.

Объятые ужасом зрители инстинктивно подаются назад. И потом снова изумленные возгласы — и тут Пласидо устремляется в толпу, и находит его, его стоящим во втором ряду, и предлагает ему подержать два оставшихся кинжала. На мгновение он пятится, затем берется за теплые рукоятки. Эйфория взлетает на такую же высоту, как и нож.

Пласидо бежит обратно в центр площадки, делает полуприсед, ждет несколько секунд, потом легко ловит последний кинжал, когда тот завершает свой полет к земле, схожий с падением мертвой птицы. Его рука хватает нож и вместе с ним опускается, останавливаясь, когда деревянная рукоятка касается земли. Красивое лезвие торчит вверх, сверкая чистым серебром. Пласидо держит так кинжал секунда за секундой. Он не дрожит.

Молчание в толпе. Пласидо не двигается. Когда он наконец выпрямляется и улыбается, публика взрывается ответным ревом небывалой силы. Горловые крики, и дружное одобрение, и топот ног, сотрясающий землю чуть ли не наравне с Q2. Через минуту собравшиеся проталкиваются мимо него и затопляют площадку, отставляя его стоять с двумя кинжалами в руках, похожими на шпили на крыше особняка.

Он смотрит на столпотворение очарованных людей. Кишащих, ликующих, с поднятыми руками. Благодарность. Он видит, как Пласидо, столь разительно отличающийся от других, уподобил своих поклонников себе. Для этих людей в этот момент землетрясения не существует.

Через некоторое время он слышит звон монет, падающих в чайник Пласидо. Это приятная музыка, бренчащий перезвон, бодрая пиликающая капель. Он открывает нагрудную сумку, находит несколько монет. Проталкивается вперед, мимо идущих навстречу людей, уже вознаградивших жонглера, видит, как патлатый человек в забрызганном грязью сером пальто падает на землю и хватает чайник. Что? Мужчина обнимает сосуд, разворачивается на месте, начинает уползать.

Убийственный, вероломный, предательский поступок. Украсть заработок Пласидо. Но он такого не допустит, он даст отпор. У него в руках два кинжала: с их помощью он остановит кражу. Он бросается к преступнику, замирает, увидев, как тот вытаскивает из кармана витой шнур длиной в фут. Потом мужчина продевает концы шнура в дырочки с двух сторон на верхнем ободе чайника, мастеря ручку, которой до этого сосуд был лишен.

Он сует оба кинжала в левую подмышку, ждет, пока сидящий на земле человек закончит связывать концы шнура. Когда мужчина уползает прочь, оставив чайник, он выступает вперед. Чайник вибрирует от подземных толчков, монеты тихо бренькают, и он хочет убедиться, что его флорины не упадут мимо. Он наклоняется к сосуду.

— О, нет-нет, — слышит он строгий голос.

Он поворачивается и видит Пласидо, который направляется к нему от толпы поклонников.

— Не может быть и речи! — говорит Пласидо и останавливается прямо возле него. — Ты уже внес свою лепту, мастер кинжалов. Не надо монет. — Пласидо улыбается ему. — Это я должен заплатить тебе.

Он замолкает, улыбается в ответ, отдает кинжалы Пласидо.

СПАСИБО, — говорит он.

Пласидо не отводит от него взгляда.

— Наоборот, тебе спасибо, — говорит он. — Пласидо держит кинжалы за кончики лезвий, прижимая к бедру. Таким образом они никого не поранят. — Как у тебя дела сегодня, Сэм?

Он смотрит на Пласидо.

ПОНРАВИЛОСЬ, — говорит он.

— Ну, — говорит Пласидо, — делаем что можем. — Пласидо улыбается, чуть поводит рукой, возвращается к ждущим его людям.

Он не знает, что делать. Он все равно хочет оставить флорины. Потирает пальцами ребристые края монет. Улыбается, довольный проявленным к нему вниманием.

Потом Пласидо возвращается.

— Слушай, Сэм, — теперь с серьезным видом говорит он. — Хочу с тобой кое-что обсудить.

Он смотрит на Пласидо. Вспоминает о своей животной вони, усиленной перемещением владельца особняка в паланкине. Слегка пятится.

— Знаешь, если тебе удобно, — говорит Пласидо, — ну, если ты не занят, можем мы встретиться здесь минут через двадцать — двадцать пять? К тому времени я уже должен закруглиться. Ладно? Тогда увидимся.

Немного отойдя от импровизированного парка, он закатывает рукав, смотрит на часы. Они по-прежнему ходят. Стрелки по-прежнему крутятся, показывают правильное время. Если они продолжат работать еще двадцать минут, он снова увидит Пласидо.

Он забредает на территорию неопределенного назначения, когда-то промышленную, теперь не подлежащую идентификации. Разрушенные остатки офисных зданий, кирпичи с отбитыми углами, куски штукатурки, несколько фрагментов витых лестниц, напоминающих расшатанные ДНК. Небесно-голубое основание кулера, опрокинутое, текущее проводами. Пустые места, некогда используемые для чего-то — вероятно, для парковки, вон, кажется, тормозные следы. Тревожная пыль. Месяцами он мечтал воспарить над всем таким. Идти-идти и мягко вознестись над безымянными местностями, полями, людьми-мертвецами, руинами. Сейчас он ловит себя на том, что думает об Антее. Борце из древнегреческих мифов. Антея нельзя было одолеть в борьбе, пока он стоял ногами на земле. Она была источником его силы. Одна нога на земле, и он становился непобедимым.

Возможно, землетрясение оказывает такое же влияние на него. Непрерывно возвращая его к максимальной связи с землей. Вопреки его инстинктам, несмотря на нещадную самомуштровку, остров пытается наделить его силой. Несомненно, сейчас он сильнее. И где еще он познал так много, как лежа на земле. В соприкосновении с грубой почвой. Ее структурой, ее переменчивостью, но и нескончаемой прочностью. Сверху можно видеть абстракции. Находясь на земле, ты изучаешь частности. А через частности постигаешь все на свете. Основополагающее сопряжение. Учись на частностях, черпай ненависть из абстракции. Эта мысль — абстракция, с которой он может смириться.

Остается четырнадцать минут. Он думает об исходящем от него зловонии, хотя сам его не чувствует. Об отталкивающем смрадном духе. У него есть время постирать, избавиться от отягощающих дивидендов работы на обитателей особняков. Он найдет правительственный фонтан. Обычно они расположены в общественных или псевдообщественных местах. Он не видел жандармов.

Он думает о человеке, который говорил об оазисе устойчивости, грязнолицем парне, месившем самого себя в чистой озерной воде. Наверно, недели прошли с тех пор. Был ли он на самом деле? Существовал ли этот человек выдра? Существовал. Но, возможно, он не был мудрецом. Возможно, оазис устойчивости не один. Около аэропорта он говорил себе, что не нашел оазиса устойчивости. Но это не означает, что таких мест не может быть несколько. Конечно, это никак нельзя доказать. Но если наличия чего-то нельзя доказать, нельзя доказать и отсутствия этого.

Вот его питательная среда. Зыбкая неопределенность, которая из-за своей незавершенности обретает реальность. Незнание дает возможность, и оно станет его переносной устойчивостью. Непрочность, генерирующая более высокую устойчивость в перспективе. Он полминуты сидит на земле, отдыхает, затем встает. Отправляется на поиски фонтана. Чтобы помыться.

Восемь минут — или тринадцать, если ориентироваться на названный Пласидо крайний срок в двадцать пять минут, когда он должен вернуться в импровизированный парк.

Он находит фонтан, расположенный, по-видимому, в бывшем ресторанном дворике, сейчас не предлагающем подкрепления. Видит деревянные перекладины от спинок стульев, небольшую вазу из рифленого стекла, дырчатые крышки солонок. Рваный список песен из цифрового музыкального автомата, ложки. Он представляет, как люди сидят на барных табуретах в ожидании, когда их обслужат. По столам скользят чеки и чашки кофе. Не двадцать, но двадцать две минуты будет в самый раз.

Он снимает с верхней части тела одежду и снаряжение, мочит ладонями подмышки. Вода стекает по его бокам, холодная, щекочущая. Он наклоняется, чтобы вода капала на землю, не оставляла пятна на брючинах. Мыла у него нет. Навряд ли ему удалось избавиться от вони. Не стоит ли обмакнуть голову? Расчески у него нет. Шесть минут.

Закоченевшей рукой он обмахивает свое смрадное одеяние, растягивает его, пытается придать глаженый, отутюженный вид. Безнадежное дело. Все мятое, измаранное.

Но. Есть аргумент в пользу несовершенства. Контраста как источника энергии. Разности. Он говорит себе, что теперь видит это. Сотрясения, различные Q… Мир своей тряской пробуждает его. Подталкивает к осознанности. Загоняет к ней. Всевозможные тяготы Q повышают вероятность, что человек будет работать. Довольство — враг. Теперь он это видит. Еще три минуты. Еще.

Две.

Он топает, стряхивая пыль с опорок. Поправляет нагрудную сумку и рюкзак, чтобы они сидели ровно. Расчесывает волосы пальцами, хотя пальцы все еще грязные. Осталась еще одна минута, но ничего. Он идет.

Неторопливым шагом, настолько небрежно, насколько позволяет ему взбаламученная душа, он входит в импровизированный парк. Удивляется, увидев среди пыльных, лишенных растительности клочков земли и изломанных деревьев одинокого Пласидо. Склонившись к реквизиту, жонглер протирает кеглю. Раскладывает свои принадлежности, потом поднимает клапан рюкзака и аккуратно составляет их туда. Он встает, видит, что Пласидо повернулся к нему.

— Уже пришел? — говорит Пласидо. — Дай мне минутку.

Пласидо отворачивается, продолжает собираться. Наполняет рюкзак, пока тот не становится разбухшим и тугим, и затягивает шнурок наверху. Рюкзак вибрирует, но стоит ровно.

— Ладно, — говорит Пласидо. — Иди сюда. Давай присядем.

Он идет к Пласидо. Потом они вместе садятся, скрестив ноги по-турецки, на землю.

— Ну так вот, — говорит Пласидо. — Рад тебе. Значит, понравилось сегодняшнее представление?

Он опускает глаза, потом поднимает.

ЕЩЕ КАК, — говорит он.

— Хорошо, — говорит Пласидо. — Спасибо. — Пласидо улыбается, потом игриво закручивает прядь волос. — Слушай, Сэм, — говорит Пласидо. — У меня есть одна мысль, и я собирался обсудить ее с тобой. — Пласидо переводит дух, затем смотрит на него. — Скажи, ты бы не хотел помогать мне?

Он смотрит на Пласидо.

— Ну да, — говорит Пласидо и широко улыбается ему. — Пришло время, когда мне очень пригодился бы ассистент. Ну то есть ты же видишь, что творится.

ВИЖУ, — говорит он.

Пласидо кивает.

— Разумеется, это оплачиваемая работа, — добавляет Пласидо. — И я надеюсь, кроме прочего, тебе будет интересно. — Пласидо снова улыбается. — Ну, ты будешь помогать мне, например, чистить кольца, и рукоятки, и всякое такое, чтобы предметы не скользили в руках. А еще чинить, когда я их роняю. — Пласидо молчит. — Такое, знаешь ли, случается. — Пласидо улыбается ему.

НЕ ЧАСТО, — говорит он.

— Да, — говорит Пласидо и улыбается. — Вот, собственно, что я хотел сказать. Мне нужен партнер, и ты, типа, прошел испытание. Ну, с ножами.

Он улыбается. Он чувствует, как глухо щелкает каппа.

— И, конечно, будут и другие обязанности, — говорит Пласидо. — Допустим, во время представления ты мог бы ходить в толпе с жестяной банкой, вроде как поощряя народ что-нибудь бросить туда. Потому что так случается — люди в задних рядах, когда думают, что ты их не видишь, ничего не дают. Или дают много. А еще я думаю начать выступать по ночам. Ну, это будет очень красиво. Классные эффекты с факелами, тенями… Но нам нужно будет следить за источниками света, и ты можешь стать мастером огня.

Он снова улыбается.

— И если все получится, ты определенно можешь пойти со мной в другие города. Если захочешь, конечно. Если у тебя есть время. Некоторые города здесь вроде как получше других. И можно оставаться на одном месте какое-то время. Бросать монеты начинают на четвертый, пятый день. — Пласидо смотрит на него. — Так что подумай об этом, пожалуйста.

Он смотрит в землю. Поднимает глаза на Пласидо.

ММ, — говорит он.

Пласидо улыбается.

— Хорошо, Сэм. Это очень хорошо. Спасибо.

Он елозит на месте. Оттягивает правый наколенник.

— Значит…

НЕ НУЖНО, — говорит он потом. — ДУМАТЬ. — Он снова поднимает глаза на Пласидо. — ДА.

Пласидо улыбается. Немного откидывается назад.

— Ух ты, — говорит он потом. — Ты серьезно? Уверен?

УВЕРЕН.

— Это здорово, Сэм. Правда. Спасибо. — Пласидо и ротягивает ему руку. — Добро пожаловать в дело, — говорит он.

Они пожимают друг другу руки. Оба улыбаются. ММ, — говорит он.

— Очень рад, — говорит Пласидо. — Наемный работник, который мне не грубит. — Пласидо кладет руку на землю и собирается встать на ноги. — И еще раз скажу: это оплачиваемая работа, — говорит Пласидо. — Пятнадцать флоринов в день…

ПЯТНАДЦАТЬ?..

— Плюс пять процентов от выручки. Договорились? Будем работать вместе. — Пласидо уже стоит. — Вот, Сэм, теперь ты точно замотивирован.

Пласидо помогает ему подняться.

Он встает, отряхивает зад своих леггинсов.

— Итак, Сэм, — говорит Пласидо. — У тебя есть пять минут?

Он распахивает глаза.

— Пойдем, я покажу тебе, где живу, — говорит Пласидо, — чтобы ты знал, где найти меня завтра утром. Согласен?

Он стоит прямо. Он поднимает глаза.

— УГУ.

— Пойдем.

Пласидо поворачивается и идет вперед. Изогнутой рукой дает ему знак следовать за ним. Пласидо подходит к своему рюкзаку и поднимает его с земли. Он семеня подбегает, придерживает рюкзак, помогает Пласидо надеть одну лямку на плечо. Потом другую.

— Спасибо, — говорит Пласидо. — Вот и первая помощь.

Пласидо подпрыгивает, поудобнее пристраивая большой рюкзак на плечах. Потом ведет его из импровизированного парка.

Они выдвигаются. Он следует за Пласидо по нескольким узким тропам, которые змеятся мимо хлебных деревьев с похожими на гигантские когти листьями. На некоторых висят большие желто-зеленые плоды, кивающие и загадочным образом не востребованные. Сухие былинки хрумкают под его ногами. Он пытается обходить их, но кусты царапают ему одежду, заставляют изворачиваться так, чтобы, по возможности, его тоже не было слышно. Он не имеет представления, куда они идут. Неважно, в тени приятно и безопасно.

Он продолжает смотреть на рюкзак Пласидо. Тот всего лишь слегка подпрыгивает, качается влево-вправо, как при нормальной ходьбе. Глаз радуется. Будто ребенок сидит в изящной заплечной сумке.

Минут через восемь перелесок густеет. Облака спор поднимаются в воздух, рассеченные клинками солнца. Пеньки кустов вспыхивают, как солнечные прожекторы, затем исчезают. Пласидо, прямой и устойчивый, легко шагает через искрящийся лес, и к нему, как к божественному явлению, устремляется весь сверкающий свет.

— Завтра я собираюсь показать нечто новое, — говорит Пласидо, по-прежнему шествуя вперед, не поворачиваясь к нему. — Работаю над трюком с банками. Старыми банками из-под консервов с рубчиками вокруг, чтобы связывать их веревкой. Это будет интересно.

ММ. — Услышал ли его Пласидо?

— Да. Всегда так. Новый трюк — больше монет.

Он следует за плывущим перед глазами рюкзаком Пласидо. Спотыкаясь, он использует импульс падения, чтобы прыгнуть вперед. От этого колени хрустят, но он не станет просить Пласидо замедлить шаг. Когда он падает, Пласидо слышит это. Терпеливо ждет, не говорит ничего. Из вежливости смотрит в другую сторону. Они идут. Он снова падает. Потом еще, третий раз. Потом он перестает считать. Это всего лишь Q1. Он не станет просить Пласидо замедлить шаг.

Идти недалеко. Они выходят на небольшую поляну, поросшую травой и приятно обрамленную хлебными деревьями и величественными пальмами. Минут двадцать в общей сложности. Всего двадцать минут, и он в чистом и элегантном месте, и это еще слабо сказано.

На краю поляны стоит просторная палатка в виде буквы «А», подпертая кольями изнутри. Она покачивается, но имеет хорошую амортизацию, входная пола пришпилена. На противоположной стороне поляны кострище, сейчас спящее, рядом на поленнице стоят металлические сковороды, кастрюли, все остальное. Поблизости, к его изумлению, покореженный, но еще пригодный к использованию шезлонг, разложенный, чтобы на нем можно было вытянуть ноги. Он стоит возле приземистого стола, сколоченного из досок деревянного забора. И по всему периметру декор. На обе стороны палатки накинуты отрезы клетчатой ткани; ветви деревьев украшают серебристые ленты; мотки такой же серебристой ленты бродят вокруг, как перекати-поле; даже мобиль Колдера, сделанный из мягко выгнутых кусков металла, свисает с крепкой ветки и танцует.

Пласидо наклоняется и ступает внутрь темнобежевой палатки. Через несколько секунд он выходит без рюкзака. Впервые он шатается. Вращает плечами.

— Ну вот, Сэм, — говорит Пласидо. — Добро пожаловать. Располагайся. — Пласидо поворачивается к шезлонгу.

Он не знает, что делать, не знает, куда себя деть. Он стоит на месте, и правое колено поддается дрожи, подгибается. Он подпрыгивает и выпрямляется, как оцепенелый. Надеется, что это было незаметно.

Незаметно. Пласидо просто сидит в своем шезлонге. Пора расслабиться. Пласидо выразительно выдыхает, затем хватается за свое запястье и вытягивает руки. Начинает расшнуровывать сине-искрящиеся кроссовки на платформе.

Он затаивает дыхание. Это ему интересно. Через минуту высокие кроссовки стоят на земле пустые и слегка косолапят. И Пласидо, босой, снова идет в палатку. В походке ни одного шва. Даже необутый, Пласидо устойчив, непоколебим. А кроссовки слегка трамбуют траву.

Он хочет задать Пласидо вопросы. Много вопросов, но промолчит. Впервые с благодарностью он касается языком каппы, ее горькой резины.

Пласидо выходит из палатки с металлическим кувшином и консервной банкой с крышкой. Идет к кострищу.

— Ну вот, — говорит Пласидо. — Завтра. Скажем, в половине двенадцатого? Сможешь прийти?

ЛАДНО.

— Вообще-то давай в четверть двенадцатого, — говорит Пласидо. — Мне нужно показать тебе несколько приемов, прежде чем мы пойдем на поле битвы.

УГУ.

Изнутри палатки доносится шорох, и появляется молодая женщина. Он узнает в ней девушку с большим ртом и волосами цвета меда, которую видел вместе с Пласидо после представления. Она выпрямляется, и смотрит на него, и улыбается ему. Это приятная, приветливая улыбка, еще более милая оттого, что сощуренные глаза изгибаются мягкими дугами. Женщина слегка спотыкается на месте, потом идет вдоль палатки и берет два предмета одежды бордового цвета с ветки, на которой они сушились. Оборачивается и снова улыбается ему, потом исчезает в палатке. Шалфейный мед, не клеверный.

— Ну вот, Сэм, — говорит Пласидо. Сейчас он сидит у кострища. — Хочешь чаю?

ЧАЮ?

— Да. Добыл у одного друга.

Чай. Чай.

Ему придется вынуть каппу. Куда ее положить? Только не в карман — ни за что, только не на глазах у Пласидо. Он не удержит коричневую жидкость во рту. Она расплещется по всей нагрудной сумке, по ногам.

Он смотрит на Пласидо.

СПАСИБО, — говорит он. — НЕТ.

— Хорошо. В другой раз.

Пласидо наклоняется со своего сиденья, начинает разводить огонь.

— Подойди, сядь, — говорит он.

Он подходит и садится по-турецки у костра напротив Пласидо. Не больше чем через двадцать секунд Пласидо превращает искру в маленькое оранжево-белое пламя. Он чувствует, как земля колышется под его ногами, под задом. Пора задать вопросы.

КАК, — говорит он. — УЧИЛСЯ? — Он делает круговые движения руками, изображая жонглирование. Выходит фигура в виде арахиса.

— Спасибо за комплимент, — говорит Пласидо. — Потому что я не учился. Ну, то есть никогда специально не изучал и не брал уроки, ничего такого.

ПОТРЯСНО.

— Я просто начал ловить предметы, когда они падают. — Пласидо улыбается. — Этой практики оказалось достаточно.

Он улыбается, кивает. Он старается не злоупотреблять словом «смерть». Ему до смерти хочется задать Пласидо другие вопросы.

Махая правой рукой, Пласидо раздувает сильное пламя.

— Вот, Сэм, — говорит Пласидо, все еще глядя вниз. — Кое-что еще. Ты не против расклеивать афиши?

Он поднимает брови.

— Да. У одного моего друга есть чистая бумага — он как-то ее достал, — и он делает краску из ягод. Так что я думаю, мы могли бы развешивать объявления — ну, допустим, рекламировать выступления, когда приходим в город. Оповещать жителей, что мы там. Тебе было бы интересно заниматься этим?

Он опускает глаза, улыбается. Плотно закрывает рот, чтобы не показывать обесцвеченную каппу.

ММ.

Пласидо пьет чай из кружки.

Он тайком поглядывает. Ничего не разливается. Ни капли не выплескивается через край кружки. Пора идти. Некий сдвиг в разговоре, едва заметная, но безошибочная заминка, чуть ослабившая легкость и теплоту их общения, и он знает, что должен уйти. Пласидо нужно готовиться к следующим представлениям.

Он встает, неуверенно. Но Пласидо вызывается помочь, протягивает руку. Он стискивает ему руку, пожимает. Три раза трясет вверх-вниз. У Пласидо крепкое рукопожатие. Удивительно сильные кисти.

Он поворачивается на месте, смотрит туда, откуда Пласидо привел его на поляну. Шагает в том направлении. Он не помнит, куда ведет тропа. Но ему нужно изучить маршрут, чтобы он смог найти обратную дорогу к этому оазису. Завтра.

К Пласидо, уютно пьющему чай из чашки.

Он ступает в лес. Быстро отдается его тени, фактурным листьям, порывистому шелесту, порой заглушаемому стуком его сердца. Воздух обрел дневную мягкость и древесный запах. Птичье крыло опускается и уютно ложится перед ним, упархивает. Он верит, что скоро увидит ориентир, нечто выстоявшее. Тогда он сможет определить направление, узнать маршрут. Он двинется к своему предыдущему месту ночевки, расщелине возле щербатой каменной стены. Спал он хорошо. То место принесло ему удачу. Он верит, что найдет его. Знает, что найдет. Такой сегодня день.

У изгиба тропы, когда лес начинает редеть и земля становится светлее, он видит заросли папоротника, которые выглядят знакомо. Новые побеги пирамидальной формы. Он говорит себе: верное направление. И в отдалении коленопреклоненная дымовая труба, которую он, кажется, тоже знает.

Он сворачивает, видит в травянистом анклаве распростертого на земле и содрогающегося человека. Крови не заметно, но это не значит, что ее нет. Он бежит к поверженному телу, пинает комья, останавливаясь.

— Эй, поосторожнее в своих опорках, — говорит лежащий после того, как пыль оседает. — Я тут работаю.

Это молодая женщина с чистым пронзительным голосом. Спокойно растянулась на животе. Ей около двадцати четырех, она в полной защитной экипировке, когда-то беловатой, но теперь скорее коричневой, густо замызганной. Вокруг шеи завязан обрывок платка в красную полоску, волосы рыжеватокаштановые.

Молодая женщина перекатывается на спину, смотрит на него. Лежит так, бесстрашная, открытая. Даже по местным представлениям лицо у нее невообразимо грязное.

Она вынимает каппу.

— Помочь чем? — говорит она, потом сует каппу назад.

Он не знает, что делать.

Она снова вынимает каппу.

— Ладно, — говорит она. — И на том спасибо. — Она снова вставляет каппу, перекатывается на живот.

Но потом она садится, разворачивается к нему. Подтягивает колени, прыгает на земле, словно скачет на лошади галопом.

Он смотрит на нее, пытается уразуметь. Он вынимает каппу и говорит:

— Что. — Но зубы начинают стучать, как молотки, и он ставит резиновую штуку на место.

Каппа вынута.

— Да, — говорит молодая женщина. — Это навык, которому надо научиться. — Она поливает каппу водой из круглой фляги. К ней прилипли частицы грязи с ее пальцев. Каппа во рту.

ВИЖУ, — говорит он.

Молодая женщина ничуть не выглядит травмированной. И кажется приветливой.

ДЕЛАЕШЬ ЧТО? — говорит он.

— Ты еще и глухой? — говорит она. — Работаю.

ММ, — говорит он.

— Все? — говорит она и смотрит прямо на него. — И никакого любопытства?

Он распахивает глаза.

ДА, — говорит он. — ЛЮБОПЫТСТВО.

— Ладно, — говорит молодая женщина. Она разворачивается, вытягивается, опускает нос всего на несколько сантиметров над землей. Как будто собирается поцеловать ее. — Я делом занята, — говорит она. — Земля здесь самовспахивающаяся.

Он смотрит на ее делянку земли. Видит маленькие бороздки, бегущие вдоль большей ее части.

— Ну, теперь-то ты видишь: я занимаюсь посадками, — говорит она. — Лук и горох, прямо как Мендель. В кармане у меня семена. — Она хлопает себя по боку.

ИНТЕРЕС, — говорит он.

— Да, — говорит молодая женщина. — Оказывается, в определенных местах на острове почва вроде как раскалывается небольшими гребнями. Просто расступается сама по себе. Это идеально для выращивания растений. И я разработала технику, как найти такие, типа, места. — Молодая женщина стучит себя по лбу. — Это будет большая экономия, — говорит она. — Найди достаточно таких мест, и накормишь весь остров, задешево. Или еще дешевле.

УХ ТЫ.

— Ну, ты понял, — говорит молодая женщина. — А здесь почва прямо расползается и елозит.

Он осматривает анклав. Тот кажется совершенно обычным куском земли.

КАК, — говорит он. — ИДЕЯ?

— Дело было так, — говорит молодая женщина, — однажды в городе я била баклуши — как обычно, — наблюдая, как люди хлопаются на землю. Но потом я вроде как начала замечать разный характер их падений. Одни плюхались вот так, другие летели кувырком вот эдак. Ну, и это навело меня на мысль.

УХ ТЫ.

— Да, — говорит молодая женщина. — Так что нужно просто найти правильные земные линии и экстраполировать на формы поверхности. Потом довольно легко вычислить коэффициент аэрации почв.

ММ.

— А если это связать с геотермическим распределением, только подумай, как тут можно развернуться.

Он и думает.

НО…

— Понимаю, — говорит молодая женщина. — Нам здесь не особенно нужно усиление жары. Но, может быть, мы наладим экспорт. Ну, в какую-нибудь воображаемую вселенную. — Она шатается, раскачивается. Момент перехода в Q2.

Он чувствует образующуюся борозду. После паузы: ХВАТИТ? ЗЕМЛИ?

— Хороший вопрос, — говорит молодая женщина. — Вероятно, нет. Я, вероятно, не смогу найти достаточно акров для этого самовспахивания, чтобы добиться ощутимых результатов. И, полагаю, можно заменить «вероятно» на «определенно». — Она кивает. — Но это, конечно, не повод останавливаться. — Молодая женщина пристально смотрит на него. — Слушай, — говорит она, — можно тебя попросить, ну, не распространяться о том, что ты тут видел? Наверняка кто-то еще этим занимается — или скоро займется. Нужно сохранять конкурентное преимущество! — Его собеседница улыбается.

Он кивает.

— Хорошо, — говорит она и снова наводит на него взгляд. — Ладно. За работу. — Она с чмоканьем вставляет каппу, отворачивается. Растягивается на земле. Опять начинает высеивать семена, внимательно разглядывает их.

Он смотрит на молодую женщину, всецело отдавшуюся землеизучению. Хочет увидеть больше. Встает на колено, поднимается, снова опускается на калено, твердо, как колонны, уперев руки в зыбкую землю. Наблюдает за приготовлениями молодой женщины. Крошечные охристые семена вибрируют, покачиваются на движущейся земле. Дрожа, проваливаются в сами собой раскрывающиеся трещины. Исчезают в коричневом обволакивающем суглинке. Он говорит себе, это тщетно. Он говорит себе, это красиво.

Уходя, он ступает на ту же задушенную бурьяном дорогу, что привела его сюда. Вскоре получает подтверждение. Менее чем через десять минут пути он приходит к остаткам стены, возле которой спал предыдущей ночью. Пунктир из тяжелых камней не разделяет ничего и ничего не защищает. Это место он называл домом. Возле одного из камней он видит приметы своей стоянки. Следы шагов в мягкой траве. Яйцевидная вмятина, смутно напоминающая воронку от взрыва. Он ищет другие отметины, ничего не находит. Это его прежняя жизнь. До свидания ей.

Он снимает рюкзак, сразу же чувствует себя потерянным. Еще стоит день. Три, четыре часа до сна. Он пулей бросается вперед, ощущая нечто очень похожее на панику. Утрамбовывает землю, ходит по кругу, встает, идет по тому же кругу. Наконец садится.

Он уже знает, что делать. Впервые за многие месяцы он не изнурен и не понуждаем первоочередными потребностями. Ему не нужно тяжело трудиться, готовиться, защищаться, не нужно… Завтра он начинает работать. По этой причине выбор надо сделать сейчас. Под солнечным сплетением скрежещет, трепещет, он ощущает странный страх. Роскошь всегда вызывала у него тревогу.

Но он не пойдет на более поздние выступления Пласидо. Это было бы дурным тоном. Показать ему, какой он есть. Может быть, на других сегодняшних представлениях Пласидо будет искать его. Удивляться, куда это он подевался. Волноваться, что он не вернется.

Лучше увидеть Пласидо завтра, в четверть двенадцатого. Не в половину.

Он решает вздремнуть. Отдохнуть при свете дня. Эта ранее невообразимая вещь теперь возможна.

Он шарит в рюкзаке, расстилает брезент, два слоя нижних одеял. Изобретает подушку из других тряпок. Садится, напоследок перекусывает плантанами и лесными орехами, ложится. Вертит плечами, позволяет напряжению вытечь из области поясницы, бедер. Выдыхает поверх толчкообразного земного ритма, проходящего сквозь него.

Он трясет левой рукой, поворачивает ее бледной стороной вверх, расстегивает часы. Касается ими места чуть ниже виска. Когда-то там была здоровая плоть. Он чувствует проворное тиканье секундной стрелки, массаж осенней паутинки. Но часы разговаривают с ним иначе. Намекают теперь на потом. Остров доставил его в нескончаемое настоящее, постоянство без передышки. Теперь часы, каждое тиканье, обещают другое. Инаковость. Любое изменение приветствуется. Он вздрагивает, пробуждаясь от мысли. Обещание — это уже осуществление, говорит он себе. Возможность перемены — уже свершившаяся перемена. В груди у него вспыхивает. Впервые за долгий период он благодарен за время.

Он устраивает сиесту. Ему всегда нравилось это слово. Это будет редкое удовольствие. Где «редкое» значит «никогда ранее не испытанное».

Так и останется. Он не может спать. Он подпрыгивает, вибрирует. Но сейчас тревожно его воображение, сдобренное предвкушением «после».

Он садится, избиваемый толчками Q2. Его посещает вдохновение. Он пойдет в местный распределитель. Купит немного чаю. Может, раньше он пропускал прилавки с чаем. Приучил себя не видеть их. Прекрасная мысль.

Но. Только не надо покупать слишком много чаю. Скоро ему отправляться в путь.

Он встает, потягивается, покачивается, решает оставить брезент и одеяла здесь как есть, вещмешки вместе с ними. Это спальное место далеко от нахоженных путей. Его никто не найдет.

Он удаляется той же дорогой среди кустарника, по которой пришел сюда. Немедленно падает. Встает, отряхивает грязь. Что случилось? Отвык ходить налегке, говорит он себе, передвигаться без рюкзака и нагрудной сумки. Плечи не обременены, икры расслаблены. Безмерно расширилась его способность оценивать ландшафт, участвовать в нем, не сталкиваясь с ним. Ему в новинку эта вторая степень раскрепощения.

К этой перемене можно привыкнуть очень просто, думает он. Он идет дальше. Чувствует, как с каждым шагом отмахивается от корчащегося мира.

Он мечтает, как купит себе чаю.

Распределитель он находит быстро. Налегке ноги сами приводят его прямо туда, думает он. Он шагает между рядами и низкими стеллажами, смотрит на товары с просветленным вниманием. Фрукты, налокотники, посуда, куски брезента, все по обыкновению. Все колеблется, оседает, перебирается, коричневеет от пыли. Но чаю нет. Он ищет его по периметру загона. В центре. Не видит ни подносов с маленькими темными листьями, ни, хотя это и так маловероятно, картонных коробок с напечатанным рисунком.

Неважно. Пласидо знает, где купить чай с рук. Снова предложит. И вскоре он будет чувствовать себя достаточно свободно, чтобы принять предложение.

Раз уж он в распределителе, то покупает стандартный набор провизии. Плюс одну гуаву сверх. Идет прямо к горке. Берет две.

Он легко находит зелено-коричневую тропу, чтобы вернуться к своим вещам. Свою тропу.

Дорога спокойна. На земле он видит, как ему кажется, свои следы, оставленные по пути в противоположную сторону, острые кончики указывают на него, потом ему за спину, и это несмотря на произошедший позже сумбурный сдвиг дерна, почвы. Когда на плечо ему опускается тяжелый удар, он думает, что нечто упало на него — древоветвь, мертвая птица. Но потом он резко поворачивается и понимает, что ничего подобного быть не может. Сердце несется вскачь, его начинает трясти. Так и трясет, сводя все мышцы судорогами. Одежда прилипает к коже, приклеивается потом, который накачивает насос страха.

ТЫ?

Ноги подгибаются.

Лежащая у него на плече рука жандарма ставит его прямо. Жандарм смотрит исподлобья. За его спиной стоят еще трое, все в синем и в круглых синих шляпах. Форма уголовного подразделения.

ТЫ? — говорит жандарм, вцепившись в него крепко, как в поручень.

Он думает, что будет все отрицать, потом понимает, что не будет. У них есть фотографии. Собранные доказательства. Результаты экспертизы, возможно, отпечатки пальцев. Он замыкается, не говорит ничего не сказанного слезами.

Жандарм накидывает наручник на его левое запястье. Скрежещущий звук, холодный металл застегивается, неумолимо твердый, окончательный, непреклонный. Он вытягивает руку вперед, чтобы наручник не повредил его часы. Этот жест ускоряет его передвижение в том направлении, куда тащат его жандармы.

Они шагают и шагают по зелено-коричневой тропе, и большинство провизии, которую он купил в распределителе, высыпается из его карманов. Когда-то достаточно глубоких карманов. Он слышит, как сапоги на твердой подошве пинают и давят гуавы.

Он спотыкается, но жандарм держит его, толкает вперед. Его независимость теперь потеряна спереди назад, в дополнение к таковой по вертикали. Жандармы сворачивают и увлекают его вместе с собой, потом уверенно выходят на незнакомую извилистую тропу. Они знают маршрут. Они проходят сиденье от машины, наполовину раскуроченное, наполовину перечеркнутое паутиной, женскую туфлю на высоком каблуке, четыре пня, намекающие на полукруг. Но он оставляет все это без внимания. Ему больше не нужны ориентиры. Ему не нужно искать путь назад.

Он не может точно сказать, исходит ли грохот от безразличной земли или от шагов сильных ног жандармов. И без того оглушительный, он еще усиливается. Жандармы спотыкаются, но всегда остаются на ногах. Ничто не мешает тычкам и дерганью. Наручник впивается в запястье, впивается снова. Царапает, доставляет каждый раз больше боли. Жжет, но всегда холодит кожу. Минуты через четыре они достигают окраины Тисины. Или через три. Он не может свериться с часами.

Входят в город. Там безлюдно. Он воспринимает это не как шанс, а как покинутость. В этом опустелом пространстве жандармы тащат его за угол, откидывают полотнище палатки, и он оказывается в прочном строении, здании со змеящимися коридорами и множеством примыкающих комнат. Его ведут по коридору с земляным полом, поворот за поворотом, мимо выключателей света, дверей с табличками, под потолком с трубами. Внезапно в этом коридоре появляются люди. Те, кто в униформе, не смотрят на него. Те, кто в тряпье и защитной экипировке, пялятся на него, следят за ним глазами, и все же именно они врезаются в него. Где-то жужжат и клацают машины.

Они прибывают в маленькую комнату с голыми бежевыми стенами и земляным полом. Большая рука ложится ему на плечо, стискивает его до боли, бросает на металлический складной стул, который скользит по земле, когда он падает на него. Жандарм расщелкивает челюсти наручника, снимает его. Он крутит запястьем, потирает свежее кольцо содранной кожи с кровоточащими ссадинами. Его стул дрожит на удивление сильно, учитывая нахождение в помещении.

СИДИ.

Жандармы удаляются. Он задыхается, потеет, осматривает все четыре угла комнаты. Приглядывается к стыкам стен. Он знает, что нельзя бежать. Он не сможет выбраться из здания. Ему неизвестно, по каким коридорам уходить. С момента Натиска это первый раз, когда он сидит на стуле.

Входит новый жандарм. В такой же униформе. Широколицый, рябой. Он слышит пронзительный визг, летающий над комнатой. Он не уверен, что это: сирена или слуховые галлюцинации.

ДЕНЬ.

Он не отвечает.

БОЯТЬСЯ НЕ НАДО.

Он опускает глаза.

ВСЕ ХОРОШО.

Другой жандарм входит в комнату. Начинает говорить.

МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, — говорит второй жандарм, — МЫ ХОТИМ ПОМОЧЬ ВАМ.

Этот жандарм носит каппу, но слова произносит внятно. Необъяснимо. Широколицый уходит.

ХОТИТЕ ВОДЫ?

Он так затоплен страхом, что не может помотать головой. Он не будет брать воду. Он ничего не сможет с ней сделать. Она выплеснется из чашки, зальет и его, и сиденье.

ВЫ В САМОМ ДЕЛЕ МОЖЕТЕ ДОВЕРЯТЬ НАМ.

Он поднимает глаза. Опускает.

НУ ЛАДНО. ПРОСТО РАССКАЖИТЕ МНЕ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ.

Каппа пересохла. Входит человек в другой униформе, желто-черной. Передает тому, что в комнате, фотографии. Восемь на десять, черно-белые. Он знает, что на них. Новый жандарм отходит в заднюю часть комнаты.

Жандарм показывает ему фотографии одну за другой. Тасует стопку прямо перед его носом. Повторяет последовательность. Бумага скрипит.

Тщедушный отец. Бодрая мать. Он чувствует болезненный укол, увидев сестру, какой она была несколько лет назад. В мешковатом комбинезоне на лямках. С большими мягкими глазами.

Все они живы. Двое из них улыбаются. Где они взяли фотографии? Пот не может полностью замаскировать его слезы.

ПОЧЕМУ, — говорит жандарм. — ПРОСТО РАССКАЖИТЕ НАМ, ЧТО СЛУЧИЛОСЬ, — продолжает жандарм.

Еще одна синяя униформа входит в комнату.

ПОЧЕМУ ВАШ ОТЕЦ…

НЕ.

КАК

НЕ ЗНАЮ.

Сильная рука у него на плече.

ЧТО-ТО СЛУЧИЛОСЬ?..

НЕ ЗНАЮ!

Тень мужского лица, близко к нему.

СЭМ, МЫ ПЫТАЕМСЯ ПОМОЧЬ ВАМ.

Глаза мужчины неясно вырисовываются в тумане.

МЫ ХОТИМ ПОМОЧЬ ВАМ ПРЕОДОЛЕТЬ ЭТО. ОСТАВИТЬ ПОЗАДИ, ЧТОБЫ ВЫ МОГЛИ НАЧАТЬ СНАЧАЛА, С ЧИСТОГО ЛИСТА. И МЫ ВАМ ПОМОЖЕМ. НО ДЛЯ ЭТОГО НАМ НУЖНО КОЕ-ЧТО УЗНАТЬ.

Он сидит на скелетистом металлическом стуле, плача.

ОТКУДА ВАШ ОТЕЦ ЕГО ВЗЯЛ?

Он сползает ниже на стуле.

НА ЕГО ПАЛЬЦАХ БЫЛИ СЛЕДЫ.

Еще одна синяя униформа входит в комнату.

ВЫ ВИДЕЛИ, КАК ОН ЕГО ПОКУПАЛ? ГДЕ?

Он содрогается.

ОН БЫЛ У НЕГО ДО ТОГО, КАК ВАША СЕМЬЯ ПРИЕХАЛА СЮДА?

Он видит, как отец ставит чашку на стол перед собой. Дает другую чашку матери, сидящей рядом с ним.

ПОЖАЛУЙСТА, ПОГОВОРИТЕ С НАМИ.

Отец перегибается через стол, ставит еще две чашки. Одну для него. Одну для сестры.

СЭМ, ГДЕ ВАШ ОТЕЦ ВЗЯЛ ПОРОШОК? РИЦИН ЗАПРЕТИЛИ ЗДЕСЬ МНОГО ЛЕТ НАЗАД.

«Джинни, — говорит он. — Джинни, это молоко».

ТАК ПОЧЕМУ НЕ…

«Джинни, ты же любишь молоко. Оно вкусное». ПОЧЕМУ НЕ ВЫ?

«Ну же, Джинни. Тебе нужно больше есть. Вкусно. Ты же всегда любила молоко».

ВАШ ОТЕЦ НЕ ДАЛ ВАМ…

Он видит, как сестра пьет. Круглое белое дно чашки поднимается выше и выше.

«Хорошо, Джинни, молодец. Теперь возьми мое».

ПОЖАЛУЙСТА, ПОГОВОРИТЕ СО МНОЙ.

Он вытирает глаза, смотрит в земляной пол. Видит, как тот колеблется из-за его дрожи…

ПОГОВОРИ СО МНОЙ!

Жандарм сует три жирных пальца ему в рот, вырывает каппу. Резкая зубная боль, и потом он видит, что каппа лежит на земле. Блестящая. Дрожащая. Покрывающаяся густым слоем поднятой пыли.

Он потирает челюсть.

— Не знаю! — говорит он и закрывает рот. — Нет объяснения. — Он снова плотно захлопывает рот. — Никаких причин. — Он вытирает слезы оборотной стороной запястья. — Никаких секретов.

Жандарм смотрит на него.

ЛАДНО, — говорит жандарм и отворачивается.

Жандарм, который его допрашивает, идет к тому, что находится в задней части комнаты. Их голоса бубнят в промежутках между щелканьем капп.

Ему все равно, что коридоров много. Ему все равно, что он не знает дороги. Они не предъявляют ему обвинение. Он испускает несколько капель мочи. Прижимает плотнее к телу ткань леггинсов.

— Господа, — говорит он.

Они оборачиваются.

— Туалет. Срочно. Смотрите.

Они смотрят на него. Видят его унижение. Тот, кто допрашивал, закрывает глаза, кивает. Поворачивается к остальным.

СПРАВА ОТСЮДА, — говорит жандарм.

Он встает со скелетистого стула. Поднимает запачканную каппу, пытается вытереть ее большими пальцами. Только размазывает грязь. Он выходит из комнаты.

В коридоре двигается медленно. Протискивается мимо людей в униформе и без. Некоторые на ходу читают документы. Стены стонут из-за нескончаемого давления земли, земля холмится у их основания. Он покачивается, задерживает дыхание, в груди ревет буря. Но идти среди чиновников теперь легче. Опускать голову больше не нужно.

Он видит угол падающего солнца, клубы пыли. Он движется в ту сторону, открывает полотняный занавес, выходит наружу, на свет и воздух. Он идет медленно, пока не сворачивает за угол, потом рывком бросается вперед, пиная землю. Он встает, подносит запястье ко рту, видит кровь от прикушенного языка. Чувствует острую, отстреливающую в две стороны боль. Он плюет дважды, чтобы очистить рану, один раз плюет на каппу, которую держит в руке. Вытирает каппу о нагрудник, вставляет ее в рот. Вкус горькой резины и грязи с земли. Поднимаясь, морщась, роняя слезы, он прыскает в направлении, которое, судя по солнцу и теням, не совсем неверное.

Отдуваясь и потея, он бежит по длинной тропе, которой раньше не видел. Теснина среди размытой мути. Он говорит себе, что не должен, не должен падать. На нем нет защитной экипировки. Он соскакивает с горбов земли, когда она подпрыгивает, использует каждый толчок, как стартовую тумбочку. Воздух струится вокруг его груди, впервые за многие месяцы свободной от сумки, превращает пот в замороженную глазурь.

Черепица и детали парковочных счетчиков скоро уступают место кустам, островкам травы, раскачивающимся деревьям. Он бежит и бежит, пока не видит призрак частокола, который выглядит знакомо, подбегает к нему, и он действительно знаком. Он поворачивает туда, и спотыкается, и перегруппировывается, и бежит дальше, бежит вперед. Через гнезда насекомых, поваленные ветки, половины водоконусов с обтрепанными краями.

За шесть минут он добирается до поляны, которую застолбил Пласидо. Палатка Пласидо, его шезлонг, украшения на деревьях на месте, но жонглера нет. Он отчаянно крутит головой, ища его, но на маленьком свободном пространстве спрятаться негде. Он подходит к палатке и напряженно прислушивается, но не входит. Через секунду он убеждается, что внутри никого нет.

Он резко разворачивается и устремляется прочь с поляны, с шумом несется по пыльной дороге, ведущей к Тисине. Пласидо должен быть в городе или на пути туда. Сейчас ему все равно, увидит ли его Пласидо во время представления. Бесконечное вращение, ловкие руки ему поднимут дух. Он растворится в толпе, и грехи ему отпустит ее благодарность. Он бежит мимо танцующих кустов, накренившихся величественных пальм, брошенных тачек, покинутых садовых коттеджей, хлебного дерева, расколотого надвое и целующего землю…

Поворот тропы, и он видит его. Он видит спину Пласидо, идущего по направлению к городу, его бирюзовый рюкзак плывет вверх, плывет вниз. Мягкие движения успокаивают его, потом зовут к себе. Он устремляется вперед, шаг за шагом, стараясь наступать на листья и упавшие ветки, чтобы Пласидо услышал его, не испугался, когда он появится.

Через несколько секунд он там, рядом с Пласидо. Пласидо поворачивается, и он падает. Всего один толчок Q2, и он проваливается в очередное, очередное унижение.

— Сэм, — говорит Пласидо. — Что…

Пласидо приседает, кладет руку ему на плечо. Потом сует другую руку ему под мышку и помогает встать, принять вертикальное положение. Он шатается и проваливается в образующиеся под ногами пустоты, но стоит. А рядом с ним стоит Пласидо, прочная колонна.

— Сэм… в чем дело? — Пласидо тянется к нему. Приглаживает взъерошенные волосы, убирает влажные пряди со лба. — Скажи мне, дружище, — говорит он.

Он не может выдавить ни слова. Не может показать свою каппу. Она грязная, достойная порицания. Заляпанная его сочащейся, достойной порицания кровью. Обильные слезы скользят поверх клейкой пленки пота, капают на землю.

— Сэм, что случилось?

Он смотрит на плечи Пласидо, не может сдержаться, падает в его объятия. Обхватывает Пласидо своими покрытыми мерзостью руками, прижимает к себе. Грудью и животом он чувствует сильное тело Пласидо, упругость его мышц, его тепло. Сейчас он плачет не стыдясь.

Он прижимает Пласидо к себе, вплотную, мгновение за мгновением, стискивает сильно и крепко. Потом он чувствует что-то еще. В руках и верхней части тела он ощущает толчки, сдвиги. Дрожь, новую для себя. От этого он испытывает стыд: он так потерян и хрупок, что ощущает какой-то новый, аномальный, спазматический озноб. Он обнимает Пласидо сильнее, полнее, пытаясь избавиться от стыда, отжать его из себя. Кладет щеку на грудь Пласидо, прижимает его к себе как можно сильнее. Потом осознает, что новый, другой трепет исходит от Пласидо. Пласидо дрожит сам по себе, то ли охваченный лихорадкой, то ли порождающий ее.

Он отрывается от Пласидо, делает шаг назад. Смотрит на него широко раскрытыми глазами. Он не видит, как Пласидо дрожит. По он почувствовал это. Почувствовал всем телом. Он отступает еще на шаг Потом еще. Его трясет. Вот откуда это проистекает, говорит он себе. Устойчивость Пласидо, его непоколебимость. Она порождена тем другим движением, внутренним трепетом, который каким-то образом нивелирует сотрясения земли. Нейтрализует грубое хищничество острова, его бесчеловечное Q.

От этого осознания из груди вырывается удивленный вздох. Он делает еще один шаг назад. Это невидимое контрсотрясение делает Пласидо таким, какой он есть. Тем, что он есть. Невозмутимым, невосприимчивым. Держащимся прямо. Крепко стоящим на ногах. Он смотрит Пласидо в глаза, потом поворачивается, вытирает слезы, бежит. Пиная куски дерна и мелкие камни на тесной тропе, движется в противоположном от Тисины направлении.

Он утекает. Он несется, он выбрасывает руки вперед, чтобы увеличить скорость, он встает, неважно, он продолжает путь. Он бежит, чувствует на лице, груди, бедрах ветер, который не приносит прохлады, пока он не стремится к этому сознательно.

Он знает направление только в общих чертах, но сейчас ему не нужно направление. Ему нужно только двигаться вперед. Есть достаточно стрелок, дорожных знаков, защитных ограждений, указывающих путь к Карьерам, чтобы любой спотыкающийся в любую сторону по этой уродующейся сельской местности рано или поздно пришел куда-нибудь.

Он спотыкается о притаившийся во мху каменный уступ, растягивается ничком на твердой земле. Падение вышибает из легких воздух, подъем ступни вспыхивает саднящей болью. Он встает, устремляется дальше. Тропа спрямляется, острые ветви кустов и деревьев вонзаются в него, колют, препятствуют ему, потом дорога расширяется, и пролетающая мимо птица врезается ему в висок. Шварк и визг, порыв воздуха — птица снова взмахивает крыльями и летит дальше.

И он тоже так сделает. Он не знает другой необходимости, кроме как идти вперед. Он отскакивает с тропы в заросли кустов, хлещущих лиан, он загораживается поднятыми руками от их натиска, но ветки все равно впиваются в него, рвут ему лицо, и плечи, и грудь. Пригибая голову и замахиваясь на воздух, он направляется к облаку молочного света, высоко поднимает ноги, чтоб переступать через упавшие ветви и стебли и лучше следить за вихлявыми рывками своих опорок.

Вскоре он возвращается на голую земляную тропу, не зная, та ли это, с которой он свернул, и в какую сторону он по ней идет. Он бежит одышливо и быстро, пока тропа не заканчивается, он оказывается на краю лощины, где определить направление еще труднее. Он видит, где солнце, как падают тени, но утрачивает понимание того, что значит эта геометрия. Он стремится дальше, через зеленый вытянутый луг, пересекает длинный свиток слоновьей кожи, в прошлом бывший асфальтовой дорогой, при падении чувствует, как потоки воздуха становятся холоднее. Когда он на ногах, правая лодыжка теперь сдавливается с каждым шагом, скулит, он чувствует в ней новую слабость, знает, что ее эластичные жилы рвутся.

Он бежит дальше, безбрежное небо расстилается над ним и ничего не делает. Он падает на спину — это плохо: он натренировался заваливаться вперед, чтобы приносить в жертву хрупкому черепу свои колени, — и в палете вниз у него сводит шею, прежде чем лопатки жестоко ударяются о землю. Зато голова только задевает край булыжника, он говорит себе, что, значит, острый спазм в шее стоил того, и верит в это. Вставая, он замечает внутреннюю дрожь, не может унять ее, она длится несколько секунд, потом проходит.

Он ступает на поле, заваленное тушами животных, макабрическая фантасмагория: кошки с открытыми пастями, ежи, опоссумы, вепри, утыканные черными игольчатыми волосами, бурые дворняги, бродячие и в ошейниках. Шагая, он высоко поднимает колени, старается ставить ноги между мертвыми шевелящимися животными. Подскакивает, наступив на шкуру или кость, внутри что-то надламывается, когда он слышит хруст или треск. Он рвет подошву левого опорка, к своему ужасу, видимо, о зуб животного, цепляется за него, и ступня чувствует воздух, потом влагу. Он надеется, что это всего лишь влага земли, а не кровь, не его кровь. Камушек, попавший в опорок, причиняет ему жгучую боль, каждый шаг горячо язвит и вызывает содрогание, не дай бог проколет кожу. Камень болтается вдоль упругих подушечек стопы, застревает где-то в уголке плоти, он мчится дальше.

Несется вперед, правая нога сдается, он бессильно падает на правое калено, поднимается, не прерывая шага. Пинает слизня, сталкивая с его влажной неторопливой дорожки, всхлипывает, увидев его отброшенным, оскорбленным.

Потом перед ним берег реки, он спускается в русло, высоко задирая колени, как будто собирается брызгать водой, но воды нет, только кисель оставшегося ила. Он оскальзывается на листе дерева, встает, спускается. Ступив в живую ленту потока, он пробирается по бурой воде, не чувствует прохлады, облегчения, чистоты, только то, что остров своей высокой влажностью описал его всего.

Что охладит его — это Карьеры, именно туда он мчится, уран действует, так же как его пронизывающая насквозь альфа-радиация, которую эффективная индустрия, удовлетворяя человеческий спрос, высвободила столетие назад и которая заразила целые сектора острова навсегда. Он говорит себе, что сейчас каждое падение есть падение в сторону благоприятной участи, где его плоть будет течь так же свободно, как его слезы. Пыхтя, несясь во всю прыть, он пытается разнообразить свои падения, правой стороной, левой стороной, вперед, различия стираются в бесконечных повторениях.

Он выходит на поле с высокой травой, она обметает ему голени, но он летит так быстро, что не боится клещей. Он шорх-шорх-шорхает, пробираясь через густую зелень. Крен, потеря равновесия, руки совершают взмах, как крылья Ники Самофракийской, и он пинает землю, бежит дальше, вздымая языками и с хрустом давя почву. Объятия с кустом алламанды, и правый рукав оторван.

Впереди облако сыплет сухой дождь теней, он бежит к нему, под его темную защиту, постепенно бросает эту цель. Он как наяву видит комбинезон сестры с двумя лямками. Пока он падает, глаз цепляется за солнце, и его небесный огонь опаляет ему сетчатку, свет и боль снова встречаются. Через несколько секунд он падает снова, не легче, чем в любой другой раз. Земля самовспахивается. И пашня, и плуг — это он.

Он перебирается через валуны, могучие, как соборы, валуны, которые становятся могущественнее, когда его левое плечо ударяется о них. Он уползает на четвереньках, потом грудь становится пятой опорой, начав дубасить землю. Он встает, выходит на дорогу, едва различимую за плотной ширмой вымахавшего бурьяна, и он знает, что ему сюда. Он сворачивает налево по этой дороге, колени подгибаются от нового упорства, но он удерживается на ногах. В опорок снова попадает камешек, язвит и жжет огрубелую подошву, это сейчас неважно. Над головой самолет, тонкий, как кончик карандаша, выплывает у него из-за спины и несколько секунд сопровождает его. Этого достаточно.

Карьеры. Они появились быстрее, чем он думал. Он видит сгнивший деревянный знак, криво свисающий с забора из колючей проволоки, который перерезает дорогу, его набросанные кистью каракули как предупреждение в охваченном чумой городе. «Вход воспрещен». Он бежит к забору, дотрагивается двумя пальцами до ограждения, и целая секция обваливается. Он просовывает ногу между коварными колючими прутьями, один из них цепляется за низ правой штанины, широко разрывает его, лодыжка выплывает в воздух. Он кренится дальше, видит дорогу, виляющую впереди, мимо исковерканных кустов и целых полей сверкающей сорной травы, раскачиваемой не ветром. Он не знает, насколько далеко лежат Карьеры на этой высохшей и заброшенной дороге, но он знает две вещи. Они там. Значит, и он там будет.

Шаг сообщает скользкую дрожь левому колену, несмотря на его надежду, она не рассеивается, когда он заставляет себя ступать дальше. Капля пота, улиткой ползущая по губе в рот, имеет неприятный соленый вкус, он сплевывает, нарушение ритма опрокидывает его на землю. Он встает, и в этой болтанке чувствует что-то прижавшееся к правому бедру, заставляет себя опустить руку, обнаруживает плантан, оставшийся глубоко в кармане. Он хватает его, вынимает, выбрасывает, пир для насекомых, которые не запомнят его запаха. Он изумлен, что не видит и не видел ни единого человека на этой дороге или где-либо еще с тех пор, как повернул от Тисины, он не изумлен.

Сначала приходит лихорадочное возбуждение, глубокое, проникающее до мозга костей знание. Потом усиление жалобной боли в обоих коленях. Когда легкое спотыкание о вывороченный камень подкидывает его с раскинутыми широко руками, он понимает, что это Q3. Градус паники подскакивает вместе с землей, но он стремится вперед. Ветер хлещет его по вискам, ребрам, землерев громыхает и рычит, как нападающая пума. Шаги становятся больше, шире, свободнее, в попытках обрести устойчивость он плывет далеко вперед над земным батутом и приземляется на многострадальные лодыжки. Деревья, кусты, их обломки скачут по выгибающемуся вверх острову, наклоняются к нему, потом их отклоняет в другую сторону. Он уворачивается от корня, только что выпрыгнувшего из земли, вертится, чтобы увильнуть от камня, который катится к месту его приземления, в конце концов разворачивается спиной. Крутясь вокруг своей оси, он использует центробежную силу, чтобы поймать верное направление, протолкнуть себя вперед. Он бежит, каждый шаг становится неуверенным, непредсказуемым из-за волнообразной шаткости под ногами, он боится, что не сможет вдохнуть достаточно воздуха, чтобы заставить тело двигаться дальше, напитать болтающее чепуху сердце, может быть, оно просто взорвется. Крен Q3 сдирает взмокшую от пота одежду с его боков, он рыбой плывет по воздуху вперед и жестко приземляется на обе ноги, дребезжащая боль отдается вверх, в голени и бедра. Он стремится дальше.

Он принуждает себя продолжать путь. Он бежит, бежит вперед в качестве аргумента против падения, в качестве доказательства, что он не падает. Ему грезится, что он чувствует, как в него проникает радиация, как ионы с крапинами смерти атакуют и испещряют пятнами его тело, превращая в жидкость то немногое, что осталось от него и что он все еще каким-то образом хранит как драгоценность. Он пока не видит входа в Карьеры, но знает, что они там, даже если идти до них придется четыреста миль. Потом он вдруг подскакивает, неизвестно почему, левая рука хватается за колено левой ноги, и клубком он летит вперед, и лютая боль рассекает ему икру. Он сгибается пополам, и замедляет шаг, и останавливается, яростно растирает мышцу и делает все возможное, чтобы освободиться от свирепого спазма, от этого кинжала, который вонзился в ногу и проворачивается там, от боли, заставляющей кричать в голос, скулить, как собака, проткнутая штыком. Под его пальцами негодование нервов ослабляется, он делает два хромых шага, собирает силы, пытается выпрямиться, толкает себя вперед. Он справится со спазмом в движении, разбежавшись, насколько способен, истощая мышцы, и боль, и судороги, раз за разом всаживая пятку в землю. Он падает, и стон плоти, сдираемой с левой руки, когда она отчаянно скребет по камню, отвлекает его от спазма. Но каждый шаг становится пыткой, и снова все внимание сосредоточено на больной ноге, и он думает, что видит впереди сооружение, заброшенное покривившееся здание, которое когда-то использовалось в Карьерах как барак или сторожевой пост. Он кусает губу, чтобы забыть о спазме, он подбегает к строению, это скала среди деревьев. Он толкает себя дальше, вздымающееся Q3 валит его на землю, он падает на ребра, потом бежит снова, полностью капитулирует, одновременно проклиная этот портативный мир и окончательно сдаваясь ему. Q3 выворачивает с корнем дерево манго в двенадцати футах над головой, оно падает поперек его дороги, он рывком проскакивает поверх него, словно его там и нет, Карьеры на другой стороне. Он выходит на каменную дорогу, ноги топают громче, причиняют больше боли, мучительный спазм просыпается снова и терзает сильнее, жесточе, он слышит хриплый скрежет своей экипировки, когда сгибает и разгибает руки, волочит ноги, конечности ведут тягостную битву с торсом, который тащат с собой. Звуки отвлекают его, он сбивается с ритма, вспыхнувшая с новым ожесточением боль от судороги доходит до вопля, до визга, шквал Q3 запутывает ему ноги. Упрямый куст цепляется за его наколенник, он начинает падать. Он качается, он клонится, он валится вперед, он приземляется, конечности раскидываются в стороны, и все его тело обнимает вздымающуюся, пылящуюся землю. Я встаю.