Бесполезное

Каждое движение ветра было похоже на то, будто то с одной стороны, то с другой рядом с Ивановым открывали духовку. Розовый сарафан дочери шевелился вместе с воздухом, но не волнами, как положено ткани, а будто сделанный из папье-маше. Прежде чем размотать синюю, венозного цвета, проволоку, чтобы открыть калитку, Иванов снова посмотрел в небо, где между двумя неподвижными облаками уже больше сорока минут выглядывало и все не могло перестать выглядывать солнце. Полынь и крапива, словно зомби, тянули толстые, яркие, зеленые лапы сквозь промежутки в реечном заборе. Чуть не тридцать лет прошло, а угадывалась вырезанная на деревяшках ограды надпись:

Но вместо сердечка кусок дерева вывалился — осталась только зазубрина. Из-за этой Маши жена, не столько ревнуя, сколько на всякий случай, и заставила Иванова взять с собой младшую дочь, которая тоже тоскливо, вслед за Ивановым, посмотрела в небо сквозь розовые очки и спросила, подразумевая дом, три окна которого тонули в сорняках, но еще угадывались среди листьев:

— Тут бичи живут?

Вскинула руку, и тонкий золотой браслет скатился от запястья к локтю.

— Где ты таких слов-то набралась? — удивился Иванов. — Я уже лет двадцать не слышал, чтобы так говорили. Нет. Это дедушкин дом. Тут я рос.

Шифер на крыше был покрыт пятнами мха, в одном месте из этого мха проросла березка, похожая на телевизионную антенну. Глядя, как трепещут на жарком воздухе березовые листочки, Иванов скинул цену дома еще на сорок тысяч и задумался, как бы не пришлось еще и доплачивать за то, чтобы кто-нибудь забрал это все хотя бы даром. Зачем-то поглядел вокруг, на соседские фасады там и сям: не выглянет ли кто, но только шли мимо незнакомые люди — мужчина, женщина и подросток лет пятнадцати, лет на пять старше дочери, тащили рюкзаки, тяжелые пакеты с надписью «Магнит», мешок с углем, шпица на тонком длинном поводке. То и дело нисходило, казалось, прямо с небес, как божий глас, вредное пение фрезерной пилы, похожее на звук ручного блендера, когда им делают гаспачо. На время пила заглушала жаркое стрекотание кузнечиков.

Под ногами Иванова пробежала жужелица. Удивительное дело: Иванов буквально млел от жары, дочь его тоже, а в жуке, который и чайной ложки воды не содержал и должен был молниеносно изжариться на солнце, жизни было больше, чем в них двоих.

Когда Иванов открыл калитку и шагнул в промежуток между кустами полыни, дочь не пошла за ним, а сказала:

— Там, наверно, клещи.

— Ты набрызганная уже, — отвечал Иванов, но посмотрев, как она мнется, полез в сумку и вытащил репеллент. Однако даже отстояв в облаке ядовитой пыльцы с лимонным запахом, дочь отказалась идти вслед за Ивановым.

— Ты же недолго, — сказала она.

— Разве не интересно посмотреть?

— Нет, — решительно сказала она.

Это почему-то обидело Иванова. Он ведь столько рассказывал об этом доме, о том, как тут было хорошо, о всех приключениях, которые происходили тут и около: о походах в лес, о том, что Иванов и друзья катались на разномастных коньках на расчищенной части пруда, что елки на Новый год у них всегда были живые, что в сельскую библиотеку нужно было ходить полчаса туда и полчаса обратно, что кот на самом деле ловил мышей, а не бездельничал, как у них сейчас. И ведь вроде слушала и задавала вопросы. Что ей там было интересно? Какие цветы у них росли, как они находили друг друга на улице, если не было сотовых телефонов, потому что одно дело просто выйти во двор, где есть две детских площадки и кто-нибудь там играет, а другое дело — разбросанные повсюду домики. Удивлялась, что было всего две телепрограммы. Что за хлебом нужно было идти в один магазин, а за молоком куда-то на окраину. «А уроки когда делать? А когда гулять?»

Наверное, дочь представляла дом более красивым, и то, что она увидела, ей не понравилось или даже пугало ее. Возможно, дочь опасалась, что папа захочет остаться переночевать, а она уже знала о деревенских туалетах с пауками, осиными гнездами, мухами, знала, что печь нужно растапливать, чтобы приготовить еду, и что будет, если растопить печь в такую жару, а вечером открыть окна, чтобы стало прохладно: дикие, яростные деревенские комары, от которых нет спасения, потому что кто-то забыл купить от них средство. Бабушка и дедушка со стороны мамы однажды устроили ей это приключение на своей даче со словами: «Ишь, городская, ничего, привыкай». Дочь привыкать категорически не хотела ни к бане, ни к огороду, ни к теплицам, которые нужно было поливать ради огурцов и помидоров, которые она не любила. Когда Иванов думал в эту сторону, он чувствовал недовольство детьми (потому что старшая испытывала столько же оптимизма по отношению к деревенскому отдыху, сколько и младшая). Сам он помнил, что не так сложно было жить, просто нужно было проявлять чуть больше трудолюбия для обычных действий вроде мытья, покупок, готовки. Чувствовал он это недовольство и теперь.

Махнув рукой, Иванов пробрался к входной двери дома, где рядом с порогом стояли калоши, пластмассовое ведро, жестяная лейка с пятном ржавчины у самого дна.

Это пятно ржавчины всегда удивляло Иванова. Всегда у металлического предмета из его детства имелось пятно ржавчины, будь то эмалированный таз, металлическая кружка, банная шайка, ковшик, которым зачерпывали из ведра воду для питья, вынутую из колодца (на колодезном ведре тоже была ржавая отметина, тоже только одна).

Легко открыв замок, пусть и с застреванием на втором обороте, которое решалось привычным с детства тазобедренным ударом в дверь, Иванов шагнул в прихожую типа сени. Тут было жарче, чем на улице, что-то было от сауны, пахло вениками и до сладкого аромата состарившимся деревом, которое сохло, мокло, снова сохло и снова мокло, и так — многие годы.

Жильцы, которым отец Иванова сдавал дом, видимо, были привидениями, потому что они не тронули вообще ничего. Так же стояла в углу здоровенная кастрюля, раньше в ней кипятили простыни и пододеяльники, но затем наполнили ее старыми кофтами и свитерами, да так и забыли. Умывальник лежал на боку; длинные ящики для рассады, черные от времени, валялись, но еще сохраняли некую видимость порядка тем, что располагались пусть и в слегка рассыпанном виде, однако параллельно друг другу. Недоеденные молью, покрытые паутиной и сухими мухами, бабочками, — стояли на выцветшей до полной неузнаваемости газете валенки, стояли там, где Иванов всегда их видел, как себя помнил.

Дальше все было гораздо лучше. Жильцы побелили печку, постелили новый линолеум на кухне, поклеили обои в гостиной (или той комнате, которая гостиной считалась), поклеили обои в детской, воткнули в детскую пластиковое окно и даже озаботились ламинатом, выкинули старую мебель.

Свои вещи они, конечно, увезли. Иванов ходил по пустым комнатам, которые никогда не видел такими просторными. В углу гостиной угадывалось бывшее лежбище телевизионной тумбочки и широкоформатного телевизора (обои в том месте были более цветными, чем в остальных местах), тут же, свернувшись калачиком, лежал белый телевизионный кабель. Стопкой лежали рядом с витками кабеля покрытые пылью журналы с просроченной телевизионной программой и фактами из жизни малоизвестных Иванову звезд.

Чего ждал Иванов от этой поездки?

Ему казалось, что он ощутит ностальгию, оторвет три или четыре слоя обоев, посмотрит, что он нарисовал на обоях у себя за кроватью, когда ему было то ли шесть, то ли семь лет. Найдет что-нибудь такое из своего детского быта. А теперь ему было жалко отрывать такие замечательные, синие с желтыми звездами обои, игрушек же из его прошлой жизни не было. На подоконнике лежал набор фломастеров цветов на тридцать, стоял Капитан Америка из киндер-сюрприза или из чего-то такого похожего на киндер. Попалась под ногу деталь от лего.

Столько было хорошего здесь, когда он ходил в детский сад, ходил в школу, но этого хорошего Иванов своим детям не хотел. Да, вроде бы весело было идти в компании друзей за свежим хлебом в магазин, отстаивать там очередь, а затем той же компанией идти за четырьмя картонными пирамидками свежего молока, снова стоять в очереди. Это было весело, потому что особенных развлечений не было, кроме уличных игр и телевизора, в котором показывали дворцы пионеров и наполненные светом школы.

Библиотека, в которую спускали книги из библиотеки более высокого уровня. Клуб с упором на русские народные песни, на хороводы. Сжигание чучела масленицы. Единожды завезенные в деревню зеленые бананы. Бабушка, получавшая двадцать пять рублей пенсии, потому что всю жизнь работала на земле. Летняя практика с прополкой моркови, куда даже воды для питья не подвозили, потому что иначе все школьники только и делали бы, что пили. Помощь в уборке урожая, куда гнали не только профессуру и студентов из города, но и деревенскую школоту, которая должна была привыкать к труду, к родной земле.

Арбузы, за которыми нужно было ехать на городской рынок, ведь в местный продмаг возили только всякий неликвид. Крики: «Мороженое завезли!»

Воспитанный на различных стихотворениях о любви к тому месту, где родился, хотя ничего кроме «Если дорог тебе твой дом» Иванову в голову не приходило, он ощутил грусть, что не чувствует печали по этому дому, что стремится скорее пройти обратный путь до ближайшей железнодорожной станции. Да, что-то оставалось. Несколько воспоминаний: про морозные окна, про вид из окна его комнаты, где летом потела теплица, днем и ночью блестел пруд. Но не более.

Нежных воспоминаний не больше, чем на чайную ложку. Не больше, чем влаги в жужелице.

Запирая дом, Иванов чувствовал облегчение, что если и вернется сюда, то не для того, чтобы жить тут всегда, а лишь как наследник, продающий свою родину.

Рядом с дочерью стояла черно-белая корова. Дочь срывала ей траву с земли, скармливала, вытирала руки о подол, гладила корову по шее.

Увидев Иванова, дочь сказала:

— Она мягкая, как кот!

Между деревней и рощей, на другом конце которой прятался вокзал, лежало поле, густо покрытое желтыми одуванчиками. Решив блеснуть бесполезным умением, Иванов спросил у дочери:

— Ты хоть венки из одуванчиков умеешь плести?

Дочь глянула на него как на идиота и сказала:

— Конечно!

— А где научилась?

— Не помню, — сказала она. — Вроде бы всегда умела.