Беспризорные. Бродячее детство в Советской России (1917–1935) - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Лучано Мекаччи (1. Кукушкины дети) #5

1. Кукушкины дети

Одним из первых свидетельств о трагической судьбе российских детей во время и после Первой мировой войны является, пожалуй, рассказ американской журналистки Луизы Брайант, посетившей Россию в августе 1917 года вместе с мужем, Джоном Ридом, автором знаменитой книги «Десять дней, которые потрясли мир»:

С первых дней войны, начавшейся почти четыре года назад, ситуация для детей стала невыносимой. Транспортная система, и прежде не слишком эффективная, погрузилась в хаос, как только началась мобилизация. Четыре года дети в городах не получают полноценного питания, потому что молоко и другие товары первой необходимости не доставляются из сельских районов. В деревнях дети поначалу не сильно страдали, но по мере продолжения войны и разрухи их тоже не миновал Царь Голод… Эти создания, по нашим меркам еще дети, у них печальные лица стариков… бледные, несчастные лица, поношенные башмаки, потрепанная одежда красноречиво свидетельствуют об их страданиях[16].

Актриса и режиссер Анна (Ася) Лацис в 1919 году приехала в расположенный к югу от Москвы город Орёл, где начала работать в местном театре в труппе Всеволода Мейерхольда. Увиденное в городе произвело на нее сильное впечатление:

На улицах Орла, на рыночных площадях, на кладбищах, в разрушенных домах я видела множество брошенных детей: беспризорников. Среди них были дети с черными лицами, немытые месяцами, в рваных телогрейках, из которых клочьями торчала вата, в длинных и широких штанах, подвязанных веревкой. В руках у них были колья и железные прутья. Они всегда сбивались в группы и подчинялись главарю, воровали, грабили, убивали. Одним словом, это были банды разбойников, жертвы мировой и Гражданской войны. Советское правительство предпринимало усилия, чтобы поймать беспризорников и поместить в колонии, но они снова убегали[17].

Йозеф Рот, путешествуя по России в 1926 году, описывал похожую ситуацию в репортаже для газеты «Франкфуртер цайтунг»:

Бездомные дети в живописных лохмотьях бродят, бегают, сидят на улицах… Беспризорные, живущие свободой и бедой[18].

Начинание Лацис по привлечению беспризорных к театральным постановкам оказалось недолговечным. Марк Шагал также пытался возвращать беспризорников к нормальной жизни, занимаясь с ними живописью и рисунком.

Наркомпрос предложил мне учительствовать в детской колонии имени III Интернационала, что находилась у них в Малаховке[19]. В таких колониях жило человек по пятьдесят сирот. Работали там увлеченные своим делом воспитатели, мечтавшие воплотить в жизнь самые передовые педагогические теории.

Этим сиротам хлебнуть пришлось немало. Все они – беспризорники, битые уголовниками, помнившие блеск ножа, которым зарезали их родителей. Оглушенные свистом пуль, звоном выбитых стекол, никогда не забывавшие предсмертных стонов отца и матери. На их глазах выдирали бороды их отцам, вспарывали животы изнасилованным сестрам.

Дрожа от холода и голода, оборванные, они скитались из города в город на подножках поездов, пока одного из тысячи не подбирали и не отправляли в детдом.

И вот они передо мной.

Жили дети по отдельным деревенским домам и собирались вместе только на уроки.

Зимой домики утопали в снегу, ветер гнал поземку, свистел и завывал в трубах.

Дети все делали сами, по очереди стряпали, пекли хлеб, рубили и возили дрова, стирали и чинили одежду.

По примеру взрослых они заседали на собраниях, вели диспуты, обсуждали друг друга и даже учителей, пели хором «Интернационал», размахивая руками и улыбаясь.

И вот их-то я учил рисованию.

Босоногие, слишком легко одетые, они галдели наперебой, каждый старался перекричать другого, только и слышалось со всех сторон:

«Товарищ Шагал! Товарищ Шагал!»

Только глаза их никак не улыбались: не хотели или не могли.

Я полюбил их. Как жадно они рисовали! Набрасывались на краски, как звери на мясо.

Один мальчуган самозабвенно творил без передышки: рисовал, сочинял стихи и музыку.

Другой выстраивал свои работы обдуманно, спокойно, как инженер.

Некоторые увлекались абстрактным искусством, приближаясь к Чимабуэ и к витражам старинных соборов.

Я не уставал восхищаться их рисунками, их вдохновенным лепетом – до тех пор, пока нам не пришлось расстаться.

Что сталось с вами, дорогие мои ребята?

У меня сжимается сердце, когда я вспоминаю о вас[20].

Малаховская школа-колония стала последним местом работы Марка Шагала в России: летом 1922 года он уехал из страны и поселился в Париже (в Россию он вернется только в 1973 году).

Скептически относился к перевоспитанию беспризорных Вальтер Беньямин, который приехал навестить свою возлюбленную Асю Лацис и провел в Москве декабрь 1926 и январь 1927 года, он писал, в частности, следующее:

Но все еще можно встретить запущенных, безымянно-жалких беспризорных. Днем они по большей части встречаются поодиночке, каждый на своей боевой тропе. По вечерам же они собираются в команды перед ярко освещенными фасадами кинотеатров, и приезжим говорят, что в одиночку с такими бандами лучше не встречаться.

Чтобы справиться с этими совершенно одичавшими, недоверчивыми, ожесточенными детьми, педагогам не оставалось ничего другого, как самим идти на улицу. В каждом московском районе уже несколько лет есть «детские площадки». Ими заведуют воспитательницы, у которых редко бывает больше одного помощника. Как она найдет общий язык с детьми своего района – ее дело. Там раздают еду, устраивают игры. Сначала приходит человек двадцать или сорок, но если руководительница находит нужный подход, то через пару недель площадку могут заполнить сотни детей. Ясно, что традиционные педагогические методы не дали бы в работе с этими массами детей ничего. Чтобы вообще дойти до них, быть услышанными, необходимо следовать как можно ближе и как можно яснее речи самой улицы, всей коллективной жизни[21].

Не менее интересно свидетельство убежденного коммуниста Данте Корнели: он бежал из Италии, в 1922 году приехал в Россию, а в 1935-м оказался в лагере по обвинению в троцкизме, испытал все превратности судьбы, окончательно вышел не свободу лишь в 1960 году. Он описывает ситуацию в Москве 1922 года, когда властям было «нелегко поддерживать общественный порядок: налеты, грабежи и разного рода насилие стали обычным делом», а «в некоторых районах, где часто слышались перестрелки, солдаты и милиция систематически проводили облавы». Его поразил вид беспризорных:

Более всего меня поразил и запомнился на всю жизнь вид беспризорников, голодных бездомных детей, несчастных, нередко больных, которые бродили в городах и по всей стране, как стадо животных. Большинство из них совсем еще дети, самым старшим не больше шестнадцати лет. Все они были из Поволжья, население которого – сорок миллионов человек – пострадало от страшной засухи в 1921 году. Часто их собственные родители понуждали их бежать из деревень, где они наверняка умерли бы от голода. Словно прокаженные, вызывающие у всех отвращение, черные от грязи, оборванные, они бродили по улицам и рынкам в поисках пищи. Ночью они забирались в лавки, в заброшенные полуразрушенные дома. Там они ночевали, тесно сгрудившись, чтобы согреться[22].

В первой половине 1920-х годов беспризорных насчитывалось сотни тысяч: наивысший показатель примерно в семь миллионов был достигнут в 1922 году (в 1926 году все население СССР составляло чуть более 147 миллионов человек). В 1922 году каждый месяц в Москву прибывало не менее тысячи детей[23].

В марте 1924 года в Москве прошла Первая конференция по борьбе с беспризорностью. На открытии конференции выступила Надежда Константиновна Крупская, педагог и жена В. И. Ленина. Презрительно опровергая «иностранную антисоветскую пропаганду», которая считала беспризорность самым вопиющим свидетельством провала заявленной архитекторами большевистской революции программы создания «нового человека», Крупская возлагала ответственность за это явление на самодержавие и буржуазную политику, но в то же время признавала его серьезность.

Товарищи, у меня здесь вырезка из «Форвертс»[24], в которой рассказывается, что на улицах Москвы за последнее время подобрано более одной тысячи детских трупов. Это сообщение произвело колоссальное впечатление в широких кругах Европы. «Форвертс» сделала это сообщение средством своей агитации против Советской России. Автор этой заметки говорит, что вот Россия, она помогает германским детям, но у нее у самой детские трупы валяются по улицам столицы, в Москве. И в прикрытой форме доказывается, что режим буржуазный гораздо лучше советского режима, советский режим неизбежно-де ведет к гибели ребят, ведет к таким ужасным условиям, что остается только одно – подбирать детские трупы по улицам. Так ли это?

Посмотрим, откуда берется у нас беспризорность и что мы можем сделать для ликвидации ее. Я думаю, что не стоит опровергать этих нелепых слухов о трупах, валяющихся по улицам Москвы. Корни этих слухов ясны. Никаких трупов нет, конечно. Но мы не скрываем, что у нас налицо имеется громадная беспризорность в очень тяжелой форме.

Завершая выступление, Крупская выразила надежду: «Это – работа не одного дня. Планомерная работа в этой области, несомненно, приведет к тому, что беспризорность в Советской России будет играть все меньшую роль и сведется на нет»[25].

К началу 1930-х годов число беспризорных уменьшилось, но не свелось на нет, их все еще можно было встретить на улицах городов. В своем путеводителе по Москве 1934 года Этторе Ло Гатто, «отец» итальянской русистики, не мог не отметить:

Среди разного московского сброда было когда-то свое место и у «беспризорных» (или брошенных) детей… Язва «беспризорщины», которая в последовавшие за революцией годы была бедствием, подобным нашествию саранчи, почти полностью затянулась, но отдельные вспышки болезни еще очевидны. Особенно в межсезонье становится заметно, что есть еще брошенные дети, то есть, когда город еще или уже не покрыт снегом, и самое время для работ то по ремонту путей, то по благоустройству дорог, и тут и там рабочие разжигают костры под асфальтовыми котлами. Главным образом по вечерам вокруг этих еще теплых котлов собираются погреться маленькие изгои, уже не сироты мировой или Гражданской войны, а, возможно, дети, сбежавшие из дома или изгнанные из деревни в процессе коллективизации[26].

Андре Жид во время своей поездки в Россию в 1936 году также встретил множество беспризорных и с сожалением отметил: «Я очень надеялся, что беспризорников больше не увижу»[27].

Беспризорным начала 1920-х годов, как правило, было от семи до пятнадцати лет, то есть в середине 1930-х годов они уже не были детьми. Но к предыдущей волне добавилась новая, хотя и не такая большая, как первая, – она состояла из детей «врагов народа», родители которых были сосланы в лагеря или расстреляны. Еще одна волна связана с Великой Отечественной войной: это дети, чьи родители погибли на войне, и дети, покидавшие свои дома от голода и отчаяния.

Что же стало с выросшими беспризорниками? Вопреки браваде сталинской пропаганды – мол, эти дети, живущие свободой и бедой, перевоспитаны и стали полноценными членами советского общества – судьба большинства из них была незавидной: они, как правило, пополняли ряды уголовников, а многие попадали в лагеря – об этом Александр Солженицын рассказал в романе «Архипелаг ГУЛАГ»: в лагерях детей, которым было не больше двенадцати лет, заключенные называли «малолетками». Вот как он описывает малолеток:

Они и на воле хорошо понимали, что жизнь строится на несправедливости. Но не все там было обнажено до последней крайности, иное в благопристойных одеждах, иное смягчено добрым словом матери. На Архипелаге же малолетки увидели мир, каким представляется он глазам четвероногих: только сила есть правота! только хищник имеет право жить! Так видим мы Архипелаг и во взрослом возрасте, но мы способны противопоставить ему наш опыт, наши размышления, наши идеалы и прочтенное нами до того дня! Дети же воспринимают Архипелаг с божественной восприимчивостью детства. И в несколько дней дети становятся тут зверьми! – да зверьми худшими, не имеющими этических представлений (глядя в покойные огромные глаза лошади или лаская прижатые виноватой собаки, как откажешь им в этике?). Малолетка усваивает: если есть зубы слабей твоих – вырывай из них кусок, он – твой![28]

Знаменитый ученый Дмитрий Лихачев, специалист по древнерусской литературе, в 1928 году был арестован и заключен в Соловецкий лагерь особого назначения, первый в советской системе исправительно-трудовых лагерей для политических и уголовных преступников на Соловецких островах. Вот как он вспоминает свое первое утро в лагерном бараке:

На верхних нарах лежали больные, а из-под нар к нам потянулись ручки, прося хлеба. И в этих ручках тоже был указующий перст судьбы. Под нарами жили «вшивки» – подростки, проигравшие с себя всю одежду. Они переходили на «нелегальное положение» – не выходили на поверки, не получали еды, жили под нарами, чтобы их голыми не выгоняли на мороз, на физическую работу. Об их существовании знали. Просто вымаривали, не давая им ни пайков хлеба, ни супа, ни каши. Жили они на подачки. Жили, пока жили! А потом мертвыми их выносили, складывали в ящик и везли на кладбище.

Это были безвестные беспризорники, которых часто наказывали за бродяжничество, за мелкое воровство. Сколько их было в России! Дети, лишившиеся родителей, – убитых, умерших с голоду, изгнанных за границу с Белой армией, эмигрировавших. Помню мальчика, утверждавшего, что он сын философа Церетели. На воле спали они в асфальтовых котлах, путешествовали в поисках тепла и фруктов по России в ящиках под пассажирскими вагонами или в пустых товарных. Нюхали они кокаин, завезенный во время революции из Германии, нюхару, анашу. У многих перегорели носовые перегородки. Мне было так жалко этих «вшивок», что я ходил, как пьяный – пьяный от сострадания. Это было уже во мне не чувство, а что-то вроде болезни. И я так благодарен судьбе, что через полгода смог некоторым из них помочь[29].

Ситуация, в которой оказались беспризорные во время Первой мировой войны, Гражданской войны, голода 1921–1922 годов, великого голода начала 1930-х годов, сталинских репрессий и, наконец, Великой Отечественной войны, характеризовалась первичной потребностью в пище и способами ее удовлетворения: попрошайничество, воровство, убийства. Не случайно в 1922 году врачи Лидия и Лев Василевские в своей небольшой, но ценной книге о голоде, охватившем Россию в то время, вспомнили знаменитое высказывание Томаса Гоббса:

Голод вообще плохой учитель, и рядом с отмеченными выше примерами… высокой жалости и любви к ребенку часто наталкиваешься на примеры противоположные, когда человек человеку волк[30].

Спустя всего десять лет после выступления Крупской на московской конференции в 1924 году на смену идее перевоспитания пришли репрессивные решения. Переломным моментом стало постановление Центрального исполнительного комитета (ЦИК) и Совета народных комиссаров (СНК) СССР «О мерах борьбы с преступностью несовершеннолетних» от 7 апреля 1935 года: был понижен возраст уголовной ответственности за кражу, причинение насилия, телесных повреждений, увечий, убийство и отменена возможность применения к несовершеннолетним мер медико-педагогического характера.

Несовершеннолетних начиная с 12-летнего возраста, уличенных в совершении краж, в причинении насилия, телесных повреждений, увечий, в убийстве или в попытках к убийству, привлекать к уголовному суду с применением всех мер уголовного наказания[31].

Возраст уголовной ответственности начиная с двенадцати лет был внесен лично Сталиным в проект постановления, подготовленный Генеральным прокурором СССР Андреем Вышинским, который будет выступать государственным обвинителем на московских процессах 1936–1938 годов. Через несколько дней, 20 апреля 1935 года, в органы прокуратуры и суды всего СССР был направлен секретный циркуляр, в котором разъяснялось, что «к числу мер уголовного наказания» относится и «высшая мера уголовного наказания (расстрел)». Число беспризорных, расстрелянных на основе этих правовых актов, неизвестно, но свидетельства и документы указывают на то, что пули и раньше использовались для «ликвидации» одетых в лохмотья детей. Наконец, в постановлении от 31 мая 1935 года отмечалось, что массовая беспризорность в стране ликвидирована.

Конечно, некоторые беспризорные находили свой путь и возвращались к нормальной жизни. В 1967 году журналист Михаил Лещинский опубликовал ряд очерков о судьбах беспризорных, материалы для которых он собирал несколько лет. Лещинским двигал интерес, желание выяснить, что за ребенок стоит рядом с Лениным на первомайской демонстрации на Красной площади в 1919 году, – его можно увидеть в документальной хронике, снятой в тот праздничный день. Кто это был? Беспризорный, как можно заключить по его внешнему виду? Но что с ним стало потом? Книга Лещинского, дополненная в 1985 году, изобилует «чудесами»: это трогательные и вместе с тем восторженные истории про выросших детей, которые, будучи брошенными, бедствовали, жили в голоде и нищете, но, пройдя трудный и извилистый путь, в итоге добились успеха благодаря своей целеустремленности, а также помощи Советского государства. Истории мальчиков и девочек, вчерашних беспризорников, ставших офицерами, высокопоставленными чиновниками, партийными руководителями, писателями, актерами, музыкантами. Самой удивительной оказалась история ребенка, стоящего рядом с Лениным. Это был Николай Петрович Дубинин, известный советский биолог и генетик, лауреат Ленинской премии, академик Академии наук СССР. Лещинский показал, как «ребенок, который мог легко погибнуть в беспризорниках, благодаря заботе партии, благодаря заботе Ленина стал настоящим советским человеком».

Дубинин рассказал Лещинскому о своем пути от сироты и беспризорного до ученого с мировым именем; позже он вернется к этому трагическому периоду в воспоминаниях, его книга под названием «Вечное движение» выйдет в 1973 году. Отец Дубинина, начальник учебно-минного отряда, погиб в самом начале Гражданской войны, осенью 1918 года. Коля в возрасте двенадцати лет вместе с матерью и двумя малолетними братьями и сестрой переехал из Кронштадта, где он родился и жил, на родину матери, в село Спасское Самарской губернии. Но тяжелая жизнь и голод в Поволжье вынуждают Колю уйти из дома в поисках пропитания. Он едет в Самару и попадает в приемник-распределитель, куда собирали беспризорных детей. Здесь, по его словам, «жили двойной жизнью», одна шла на глазах воспитателей, а другая была тайной, с иерархией сильных и слабых, с издевательствами вожаков над малышами. Оттуда Коля и еще двое ребят сбежали:

Так, в тамбурах и на крышах, меняя поезда, побираясь на станциях, дней за десять – двенадцать доехали мы до Москвы. Она показалась нам тогда громадной, мрачной. […]

В это время трудно было жить в Москве всем, а нам, беспризорным ребятам, особенно. По ночам мы прятались от холода в канализационных котлах или в подвалах. По утрам вылезали измазанные, грязные. Днем разными путями добывали себе еду и на ночь опять залезали в свои норы. Ночевали в центре, где-то в районе Никитских ворот, бывали на Неглинной, на Лубянской площади и в других местах[32].

Утром 1 мая 1919 года Коля и его товарищи оказались на Красной площади, где их внимание привлекла большая черная машина. Их хотели прогнать, но человек, сидящий в машине, – а это был Ленин – разрешил им остаться и даже сфотографировался с ними.

Через несколько десятилетий после публикаций книги Лещинского и автобиографии Дубинина, когда официальная история Советского Союза стала пересматриваться, подверглась сомнению и правдивость рассказа Коли о его личном и социальном преображении. Нападки на Дубинина, умершего в 1998 году, усилились после распада СССР. Так рухнул миф о беспризорном, поднявшемся на вершину советской науки. Свидетельств ряда бывших партийных руководителей и бывших сотрудников советских органов госбезопасности (ВЧК и ГПУ), которые признали в улыбающемся ребенке рядом с Лениным Колю Дубинина, оказалось недостаточно: выяснилось, что этот ребенок – не Коля. Дубинин-генетик был известен как «Лысенко номер два», преемник того самого Трофима Лысенко, который развязал кампанию против ученых-генетиков в Советском Союзе и фактически задушил биологическую науку своей псевдонаучной теорией о модификации наследственных признаков под воздействием внешней среды. Борьба Лысенко с «буржуазной лженаукой» генетикой стала причиной смерти в тюремном заключении в 1943 году Николая Ивановича Вавилова, ученого с мировым именем, и репрессий выдающихся генетиков, таких как Владимир Эфроимсон[33].

Судьбы сотен тысяч беспризорных неизвестны. Даже если некоторые из них, вероятно, спаслись благодаря силе духа, упорству или удаче, чаша весов склоняется на сторону тех, кому выбраться не удалось. Почти в каждом номере журнала, издаваемого обществом «Друг детей» в 1920-е годы, публиковались списки, которые сегодня кажутся нам невозможными. Родители или государственные учреждения надеялись найти пропавших детей, указывая их имя и возраст, а иногда только имя, потому что возраст был неизвестен, – и это в терзаемой холодом и голодом бескрайней России. Голый список, безо всяких прикрас – мы приводим здесь его начало – напечатан в сентябрьском номере за 1929 год. Поразительно, в нем маленькие Александр Духно и Мария Крайнова, им по пять лет, и Михаил Навашин, которому, как указано, от шести до десяти лет[34].

Помогите найти детей!

Список детей, разыскиваемых родственниками, госучреждениями и организациями

1. Адамович Юзеф Генрих., 14 лет, Виленская губерния, потерялся в городе Смоленске

2. Альховские: Иван, Прасковья, Елизавета, Иван, Самарская губерния

3. Абеселевич Легат, Самарская губерния

4. Баянов Петр, 13 лет, Самарская губерния

5. Берестенкова Лидия, 13 лет, Херсонский уезд

6. Бутчины: Иван, 10 лет, Наталия, 9 лет, Нежин

7. Блиновы: Павел, 9 лет, Анна, 13 лет, Самарская губерния

8. Болтов Семён, 10 лет, Конотопский округ

9. Ватаманов Викт. Павл., Самарская губерния

10. Вахтеров Ефим, 12 лет, Самарская губерния

11. Германовы: Александр, Иван, Андр., Самарская губерния

12. Горелова Пелагея, 15 лет, Конотопский округ

13. Губанова Евгения, 10 лет, Самарская губерния

14. Духно Александр Павл., 5 лет, потерялся в Москве, родом из Самарской губернии

15. Журавлева Анаст. Кирил., Самарская губерния

16. Зайцевы: Егор, 10 лет, Алексан., 12 лет, Пугачевский уезд Самарской губернии

17. Зубахин Ив. Ант., 15 лет, Донбасс

18. Исаенко Александр, Иван Андр., Самарская губерния

19. Козлитинов Далмат Лукич, 15 лет, Владикавказ. Ушел из дому в 1921 г.

20. Крайнова Мария, 5 лет, Саратовская губерния

21. Калугин Мих. Петр., 13 лет, пропал в Харькове около 3 месяцев назад

22. Кириллины: Егор, 13 лет и Дмитрий, 12 лет, Самарская губерния

23. Лисецкие: Теофил 16 лет [и еще один ребенок, без имени], 14 лет, пропали в Ковеле в 1915 г.

24. Леонтьевы: Александр, 11 лет, Васил., 9 лет, Матвеевка, Бугуруслан

25. Люшина Евдокия, 16 лет, Самарская губерния

26. Леонтьевы-Львовы: Анна, 14 лет, Мария, 13 лет, Павловка, Самарская губерния

27. Лапаев Павел Максим., 9 лет, Самарская губерния

28. Лаухина Екат. Сем., Самарская губерния

29. Мошко: Антонина, 12 лет, Анна, 11 лет, Тимофеевка, Крым. В 1921 г. потерялись на вокзале в Харькове

30. Мельниковы: Виктор, 14 лет, Антонина, 16 лет, Павловка, Тульская губерния, пропали в Сочи в 1922 г.

31. Митрофанов Ив. Сем., 16 лет, Самарская губерния

32. Мазепов-Батков Мих. Сем., 14 лет, Самарская губерния

33. Мартынов Иван Петрович, 11 лет, Самарская губерния

34. Мамунякова Анисья, Самарская губерния

35. Масленнековы: Александр и Василий, Самарская губерния

36. Маркина-Кучкакова Натал. Ефрем., 11 лет, Пугачевский уезд

37. Навацкие: Стефан и Фаддей Андр. Потерялись в 1921 г. на границе

38. Нестеренко Иван Егоров., 14 лет, Донбасс

39. Навашин Михаил, 6–10 лет, Самара

40. Нафиков Закия, 11 лет, Башкирия

41. Патрикеевы: Прокофий, 11 лет, Мих., 7 лет, Самарская губерния

42. Павловы: Николай, 14 лет, Василий, 13 лет, Люся, 7 лет, Харьковская губерния

Как могли власти, специальные комиссии по борьбе с беспризорностью, найти детей, полагаясь на такие общие данные? Дети часто знали свое имя, но не фамилию или назывались вымышленным именем, чтобы их не нашли и не отправили обратно в семью. Кроме того, нередко власти записывали ребенка под фамилией, связанной с местом, где его нашли. Например, беспризорный мог быть записан как Борис Казанский, потому что его нашли на Казанском вокзале в Москве. Все, кто изучал беспризорность в 1920-е годы, предостерегали, что нельзя полагаться на приводимую ими статистику именно из-за недостоверности анкетных данных[35].

У Ильи Эренбурга есть роман «В Проточном переулке», написанный осенью 1926 года, где он называет беспризорных «ничьими» или, точнее, «кукушкиными детьми», оставленными родителями в другом «гнезде» в надежде, что кто-то позаботится о них, как это делает кукушка, когда откладывает яйца. Эренбург какое-то время жил в московском переулке, вынесенном в заглавие романа; в основу повествования положены личные впечатления писателя:

Не знаю почему, Проточный переулок тогда был облюбован ворами, мелкими спекулянтами, рыночными торговцами. В ночлежке «Ивановка» собиралось жулье. В домишках, розовых, абрикосовых, шоколадных, с вывесками частников, с выдранными звонками, с фикусами и поножовщиной, шла душная, звериная жизнь последних лет нэпа. Торговали все и всем, ругались, молились, хлестали водку и, мертвецки пьяные, валялись как трупы в подворотнях. Дворы были загажены. В подвалах ютились беспризорные. Милиционеры и агенты угрозыска заглядывали в переулок с опаской[36].

В центре Москвы, недалеко от Арбата, в подвале дома под номером десять в Проточном переулке находят приют четверо беспризорных: Журавка (он же атаман), Чуб, Хлепин и Кирюша. На двух верхних этажах в коммунальных квартирах живут разные типажи – бакалейщик, скрипач, бывшая баронесса, – живут среди грез, коварства, интриг и супружеских измен. Но проблема только в них, в проклятых беспризорниках: они украли окорок у бакалейщика, и тот решает наглухо закрыть выход из подвала, замуровать детей заживо (в основу романа лег реальный случай, описанный в газетах).

Петька, маленький сын баронессы, предупреждает детей. Те убегают из переулка, садятся на поезд, идущий на юг. С беспризорными убегает и Петька. В пути они видят людей, непохожих не тех, что жили в Проточном переулке: почтенные граждане едут в уютных вагонах, пьют чай с пирожными, читают книги и обмениваются любезностями, предвкушая отдых на южных курортах. Но когда на остановке дети осмеливаются попросить копеечку, за ними гонятся, их избивают, а Кирюша умирает от побоев («Били его вкусно, как только что перед этим попивали чай»). Нигде нет спасения беспризорным. Милые и интеллигентные пассажиры поезда относятся к беспризорным так же, как самодовольный бакалейщик в Проточном переулке: «Единственный выход для государства – это истребить всех» – такую фразу можно найти в парижском издании книги, но ее убрали, как и несколько фрагментов романа, из более поздних изданий, опубликованных в Риге и Москве[37].

Анатолий Васильевич Луначарский, первый нарком просвещения РСФСР с 1917 по 1929 год, выступал за гуманный подход. В своей речи 8 февраля 1925 года по случаю выставки «Революция, жизнь и труд» в Москве он говорил о картинах Федора Богородского из цикла «Беспризорные»:

Упомяну сейчас только одну фамилию, которую я до сих пор не слышал, художника, которого я не знаю, но работы которого меня порадовали. Он обещает много, принимая во внимание его молодость. Я говорю о картинах, изображающих беспризорных детей и принадлежащих молодому художнику Богородскому. Это превосходные вещи. Мне кажется, что они крепко сработаны. А между тем это очень молодой мастер, – вернее, даже не мастер, а подмастерье. Самое же лучшее то, что здесь мы в самом деле видим перед глазами действительность, настоящий опыт художественного социально-психологического анализа. Это вздор, когда начинают говорить, что художник не должен быть психологом. Художник-психолог вовсе не уходит от материализма. Ведь живописец не может рыться в так называемой «душе» человеческой. Что на самом деле он дает? Он дает внешность, наружность. Он дает чистую материю, то, что относится к тому «поведению», которое изучает как раз наша новая научная психология. Мы должны знать человека. Это основной материал для нас. Мы должны стремиться к тончайшему познанию человека через его внешние проявления. Человеческое чувство, настроение очень трудно учесть непосредственно, но то, как оно отражается в физиономии, в позе, в самой конструкции всего внешнего облика, имеет огромное показательное значение. И вот суметь чисто зрелищными путями представить нам какой-нибудь социальный тип, чтобы перед вами как будто распахнулись двери, и вы сразу осознали, сразу увидели, как переплетались социальные пути, соединялись линии, создавались условия, чтобы дать именно такой тип, – это и есть высокое искусство. Для этого нужно суметь выбрать объект. Вот когда мы смотрим на эту серию лиц беспризорных детей Богородского, мы как будто видим самое нутро тех, которые сейчас растут волчатами. В будущем они, быть может, испытав все эти неласковые прикосновения судьбы, по-разному выйдут на разную дорогу. Одни выкуют необычайно острый ум, гибкость, хладнокровие, самостоятельность и волю, другие окажутся отщепенцами, антисоциальным элементом, а третьих скосит судьба, сделав жертвами туберкулеза, идиотизма и т. д. И молодой Богородский умеет показать нам все это. Его прекрасные этюды нужно издать как иллюстрации к хорошему трактату о том, что из себя представляет такое социальное явление, как детская беспризорность[38].

Богородский ходил по Москве: краски города, золото тысячи куполов смешивалось с серо-черными пятнами беспризорников:

Я никогда не забуду картину, увиденную мною в 1922 году у храма Христа Спасителя. Над Москвой просыпалось морозное утро. В розовом небе кудрявились голубые дымы. Иней посеребрил провода, и снежные сугробы завалили улицы. И вот на фоне темного, огромного собора показалась группа людей. Конвойные… […] с обнаженными шашками вели десяток беспризорных малышей. Они ежились от холода, семеня полубосыми ногами…[39]