Калейдоскоп изобретений

Клэркэнуэлл — квартал мелких фабрикантов, ремесленников, кустарей, механиков, граверов и главным образом часовщиков.

Здесь открыл Антон Бессемер свою словолитню.

В этом районе некрупной буржуазии, респектабельности и заурядности протечет добрых два десятка лет жизни Генри Бессемера. Лет через тридцать талант, трудолюбие и удача подымут его в более «высокие» социальные слои, но его жизненные идеалы сохранят прежние черты серенькой заурядности.

Первые впечатления от Лондона были ошеломляющи, да и не могли они быть иными даже у человека, выросшего и не в деревенском захолустье Чарлтона. Целыми днями бродил Генри по Лондону, думая, что грезит наяву.

Лондон — полюс богатства и нищеты.

Но у двуликого Януса капитализма Генри увидел только одно лицо, сверкающее в подавляющей громаде города, «в меняющейся с каждым поворотом панораме бесконечными милями тянущихся верениц домов», в великолепии магазинов, в кипящем муравейнике блестящей толпы.

Генри не увидел или не был поражен, (а может быть всемирно известный изобретатель сэр Генри Бессемер не захотел об этом записать) другим ликом города — тем, который был обращен ко многим миллионам, неся им горе, отчаяние, нужду, болезни, смерть, а увидеть его ведь было совсем нетрудно. Для этого не нужно было уходить в далекие кварталы Уайтчапля и Бэтналгрина, на весь мир знаменитые своей ужасающей нищетой, скученностью, зловонием и преступностью. Ведь тут же рядом с блестящим Стрэндом и Риджент и Оксфорд Стрит — стоило только свернуть с них в один из переулков — находилось не менее известное «воронье гнездо» Сент-Джайлса, где как описывал лет через десять Энгельс свои впечатления от Лондона, «дома битком набиты обитателями от подвала до самой крыши, грязны снаружи и внутри так, что кажется ни один человек в них жить не может. Но все это ничто в сравнении с домами в тесных дворах и переулках между улицами, куда можно попасть через крытые ходы между домами и в которых грязь и ветхость не поддаются описанию; в них нет почти ни одного целого оконного стекла, стены осыпаются, дверные и оконные рамы сломаны и еле держатся, двери сбиты из старых досок, или совершенно отсутствуют, ибо в этом воровском притоне нечего украсть и поэтому двери не нужны.

Повсюду кучи мусора и золы, а выливаемые у дверей помои собираются в зловонные лужи. Здесь живут беднейшие из бедняков, рабочие, получающие самую низкую плату, вперемежку с ворами, мошенниками и жертвами проституции».

Разве обратил на это внимание Генри Бессемер?

Но Лондон не только поражал и удивлял, он в те первые дни пребывания давил и угнетал Генри тяжелым чувством одиночества и сознанием своего полного ничтожества.

Да, это не Чарлтон, где все знают Генри и он всех знает.

Это не Чарлтон, где он, сын помещика, сын заводчика, чувствовал себя до некоторой степени большим человеком, а в Лондоне он превратился в маленькую никому ненужную песчинку, затерявшуюся в этом непрерывном потоке людей.

«Как часто в те первые дни моего пребывания в Лондоне, спрашивал я самого себя, буду ли я когда-нибудь известен здесь? Буду ли я иметь когда-нибудь удовольствие увидеть, как улыбка встречи озарит чье-либо лицо в этих непрерывных потоках неприветливых чуждых людей. Эта мысль очень омрачала меня и по временам я вздыхал о старом доме».

Конечно, от этих вздохов было очень далеко до того чувства глубокого негодования, возмущения самым строем общества, который так обезличивал человека, замыкал его в скорлупу черствого эгоизма, до того чувства, которым кипел другой наблюдатель лондонской жизни — Энгельс.

«Разве эти сотни тысяч представителей всех классов и всех сословий, сталкивающиеся друг с другом, не все люди с теми же свойствами и особенностями, с тем же стремлением к счастью? И разве для достижения этого счастья у них не одни и те же средства и пути? И тем не менее они проходят друг мимо друга, как будто у них ничего нет общего, как будто им и дела нет друг до друга и тем не менее у них одно общее, безмолвное соглашение, что каждый, идя по тротуару, должен держаться вправо, чтобы встречные толпы не задерживали друг друга. И никому в голову не приходит удостоить других хотя бы взглядом. Это жестокое равнодушие, это бесчувственное поглощение каждого человека исключительно своими частными интересами тем противнее и оскорбительнее, чем более эти отдельные лица скопляются в одном небольшом пространстве, и если мы и знаем, что эта обособленность каждого, этот грубый эгоизм есть основной принцип современного нашего общества, то нигде они не выступают в таком нераскрытом бесстыдном виде, с такой яркостью, как именно здесь, в этом шуме большого города. Раздробление человечества на монады, из которых каждая имеет свой собственный жизненный принцип, свою частную цель — этот мир атомов здесь достиг высшего своего апогея».

Первые лондонские впечатления наметили и первые черты нехитрой жизненной философии пока еще юного Генри Бессемера, философии, которой он останется верен всю свою жизнь, философии, как нельзя более подходящей для этого мира «раздробленных атомов».

«Почему, сказал я самому себе, вместо того, чтобы вздыхать по старым привязанностям в моей родной деревне, не приложить усилий, чтобы создать себе имя в этом огромном Лондоне? Разве это не возможно, если много других людей достигло этого? Во всяком случае я приложу к этому все силы.

Подобные размышления позволили мне успокоиться и возобновить свои прежние занятия».

А заниматься Генри мог в сущности всем, чем хотел. Ему не пришлось бороться за кусок насущного хлеба. Семья Бессемеров, повидимому, была вполне обеспечена. По крайней мере, автобиография не говорит ни о каких финансовых катастрофах.

Принимал ли он какое-либо участие в отцовском предприятии, мы не знаем. Во всяком случае первое время в Лондоне он пользовался полным досугом и видимо был предоставлен самому себе.

Имеются разные пути для достижения славы: наука, искусство, политика, наконец «дела» — промышленность, коммерция. Но у Генри тщеславная мечта облекалась в весьма прозаические формы — достижения материального благополучия, может быть богатства. Найти «золотоносную жилу», которая принесла бы это благосостояние — вот жизненный идеал семнадцатилетнего Генри.

Но реальных основ для достижения этого было пока еще очень мало. Не раз слышим мы жалобы на недостаточность образования.

«Я очень хорошо понимал, что я работал при том крайне неблагоприятном условии, что не был приучен к какой-нибудь профессии и ремеслу, но с другой стороны я хорошо сознавал, что природа одарила меня изобретательным умом и может быть не вполне заурядной настойчивостью, а эти качества, я думал, мне удастся полностью использовать».

Но в конце концов разве так уж безнадежно упущено время?

Ведь Генри Бессемеру всего семнадцать лет. Однако у него нет даже и намека на стремление заняться каким-нибудь серьезным делом, систематически пополнить свои знания, по крайней мере ни словом не обмолвился он об этом в своем жизнеописании. Как и прежде, к науке никакой охоты повидимому не было. Больше надежд возлагалось на изворотливость ума, богатство технической фантазии.

То, чем занялся Генри, носило характер забавы не знающего чем наполнить свой досуг юноши. По крайней мере только о таких любительских занятиях и рассказывает Бессемер.

Отцовская словолитня так же, как и в Чарлтоне, давала материал для этих занятий.

Отливка из легкоплавкого металла — вот то немногое, что знал Генри, но знал он это достаточно основательно и постепенно довел свое искусство в этой области до высокой степени совершенства. Занимался ли он еще чем-нибудь кроме этого, мы не знаем, он говорит только о достижениях в этой области, превратившейся из любительства в профессию.

Но уже в этих занятиях сказались основные черты работы Бессемера. Прежде всего оригинальность методов, желание итти своими новыми путями, стремление использовать известный уже прием в новой форме, большая изобретательность и остроумие.

Нередко успех давался очень нелегко, и, чтобы получить хорошие результаты, надо было проявить большую усидчивость и большое упорство.

Несколько гипсовых слепков с античных медалей, купленные во время блуждания по Лондону за пару пенсов у разносчика-итальянца, дали толчок его инициативе, захотелось воспроизвести их в металле, но скоро был сделан и дальнейший шаг. Возникла оригинальная мысль отливать из белого металла растения, листья, цветы настолько нежные и с такой извилистой, сложно изломанной поверхностью, что совершенно невозможно было бы для них изготовить обычную разборную форму для отливки.

Генри тогда приходит в голову мысль выжигать залитые в гипс оригиналы, вымывать золу и образовавшуюся пустоту заливать металлом; тут-то и начинается ряд трудностей. Даже разрушив форму, нельзя отделить ее от отливки. Придумывается тогда специальный состав для ее изготовления. Самая отливка ведется оригинальным приемом (зародыш отливки под давлением): металл льется через высокую воронку и давление высокого столба его вытесняет воздух из малейших извилин раскаленной докрасна формы, постепенно наполняющейся расплавленным металлом.

Бессемер подробно рассказал нам об этих первых опытах художественного литья. Его работы действительно представляли собою нечто выдающееся, их охотно принимали на выставку художественного ремесла, где они обращали на себя внимание. Целый ряд очень важных впоследствии для Бессемера деловых знакомств был завязан именно благодаря этим удачным экспонатам.

Судя по этим работам, у Генри были кое-какие познания по химии, может быть, даже довольно основательные в некоторых узких областях. Ему, может быть, принадлежит первому мысль осаждать из раствора медь и покрывать тонким слоем ее металлические предметы, придавая им вид старинной бронзы. Именно такие отливки он и выставлял еще в девятнадцатилетнем возрасте в «Музее ремесел и мануфактур».

Но Генри нужна вовсе не честь, чтобы его экспонаты были выставлены в музее. Ему нужно свои технические знания, умение, изобретательность превращать в деньги.

Таким первым «коммерческим успехом» явилось тиснение на картоне или коже выпуклых орнаментов и даже очень сложных барельефов. Он затратил несколько месяцев работы пока не добился достаточно твердого сплава для нужных для этого штампов. Он был в восторге, когда получил от одной крупной издательской фирмы, Аккерман и К-о, заказ на пятьсот листов такого тисненного картона, скоро облекшего выпускаемое Аккерманом издание библии.

Бессемер начинает продавать эти штампы переплетчикам и картонажникам. В компании с таким же юнцом, как и он сам, некиим Ричардом Куллем, ставшим потом филологом и археологом, предполагалось открыть небольшое предприятие, но из этого ничего не вышло. Вероятно у приятелей было слишком мало денег, чтобы стать самостоятельными хозяевами.

А денег Генри Бессемер искал жадно: все мечтал сделать такое открытие, которое сразу принесло бы ему состояние. И такой случай представился.

Огромен и холоден дом Соммерсета (Соммерсет Гаус); на четверть километра растянулся его фасад и тысячью окон смотрится он в темные воды Темзы. Тяжело и холодно сложил его строитель, не красят его многочисленные украшения, и черной копотью полны складки его стен и карнизов.

Холоден и мрачен дом Соммерсета, как холодны и сухи занимающие его люди. Ведь тут помещается целый ряд правительственных учреждений, тут хранятся записи о рождениях, браках и смерти чуть ли не всех граждан Соединенного королевства. Тут хранятся завещания, тут же ряд финансовых департаментов, в том числе департамент внутренних доходов, ведающий гербовыми сборами, изготовлением и продажей гербовых марок.

В это царство скрипучих перьев, «дел», регистратур несет свои розовые надежды юный Генри, бодро шагая в одно прекрасное майское утро 1833 года по шумной и людной Флит-Стрит. Вот уже застава Темпль-бар. Еще несколько шагов и юный изобретатель войдет в Соммерсет Гаус и предложит удивленным чиновникам свое новое изобретение. Он войдет «как герой и потребует полной капитуляции». И будет от чего притти в ужас чиновничьему сердцу: вся система гербовых сборов, которой уже более столетия, окажется сокрушенной в прах. Правда, она и до сих пор действовала не особенно исправно и ловкие, но не чистые на-руку, мастера наносили казне убытков на добрую сотню тысяч фунтов стерлингов в год, снабжая акты уже использованными гербовыми марками, снятыми со старых документов.

Но департамент внутренних доходов с ледяным спокойствием и гранитной неподвижностью ежегодно устанавливая этот факт, ни на йоту не отступил от установившихся правил и не мог придумать никаких мер против этих злоупотреблений.

Теперь этому должен быть положен конец. То, чего не могли сделать столетняя чиновничья опытность и рутина, то сделает он, юный изобретатель, Генри Бессемер. Его ждет награда, деньги, почет, слава.

Но что такое для него и деньги, и почет, и слава? Сейчас они только средство, только путь к действительному счастью.

Вот уже два года, как он влюблен в очаровательную Анну Аллэн, он уже сделал предложение и как только он твердо станет на ноги, Анна выйдет за него замуж. А раньше никак нельзя — правила морали неумолимы: без «обеспеченного положения» не может быть брака.

И все это счастливое будущее заключено в небольшом бумажном свертке, который…

Но где же сверток?! Он должен быть у него в руке, а в руке кроме апельсина, несколько минут тому назад купленного во фруктовой лавочке на Фаррингтон Стрит, — ничего нет.

Холодный пот выступил на лбу Генри, когда он, подходя к Темпль-бар, сделал это открытие.

Сверток был забыт во фруктовой лавке. Он там и оказался, когда за ним прибежал бледный и взволнованный изобретатель. Никто, по счастью, не раскрывал свертка и не полюбопытствовал узнать, что в нем завернуто, иначе пришлось бы, может быть, Бессемеру сесть на скамью подсудимых.

Меньше чем через час после этого неприятного, но благополучно окончившегося, эпизода Генри входил в кабинет директора департамента внутренних доходов, сэра Чарльза Призлей.

Далее произошла сцена, достойная пера Диккенса:

Бессемер (развертывая пакет и доставая оттуда двенадцать гербовых марок). Я очень просил бы вас сказать, являются ли подлинными вот эти марки?

Чарльз Призлей, внимательно рассмотрев их через огромную лупу, откладывает две марки, вызвавшие в нем сомнение.

Бессемер. Мне кажется, что тут поддельных больше двух…

Призлей. Почему вы это знаете?

Бессемер (с торжествующей улыбкой). Просто потому, что я их сам подделал. Тут шесть штук настоящих и шесть штук поддельных.

Призлей (очень строго). Молодой человек, вы рассуждаете слишком легкомысленно об этом предмете.

Бессемер. И вот вам доказательство подделки: листы бумаги, из середины которых были вырезаны эти самодельные марки. Ведь вы же хорошо знаете сами, что на казенных станках нельзя делать оттиск посередине листа, а только с краев.

Я вам это показываю только как доказательство того, насколько легко можно подделывать ваши марки. Я открыл способ, при помощи которого любой канцелярский мальчик, израсходовав несколько пенсов, без всяких специальных знаний и навыков, может в несколько минут сделать металлический штамп с бумажного оттиска, а потом наштамповать сколько угодно гербовых марок. Но я же изобрел и способ, как впредь избежать подобных злоупотреблений. Вот оттиск изобретенного мною штампа, пробивающего материал, дающий ажурный рисунок. Таким образом нельзя уже будет марку удалить с документа или перенести ее на другой».

Призлей не мог скрыть своей досады. Он, опытный эксперт, и вдруг так попал впросак, но делать было нечего: предложение оказывалось очень дельным.

Дальше все пошло как нельзя лучше для Бессемера. Начались переговоры. Месяца через полтора Бессемер принес образец стального штампа своей системы и своего же рисунка. Штамп был принят, а самому Бессемеру предложено вознаграждение, очень характерное для Англии той эпохи. Специально для него была создана должность, в сущности синекура: «главный надзиратель над гербовыми марками» (Superintendent of stamps) с годовым окладом в 600–800 фунтов стерлингов.

Чего же лучше для двадцатилетнего юноши: и положение и деньги.

И кому же как не невесте рассказать первой о достигнутом блестящем успехе? Но догадливость Анны Аллэн испортила все дело.

«А почему бы на штампованную марку не ставить число, месяц и год ее применения. Тогда уже нельзя будет вторично употребить ее?» наивно спросила она.

«Я сразу увидел, — говорит Бессемер, — что это предложение гораздо проще и действительнее моего изобретения… Я увидел, что вся моя сложная система пробивающих штампов — плод многих месяцев труда и бессонных ночей — разлетелась в прах».

Так посмотрели на дело и в департаменте внутренних доходов, где Бессемер имел наивность через несколько дней рассказать об этом новом усовершенствовании. Чарльз Призлей тоже признал, что оно потребует лишь незначительных изменений в технике существующего производства, настолько незначительных, что новой должности начальника гербовых марок не потребуется.

С Бессемером стали разговаривать все меньше и меньше. Вопрос о вознаграждении стал откладываться дальше и дальше и как-то сам собой замер.

Бессемер походил некоторое время в департамент, а потом махнул на все это дело рукой. Начинать процесс в суде было бессмысленно: ведь изобретение не было запатентовано, а кроме того всем были известны английские судебные порядки.

Это было первым столкновением изобретателя с английской бюрократией. Она и в будущем испортит ему немало крови, упорно не желая признавать и применять его изобретения, и больно ударит по его тщеславию также и своими запретами принимать награды от иностранных правительств.

В своей автобиографии Бессемер посвятил английскому чиновничеству не одну страницу. С плохо сдерживаемым раздражением или злорадством описывает он то застывшее самодовольство, в котором пребывали различные правительственные ведомства: адмиралтейство, военное министерство, артиллерийское ведомство, вульвичский арсенал и те свои изобретения, которые как толчки на время встряхивали засыпающих служителей ее величества королевы.

Но эпилог этого первого изобретения и первого конфликта с чиновниками разыгрался сорок шесть лет спустя, в 1879 г., когда Британское правительство учинило свою очередную «несправедливость» по отношению к изобретателю, запретив ему (уже вторично) принять орден Почетного легиона от французского правительства. Возмущенный Бессемер написал открытое письмо в «Таймс», в котором он припомнил и рассказал о той «награде за изобретение» (так было озаглавлено письмо), которую он получил в 1833 году, а через некоторое время изложил этот эпизод в письме к премьеру, лорду Биконсфильду, выражая в заключение надежду, что «настоящее министерство ее величества королевы с радостью, вероятно, смоет со страниц истории то глубокое пятно на чести нации, которое так долго хранят анналы британского ведомства гербовых сборов».

В четверг, 26 июня 1879 года, в Виндзорском дворце происходила странная церемония.

Ее величество, королева Виктория небольшим сверкающим драгоценными камнями мечом наносила два легких удара по плечу стоявшего перед ней на одном колене Генри Бессемера. Бессемер благоговейно поцеловал руку повелительницы и встал теперь уже сэром Генри Бессемером, рыцарем ее величества. Он был возведен в дворянство.

Но ведь теперь, в 1879 году, это был уже всемирно известный изобретатель, почетный член не одного десятка ученых и технических обществ, богатый фабрикант. Он уже вышел в верхи буржуазии и «награда» за то старое изобретение была более, чем уместна.

Неудача с гербовыми марками конечно была очень неприятна. Рухнул его первый воздушный замок

Но она не лишила Генри того, что было для него в то время самым важным. Анна Аллэн не побоялась связать свою судьбу с неудачливым изобретателем (впрочем в последней катастрофе она ведь сама отчасти была виновата).

Генри несколько фантазер, он порывист, он бросается из стороны в сторону. Достаточно, чтобы в голову ему забрела какая-нибудь идея, как она целиком захватывает его. Он сам в этом признается: «я слишком легко позволял своему вниманию разбрасываться на новые предметы, которые всегда оказывали на меня своего рода обаяние; мне трудно было обуздать эту склонность». Он обещает исправиться: «я постоянно уверял себя, что как только мне удастся напасть на счастливый случай, то использую его до конца и никогда больше не буду поддаваться искушению быть отвлеченным в сторону ради одних только новинок».

Доходы Генри невелики и не очень тверды: «ведь кроме штамповки, картонажей и приготовления штемпелей у меня, — пишет он, — не было пока никаких заработков».

Но Генри талантлив, он очень трудолюбив, он иногда целыми ночами сидит за работой, он очень умерен. Его не привлекают «соблазны» столицы. Он никуда не ходит и немногие часы своего досуга проводит или у старика отца или у своей невесты.

А главное он очень влюблен: «желание быть достойным и наконец соединиться с любимым человеком служило для меня молчаливым, но вечно присутствующим и непоколебимым руководителем; оно всегда удерживало меня на прямом пути и делало всякий труд сладким, почти превращало его в забаву».

Таким идеальным молодым человеком мог рисоваться Генри для Анны Аллэн. По крайней мере таким изобразил себя Генри Бессемер в автобиографии.

Он женился в 1834 году. Молодая чета сняла небольшую квартиру на Нортгэмптон Сквэре, в том же северо-западном ремесленном районе Лондона. Брак действительно оказался счастливым. После шестидесяти четырех лет совместной жизни Бессемер сделал следующую запись, не лишенную известной доли сантиментальности:

«Мы поженились. Мы поселились на Нортгэмптон Сквэре поблизости от места моей работы. И я счастлив, что могу сказать, что во всех переменах и превратностях тех шестидесяти четырех лет, которые протекли после этого счастливого события, у меня никогда не было причин раскаиваться в этом шаге, который я предпринял с полной юношеской самоуверенностью, что я буду со временем в состоянии создать себе имя и положение в свете достойное той, которой с этой минуты была посвящена моя жизнь».

Потекла размеренная трудовая жизнь, очень скромная в своем повседневном обиходе, однообразная, не богатая внешними событиями, мало даже интересная для биографа. Это жизнь мелкого, очень даже мелкого фабриканта, почти кустаря, тысячами населяющих Лондон. И все почти изобретения Бессемера той поры носят на себе этот стиль мелкого кустарного производства и сфера их — совершенно второстепенные, мало значущие с экономической точки зрения отрасли промышленности. По своему размаху они в сущности говоря не выходят из стен бессемеровской отцовской словолитни.

Рабочий день Генри проходит в маленькой литейной мастерской, это, так сказать, «прямые его обязанности». Но Генри не упускает ни одного удобного случая, чтобы увеличить свои доходы, применить свою техническую фантазию, а главное, найти «большое дело».

Он и в свободное время не сидит сложа руки.

Очень интересна и даже выгодна например работа на гравировальном станке. Бессемер приобрел его еще может быть до женитьбы и много часов досуга провел за ним.

Резец на металлической пластинке выводит причудливые симетрические узоры, а если обладать некоторым художественным вкусом, то можно заработать и хорошие деньги, приготовляя доски для печатания этикеток. За сложный, трудно-поддающийся подделке и изящный рисунок платят «баснословные цены». Унаследованные Генри от отца художественные способности нашли себе выгодное применение. Скоро для этих работ был им придуман специальный сплав, на котором рисунок выходил особенно чисто. Сплав этот нашел себе хороший сбыт.

Цветной металл и легкоплавкий сплав был тем материалом, над которым главным образом изощрялась техническая фантазия Бессемера в эти годы. Работы его кроме того связаны, так или иначе, с типографским делом, но иногда он уклоняется и в совершенно другие области. Путь для технического творчества открыт всюду, где нужно человеческий труд и искусство вытеснить механизмом.

Таково, например, одно из первых его изобретений в области машиностроения. Это — пила для распиловки графита на тончайшие пластинки. Распилка зерен графита вручную требовала большого искусства, и лондонские ремесленники, специально занимавшиеся этим делом, зарабатывали большие деньги. Трудность заключалась в чрезвычайной хрупкости материала. Пластинка отламывалась, как только пропил засорялся графитовой пылью или пила наталкивалась на мельчайшие, заключающиеся в графите, алмазы. Пропадала также масса материала от того, что пропил надо было делать сравнительно очень широким.

Бессемер остроумно разрешил эти задачи. Он поставил очень тонкую пилу, сделанную из часовой пружины. Пропил таким образом получался очень узким и значительно экономился материал. Далее он расположил пилу под распиливаемым куском так, что опилки свободно могли высыпаться и, наконец, зажим пилы был устроен так, что в случае малейшего увеличения трения пилы в щели или толчка, пила отъединялась от машины и движение ее останавливалось.

Это первое механическое изобретение Бессемера натолкнулось на неудачу при попытке эксплоатировать его. Владельцы крупной лондонской карандашной фабрики Мордан и К°, к которым обратился Бессемер, почему-то не захотели выдавать ему графит для обработки на дом, а предложили поставить пилу у них в мастерской, на что Бессемер не согласился.

Нельзя сказать, что все приемы, методы, конструкции Бессемера в то время являются действительно совершенно новыми изобретениями. Иногда они — просто остроумное новое применение уже известных приемов. Иногда же это самостоятельные повторения открытий, сделанных раньше, или одновременно кем-нибудь другим. Изобретения эти интересны тем, что придают ту или иную характерную черту Бессемеру как изобретателю, но они далеко не всегда являются вкладом в историю техники.

Такой, например, характер носит применение Бессемером медленно застывающего сплава к изготовлению медалей или штампов для картонажей. В обоих случаях изображение выдавливалось не на холодном, а на полузастывающем еще металле. Но ведь аналогичным приемом пользовались в тридцатых годах при изготовлении стереотипов: свинцовая матрица нажималась на слой застывающего легкоплавкого металла.

Очень спорно, насколько нова идея построенной Бессемером в те годы словолитной машины с подачей металла в стальную форму при помощи насоса и одновременным выкачиванием воздуха из формы.

Бессемер взял на нее патент в 1838 году. Это повидимому его первый патент.

Но ведь уже в 1815 году знаменитый французский типограф Дидо сконструировал машину, в которой расплавленный металл тоже накачивался в форму при помощи насоса. А в тридцатых годах XIX века, как раз было сделано несколько, иногда даже удачных, попыток сконструировать подобную же машину. Вращаясь среди типографов и издателей, Бессемер не мог не знать об этом. Вероятно, его система — лишь один из многих вариантов, может быть вполне самостоятельно разработанный на основании неполных, полученных по-наслышке, данных.

Машина давала около шестидесяти литер в минуту. Бессемер почему-то сам не развил этого дела, а продал машину одной эдинбургской фирме. Очень может быть, что в конструкции кое-что было технически недоделано, но во всяком случае Бессемер проявил в ней большое техническое остроумие. За ним складывалась репутация талантливого техника.

Несколько эпизодов из его дальнейшей изобретательской деятельности стоит отметить; один из них принес ему некоторый доход, другой оказал известное влияние на его судьбу.

«Человек, который нашел способ делать такие изумительные отливки с натуры, как те, которые выставлены в музее промышленности, наверное сможет придумать способ делать тисненный рисунок на шерстяном плюше».

С такими словами обратился к Бессемеру мистер Пратт, владелец известной лондонской мебельной фирмы, объясняя ему причины своего визита к нему.

Тиснение по плюшу, в подражание старинному итальянскому плюшу с вытканным рисунком, было задачей, над которой билось немало людей и действительно она оказалась сложнее, чем это можно было думать на первый взгляд, также и для Бессемера, который после переговоров с Праттом взялся за это дело.

Вырезать штамп так, чтобы при надавливании им на ткань нетронутый ворс образовал бы рисунок на прижатом и до атласного блеска заглаженном фоне было конечно нетрудно, и ткань, казалось, получалась такой, какой нужно, но не проходило и двух-трех дней, как упрямый ворс снова приподнимался и торчал на прижатых, запрессованных местах. Никакая обработка не помогала тут: ни кипятком, ни паром, ни щелочами.

Пришлось несколько призадуматься и поближе изучить природу тканей. Очень может быть что в этом деле Бессемеру помог его приятель, д-р Юр, тот самый Юр, который написал несколько книг «О философии мануфактур», «О текстильной промышленности», «Словарь мануфактур и горного дела» и т. д. Тот Юр, которого цитирует и высмеивает Маркс.

Ведь ворс на плюше — шерстяной, а шерсть — роговое вещество, а рог — при достаточно высокой температуре хорошо сваривается, сплавляется и теряет свою упругость так, что сохраняет раз навсегда приданную ему в нагретом состоянии форму. Если в достаточной степени нагреть штамп, то вытесненный рисунок останется без изменения, но конечно легко можно и сжечь ткань.

Опыт подтвердил эти предположения. Тогда сравнительно легко удалось разрешить и механическую сторону дела.

Ткань пропускалась между двумя валками: нижним — гладким и верхним, с вырезанным на нем рисунком. Верхний чугунный валок нагревался изнутри газовой горелкой. Чтобы не перекалить его был придуман своеобразный пирометр. К нагретой поверхности цилиндра прикладывались два стержня из различных легкоплавких металлов с разницей в температурах плавления в несколько градусов. Эти точки плавления были подобраны так, что нужная температура нагрева валка лежала между ними. Если валок был перегрет, то плавились оба стержня, если он был недогрет, то не плавился ни тот, ни другой.

Машина работала хорошо и Пратт платил щедро, по шести шиллингов за ярд ткани, пропущенной через валки. Да и скупиться Пратту было незачем, скоро тисненный плюш украсил собой кресла и диваны Виндзорского дворца. Понятно, какую рекламу создало это новому товару.

Но у Бессемера появились, вероятно, конкуренты. Цены упали… Он продал тогда все оборудование одной фирме, вырабатывавшей плюш.

Судьба этого изобретения такая же, как и многих других — оно не оставило никакого следа в дальнейшей жизни Бессемера. Не то следует сказать про другую его работу — постройку словонаборной машины.

Мистер Джемс Юнг ведет большую торговлю шелковыми материями в Лилле, во Франции. Дело налажено хорошо и заботы и деловые соображения не настолько обременяют ум Джемса Юнга, чтобы он не мог заниматься и не думать и о чем-нибудь другом. А Юнгу есть о чем подумать: на досуге он занимается изобретательством. В последнее время в голове у него засела мысль построить словонаборную машину, при помощи которой можно было бы набирать литеры, ударяя по клавишам клавиатуры как на фортепьяно.

Мысль прекрасная, она значительно должна ускорить работу наборщика. Беда только в том, что мистер Юнг, отлично разбирающийся в сортах шелка, бархата, атласа, не имеет ни малейшего представления о механических конструкциях. Хорошо было бы найти человека, который смог бы разработать эту полезную идею.

Знакомый лондонский адвокат помог делу. У него на примете оказался молодой техник — очень изобретательная голова, он наверное придумает что-нибудь подходящее, живет он на Нортгэмптон Сквэре.

Юнг легко договорился с Бессемером, ведь это его рекомендовал адвокат. Генри не упускал ни одного случая применить свои изобретательские таланты и получить лишний десяток, сотню стерлингов.

За один фунт стерлингов в день, в качестве гонорара за консультацию, Бессемер согласился уделять этому делу «столько времени, мысли и внимания, сколько это возможно будет не нанося ущерба своей основной работе» — он разработает проект и изготовит и проверит нужные модели. Дело оказалось далеко не простым и трудности были преодолены только «после пятнадцати месяцев терпеливой работы».

Идею Юнга удалось осуществить, удар клавиши выталкивал соответствующую литеру из камеры, где эти литеры лежали столбиками и заставлял ее скользить по наклонному жолобу в верстатку. Одна из главных трудностей заключалась в том, чтобы каждая литера проходила бы этот путь в совершенно одинаковый промежуток времени. Длина пути и преодолеваемое трение при скольжении для каждой литеры должны были быть совершенно одинаковы.

Конструкция словонаборной машины не вплела особенно много лавров в изобретательский венок Бессемера; идея принадлежала не ему. Юнг взял патент на свое имя и самая машина оказалась не совсем удачной. Она пошла было в ход во Франции, в начале сороковых годов, но оказалось, что она мало рентабельна и вводить ее в производство не имело смысла.

Но Юнг был удовлетворен вполне, все-таки его изобретение увидело свет, а Бессемер приобрел в лице Юнга преданного друга, который вскоре поможет ему провести в жизнь изобретение, принесшее Бессемеру если не богатство, то вполне обеспеченное положение.

«Я все время ждал, что когда-нибудь мне удастся заняться каким-нибудь одним большим и постоянным делом и надеялся, что это позволит мне отбросить все те многочисленные планы, которые так легко создавал мой живой ум и которые вмешивались в мои текущие дела. Но это большое дело — предмет моих серьезных стремлений — все никак не проявлялось.

Бессемеру никак не удавалось найти эту «золотоносную жилу».

Помог случай, как он всегда помогал или подталкивал Бессемера; его автобиография — это своего рода проповедь культа случайности.

Это было в начале сороковых годов. Точнее время определить невозможно. Бессемер глубоко затаил хронологию своего творчества.

Открыть маленькое Эльдорадо, откуда посыпался золотой дождь, было нетрудно, но разработать его стоило колоссальных усилий. Нужно отдать справедливость, что тут во всем блеске развернулся изобретательский талант Бессемера и может быть в неменьшей степени проявилась огромная его трудоспособность, настойчивость и хорошее знание инженерного искусства.

Изобретение способа выделки бронзового порошка, служащего для позолоты предмета — ничтожнейший эпизод в истории техники, но в жизни Бессемера — это одно из важнейших событий. Таким по крайней мере он сам считал его и вел от него прямую линию к своему великому изобретению — выработке стали. Открытие нового способа приготовления бронзового порошка оказалось действительно золотым делом.

Поводом же к нему было ничтожнейшее обстоятельство: просьба сестры сделать надпись на альбоме ее акварелей. Альбом был так изящен в глазах Генри, что никакая иная надпись, кроме золотой, не могла бы достойно украсить его.

Зайти к москательщику и заказать золотой порошок двух сортов было минутным делом, но когда на другой день за два маленькие пакетика по одной унции пришлось заплатить 14 шиллингов, Бессемер не мог не выразить своего удивления.

Как! целых 7 шиллингов за унцию порошка (1/16 фунта) попросту превращенной в пыль латуни, которой красная цена несколько пенсов!

«Порошок должно быть делается каким-нибудь медленным трудным старым ручным способом», — было первым выводом сообразительного Генри после того, как ему пришлось расстаться с 14 шиллингами. «А если это так, то какой это превосходный случай для механика, которому удастся изобрести машину, способную выработать его при помощи механической силы».

И тут встала снова никогда не покидавшая Бессемера заветная мечта: «не является ли это той великой удачей, на которую я так давно надеялся, которая отметет все другие цели моей жизни и приведет меня к довольству, если не к настоящему богатству».

Действительно, Бессемер набрел случайно на отсталую отрасль производства, еще не пережившую технической революции, в область, где машина еще не заменила собой руки рабочего. Он стал виновником этой технической революции.

Правда, произведенная им «революция» была бурей в стакане воды, но именно потому и можно было полностью ему одному воспользоваться и всеми результатами ее. Он единственный выступил вооруженный машиной против распыленной массы ремесленников, работающих ручным способом.

Мы знаем, какие колоссальные богатства приносила машина тому классу, который монополизировал ее применение и как раз в те первые годы ее применения, когда разрушался старый способ производства. Прибыли были громадны, несмотря и на то, что жестокая конкуренция между отдельными обладателями машинной техники снижала их уровень. А тут ведь этой конкуренции не существовало! Бессемер мог легко стать единственным в мире обладателем нового орудия и нового способа производства, для этого стоило только сохранить его тайну, а это было возможно и было сделано. При таких условиях латунная или медная пыль действительно превращалась для фабриканта в настоящий золотой порошок.

А если так, то не теряя ни минуты за работу. «Я с головой погрузился в это новое и глубоко интересное дело». Но с какой стороны приступить к нему?

Читальный зал Британского музея увидел в числе своих посетителей Генри Бессемера. Он роется в разных энциклопедиях, технологиях и в одной из них ему удается вычитать, что золотой порошок изготовляется в Нюренберге, что тонкие медные пластинки расплющиваются ударами молотка между пергаментными листами в тончайшие листочки, а затем их растирают вместе с гуммиарабиком в мраморных ступках и, промыв клей, получают этот тончайший золотой порошок, который расходится по всему миру. Долгая кропотливая и нелегкая работа.

Немного нужно было размышлений, чтобы убедиться в невозможности точно воспроизвести механически этот способ производства. Надо придумать что-то другое. Но что же именно?

Не насекать ли мельчайшую сетку на вращающемся на токарном станке медном диске, а потом резцом срезать эти полученные таким образом мельчайшие бугорки? Получалась, правда, металлическая пыль, но она не имела ничего общего с золотым порошком.

Неудача обескуражила изобретателя, уж очень розовые дали рисовались ему. «Я очень хорошо помню, — пишет Бессемер, — что потребовалось все мое философское отношение, чтобы убедить себя, что я всегда могу ожидать подобной неудачи как естественного результата попыток осуществить столь многочисленные новые планы. Ведь это было не первым воздушным замком, который я построил только для того, чтобы он немедленно рухнул. К счастью, мой сангвинический темперамент способствовал тому, что я скоро забыл эту неудачу и снова занялся спокойно моими текущими делами».

На время дело было забыто. Лишь через год микроскоп, — а заглянул в него Бессемер после случайного разговора с одним из своих приятелей о способах открытия подделки крахмала, — раскрыл ему истинную причину его неудачи и показал, к чему собственно надо стремиться: к изготовлению тончайших листочков, разорванных затем на мельчайшие частицы.

Несколько недель напряженного, упорного обдумывания, а затем несколько месяцев работы за чертежной доской и за тисками и станком в мастерской.

Сооружена новая машина, настоящее железное чудовище.

Все приходилось делать самому. Ведь вся «соль» изобретения пропала бы, если рассказать его секрет. Опасно было бы даже и запатентовать его. Кто гарантирует, что не найдутся ловкие люди, которые по описаниям в патенте не построят нужного оборудования и не начнут фабриковать где-нибудь за границей этот товар?

Успех производства зависел от его полной секретности, а это значительно усложняло и чисто техническую проблему.

Наступил день испытания машины.

«Я с бьющимся сердцем следил за операциями и увидел, что железное чудовище выполняет свою работу, если не в совершенстве, то достаточно хорошо, чтобы считать достигнутое коммерческим успехом. Я чувствовал, что от результатов этого часа испытания зависит вся моя будущая жизнь».

Скоро Бессемер получил новое подтверждение полной пригодности своего фабриката. Один из лондонских импортеров согласился покупать у него, правда, меньше чем за полцены, его бронзовый порошок. Мало того, он предлагал пятьсот фунтов стерлингов в год за монопольное пользование его оборудованием. Но разве может соблазнить Бессемера эта цифра?

Он будет сам вырабатывать порошок, он будет снабжать им весь мир, он будет делать это один, тогда действительно каждая крупинка латуни превратится для него в крупицу чистого золота.

Затруднения только в том, откуда взять средства для этого. Чтобы разбогатеть тоже нужно иметь деньги.

Золотые горы видны лишь смутно в тумане отдаленного будущего, а чтобы добраться до них, что сейчас имеет Бессемер? Небольшие доходы от продажи художественного бронзового литья, гравировальных досок, от тиснения картонажей, штамповки медалей, случайный доход от продажи какого-нибудь изобретения или усовершенствования.

Нужна помощь со стороны, но как получить ее, не выдав тайны: ведь рассказать об изобретении можно только вполне верному человеку.

Бессемер остановился на Юнге, том самом Юнге, которому он помог усовершенствовать словонаборную машину.

Лилльский фабрикант с горячностью подхватил планы Бессемера. Конечно, надо построить настоящую фабрику и производить порошок «на весь свет». Деньги даст он, Юнг, и за это будет получать половину прибыли, а со всей технической частью справится Бессемер. Юнг глубоко верил в талантливость молодого изобретателя, а ожидаемая прибыль была так велика, что ради нее богатому фабриканту стоило рискнуть несколькими тысячами фунтов стерлингов.

«Рабочий вопрос» представил тоже не мало затруднений. Как сохранить тайну производства, наняв никому неизвестных людей? Ведь у любого из них язык легко может развязаться за сотню — другую фунтов, предложенную любопытствующим конкурентом.

«Рабочая сила» явилась в лице «бедных родственничков», трех братьев жены Бессемера: Ричарда, Уильяма и Джона Аллэнов.

На фабрике будет всего трое рабочих. Это создавало новую и нелегкую техническую проблему. Она была успешно разрешена. В конце концов получился автоматический завод в миниатюре; может быть один из первых в истории автоматических заводов.

«Нужно было проделать работу семидесяти или восьмидесяти человек, а я хотел, — пишет Бессемер, — чтобы она выполнялась только тремя моими родственниками и притом без особенно большой затраты труда с их стороны. Это значило, что я должен был сконструировать каждую машину в виде самодействующей машины».

Не разгибая спины, в течение долгих месяцев, сидит Бессемер над чертежной доской. Надо придумать и сконструировать все шесть нужных для процесса машин и притом так, чтобы их в состоянии были собрать не больше четырех человек: он сам и трое Аллэнов. Нужно сделать все расчеты и приготовить детальные рабочие чертежи. Эти чертежи должны быть сделаны особенно тщательно и подробно. Дело в том, что каждую машину нельзя заказать целиком на одном заводе, не рискуя раскрыть секрет ее конструкции.

Отдельные детали были заказаны на различных заводах, часть в Глазгоу, часть в Манчестере, часть в Ливерпуле, часть в Лондоне, так что фабрикант даже и представить себе не мог действительное назначение каждой из них.

Ценой огромного напряжения и благодаря исключительно богатой технической фантазии все эти задачи удалось разрешить.

Те полтора-два года, которые были затрачены на эту работу, Бессемер считал одним из самых напряженных периодов своей жизни:

«Это дело было предпринято в тот период, когда моя энергия, моя выносливость и вера в свои собственные силы находились в своем апогее; я удивляюсь, как я имел смелость взяться за это дело, столь сложное и столь трудное, о котором у меня не было никаких данных, могущих мне помочь».

Итак, машины заказаны, но где же их поместить, где вести это таинственное производство?

В тихом лондонском пригороде Сент-Панкрас, на Бакстер Стрит было найдено то, что было нужно: старомодный, не бросающийся в глаза, небольшой, но удобный жилой дом с большим садом при нем. Тут было построено здание фабрики без окон, дабы оградить от любопытных взоров, с верхним светом, с одной только входной дверью, со двора. Глухая стена отделяла помещение с паровым двигателем от собственно-мастерской, разделенной на несколько отделений, по одному для каждой машины. Заранее были заготовлены фундаменты для машин, установлены передаточные валы, проведены газ и вода.

«Ушел последний рабочий и молчание воцарилось в пустом здании, в двери которого с этого момента, в течение больше двадцати лет, вошло всего только пять человек».

Мало-помалу стало прибывать заказанное оборудование. Собрать и установить его удалось скорее и легче, чем можно было предполагать. Отдельные механизмы действовали вполне хорошо. Скоро должен был наступить день окончательного испытания и пуска в ход.

Понятны волнения и тревога, которые все больше и больше охватывали Бессемера:

«Я чувствовал, что наступает момент, когда определится все мое положение в жизни на несколько лет вперед. Через несколько дней станет известно, — основаны ли эти все сложные приспособления на здравых механических принципах и будет ли вся эта масса новых машин, занимающая несколько больших комнат, выполнять предназначенную работу и производить шаг за шагом те последовательные изменения, которые необходимы, чтобы превратить в один день сотни фунтов меди в бесчисленные миллионы блестящих тончайших частиц, известных в качестве бронзового порошка, или же, наоборот, несколько тысяч фунтов, все возрастающее в течение года умственное напряжение и большой физический труд, окажутся выброшенными на ветер и оставят после себя скомпрометированную репутацию инженера, разрушенные надежды и неизбежное сожаление, всегда поджидающее каждую неудачу».

«Я знал, что завтра я простым поворотом крана вдохну дыхание жизни в это чудовище и разнообразные комбинации механизмов преисполнятся движенья и попробуют заменить своей работой человеческий труд и разум в производстве материала, который в течение сотен лет как в Китае и Японии, так и в Германии, всецело зависел от искусства человека и его ума, воспроизводящих его замечательную тонкость и красоту».

Ожидания вполне оправдались.

С оглушающим визгом посыпался дождь тончайшей медной стружки, в виде мельчайших тонких игл, переплетающихся в сплошной, блестящий колючий войлок, передающийся механически по полотну в прокатные валки, откуда полилась блестящая лента, цельная на вид, а на самом деле состоящая из бесчисленного количества отдельных частиц, все больше и больше превращающихся, по мере прокатки, во все более и более утончающиеся пленки. Они рвутся на мельчайшие частицы и золотым водопадом падают в полировальный барабан, снова подбрасываются вверх и снова падают, и так тысячи раз, дробясь и шлифуясь друг о друга, а затем легкая струя воздуха, развевая золотую пыль, сортирует ее: откладывая крупные частицы ближе к вентилятору, а чем мельче, тем дальше и относя самую тонкую пыль в самый далекий конец длинного, покрытого черной клеенкой стола, в шелковый мешок. Та медь, которая тут собиралась, стоила в двести раз дороже своей первоначальной цены.

Нелегкой задачей было получить различные оттенки цвета порошка. Это было достигнуто подбором различных сплавов и химической обработкой порошка. Но тут Бессемер мог себя чувствовать в родной стихии, недаром же он, чуть ли не двадцать лет занимался отливками из цветного металла. Лучшим материалом оказалась русская медь. В автобиографии Бессемер признался, что переплавил на своем веку не одну сотню мешков русских копеек.

На том же участке, на Бакстер Стрит, рядом с секретной мастерской, где вырабатывался порошок, была устроена небольшая медно-литейная. Тут, лет десять спустя, будет производить Бессемер свои опыты по превращению чугуна в железо и сталь.

Нечего и говорить, что новый товар быстро пошел в ход, хотя кое-кто из потребителей упорно держался прежних поставщиков, даже и не подозревая, что иногда эти поставщики просто перепродавали бессемеровский фабрикат.

Импортеры скоро почувствовали неприятного конкурента, самым безбожным образом сбивающего цены. Уничтожить его было нельзя, значит надо было с ним договориться. В один прекрасный день к нему явилась делегация москательщиков-оптовиков. Соглашение состоялось. Бессемер отказывался от розничной продажи, а они закупали у него весь товар. Рынок был завоеван. Изобретение действительно оказалось «полным коммерческим успехом».

Юнг вероятно с удовольствием потирал руки, недаром верил он в бессемеровские таланты и не зря вложил он деньги в предприятие: дело приносило в течение многих лет тысячи фунтов барыша. Порошок обходился Бессемеру в пять шиллингов шесть пенсов за фунт, а за ту же цену продавался пузырек золотой краски, на который шла всего одна шестнадцатая фунта порошка.

В первый же год было продано 80 тысяч пузырьков.

Так продолжалось около двух десятков лет, но лет через двадцать эта «золотоносная жила» стала иссякать. В Америке открыли способ производства порошка механическим способом, несколько сходным с бессемеровским. Всякий желающий мог теперь прочитать подробное описание этого американского способа в вышедшем в 1861 г. пятом издании «Словаря ремесел, мануфактур и горного дела» — д-ра Юра. К этому времени фабрика и для Бессемера уже потеряла прежнюю цену, но до этого момента изобретение и доходы с него сыграли большую роль в его жизни и деятельности.

«Большие прибыли от этого дела не только дали мне средства, чтобы пользоваться всеми разумными удовольствиями, но, что было гораздо более важным для меня, они снабжали меня средствами, нужными для непрерывной деятельности моих изобретательских способностей. Мне не нужно было прибегать к помощи капиталистов, чтобы покрывать большие расходы по получению патентов и производству опытов при моих слишком многочисленных изобретениях».

Можно было теперь зажить пошире, завести выезд, а скоро затем приобрести и пригородную дачу под Лондоном в Хайгете и создать там полную иллюзию деревенского помещичьего житья. «Я построил там большую оранжерею, завел коров и шотландских пони, играл в крикет по летним вечерам… Я назвал эту дачу в Хайгете «Чарлтон-гаус».

А что получили трое родственников, трое Аллэнов, так верно хранившие несколько десятков лет драгоценную тайну?

Джон умер несколько лет спустя. С Уильямом мы еще встретимся позже, он будет директором Бессемеровского завода в Шеффильде. А Ричард до конца остался на Бакстер Стрите. Когда доходы от изобретения нового способа выработки стали сделали ненужной для Бессемера бронзовую фабрику, он «имел чрезвычайное удовольствие подарить ее Ричарду Аллэну, который так верно и успешно, в течение больше тридцати лет хранил секрет, за который, как ему вероятно хорошо было известно, он в любой момент мог бы получить несколько тысяч фунтов». Но ведь этот великодушный подарок был сделан тогда, когда за фунт порошка платили уже не восемьдесят, а всего только два с половиной шиллинга, и ничего кроме убытка производство принести не могло.

Сомнительно, выручил ли бы счастливый обладатель, Ричард Аллэн, теперь за всю фабрику такую же сумму денег, какую он мог бы выручить много лет назад за продажу секрета.

Итак, теперь Бессемеру вволю можно заняться изобретательством.

За время с 1843 по 1853 год включительно он взял 27 патентов.

Стекло и сахар — вот две области производства, которые тогда главным образом интересуют его, но они не захватывают всецело ни его внимания, ни его творческих способностей. В списке патентов вдруг совершенно неожиданно мелькнет патент «на производство непромокаемых тканей» (от 18 июня 1853 года) или на «производство лаков и красок» (15 мая 1849 года) или тут же рядом «на способ подъема воды» (23 июня 1849 года) — дело идет о центробежном насосе, наконец несколько патентов на усовершенствования в железнодорожном транспорте.

Бессемер еще в 1846 году первый предложил соединять вагоны «гармониками» для безопасного перехода на ходу поезда из вагона в вагон — изобретение, вошедшее в железнодорожную практику лишь много лет спустя.

Бессемер один из первых (еще в 1853 году) предложил систему одновременного торможения каждого колеса поезда, при помощи, — как он называл, — «гидростатического тормоза», где тормозные колодки нажимались на колеса давлением воды, регулируемым с паровоза машинистом. Это предложение «пришло, — как признает Бессемер, — раньше времени и ни одной железнодорожной компанией принято не было».

Но все же стекло и сахар прочно овладели в эти годы Бессемером. Он занимается ими по четыре-пять лет. Срок чрезвычайно большой для его неугомонной изобретательской натуры. Отчасти такое постоянство понятно. Работы в этих областях, особенно в стекольном производстве, можно хорошо связать с экономической обстановкой того времени. Вторая половина сороковых годов — как раз время расцвета английской стекольной промышленности, до того момента искусственно задерживаемой в своем развитии чрезвычайно высокими налогами, отмененными лишь в 1845 году. Техника стекольного производства сильно отстала. Деятельность в этой области сулила поэтому большой изобретательский и чисто коммерческий успех. То же самое можно сказать про выработку сахара из тростника. И тут мы видим отсталую технику и оживление общественного интереса к этой отрасли.

Бессемер говорит, что заняться усовершенствованием сахарного пресса побудило его знакомство с одним ямайским сахарным плантатором. «Чем больше слушал я его рассказы о положении этой важной отрасли промышленности, тем больше я удивлялся тому, как груба, как немеханизирована, как ненаучна была вся техника процессов не только по извлечению сахаристого сока из тростника, но и при дальнейшей его обработке».

Около того же времени «Общество Искусств» объявило премию и награду золотой медалью за усовершенствование по извлечению сахара из тростника. Имело полный смысл заняться и этим делом.

Бессемер довольно подробно рассказал об этих занятиях в области стекольной и сахарной промышленности. Они представляют интерес со многих сторон: и со стороны методов его работы и как зародыши некоторых идей, которые будут воспроизведены и развиты в его главном изобретении и наконец со стороны практической приложимости.

Бессемер неоднократно подчеркивает как свое огромное преимущество свою полную свободу от какой-либо рутины. «У меня не было установившихся идей — результат долгой практики, которые направляли бы и стесняли мой ум, и я не страдал той слишком распространенной верой, что все существующее — хорошо. Поэтому я мог совершенно свободно посмотреть прямо в лицо проблеме и без всяких предрассудков или предубеждений взвесить все обстоятельства за и против и бесстрашно пойти по совершенно новому направлению, если я это считал нужным».

Изобретению или разработке новой конструкции предшествует довольно тщательное изучение свойств обрабатываемого материала, — работа, приближающаяся к научному исследованию. Так, прежде чем начать проэктировать свой пресс для сахарного тростника, Бессемер тщательно изучает свойства его и условия наилучшего выжимания из него сока. Оказывается, что тростник и сердцевина его настолько упруги, что, подвергнувшись слишком кратковременному давлению при проходе между валками в общепринятой системе пресса, они тотчас же снова расправляются и впитывают обратно значительную часть только что выжатого сока. А это наблюдение определило и конструкцию пресса: не в виде вращающихся валков, между которыми пропускается тростник целиком, а в виде цилиндра, наполняемого резанным на куски тростником, где выжимание производится многократными ударами поршня, приводимого в движение паровой машиной.

Во время своих работ по стекольному производству, Бессемер много занимается наблюдениями над смешением вязких жидкостей и над попаданием в них пузырьков воздуха. Оказывается, например, достаточно в открытый сосуд с вязкой жидкостью быстро опустить и вынуть стеклянную палочку, чтобы ввести туда значительное количество воздуха. Не может быть поэтому речи о каком-либо перемешивании расплавленного стекла, чтобы придать ему большую однородность, а отсюда возникает идея медленно, но непрерывно вращающихся тиглей.

Производство стекла Бессемер изучал очень разносторонне. Тут и производство оптического стекла и массовая выработка дешевых сортов и обработка зеркальных стекол.

Важнейшим элементом, коренным образом менявшим всю технику производства, несомненно было приготовление стекла не в тиглях, а открыто на поду пламенной печи, а затем выпуск расплавленной полужидкой массы между двумя валками, прокатывающими ее в листы огромной длины.

Бессемер добился выработки стекла в пламенной печи. Известное значение имело тут измельчение всех составных частей в тончайший порошок и тщательное смешение их. Это было также своего рода изобретением, вернее заимствованием из другой отрасли техники — изготовления пороха. «Знать понемножку, но многое» — обстоятельство, которое, — как указывает Бессемер, — неоднократно помогало ему в его изобретательской работе, оказалось очень полезным ему и в данном случае.

Если можно было бы применить этот способ выработки стекла в промышленном масштабе, то несомненно, это было бы огромным шагом вперед. Устранялась бы тяжелая и дорогая работа стеклодува. У себя на Бакстер Стрит Бессемер установил небольшой прокатный стан для стекла. О новом способе прослышали фабриканты, и в один прекрасный день изобретатель увидел у себя в мастерской владельца крупнейшего стекольного завода Англии, мистера Чанса из Бирмингема, который попросил показать ему новый процесс, что и было сделано на другой день.

Но демонстрация чуть было не закончилась несчастьем: Бессемер, чтобы показать товар лицом, нарочно снял приспособления, автоматически разрезающие пласт стекла на куски по мере его выхода из валков, и когда был открыт затвор, то раскаленная полоса стекла легла во всю длину мастерской, отрезав присутствующих от выходной двери.

Хотя все они чуть было не задохнулись от жара и сильно перепугались, боясь сгореть заживо — больше всех испугался сам Чанс, который в ужасе кричал: «остановите машину! остановите машину!», однако впечатление было столь внушительным, что Чанс, как только выбрался на свежий воздух, предложил Бессемеру купить патент, несмотря на то, что вся операция требовала еще больших усовершенствований. Но то, что увидел Чанс, действительно могло поразить его. Ведь только что был изготовлен лист стекла в 70 футов длины и в 2 фута ширины, т. е. в три раза длиннее самого большого листа, который когда-либо был получен, но что было еще гораздо важнее «Чанс увидел в первый раз в жизни, чтобы из машины вытек лист стекла, без какой-либо помощи квалифицированного труда».

Предложение Чанса было довольно неожиданным, Бессемер попросил несколько часов на размышление, посоветовался с женой. Вечером он обедал с Чансом и дал согласие. Патент был продан за шесть тысяч фунтов стерлингов. Не ошибся ли Чанс?

Любопытно, что несколько лет спустя, в 1851 году, этот новый способ еще не был введен у него на заводе, очевидно встретились совершенно непредвиденные затруднения. Может быть он вообще его не смог применить. Лишь в конце XIX века идея выработки листового оконного стекла путем прокатки получила практически осуществимые формы.

Но принцип прокатки полужидкой застывающей массы между валками (иногда с охлаждением их) будет предложен Бессемером как один из элементов его металлургического процесса.

Характерно, что и другое изобретение Бессемера этого периода — (сахарный пресс), о котором мы уже говорили, повидимому тоже не привился в промышленности, хотя Бессемер и получил за него золотую медаль. По крайней мере на всемирной выставке в Лондоне в 1851 году продолжали фигурировать только прессы с валками.

Но Бессемер применил пресс этой системы в совершенно другой области — приготовлении брикетов из каменноугольной мелочи.

Изобретательство Бессемера в этот период (в сороковых и в начале пятидесятых годов) носит несколько иной характер, нежели его изобретательская деятельность в более ранние годы. Если раньше, будучи маленьким производителем, почти ремесленником, он изобретает для маленькой мастерской, если его объекты принадлежат к маловажным в экономическом отношении видам производства, то теперь масштаб значительно расширяется, теперь — это работа на большую промышленность, на крупное производство. Изобретательская психология кустаря, — если так можно выразиться, мелкого хозяина, — сменяется психологией крупного предпринимателя. Он готов, он хочет стать настоящим, большим фабрикантом.

Бессемер проектировал большой стекольный завод, построенный на совершенно новых технических основах и на совершенно новом, в значительной мере им самим изобретенном, оборудовании. Дело это сорвалось. Собственных средств нехватило бы, а собрать деньги на стороне — не удалось.

Капиталисты не проявили должного доверия. Трудно сказать, кто из них был более прав: осторожные ли капиталисты, побоявшиеся вложить деньги в технически еще непроверенное предприятие, или Бессемер, твердо веривший в успех. Но очень вероятно, что именно он-то и оказался бы неправым.

Изобретательство Бессемера, при всей его талантливости, страдает часто одним очень существенным пороком; изобретение не доводится до конца, не продумывается и не прорабатывается до своих конечных результатов. На нем нередко лежит отпечаток дилетантизма, хотя бы и гениального.

Этот недостаток немало повредит Бессемеру, когда он будет проводить в жизнь изобретение, обессмертившее его имя — новый способ производства стали.

Загрузка...