Бессмертие

Чтобы яблони росли

Жаркий летний день тысяча девятьсот сорок четвертого года. Поля, рожь, неширокая, ленивая речка с пологими берегами. Выкупаться бы в ней, прохладной, прозрачной. Не беда, что на самом глубоком месте воды едва по грудь. Даже хорошо, что неглубоко: можно перейти на противоположный берег, а там деревушка с садочками у каждой хаты…

Но все это осталось в далекой мирной жизни, а сейчас речка называется рубежом обороны противника и ее надо не переходить, а форсировать. И деревушка официально зовется населенным пунктом, и каждый садочек, каждую хату еще надо отбить у врага.

Танк гвардии лейтенанта Быстренина первым преодолел реку и выбрался на берег. Он был ясно виден врагу, и немцы не замедлили открыть по нему огонь.

— Мичурин, держись правее, к дому, в сад! — крикнул Быстренин.

Танк, легко проломив невысокий штакетник, смял тоненькую яблоньку и застыл среди деревьев.

— Эх, ты… Какой садик попортил. Еще Мичуриным зовешься, — пробормотал стрелок-радист Тарасов.

— Ты что, Миша? — не понял Мичурин.

— Ничего, так…

— Отставить разговоры, смотреть цель.

Чего-чего, а целей сколько угодно. Вот из-за домов соседней улицы стреляют орудия. Судя по вспышкам — не меньше батареи. А вон из кустов крыжовника нет-нет да вылетит стайка трассирующих пуль — там наверняка пулеметчик. И под вишнями тоже пулемет. Огонь все ведут по реке, по переправе. Там, забуксовав на илистом дне, застряли остальные танки роты. А пехота? Куда ей без танков, чуть выбралась на берег и залегла. Вражеские пулеметы головы поднять не дают, очень уж точно пристреляли зону между берегом и деревней.

В общем, целей хоть отбавляй, и позиция у танка удобная, и сектор обстрела хороший, и маскировка приличная, и немцы вроде бы про танк забыли, а может, просто решили — не уйдет, потом и с ним расправятся, а сейчас вон сколько русских танков-то в реке сидят.

— Надо помочь переправе, — сказал Быстренин. — Мы можем кое-что сделать.

— Даже много, — откликнулся Мичурин.

Стрелок-радист и башнер промолчали. — Чего тут рассуждать, и так ясно. Но командиру показалось недостаточным.

— Постоим за землю русскую, как говорили в старину богатыри, — молодость, она любит порой говорить с пафосом.

— За украинскую, — поправил Мичурин.

— За советскую, за родную, — на этот раз тихо, проникновенно сказал командир и, не меняя тона, таким же тихим, ровным голосом приказал:

— Осколочным без колпачка, заряжай. Огонь…

Первые снаряды Быстренина легли точно в том палисаднике, из которого вела огонь вражеская батарея. Длинные пулеметные очереди пробежали по кустам крыжовника.

— Так их, — воскликнул Быстренин. — А ну еще?

Но немцы уже поняли свою оплошность — русский танк, оказывается, не собирался просто отстаиваться в садочке. Вокруг танка один за другим стали рваться снаряды. По броне застучали осколки.

— Вот, гады, огрызаются, — выругался Мичурин.

— А ты думал обрадуются: привет от нас получили, с поклоном, — откликнулся Тарасов.

— Мичурин, выходи из-под обстрела. Сдай назад. Там сарайчик. Ничего, он на вид хлипкий — проломишь. И задами, задами заходи за хату слева, там тоже деревья, — скороговоркой приказал гвардии лейтенант.

Хорошо говорить — сдай назад, да еще через какой-то, невидный никому сарайчик. Но руки опытного механика-водителя работали быстро, пожалуй, даже быстрее, чем мозг. Танк качнулся, уперся во что-то — наверное опять яблоня. Мише Тарасову на мгновение показалось, что он услышал, как застонало, повалившись под гусеницы, танка, дерево, почувствовал, как, спружинив, отталкивалось оно крепкими ветвями от земли, от танка, от смерти, и танкист ясно представил, как прижалось оно прохладными свежими листьями к теплой, пропыленной траве.

Отец был садоводом, и Миша с детства привык видеть в садовых деревьях своих друзей, едва ли не младших братьев, которым нужен уход, забота; ласка.

Вражеский снаряд разорвался где-то совсем около танка. Миша стиснул зубы:

— Нашел время яблони жалеть. Там, у реки, товарищи, может, погибают. Нет, не стать тебе бывалым солдатом, Михаил Тарасов. Садовод ты в душе — садовод и есть. Тут бой, а ты — яблоньку пожалел, — посетовал Миша.

— Так за яблоньки и бой, — успокоил какой-то внутренний голос. — Послужи и смертью своей, кудрявая, послужи людям, тем, кто сейчас на переправе, и своим товаркам, что будут цвести после тебя, после войны…

Резкий толчок, танк врезался в сарай. Еще толчок…

А вдруг сарай не такой уж хлипкий?

Еще толчок, танк взревел, по броне что-то громыхнуло, и машина вырвалась на свободу. Еще несколько резких поворотов, и танк снова под прикрытием деревьев — теперь по другую сторону дома. Сектор обстрела с новой позиции еще лучше. Теперь можно контролировать всю деревенскую улицу.

— Огонь! — повеселевшим голосом командует Быстренин.

Но после нескольких снарядов немцы снова засекли местонахождение танка. И снова на советский танк посыпались снаряды. Теперь их было значительно больше: враг вел огонь по танку не отдельными орудиями, а несколькими батареями.

— Это хорошо, что по нас бьют. Переправе меньше достанется, — крикнул Быстренин.

— Хорошо, да не очень. Что они там копаются? — как всегда откликнулся Мичурин. Он механик-водитель, так сказать, второе лицо в экипаже после командира, и ему дозволялись некоторые вольности.

Быстренин не успел ответить, танк качнулся от близкого, сильного взрыва.

— Ах, черт!.. — Тяжелые пошли! — выругался Мичурин и, быстро включив скорость, резко нажал на педаль акселератора. Машина рванулась назад.

— Стой! Куда? — воскликнул Быстренин.

— Еще один маневрик. Нащупали тяжелыми.

— Стой, говорят тебе! Это не артиллерия, это танк. Вперед!

Машина замерла. По деревенской улице, взметая пыль, действительно шел угловатый, громыхающий «тигр». Шел открыто, не торопясь, поворачивая хоботом-пушкой. Немецкие танкисты чувствовали себя в безопасности за толстой броней.

— Не рассчитали, голубчики. С такой дистанции моя пушка вас достанет, — проговорил Быстренин. — Бронебойным, заряжай.

Что и говорить, недаром гвардии лейтенант Быстренин считался в роте отличным стрелком: обычно неповоротливый, тяжеловесный, «тигр» с неожиданной резвостью вильнул в сторону и стал как вкопанный.

— Ага, попало! Еще бронебойным!

Над «тигром» взметнулся серый дымок. Он быстро рос, рос вширь и ввысь, и через несколько минут танк заволокло густым черным облаком. Казалось, будто это темная броня, испепеляясь, сама превращается в дым и чад. Жаль, день выдался тихий, как говорится, лист не шелохнется, а то развеяло бы по ветру пепел еще одного сраженного фашистского чудища.

Еще не одну позицию сменил танк Бытренина. Склонялись под его гусеницы яблони, спелые вишни обрызгивали его кровью. Замолчала вражеская батарея, та, что могла прямой наводкой бить из-за хат по переправе. Умолкли три вражеских пулемета. Неравный бой длился уже два часа, а переправа все еще задерживалась.

Обозленные потерями, приведенные в ярость невиданным сопротивлением и почти нереальной живучестью одного-единственного прорвавшегося к ним танка, немцы решили уничтожить его во что бы то ни стало.

Увлеченный боем и наблюдением за улицей, за каждой вспышкой вражеской артиллерии, Быстренин не заметил, как из-за дома, почти вплотную к нему подошли две немецкие самоходки. Снаряды, посланные в упор, разворотили борт. Убит наповал гвардии сержант механик-водитель Мичурин. Стонет раненый командир танка гвардии лейтенант Быстренин. Острый, горячий осколок впился в руку Тарасова. Еще снаряд… В танке стало невозможно дышать — едкий дым пополз из-за моторной перегородки. Вырвался первый, слабый еще, язык пламени…

— Тащи командира! — крикнул Тарасов башнеру и подхватил Быстренина подмышки.

— Пулеметы, пулеметы! Меня потом, — вырывался из рук командир.

— Помоги, ну! Вылезай первый! Я его подтолкну, а ты принимай, — не слушая лейтенанта, кричал башнеру Тарасов.

Башнер откинул крышку люка, подтянулся на руках и вывалился наружу. Вслед за ним, получив дополнительный доступ воздуха, вырвался огонь. Танкист закрыл глаза и сунул руки прямо в этот огненный вихрь. Он нащупал чьи-то плечи, ухватился за них и рывком дернул тело на себя:

— Давай-ка! Толка-ай снизу!

Лейтенант неожиданно словно выпрыгнул из огня и сшиб своего спасителя. Башнер качнулся и навзничь упал на землю. Лейтенант беспомощно повис вниз головой, зацепившись сапогами за край люка. Быстренин был без сознания. Еще мгновение, и огонь охватил бы его. Но из огнедышащей башни появился человек. Собственно, только темный силуэт человека, окаймленный светлыми язычками огня. Это был Тарасов. Мягко упал на траву пулемет, со стукам скатились по броне диски. Плашмя свалился на землю раненый лейтенант, и только после этого, сорвавшись с танка, покатился по саду, ударяясь о деревья, огненный ком — Тарасов сбивал с себя огонь.

…Комбинезон еще кое-где дымился, но огонь больше не жег тело. Пламя бушевало где-то совсем рядом, Тарасов ясно различал его всплески и гудение. С трудом открыв глаза, Тарасов огляделся: ну, конечно, это горит его танк.

А немцев что-то не слышно… Нет, как же — слышно. Вот и двигатели работают, и гусеницы лязгают— уходят. Подожгли танк и боятся его близости — вдруг взорвется. А чему там взрываться, снарядов-то осталось раз, два и обчелся.

А пулемет есть и диски тоже; и командир и башнер были живы… Тарасов встал и, пошатываясь, слегка пригнувшись, подбежал к танку.

Лейтенант все еще был без сознания и башнер тоже. Последний, видимо, ударился головой при падении. Надо оттащить их подальше, все-таки танк-то горит. Тарасов подхватил командира, и тут только острая боль напомнила, что в руке у него сидит осколок.

— Не беда… как-нибудь… Мягкие ткани, наверное: болит, а действует все же.

Он перетащил товарищей в большую воронку от снаряда: как-никак все же укрытие. Потом сходил за пулеметом, принес четыре диска. Один оказался пустым.

— Вот дурень, — с досадой выругал себя Тарасов. — Не доглядел. — Будто он мог доглядеть там, в дыму горящего танка. Внимательно, неторопливо Тарасов осмотрел пулемет. Исправен. Знакомый щелчок установленного в магазинную коробку диска внезапно вернул Тарасова к действительности.

— Как-то там, на переправе?..

Тарасов осторожно выбрался из воронки и пополз вдоль стены дома. Добравшись до угла, танкист выглянул: улицей, по направлению к реке бежали немецкие автоматчики.

«Танки, наверное, еще не перешли реку. А немцы хотят сбить нашу пехоту, которая закрепилась на этом берегу. Не выйдет!»

Тарасов подполз к воронке, схватил пулемет, диски. Но тут силы неожиданно оставили его.

— Ну, ну… чего же ты… надо же. Надо. Ползи, — требовательно приказывает обессиленному телу несломленная воля танкиста. — Что же ты, а? Антей у родной земли набирался сил, а он с кем сражался? С Геркулесом. А здесь просто надо пострелять немного и все. Помоги, родная. — Михаил припал лицом к взрыхленной земле. Словно сотни острых, раскаленных иголок впились в обожженную кожу танкиста. Он едва не вскрикнул, отпрянул, оттолкнулся ногами и локтями от земли, и вдруг пополз.

— Не выйдет, не выйдет, — шептал он и полз нескладно, рывками к тому месту за выступом дома, которое выбрал себе как огневую позицию.

— Не выйдет. Не выйдет, — беззвучно произносили его губы, когда пулемет уже яростно бился в его руках, посылая короткие, прерывистые очереди почти прямо в лицо уже поровнявшимся с ним немецким автоматчикам.

Немцы попадали на землю. Кто навсегда, кто, спасаясь от его пулемета, — этого Тарасов не знал. Да это и неважно. Главное — остановить. Может быть, именно этих нескольких минут не хватало товарищам, там, на переправе.

Да, конечно же, именно так и есть. Вот донесся рокот танковых моторов — это идут свои танки — какой танкист не различает машин по звуку. И раскатистое, вначале нестройное, но все крепнущее «ура»…

— Пехота, — подумал Тарасов. — Кажется все…

Но он ошибся. Немцы обрушили на садик, скрывающий горящий танк и неожиданно воскресшего пулеметчика, множество снарядов. Ободренные огнем своей артиллерии, а может, наоборот, напуганные им: ведь снаряды рвались совсем рядом — вражеские солдаты, которых пулемет Тарасова заставил прижаться к земле, вскочили на ноги.

Тарасов припал к пулемету. В паническом, почти суеверном ужасе немцы, оставшиеся в живых, бросились врассыпную.

Близкий, тяжелый разрыв оторвал танкиста от земли, вырвал из его рук пулемет. Собственно, Тарасов не успел осознать, что это разорвался снаряд. Он только ощутил, как его подняла могучая, упругая волна, с которой нет никаких сил бороться, подхватила и швырнула в душную, горячую пустоту…

Тарасов очнулся в том самом садике, под прикрытием которого командир его танка гвардии лейтенант Быстренин послал первый снаряд врагу. Справа, слева между яблонями стояли носилки. На таких же носилках лежал и он — Тарасов. На крыльце домика появилась девушка в белом халате.

— Ага. Все ясно — медпункт.

С соседних носилок донесся тихий разговор.

— Скажи, браток, деревню-то заняли, почитай, уж всю? — спросил хрипловатый басок.

— Нашел чего спрашивать. Давно заняли. Дальше пошли, — с некоторым оттенком превосходства ответил молодой, срывающийся на дискант, голос.

— Теперь немец покатился — только догоняй.

— Не так-то просто. Смотри: догонишь — дадут да еще накладут.

— Все одно. Где ему теперь! Войне скоро конец. Обидно, что под конец ранило. В Берлин не попадешь.

— Ну, до Берлина, еще далеко.

— Это как идти.

— Как воевать, а не как идти.

— Это все одно. И что у тебя за характер вредный, что не скажешь — все поперек.

Помолчали.

— А после войны хорошо будет. Больно хорошо, — снова заговорил хрипловатый.

— Скажешь тоже — хорошо. Красиво!

В хрипловатом баске, видимо, немолодого солдата Михаилу почудились знакомые нотки. Они чем-то напоминали ему отца. Тарасову неудержимо захотелось что-нибудь сказать хорошее, светлое, бодрое — и о том, что война все же кончится, и как будет хорошо после войны. Но почему-то застеснялся этих незнакомых раненых солдат, чей разговор он нечаянно подслушал, и тогда, осторожно подтянув к себе тоненькую веточку молодой яблоньки, он улыбнулся ей:

— Расти будешь, цвести будешь, — ласково прошептал Миша Тарасов, точь-в-точь как говорил отец-садовод каждому вновь посаженному деревцу.