Бессмертный

Глава I, из которой видно, что я похож в одно и то же время на Иисуса Христа, на Цезаря и на Кромвеля

Много лет спустя я был в Митаве, столице великог герцогства Курляндии. Это не очень приятный город, но дворянство и сам герцог приняли меня с таким глубоким уважением, что я счел своей обязанностью прожить там несколько месяцев. Моя дорогая Лоренца немного жаловалась на недостаток развлечений и даже иногда зевала, но на ее хорошеньком личике зевота была вроде улыбки, еще лучше выставляющей ее чудные зубки.

Полагаю, что очень мало кто узнал бы в знаменитом графе Калиостро ничтожного расстриженного монаха, о любви и юношеских приключениях которого рассказывалось в предыдущей книге.

У меня был важный вид и отличные манеры. Я вел такую жизнь, которую не мог позволить себе ни один принц. Очевидно, обладал богатством, ибо был расточителен. Раздавал бедным больше золота, чем моя алхимия обещала богачам, достаточно глупым, чтобы верить мне. Откуда это богатство – бесполезно говорить, угадайте сами. Должен добавить, что обо мне рассказывали легенды, которыми можно было гордиться. Все знали, что я нашел философский камень, что одним только взглядом мог превратить в бриллиант простой рейнский булыжник, что читал в будущем, как аббат в своем требнике; что мне было достаточно возложить на больного руки, чтобы он полностью выздоровел.

В этом никто не сомневался. Мои излечения, пророчества, мертвые, вызванные по моей воле, обсуждались всеми цивилизованными нациями.

Нет сомнения, что и сам я считал себя необыкновеннейшим и знаменитейшим из людей, чуть ли не Богом. В то утро у меня было отличное настроение. Я получил хорошее известие из Венской и Австрийских лож, где многоуважаемый Саба II вызвал меня в присутствии всех братьев. Оказывается, я удостоил их своим появлением поддерживаемый в воздухе семью ангелами в облака и произнес речь, полную прекрасных мыслей. На это я был вполне способен. Многоуважаемый Саба II благодарил меня и прибавлял, говоря о Лоренце: «Осмеливаюсь просить вас, обожаемый отец, мой вечный Учитель, передать мое уважение и глубочайшее повиновение нашей божественной Учительнице».

Итак, все шло к лучшему.

Тем не менее, я решил дать знать венским масонам, чтобы они не вызывали меня часто таким образом, потому что воздушные путешествия, хотя и мысленные, все-таки немного утомляют меня.

Прочтя другое письмо, взял колокольчик из чистого золота и позвонил.

Вошел один из слуг.

– Откройте ворота дворца, – сказал я. – Мне стало известно, что госпожа фон Рекке делает нам честь ехать сюда.

Даже привыкший к моим странностям лакей не мог скрыть удивления. Кто предупредил меня об этом приезде?

– Поторопитесь, карета всего в пятидесяти шагах от ворот.

Дело в том, что я увидал легко узнаваемый экипаж графини в одном из маленьких наклонных зеркал, какие в Германии и Курляндии обычно приделывают к окнам снаружи. Не следует упускать ни малейшего случая выставить себя с хорошей стороны, в особенности в глазах слуг. Суеверие передней может превратиться в веру двора.

Скажу всего несколько слов о госпоже фон Рекке, хотя и сохранил о ней самые приятные воспоминания. Молодая, прелестная, с особенными, всегда задумчивыми глазами, очень богатая, в чем также нет ничего неприятного, и имевшая большое влияние среди дворянства герцогства, она не замедлила стать моим другом и даже, осмелюсь утверждать, почти рабою, что стоило мне небольшого труда. У этой прелестной женщины была склонность к мистицизму, мне даже кажется, что она была немного сомнамбула. Графиня чувствовала к Спасителю мира страстную, божественную нежность и приходила в экстаз при одном взгляде на образ Христа. Она вообразила, что я похож на Спасителя. В действительности же это сходство было чисто воображаемым, так как у меня уже начинало отрастать брюшко, но я не разуверил госпожу фон Рекке в ошибке, которая была ей дорога.

Говорили, что я злоупотреблял ее поклонением, чтобы заставить изменить своим супружеским обязанностям. Это было возможно, но не желательно: полюбив, она, быть может, перестала бы меня обожать.

Войдя в гостиную, графиня хотела опуститься на колени, и я с трудом помешал этому, но не мог запретить поцеловать мою руку. Губы ее были нежны, как роза, смоченная росой.

– Друг мой, – сказал я, – благодарю вас за усердие; но не могу принять сделанное мне предложение. Моя миссия поглощает меня без остатка и не согласуется с теми заботами, которые заставило бы меня принять на себя управление великим герцогством Курляндским.

– О, Учитель! Кто мог сообщить вам об этом?

– Вы знаете, – отвечал я, – что мне все известно. Ну, должен вам признаться, что великогерцогская корона меня нисколько не соблазняет. Очень вам благодарен, что вы расположили в мою пользу графа Медема, графа фон Ховена и майора фон Корфа, совещаясь с ними вчера до поздней ночи. Согласен также, что Курляндия не отказалась бы свергнуть своего герцога и, без сомнения, без долгих отлагательств выбрала бы меня его преемником, но, умоляю, не будем говорить об этом. Я мечтаю совсем о другом. И, кроме того, мы с герцогом друзья.

Она бросилась к моим ногам, умоляя стать правителем ее страны. Заговор был отлично устроен, успех, признаюсь, вполне обеспечен. Только я мог составить счастье Курляндии. Но сурово произнес:

– Женщина! Почему ты меня соблазняешь?

Тогда она смирилась.

Я же, в наказание, назначил ей трехдневную разлуку со мной. Но графиня так безутешно рыдала, что я согласился заменить три дня на два, но больше уже не уменьшил ни одного часа.

Как только мадам фон Рекке вышла, моя жена быстро вбежала в комнату; без сомнения, она подслушивала у дверей.

– Надо признаться, Жозеф, что ты величайший дурак. Что до меня, то я была бы очень довольна, сделавшись герцогиней.

Я посадил ее к себе на колени и поцеловал в маленькое, розовое ушко.

– Милая Лоренца, Цезарь отказался принять корону из рук Марка Антония, а Кромвель не взял ее у генерала Ламберта. Я могу подтвердить это, так как был в Риме в 710 году после основания этого города и в Лондоне в 1657 году…

– Мы одни, дурак, – отвечала жена.

Лоренца, может быть, была единственной женщиной на свете, никогда не выражавшей мне большого почтения. Нет пророка в своем отечестве.

Глава II Великое дело

Два часа спустя, одетый в чистое белое шерстяное платье, с магической митрой на голове, с серпом, волшебной палочкой и шпагой за поясом, так как серп подрезает дурные мысли, волшебная палочка вызывает добрых духов, а шпага удаляет ужас, я стоял между горнилом, ретортами, колбами, всевозможными склянками и банками, а с высокого потолка спускались странные таинственно раскачивающиеся животные.

Это была лаборатория, устроенная великим герцогом Курляндским, согласно моим указаниям, в его собственном дворце.

Солнце, опускавшееся к горизонту, ярко освещало комнату, широкие окна которой оживляли эмалевые глаза мертвых животных, сверкали на посуде и окружали меня самого ярким блеском.

Послышался стук в дверь.

Я отвечал не шевелясь:

– Кто бы ты ни был, войди.

В лабораторию вошел герцог, одетый, согласно преданиям, в длинное платье без пояса, с непокрытой головой и босиком.

– Кто ты? – воскликнул я. Он ответил:

– Я один из князей земли, где мы находимся.

– Ты меньше червя той земли, в которой мы будем покоиться, – отвечал я. – Горе тому, кто гордится своим положением или рождением в убежище науки и истины! Горе тому, кто зовет себя князем в присутствии того, в ком ожили знаменитые маги прошлого: Озирис, который был Богом, Орфей, который был пророком, Аполлоний Тианский, называвший Христа братом, Раймонд Лиль, срубивший древо познания добра и зла, Николай Фламель, умерший бедняком под золотым дождем, который он проливал на весь мир; Жером Кардан, истинный аскет, дух которого освободился от земной оболочки, Корнелий Агриппа, которому император и папа посылали посольства; и, наконец, величайший из всех, Филипп Теофраст Бомбаст, прозванный Парацельсом, безупречный пьяница, живший в вечном мистическом возбуждении и излечивающий на большом расстоянии силой своего взгляда. Под этими упреками герцог Курляндский опустил голову.

– Скажи, что ты человек, – этого достаточно, – продолжал я, – и старайся быть им. Чего ты желаешь?

– Я скромный профан, сгорающий от желания быть посвященным.

– Ты требуешь слишком многого. Посвященный, как это докажет мудрец, который родится через двадцать три года, шесть месяцев и двенадцать дней, есть тот, кто владеет лампой Тримежиста, плащом Аполлония и посохом патриархов.

– Я довольствовался бы званием адепта.

– Ты требуешь у меня еще большего. Адепт – это тот, кто мыслью и делами возвышается до божества. Отказался ли ты от всех предрассудков и страстей? Убежден ли ты, что дорожишь разумом, истиной и справедливостью более всего на свете? Чувствуешь ли ты себя способным повиноваться четырем магическим глаголам: знать, сметь, хотеть, молчать? Бели ты можешь от всего сердца ответить «да» на эти вопросы, то я введу тебя в Священное Царство, которое есть царство магии.

– Мне это не так представляется, – сказал герцог. – Я хотел бы иметь философский камень, который превращает в золото все металлы, охраняет от всех болезней и обеспечивает молодость, красоту и бессмертную жизнь.

– Ты требуешь немногого, – презрительно отвечал я. – Выслушай же меня. Однажды путешествовали три человека. Они остановились в гостинице и так как были очень голодны, огорчились, найдя там только одного худого утенка; этого было очень мало для голодных путешественников – третья часть утенка только увеличила бы аппетит каждого из них. Тогда первый сказал: «Нам хочется спать, пойдем уснем. Проснувшись, мы расскажем, что видели во сне, и тот, кому приснится лучший сон, съест всего утенка один». Сказано – сделано. Проснувшись, первый путешественник сказал, что видел себя во сне святим, второму приснилось, что он Бог. А третий лицемерно поведал: «Мне приснилось, что я сомнамбула, что я встаю, иду тихонько на кухню, беру утенка и съедаю его». Затем все пошли на кухню. Оказалось, что утенок исчез. Третий путешественник, вместо того, чтобы спать, съел его. Не хочешь ли ты в этом деле уподобиться третьему путешественнику? Неужели предпочтешь низкую действительность возвышенным истинам?

– Конечно, хорошие сны – вещь прекрасная, – сказал герцог, – но утенок-то достался третьему путешественнику.

– В таком случае получи меньшую часть. Я дам тебе философский камень.

– Как! Неужели я действительно получу его?

– Да, через меня. Для мага ничего не стоит материализовать принцип жизни, резюмировать его и сосредоточить в философском камне, называемом также девственным золотом, которое, будучи истолчено, превращается в красный порошок, настолько чувствительный, что медленно разлагается под влиянием взгляда.

Он поцеловал мне руку. Я продолжал:

– Способ добычи божественного камня ясно описан в нескольких правилах, которые великий Гермес начертал на изумрудном столе. Гермес говорит: «Ты отделишь землю от огня, нежное от грубого, осторожно, с большим искусством; оно поднимется и затем снова спустится на землю и получит силу низших и высших веществ. Это средство прославит тебя в вечном мире, и всякий мрак бежит от тебя. Это сила всех сил, так как она побеждает все и проникает во все.

Так был создан мир».

Герцог слушал меня с некоторым ужасом.

– Увы! – сказал он. – Я слышу слова, но не понимаю смысла.

– Тогда буду говорить с тобой, как с ребенком, – и я посмотрел на него с надменным состраданием. – Первый элемент – это земное золото…

– Вот это я понял.

– Чтобы составить божественный камень, нужно золото.

– Много?

– Да.

– Все равно. Государственная казна не пуста, к тому же можно назначить новые налоги. Продолжай.

– Первоначальный элемент подвергается действию великого и единственного атанора…

– Что это такое? Разве он есть у меня?

– Он есть у всех. Как истинный адепт, я не назвал его вульгарным именем. Ты легко угадаешь, что это такое, когда я скажу тебе, что его обозначают эмблемой пятиугольной звезды или самой пентаграммой…

– Увы! – вздохнул герцог.

– Под действием атанора первоначальный элемент умственно очищается и становится философским или бледным золотом, которое, обогащенное серой, ртутью и солью, получает душу и всемирный зародыш. Размягчив под действием лунных лучей, его погружают в горячую воду, медленно растворяют и выпаривают на огне. Оставшуюся массу вторично подвергают действию серы, ртути и соли и получают черное золото. Оно вредно для кожи и распространяет ядовитые испарения. Поэтому адепт должен продолжать свое дело очень быстро. Появившееся затем темное, или лиловое золото, также вредно. Потом является священное золото: или голубое, мужское, или желтое, женское, или красное, цвет которого становится более ярким на солнце, и, наконец, девственное, или белое золото, которое живет в руке и бьется, как сердце. До его отделения опыт чрезвычайно опасен: малейшая небрежность, ошибка, ослабление огня могут вызвать взрыв лаборатории и привести к смерти адепта. В минуту же успеха, в процессе последнего превращения, не имеющего материальной опасности, его охватывают ужасные нравственные мучения. Николай Фламель плакал, чувствуя, как божественное золото извивается у него в руках, а Раймонд Лиль, охваченный безграничным состраданием, бросил в пламя оживленную материю.

– Девственное золото! – вскричал герцог, дрожа от надежды. – Божественный камень! После этого возможно ли думать о мучениях? Я тверд сердцем, примемся немедленно за ужасный опыт.

– Нет еще, – отвечал я. – Необходимо множество предварительных условий. Нам нужно шерстяное одеяние, сотканное девственницей. Печать Соломона должна быть вырезана на пороге помещения и на ступенях лестницы и пентаграмма, в которой соединяются все кабалистические фигуры, должна освятить аппараты, которыми мы будем пользоваться. Печать Соломона, или макрокосм, покровительствует тому, кто занимается делом; пентаграмма отталкивает роковые влияния; первая – броня, вторая – щит. И, кроме того, у нас нет в достаточном количестве первоначального элемента.

– Золота?

– Да, около тысячи марок.

– Если они у нас будут, можете ли вы приняться за дело сегодня же?

– Может быть.

Герцог немедленно направился к двери. Я спросил его, куда он идет. Он ничего не отвечал, только просил подождать и поспешно удалился.

Было очевидно, что мой ученик не замедлит вернуться, нагруженный золотом. Всякий другой алхимик на моем месте пришел бы в восторг, я же чувствовал досаду и нерешительность.

Напротив заходило солнце, окруженное ярким сверкающим золотом, точно горизонт был тронут философским камнем. Очень высоко, почти над моей головой, сверкала чистая серебряная звезда, как светлая искра на челе невидимого гения.

Затем пурпурный запад постепенно стемнел. Мне показалось, что мой ум также омрачился.

Я услышал шаги на дороге перед замком и увидел дряхлого старика, который стонал, неся на спине связку сухих прутьев. Тотчас же бросил серп, волшебную палочку и шпагу и поглядел на несчастного. Мне хотелось выбежать на дорогу и помочь ему нести эту ношу.

Глухой звон золота оторвал меня от грез. Герцог вернулся, четыре лакея складывали мешки на соседний стол.

Я вздрогнул, поднялся и, едва слуги вышли, закричал ужасным голосом:

– Возьми все это золото пригоршнями и выбрось его из окна твоего дворца.

– Что такое? – изумился герцог.

– Ты меня слышал?

– Но подумай, учитель…

– Я твой учитель, так повинуйся же мне. Никогда не забуду выражения лица герцога в эту минуту. Полное недоумение – с одной стороны, он склонен был повиноваться из боязни рассердить меня, думая, что, может быть, то, чего я требую, было началом магической операции; с другой – ему казалось жестоким быть Юпитером этого золотого дождя, не видя перед собой никакой Данаи.

– Ну, что же? – надменно вскричал я. Он склонил голову, взял со стола три мешка и подошел к окну. Но едва успел высунуться, как поспешно отступил и испуганно сообщил, что по дороге случайно проходит толпа цыган, диких и грязных, с детьми и повозками, откуда свисали грязные лохмотья. Не было сомнений, что эта толпа поглотит золото так же быстро, как высохшая земля поглощает дождь, и от сокровища не останется ни гроша.

– Бросай, – повторил я. Сам взял несколько мешков и подал ему пример.

Герцог последовал ему с такой снисходительностью, за которую я всегда буду благодарен.

Вы легко догадаетесь, какое действие произвел этот драгоценный град. Сначала цыгане застыли от изумления. Когда же, наконец, по моим знакам, они поняли, что могут подбирать герцогскую манну, принялись делать невероятные прыжки, радостно кричать, безумно жестикулировать. Вся толпа, включая детей, выскочивших из повозок бросилась на деньги, которые продолжали сыпаться на них.

Вскоре все наши мешки опустели, но зато цыганские карманы были набиты.

Я высунулся в окно и крикнул:

– Храни вас Бог! Вы можете уходить.

Затем, закрыв окно, повернулся к герцогу, пораженному не меньше цыган, но по совершенно другой причине.

– Герцог, – торжественно произнес я, – верховная причина не атанор, а справедливость, которая иначе называется добродетелью. Что вы хотели сделать из этого золота? Золото, не так ли? А я сделал людей счастливыми. Радуйтесь, на свете нет более великого дела.

– Граф, – пробормотал он, – что вы говорите?

– Говорю, что пришел к вам не для того, чтобы жечь уголья, нагревать колбы и увеличивать ваши доходы, но чтобы сказать вам, что близок час обновления всего человечества. Ваш народ вольется во всеобщее движение. Для этого я прислан сюда. Вы уважали алхимика, теперь поклонитесь масону.

– Масону? – с недоумением повторил герцог.

– Да, тому, кто строит и лепит, кто на развалинах старого общества возводит новое крепкое здание. Читал ля ты, немецкий принц, философов Франции? Разве ты не знаешь, что там открываются ложи, в которые поступают сами Бурбоны?

– Все это химеры, – сказал герцог, и его изумление постепенно сменялось гневом.

– Да, все прошлое – химера. Химера также и таинственное знание, первые слова которого мы едва лепечем. Я не говорю о нем более и не хочу ничего знать, я воспользовался им только для того, чтобы приблизиться к тебе, но истина будущего – свобода человека, и вот этот философский камень мы будем искать вместе, если только ты согласен.

Я всегда красноречив, а так как предмет был действительно небезынтересен, то полагаю, что говорил бы еще очень долго, если бы герцог не остановил меня, вскричав:

– Итак, ты алхимик?

– Я масон.

– Ты шарлатан и мошенник, – сказал он мне. После этих оскорбительных слов герцог, красный от гнева, начал громко кричать и звать своих людей; я понял, что мне вредно оставаться в лаборатории. А так как масон скомпрометировал мага, то было вполне справедливо, чтобы маг спас масона от опасности.

Я поспешно повернулся к очагу, где стояло несколько склянок с алкоголем и другими воспламеняющимися веществами, опрокинул их на уголья и, прежде чем появились лакеи, исчез в маленькую дверь, скрытый громадным столбом огня, который, как мне кажется, слегка опалил волосы и бороду курляндского повелителя.

Когда я вышел из лаборатории благодаря узкому коридору, известному только мне, я, не теряя времени на выражение недовольства не понявшим меня человеком, ласкавшим мага и колдуна и без колебаний выгнавшим истинного философа, решил страшно отомстить за нанесенное мне оскорбление.

Для меня ничего не было легче. В этот же день госпожа фон Рекке предлагала мне стать герцогом Курляндским; утром я отказался от этого, теперь решил принять, что должно было очень понравиться моей Дорогой Лоренце, и поспешно отправился домой, где намерен был одеться в приличное платье и немедленно отправиться к знатной даме, но судьба распорядилась иначе. У дверей моего дома стояла готовая к пути почтовая карета, на верху которой лежали мои чемоданы. Когда я приблизился, из дверцы, к моему удивлению, высунулась голова жены.

– Садись скорее, – сказала Лоренца. Я знал, что она была, несмотря на свой легкомысленный вид, весьма благоразумная и осторожная особа, поэтому я сел рядом с ней, ни словом не возразив, и едва успел сесть, как лошади пустились вскачь. Тогда жена рассказала мне, что случилось во время моего отсутствия. Некто явился от имени другого некто.

Я сразу понял, что это значило, и вздрогнул. Явившийся сказал «пора» и оставил мне запечатанную записочку и маленькую шкатулку, которую показала Лоренца. Эта шкатулка из черного дерева с позолоченными углами была довольно тяжела. На конверте под знаком, тотчас же узнанным мной, было написано: «Граф Калиостро двенадцатого июля, вечером, будет в Мерсбурге, около Констанского озера в почтовой гостинице. Граф Калиостро распечатает это письмо двенадцатого июля после того, как соборные часы пробьют десять часов вечера. Тогда он узнает, чего от него ждут».

После такого приказания всякие личные соображения должны были отойти на второй план.

Я поблагодарил Лоренцу, что она приготовила все для нашего отъезда, так как у меня едва хватало времени, чтобы приехать в Мерсбург в назначенный день, поставил шкатулку под скамейку кареты, положил письмо в карман своего магического костюма и в то время, как лошади уносили нас, начал думать, не без некоторого беспокойства, о новом приключении, в котором мне суждено было играть роль.

Мне хорошо известно, что по поводу этого неожиданного отъезда рассказывали многое. Говорили, что я был вынужден оставить Митаву из-за кражи у герцога тысячи марок золота. Вы знаете эту историю, и полагаю, она такова, что может сделать мне честь. Но поводом к такой невероятной клевете послужило, может быть, то, что, выехав за городские ворота, мы встретились с шайкой цыган, к которым я был так щедр. Они меня узнали. И эти честные люди с несвойственной их нации деликатностью просили меня принять от них половину той суммы, которую я им бросил. Хотел отказаться, но, видя, что мой отказ огорчил бы их, я не стал настаивать по весьма понятному благородным людям чувству.

Мои враги воспользовались этим случаем, чтобы сказать, будто я сам приказал цыганам пройти под окнами лаборатории. Понятно, что это просто выдумка.

Во всяком случае, цыгане передали мне пятьсот марок золотом, которые я впоследствии употребил на постройку госпиталя в Страсбурге и на покупку рубинов для моей возлюбленной Лоренцы.

Глава III, в которой говорится об одной девушке с блохой за корсажем и о буржуа в коричневом камзоле, который не желал, чтобы при нем говорили о дьяволе

День был очень печален. Это был пятый день пути, и мы должны были вскоре увидеть вдали первые дома Мерсбурга.

Мелкий пронизывающий дождь, или скорее густой туман, закрывал весь пейзаж, точно покрывалом. Свинцовое небо, без малейшего солнечного луча, становилось все темнее и темнее. Воздух был тяжел и удушлив.

Дорога вела к, холму. На его вершине виднелось четырехугольное здание с широкой яркой вывеской, выкрашенное в скучную красную краску, которой немцы так любят размалевывать дома и даже церкви. Это, по всей вероятности, и была почтовая гостиница.

Я не ошибся.

Наш приезд вызвал в доме некоторую суматоху. Хозяин, почтительно держа в руке свой колпак, жаловался на множество путешественников, не позволявших ему принять нас, как он желал бы. Барка, перевозившая в Швейцарию, накануне сгорела по неизвестной причине, и все приехавшие в Мерсбург для того, чтобы отправиться в Швейцарию, вынуждены были остаться.

Этот пожар, ставший причиной остановки путешественников, заставил меня задуматься. Я знал способы действий иллюминатов – они всегда походили на случай.

Однако хозяин отвел нам довольно приличную комнату, где мы и остались в ожидании ужина.

Моя дорогая Лоренца, успех которой был одной из моих лучших радостей, сделала себе костюм, тайну которого знала одна она. Не знаю, как это получалось, но из ленты, цветка и кружев она мастерила себе украшения на голову, прелесть которых была в их странности. В таких вещах нужен гений, и у нее не было соперниц в искусстве подчеркивать свою красоту.

С каждым днем я восхищался ею все более и более. Она была настоящий Протей соблазнительности и обладала способностью всегда стоять выше любого положения, какое бы я ей ни составил.

Когда наступил час ужина, я с некоторым волнением, ведя под руку Лоренцу, вошел в столовую гостиницы, где было уже четверо путешественников.

Сразу мое внимание привлекла довольно хорошенькая и очень экстравагантная женщина. Я узнал ее, так как имел случай видеться с ней при польском дворе. В Варшаве тогда только и говорили о безумной любви графа Брюля, разорившегося ради этой девушки. Ее звали мадемуазель Рене. Она танцевала – когда ей это нравилось – в Большом венском театре.

Капризная и развратная более чем это принято в хорошем обществе, она была странным существом в полном смысле этого слова, и к тому же страшно своевольным. Я узнал об этом по слухам и даже беседовал с графом Казановой, который дал мне слово не упоминать о ней в своих мемуарах, но не сдержал его, как и следует авантюристу.

Рядом с мадемуазель Рено сидел какой-то мужчина в коричневом камзоле, по всей вероятности, местный буржуа, приехавший в Мерсбург на ярмарку. Он немного напоминал гугенотского пастора и был сильно скомпрометирован манерами своей соседки, поминутно смеявшейся и время от времени расстегивающей корсет, отыскивав там блоху, по ее словам, забравшуюся туда два дня назад, когда она была у какого-то архиепископа.

Мадемуазель Рено раскланялась с нами любезно и почти покровительственно.

Я поклонился ей, изменив свою наружность, чтобы не быть узнанным этой сумасшедшей.

Но как только повернулся в сторону двух женщин, сидевших в конце стола, я уже не обращал внимания ни на кого более. Хотя они очень мало походили друг на друга, легко было угадать, что они сестры; а по нескольким словам, услышанным из их разговора, выяснилось, что они француженки.

Старшая, которой было самое большее двадцать лет, поразила меня своим смелым взглядом. Очевидно, что она ничего не боялась, но зато сама легко могла внушить страх. Красота ее была какая-то неестественная, но производила сильное впечатление. Она имела небольшой рост, отличалась стройностью фигуры, изяществом манер, но была несколько полновата. В ней чувствовалась притягательная прелесть, которую распространяла вокруг себя Лоренца. Большие выразительные нежные синие глаза освещали все лицо, тогда как черные брови дугой свидетельствовали о мужестве и твердой воле. Она производила впечатление знатной дамы.

Ее овальное лицо выражало гордость, но розовый улыбающийся ротик с прелестными зубами выкупал этот надменный вид очаровательной улыбкой. У нее были и маленькие аристократические ручки с длинными тонкими пальцами. Редко встретишь ножки меньше тех, что прятались в ее туфельках. Прибавьте ко всему этому снежную белизну, и вы получите портрет этого опасного существа.

Однако надо договаривать до конца. Я вижу хорошо и вижу все.

Грациозный контур ее бюста имел в себе нечто странное: когда корсаж поднимался от дыхания, он поднимался только с одной стороны, левая грудь оставалась неподвижной, как будто Бог создал ее из меди, чтобы скрыть под ней ужасное сердце. А, может быть, тут была и другая причина.

Довольно трудно быть хорошенькой при такой сестре, поэтому младшая не имела на это ни малейших притязаний. Филетта, так звала ее сестра, произвела на меня впечатление хорошенького ребенка, полненького, белокурого, смеющегося, веселого.

Я сел рядом с Лоренцой, недалеко от двух француженок.

Сначала ужин шел довольно скучно, как это всегда бывает с путешественниками, когда они незнакомы друг с другом.

Мадемуазель Рено, которая ничто так не ненавидела, как молчание, не замедлила нарушить его. И прямо объявила нам, что она добрая девушка, в чем я не имел никакой причины сомневаться, и что у нее самые красивые ноги в Европе. Еще немного, и она показала бы их нам. Девица путешествовала, чтобы рассеяться после двух последних любовников, и отправлялась в Париж, чтобы поступить там в монастырь с намерением раскаяться. Но, возможно, она позволит похитить себя оттуда, если подвернется какой-нибудь подходящий случай или, например, ангажемент в оперу.

Запив эту речь шампанским, она спросила, кто мы такие, откуда едем и куда направляемся, каковы наши планы? Правда, не ждала наших ответов на свои вопросы, неожиданно после последнего бокала погрузилась в меланхолию, оставила разговор, и, опершись на спинку стула, начала рассматривать потолок.

Тем не менее, ее болтовня немного оживила и сблизила посетителей. Один буржуа, похожий на гугенотского пастора, сохранял серьезный вид и молчал.

Я не скрыл, что называюсь шевалье Пелегрини, а француженки, со своей стороны, сказали нам, что их зовут Жанна и Филетта де Сен-Реми, что они сестры, совершенно свободны и ведут процесс, который должен предоставить им во владение одно из крупнейших имений во Франции, несправедливо отнятое у их семейства. Они надеются на сильную протекцию одного знатного господина, за которым не побоялись отправиться в Вену, но по дороге получили известие, что нужная им особа возвращается во Францию, и поэтому сочли излишним ехать далее.

– Не будет ли нескромным, – сказал я, – спросить вас, какие именно земли вы требуете обратно?

– Это совсем не тайна, – отвечала Жанна де Ceн– Реми. – Это лены Фонтета, Эссуа и Верпилье.

– Черт возьми! – вскричал я. – Если не ошибаюсь, это коронные лены?

– Да, правда, – сказала молодая девушка.

– О, – продолжал я, улыбаясь, – в этом нет для меня ничего удивительного. Знаете, что я ясно увидал у вас в волосах, когда имел честь сесть рядом с вами?

– Что же?

– Золотую лилию.

Я лгал лишь наполовину, что очень недурно для колдуна. Под влиянием галлюцинации, показавшейся мне бессмысленной, я увидал лилию не в волосах Жанны де Сен-Реми, а на ее груди, на единственной, которая дышала.

Красавица покраснела, быть может, от удовольствия, кровь бросилась в ее хорошенькую головку.

– Милостивый государь, – заговорила она, – действительно ли вы только шевалье Пелегрини?

– Клянусь Протеем, – отвечал я, – для такого человека одного имени было бы мало. Я также граф Гара, феникс Бельмонт, живший в подземном мире пирамид, маркиз Анна и ваш покорный слуга граф Калиостро.

– Калиостро! – вскричала мадемуазель Рено, подпрыгнув на стуле. – Калиостро! Э, черт возьми? Действительно это вы. Ах, граф, на этот раз я вас не оставлю до тех пор, пока вы не составите моего гороскопа.

– Ну, для такой головки, как ваша, не может быть определенного будущего. Если бы я подыскал вам рай, вы попросились бы в ад только для того, чтобы опровергнуть меня.

– Милостивый государь! – недовольно вмешался буржуа в коричневом кафтане. – Прошу вас не говорить об аде.

Я хотел ответить ему на это, но вдруг прекрасная Жанна, пристально глядевшая на меня, заговорила:

– Граф, о вас очень беспокоятся во Франции, и вы видите, что даже молодые девушки знают ваше имя.

Могущество, приписываемое вам, до такой степени необычайно, что не знаешь, чему верить. Я в восторге от случая, который свел нас. Действительно ли вы мой покорный слуга, как говорите?

– Не сомневайтесь, мадемуазель.

– Хорошо. Я хочу испытать ваше знание. Если только ваша супруга согласится на это, – прибавила она, кланяясь в сторону Лоренцы, – так как я узнала графиню Калиостро по ее знаменитой красоте.

Лоренца покраснела и со своей итальянской, немного наивной откровенностью послала воздушный поцелуй хорошенькой француженке.

– Вы хотите узнать от меня вашу судьбу? – спросил я.

– Да, хорошую или дурную, – отвечала Жанна.

– Очень возможно, что я скажу вам о ней. Но вы видите, что мы дошли только до десерта и можем отложить немного нашу чертовщину.

– Милостивый государь! – снова вскричал буржуа. – Заклинаю вас, не говорите о дьяволе.

– Вы, значит, очень чувствительны в отношении религии, – заметил я, – или, может быть, на самом деле верите в дьявола?

– А вы, – сказал незнакомец, – разве вы не верите? Всякий человек подвержен известным слабостям.

Этот холодный голос, это ледяное лицо, глядевшее на меня с таким странным выражением, на мгновение парализовали мой язык, заставили вздрогнуть всем телом, сам не знаю, почему.

Не один я испытывал это неприятное, тяжелое впечатление: прекрасная Жанна задумалась, сама мадемуазель Рено не хотела говорить.

Со стола все убрали, и мы молча остались сидеть вокруг, никто и не думал вставать. Свечи, расставленные там и сям, бросали лишь слабый свет. Сквозь щели ставней в комнате по временам сверкала молния. Дождь перестал стучать в стекла, но ветер свистел в коридорах, заставляя скрипеть вывеску. Гроза была в полном разгаре.

В эту самую минуту на отдаленной церкви послышался бой часов. Раздалось десять медленных ударов.

Мадемуазель де Сен-Реми повернулась ко мне.

– Я вас спрашивала, – сказала она.

– Вы требуете, чтобы я отвечал?

– Да.

– Хорошо, но, – добавил я с улыбкой, ставшей последней за этот вечер, – мое пророческое искусство не может обойтись без некоторого шарлатанства, есть кое-какие инструменты, за которыми нужно пойти.

Вернувшись в залу после непродолжительного отсутствия, я положил на стол несколько предметов, необходимых для моего опыта.

Жена поглядела на меня и удивленно спросила:

– Что с тобой, Жозеф?

– Ничего, – отвечал я дрожащим голосом. Позднее Лоренца говорила, что никогда не видела меня таким бледным, как в эту минуту.

Девицы де Сен-Реми и Рено встали при моем появлении; что же касается буржуа, то он отошел в самый дальний угол, несомненно, для того, чтобы не подвергать себя опасностями «чертовщины».

Тогда я обратился к Жанне де Сен-Реми.

– Вы желаете знать, – сказал я. – Хорошо, вы узнаете. Дайте вашу руку Посвященной.

Лоренца, на которую я указал, при этих словам вздрогнула. Она никогда не подвергалась без страха моим магическим опытам и стала отказываться:

– Нет, не сегодня. Эта гроза разбила меня. Прошу тебя.

Именно на грозу, которая обычно сильно возбуждала нервную систему моей жены, я и рассчитывал. Когда гремел гром, мне достаточно было посмотреть на ее волосы или затылок, чтобы она вздрогнула и стала отвечать с закрытыми глазами. Поэтому я был суров.

– Повинуйся!

Она опустила голову и упала в кресло с почти погасшим взглядом.

По моему знаку мадемуазель де Сен-Реми подошла к ней и, встав напротив, не без колебаний взяла за руку. Лоренца ответила слабым рукопожатием. Затем глаза ее остекленели, лицо изменилось, приняло страдальческое и беспокойное выражение, щеки ввалились, губы посинели и правая грудь опустилась. Под влиянием неведомого могущества она дошла до феноменального сходства, которого я, в свою очередь, достигал с помощью материальных средств.

Да, Лоренца стала похожа на Жанну, но похожа ужасным образом, как призрак. И с ее бледных губ сорвались слова:

– Сжальтесь над кровью Валуа!

– Нет!., нет!.. – вскричала Жанна, вырывая свою руку у вдохновенной Лоренцы. – Не это!.. Не это! Вы нас знаете, сударь, и делаете жертвами недостойной комедии.

– Вы думаете?.. – отвечал я, указывая на Лоренцу. – Посмотрите на нее хорошенько.

Жанна подошла к моей жене, опрокинула ей голову назад и долго смотрела на нее, сравнивая это мрачное лицо с той сверкающей красотой, которая ослепляла ее несколько мгновений назад.

– Разбудите ее, граф! – повторяла она. – Разбудите. Она сведет меня с ума. Да, все это правда: я выстрадала все, что написано на этом взволнованном челе: холод, голод, побои!.. Ребенком я прошла сквозь чистилище. Сжальтесь над кровью Валуа!.. Да, тысячу раз я повторяла эти печальные слова, полуголая, прося милостыни под дождем, снегом, под жгучими солнечными лучами или холодным ветром. Я – внучка Франсуа I, и вы недаром видели лилию, сверкающую у меня на лбу.

– Успокойтесь, – сказал я ей, чувствуя, что припадок Лоренцы становится заразительным. – Успокойтесь, я этого хочу.

– Хорошо, – сказала она вне себя. – Обещаю вам быть благоразумной.

Эти покорные слова, обещавшие повиновение, глубоко тронули меня. Я разбудил Лоренцу, поцеловал ей глаза и подул на опущенные веки.

Филетта и мадемуазель Рено глядели на меня с суеверным ужасом.

Сидя в своем углу, буржуа не шевелился и не говорил ни слова, наблюдая за мною и беспокоя меня, так как из всех присутствующих он один был мне неизвестен и находился тут, без сомнения, действительно случайно.

Жанна Валуа продолжала:

– Я хочу читать не в прошедшем, а в будущем.

– Если вы хотите знать будущее, мадемуазель, – отвечал я Жанне, глядевшей на меня большими глазами, то вы должны допросить существо настолько чистое, чтобы оно могло войти в прямые сношения с бестелесными существами. Оно должно быть достаточно взрослым и в то же время совершенно невинным.

– Моя сестра Филетта именно то, что вам надо. Если вы согласны взять ее медиумом, то мы, по крайней мере, не посвятим посторонних в нашу тайну; и в то же время это будет для меня гарантией вашего чистосердечия.

Последние слова убедили, что молодая особа, хотя и очень взволнованная, рассуждала вполне благоразумно. К моему величайшему удивлению, Филетта сильно сопротивлялась.

Я уже думал, что она обвинит себя в сердечной слабости только для того, чтобы избавиться от той чести, которую мы хотели ей сделать, но Жанна отвечала за свою сестру. Тем не менее, это не мешало младшей иметь чувствительные нервы, в чем убедился, рассмотрев ее ближе. Она показалась мне вполне подходящей для задуманного нами опыта.

Пока путешественницы шепотом переговаривались между собой, я разложил на столе все атрибуты моих занятий. На тонкой белоснежной скатерти постелил черный масонский ковер, на котором красным были вышиты кабалистические знаки розенкрейцеров высших степеней. Посредине поставил хрустальный графин, совершенно прозрачный, содержавший в себе чистую дождевую воду. Я посвятил воду семи планетам, бросив в нее семь щепоток металлического порошка семи главных металлов. Вода приняла мутный цвет со странным оттенком. Окружил этот графин различными защитными эмблемами и вазами с водой, а также и двумя маленькими зелеными египетскими идолами, весьма уважаемыми магиками. За графином стоял особый крест, употреблявшийся при подобных операциях.

Я произнес слова, повелевающие гениями-прорицателями, и закрыл графин хрустальным кружком, на который положил печать желтого воска, представлявшую священный оттиск тетраграмматона.

В ту минуту, когда я окончил эти приготовления, страшный удар грома потряс гостиницу и испугал меня. Очевидно, небо принимало участие в моих трудах. Я чувствовал благоговейный ужас, который внушает присутствие невидимых существ.

Филетта, одетая согласно обычаям, то есть совсем голая и закутанная в белую ткань, опустилась перед столом на колени и со смутным страхом глядела на прозрачный хрусталь, в котором отражался свет. Голову ей покрыли легким покрывалом, которое не мешало видеть и было пропитано дымом от одуряющих благоуханий. Он собрался вокруг головы «голубки», как называют юных предсказательниц, удерживаемый окружавшим ее газом.

Тогда я позвал ее.

– Филетта!

Все напряженно ждали.

Я вынул шпагу, помахал ею и, положив затем на голову ребенка холодную сталь, сказал:

– Что ты видишь?

– Ничего.

– Гляди еще, – продолжал я, поднимая шпагу таким образом, чтобы острие коснулось лба «голубки», – и говори.

– Шпага жжет меня, – сказала «голубка». – Уберите.

– Не прежде, чем ты заговоришь.

– Увы! – задрожала она. – Я вижу облака, вооруженных людей, битвы, бури; но все это смешивается, и ничего нельзя разобрать.

– Дух сейчас спустится, продолжай глядеть.

– Я вижу, – сказала Филетта увереннее, – большое пространство, на котором медленно занимается день. Это великолепная местность, покрытая ручьями, озерами, высокими деревьями, под которыми прогуливаются дамы и мужчины. Среди них одна выше и красивее других. Это… нет, я ошибаюсь, это крестьянка-молочница. Все эти люди – крестьяне, но как они хороши и чудесно одеты!

Жаль, что гроза продолжается, а между тем небо голубое. Вот из глубины выходит маленькая женщина в полосатом костюме, зеленом с розовым, точно у моей сестры Жанны, когда она гуляет по воскресеньям со своим любовником и не хочет брать меня с собою…

– Не прерывайте ее, – остановил я Жанну, которая, краснея, встала.

– Это гризетка, но в то же время и моя сестра… Это ты, Жанна? Она не отвечает, подходит к молочнице, обе, улыбаясь, разговаривают… Они, кажется, любят друг друга… Как это странно. Гризетка и молочница играют с бриллиантами, более роскошными, чем королевские… О! Какое прелестное ожерелье! Ожерелье, которое они примеряют одна после другой. Можно подумать, что это змея из звезд. И у обеих на головах короны, но разные… Как надоедает эта гроза. Погода портится. Все пугаются и бегут в разные стороны. Лилии диадемы превратились в золотых мух, которые летают вокруг двух подруг. Это ужасные осы!.. Жанна, берегись!.. О! Я не хочу более видеть!.. Возьмите! Возьмите!

– Гляди, – сказал я Филетте, – гляди.

– Нет, не хочу!..

Она упала навзничь и закрыла лицо руками.

– Поднимись. Я хочу, чтобы ты смотрела, хочу, чтобы говорила!

– Нет, нет! – кричала девушка. – Не хочу! Не хочу! Нет!.. Нет! – повторила она, катаясь по ковру вне себя от волнения, в страшной экзальтации прорицательницы.

Гроза помогла нам.

Новый, ужасный раскат грома потряс гостиницу до основания.

Я схватил Филетту и силой заставил ее встать напротив хрустального шара, где странным образом волновалась вода.

«Голубка» пыталась вырваться, но ее глаза непреодолимо притягивала к себе сверкающая точка, в которой мелькали духи.

– Я вижу, – вскричала она, – сражающихся людей, пики, красные шапки и страшный огонь, пожирающий деревья и гуляющих под ними!..

– Ищите вашу сестру.

– Мою сестру!.. Да, я ее вижу. Как она хороша! Она ослепительно сверкает каменьями.

– Есть ли на мне корона? – торжественным тоном спросила Жанна.

– Корона исчезла, но одна из золотых мух осталась и летает вокруг Жанны, бегущей от нее. Ее преследуют, нападают… Ее грудь… Ее грудь… О! Эта лилия!

– Она моя? – снова спросила Жанна.

– Она красная! – воскликнула Филетта. – Красная, как огонь!.. Она жжет Жанну! Боже, сжальтесь над кровью Валуа!

Девочка упала в обморок. Ее нервы напряглись до предела.

Я поднял ее и передал Лоренце, которая взяла ее к себе на колени и тихонько обмахивала платком.

Через несколько мгновений бедняжка заплакала.

Я поспешно убрал все предметы, служившие для нашего опыта, и когда «голубка» медленно открыла глаза, она походила на только что проснувшегося ребенка.

Жанна Валуа не принимала участия в заботах, которыми окружали ее сестру; она ушла в темный конец залы и задумчиво глядела перед собой.

Наконец знаком подозвала к себе. Я взял ее руку, и мы переглянулись.

Она не опустила глаз.

– Хорошо, – сказала она, – о вас говорят правду, вы действительно необыкновенное существо, вам можно верить. Что вы мне посоветуете?

– Идите вперед – доходят только те люди, которые не останавливаются.

– У меня есть враги.

– Надо их погубить.

– Есть препятствия.

– Их надо устранить.

– Возвратят ли мне имения моего семейства?

– Нет.

– Почему?

– Могущественная воля помешает этому.

– Какая воля?

– Воля народа.

– Но буду ли я, по крайней мере, богата?

– Да.

– Не имея теперь ни состояния, ни покровителей, на кого мне опереться?

– На определенную идею и настойчивую волю, на ум, Умеющий использовать благоприятные обстоятельства и, в случае надобности, создавать их, на вашу привлекательность, хитрость и смелость. У вас есть большая сила – вы Женщина, и большая слабость – вы слишком женщина.

– Что вы такое знаете? – спросила она.

– Зачем делать вид, что вы не понимаете моих слов? Естественно, вы невиновны и не ваше сердце увлечет вас. Мы оба знаем, что в этом ничего нет, – добавил я, дотронувшись до ее левой груди.

Она не могла не покраснеть, так как была очень молода.

– Говоря, что вы слишком женщина, – продолжал я, – хочу сказать, что вы тщеславны и любите драгоценности, бриллианты и все, что блестит, как ваши кроткие сверкающие глаза.

– Я исправлюсь, поможете ли вы мне?

– Да, если будете мне повиноваться. Я знаю, что ваш кошелек пуст, поэтому и даю двести луидоров. Предлагаю вам также свой парижский дом на улице Сент-Оноре. Помните только одно: будьте всегда верной союзницей не Калиостро, я только посредник, но того, кто скрывается за мною и действует через меня. Если вы захотите бороться с их волей, вы погибли.

– Кто же это?

– Я не могу сказать вам, угадайте руку по направлению удара. Но, будучи их орудием, не вынуждайте поразить вас.

– Постараюсь понять и повиноваться.

– Хорошо.

– Что вы прикажете мне сегодня?

– Слушайте, – сказал я, протягивая руку к окну.

– Что такое?

– Этот шум перед домом.

Гроза прошла, слышен был только стук дождя в ставни. Но он был заглушён криками и громким зовом. В дверь настойчиво стучали.

Звон железа, говор большой свиты, сходившей с лошадей, доказывали, что в гостиницу приехала какая-то знатная особа.

Действительно, в эту самую минуту перед домом остановился экипаж.

– Теперь глядите, – продолжал я.

В залу ворвалась свита, почтальоны, лакеи и затем сопровождаемый хозяином вошел человек в треуголке с гордым и презрительным видом. Он только прошел через залу и поднялся в верхний этаж, сопровождаемый слугами.

– Вот человек, который отвезет вас во Францию, – сказал я Жанне Валуа.

– Кто это?

– Монсеньор Луи де Роган, французский посланник при австрийском дворе.

– Я ехала в Вену с тем, чтобы просить его.

– В Париже он будет просить вас.

– А что я из него сделаю?

– Вашего любовника.

– Почему?

– Потому что он влюблен во французскую королеву. Глаза Жанны сверкали, она прошептала:

– Пожалуй…

И затем, произнеся совершенно естественным голосом: «Иди спать, Филетта», – она вышла из зала вместе с сестрой.

Я обернулся.

Не имея возможности говорить, мадемуазель Рено пила, а закончила тем, что уснула так крепко, что даже шумное появление посланника не разбудило ее.

Я подул ей на лоб.

Она чуть вздрогнула и сказала:

– А! Это вы? Закончили предсказания той француженке? Знаете, нет ничего интереснее происшедшей сейчас сцены. Это так же хорошо, как действие оперы. Маленькая Филетта играет отлично. Но неужели, граф, необходимы все эти грозные шпаги и красные ковры, чтобы предсказать людям их будущее. Избавьте меня от декораций и скажите без церемоний: что меня ждет?

– Хорошо. Вы станете парижской жительницей и выйдете замуж за дурака.

– Как?! – удивилась мадемуазель Рено. – Я сделаюсь честной женщиной?

– Этого я не сказал. Вы слышали о Бемере и Боссанже, королевских ювелирах? Ну, так вы будете женою Бемера, вот и все.

– О, – сказала она, – это шутка. Бемер очень богат, а маловероятно, что он подумал о такой девушке, как я.

– Вы слишком скромны. Кроме того, у вас есть приданое, которое заставит его обратить на вас внимание.

– У меня, приданое!..

– Да, два миллиона, которые я вам даю.

– Вы бредите наяву, дорогой граф.

– Скорее имею обыкновение поступать наоборот. Вот эти два миллиона, в бриллиантах, – добавил я, – смотрите.

И открыл перед мадемуазель Рено маленькую шкатулку, принесенную ранее.

Танцовщица не удержалась от восхищенного крики перед сверкающим видением, мелькнувшим у нее перед глазами.

Я снова закрыл шкатулку и сказал:

– Вполне логично будет ювелиру жениться на бриллиантах. Возьмите эту шкатулку и поезжайте во Францию. Из этого Бемер сделает одно ожерелье. Вы этого от него добьетесь. По правде сказать, я должен признаться вам, что если вы не выйдете замуж за королевского ювелира, мне придется потребовать бриллианты обратно.

Ослепленная, пораженная, не зная, чему верить и что сказать, мадемуазель Рено схватила маленькую шкатулку с золотыми углами и бросилась на лестницу. Она даже не поблагодарила меня – удивительно неблагодарная девица.

Между тем все события этого дня сильно повлияли на мои нервы, и я стал мечтать о той минуте, когда усну рядом с моей дорогой Лоренцей. Я хотел узнать, не хочется ли ей спать, как вдруг кто-то спросил меня:

– Милостивый государь! Не окажете ли вы честь, рассказав кое-что обо мне?

Я уже забыл о серьезном буржуа, немного заинтересовавшем меня во время ужина. Он долго сидел в углу и теперь вышел.

– Нет, сударь, – отвечал я.

– А позвольте узнать, почему?

– Потому что, по-моему, о вас нечего сказать.

– Вы мне льстите, – он мимолетно улыбнулся, – так как ставлю молчание наравне с похвалою, но не хотите ли вы знать мое мнение о вас?.. Вы авантюрист, магик и шарлатан, философ и обманщик. У вас нет принципов, а есть стремления… Вы, может быть, великий человек, но уже, наверное, ребенок… У вас удивительные качества, которым вы даете дурное и хорошее употребление, смотря по времени и по вашему капризу. У вас больше решимости, чем воли. Вы неслыханно ловко пользуетесь всеми жизненными случайностями и способны давать людям медь, убедив их, что это золото… В вас есть такая природная привлекательность, что вы сами покоряетесь ей и готовы верить в себя. В вас тысяча противоречий, в одно то же время сильнейшие страсти и полнейшая беззаботность… Вы обожаете жену и обманываете ее, и даже дозволяете ей обманывать себя… Вы одновременно внушаете энтузиазм и отвращение… Вас обожают и ненавидят… Но это еще только то, что видно всему свету… За вами, вы не солгали, скрывается нечто громадное и мрачное, – ужасный паук, одну из лап которого вы представляете. Я полагаю, что знаю, что это такое. Да простит вам рог, господин Жозеф Бальзаме. Вы погубите многих людей, но сами погибнете еще хуже, чем ваши жертвы.

Помню, что сначала хотел рассердиться, но мне это не удалось. Странный человек говорил так, что внушал к себе уважение. Я ограничился тем, что слегка опустил голову и пытался улыбнуться.

– Кто же вы, сударь?

В эту минуту он взял шляпу, лежавшую на стуле, я хотел выйти.

– Господин граф, – сказал он, – я ваш покорный слуга. Вы видите во мне скромного служителя Бога. Я живу в Цюрихе, в Швейцарии, и мое имя Гаспар Лафатер.

Глава IV История султанши, главного жреца и хорошенькой волшебницы О'Сильва

Однажды утром я вошел в спальню жены в дурном расположении духа, хотя причин для этого, казалось, не было. После путешествия в Страсбург, где я вылечил тысячу больных и помог тысяче несчастных, моя репутация достигла своего апогея и слава приобрела новый блеск. Вернувшись в Париж, я торжествовал в течение двух лет.

У меня был целый двор, состоявший не только из моих поклонников, но из форменных фанатиков. То, что они рассказывали обо мне, заставляло меня бледнеть, и, несмотря на их чистосердечие, я никак не решался им поверить.

Принц де Роган, епископ и кардинал, считал меня единственным непогрешимым существом на свете. У него в спальне на камине стоял мой бюст с сочиненной им самим надписью в стихах, которую можно перевести так:

«Божественный Калиостро! Узнайте лицо друга людей! Каждый его день отмечен новым благодеянием. Он продлевает жизнь, он помогает больным. И его единственное вознаграждение – это удовольствие делать добро».

Стихи могли бы быть лучше, но кардинал, имея четыреста пятьдесят тысяч ливров дохода, не имел надобности быть хорошим поэтом.

Каждый раз, встречаясь со мной, он преклонял колено и не поднимался, пока я не давал ему руку для поцелуя. Признаюсь, мне нравилось видеть его у моих ног. К тому же, я очень уважал этого прелата, хотя кое-кто считал его человеком крайне доверчивым и не особенно умным. Однако он очень четко различал долю истины в моих чудесах. Да, он был обманут – Жанной Валуа, но не мной. Это будет видно из последующего.

Как бы то ни было, Париж уже принадлежал мне, и Лоренца, красота которой расцветала вместе с моими доходами, еще принадлежала мне. Знаменитый город и красавица-жена – чего еще желать, и, тем не менее, этим утром я был совсем не в духе.

Лоренца, лежавшая на софе, попала мне прямо по носу одной из своих туфелек. Но даже созерцание ее маленькой ножки не могло заставить меня улыбнуться.

– Какой надутый вид, – по-детски рассмеялась она. – Мне кажется, нельзя сердиться в тот день, когда твоя жена получает высшее положение на земле.

– Да, ты станешь сегодня Великой Учительницей ложи Изиса. Поскольку ты похожа на богиню, сошедшую на землю, чтобы ей построили храм, это неизбежно должно было случиться. Но в самой церемонии возведения на трон есть деталь, которая огорчает меня.

– Какая?

– Твоя мантия Великой Учительницы должна распахнуться в нужную минуту.

– Ну, так что же?

– Я ревнив, Лоренца.

– Надеюсь, ты шутишь. Тебе же очень хорошо известно, что сегодня в ложе будут только посвященные и ты.

– Твоя правда. Но, может быть, что-то другое заботит меня. Мы еще поговорим, а пока оставим это. А, вот я вижу, на ковре валяется голландская газета. Ты слышала историю султанши Мирны? Она очень интересна, и мне хочется прочесть ее тебе.

Я сел рядом с Лоренцой, поднял газету и, не дождавшись ответа, начал читать вслух:

«Жил-был на свете калиф, спокойно управляющий своим народом и желавший только одного – чтобы ему не решали делать клетки для птиц, которых он очень любил».

– Ну, – сказала моя Лоренца, закрывая и раскрывая веер из перьев, – эта сказка начинается очень недурно. Итак, этот добряк-калиф хотел только благополучия своего народа, чтобы не надо было слишком этим заниматься и чтобы никто не мешал его невинным увлечениям.

«Еще будучи наследником Персидского Царства, он доказал свою доверчивость, женившись на первой предложенной ему принцессе. К счастью, увидев ее, он нашел, что это лучшая султанша в мире. Ее звали Мирна – за гордую наружность, роскошную фигуру, прекрасные глаза и ослепительную белизну. И все эти качества выражались именем Мирна, что значит „тысяча совершенств“.

Мирна не замедлила подарить своему супругу хорошенькую девочку, и добрый калиф, счастливый этим, хотел подарить своей жене бриллиантовое ожерелье такой красоты, чтобы султанша была поражена; но это чудо стоило дорого, а финансы государства были в плохом состоянии.

Мирна проявила необычайное величие души и отказалась от этого украшения, сказав, что лучше купить на эти деньги корабль для государства. Такой благородный ответ сделал султаншу очень популярной, и поэты того времени объявили, что ожерелье не стоит места, которое бы оно скрыло…»

– Да, говорят, – перебила Лоренца, – но бриллианты никогда ничего не портят. Да нечего делать, приходится покоряться, раз восточные сказки теперь в моде. Что же дальше?

«После маленькой дочки, – продолжал я читать, – появился мальчик, и эта радость была выше всего, что только можно себе представить. Калиф снова принялся за прежнее. Драгоценное ожерелье, стоившее около двух миллионов туманов, снова возникло. Но напрасно.

Этот новый акт самоотверженности вызвал в стране такой энтузиазм, что султанша стала умирать от желания получить ожерелье, от которого она постоянно отказывалась. Придворные ювелиры – люди очень ловкие – время от времени приносили в руках чудесное украшение и показывали его ослепленным глазам Мирны. Осмотр ничего не стоил.

Вдруг распространился слух, что принцесса Требазондская, а может быть, и португальская королева, хотела похитить это ожерелье у Персии. Понятно, что это известие не слишком понравилось Мирне и лишь еще более усилило ее желание.

В это время жил в Испании один знаменитый человек Великий жрец местного Бога. Он был до безумия влюблен в прекрасную Мирну, которую он знал еще совсем юной при иностранном дворе и которая прежде была с ним любезна. Но он был в немилости у своей повелительницы из-за некоторых вольностей, чего не должен позволять себе хорошо воспитанный человек. Жрец отчаивался вернуть прежнее расположение, как вдруг случай свел его с хорошенькой волшебницей по имени О'Сильва, имевшей свободный доступ к султанше…»

– Эта волшебница из наших Тридцати Шести? – спросила Лоренца.

– Может быть, моя прелестная, – отвечал я, немного удивленный проницательностью моей жены. – Но, пожалуйста, не прерывай меня, а то история никогда не кончится.

«О'Сильва, отлично умевшая гадать, угадала на картах гороскоп Великого жреца и объявила ему, что он может возвратить себе милость султанши, только подарив ей чудесную драгоценность. Волшебница добавила, что согласна, единственно из любви к нему, отнести подарок.

Влюбленное сердце не колеблется в подобных случаях. У Великого жреца не хватало денег, необходимых для покупки богатого ожерелья, но, хотя и запутавшись в делах, он имел кредит и купил у ювелиров в рассрочку талисман, который должен был даровать ему любовь Мирны».

– И что же вышло из всего этого? – спросила моя жена.

– Позволь тебе заметить, что я читаю голландскую газету, а она имеет обыкновение разрывать свои истории на куски и прерывать их на самом интересном месте. Я только что перевернул страницу и прочел: «Продолжение следует», – поэтому не могу добавить ничего больше.

– Дай мне газету, – попросила Лоренца с некоторым недоверием.

– Но ведь ты не умеешь читать, моя дорогая итальянка.

– Гм… – сказала она. – А если я попрошу тебя, друг продолжить это приключение. Твое занятие заключается в том, чтобы все знать, и ты для меня лучшая из газет.

– Боюсь ошибиться, – отвечал я, – так как должен признаться, что не имею большого доверия к хорошенькой колдунье, которая водит за нос Великого жреца, – она слишком честолюбива и переходит границы тех ролей, которые ей поручают. Что до Великого жреца, то вот уже несколько дней, как он кажется мне сильно озабоченным и сам на себя не похож. Я очень боюсь, что она обманет его и, возможно, что, вместо того, чтобы передать ожерелье Мирны, оставит его у себя.

– Вот что объясняло бы печаль Великого жреца, – сказала Лоренца.

– Печаль еще ничего не значила бы, но он начнет подозревать маленький обман. Записки, которые ему передают, перестанут удовлетворять его, и, не получая от султанши никакой милости, он начинает приходить в отчаяние.

– Так что?.. – спросила Лоренца.

– Так что, без сомнения, совершит какой-нибудь поступок, благодаря которому станет ясна стратегия О'Сильвы, и невинность султанши будет очевидна.

– Чего, вероятно, не должно быть?

– Да, чего не должно быть, – серьезно повторил я. Затем, после недолгого молчания, я задумчиво продолжал:

– Надо было бы, чтобы О'Сильва заставила султаншу сделать какой-нибудь действительно компрометирующий шаг.

– Легко сказать, мой милый, Мирна может оказаться добродетельной.

– Да, но ожерелье блестит, как звезды на небе в ясную ночь. Ты сама, Лоренца, с трудом устояла бы против такой прелести.

– Э! Дело не во мне. Позволь высказать тебе мое мнение. Ты бы поступил во сто раз лучше, если б не вмешивался в эти опасные интриги, а просто передал мне ожерелье.

– Кто знает, может быть, ты его и получишь со временем.

Тут мне доложили о посетителе. Это был принц, который дня не проводил, не повидавшись со мною.

Я изобразил сострадание, созвучное его печальному настроению, в котором он пребывал уже несколько дней.

И вдруг, черт возьми! Принц вошел с самым веселым видом, довольный, гордый, как Артабан, похожий на Мальборо, отправляющегося на бой. Он не помнил себя от радости и даже забыл поцеловать мне руку, восклицая:

– О, мой дорогой учитель!..

Лоренца поняла, что стесняет нас, и сейчас же исчезла, наградив улыбкой; тогда я вгляделся в его смущенное лицо и спросил:

– Что случилось, монсеньор?

– То, – отвечал он, – что все забыто, и я счастливейший из смертных.

– Кто вам это сказал?

– Как, кто сказал?..

– Графиня или сама та особа, О'Сильва или Мирна?

– У меня есть гораздо лучшее доказательство, чем слова. Вы знаете, божественный Калиостро, что я ничего не таю от вас. Вы мой отец, мой учитель, мой оракул, мой Бог. Вот смотрите, – он протянул мне маленький медальон, украшенный бриллиантами, показавшийся мне влажным от поцелуев, которыми его покрывали.

Я открыл медальон и, признаюсь, был поражен изображением: на ярко-красных подушках лежала женщина в полном блеске ослепительной наготы. Миниатюрный размер портрета не исключал утонченности отделки, сходство черт было таково, что нельзя ошибиться в оригинале этого компрометирующего портрета. Женщина, велевшая нарисовать себя таким образом, была Мирна.

Понятно, что радость кардинала была вполне законна, подарок, присланный Мирной через посредство О'Сильвы, не оставил ему ни малейшего сомнения относительно благосклонных намерений султанши.

Что до меня, то я был порядком удивлен и очень рад. Та, кого мы звали О'Сильва, поступила согласно с моими инструкциями. Успех был больше, чем мы надеялись. Барон Вейсхаупт останется доволен мною.

Тем не менее, я не был вполне удовлетворен, так как у меня мелькнуло подозрение. Поэтому долго рассматривал прелестный портрет, чтобы запечатлеть в памяти малейшие подробности редкой красоты, представшие перед моим восхищенным взором, предвидя, что они могут быть мне полезны.

Но, конечно, я не подумал хоть сколько-нибудь беспокоить моего прелата, и он удалился с любовью в душе и восторгом в сердце; к тому же, мне надо было уложить до завтра разгадку этого дела, как ни важно оно для меня, потому что сегодня у нас с Лоренцой хватало хлопот по поводу ее приготовлений для посвящения в ложу Изиса, которая должна открыться вечером на лице Сент-Оноре.

Это торжество так тесно связано с моей историей, что я не могу не сказать о нем несколько слов.

Глава V Ложа Изиса

В то время семьдесят две французских масонских ложи почитали во мне могущественного пророка и не сомневались, что я черпаю свет из самого источника света. Повинуясь моим решениям, гроссмейстер новых тамплиеров Филипп Орлеанский ничего не делал без моего совета и без совета герцога Люксембургского, пользующегося действительной властью, тогда как Филипп был только его тенью.

Поддерживаемый масонами Германии и Италии, я получил позволение создать Соединенную ложу, где оба пола имели бы одинаковые привилегии. На этой основе во время моего пребывания в Лионе была открыта египетская материнская ложа, названная «Торжествующая мудрость».

Должен признаться, что лионцев испугало это нововведение: отцы, братья, мужья захотели заранее узнать о церемонии посвящения, которой предполагалось подвергнуть городских дам. Такая претензия показалась мне неуместной и, само собою разумеется, была отклонена. Впрочем, я не старался искать сторонников, убежденный, что достоинство моей идеи само обеспечивает ей успех. Если и было несколько сомнительных сторон в равенстве, которое я хотел провозгласить, то все они были в пользу Женщин, чьи преимущества пред нами мне казались неоспоримыми. Они всегда будут превосходить нас в делах великодушия, энтузиазма и преданности. Что касается пустых замечаний относительно природной нескромности, то существует очень простое средство помешать им выдавать масонские тайны – это не иметь их.

Париж показался мне центром, великолепно подготовленным для основания новой ложи; но надо было постараться не оскорбить общественного мнения и не нарваться на французские насмешки, которые могла убить нашу идею каким-нибудь водевилем или куплетом.

По моему совету Лоренца заявила, что многоуважаемый герцог Люксембургский возвел ее в сан Великой Учительницы ложи Изиса, где существуют три степени посвящения: учение, братство и управление, и что она открывает «храм» исключительно для женщин. Боясь испугать парижанок, которых совершенно несправедливо считают немного легкомысленными, на состоявшемся у меня предварительном собрании она не сообщила о возвышенной цели ложи, которая заключалась, в сущности, в спасении человечества с помощью женщины. По словам Лоренцы, надо было только подготовить физическое и нравственное возрождение женского пола посредством первоначальной материи, которая дает долгую жизнь, молодость и здоровье, а символический опыт должен был состоять в наложении таинственной печати, которая призвана была возвратить посвященным невинность, потерянную благодаря прародительскому греху или каким-нибудь другим способом.

Можно было предположить, что множество женщин чувствовали потребность вознаградить потерю этого рода, так как мы получили более трехсот писем от желающих записаться, хотя цена приема была назначена в сто луидоров. Я нарочно завысил эту сумму, чтобы отбить охоту у буржуазок.

Только тридцать шесть просительниц были признаны достойными приобщиться к Свету – это представительницы знаменитейших фамилий Франции и умнейшие из придворных дам. Между прочим, к числу их принадлежали Шарлота де Полиньяк, графини де Бриер и де Саль, маркиза д'Авринкур, госпожа де Бриссак, госпожа де Шуазель, д'Эспиналь, де Бурсен, де Тривьер, де Лаблаш, де Лионаменси, д'Эльсе, д'Ове, д'Эвре, д'Арбах, де ла Фар, де Монтель, де Бреган, де Берси, де Бессен, де Жанлис, де Ломениль. Если я приберег к концу имя графини Жанны Валуа, чье царственное родство было признано и милость к которой была так велика, что она располагала придворными экипажами, то я сделал это частью для того, чтобы сказать, что она просила моего согласия на принятие одной особы, не желающей быть ни узнанной, ни названной.

Эта таинственность допускалась нашими правилами, я не пытался делать по этому поводу какие-нибудь дерзкие предположения.

Между тем, час, назначенный для посвящения, настал.

В свое время распространялось так много ложных историй об этих собраниях и церемониях, заимствованных из египетских обычаев, что я считаю своим долгом восстановить истину, искаженную невежеством и злонамеренностью.

Наши прелестные дамы готовились к посвящению не особенно тяжелым, но правильным постом. В течение восьми дней они должны были вставать и ложиться вместе с солнцем, что немного нарушало их привычки. Наконец, 7 августа в восемь часов вечера Лоренца постучала золотым молотком в дверь святилища, которая упала перед ней.

Тридцать шесть избранниц, введенные привидениями самого мирного вида и вполне скромными, были разведены по разным комнатам по шести особ в каждую. Там нужно было раздеться и снять фальшивые шиньоны. Оставшись в одних рубашках, они надели поверх них мантии из тонкой белой шерстяной материи, которые оставляли открытыми шеи и скрещивались на груди. Этот костюм, изящный в своей простоте, сдерживался разного цвета поясами, смотря по группам. Было шесть поясов черных, шесть голубых, шесть красных, шесть лиловых, шесть розовых и шесть «невозможных», как назывался модный в то время цвет, который я не в состоянии назвать иначе.

Кроме того, у всех были распущенные по плечам волосы, без пудры, сдерживаемые на лбу повязками таких же цветов, как и пояса. Все были в туфлях и белых шелковых чулках с подвязками выше колен. Наконец, большие покрывала закутывали головы и не позволяли различать лиц.

Разделение по группам было сделано по желанию посвящаемых таким образом, чтобы свести вместе лиц, которых в жизни соединяли приличия или симпатия.

Я не собирался подвергать этих знатных дам, по большей части очень красивых и немного скептичных, ужасным испытаниям, годящимся только для простонародных умов, тем не менее надо было их заинтересовать и поразить их воображение, так как они ушли бы недовольными, если бы не испытали хотя небольшого страха.

Их подвели к громоздким широким креслам, велела сесть и молчать. Раздалась божественная музыка, в воздухе появились благоухающие облака. Духи всегда играют большую роль в посвящениях, ибо они восхитительно предрасполагают умы ко всему чудесному. Стальная цепь, переданная из рук в руки, соединяла всех присутствующих, и им было приказано как можно крепче сжимать ее, не оставляя ни под каким предлогом. Эта цепь, насыщенная магнетическим током, быстро развила в них нервную дрожь, которая имела в себе нечто приятное.

Лампы, освещавшие церемонию, мало-помалу начинали гаснуть, и вдруг над небольшим белым мраморным алтарем, занимавшим дальнюю часть храма, появилась яркая, сияющая точка. Все взгляды устремились к этому ослепительному свету, и в то же время высокие бледные фигуры появились в облаках дыма, поднимавшегося к сводам, фигуры неопределенные, возникшие из воздуха, как неуловимые видения, но, тем не менее можно было различить их грациозность и женские формы.

Музыка смолкла. Светящаяся точка увеличилась, ширилась и стала распространять вокруг себя яркий свет, в центре которого появился Великий Учитель (это был я) в роскошном одеянии, сверкающем драгоценными каменьями. Тогда я стал говорить о нищете народа, о безобразиях богачей, о беспорядках при дворе, сказал, что близка кончина мира, предсказывал потоп, катастрофу, которая сметет старый мир, и прерывистое дыхание моих прелестных слушательниц доносилось до меня.

Вдруг раздался страшный треск, трубные звуки последнего суда, раздирающие душу, ужасные крики, пронзительный свист, грохот железа; блеснула молния. Все это пронеслось над головами испуганных присутствующих. Свет исчез, темнота сделала этот нечеловеческий шум еще ужаснее. Стальная цепь задрожала в руках, державших ее, и стала метать искры. Там и сям в воздухе появилось пламя.

Испуганные неофитки испускали отчаянные стоны.

Через несколько мгновений все снова успокоилось. Свет опять появился и озарил божественную фигуру, возникшую на алтаре. Она была закутана в белое шерстяное покрывало, но, распахнувшееся с головы до ног, оно позволяло видеть юную богиню, у которой на левой ноге была надета широкая огненная лента, украшенная монограммой Изиса. Она была восхитительна в своей изумительной красоте, вызвавшей шепот восхищения.

Тогда появился я и преклонил колени перед Великой учительницей, поцеловал ее маленькую белую ножку, которую она отняла у меня и поставила мне на голову в знак своей власти; затем я опять исчез.

Послышались нежные звуки органа, возвещавшие о начале церемонии посвящения.

Каждая группа приближалась по очереди и становилась напротив Лоренцы, которая медленно кланялась уже в запахнутой мантии. Шесть претенденток открывают левую сторону груди и протягивают руки. Великая Учительница произносит слова клятвы и при ответе «клянусь» передает им магический предмет, на котором начертана печать, затем она крестообразно проводит рукою по открытой груди и целует одну из посвященных в губы, а та, в свою очередь, передает этот поцелуй всем присутствующим сестрам, шепотом называя им пароль, полученный при поцелуе.

Затем оставалось выполнить последнюю церемонию.

Лоренца берет на алтаре золотую корзину, наполненную лентами ярких цветов, садится на бройзовый треножник и все посвящаемые проходят мимо, распахивая свои широкие мантии для того, чтобы принять от нее повязку Изиса; Лоренца повязывает ее каждой на левую ногу, давая позволение не носить ее тем, кому это мешают исполнять какие-либо общественные условия.

Все это происходит в полумраке, под звуки небесной гармонии, среди благоуханий, с религиозным благоговением и глубочайшей сосредоточенностью, ибо под влиянием экзальтации эти кокетки и ветреницы поняли, что в обрядах скрывается возвышенная цель, великая идея, стоящая выше ничтожных догматов магии.

Между тем скрытый за складками занавеса позади Лоренцы, в темном уголке, откуда можно было все видеть, я наблюдал, за посвящением.

Черная группа подошла последней. В ней была незнакомка. Несмотря на густые вуали, в которые они были закутаны, я узнал сначала графиню Жанну Валуа, по росту, по ее изящным икрам и маленьким ножкам. Но следующая за ней особа была выше почти на целую голову. Она двигалась величаво и грациозно, хотя была немного смущена и, видимо, сильно взволнована. Подруги слегка поддерживали ее с видимым уважением и, казалось, ободряли.

Когда она получала повязку Изиса, я побледнел при виде снежной белизны и царственной роскоши ее форм. Я узнал… да, я узнал оригинал портрета, показанного мне кардиналом де Роган.

Но неужели возможно, что Мирна…

Вдруг раздались звуки гонга, громко разносившиеся по зале своим металлическим звоном. Лоренца, дрожа, поднялась, простерла руки над склонившимися пред ней головами и вскричала:

– Идите с миром, женщины, и создавайте мужчин!

В ту же минуту храм наполнился светом, зазвучал воинственный марш и группы рассеялись по комнатам, из которых вышли.

Вот что в действительности происходило в ложе в день открытия храма. Эта же церемония повторялась с небольшими изменениями при каждом новом посвящении.

Со всем негодованием честного сердца я протестую против сплетен и памфлетов, которыми пытались очернить благородную идею. Меня обвинили, будто я приглашал на наши церемонии любовников этих дам. Это страшно низко. Разве можно было дерзнуть приписать хоть одной из наших посвященных какую-нибудь сердечную слабость? Упаси меня Бог от подобной мысли! Но, даже предположив это, разве можно было допустить, чтобы они захотели дать аудиенцию обожателю при таком множестве свидетелей?

Что касается предположения, будто бы между посвященными были переодетые мужчины, то оно совершенно безумно после того, как я рассказал об обязательном костюме. Лоренца не могла бы ошибиться.

Меня упрекали с большой долей правды в том, что в качестве Великого Учителя на этих торжествах присутствовал я сам; да, это так, но я всегда хорошо скрывался и никого не приводил даже в малейшее смущение. А те красоты, которые увидал, остались между Богом и мною

Глава VI, в которой колдун доставляет беспокойство магу

После открытия храма, который должен сделать честь нам обоим, Лоренца удивилась, найдя меня в сильном беспокойстве. Имя Великого Учителя призвано заслужить такое же уважение, как имя Папы, и в нашей церкви не должно было быть ни протестантов, ни инакомыслящих ни атеистов. Разве возможно не принять религию, у которой такие прелестные сторонницы?

Я мог быть довольным еще и потому, что все предприятия относительно султанши Мирны увенчались полным успехом и росла надежда на скорое одобрение из Германии.

Но нам помогал случай, непонятный и мне самому, что очень тревожило.

Без сомнения, прелестное создание, явившееся в ложу Изиса получить поцелуй мира, было оригиналом портрета, показанного мне нескромным кардиналом. Портрет был действительно портретом султанши. Но, вопреки всему, это казалось невозможным. Мой ум возмущался против очевидности. Я знал легкомысленный характер Мирны, знал, что ей не чужда некоторая экстравагантность и что даже она имела несчастье множеством неловкостей превратить в недоверие самую искреннюю любовь, которую когда-либо принцесса внушала своему народу.

«Если у бедняков нет хлеба, пусть едят булки», – сказала, громко смеясь, одна легкомысленная фаворитка, и Мирна, целуя губы, сказавшие такое, как бы сама присоединилась к этой шутке.

У нее были враги даже среди придворных, пресмыкавшихся у ее ног. Если рождение одного ее ребенка сопровождалось скандалом, то она была обязана этим принцу, сидевшему возле нее на ступенях трона. «Никогда, – вскричал он, – я не стану повиноваться сыну де Куаньи». Тем не менее, трудно предположить, что Мирна, как бы она ни была неосторожна, потеряла всякую сдержанность и скромность. Просто не верилось собственным глазам.

Я плохо спал и встал рано утром с намерением посетить госпожу де Ламотт Валуа, которая, очевидно, знала все.

Графиня, как сказал мне ее лакей, ночевала в Версале и только что приехала оттуда. Она с каждым днем все более входила в милость при дворе; впрочем, и ничего не жалела, чтобы распространять об этом слухи повсюду. Только и говорила друзьям о своей увеличивающейся интимности с султаншей. Действительно, ее принимали во дворце, и с тех пор, как ее дворянские бумаги были поднесены Готье де Сериньи, она в любое время имела доступ в Трианон. Резвость, почти наглость, нервическая веселость графини развлекали знатных господ. Она считалась ничтожной девчонкой, забавной, но не имеющей значения. Никто не обращал на нее внимания, один я не доверял ей и в глубине души не любил. Может быть, потому, что моя магия, так сильно взволновавшая ее в гостинице в Мерсбурге, с каждым днем все более теряла влияние на эту маленькую головку, столь же упрямую, сколь прелестную.

Когда графиня хотела чего-нибудь, она желала этого всеми силами своей души, и если почему-либо считала нужным молчать, ее невозможно было заставить говорить.

Вот о чем я думал, входя к ней в гостиную. Я нашел ее небрежно лежавшей на софе. Рядом на небольшом столике валялись тряпки и бумаги, среди которых выделялась маленькая записка. Мне показалось, она специально была положена сюда, чтобы быть замеченной, так как, немного затянув поклон, я мог прочесть: «Моей кузине Валуа.»

Отлично. Это должно было внушить почтение дуракам, а иногда и умным людям.

Я поспешил сказать прелестной Жанне несколько комплиментов о свежем цвете ее лица и спросил о муже – громадном добродушном жандарме, за которого она вышла неизвестно почему. Как будто для того, поговаривали злые языки, чтобы насладиться преступной любовью.

– Мой милый граф, – отвечала прелестная Жанна, – вы заботитесь о моем муже почти так же мало, как и я сама, поэтому поговорим о вещах более серьезных Что вам от меня надо?

– Вы этого не знаете?

– Нет, вы считаете меня слишком проницательной.

– Ну, говоря откровенно…

– Совершенно откровенно?

– Да.

– Вы, наверное, солжете, но все равно, говорите.

– В таком случае, прелестная Жанна, я хотел бы знать, не играем ли мы комедию?

– Если и так, мне кажется, вы сами писали ее.

– Отчасти, да, но вы такая женщина, которая может внести множество изменений в свою роль. Убеждены ли вы, что не смеетесь над нашим князем, да и надо мной в придачу?

– Что касается князя, то сознайтесь, что он заслуживает, чтобы над ним посмеялись, кроме того, его страсть к королеве забавна. Мне кажется, я имею некоторое право жаловаться на ту роль, которую вы заставляете меня играть. Полагаю, что и сама достойна ухаживаний, и мне надоело менять имя, как только погасят огонь. Что до того, чтобы смеяться над вами, то не подумайте, дорогой граф, я нисколько не желаю иметь дело с таким колдуном, как вы.

– Итак, вы ничего не хотите мне сказать?

– Что я могу открыть вам такого, чего бы вы не видели вчера вечером в каком-нибудь графине или сегодня утром в глазах Лоренцы?

– Мне кажется, вы надо мною смеетесь? Берегитесь, графиня. Первый успех сделал вас очень дерзкой, и вы напрасно не хотите остаться моим другом.

– Вы слишком любите жену, чтобы нуждаться в друге женского пола. К тому же, на что вы жалуетесь? Разве я дурно вам служу? Разве не все происходящее отвечает вашим желаниям?

– Может быть, но я не люблю таких успехов, которые удивляют меня. Пожалуйста, скажите мне в нескольких словах, хотя бы на ухо, моя дорогая.

При этом фамильярном обращении, которое, может быть, напомнило ей сообщничество, Жанна покраснела, потом улыбнулась.

– Хорошо, – ответила она, наклоняясь. Я тоже невольно наклонился.

Тогда она вдруг отрезала своими маленькими ножницами пол-аршина золотого галуна с моего камзола и бросила в стоявшую перед ней корзинку:

– Вот чего добиваются, терзая женщин.

Я простился с ней в дурном расположении духа, уверенный, что мне ничего более не добиться.

Что касается галуна, то хотя он и мог стоить десять луидоров, мне не жалко. Такой маленький грабеж был в то время в обычае у людей лучшего тона, и вы менее рисковали, проходя через лес Донди, чем посещая после полудня хорошеньких светских дам.

Было несомненно, что графиня, помогая условленному предприятию, в то же время интриговала для самой себя. Решимость отделаться от таких союзников, как мы, в этом опасном деле можно объяснить только женской дерзостью, которая не отступает ни перед чем и в случае надобности вырывает свою добычу у голодных волков.

Как бы то ни было, я желал знать, где ожерелье; тем более что Лоренце очень хотелось его увидеть. Движимый смутным предчувствием, я отправился в Версаль и пошел пешком по направлению к Трианону, восхищаясь изяществом его деревьев и таинственностью беседок, как вдруг услышал шум, крики, стук экипажа, треск отворявшихся железных решеток, бой барабанов.

Мирна – Мария Антуанетта Австрийская, французская королева, возвращалась с прогулки, и ее экипаж въезжал на мощеный двор. Я проник туда в свите ее людей и держался на почтительном отдалении.

Нет, нет!.. Без сомнения, это была она. Я сто раз мог убедиться в верности моего взгляда в подобных наблюдениях, и, если вспомнить ошибки моей молодости, нетрудно предположить, что несколько знаю женщин. Мало кто так умеет мысленно раздевать этих прелестных кукол. Я почти никогда не ошибался и должен признаться, что был жесток и бессовестен в моих наблюдениях.

Да, это были те же роскошные формы, то же изящество, которое не побоялись изобразить на слоновой кости. Грация ее походки, прелесть движений указывали на зрелость форм, заставлявших забывать девственную красоту. Колени, которые теперь скрывало платье, я видел непокрытыми в ложе Изиса. Но что меня волновало и смущало более всего – это убеждение, что медальон князя был сделан не без модели.

Итак, дело было выиграно. Оставалось только узнать, какую цель преследовала графиня, чье положение заставляло обходиться с ней осторожно.

У Лоренцы по этому поводу была странная идея, которую я похитил у нее во сне. Однажды мы ночевали в Версале, у прекрасной Жанны, которая имела маленькое помещение в замке. Нам дали постель, где графиня спала ночь перед этим.

Нервы моей жены настолько чувствительны, что она долго не могла успокоиться в чужой постели, и мне никак не удавалось успокоить ее. Вдруг она заговорила со мною с закрытыми глазами. Лоренца видела во сне, как Жанна снимает корону с Мирны и надевает ее на себя. Я не осмелился продолжить этот опыт, немного испугавший меня.

Тем временем в Париже жена сильно беспокоилась обо мне. Де Роган был у меня и ждал.

«Не пройдет и месяца, как я стану первым министром», – сказал он, сияя больше обыкновенного.

Не мое дело было разубеждать его. Я оставил их с Лоренцой и ушел к себе в кабинет, чтобы написать барону Вейсхаупту.

Вскоре мне доложили о приходе отца Лота, виденного мною два или три раза у графини Валуа. Это толстый, малоподвижный, добродушный монах, ум которого, однако, был довольно хорошо развит, и который, по милости де Рогана, добился случая сказать проповедь перед королем. Даже помню, что по этому поводу графиня привела меня в отчаяние, заявив, что он проповедует, как туфля.

Достойный отец вошел и, убедившись, что мы одни, сделал масонский знак, после чего я протянул ему руку.

– Нас обманывают, – сказал он, – так же, как и де Рогана. Берегитесь, чтобы такое важное дело не окончилось простым скандалом, который обрушится на нас и не принесет никакой пользы.

Затем он жестом попросил меня молчать, снова обретя свои тяжеловесные манеры, простился и вышел.

Я побежал к Лоренце и де Рогану, удивленному, видя меня так скоро.

– Князь, – поспешно спросил я, – какие несомненные залоги милости дала особа, которая вам так дорога?

– Во-первых, вот этот, – он поднял руку к медальону, висевшему у него на шее. – А затем, что мне вам еще сказать? Улыбки, незаметные знаки, в которых, тем не менее, нельзя ошибиться.

– Очень немного, – отвечал я. – Берегитесь какой-нибудь западни или ошибки. Вы знаете, что я угадываю будущее; выслушайте меня. Вам следует потребовать с ней свидания…

– Это неслыханная дерзость.

– Счастье благосклонно к смельчакам. Точно так же она должна написать вам. Требуйте этого.

– Я буду повиноваться, дорогой граф.

– Надеюсь, этот совет останется между нами?

– Даю вам слово.

Князь простился, а я сказал жене:

– Лоренца, знаешь, я предвижу, что нашей маленькой графине скоро предстоит большое затруднение.

– О, – сказала Лоренца, – почему? Меня очень удивляет, что ты такого хорошего мнения о королеве, несмотря на то, что знаешь женщин вообще.

Глава VII О разговоре, который я имел в экипаже с де Роганом, и о выводе, который я из него извлек

Я выходил с Лоренцой из ложи Изиса, где мы только что посвятили еще тридцать шесть желающих. Что меня поражало более всего – это множество красивых женщин во Франции, хотя нельзя было хорошо разглядеть их лица: из ста посвященных в наше дело, думаю, не больше четырех были плохо сложены.

Оставив храм, мы сели в свой экипаж. Оказалось, что там нас уже ждал кардинал де Роган. Насколько можно судить при свете фонарей, он сиял и в то же время был полон торжества, как человек, владеющий какой-то великой тайной. Кардинал почтительно поцеловал мне руку и раскланялся с Лоренцой со смущением, которое я рассеял одним словом.

– Она нас не услышит, – я прикоснулся пальцем ко лбу жены.

– Хорошо, – сказал он, в то время как экипаж тронулся. – Я повиновался вам и имел успех.

– Она написала вам?

– Да, у меня есть письма.

– Князь, вы были избраны для великих дел. Я очень счастлив, потому что люблю вас. В происходящих перед нами событиях вас будет поддерживать неведомое могущество, не противьтесь ему и, пожалуйста, отбросьте ложную скромность. Как ваш Верховный Учитель, приказываю показать мне полученные письма.

Несколько мгновений он колебался; затем вынул из маленького красного бумажника несколько записочек и подал их мне. Я приказал остановить экипаж и, наклонившись к стеклу, развернул письма. Почерк был мне отлично известен. Бумага, чернила были в точности такими же, какие употребляла Мирна. Все выглядело натурально. Я сам не сделал бы лучше.

Тем не менее, мое недоверие не уменьшилось, напротив, эти записки были слишком подлинные, но незначительные. Они относились больше к оказанным услугам, но одна заслуживала внимания.

«Министр (так Мирна обычно называла султана) теперь у меня в комнате. Неизвестно, сколько времени он пробудет. Вы знаете особу, которую я вам посылаю, передайте шкатулку и будьте на месте, я не отчаиваюсь увидеться с вами сегодня».

– Кто передал вам эту записку? – спросил я князя.

– Де Лекло, лакей королевы.

– Где?

– У графини Валуа.

– Вы знаете этого де Лекло?

– Конечно, я сто раз его видел. Отчего вы спрашиваете меня об этом?

– Потому, что ожерелье в два миллиона может потеряться. На вашем месте я предпочел бы отдать его в собственные руки.

– Разве этой записки недостаточно? К тому же, меня поблагодарили на другой день.

– Кто?

– Она сама.

– Где?

– В галерее, во дворце, в присутствии всего двора.

– Что же она вам сказала?

– Ничего, но, проходя мимо, взглянула на меня и улыбнулась.

– А вы не близоруки?

– Конечно, нет! – вскричал князь. – Вам, кажется, доставляет удовольствие насмехаться надо мною?

– Нет, сын мой, я не смеюсь над вами. Все это говорится в ваших интересах.

– Два дня спустя Бемер написал королеве и поблагодарил ее за то, что она взяла ожерелье.

– И что же она отвечала?

– Ничего.

– Письмо могло быть перехвачено.

– И небо может упасть на землю, – сказал кардинал.

– Ив таком случае мы все будем раздавлены.

– Если Бемер, придворный ювелир, имеющий доступ к королеве, не умеет передать ей письмо, то на свете нет ничего верного.

Действительно, Бемер не дурак, хотя и женился на своей жене.

– Да, уверяю вас, что он ловкий человек; когда ему пришлось уменьшить на двести тысяч луидоров цену проклятого ожерелья, я думал, что он умрет от этого.

– Однако, князь, это снижение – поступок не королевский!

– Уж и не говорите. Спросите лучше графиню. По ее словам, королеве разонравилось ожерелье, которое она не решится надеть, отказавшись принять его из рук мужа, что оно ей надоело и слишком дорого, и предлагает возвратить обратно.

– Убеждены ли вы в последнем обстоятельстве?

– Бемер может подтвердить, так как он предпочел согласиться на эту громадную скидку.

– И после этого все устроилось?

– Все, кроме того, что ожерелье не оплачено.

– У королевы еще есть время, и вы достаточно богаты, кардинал, чтобы помочь ей.

– Гм… – сказал де Роган, – похождения моего кузена де Гемена сильно расстроили мои дела.

– У вас есть друзья?

– Друзья, дающие в долг миллионы, очень редки, миллион – не безделица.

– Разве я не рядом с вами?

– Вы, граф?..

– Да, конечно, но мы поговорим об этом, когда придет время.

– Ну, – продолжал князь, у которого слезы выступили на глазах, – не хочу ничего скрывать… Есть одна вещь, которую я не считал себя вправе рассказывать. Но все равно, – добавил он, преклоняя колено (и я полагаю, что он совсем бы встал на колени, если бы карета не была слишком узка), – все равно, граф, вы знаете все. Она не только писала мне, но удостоила своим божественным присутствием.

Я поглядел на кардинала: он хвастался, опустив глаза, и произвел на меня впечатление павлина и в то же время утенка. Должен признаться, вид для него недостойный. Это был очень приличный мужчина.

Я продолжал:

– Вы ее видели?

– Да.

– Близко?

– Близко, я с ней говорил.

– Когда?

– Третьего дня.

– Почему вы не пришли ко мне вчера сообщить об этом?

– Потому, что вчера… я не могу вам всего доверить…

– Князь, – сказал я, – клянусь, что дело идет о вашем спасении на этом свете! Обещаете ли вы быть вполне откровенным?

– Хорошо.

– В котором часу, и при каких обстоятельствах вы видели особу, о которой мы говорим?

– Ночью третьего дня, в Версале. Вот как это было: графиня Валуа, к которой, кажется, вы несправедливы, дорогой граф, сообщила мне, что вечером я получу награду за свою верность и преданность. Ровно в одиннадцать часов я вошел в ворота Резервуаров и, пройдя через лес, вошел в беседку Венеры, где было назначено свидание; меня сопровождал барон Планта. Я попросил его оставить меня одного. Вдруг появилось домино – это была графиня. «Я только что от нее, – сказала, – она сильно раздосадована, что ограничена во времени. Ее сопровождают принцесса Елизавета и графиня д'Артуа. Тем не менее, она найдет способ вырваться и сказать вам несколько слов». Несколько мгновений спустя я различил в темноте белую величественную фигуру, которая легко приближалась ко мне. Граф, это была она… Я преклонил колени, шепча уверения в своей любви и преданности. «Вы можете надеяться, – сказала она дрожащим от волнения голосом, – все прошедшее будет забыто». Сказав это, она подала мне розу, которую я схватил, покрыв поцелуями державшую ее ручку.

– Как она была одета?

– О, я как сейчас ее вижу! На ней было длинное белое батистовое платье, белая накидка и мантилья на голове, позволявшая любоваться наклонившимся ко мне прелестным личиком.

– Мне кажется, было довольно темно, чтобы видеть так много. Но все-таки, дорогой князь, надеюсь, вы не сомневаетесь в реальности явления.

– А голос, а роза? – отвечал он. – Клянусь, что я говорил именно с ней в беседке Венеры. Мои глаза и слух не могли ошибиться. Что за странные подозрения, граф? Неужели вы думаете, что так легко проникнуть в королевскую резиденцию, которая тщательно охраняется? Если все заставы опускаются перед вами, если часовые молчат – это значит, что вам покровительствует могущественная власть.

– Хорошо, пожалуй, – согласился я, – но вы должны сообщить мне об окончании вашей встречи.

Князь продолжал:

– Я поднялся, как вдруг графиня де Ламотт Валуа поспешно подошла к нам: «Идите, – сказала она королеве, – идите же скорее, принцесса и графиня д'Артуа здесь». Тогда королева удалилась, но предварительно дала мне поцеловать свою беленькую ручку. А вчера вечером королева…

– Вы ее снова видели?

– Признаюсь, – сказал он.

– Дальше.

Князь приподнялся и покраснел.

– Я считаю вас слишком хорошо воспитанным, граф, чтобы вы могли спрашивать далее.

– Отлично. Теперь я знаю все, что хотел знать. Когда вы снова увидитесь?

– В четверг. Вы знаете, что в этот день я буду служить в Версале.

– Желаю вам счастья. Но я спрашиваю, когда вы увидитесь с нею… наедине?

– Через неделю, как обещала мне графиня.

– Нет, вы увидите ее послезавтра, здесь, после собрания ложи Изиса.

– Что вы говорите?

– Это правда. И, чтобы вы не сомневались, я приглашаю вас ужинать вместе с ней.

Князь, для которого я был оракулом, не осмеливался возражать. Я же не сказал более ни слова.

Вскоре карета остановилась перед моим домом. Как только мы остались вдвоем с Лоренцой, она вскричала, обращаясь ко мне.

– О, святой Боже! Что такое ты вздумал обещать ему?

– Ты нас слушала, любопытная?

– Да, я слышала. Ты, значит, совершенно убежден, что это не она.

– Не все ли равно. Каким бы то ни было образом, но у нас будет обещанная гостья. Если она действительно не Мирна, то я сумею узнать, кто она, и попрошу ее прийти.

– Но если это Мирна?

– О, в таком случае я ей это прикажу.

ГЛАВА VIII, в которой я не скрываю моего мнения о других и о самом себе

Ужин, который я предсказал, не состоялся из-за нехватки приглашенных, но зато в аббатстве Клерво был очень интересный завтрак. Я там не был, но отец Лот рассказал мне все в подробностях, и полагаю, что они достойны того, чтобы сохраниться в назидание потомству.

Три дня спустя после нескромного признания кардинала де Рогана и после того, как он показал мне еще множество других писем, отец Рокур, достойный аббат двадцати аббатств, приносящих ему пятьсот тысяч луидоров дохода, давал праздник для одной хорошенькой женщины, большой приятельницы французской королевы и сиявшей отблеском королевской милости.

Аббат был никто другой, как тот почтенный служитель церкви, при виде которого Мария Антуанетта вскричала: «О, какой красивый монах!» – наивное восклицание, которым аббат совершенно справедливо гордился.

Женщина, для которой устраивался праздник, была графиня Валуа. Ее окружало нечто вроде двора: маркиз де Сесвакс, аббат де Кабр, граф д'Этен, Рулье – д'Орфель, Дорси и сам старый маршал Ришелье сочли честью и удовольствием присутствовать на этом маленьком празднестве.

Итак, все шло как нельзя лучше, шампанское пенилось в бокалах, когда граф Беньо приехал с самой печальной миной.

– Что случилось? – спросили его.

– Кардинал де Роган арестован.

Можете представить себе всеобщий крик удивления. Одна только графиня Валуа была настолько хладнокровна, что попросила объяснений. И граф Беньо рассказал о происшедшем в гораздо лучших выражениях, чем я сумею это сделать, ибо он человек очень образованный и шутник.

Но дополню его рассказ несколькими подробностями, Переданными мне отцом Лотом и, полагаю, неизвестными никому.

В то самое утро, 15 августа 1785 года, князь Луи де Роган, кардинал, одетый в парадный костюм и окруженный своей клерикальной свитой, ожидал в большой галерее Версаля появления их величеств, как вдруг появился барон де Бретель и крикнул капитану гвардии: «Арестуйте кардинала де Роган». Герцог де Вильруа подошел и что-то сказал кардиналу, который молча поклонился. Тогда другой гвардейский офицер подошел и стал рядом с ним. В то время, как толпа придворных, наполнявших галерею, обсуждала это событие, кардинал следовал за герцогом Вильруа.

Вдруг он остановился и наклонился поправить пряжку на башмаке. За ним на мгновение перестали следить.

Тогда он черкнул несколько слов на клочке бумаги, которую спрятал под манишку.

Затем поднялся и продолжал путь.

Когда арестованного посадили в карету, он узнал, что его везут в Бастилию. Тогда попросил позволения заехать домой, чтобы взять кое-какие вещи. На это ему дали согласие.

Проходя через переднюю, он сунул записку своему старому лакею, который тотчас же поклонился и выехал в Париж.

Аббат Жоржель получил эстафету. Лакей же, подав послание, упал в обморок. Поспешно развернув записку, аббат нашел там едва понятные слова, но, тем не менее, угадал, чего от него требуют, и сжег частную корреспонденцию кардинала, спрятанную в маленьком красном бумажнике.

В это время де Роган входил в Бастилию, жить в которой было далеко не так интересно, как в его кардинальском дворце.

– Черт возьми! – сказал я отцу Лоту, сообщившему мне все подробности в присутствии Лоренцы. – Вот странная история. А как вела себя графиня во время рассказа Беньо?

– Она только сказала: «Это наделает мне много хлопот». Затем добавила, обращаясь к Беньо: «Согласны вы довезти меня?» И они уехали вдвоем, оставив общество под впечатлением ужасной новости.

По дороге Беньо вздыхал, глядя на свою старинную приятельницу:

– Ах, Жаннета! Как далеко от нас прежнее время. Помните ли, как мы пили с вами сидр в Бастильском трактире и вы ели с таким аппетитом?

На это Жанна отвечала:

– Да, это случалось тогда, когда я не обедала и не осмеливалась сказать вам об этом. Мне не нравится название этого трактира. Разговаривая таким образом…

Лоренца, как ни была она взволнована, рассмеялась.

– Откуда вы знаете все это, отец мой? – спросила она.

– Мой кучер ехал с кучером графини до первой станции. Но не будем говорить о пустяках… Ну, мой милый граф, что вы скажете?.. И что из этого выйдет?

– Выйдет то, – сказал я, – чего желает начальник. Ожерелье королевы окончательно скомпрометирует ее.

– Но что вы думаете о кардинале?

– Это умный человек, но вместе с тем он глуп.

– А о графине?

– Графиня – мошенница.

– А о вас самом?

– Что я умнее кардинала, но был еще глупее его. Знаете, я вижу в эту минуту комиссара Шенона в красивой карете, который поворачивает за угол бульвара Сент-Антуан в сопровождении целой свиты, так что я буду арестован прежде, чем Лоренца успеет поцеловать меня несколько раз на прощание.

Глава IX Допрос

Я не считаю нужным тратить много времени на рассказ о процессе, который подробно знаком каждому и о котором читали все.

Кардинала обвиняли в клевете на королеву, женщину королевской крови подозревали в похищении бриллиантов, мага подозревали в мошенничестве. Удивительное приключение! Графиня, не знаю почему, яростно обвиняла меня, а я защищался, как умел.

Сначала меня поместили в секретную, что было бесполезной жестокостью. Неизвестность относительно участи моей дорогой жены мучила меня до такой степени, что я не чувствовал других мучений. Надежды на помощь масонских лож не оправдались. Со дня моего ареста отец Лот не сообщал ничего.

Что касается кардинала, то у него хватало забот о самом себе. Притом же он был не далек от мысли, что я, если пожелаю, могу пройти сквозь стену. Но должен признаться, что мое колдовство не доходило до этого.

После наших первых допросов строгие правила по отношению к нам были смягчены. Тюремщики гордились тем, что стерегут людей, которыми занимались вся Франция и Европа, и были рады позволять подкупать себя, конечно, до известной степени. Я мог получать хорошую пищу и достал несколько книг, в их числе – маленькое издание книги «Центурии» Нострадамуса, изданной в 1574 году. В ней я прочел четверостишие, крайне непочтительное, хотя написанное более чем двести лет назад, тем не менее имевшее удивительное отношение к нашему положению. Но так как эти строки были далеко не вежливы, то я решил считать Нострадамуса старым дураком, которого можно заставить говорить все, что угодно.

За допросом последовали очные ставки, из которых мне удалось вывернуться довольно удачно. Я знал, что французское правосудие несколько легкомысленно, и поэтому позаботится о своем костюме. Волосы ниспадали мне на плечи бесчисленным множеством мелких хвостов. Я был в зеленом камзоле, вышитом золотом, и панталонах красного бархата.

Комиссар, сопровождавший меня, стал смеяться, увидав эту одежду.

– Кто вы такой? Откуда? – воскликнул он.

Такое отношение вызвало во мне негодование. Они очень хорошо знали, что из Бастилии, и я был достаточно известен, чтобы меня избавили от глупых вопросов, годных для обычных подсудимых.

– Благородный путешественник! – отвечал я самоуверенно.

Тогда куча париков принялась смеяться еще громче. Я возмутился и в пылу справедливого гнева заговорил надменно, чтобы напомнить этим людям о занимаемом мною положении.

– Боже мой! – сказал господин Тилорье, мой адвокат. – Говорите с ними, по крайней мере, по-французски! Как вы хотите, чтоб они вас понимали?

Дело в том, что, разволновавшись, я говорил по-гречески, по-арабски, по-латыни, по-итальянски. Когда меня попросили сесть, царило всеобщее веселье. Тилорье, казавшийся вначале очень раздосадованным моей речью, кончил тем, что стал хохотать вместе с другими.

– Вы лучший адвокат, чем я, – заметил он, – и вы выиграли ваше дело.

– Как так?

– Заставив их смеяться.

Я был поражен, оскорблен и унижен. Недаром я был великим пророком.

Но вдруг непонятное видение ослепило меня. Высокая красивая особа вошла в зал королевской походкой, и мне показалось, что это сама королева.

В то время как я удивленно глядел на нее, все теснились вокруг с большим интересом. Один из следователей, после нескольких слов, сказанных ею ему на ухо, приказал приставу принести кресло. Она поблагодарила его с благородным и в то же время скромным видом, и всеобщая услужливость к ней еще более увеличилась.

– Кто это? – спросил я у Тилорье. Он шепотом отвечал:

– Это публичная женщина. И не будь она здесь, сидела бы теперь на какой-нибудь скамейке в саду Пале-Рояля.

Тогда я все понял. У меня перед глазами стоял оригинал медальона, таинственная новопосвященная ложи Изиса, наконец, та особа, которая невероятным сходством с Марией Антуанеттой обманула кардинала.

– А как ее зовут? – осведомился я у адвоката.

– Николь Леге, баронесса д'Олива.

– Д'Олива!.. Скажите лучше де Валуа, эту баронессу сделала графиня Ламотт.

– Действительно, – сказал Тилорье, – д'Олива и Валуа почти одно и то же. Это почти анаграмма. Я использую это в своей защитной речи.

Баронесса или нет, но эта женщина была очень интересна. Ей задали всего несколько вопросов, на которые она отвечала с трогательной откровенностью. Комиссары, казалось, извинялись, что пригласили ее.

Вдруг послышался тихий детский крик. Дама с взволнованным видом встала и сделала умоляющий знак судьям, ответившим утвердительно. Вошла горничная, неся куклу, завернутую в кружева. Подсудимая открыла грудь несравненной красоты, которую я сразу узнал. Ребенок прижался к ней розовыми губами, и «закон замолчал перед природой».

Я прошу извинения у Лоренцы за слово «несравненная», оно вполне извинительно в устах человека, в течение полугода видевшего лишь своего тюремщика и солдат.

Итак, это была та красивая девушка, которую я чуть было не пригласил ужинать.

– Черт побери, если мы с ней когда-нибудь выйдем аз тюрьмы…

Но я был немного удивлен тем, что у нее был ребенок.

– Черт возьми! Откуда этот ребенок? – поинтересовался я у адвоката.

– Из Бастилии.

– Отлично. Но чей он?

– Об этом спрашивали у матери.

– Что же она отвечала?

– Что с удовольствием сказала бы, если б только помнила.

Пока мадемуазель исполняла свою материнскую обязанность с грацией и щедростью, вызывавшими у комиссаров странное умиление, я продолжал говорить с адвокатом. Так как он предсказывал для меня хороший исход этого процесса, то ему нечего было бояться скомпрометировать себя, и он сообщил мне обо всем, что произошло со времени моего заключения.

Кардинал, по его словам, во время допросов выглядел очень печальным. Моя жена также в Бастилии, но скоро будет выпущена на свободу.

Избавленный таким образом от своей главнейшей заботы, я теперь легко улыбался, слушая об экстравагантностях и различных шутках графини де Ламотт. В первом припадке отчаяния, последовавшем за ее арестом, она хотела разбить себе голову своей ночной посудой. Затем решила одеться в костюм Евы и прыгать в таком виде по своей камере, что, по всей вероятности должно было представлять довольно красивое зрелище.

– Вызовите мне де Лоне, – потребовала она однажды.

Явился директор тюрьмы. Она сильно побранила его за дурное состояние своей постели, бывшей до такой степени твердой, что у нее остались синяки на плечах и даже на спине. Заметьте, что синяки директор волей-неволей должен был осмотреть.

Естественно, что де Лоне очень заинтересовался этим осмотром, и так как ему было приказано хорошо обходиться с арестованной, то он дал ей пуховую постель и приказал подавать кушанья на серебряной посуде. Кроме того, не желая быть строгим с этим хорошеньким демоном и зная, что у нее мания проделывать в полу отверстия и предпринимать самые наивные попытки бегства, он решил проводить с ней дни и приказал отнести в комнату красавицы Жанны свою вышивку. Я хочу сказать, вышивку господина директора, ибо он был очень искусен в этом деле.

Наконец, Жанна была так раздражена постоянным присутствием директора, что предложила ему лечь на ее пуховую постель, чтоб еще лучше исполнять ремесло шпиона. Утверждали, что де Лоне в своем усердии не отступил ни перед какою крайностью.

В то время как Николь Леге продолжала кормить грудью ребенка, может быть, для того, чтобы пленить судей, мой адвокат ввел меня в зал заседаний, и я мог увидать графиню Валуа.

Арест не изменил ни ее лица, ни расположения духа. Она явилась разодетая в белое батистовое платье, которое прелестно стягивало ее талию. На вьющиеся волосы без пудры был надет маленький газовый чепчик без лент, с легкой газовой вуалью, закрывавшей лицо.

Жанна вошла с самоуверенным видом и, узнав меня, показала кулак в присутствии всего общества. Пристав сухо сказал ей, указывая на скамью подсудимых:

– Сударыня, садитесь здесь.

Графиня сначала отступила, затем подошла к скамье, которую презрительно пнула ногой, и уселась, расправив складки платья. Затем расположилась на ней в грациозной позе, как будто сидя в лучшем кресле.

Ее стали расспрашивать. Она, собственно, не отвечала никому, но поддерживала разговор со всеми, не уступая первому президенту де Бретиньеру и выказывая не более усталости или скуки, чем, если бы болтала в гостиной.

Обещая сказать все, говорила одна в течение получаса, нашла способ ничего не сказать и быть прелестной. Я доказал это низким поклоном, который сделал ей, когда она встала, чтобы уйти, сама отпуская себя, что президент подтвердил любезным жестом. Ее визит продолжался не менее трех часов.

Пора было возвращаться в Бастилию.

Тилорье сунул мне в руку маленький памфлет, написанный по поводу нашего дела.

Между тем события быстро следовали одно за другим.

Вскоре моей дорогой Лоренце была возвращена свобода, наконец и суд произнес свой приговор 31 мая 1786 года.

Глава X Приговор и что за ним последовало

Приговор по моему делу известен. С меня сняли все обвинения, что было совершенно справедливо, так как я действительно не был виновен в случившемся.

Кардинал де Роган и прелестная Николь были изгнаны из двора. Но бедную графиню приговорили: голую, с веревкой на шее, подвергли наказанию розгами на площади перед Консьержери, палач заклеймил оба ее плеча, и затем отправили на пожизненное заключение в Сальпетриер.

Более шести тысяч человек ожидали меня у ворот Бастилии и встретили овациями. Это был целый взрыв энтузиазма. Меня торжественно пронесли на руках к моему дому на бульваре Сент-Антуан с громкими криками, которые тронули меня до глубины души. Полиция, желавшая помешать этому взрыву восторга, была сметена и исчезла в волнах народа.

Лоренца ждала меня. Когда я вступал на порог дома, раздалась громкая музыка. Все музыканты квартала исполняли мне серенаду. Рыночные торговки явились с громадным букетом. Я обнял тех, которые показались мне хорошенькими, и даже тех, кто не показался, но не так крепко. Один сочинитель стихов вошел ко мне открыл окно и прочел толпе оду в мою честь.

Народ много аплодировал, и тут же я бросил в толпу, через плечо поэта, несколько сотен луидоров. Это заставило еще лучше принять стихи.

Овации окончились только к полуночи. И одному Богу известно, как я был счастлив, очутившись наконец, после восьмимесячной разлуки, страданий и ареста, вдвоем с моей возлюбленной Лоренцой. Мы протянули друг другу руки, не осмеливаясь тронуться с места, почти с ужасом, боясь умереть в экстазе этого объятия.

Я не скажу ничего более. Чувствительные сердца, которые прочтут мои записки, если только у меня когда-нибудь будут другие читатели, кроме достойного Панкрацио, моего тюремщика и друга, угадают лучше, чем можно выразить словами, всю невыразимую прелесть нашеп объятия.

На другой день я получил приказание оставить пределы Франции и начал укладываться.

Здесь нужно сказать, что королевский гнев продолжал преследовать де Рогана. Напрасно он вторично просил дозволения вернуться ко двору – только даром потерял время и чернила, а графиня де Моран – часть своего влияния. Таким образом, князю пришлось наконец покориться своей участи и жить вдали от Версаля. Но он сделал это только благодаря прекрасной англичанке, которая вечно сидела у него на коленях, подавая дурной пример его монахам.

ГЛАВА XI, в которой Жанна Валуа много говорит, думает, что говорит правду, и лжет по обыкновению

Если я когда-либо нуждался в утешениях, если когда-либо приходил в отчаяние, то тогда, когда вышел с аудиенции, которую барон Вейсхаупт только с трудом согласился дать мне.

– Я не могу терять времени, – сказал он, – и вы напрасно настаивали на встрече со мной. Вы не дурак, но почти так же опасны, как если бы были им. Вы много занимаетесь личными интересами и не достойны заниматься великим делом. Вы человек, любящий забавляться, эксцентрик, как говорят в Лондоне, куда вы отправляетесь. Хорошо, поезжайте и ведите себя примерно. В вас более не нуждаются.

Только в Англии я несколько успокоился, взволнованный тем, что называл черной неблагодарностью. Я пытался предпринять что-нибудь в этом печальном городе, что отдалило бы меня от прошлого, но с трудом находил в себе прежнюю самоуверенность. Лоренца стала моим ангелом-хранителем, более чем когда-либо первым интересом моей жизни.

Однажды вечером, когда мы уже несколько дней скучали из-за дождливой и грязной погоды, в нашу дверь постучали.

Без сомнения, какой-то важный посетитель. Дверь была открыта. Вошла женщина в бархатном платье и большой шляпе. Сняв ее, она показала нам хорошенькую светлую головку.

– Жанна!..

– Графиня Валуа!..

Жанна раскланялась с моей женой по-придворном и сказала мне с легкой насмешкой:

– Согласны вы дать мне руку, граф?

– Конечно, – отвечал я.

– Мы были врагами, – продолжала она, – но это можно забыть, так как мы оба прошли, вы – через изгнание, я – через огонь.

Мы глядели на нее с удивлением. Каким образом очутилась она в Лондоне? Ужасный приговор, поразивший ее, пришел мне на память, и я припомнил все обстоятельства, прочтенные мною в газетах.

Когда огласили приговор, она пожала плечами, сосредоточенно поглядела на окружающих и упала в страшных конвульсиях, продолжавшихся три часа и во время которых она ломала и разрывала все, что попадалось ей под руку. Наконец, это прошло. Несколько дней миновали спокойно.

Она ожидала помилования, которое, по ее словам, непременно должно было быть дано ей, но когда в голову закрадывалось сомнение, глядела в сторону Версаля и, стиснув зубы, шептала:

– Берегись!

21 июня молоденькая девушка, прислуживавшая ей с тех пор, как она поступила в Консьержери, разбудила ее и сказала:

– Вставайте, сударыня.

– Ах, какая досада! – сказала Жанна. – Я так хорошо спала.

Это было правдой, и беспорядок ее костюма объяснялся сильной жарой. Она закрылась, немного сконфуженная, и надела шелковые чулки и башмаки.

– Что случилось? – спросила она.

– Вас спрашивают в приемой.

– Наконец-то! – сказала Жанна, ожидавшая помилования и свободы. – Как мне одеться?

– Очень просто, сударыня, вам придется идти недалеко.

Девочка повторяла заданный ей урок. Графиня надела утренний капот, накинула мантилью и взяла перчатки.

– Надо было бы причесаться, – заметила она.

– Мне сказали, что это ничего не значит. Она вышла.

В ту же минуту ее окружили четверо высоких крепких мужчин с энергичными лицами.

– Что это? Что вам от меня нужно?

Они схватили ее за руки и потащили за собой. Другие, стоявшие позади, подталкивали коленями. Ее свели с главной лестницы Консьержери и, громко кричавшую, привели к секретарю, который зачитал приговор.

– Меня скорее убьют! – вскричала она, вырываясь из державших ее железных рук.

Секретарь отступил, и она увидала стоявших на коленях палачей, поворачивавших на угольях раскаленное докрасна железо.

– Нет! – повторяла графиня. – Нет! Лучше смерть! Антуанетта!

Ее повалили на землю, заглушая в пыли ее крики. Они разорвали на ней платье, и началось наказание. Каждый удар оставлял красную полосу на теле жертвы. Но эти люди спешили закончить, как будто сами стыдились своего поступка, а может быть, также и потому, что кто-то покровительствовал ей, так как ударов было всего три.

Она почти потеряла сознание, как вдруг острая страшная боль привела ее в чувство. Она ощутила на своем левом плече горящую красную лилию. Нервным движением вырвалась из рук палача, хотела бежать, но он снова кинулся на нее. Споткнувшись, она подвернулась под него, и клеймо, которое он хотел наложить на правое плечо, опустилось на правую, единственную грудь Жанны.

Все было кончено, она поднялась вне себя от ужаса, боли и гнева, произнося тысячу проклятий, заставивших побледнеть ее мучителей.

Вот что мне рассказали.

Печальная казнь происходила в необычный час и при небольшом стечении народа. Не лишняя предосторожность, так как бедная Жанна, как кажется, наговорила много ненужного. Любопытные и любители казней были предупреждены слишком поздно, и парижане лишились дополнительного развлечения.

Между тем, с первых слов нашего разговора Жанна сделалась молчаливой и задумчивой – без сомнения, она думала о том, что я сейчас писал. И мы не знали, как возобновить разговор.

Наконец прервала молчание.

– Граф, – сказала она, – находитесь ли вы по-прежнему в сношениях с тем, что вы называли «Светом»?

– Да, но я перестал быть одним из начальников ордена.

– Почему?

– Потому, что вы меня обманули.

Она поглядела на меня со странным выражением.

– Убеждены ли вы в этом, граф?

– Вполне. Я имел честь видеть и слышать баронессу д'Олива и ее ребенка. Конечно, она королева по красоте, но ее трудно компрометировать.

– Эта девушка была у меня под руками, я ею воспользовалась, но что это доказывает?

– То, что вы заставили кардинала разыграть роль собаки, которая бросает добычу из-за миража.

Она взглянула, как прежде, и повторила:

– Уверены ли вы в этом?

– Да, – сказал я, вставая, так как был раздражен этим цинизмом. – Не смейтесь надо мною более, графиня, если хотите, чтобы мы остались друзьями.

– Кто не знает роли этой куклы. Я любила королеву, – говорила Жанна Валуа, как будто не слышала меня. – Вы не знаете, как легко полюбить королеву, и, даже изменяя им, их любят. Кто сказал вам, что я не выдумала моей куклы нарочно, чтобы свалить на нее неосторожность кардинала?

– Клевета! Ложь! – воскликнул я. – Неужели, графиня, вы будете вечно лгать?

– Прошу вас, выслушайте меня спокойно. Если я действительно совершила те преступления, в которых меня обвиняют, то почему меня не убили? Служанку, укравшую экю, вешают.

– Да, но не знатных дам, ворующих миллионы.

– Пожалуй, но, во всяком случае, по окончании дела стало ясно, что я чудовище, которое все ненавидели при дворце, где я совершила такую подлость.

– Конечно.

– Королева тем более, так как она невинна и оклеветана.

– Совершенно верно.

– И вы должны сознаться, что всякие новые сношения между нами могли бы принести ей только вред.

– Куда вы клоните?

– Когда я поступила в Консьержери и на меня надели арестантское платье, я сказала аббату Тилле: «Господин священник, правосудие умерло; если бы оно существовало, то здесь, на моем месте, была бы королева, ибо все мое преступление заключается в том, что я слишком хорошо ей служила». Это было сказано в присутствии ста человек, которые, конечно, повторили мои слова. Тогда аббат Тилле получил приказание обходиться со мной уважительно.

– Это было снисхождение.

– Пожалуй, к моему секретарю также были снисходительны, так как он сознавался, что подделал почерк королевы, а его только изгнали. Разве безделица – подделать королевский почерк? Если бы он подделал почерк простого буржуа, его повесили бы. В прошлом августе мне сообщили о приезде посетительницы. Кто такая? «Госпожа де Ламбаль», – говорит мне наша надсмотрщица сестра Виктория. «Я не хочу ее видеть…» Этот ответ передают принцессе, но она настаивает и хочет во что бы то ни стало видеть меня. Сударыня, говорят ей, это невозможно. «Почему?» – «Потому что не госпожа Валуа здесь осуждена…» Это были только мои собственные слова. Я мечтала, ждала и, признаюсь вам, нисколько не сожалею о месяцах, проведенных в тюрьме. Не стану сообщать о тайном ободрении, доходившем до меня, о тех записках, которые меня просили забыть, о просьбах, которые я отклонила. Вы не поверите, но так оно и было… Наконец, одна бедная девушка, Марианна, служившая мне в тюрьме, так как со мной обращались там, как со знатной дамой, предлагает мне бежать. Я отказываюсь. Она настаивает. Тогда меня охватывает стремление к свободе, я соглашаюсь. Знаете ли вы, что принесла мне на следующий день эта девушка?

– Нет.

– Мужской костюм ценой в сто луидоров. Кто заплатил за это, неужели Марианна? Она не отвечает. Я одеваюсь, выхожу. Но, не зная коридоров, заблудилась. Встречаю набожную надсмотрщицу, которая делает вид, что не видит меня. В карманах костюма оказались деньги. Я подхожу к дверям, их отворяют. И кого же я вижу, подойдя к берегу Сены? Марианну, которая ждет меня, чтобы сопровождать.

– Неужели, графиня, вы думали, что у вас не было друзей?

– Извините, и то, что произошло, есть доказательство противного. Наконец, я еду в Лондон и жду здесь госпожу де Полиньяк.

– Госпожу де Полиньяк?

– Да, ее. Мы увидимся завтра.

– Каким образом компаньонка королевы могла оставить Париж?

– Для здоровья, она едет на воды.

– Для чего ей надо увидеться с вами?

– Она везет мне двести тысяч ливров. Меня предупредил об этом барон де Бретель. Вы знаете почерк принцессы Ламбаль? Читайте.

– Да, это действительно ее каракули. Тут говорится о бумагах, которые вы должны отдать взамен денег.

– И это причина моего посещения, – сказала она. – Угодно ли вам заплатить миллион за те бумаги, за которые мне предлагают двести тысяч ливров?

– Мне!.. Для чего?

– Для ваших друзей.

– Мне не дано никакого позволения, и, кроме того, хотелось бы посмотреть на двести тысяч ливров.

– Приходите завтра, вы их увидите.

И действительно, я их увидел. После отъезда герцогини Полиньяк графиня показала их мне на своем письменном столе. Об этом можно думать что угодно. У женщин всегда есть задние мысли. Когда я хотел уйти, Жанна Валуа остановила меня. Она собиралась что-то сказать.

Заставив меня поклясться, что я знаменитый доктор, она, краснея, разделась до пояса. Этот демон был скромен, как невинная девушка. Она просила меня ни больше ни меньше, как уничтожить ужасное клеймо, которым ее отметили.

Я долго глядел на него. Ее грудь приняла прежнюю форму. Это было в одно и то же время ужасно и прелестно.

Я поцеловал клеймо и сказал:

– С этим нельзя сделать ничего более.

Два года спустя Жанна Валуа выбросилась из окна. Одна из ее лилий стесняла ее… Легко угадать, какая.