Бессребреницы

Земля была рыхлой, прохладной и очень вкусной, похожей на дрожжевой пирог с ревенем. Особенно хороша оказалась нижняя часть дерна, сантиметров на двадцать в глубину, словно с нижней части пирог пропекся получше. Правда, дело немного портила трава, покрывавшая дерн, – короткая, густая и жесткая, как свиная щетина. В первый день Соня изрезала об нее пальцы, пытаясь выковырять пригоршню жирной, солоноватой земли из-под толстой шкуры – шкура, думала она, это именно шкура, а не трава. Пальцы и сейчас саднили, покрытые мелкой россыпью почерневших царапин; их надо было промыть, но – негде.

За шесть дней она так и не нашла воды.

Перед высадкой Александр Васильевич заверил Соню, что Город находится совсем рядом, не далее километра к северу. Она десантировалась рано утром, еще затемно, на круглую поляну, окруженную со всех сторон непроглядной стеной леса. Ей не оставили компаса, а ориентироваться на местности из-за особенностей местной флоры было крайне сложно, но от поляны вела прямая, четкая тропа, и Соня должна была добраться до Города самое позднее к полудню. А там бы ее встретили подруги, она бы сказала им, кто такая, и все пошло бы как по маслу.

Так и вышло. Почти. Она пошла по тропе, неестественно ровной, внешне похожей на бетонную беговую дорожку, но упругой, мягко пружинящей под ногами, неясного белесого цвета, напоминающего студень. Тропа не обманула, вывела, куда надо, вот только Города там не было. Там был просто холм, покатый, поросший толстой корой «свиной щетинки», как Соня называла про себя этот странный травяной покров. У него, разумеется, уже имелось научное название, данное земными биологами, но Соня это название быстро забыла. Она вообще почему-то стала все быстро забывать. Но к тому моменту, когда остановилась у подножия голого холма, на котором не виднелось ни Города, ни вообще каких-либо признаков жизни, еще помнила все достаточно хорошо, чтобы подумать: «Черт бы вас побрал, дядя Саша».

Он сказал, что здесь поселение и люди. И вот вам, пожалуйста – ни поселения, ни людей. В принципе, Соня не была особенно удивлена. Большая часть данных, получаемых с Пандоры, отличалась неточностью и противоречивостью, выходившими далеко за рамки статистической погрешности. Проще говоря, даже если снимки со спутника показывали нечто, напоминающее Город, не факт, что это не было чем-то совсем другим.

Так или иначе, вертолет улетел, а ближайший сеанс экстренной связи – на месте высадки через двое суток. Если что-то пойдет не так, как минимум сорок восемь часов Сонечка Пермякова должна была справляться с проблемой сама, прежде чем сможет попросить помощи. Это на Арканаре она могла в любой момент вскочить на коня и прискакать в Пьяную Берлогу. Но то Арканар, там все было по-другому.

Арканар, при всей его липкой мерзости, был куда более человечен. Понятен. Близок.

Сейчас, через шесть дней блуждания по чаще, она начинала думать, что скучает по Арканару.

Разумеется, сначала Соня действовала по инструкции: первым делом решила вернуться по тропе назад на поляну и там подождать положенные двое суток. В других обстоятельствах, на какой-то другой планете она попыталась бы провести разведку самостоятельно, но в этой высадке была строжайше запрещена любая инициатива. Лес слишком непредсказуем. Он слишком враждебен к людям, включая аборигенов, и слишком быстро меняется. Насколько быстро – Соня не сознавала до тех пор, пока не пошла по белесой, смутно мерцающей в полуденном солнце тропе. Она проходила здесь всего час назад. Она пошла и теперь, но пройти сумела недалеко.

Потому что через триста метров тропа закончилась. Вот просто – взяла и закончилась, точно ее обрубили топором. И теперь обрубок упирался в лес, высившийся непроглядной стеной. Лес, которого, Соня могла поклясться, здесь не было час назад.

Ее готовили к этому. Александр Васильевич лично наработал с ней пятьдесят часов инструктажа, но, увы, сугубо теоретического. В точности как перед Арканаром. И Соня по опыту уже знала, что теоретический инструктаж, каким бы он ни был подробным и продуманным, не передаст и сотой доли того, с чем придется столкнуться в первый же день на чужой, неизученной, настороженной планете.

Не просто чужой. Чуждой.

Поначалу Соня решила не ходить никуда вовсе. Если через двое суток она не оставит условленного знака на месте явки, на базе поймут, что с ней неладно, и по меньшей мере прочешут местность. Надо просто не уходить далеко. Еды благо было навалом – буквально валялась под ногами. Грунт в месте высадки обладал полным набором белков, жиров, углеводов и микроэлементов, необходимых для поддержания человеческого организма. В сущности, Пандора представляла собой почти неистощимый источник грубой, но питательной пищи. Прямо манна небесная, подумала Соня и усмехнулась про себя этой мысли.

Манна была, да. А воды не было.

Именно это заставило ее сдвинуться с места, и куда раньше, чем ей бы хотелось. Хотя местность была заболочена, а съедобная земля отчасти утоляла жажду, настоящей воды здесь не было – только мутная густая жижа с солоноватым привкусом. Пить ее было все равно что морскую воду. Но лес покрывала густая сеть рек и треугольных озер, которые мигрировали с феноменальной, по земным меркам, скоростью, однако никогда не меняли плотности распространения. Пусть Города и нет, но пресная вода должна быть где-то поблизости, обязательно.

Соня шла по лесу, и лес смотрел на нее. Некоторые деревья были вполне благожелательны, хотя пару раз она видела пугливые – те при ее приближении вырывали корни из земли и торопливо ковыляли в стороны, смешно переваливаясь, и, лишь оказавшись на приличном расстоянии, снова пускали корни и застывали в величественной неподвижности. Одно дерево попыталось на нее напасть, во всяком случае, Соне так показалось: она наступила на узловатый корень, выпирающий из-под почвы, и корень стал раздуваться, пульсировать, яростно двигаться, точно силился вырваться из земли и схватить нахалку, потревожившую его покой. Соня поспешно отошла от дерева, оглянулась и увидела, как из крошечного дупла высовывается тонкая семипалая лапка и ласково шарит по лоснящемуся стволу, точно пытаясь его успокоить. Это подействовало: корень перестал вспухать, земля снова сошлась над ним. Одноглазое существо, похожее на птицу без перьев, которое сидело на земле и наблюдало за этой картиной, раскрыло рот и издало короткий звук, в котором звучало то ли неодобрение, то ли насмешка. На Соню оно даже не взглянуло.

Это был предельно странный мир, но Соню его странности не волновали. Ее волновала только вода.

Она нашла ягоды – точнее, их следовало назвать орехами, потому что снаружи их покрывала толстая, как кость, скорлупа. Но внутри оказалась мякоть, кроваво-алая, вязкая, похожая на сок раздавленной перебродившей вишни. Она хорошо утоляла жажду, и Соня съела с десяток ягод, прежде чем ее скрутила жесточайшая кишечная колика. Больше эти ягоды она не трогала. Были еще другие – скользкие, ярко-зеленые, пульсирующие в руке, и когда Соня сжимала их, выдавливая сок, ей казалось, что она душит живое существо. Ей даже чудился хрип, который испускали эти ягоды, когда она их убивала. Это бы вряд ли ее остановило, однако зеленый сок оказался невозможно горьким. Живот от него не болел, но его нельзя было пить.

Она считала дни по ходу солнца. Спала на земле, потому что деревья в этом месте вовсе не давали надежного укрытия от хищников – уж скорее наоборот. Но хищников она не видела, даже если они и видели ее. Вообще животных Соне встретилось на удивление мало – если не считать животными деревья, траву, хрипящие зеленые ягоды и все остальные растения, встречавшиеся ей на пути. Она читала доклады биологов и их теории о симбиотической экосистеме флоры и фауны на Пандоре; по всему выходило, что это и не растения, и не животные, а нечто более близкое к царству грибов; но ей плевать на это было. Она не биолог, она социолог, у нее совершенно другие задачи. Она должна была в первый же день попасть к людям. К подругам. «Они выйдут к тебе, – уверял ее Александр Васильевич. – Сами тебя найдут».

Ох, дядя Саша, дядя Саша. Вы и на Арканаре мне говорили, что все держите под контролем. А я, дура, как тогда вам верила, так поверила и теперь.

На шестой день Соня вышла к треугольному озеру.

Она видела такие на снимках со спутника. Равнобедренный треугольник, геометрически безупречный. Вода в нем была темной и неподвижной, с очень ровной, как ножом обрезанной кромкой. Соня подошла к берегу, упала на колени и стала лакать языком, как кошка. У воды был металлический привкус, но она была, без сомнения, пресной. Соня пила, захлебываясь, хотя знала, что так нельзя, будет только хуже, но пила и никак не могла остановиться. На миг ей почудилось, что снизу, со дна, на нее внимательно смотрят чьи-то глаза. Но это, наверное, просто дало себя знать обезвоживание.

Наконец она оторвалась от воды и выпрямилась. И тогда увидела его. Мертвяка. Так этих существ называли местные; у них имелось и научное название, данное учеными в Институте, но какое, Соня забыла. Она много чего забыла. Но не то, что мертвяки опасны. Она стояла, не двигаясь, глядя на сгорбленное создание, похожее на мужчину, но с длинными, как у орангутанга, руками, спускающимися к самой земле. Мертвяк смотрел на нее белыми глазами и шамкал безгубым ртом. Потом вдруг раскинул гигантские лапы вширь, точно раскрывая объятия. «Как странно, – подумала Соня, – с чего это мне померещилось объятие? Логичнее, что он хочет меня схватить».

Она стояла, глядя на мертвяка без страха и с любопытством, и сама безмерно удивлялась этому. Мертвяк шевельнулся и медленно двинулся к ней – не то покатился, не то пополз, а она стояла так, точно ноги вросли в рыхлую землю. И подумала только: «Почему ты стоишь, идиотка?! Беги!» Но стояла и не бежала, хотя любопытство сгинуло, и страх пришел, и заледеневшее от ужаса сердце тяжело долбилось в ребра.

Мертвяк остановился, подойдя к ней почти вплотную, так, что она видела широкие открытые поры на его лоснящейся белесой коже. Такой же белесой, как тропа, по которой Соня шла в первый день.

Какая-то мысль – какое-то определение происходящего – крутилось у Сони в голове, точно верткая зверушка, пытающаяся поймать собственный хвост. Вертелась, вертелась и никак не давалась в руки.

– Приветствую тебя, подруга.

Соня обернулась на голос. Перед ней в воде стояла обнаженная женщина с длинными распущенными волосами. Вода доходила ей до колен, и ни малейшей ряби не шло по поверхности – как не шло ее и тогда, когда Соня пила из озера. Женщина протянула руки, улыбнулась, и Соня, шагнув в воду, вложила пальцы в протянутые ладони. Руки женщины сомкнулись на ее руках, твердо и ласково. Она попятилась, увлекая Соню за собой. Соня шагнула следом. Еще шаг, и еще. Теплая вода с привкусом крови дошла ей до подбородка, коснулась губ.

Потом сомкнулась над головой.

Мертвяки разом вымахнули на лесную опушку. Было их двое: скособоченный, желтый верзила с обезьяньими ручищами до щиколоток и тощий, заморенный, синюшный доходяга.

Посевная оборвалась. Мужики повылезали из борозд и, почесываясь, затоптались на месте. С визгом умчались в деревню женщины.

Ханна удирать не стала. Кто же это такие, в который раз думала она, переводя взгляд с верзилы на доходягу. О мертвяках Наставник не говорил ничего, будто их вовсе не было. Впрочем, он много о чем не говорил и, возможно, неспроста. Мертвяки воруют женщин – это факт. Вопрос только зачем.

Вопросов было гораздо больше, чем ответов. За те четыре месяца, что Ханна провела в деревне, она только и занималась тем, что приставала с вопросами. К старосте, к Лентяю, к Грибоеду, к Зануде, к Трепачу – ко всем подряд. Ответов не было. Почему мертвяки воруют именно женщин, не знал никто. А может, и знали. Или догадывались, но говорить опасались.

– В цепь, в цепь рассыпайтесь, – покрикивал между тем староста. – На мертвяков цепью ходят. Бродило готовьте, не любят мертвяки бродила, очень его боятся, потому бродилом их отгонять надо. Пошли, пошли, нечего тут топтаться.

Мужики пошли. Минуту-другую Ханна понаблюдала, как они, спотыкаясь и подбадривая друг друга, опасливо приближаются к мертвякам. Затем вздохнула и побрела обратно в деревню. Утренняя трава успела уже увять, высохшие желтые стебли ломались под ногами и рассыпались в труху. Рабочие муравьи деловито растаскивали хворостины, палые листья и прочий сор, строились в колонны и волокли ношу к северной околице. У жирного, маслянисто поблескивающего, извивающегося в пожухшей траве ползуна переминался с ноги на ногу Лентяй. Ползуна следовало травить, и горшок с травобоем стоял у Лентяя в ногах, но видно было, что травить ему лень, потому что умный человек, вместо чтоб травить, может, к примеру, поспать. Или, к примеру, поесть, благо вчерашний урожай уже перебродил и закис.

– А, Чужачка, – приветствовал Ханну Лентяй. – И куда же ты топаешь, Чужачка, не иначе, к дому своему топаешь, а не, к примеру, на собрание, потому что на собрание топать в другую сторону. Нечего тебе дома делать, Чужачка, там, к примеру, спать надо, а время спать еще не настало. Потому ты налево, Чужачка, поворачивай, и по этому проулку топай, пока не упрешься, к примеру, в площадь. А лучше я с тобой пойду, а то заблудишься еще и вместо площади придешь, к примеру, на поле. Ну его, этот ползун, делать мне нечего, только ползуны травить, пускай, к примеру, Грибоед травит или там Зануда. Или даже… – Лентяй задумчиво почесал под мышками, – хотя бы ты потрави, Чужачка, а то никакого толку с тебя нет, да и какой может быть с тебя толк, когда ты, к примеру, как пройти на площадь, не знаешь.

Ханна молча оттеснила Лентяя плечом, с натугой оторвала от земли успевший уже пустить корни горшок и стала травить.

– Не туда сыплешь, – досадливо частил Лентяй. – Ты, Чужачка, на ботву ему сыпь, на ботву сыпать надо, ползун с ботвы киснет, а ты на хвост сыплешь, у нас никто так не делает, хотя, может, в твоей деревне так делали, не помню, откуда ты там.

– Из Израиля.

– Чудная ты, Чужачка, – поскреб под мышкой Лентяй. – И деревня твоя чудная. Где это слыхано, чтобы деревни так называли? Деревни по-человечески должны называться. Муравейники, к примеру, или Выселки, или там Тростники. И травишь чудно, кто ж так травит, шибче трави давай, а то на собрание опоздаем.

Ханна стала травить шибче. До чего же глупо, думала она, щедро посыпая травобоем корчащуюся мясистую плоть. Наставник объяснял, что для нее эта деревня, этот Лентяй и остальные – круг Второй. Что Первый, дескать, она прошла. Что пандорианский лес враждебен к землянам, но к землянкам, напротив, благоволит. И что такие, как она, бессребреницы, – большая редкость. Ханна была согласна. И в самом деле, надо быть редкостной дурой, чтобы согласиться на Второй круг. Она и Первый-то едва помнила. Иногда в памяти всплывал странный, нелепый, обреченный на гибель Город. Иногда нескладный старый ученый, рассуждающий о временных петлях. А иногда… Ханну передергивало и корежило всякий раз, когда она видела, не глазами видела, а чем-то иным, ладного, надежного и храброго парня, который любил ее, и звал замуж, и погиб, пытаясь ее уберечь.

Когда ползун перестал, наконец, извиваться и корчиться, Ханна сунула полупустой горшок Лентяю в руки и, не оборачиваясь, пошла на площадь. Пересекла редкую поросль шипастого кустарника, который начал уже зацветать и которого вчера еще не было, обогнула стайку пупырчатых, неспешно ковыляющих на задних конечностях квакунов, продралась сквозь переплетение буйно цветущего вьюна и выбралась на перекресток. По центру его, беспорядочно шевеля губами и часто моргая, сидел на корточках Трепач. Мутное лиловое облачко сосредоточивалось, сгущалось у него над головой.

– Чего молчишь? – укорил Трепача подоспевший Лентяй. – Ты не молчи, ты треплись давай, пока собрание не началось. Где это видано, чтоб молчать вместо чтоб, к примеру, трепаться.

Трепач икнул и перестал моргать.

– Повсеместное заболачивание, – сообщил он. – Уверенные Одержания на южных фронтах. Спокойствие и Слияние с новыми отрядами славных подруг. Истреблять вплоть до полного искоренения.

– Другое дело, – обрадовался Лентяй. – Истреблять славных подруг, Чужачка, ясно тебе? До полного искоренения на фронтах. На южных, к примеру. Заболачивание до повсеместного Одержания, что там еще?

– Ударные темпы разрыхления почвы, – одурело таращась, поведал Трепач. – Оттеснение пережитков домостроя на юг. Новые города для новых отрядов.

– Где они, эти новые города? – спросила Ханна, когда Трепач наконец замолчал и, отдуваясь, поднялся на ноги. – Растолкуй, пожалуйста, на каких фронтах и кого следует истреблять.

Трепач ошалело заморгал и принялся почесываться. Видно было, что ни где, ни на каких, ни кого он знать не знает.

– Кого надо, того и истреблять, – вступился за Трепача Лентяй. – Ты, Чужачка, прекрати свои вопросы спрашивать. Никто вопросов не спрашивает, одна только Чужачка спрашивает, и как только не надоело. Откуда нам знать кого. Сказано тебе: на южных фронтах, чего еще надо?

Ханна махнула рукой и пошла на площадь, где уже нес привычную монотонную невнятицу Зануда, вразнобой уговаривали его заткнуться Путник и Грибоед, а староста шикал на всех, чтоб рассаживались, чтоб помалкивали и чтоб не вздумали дремать. Ханна устроилась в корнях развесистого дерева с гнутым стволом и немедленно задремала, а очнулась, лишь когда сквозь дрему осознала, что речь завели о ней.

– Значит, в Старой деревне образовался жених, – напустив на себя значительности, поведал староста. – Некто Кулак, вон он сидит, полюбуйтесь. А у нас, соответственно, имеется готовая невеста – известная всем Чужачка. Спрашивается, как нам теперь поступить: отдать ли Чужачку жениху или приютить его у нас?

– Пускай забирает, – загнусавил Зануда. – Нечего нам тут лишних дармоедов селить, у нас и так одни дармоеды. Двести лет мы тут без этой Чужачки жили и еще столько же, может быть, проживем. Толку с нее никакого нет, одни вопросы, от которых голову ломит. Пускай теперь в Старой деревне ломит, где, кстати, эта деревня, отродясь о такой не слыхал.

– В Старую деревню мой дед ходил, – рассудительно сказал Грибоед. – И отец мой туда ходил, когда еще болот не было. Пять ден пути до деревни этой, вынь да положь. Только вот Чужачка нам хотя и чужая, а все ж таки своя. Толку с нее и вправду нет, но это от небольшого ума. Вот поживет с мужем у нас, пообвыкнется, ума наберется, глядишь, и будет толк. Детишек, опять-таки, нарожает.

Неужели это происходит со мной, со смесью изумления и горечи думала Ханна, переводя взгляд с Грибоеда на Зануду, а с того на жениха, неимоверно грязного бородатого молодчика с кудлатыми патлами. Глупая и жалкая фантасмагория. Какое право эти бедолаги имеют решать, где ей жить, за кого ей выходить замуж и выходить ли вообще. Даже Грибоеду, старому, доброму, рассудительному Грибоеду не пришло на ум спросить для начала не сородичей, а ее.

– Ни за кого не пойду! – вскочив на ноги, крикнула Ханна. – Тоже мне, сваты выискались.

– С одной стороны, Грибоед прав, – глядя сквозь Ханну, будто ее и не было вовсе, почесал буйную щетину староста. – С одной, значит, стороны, Чужачка нам не чужая. А с другой – пойди пойми, кто она такая и откуда взялась.

– Из Раиля, – подсказал Лентяй.

– Вот-вот, мы тут про такие места слыхом не слыхали. И ямочка между ключицами у нее одна. У всех нормальных людей две, а у нее одна. Почему, спрашивается? А не потому ли, что Чужачка, может быть, никакая и не Чужачка, а, скажем, подруга из тех, про которых треплется Трепач? А зачем нам здесь, спрашивается, подруги?

– Вот это голова, – восхищенно сказал Грибоеду Лентяй. – Недаром его старостой выбрали. И вправду, поди пойми эту Чужачку, чудная она какая-то, мутная. Может, оттого, что и в самом деле, к примеру, подруга?

– А давайте жениха спросим, – подал голос Трепач. – А то в такую даль за невестой пришел и сидит теперь сиднем, помалкивает, а мы тут за него, получается, решать должны. А ну-ка, скажи нам, как там тебя, Кулак, чего ты сюда к нам пришел? Сидел бы себе в Старой деревне и беды не знал, а ты пришел, будто у вас там других забот нет, кроме как в чужие деревни за девками шастать.

Выяснилось, что забот в Старой деревне, шерсть на носу, полон рот. Что от мертвяков спасу нет, и от воров спасу нет, и что девок, считай, почти не осталось. Что была у Кулака жена, но воры ее забрали, и на ком теперь жениться, шерсть на носу, если девки, считай, повывелись? Не на славных же подругах жениться, шерсть на носу. Один надумал на славных жениться, так дали ему по соплям, враз раздумал и детям своим заказал.

На площади загалдели.

Одну жену ворам отдал, и вторую отдаст, перекрывая общий гомон, доказывал Грибоед. Помочь надобно людям, возражали ему. Пускай забирает Чужачку, толку с нее все равно нет. А если воры? А что воры? Украдут Чужачку, им же хуже: она их своими вопросами изведет, пускай потом в болоте утопятся от этих ее вопросов.

Голова у Ханны пошла кругом.

– Сами топитесь, – в сердцах бросила она и, не оглядываясь, пошла прочь.

Сознание возвращалось муторно, отзываясь режущей болью в горле и груди. Соня вздрогнула, распахнула залепленные вязким илом глаза, надрывно закашлялась. Изо рта потоком хлынула и потекла по подбородку темная вода.

Вода. Озеро. Женщина вышла из озера, протянула ей руки и увлекла за собой. То ли не сомневалась, что Соня умеет дышать под водой, то ли хотела утопить. Но если последнее, то почему она до сих пор жива?

Она моргнула, прочищая слипшиеся веки. И наконец увидела склонившееся над ней испуганное лицо. Женское. Нет, девичье. Совсем юная девушка, та самая, что увлекла ее в озеро, сидела теперь над Соней и в страхе смотрела на нее.

– Ну и ну! – сказала девушка и всплеснула руками. – Вот это дела! А я-то думаю: чего она из озера пьет. А ты без защиты!

Соня с трудом села. Грудь все еще саднило, но дыхание выровнялось. Она огляделась. Озеро оставалось неподвижным, и мертвяк тоже был здесь, стоял на траве шагах в десяти от них и тупо моргал глазами без ресниц.

– Ты без защиты, да? – снова недоверчиво спросила девушка.

Она была очень юной, лет семнадцати, и почти противоестественно красивой. Длинные волосы, влажные от воды, облепляли точеные плечи, прикрывая девичью грудь. Девушка совершенно не стыдилась наготы – ни перед незнакомой женщиной, которую только что чуть не утопила, ни, тем более, перед мертвяком. Она села на пятки, сложила руки в замок и с видом крайней задумчивости закусила прядь волос, попавшую между губами.

– Меня Навой зовут, – проговорила она наконец. – А тебя?

– Окана, – ответила Соня, прежде чем успела осознать вопрос и правильный ответ на него.

У нее была отдельная легенда для Пандоры, Соня помнила эту легенду на удивление подробно. Имя тоже было – подходящее социуму, не режущее слух аборигенам. Но когда Нава спросила это имя, ответ вырвался помимо воли, сам собой. Это не Арканар, подумала Соня, это что-то совсем противоположное Арканару. Почему же я по-прежнему Окана?

– Тебя он принес? – спросила Нава, кивнув на мертвяка.

Соня медленно покачала головой. Нава приподняла брови, потом задумчиво кивнула, все так же жуя прядку.

– Тогда все понятно. Ты еще не была в облаке. Поэтому захлебнулась. А я тоже хороша! Увидела тебя, увидела его – ну, думаю, он тебя и принес, а значит, ты уже защищена. Но как же тогда выходит? – Большие голубые глаза расширились, став почти неправдоподобно огромными. – Если тебя не мертвяк принес, откуда ты здесь взялась?!

– Я пришла сама, – устало сказала Соня. – Я так долго к вам шла. Целых шесть дней. Я думала, что умру.

Она вдруг уронила голову на грудь и расплакалась. Это было поразительно. Сонечка Пермякова, благородная дона Окана, никогда не плакала. Не плакала на Земле, не плакала в Арканаре, когда разочаровывала других, когда обманывалась в других, когда была использована другими. А здесь, перед юной девочкой, глядящей на нее с холодным и в то же время благожелательным интересом, разрыдалась, как дитя.

Нава протянула тонкую, почти прозрачную ручку и погладила Соню по голове.

– Все хорошо, – сказала она. – Не пугайся, все страшное уже позади. Теперь ты дома. Только надо тебя защитить, и все сразу наладится. Я тоже сперва боялась, а ничего в этом страшного нет.

«Я не боюсь, – подумала Соня. – Совсем не боюсь. И я дома. Это правда. Откуда я знаю, что это правда?»

Она вытерла слезы и встала. Нава тоже встала. И указала ей на лиловый туман, колыхавшийся по другую сторону озера, на узкой поляне перед смыкающейся стеной Леса.

– Сходи в облако. Познакомьтесь, – мягко сказала она. – А тогда уж к нам.

Окана окинула взглядом озеро. Вопросительно взглянула на Наву. Та кивнула.

После минутного колебания Соня сбросила одежду. И, обнаженная, ступила в озеро, погрузилась в воду и поплыла, рассекая руками неподвижную темную гладь. Несколько раз ей казалось, что кто-то трогает ее за ноги снизу, из глубины. Не пытается схватить и утащить на дно, просто проверяет. Знакомится. Никто здесь не желает ей зла.

И лес… лес тоже не желал ей зла. Иначе бы она давно умерла.

Она пересекла озеро безо всяких происшествий и вышла на той стороне. Лиловый туман – облако, как назвала его Нава, – был не туманом вовсе, а сгустком какой-то разреженной субстанции. Слишком густой, чтобы ее можно было счесть газом, не жидкой, не твердой, не плазматической. Это было какое-то новое, неизвестное на Земле агрегатное состояние вещества. Соня слегка нахмурилась, но пути назад не было. Она вздохнула. Закрыла глаза.

И пошла знакомиться.

… – Ну как? – спросила Нава, когда Соня вернулась из лилового облака. – Хорошо, правда?

– Да. Хорошо.

Нава сидела на земле и расчесывала пальцами мокрые волосы. Она походила на русалку. Я тоже теперь похожу на русалку, подумала Соня. Я могу дышать под водой. Она еще не пробовала, но не сомневалась, что сможет. И невольно скользнула пальцами по своим ребрам, точно пытаясь нащупать сквозь кожу выросшие над легкими жабры. Нет, конечно, никакие жабры там не выросли… ну, по крайней мере, она так думала… хотя что-то в ней изменилось, существенно и необратимо, когда она вошла в лиловое облако и вышла из него. Что происходило с того мгновения, как ее кожи коснулись лиловые молекулы, и до того мгновения, как они перестали ее касаться, Соня не помнила абсолютно. Осталось лишь иррациональное и глубокое, на уровне инстинкта, ощущение света и покоя. И принятия. Да, самое главное – принятия.

Чувство дома.

– Что же это такое? – тихо спросила Соня. – Кто вы такие?

Нава посмотрела на нее в веселом удивлении. Хмыкнула, сморщив веснушчатый носик.

– Мы подруги, конечно, – ответила она.

– Это я знаю, но чьи? Чьи вы подруги?

– Твои. Леса. Восточной стороны. Одержания. А, я поняла, – Нава протянула руку и ткнула тонким пальчиком Соне в лоб. – Ты стараешься думать. Это не надо. Ты же внутри себя уже все знаешь, так зачем понимать? Ты познакомилась с облаком? Вы друг другу понравились?

– Очень, – ответила Соня после долгой-предолгой тишины. – Очень понравились.

– А я так и знала! – торжествующе закричала Нава и совсем по-детски захлопала в ладоши. – Ну, давай тебя быстренько испытаем, просто чтоб ты сама убедилась, и тогда уже пойдем к нашим. М-м… А, вот он как раз! Прикажи ему.

Соня посмотрела на мертвяка, который все еще бестолково топтался у кромки озера. Теперь, когда она познакомилась с облаком, мертвяк не казался ни жутким, ни отвратительным. Он скорее напоминал новорожденного детеныша какого-то крупного зверя, причем не хищного – безобидного, слабого, нуждающегося в защите. Соня поманила его к себе, движимая острым чувством сострадания, вызванным пониманием того, какое жалкое и бессмысленное это существо. Но в большей мере – тем, каким жалким и бессмысленным оно было, прежде чем подруги превратили его в мертвяка… Та доля была еще незавиднее нынешней…

– Что мне с ним делать, Нава?

– Что хочешь. Придай ему форму. И не думай, Окана, милая, не думай ни о чем. Ты же все знаешь.

Да, она откуда-то все знала. Манящий жест сменился другим, рука сжалась в кулак и повернулась, точно закручивая винт. Мертвяк потащился вперед, точно его потянули на поводке, потом крутанулся на месте, взвизгнул, согнулся еще сильнее, скукожился… стал уменьшаться… почти исчез.

Когда он был уже совсем рядом, она разжала кулак. В раскрытую ладонь мягко скользнуло то, что еще минуту назад было здоровенным чудовищем, а теперь – стало твердым кусочком белого металла. Соня потрогала пальцем лезвие. Острое, как бритва.

– Эта штуковина называется скальпель, – пояснила Нава, хотя Соня знала и без нее. Где-то и когда-то, в другом мире, она уже видела такие штуки. – Надо же. Мне она тоже когда-то вот так же в руку заползла. Да мы с тобой похожи, подруга. Мы родня.

Она улыбнулась, и Соня улыбнулась в ответ.

– Значит, вот чего ты хочешь, – уверенно сказала Нава, глядя, как Соня сжимает рукоять скальпеля, быстро теплеющую в ее взмокшей ладони. – Это отлично. Нам в последнее время как раз не хватает ночных работников.

Бессмысленно, думала Ханна, петляя вслед за Кулаком по извилистой, заросшей сорняком тропе. Замкнутая цивилизация, сказал Наставник. Обособившаяся, отгородившаяся от мира лесом. Где-то на севере есть океан, и песчаные дюны, и свежий морской воздух, и ласковый, в белых барашках пены, прибой. Где-то есть База, на ней сидят умные, знающие люди, давно сидят, и в основном без дела, потому что умные люди – большей частью мужчины, а лес по непонятной причине к мужчинам враждебен и к своим тайнам их не подпускает. Еще где-то есть затопленные деревни, изничтоженные грибницей деревни, поглощенные болотом деревни, побитые прыгунами, пораженные синей травой. В деревнях живут люди, плохо живут, бедно и суетно, а главное – бестолково, потому что никто ничего не знает о своем мире и знать не желает. Как можно жить, ничего не зная о своем мире?

Еще где-то есть Город, а может статься, не один Город, а сразу несколько. Что такое Город, тоже никто не знает, разве что некий Молчун, который туда ходил. Идти с Кулаком в Старую деревню Ханна согласилась именно из-за этого Молчуна, личности, судя по всему, пытливой и незаурядной.

– Кулак, – окликнула Ханна топающего перед ней по тропе лохматого аборигена. – А Молчун, он в вашей деревне родился или в какой другой?

Кулак остановился, шумно опростал нос, затем уселся на землю, достал из походной торбы горшок с едой и, чавкая, начал есть.

– Хорошая еда, шерсть на носу, – сказал он, ополовинив горшок и протянув его Ханне. – Ты ешь, ешь, Чужачка, а почему ты, кстати, Чужачка? Хотя неважно, какая разница, почему ты Чужачка. А вот почему ты детей делать со мной не хочешь, это, шерсть на носу, очень важно. Одна вот тоже не хотела детей делать, так дали ей в мурло, теперь только и делает, что детей, полдюжины уже настрогала.

– Не отвлекайся, пожалуйста, – попросила Ханна, с сомнением разглядывая содержимое горшка. – Детей мы с тобой делать не будем, мы о Молчуне говорить будем. Понятно тебе? Не о детях, а о Молчуне. Так где он родился, ты говоришь?

– И зачем я тебя взял, – укоризненно сказал Кулак. – Правильно в твоей деревне говорили: нет с тебя никакого толку. Кто такая жена, ты знаешь? Ничего ты не знаешь, шерсть на носу. Жена – это чтоб человек был сыт, одет и чтоб дети. Без жены у человека детей не бывает, хотя, говорят, у подруг бывает, но врут, наверное, откуда им у подруг взяться, детям, да и самих подруг, должно быть, нет.

Ханна поднялась на ноги и пошла по тропе. До чего же они болтливы, думала она, вминая в тропу иссохшую оранжевую траву. Все причем, без исключения. Может быть, это защитный механизм такой – болтовня? Нечего человеку сказать, вот он и несет абы что, лишь бы не выглядеть дураком. Впрочем, Молчун, наверное, не болтает. Он, наверное, потому и Молчун, что держит рот на замке. Скорее бы, подумала Ханна. Скорее бы встретиться с Молчуном, поспрашивать его, поговорить, расхлебать с его помощью эту несусветную кашу в голове, понять, что, в конце концов, происходит.

– Долго еще? – обернулась она к пыхтящему за спиной Кулаку.

Оказалось, что долго. Что сначала будет Гнилая деревня, через нее плесень прошла, с тех пор гниют там все, шерсть на носу, волдырями исходят. Поэтому в Гнилой деревне жену брать никак нельзя, хотя они бы отдали. Затем будут Тростники, но их надобно стороной обойти, потому что там Одержание произошло, и голые девки лежат в воде, может, утопленницы, а может, и нет. Раньше рыбу в Тростниках пальцами приманивали, а теперь, шерсть на носу, никого не приманишь, разве что утопленницу. Один вот приманивал-приманивал, так накостыляли ему по шеям и сунули в озеро, там теперь и сидит на дне, никого не приманивает и как приманивать позабыл. Затем будут Муравейники, а оттуда до Старой деревни уже рукой подать.

– Если, конечно, в пути ничего не случится, – добавил Кулак. – А то, шерсть на носу, запросто может случиться, путь эвон какой неблизкий. Один вот тоже ходил-ходил, так заехали ему в ряшку…

Ханна вздохнула и слушать перестала. Они пересекли редколесье, пробрались сквозь мрачный неприветливый бурелом, а потом местность пошла под уклон, и тропа под ногами зачавкала, а лес по сторонам поредел, а затем и вовсе истаял, сменившись травяными зарослями. Солнце уже садилось, последние лучи с трудом пробивались сквозь хитросплетения лиан и вьюнов над головами, а с болот наносило затхлым и гнилостным, и что-то ухало, скрипело, скрежетало там угрожающе и зловеще.

Ханне стало неуютно и боязно, она спросила, долго ли еще, и Кулак сказал, что до Гнилой деревни рукой подать, но ночью по болотам идти нельзя, никто ночью по болотам не ходит. Еще он сказал, чтобы Чужачка не беспокоилась, потому что на болотах пускай и сыро, зато, шерсть на носу, безопасно и хищных зверей не водится, одни только змеи и пауки. Ханна заметила, что лучше уж звери, чем змеи. Тогда Кулак сказал, что Чужачка небольшого ума, потому что змею, если заквасить, то будет питательно и вкусно, а звери, шерсть на носу, сами кого хочешь заквасят. Затем он сказал, что раз Чужачка не хочет делать детей, то самое время поспать, завалился в мох и немедленно захрапел.

Ханна долгое время заснуть не могла, а когда, наконец, заснула, привиделся ей Трепач, который голосом Наставника говорил: «Не лезь в повсеместное разрыхление, девочка, не вмешивайся, и в заболачивание не вмешивайся, не твое это дело, совсем не твое, увидишь Одержание, стороной его обойди, и искоренение обойди, а то головы не сносишь».

Наутро Кулак сказал, что надо, шерсть на носу, поторапливаться. С полчаса невыспавшаяся Ханна бездумно брела за ним по тропе, а с болот наплывал плотный белесый туман, но потом он стал редеть, таять, а когда тропа запетляла вверх по склону холма, и вовсе сошел на нет.

– Как на вершину вскарабкаемся, так Гнилая деревня и будет, – бубнил на ходу Кулак. – Внизу она там, в распадке, поэтому плесень через нее, видать, и прошла, с холмов спустилась.

Он первым выбрался на вершину и вдруг, суетливо размахивая руками, попятился. Оступился на склоне, едва не сбив Ханну с ног, и лицо его скукожилось, скривилось, будто завяло, мелко задрожали губы, задергался на шее кадык.

– Пойдем отсюда, Чужачка, нечего нам тут делать, – зачастил Кулак. – Чего стоишь, шерсть на носу, уходить надо.

Ханна обогнула его и двинулась вверх по склону.

– Не ходи туда, Чужачка, – растерянно лепетал за спиной Кулак. – Не вздумай ходить, Чужачка, нельзя тебе туда ходить, сгинешь там, пропадешь.

Ханна достигла вершины и едва удержалась, чтобы не ахнуть от изумления. Никакой деревни в распадке не было, и самого распадка тоже не было, а было вместо него зажатое десятком холмов треугольное озеро. У ближнего берега гладкое, с серой водой, у дальнего завешенное густым лиловым туманом.

Медленно, опасливо Ханна стала спускаться. На полдороге к берегу оглянулась – Кулака видно не было. Ханну передернуло. Озеро как озеро, принялась уговаривать себя она, пытаясь унять дрожь. Всяко лучше, чем вчерашнее болото с гнилостным запахом и погаными звуками. Сейчас она спустится, прохладной водой ополоснет лицо, может быть, даже искупается наскоро.

Она присела на корточки на берегу, осторожно тронула воду и немедленно отдернула пальцы. Купаться здесь явно не следовало, вода была теплой, даже горячей, и не серой, как казалось с вершины холма, а скорее барвинковой. Ханна вгляделась: что-то было там, в десятке шагов от берега, что-то большое, угловатое и неровное. Она поднялась на ноги и вгляделась пристальнее. В воде был дом. Обычный деревенский дом, только с настежь распахнутой входной дверью, пустыми окнами и провалившейся крышей. Ханна перевела взгляд на покосившееся крыльцо и в страхе отпрянула. На нижней ступени, задрав бороду и распластав по сторонам руки, лежал утопленник. Ханна заозиралась. Вокруг было безлюдно, и лишь у дальнего берега в лиловом тумане что-то перемещалось, двигалось, но что именно, было не разглядеть.

Ханна механически шагнула вдоль берега раз, другой и увидела еще одного утопленника. Парнишку лет пятнадцати, тощего, с вытаращенными глазами. Она судорожно залепила ладонями рот, чтобы не заорать от страха, попятилась на ставших неверными, будто ватными ногах. Споткнулась, неловко упала, приложившись спиной о землю и не почувствовав боли. Какая же я дура, выругала себя Ханна. Набитая дура и идиотка. Ведь предупреждал Кулак, человек опытный, проживший в этом мире всю жизнь: «Не ходи туда, дура, пропадешь».

Опираясь на локти, она села, перевела дух и волевым усилием уняла страх. У дальнего берега по-прежнему что-то двигалось, из лилового марева то и дело вымахивали размытые мутные силуэты, торопливо перемещались и вновь ныряли в туман.

Стиснув зубы, Ханна зашагала туда, изо всех сил стараясь не думать о тех, кого скрывала под собой барвинковая озерная вода, и о том, почему они не ушли, не сбежали, не удрали отсюда опрометью, а покорно позволили себя утопить. Не думать не получалось. Даже не смотреть не получалось: превращенное в кладбище озеро словно приманивало, притягивало взгляд, и тогда Ханна, зажмурившись, побежала.

Она бежала вдоль берега, и клубящееся лиловое марево становилось все ближе, проступающие в нем силуэты все отчетливее, и вскоре стало уже ясно, что это люди и, вполне возможно, те самые люди, которые утопили деревню вместе с ее обитателями, а теперь за компанию утопят и нежелательную свидетельницу. Страх ушел, сменившись безрассудной, отчаянной злостью, и Ханна, все больше наливаясь, напитываясь этой злостью, достигла лилового марева и на его границе остановилась.

По склону холма энергично и споро передвигались женщины. Улыбчивые женщины в желтых накидках, с чистой кожей и ясными глазами. На Ханну они почему-то не обратили никакого внимания, лишь ближайшая, румяная, кровь с молоком брюнетка приветливо помахала рукой. С минуту Ханна ошарашенно наблюдала, как четыре женщины деловито и слаженно гонят вверх по склону холма стаю косолапых, уродливых животных, похожих на рогатых и зубастых свиней. Как спускается, выстроившись в линию, другая четверка, и как ложится, будто скошенная, перед нею трава. Ханна смотрела, и злость в ней истончалась, таяла, и вскоре никакой злости вообще не осталось, а вместо нее пришли радость и умиротворение, будто к путнику, после долгих скитаний вернувшемуся домой. А потом ее наконец заметили.

Сухопарая, подтянутая, с морщинистым лицом старуха и стройная, сероглазая и светловолосая девушка отделились от расправляющегося с травой квартета и двинулись к Ханне. В пяти шагах, приязненно улыбаясь, остановились.

– Приветствую тебя, подруга, – сказала старуха. – Ты воспитательница, должно быть? Тогда еще рано, воспитанницы пока не готовы.

– Постой, – девушка шагнула вперед, улыбка внезапно слетела с нее, будто ветром сдуло. – Она, кажется, не из наших. Ты кто? – каменея лицом, бросила девушка. – Зовут как?

– Ч-чужачка, – запинаясь, выдавила Ханна. – В-вернее…

Женщины переглянулись.

– Она из этих, – кивнув на озеро, заключила девушка. – Ночные работницы, видать, оплошали. Не волнуйся, милая, – вновь заулыбалась она. – Мы о тебе позаботимся, вымоем тебя, накормим, напоим. Не пугайся, все страшное уже позади.

– Что позади? – выдохнула Ханна. Чувство, что вернулась домой, покинуло ее, как не бывало. – Что именно у меня позади?

Пара переглянулась вновь.

– Дерзкая, – недовольно проворчала старуха. – И на деревенских дурочек не похожа. Взгляни, Мара, ямочка между ключицами у нее всего одна. Как у Оканы.

– Откуда ты? – пристально глядя Ханне в глаза, спросила Мара. – Может быть, с Белых скал? Отвечай, ну!

Ханна заставила себя мобилизоваться.

– Из Израиля, – выпалила она. – Что здесь произошло?

– Завираешься, – брезгливо поджала губы старуха. – Что надо, то и произошло. Или об Одержании в твоем этом, откуда ты там, не слыхали?

– Слыхали кое-что, – призналась Ханна. – Покойники под водой – это тоже Одержание?

Старуха не ответила, она теперь смотрела не на Ханну, а словно сквозь нее. Стремительно шагнула вперед светловолосая Мара, и Ханна почувствовала, как что-то тяжелое, плотное наваливается на плечи, обволакивает, пригибает к земле.

Ханна рванулась. Ребром ладони, как учил в Первом круге ладный и надежный, любивший и не уберегший ее парень, рубанула Мару по горлу. Крутанувшись на месте, ногой в живот достала старуху. Метнулась назад, увернулась от корявого, надвигающегося на нее мертвяка и размашисто, вкладывая в бег остатки сил, помчалась прочь.

Дерево было старым, толстым и ужасно ленивым. Оно терпеть не могло работать, как и большинство стариков, но Соня нашла с ним общий язык довольно быстро, так что оно позволило ей забраться наверх и устроиться в ветвях, хотя и ворчало не переставая, как ему тяжело и какое оно старое.

– Ох, да ладно тебе, – сказала Соня. – Если так уж не хочешь, я вон на то пойду, там и ветки поразвесистее, и обзор лучше.

Дерево тут же прекратило жаловаться и испуганно замолчало. Что ни говори, а внимание подруги приятно ему, старику. Ведь деревьев в лесу много, а подруг – мало. Их все еще слишком мало. Всегда недостаточно.

Ночь была непроглядной, но не для нее. Соня пристально вглядывалась в деревню, раскинувшуюся метрах в пятистах впереди. Вроде бы слишком далеко, но теперь ее глаза видели острее, чем раньше; точнее, они видели острее то, что надо видеть. Она не могла разглядеть отдельных лачуг, не видела покосившихся заборов и глинобитных сараев. Но точно знала, что там, в деревне, двадцать пять мужчин старше шестнадцати лет, четырнадцать детей младше шестнадцати лет и всего девять женщин. Да, женщин в деревне мало, их всегда мало. Всегда не хватает.

Соня тихонько свистнула, так же тихонько хлопнула в ладоши. Мертвяки, сгрудившиеся у подножия дерева, на котором она устроила обзорный пункт, беспокойно задвигались. Их было двенадцать – Мара ворчала, что маловато для работы с такой большой деревней, но Соня убедила ее, что вполне достаточно. Она уже знала по опыту, что, если правильно выбрать момент, организованно направленная группа мертвяков справляется с вдвое большим числом мужчин – ха, мужчин, если их можно так назвать. Вялые, сонные, ленивые бараны, живущие не как мухи даже – как овощи, шатающиеся без дела целыми днями, раскатисто храпящие в своих убогих лачугах, которые не могут улучшить, потому что ни ума, ни сноровки, ни воли на это нет. Они до безумия напоминали Соне арканарских мужчин – всех тех благородных донов, ленивых, бесполезных, наглых и в общем-то не нужных никому, даже себе самим. Поразительно, насколько похожи могут быть в своей сути социумы, столь отличные по внешним признакам: безвкусная роскошь арканарских замков, первобытное убожество пандорских деревень. А как ни глянь, и там, и там – скоты.

Только разница между ними все-таки была, и существенная. В Арканаре Соне приходилось терпеть их. Приходилось приспосабливаться. А здесь она могла – и была обязана – их изничтожать. Как заразу, как паразитов, как бессмысленное, изжившее себя эволюционное звено. Они динозавры, думала она, динозавры Пандоры. Земным динозаврам пришлось исчезнуть, потому что кто-то решил, что их время вышло. И на Земле кто-то когда-то сделал эту работу, просто мы до сих пор не знаем, когда и кто.

А здесь, сейчас, эту работу делала она – Соня. Окана.

– Давайте, малыши. Потихонечку, – прошептала она, хотя ни мертвяки, ни, тем более, деревенские услышать ее не могли.

Стая мертвяков, сбившись в кучу, потащилась вперед, к темнеющим впереди лачугам. Соня чувствовала каждый их шаг, щекотку кусачей травы на их босых ступнях, урчание их вечно пустого и вечно голодного нутра, чувствовала их безмятежность, которая в любое мгновение может смениться яростью. Стоит ей только захотеть. Они были оружием, остро заточенным скальпелем в ее ловких пальцах. Конечно, у нее не сразу стало получаться как следует, но теперь она делала свою работу хорошо. Подруги гордились ею. Нава смотрела на нее с обожанием, таскалась за ней всюду хвостиком, и пара девчонок помладше тоже. Даже Мара, от которой вовек никто не слышал слов одобрения, пару раз снисходила до скупой похвалы. Соня не была лучшей из ночных работниц, но все знали, что, когда она идет на смену, дело сделается быстро и четко, улов окажется достойным, а все ошибки будут исправлены.

Ошибки, думала Соня. Ошибки бесполезны, а порой и вредны. Я часто ошибалась раньше, но только теперь я точно знаю, что ошибки можно исправить.

Мертвяки ввалились в деревню, шатаясь и низко рыча. Как всегда, их сперва никто не заметил, потом из деревни донесся одинокий вопль, потом началась паника. Кричали дети, вопили бабы, мужики разбегались кто куда, и лишь единицы из них вяло пытались дать отпор. Соня увидела рослую, крепкую девицу с крупными руками и ногами, пышущую молодостью и здоровьем. Восхитилась, потянулась и схватила ее бледными руками мертвяка. Девица заорала и впечатала мертвяку в лицо могучий кулак – ах, умница, ах, девочка, далеко пойдешь! Соня видела – глазами мертвяка – как ее лицо перекашивает животным ужасом, когда свороченный ею нос мертвяка не ломается, а стекает по его лицу вниз, точно тающий воск. Девица задергалась, закатила глаза и осела вниз. Ничего. Испугалась, бывает. Все равно хороша. Соня закинула ее на плечо мертвяка руками мертвяка и понесла в лес. Надо проследить и за остальными. Ночь только началась.

Мертвяки убили в той деревне всего шестерых. Конечно, мужчин – женщин никогда не убивали. Женщины могли быть полезными для подруг, как та толстая девка, или бесполезными, как многие другие, хилые, зашуганные; но они никогда, ни при каких обстоятельствах не могли быть ошибкой. Они пройдут через Одержание, и Великое Разрыхление Почвы либо поглотит их и перемелет, как качественное удобрение нового грунта, либо примет в себя и полюбит, как приняло и полюбило подруг. Но так или иначе, свою роль в Одержании они сыграют. В отличие от мужчин. От мужчин не было вообще никакого толку. Они не годились ни для переработки, ни для удобрения, и лес не мог, не умел их полюбить – не знал как. Мужчины были для леса чем-то настолько же чуждым, насколько чужда была Арканару Сонечка и насколько чужд был Арканару Антон… Но невозможно вписать чуждое в мир, живущий по собственным законам – невозможно, да и незачем. Не ходят со своим уставом по чужим монастырям. Соня давно это поняла. А вот Александр Васильевич до сих пор не понимает. Александр Васильевич для того и отправил ее на Пандору, чтобы она во всем разобралась и ему рассказала…

Александр… Васильевич… Два этих слова звучали в ее голове, словно одно целое, и некогда что-то значили, что-то важное. Но что именно, Соня не знала и знать не хотела. У нее есть работа, она любит свою работу и сделает ее хорошо.

Лес благоволит к женщинам, как же, тоскливо думала Ханна, сидя на болотной кочке и дрожа от холода в утренних сумерках. Хотя, конечно, удивительно, что она после двух суток блужданий по лесу еще жива. Что не утонула в болоте, не попала на зуб местному хищнику и не отравилась неведомыми грибами. Правда, долго такое везение продолжаться явно не может. Заблудилась она безнадежно и напрочь. Питьевой воды нет, сил нет, оружия тоже нет, а если бы и было, проку с него бы оказалось немного.

Когда солнце разогнало сумерки, Ханна поднялась и побрела на восток. С тем же успехом можно было двигаться на запад или на юг, но двое суток назад она почему-то решила идти на восток, так что менять направление было бы теперь нелепо.

«Интересно, сколько я еще проживу, – думала Ханна, с трудом ковыляя по влажно хлюпающему под ногами мху. – Умозрительный такой, академический, можно сказать, интерес. До полудня, пожалуй, протяну. А вот до вечера…»

Тропу Ханна увидела, когда решила, что до вечера дотянуть вряд ли удастся. Была тропа основательно заросшей и явно давно нехоженой, но она была, а значит, вела к людям. Ханна воспрянула духом, но толком даже порадоваться не успела, потому что, едва ступив на тропу, напоролась на мертвяков. Их было двое, и оба не походили на видавших виды, битых, травленных бродилом оборванцев. Были мертвяки свежими, нетронутыми, оранжевыми, как спелые апельсины. Ханна обернулась, собираясь сбежать, но в двух десятках шагов за спиной стоял еще один, красно-коричневый и тоже будто с иголочки.

Вот и все, затравленно озираясь, думала Ханна. От этой троицы ей не уйти. Мертвяки похищают женщин. Теперь понятно, для кого.

Она не заметила, в какой момент из кустов вымахнул плечистый мужик с дубиной. Она увидела лишь, как тот на месте свалил красно-коричневого мертвяка и мимо нее по тропе метнулся к оранжевым.

– Спасибо, – выдохнула она, когда те, не дожидаясь расправы, сгинули, а незваный спаситель, закинув дубину на плечо, остановился в пяти шагах. – Спасибо тебе. Ты кто?

Мгновение-другое мужик стоял, покачиваясь с пятки на носок и изучающе глядя на Ханну. Затем улыбнулся. Был он черноволосым, кареглазым и безбородым, с тонким прямым носом и наискось пересекающим правую щеку шрамом.

– Я-то? – переспросил он. – Зовут меня Кистенем. Я – вор.

Ханна отшатнулась. От Лентяя, Грибоеда и прочих про воров она была наслышана. По то, как те обращались с женщинами, тоже.

– Да не бойся ты, – с досадой сказал Кистень. – Не трону. Я давно за тобой слежу. Сначала думал, что ты из этих гадин. Думал, прищучу, наконец-то, одну. Не угадал. Тебя как звать-то?

Ханна облегченно выдохнула:

– Чужачкой.

Кистень хмыкнул.

– Хорошее имя. Есть хочешь, Чужачка?

Усевшись на корточки, он терпеливо ждал, пока она, не в силах остановиться, черпала ложкой из вместительного горшка. Затем, когда горшок опустел, стал рассказывать. Неторопливо и складно, без присущих деревенским жителям нелепых тавтологий. Ханна слушала и чувствовала, как страх, который она испытала при виде утопленников, превращается теперь в ужас.

– Они не умеют, не могут сопротивляться, – с горечью говорил Кистень. – Они жертвы. Подруги оттесняют их в глубь леса, отбирают у них дома, дочерей и жен превращают в новых подруг, а их самих… – он осекся и замолчал.

– Продолжай, пожалуйста, – попросила Ханна. – Что «их самих»?

– Тот мертвяк, которого я угробил, еще три дня назад был моим другом. Вором в моей шайке. Мы пришли в Гнилую деревню, чтобы увести людей. Мы опоздали, подруги накрыли нас. Булыжник, Хромой, Криворот и остальные – все легли на дно озера вместе с теми, кого собирались выручить. Из некоторых эти гадины уже сделали мертвяков. Из прочих сделают позже.

Он замолчал. Ханна долго молчала тоже. Затем сказала тихо, едва слышно:

– Кто они, Кистень, миленький? Подруги эти. Кто? Кем они были раньше?

– Да откуда мне знать, Чужачка, – устало развел руками Кистень. – Когда я родился, война была уже в разгаре. Только мало кто признавал, что это война. Люди жили и умирали, но умирали чаще, больше и покорнее, чем в прежние времена. Лишь мы, те немногие, кто понимал, что происходит, пытались дать отпор, препятствовать разрыхлению и заболачиванию нашей земли. Мы силой отбивали и спасали женщин. В деревнях нас боялись, называли ворами. В городах тоже боялись и истребляли, когда удавалось застать врасплох. А мы воевали, хотя с каждым новым поколением воров становилось все меньше. Три дня назад нас стало еще меньше. Мою шайку перебили, в живых остался один я.

– Это ужасно, – сказала Ханна. – Это попросту ужасно и бесчеловечно.

Кистень усмехнулся.

– Тебя ведь недаром зовут Чужачкой, не так ли? Ты нездешняя, ты откуда-то из других мест. Может быть, из другого леса, а может…

– Да, – решительно кивнула Ханна. – Так и есть. Я – из другого мира. В нашем мире не истребляют себе подобных. Не…

Она осеклась на полуслове и не стала продолжать, потому что вспомнила школьный курс истории. В ее мире люди истребляли себе подобных на протяжении тысячелетий.

– Из другого мира, говоришь? – Кистень заглянул Ханне в глаза. – Я почему-то не удивлен. И куда ты направляешься, Чужачка из другого мира?

– Мне надо в Старую деревню. Может быть, ты знаешь туда дорогу?

Кистень рассмеялся.

– Дорогу, – эхом откликнулся он. – Надо же. Я здесь живу, Чужачка, я эту землю вдоль и поперек исходил. Я проведу тебя, путь займет у нас дня четыре. Может быть, пять. Скажи: в твоем мире мужчины спят с женщинами?

Пару мгновений Ханна молчала.

– Да, – наконец твердо сказала она.

Соня лежала на воде и смотрела в небо, высокое, без единого облачка. Вода держала ее уверенно и крепко, как на Земле держит Мертвое море, и даже еще крепче, еще надежнее, потому что моря и люди на Земле – разные формы материи, а на Пандоре это одно и то же. Соня смотрела в небо, которое было ее родней, как и вода, и деревья, и мертвяки, и все-все вокруг, все на свете, кроме мужчин. Ее подруги, ее сестры, другие частички ее нового, безграничного «я», лежали с ней рядом так же неподвижно и безмятежно, и длинные их русалочьи волосы колыхались в стоячей воде. Со стороны, наверное, казалось, будто они утопленницы и плавают мертвые. Но они были живы и будут живы, пока жива и дышит сама эта удивительная планета.

Удивительная, твердила Соня про себя, удивительная. Что Арканар! Мы ничего не узнали на Арканаре. Мы, такие мудрые, такие утомленные собственной мудростью и всесилием, ничему там не научились. Мы, люди с Земли – женщины с Земли, но в большей степени земные мужчины – это то, что подруги называют ошибкой. Это и есть ошибка с точки зрения Великого Разрыхления Почвы, великого преобразования всего в ничто, а из ничего снова во все, в новое, лучшее. Ход эволюции неотвратим, необратим и бескомпромиссен, и неважно, касается ли он отдельно взятого общества или целого мира. Можно пытаться что-то изменить, можно сдерживать, вмешиваться, красть законные жертвы у этого мира, вырывать из пасти – как поступали прогрессоры на Арканаре, крадя у серых людей тех, кто не желал быть серым. И так же прогрессоры поступят на Пандоре, когда поймут, что именно здесь происходит. Как же это так, скажет Александр Васильевич, ведь и среди деревенских мужчин, истребляемых лесом, наверняка есть достойные спасения… и именно за этим, да, именно за этим здесь Соня…

Но не за этим здесь Окана. Вовсе нет.

Контролируемый эксперимент, так вы это называете? А тут ничего нельзя контролировать. Тут ничего не хочется контролировать, вот ведь какое дело. Если на Арканаре Соню каждое мгновение корежило от внутреннего, вечно подавляемого и оттого особенно яростного протеста, то здесь в ней с первых часов возникло чувство совершенной правильности всего происходящего. Даже когда она умирала от жажды в лесу, который казался ей враждебным, а на деле был лишь настороженным. Он сразу почуял в ней свою, почуял, что она ему родня или может ею стать. Лес отрезал ей дорогу назад, на место явки, и открыл дорогу к Городу. Лес принял ее.

Она лежала на воде и думала про Антона и про его глаза, какими они были в тот миг, когда она подошла к нему и протянула полную пригоршню земляники. Он выронил удочку. Она попыталась улыбнуться. Там тоже было озеро. На Земле. Так далеко.

Мы состоим из тех мест, в которых оказываемся. Эти места принимают и впитывают нас, или перемалывают, или отторгают. Это и делает нас – нами.

Теперь, подумала Соня. После стольких мытарств. Наконец-то я дома.

А вы ждите меня, дядя Саша, ждите. Ищите. Прочесывайте местность вокруг точки рандеву, за те месяцы, что я здесь, оно уже сто раз успело перемениться до неузнаваемости. Там, где меня высадил вертолет, теперь треугольное озеро. Не наше, но я хорошо знаю подруг, которые там живут, мы часто работаем вместе, отдыхаем, поем и делимся радостью от хорошо проделанной работы. Вы бы сказали, правда, что работа эта плохая, грязная. Что я похищаю женщин и убиваю мужчин; пусть не сама, не своими руками, но на самом деле руки мертвяков – мои, и вот этого вам никогда не понять. Да я и не допущу, чтобы вы поняли. Вмешались. Хоть одним пальцем тронули безупречную экосистему этого мира, где вода, камни, растения, животные и женщины живут в абсолютной гармонии и принятии друг друга. Где все ленивое и бессмысленное изничтожается прежде, чем успело нанести вред. Вы бы начали суетиться, дядя Саша, и со своим бесконечным прогрессорским тщеславием попытались бы сделать этот мир лучше, исходя из собственных представлений о правильном. Но здесь и так все совершенно. Здесь все работает так, как надо. Так не трогайте.

Я не позволю вам тронуть.

Соня увидела впереди на берегу лиловый туман, как его называли земляне, или облако, как его называли подруги – хотя было оно не туманом и не облаком, а совсем новой формой существования материи, необходимой и уместной именно здесь и сейчас. Приподняла голову, с трудом отделяя себя от воды, с усилием и неохотой заставляя себя вспомнить, где кончается вода и начинается она сама. Подруги лежали неподвижно, она учуяла облако первой. Лежащая рядом Нава с трудом приоткрыла сонные глаза. В них мелькнул вопрос. Соня покачала головой.

– Лежи. Я сама сбегаю, – прошептала она, и Навины глаза с благодарностью закрылись снова.

Соня выбралась на берег, подошла к облаку, раскрывая объятия. Облако обняло ее в ответ. Тучи насекомых, слетавшихся со всех сторон, устремились в лиловое марево вместе с ней, по ногам прошмыгнуло что-то мягкое и склизкое, еще одно и еще. Соня знала и любила их всех. Облако заговорило с ней, Соня услышала его в своем животе и ответила ему, тоже животом. Оно говорило, а она слушала, утешала, обещала.

Когда она вернулась, большинство подруг уже вышли на берег и расчесывали мокрые волосы, переговариваясь и смеясь, четыре или пять еще нежились в ласковой воде. При виде Сони все смолкли, повернулись к ней жадно, с любопытством.

– Я узнала место следующего Одержания, – сказала Соня. – Не там, где мы думали, южнее. Называется Старой деревней. И начать надо обязательно сегодня, иначе место будет безнадежно испорчено, и придется проводить полную очистку с самого начала цикла.

– Окана! – крикнула Нава, уже совсем проснувшаяся. Голубые глазки ее светились радостным, шальным светом. – Милая! Как здорово, как я рада!

Она расхохоталась счастливым детским смехом, подбежала к ней, обхватила за ноги и звонко расцеловала в голое колено. Соня с удивлением опустила на нее взгляд – и тогда увидела. Увидела то, что заметили уже все подруги, и все глядели на нее, радостно, одобрительно, восхищенно. Она ощущала счастье и гармонию, разлитую в воздухе над озером, так остро, как никогда прежде. И поняла, что именно сейчас стала здесь по-настоящему своей.

После того как она вышла из лилового тумана, ее живот округлился, стал тяжелым и большим. Как будто на последних сроках беременности. Соня положила ладонь на живот, ощутив, как дремлет и шевелится в ней новая, прекрасная жизнь.

В свой первый год на Арканаре благородная дона Окана пошла к черной сморщенной знахарке и сказала: «Сделай так, чтобы я никогда не рожала детей». Знахарку потом сожгли на костре за колдовство.

Но свое дело она сделала как следует.

Молчун, скрестив ноги и потупив глаза, сидел у порога своего дома. Ханна долго смотрела на него. На ямочку между ключицами, всего одну, как у нее. На усталое, изрезанное морщинами лицо. На мосластую, натруженную руку, сжимающую скальпель.

– Как вас зовут? – спросила она. – Я имею в виду, как вас звали на Земле?

Он вскинул голову.

– Зови меня Молчуном, дочка. Я больше не землянин.

– Послушайте, – Ханна смахнула со лба вороную прядь. – Я говорила с людьми. С Кулаком, с Колченогом, со старостой. Я осознаю, что вы для них значите. Но это не ваш лес.

Молчун смежил веки.

– Голова болит, – признался он. – После аварии у меня жуткие головные боли. Подчас не могу вспомнить, кто я и откуда. Каждый день просыпаюсь и думаю: послезавтра я ухожу. Потом вспоминаю, что уходить мне некуда.

– Есть куда, – решительно возразила Ханна. – В горах, местные называют их Чертовыми скалами, располагается Управление. В одиночку вам туда не пройти. И нам вдвоем не пройти. Но есть человек, который нас проведет. Бывалый, опытный человек, честный и мужественный. Он знает в лесу все тропы, с ним мы обойдем заслоны подруг, просочимся между ними.

– И что потом?

– Потом вас доставят на Землю.

– Вот как? – Морщины на лбу Молчуна разгладились, теперь он улыбался. – Занятно. Меня, значит, доставят на Землю. А тебя?

Ханна помедлила.

– Простите, вы из какого века? – спросила она и, заметив удивленное выражение у него на лице, поспешно добавила: – Я проведу вас и вернусь. У меня осталось здесь одно дело. Мне необходимо встретиться кое с кем. Не волнуйтесь за меня, я однажды уже побывала в гостях у этих убийц. И, как видите, уцелела.

– Убийц? – досадливо повторил Молчун. – Ты славных подруг имеешь в виду? Они не убийцы.

Ханна ошеломленно сморгнула.

– Они уничтожили деревню со всеми жителями, считайте, на моих глазах. Убили мужчин, забрали женщин. Это геноцид, понимаете? Настоящий геноцид и средневековый фашизм. Подруги уничтожают лес и истребляют людей.

Молчун невесело хмыкнул.

– Это не так, дочка, – сказал он мягко. – Подруги не уничтожают лес. Они сами – лес. Не понимаешь? Они часть его, так же, как жители деревень. Подруги – это, если угодно, мозг леса, его управляющая верхушка. Лес эволюционирует, в настоящее время он избавляется от старых, загнивающих своих частей. От рудиментов. Этот процесс неизбежен, дочка. Как и любое вытеснение устаревшего, консервативного уклада новым и прогрессивным.

Ханна решительно тряхнула головой.

– Вы ошибаетесь, – сказала она. – Никакой это не прогресс, а попросту череда жестоких массовых убийств. Резня. Продуманная, рациональная и оттого еще более жестокая резня.

Молчун поднялся на ноги.

– Время позднее, – сказал он. – Пойду спать.

Наутро над северной околицей поднялся лиловый туман. С каждой минутой он густел, набирал силу, клубами карабкался в небо.

Молчун, как и накануне, сидел, скрестив ноги, у порога своего дома. Ханна метнулась к нему, пала перед ним на колени.

– Молчун, миленький, – взмолилась она, – собирайте людей. Уводите их отсюда, всех, пока еще не поздно. В Муравейники, на Глиняную поляну, куда угодно! Поторопитесь, этой ночи деревня не переживет.

Молчун медленно, словно нехотя, кивнул.

– Что ж, – сказал он. – Допустим, я уйду и уведу людей. А ты, дочка?

– Я пойду подругам навстречу. Я думаю, да нет, я практически уверена, что среди них есть женщина с Земли. По имени, кажется, Окана.

– С чего ты взяла? – удивленно заломил седую бровь Молчун.

– У нее между ключицами одна ямочка. Так же, как у любого землянина. Я думаю, она попросту не ведает, что творит. Но я объясню ей. И с ее помощью…

– С ее помощью, – насмешливо повторил Молчун. – Если там действительно орудует эта Окана, то она – прогрессор. А значит, на стороне прогресса, понятно тебе?

Ханна вскочила.

– Я встречусь с ней и поговорю, – отрезала она. – Прежде всего, эта Окана должна быть на нашей с вами стороне. На стороне Земли!

Молчун тяжело вздохнул и поднялся на ноги.

– Возьми, – протянул он скальпель. – Не думаю, что мне он еще понадобится. А тебе – вполне может.

Как обычно, облако указало им путь, хотя они и так знали, где находится Старая деревня. От нее давно было много хлопот, ночные работницы не любили ходить туда в набеги, потому что женщины там были пугливые и слабые, а мужчины – упрямые, наглые и своей бессмысленной отвагой напоминающие воров. Тут восемью мертвяками было не обойтись, требовалась целая армия. Но у них и была армия. Каждое дерево, каждая мошка и каждая молекула влажного болотного воздуха были их войском в борьбе Востока и Запада, старого и нового, совершенного – и отжившего свой век. И исход борьбы был предрешен.

Город отрядил на это Одержание десять подруг, в том числе и Соню. Нава тоже пошла – Старая деревня была когда-то ее деревней, и там, кажется, до сих пор жил ее муж. Но, конечно, Нава пошла совсем не поэтому. С тех пор как стало известно о беременности Сони, она все время крутилась рядом, старалась быть поближе, то и дело касалась округлившегося живота влажной ладошкой. Откуда-то Соня знала, что это и ее, Навино, дитя тоже. И ее, и каждой славной подруги. Просто именно Соне оказана честь помочь ему появиться на свет.

Когда они выходили, у Сони мелькнула мысль, что на Земле ее не пустили бы в оперативную работу в таком положении, сочли бы, что это слишком опасно. Но здесь никакой опасности не было. И все же старый, не до конца отмерший еще инстинкт землянки побудил Соню пристроиться в хвосте отряда. Так и другим было лучше: ее походка немного замедлилась, ни к чему задерживать остальных.

Они уже почти достигли деревни, тихой и неподвижной, – все, кто не успели оттуда уйти, спали глубоким сном. Подруги ушли вперед, а Соня замешкалась, наступив босой ногой на острый камень и оцарапав ступню.

– Ты иди, я догоню, – сказала она остановившейся Наве, и та, кивнув, без колебаний последовала за остальными. Она, как и Соня, знала, что лес не причинит подруге серьезного вреда.

Поморщившись, Соня выковыряла из ранки застрявший камешек, выпрямилась и вдруг поняла, что на нее смотрят чьи-то глаза. Не леса – к этому неотрывному взгляду она давно привыкла. Другие глаза, чужие. Чуждые. Она резко обернулась.

Среди деревьев стояли двое: рослый мужчина с дубиной на плече и миниатюрная женщина. Мужчину Соня узнала сразу: это был вор, как их называли деревенские, – один из наиболее жизнестойких атавизмов уходящего мира. Пока остальные покорно засыпали, тонули и превращались в мертвяков, эти упорно сопротивлялись, хотя и без особого успеха. Внимание Сони задержалось на нем не дольше секунды, а потом обратилось на женщину. Вот тут было на что посмотреть. Юная, худенькая, с копной растрепанных вьющихся волос, с огромными темными глазами, одновременно испуганными, просящими и дерзкими.

С одной ямочкой между ключицами. Как и у Сони.

– Окана, – сказала девушка. Это не было вопросом. – Послушай… меня. Послушай, пожалуйста, ты должна меня выслушать!

– Конечно, – мягко сказала Соня.

Девушку, кажется, обескуражила ее готовность идти на контакт. Но она мгновенно взяла себя в руки. Сделала пару шагов вперед и быстро заговорила:

– Меня зовут Ханна, я с Земли, из двадцать первого века. А ты из двадцать второго, да? Ты прогрессор?

Соня слегка прищурилась. Медленно покачала головой, не переставая мягко улыбаться.

– Ты с кем-то меня путаешь, девочка. Ты не в себе.

– Нет, это ты не в себе! – ответила та почти с яростью, но уперлась взглядом в круглый Сонин живот и запнулась. – Ты же наверняка понимаешь, что здесь происходит. И знаешь, что это надо остановить. Тебя именно за этим сюда послали, как же ты… все забыла?

Соня разглядывала ее с головы до ног, слушала ее звонкий, такой юный голос, и удивлялась тому, как остро чувствует чуждость этой девушки окружающему миру. А ведь чисто биологически у Сони с этой Ханной намного больше общего, чем с лесом. Биологически, культурологически… Двадцать первый век… Земля… Соня нахмурилась, на мгновение ощутив, как натягиваются, трещат и почти что рвутся нити, туго притягивающие ее тело и сознание к Пандоре. Земля. Прогрессоры. Эти слова когда-то что-то значили. Она здесь, чтобы остановить… выяснить… скорректировать… изучить… направить…

Антон, внезапно подумала она.

И увидела рядом с напряженной девушкой-землянкой – его, сидящего на пирсе, спустившего ноги в воду. И себя, с жалобной улыбкой протягивающую ему горсть земляники…

Которую он так и не взял из ее рук.

– Зачем ты притащила с собой этот мусор? – спросила Соня.

Ханна непонимающе взглянула на нее. Потом, чуть вздрогнув, обернулась на вора. Пока женщины говорили, тот не шевелился, но кулаки его были сжаты, и желваки перекатывались по скулам, а во взгляде, прикованном к подруге, Соня читала только одно: стремление уничтожить. И это нормально, подумала она, это тоже естественно. Он хочет убить меня, потому что знает, что само мое существование ведет к уничтожению его вида. Это нормально. В ней совсем не было к нему ненависти.

Она услышала голоса вдали, тихую, набирающую силу песню, растекающуюся в звенящем воздухе. Одержание Старой деревни началось. Ей надо было спешить.

– Идем со мной, – сказала Соня и протянула к Ханне руку.

Та отшатнулась. Начала снова что-то говорить. Но Соня не смотрела уже на нее, она смотрела на вора. На крупный, злобный экземпляр тупого животного, считавшего Ханну своей женщиной и частью своего мира. Но она не была частью его мира, эта сильная, полная жизни девочка. Она могла бы стать частью леса, а тот, кто украл ее у леса, не желал ее отпускать.

Секунду-другую они смотрели друг на друга, а потом вор рванулся и прыгнул. Он летел на Соню, оскалившись, занося за спину узловатую чудовищную дубину, и вдруг запрокинулся, перекрутился, сломался в воздухе, будто с ходу расшибся о невидимую преграду. Он вскрикнул, рухнул на колени, дубина выпала из ослабевших рук и покатилась в траву. Миг спустя два толстых склизких корня обвили ноги вора до бедер и рванули его вниз. Лес вряд ли стал бы так стараться ради одной подруги, но теперь она носила дитя леса в своем чреве. Соня с отстраненным любопытством смотрела, как болотистая почва разжижается на глазах, превращаясь в черную яму, и корни утаскивают хрипящего, агонизирующего вора под землю. Жижа сомкнулась над его головой и вновь стала твердой.

Соня вскинула взгляд на Ханну.

– Я же говорю. Мусор, – холодно сказала она.

Ханна ладонями зажимала рот. В ее широко распахнутых черных глазах метались ужас, горе и что-то еще, едва уловимое, тягостное.

– Дрянь, – выдохнула Ханна. – Боже мой, какая же ты дрянь.

Она вскинула руку, в мутном зеленоватом свете сверкнуло лезвие скальпеля. Это было забавно, и Соня понимающе улыбнулась, когда взгляд Ханны упал на ее живот и та на мгновение замешкалась. Этого мгновения хватило сполна.

Никто не смеет угрожать оружием лесу.

Легким, кошачьим движением Соня перехватила руку со скальпелем, ловко вывернула ее и всадила зажатое в кулаке Ханны лезвие ей в горло – точно в ямочку между ключицами.

Убивать собственной рукой в первый раз было чуть-чуть странно. Самую малость. Она вздохнула и отстранилась, оставив зарезанную девушку на траве. Крови вытекло совсем немного.

– Окана… – донеслось издалека – точно шелест ветвей, точно шум бегущей воды. – О… ка… на…

– Иду, – сказала она, поворачиваясь к лиловому туману лицом. – Уже иду, мои хорошие.

– Вы вновь показали себя с лучшей стороны, – сказал Наставник. – Такие, как вы, – действительно большая редкость. Что ж, Второй круг вами пройден. С честью.

Ханна поправила автомат на плече. Второй круг, в отличие от Первого, она запомнила хорошо. И затопленные деревни, и заболоченный лес, и усталого пожилого землянина, который в этом лесу остался. И называющих себя подругами хладнокровных убийц. И истребление вплоть до полного искоренения. А еще – рослого мужественного парня со шрамом на правой щеке, который, кажется, был в нее влюблен и которого искоренила беременная красавица с Земли. Тоже, видимо, бессребреница. Наконец, Ханна помнила себя, падающую навзничь со стальным лезвием в горле.

– И что теперь? – спросила она спокойно.

– Теперь… Я собираюсь познакомить вас, можно сказать, с коллегой. Его зовут Саул Репнин, и он, как и вы, успешно одолел пару кругов. В честь его даже назвали планету земного типа. Я думаю, вам пора поработать с ним в паре. На Сауле нужны бессребреницы.

Ханна скривила губы.

– Там, наверное, люди убивают людей, – бесстрастно обронила она. – Угадала? Вижу, что угадала. Знаете что: с меня довольно. Поищите-ка бессребрениц где-нибудь в другом месте.