Бестужев-Рюмин. Великий канцлер России

ГРАФ ПРОТИВ МАРКИЗА

Прежде чем переходить к изложению разыгравшейся на петербургских подмостках подспудной борьбы русской и французской дипломатии, расскажем о том, что помогло Бестужеву-Рюмину перехитрить своего ярого врага и выйти из этой схватки победителем.

Нужно отметить, что первые попытки Бестужева-Рюмина «наступить на хвост» своим противникам были довольно неуклюжи и безрезультатны. Во-первых, неблагоприятным оставался придворный фон Санкт-Петербурга. Государыня Елизавета Петровна странным образом всё ещё оставалась в плену своих девичьих представлений о бывшем женихе Людовике XV (1710–1774) и в некоторой степени благоволила Франции[60]. Прямое обращение графа к прусскому королю Фридриху II с просьбой перехватывать и вскрывать переписку Шетарди и Лестока с Берлином не сработало и вызвало у короля лишь недоумение. Фридрих ответил Бестужеву, что если Шетарди и Лесток переписываются со своими иностранными корреспондентами с согласия императрицы Елизаветы, то он не имеет права вмешиваться в это дело. Если же такого согласия нет, то Бестужев, как вице-канцлер, сам мог бы принять против этой переписки необходимые меры. По-видимому, Алексей Петрович пока не догадывался, что король являлся одним из организаторов подкопа под вице-канцлера, а потом и канцлера России.

Принять необходимые меры против недругов помогла Бестужеву-Рюмину… математика, или, вернее, её раздел, трактующий теорию чисел. Но расскажем всё по порядку. Т.А. Соболева считает А.П. Бестужева-Рюмина одним из основателей российской службы перлюстрации и дешифрования. Будучи главным директором всех почт империи, вице-канцлер в начале 1742 года начал по примеру других европейских стран организовывать службу перехвата и вскрытия депеш иностранных послов в России. Некоторое время спустя в распоряжении вице-канцлера оказались копии исходящих дипломатических депеш и реляций многих посланников и резидентов в свои столицы. На некоторых из них до сих пор сохранились пометы за 1742–1743 гг. типа: «Ея Императорское Величество слушать изволила».

Вице-канцлер по несколько раз в месяц аккуратно докладывал Елизавете Петровне о внешнем положении России. В этот период дел у Алексея Петровича было по горло: шла война со шведами в Финляндии, затем последовали сложные мирные переговоры со шведами в Обу. Вице-канцлеру приходилось бороться за сохранение за Россией статуса державы-победительницы и с внешними врагами (французская и шведская дипломатия), и с их агентурой (Бруммер, Лесток, Бухвальд), и с внутренними недругами (Трубецкой и др.) На докладах Бестужева часто присутствовал особый секретарь — в 1742–1743 гг. им был Иван Пуговишников, — который тщательно протоколировал все беседы начальника с императрицей. Из этих протоколов, между прочим, явствует, что Елизавета была не так уж плохо подготовлена к управлению страной и проявляла к внешнеполитическим делам пристальное внимание. Если, конечно, её не отвлекали балы да маскарады.

Сохранилась переписка Бестужева с петербургским почт-директором Ф.Ю. Ашем (1683–1783)[61], который непосредственно осуществлял перлюстрацию дипломатических депеш в Петербурге. Приведём одно из писем Фёдора Юрьевича своему начальнику, любопытное во всех отношениях:

«Высокородный государственный граф, высокоповелевающий господин государственный вице-канцлер.

Милостивый государь!

29 числа прошлого месяца купно с приложенною депешею от г-на барона Мардефельда[62] вчерась пополудни я со всяким респектом получил. И не преминул по силе данного мне всемилостивейшего приказа оную депешу распечатать, а в ней нашлось три пакета, а именно первый в придворный почтовый амт в Берлин от г-на барона Мардефельда самого, второй к финанцсоветнику Магирусу в Кенигсберг от секретаря Варенсдорфа, а третий от господина Аатдорфа к его брату в Ангальтбернбург. Последние два письма без трудности распечатать было можно, чего ради и копии с них при сем прилагаются. Тако же де куверт в придворный почтовый амт в Берлин легко было распечатать, однако ж два в одном письме, то есть к королю[63] и в кабинет, такого состояния были, что, хотя всякое удобовымышленное старание прилагалось, однако ж оных для следующих причин отворить невозможно было, а именно: куверты не токмо по углам, но и везде клеем заклеены, и тем клеем обвязанная под кувертом крестом на письмах нитка таким образом утверждена была, что оный клей от пара кипятка, над чем письма я несколько часов держал, никак распуститься и отстать не мог. Да и тот клей, который под печатями находился (кои я хотя искусно снял), однако ж не распустился. Следовательно же, я к превеликому моему соболезнованию никакой возможности не нашёл оных писем распечатать без совершенного разодрания кувертов. И тако я оные паки запечатал и стафету в ея дорогу отправить принуждён был».

Так и представляется нам этот бедный почт-директор проливающим горькие слёзы от досады над нераскрытым «кувертом» прусского посланника и сурово прикушенную губу «высокородного» вице-канцлера, читающего эту цидулу! Впрочем, пройдёт время, и «удобовымышленное старание» перлюстраторов доставит Бестужеву копии депеш и Марде-фельда, и Шетарди, и прочих министров. Хитроумные «куверты» не представят непреодолимого препятствия. Кстати, нужные письма Аш вскрывал самолично, показывал подчинённым места в тексте, подлежащие копированию, а потом сам же их запечатывал так аккуратно, что адресат ничего заподозрить не мог.

Кроме хитро прошитых ниткой конвертов, большие трудности на первых порах представляли и замысловатые печати иностранных миссий, но Бестужев с Ашом нашли умельцев, которые навострились вырезать печати любой сложности. В 1742–1744 гг. резчиком печатей был некто Купи, по всей вероятности, француз на русской службе. В марте 1744 года Бестужев, возвращая Ашу образчик печати барона Нойхауза, сделанный Купи, пишет: «Рекомендуем, впрочем, резчику Купи оные печати вырезывать с лучшим прилежанием, ибо нынешняя нейгаузова не весьма хорошего мастерства». Небрежность француза и вообще причастность иностранца к наисекретнейшему государственному делу явно не понравились императрице, и ещё 12 февраля, во время очередного доклада вице-канцлера, она предложила коренным образом изменить ситуацию с резчиками печатей, что и нашло отражение в протоколах Пуговишникова:

«Ея Императорское Величество о потребности в сделании печатей для известного открывания писем рассуждать изволила: что для лучшего содержания сего в секрете весьма надёжного человека и ежели возможно было, то лучше из российских такого мастера или резчика приискать, и оного такие печати делать заставить не здесь, в Санкт-Петербурге, дабы не разгласилось, но разве в Москве или около Петербурга у где в отдалённом месте, и к нему особливый караул приставить у а по окончании того дела все инструменты и образцы печатей у того мастера обыскать и отобрать, чтоб ничего у него не осталось, и сверх того присягою его утвердить надобно, дабы никому о том не разглашал».

Да, в тандеме с опытным, хитрым и изворотливым Бестужевым и Елизавета Петровна тоже кое-чему научилась!

Скоро одна только перлюстрация писем перестала удовлетворять вице-канцлера, потому что самые интересные и важные сведения передавались кодированным текстом. Перед Бестужевым встала задача дешифровки перехваченных дипломатических депеш и форсирования дипломатических кодов. Одним из первых криптографов в России стал немецкий математик Христиан Гольдбах (1690–1764). Он родился в Кенигсберге и приехал в Россию по приглашению Петра I в 1724 году, когда делалась первая попытка учредить Академию наук. Гольдбах пополнил целую плеяду математиков, приехавших в Россию, в числе которых были ученики и сыновья известного математика Бернулли, Леонхард Эйлер и др. В 1726–1740 гг. Гольдбах, работая над математическими проблемами, исполнял обязанности воспитателя Петра II и конференц-секретаря АН.

Есть основания предполагать, пишет Соболева, что идея привлечь к дешифровальной работе специалиста по теории чисел Гольдбаха принадлежала именно вице-канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину. Указ Елизаветы от 18 марта 1742 года предписывал «определить в Коллегию иностранных дел бывшего при Академии наук профессора юстиц-рата[64] Христиана Гольдбаха статским советником с жалованьем 1500 рублей…». Кроме Гольдбаха, в числе дешифровалыциков и помощников Бестужева Соловьёв называет также академика Тауберта.

С этого дня вся дальнейшая жизнь Гольдбаха будет связана с дешифрованием писем. Первый успех к нему придёт через год, когда ему удастся «форсировать» код барона Нойхауза, посланника Карла VII, бывшего курфюрста Баварии, присвоившего себе титул императора Священной Римской империи с помощью Франции и Пруссии в пику Марии-Терезии. В одной из перлюстрированных депеш к своему двору Нойхауз писал, что в связи с лопухинским делом обер-гофмаршал Михаил Бестужев-Рюмин удалён от двора и уже не сможет управлять поступками младшего брата, вице-канцлера. На это утверждение А.П. Бестужев написал на полях документа: «Вице-канцлеру не видав брата своего 22 года, от 1720 по 1742, собственно своим умом министерство своё управлял». На пассаж, в котором Нойхауз, тесно сотрудничавший с Бруммером и Лестоком, обвинял вице-канцлера в совершенной преданности Австрии и Англии, Бестужев отвечает: «…Всеведущему единому всё откровенно… Оный да буди вскоре судиёю и воздателем всякому по делам его».

В дальнейшем Гольдбах с равными промежутками в 3–4 недели «радовал» вице-канцлера порциями из пяти дешифрованных писем (с июля по декабрь 1743 года им было расшифровано 61 письмо министров прусского и версальского дворов). 3 января 1744 года договор о службе Гольдбаха в КИД был перезаключён на более выгодных для учёного условиях. При этом Гольдбах выставил непременное условие: как подданный Пруссии он не может расшифровывать послания прусского посланника Мардефельда. Пришлось согласиться.

Все историки, рассказывая о канцлере Бестужеве, непременно упоминают о том, как ему с помощью перлюстрации и дешифровки удалось разоблачить французского посланника Шетарди в глазах слепо и беззаветно доверявшей французу Елизаветы Петровны. В действительности дело Шетарди, пишет Соболева, является лишь малой частью огромной и важной работы, осуществлённой X. Гольдбахом, и отнюдь не первым его успехом, как утверждают некоторые, а четвёртым: до этого Гольдбах расшифровал письма Нойхауза, за ним — французского посланника д'Аллиона[65] и его секретаря Амелота. Елизавете Петровне и раньше были показаны дешифрованные письма французского посланника, так что поразил её не сам факт дешифровки, а антирусское содержание письма своего любимца.

Работать Гольдбаху с Бестужевым было нелегко. Нетерпеливый вице-канцлер то и дело подгонял и торопил бедного криптографа, мало входя в его творческий процесс, которого озарения посещали отнюдь не по окрику высокопоставленного начальства. Об этом свидетельствует письмо криптографа вице-канцлеру от января 1744 года:

«Милостивый государь мой!

Принося Вашему сиятельству первые плоды третьего цифирного ключа, надеюсь, что вместо нарекания мне какого-либо в том медления, паче моей поспешности удивляться причину иметь будут…» — пишет он и с гордостью докладывает о неожиданно быстро достигнутых успехах. Впрочем, чтобы слишком не обнадёживать Бестужева, он добавляет: «Что же касается четвёртого и пятого ключей… то оныя ключи несравненно труднее первых нахожу…»

А торопил Бестужев Гольдбаха потому, что уж больно ему приспичило: он стоял на краю пропасти, означавшей не только отставку, но и лишение самой жизни. Что это такое, он хорошо знал, уже однажды пережив лишения при воцарении Анны Леопольдовны. Теперь несколько дворов Европы сразу — прусский, баварский, французский и шведский — интриговали и травили неудобного и строптивого канцлера, поставившего своей целью связать Россию с Австрией и Англией. Ему срочно были нужны доказательства их подрывной, сказали бы мы теперь, деятельности, и в первую очередь необходимо было обезвредить неофициального посланника французского короля и любимца императрицы и всего петербургского общества Шетарди.

И Гольдбах ему сильно помог.

Вот пассаж из письма французского посла в Стокгольме Ланмари своему коллеге в Петербурге д'Аллиону от 7 июля 1743 года: «Пока Бестужевы здешним двором править будут, мы никогда ничего доброго при них не достигнем, то Ваше Превосходительство можете надёжны быть, что я ничего во свете не пожалею для ссажения оных с высоты их великости». А вот ответ д'Аллиона Ланмари из Петербурга от 30 июля 1743 года: «Мы здесь в весьма сильных движениях находимся, и я уже приближаюсь к тому моменту… Бестужевых погубить или свергнуть… господа Бриммер (Бруммер. — Б. Г.) и Лесток меня твёрдо обнадёжили, что сие дело несовершенным оставлено не будет… И Вы, мой господин, можете уверены быть, что я прилежно тому следовать буду».

Лесток, Мардефельд и д'Аллион, фабрикуя лопухинское дело, в первую очередь метили в Бестужевых, игравших во внешней политике Елизаветы такую важную роль. Лесток открыто обвинял вице-канцлера во взяточничестве. Он вручил Елизавете запечатанный пакет с меморандумом и просил открыть его через месяц, чтобы она сама убедилась в правоте его обвинений. Прусский посланник попытался сделать Лестоку внушение, чтобы он обращался с Елизаветой Петровной более почтительно и не так бесцеремонно, но хирург, уверенный в своей правоте, шёл напролом:

— Вы её не знаете, — отвечал он Мардефельду. — С ней иначе ничего не поделаешь.

Но все недоброжелатели промахнулись: как пишет Валишевский, «более гибкий, более смиренный, не имея также столь свободного доступа к государыне, Бестужев действо-вал вкрадчивым внушением, сообщая императрице умело выбранные выдержки перехваченной им переписки Шетарди и Мардефельда и подчёркивая в них компрометирующие места искусно составленными пометками на полях».

Мардефельд, в контакте с французами работавший над идеей тройственного союза Пруссия-Франция-Россия, тоже был начеку. Он всячески выгораживал себя и Лестока в глазах императрицы, заставляя её колебаться и не доверять Бестужеву, которого она слегка недолюбливала. Но Мардефельд вёл дело против Бестужева так, чтобы в случае провала вся немилость русского кабинета пала на французов, а сам бы он остался вне подозрений.

Императрица колебалась и не хотела пока лишаться своих верных и компетентных советников, и заговорщики оставались пока ни с чем. Да и сам вице-канцлер не давал повода для преследований и не стал рисковать своим положением. Вероятно, этим объяснялось его пассивное поведение в деле Лопухиных и его неодобрительное отношение ко второму браку брата Михаила, который вызвал сильное недовольство императрицы. За всё это ему пришлось заплатить распрей с братом. Воспользовавшись несогласием А.П. Бестужева с новой женитьбой брата Михаила на немецкой дворянке, заговорщики сумели поссорить братьев, доселе согласно выступавших во внешнеполитических делах.

И вот уже в конце 1743 года уверенность вице-канцлера в своей победе над соперниками постепенно настолько возросла, что он внушил эту уверенность англичанам. Лорд Картерет, также не жаловавший Бестужева, уже праздновал победу в Лондоне, узнав, что некоторые депеши Мардефельда были прочитаны Елизаветой. В них говорилось о том, что Лесток получил от прусского посланника 10 тысяч рублей и что Фридрих II назначил ему пенсию в размере 4 тысяч рублей.

В конце ноября 1743 года в Санкт-Петербург вернулся Шетарди, и схватка разгорелась с новой силой. Официальный представитель Франции, временный поверенный в делах д'Аллион, был очень недоволен возвращением маркиза, полагая, что его приезд сильно уменьшает шансы на победу. Он писал своему коллеге, послу Франции в Стокгольме Ланмари, что появление Шетарди в России только придаст партии Бестужева дополнительные силы, потому что вице-канцлер в значительной мере был настроен не против Франции как таковой, а против личности Шетарди.

Маркиза в России, что называется, не ждали, и явился он в русскую столицу как обычный смертный. Он добрался до Петербурга в ночь с 24 на 25 ноября и сразу столкнулся с препятствием: стояла оттепель, Нева вскрылась, и переправа на другой берег была запрещена. Трое офицеров, перебираясь накануне по непрочному льду реки, утонули, и промёрзшему от холода Шетарди пришлось заночевать в какой-то хижине на берегу. Утром 25 ноября к нему по распоряжению Елизаветы Петровны были посланы люди принца Гессенского — офицер с сержантом, которые помогли ему кое-как перебраться на другой берег. Маркиз прыгал со льдины на льдину, используя длинные доски и вышел на какой-то пустырь за чертой города. Он дошёл до первого дома столицы пешком, где был, наконец, встречен придворной каретой и запиской Лестока, предлагавшей ему остановиться в его доме. Да, его появление в русской столице совсем не походило на его триумфальный и пышный въезд в Санкт-Петербург несколько лет тому назад.

Это было дурное начало, пишет Валишевский. Он опоздал на приём к императрице и вечером 25 ноября появился в доме у голштинца Бруммера, гофмаршала и камергера великого князя Петра Фёдоровича. Там собралось большое общество, среди которых было много агентов и «креатур Бестужева». Окружённая многочисленной свитой Елизавета встретила француза вполне дружелюбно, но заявила, что рада видеть его как графа Перузского (то есть как частное лицо). Если он пожелает обсудить с нею какие-то дела, добавила она, то ему следовало обратиться к её министрам, то есть в первую очередь к Бестужеву. Он дал ей понять в ответ, что приехал не как посол, а как преданный и верный её слуга, чтобы «наблюдать за её интересами и раскрывать перед ней плутни некоторых её министров».

Шетарди явно переоценил свой новый статус в Петербурге. Вряд ли было уместно брать на себя смелость разоблачать «плутни министров» чужого правительства. Но такова была самоуверенность Шетарди, опиравшаяся на двусмысленное поведение самой императрицы. Маркиз снова получил возможность свободно посещать приёмы во дворце Елизаветы, но, несмотря на внешний почёт и внимание к нему, он не мог не почувствовать, что прежнего доверия императрицы к его особе уже не было.

Между тем Мардефельд продолжал уверенно писать к своему двору (29 ноября): «Шетарди непременно преодолеет всех своих политических соперников и оставит их с длинным носом».

Елизавета не приняла Шетарди официально главным образом потому, что в его верительной грамоте не был указан её императорский титул (как выразилась сама Елизавета, она оставила его бесхарактерным), чем, естественно, сразу воспользовался Бестужев-Рюмин на самом первом этапе «работы» француза в Петербурге. Шетарди сразу вступил в контакт с представителями «голштинского дворика» и поставил своей задачей разрушить проект союза Петербурга с Лондоном.

Оставляли желать лучшего и отношения маркиза с временным поверенным в делах д'Аллионом. Неофициальный посланник стал вмешиваться в дела французской миссии, что не могло не вызвать со стороны «правильного» дипломата неприязни. К тому же Шетарди стал высокомерно намекать на низкое происхождение д'Аллиона и обвинил его в том, что тот в его отсутствие устроил в миссии склад товаров и открыл настоящую торговлю. Между ними произошла ссора, маркиз вышел из себя и ударил д'Аллиона по лицу. Временный поверенный выхватил шпагу, маркиз схватил её и порезал себе два пальца. Если бы не вмешательство секретаря миссии, ссора могла бы закончиться трагически.

О скандале во французской миссии узнал весь город, о ней говорили в самых невероятных версиях. Например, англичане утверждали, что Шетарди пробил голову д'Аллиону бутылкой шампанского. Появившись на приёме у Елизаветы с рукой на перевязи, Шетарди на вопросы любопытных гостей заявил, что повредил руку во время своих опытов с порохом (напрашивается аналогия с «бандитской пулей»). Ему, конечно, не поверили, а Елизавета рассмеялась и заявила, что его надо было высечь за шалости с порохом как ребёнка, и послала ему на дом розгу.

Нет, не тот имидж создавался в Петербурге вокруг бедного маркиза — совсем не тот! Над ним стали смеяться. Это был дурной признак.

Шетарди всё-таки добился отзыва д'Аллиона из России, но это вряд ли укрепило его положение в целом. Елизавета обсуждать с ним дела отказывалась. Маркиз имел в запасе хороший аргумент — объявление, что Версаль был готов признать её императорский титул, но всё время медлил его предъявить, каждый раз ожидая более подходящий момент. А когда такой момент наступил, Елизавета снова отослала его к своим министрам. Шетарди сказал, что он не хотел бы, чтобы этим министром был Бестужев, но императрица находила это требование чрезмерным. Кажется, Елизавета играла с маркизом как кошка с мышью и в этой игре входила всё более во вкус.

Историки указывают, что Елизавета в эти годы занимала выжидающую позицию и ловко лавировала между сторонниками проанглийской и проавстрийской линии (Бестужев-Рюмин), составлявшими большинство тогдашнего дееспособного русского общества, сторонниками сближения с Францией (Лесток) и группой «нейтралов», занимавшей промежуточную позицию и выступавшей за хорошие отношения и с Францией и Пруссией, и с Англией и Австрией (И.П. Веселовский, А.И. Неплюев, И.Ю. Юрьев).

В декабре 1743 года Шетарди с большим удовлетворением докладывал королевскому казначею Монтартелю о том, что брат вице-канцлера наконец удалён из Петербурга и вскорости должен занять место посланника в Берлине. «Отдаление его брата его истинной помощи лишает, — писал Шетарди о А.П. Бестужеве-Рюмине в шифрованном письме от 4 февраля 1744 года. — Мы и не одни, которые его, вице-канцлера, низвержения ищем: король прусский по меньшей мере такого же, как и мы, оное видеть желает».

Маркиз не догадывался, как ненадёжен был его союзник Мардефельд, но ещё большая опасность для него грозила со стороны английской миссии. Лондон отозвал посланника Уича и назначил на его место более опытного и тонкого дипломата Тируоли. Сэр Тируоли получил инструкции добиваться от русского правительства согласия двинуть 12-тысячный армейский корпус к границам Лифляндии, чтобы угрожать Пруссии. Статья 6 его инструкции предусматривала побудить петербургский кабинет выслать Шетарди из России (между Англией и Францией в это время шла война). В качестве основного оружия Тируоли выбрал сотрудничество с Бестужевым, обещая вице-канцлеру «подвести мину под маркиза», и своё богатство и великолепие, которое должно было затмить великолепие француза. И ещё мы бы добавили — лесть. Уже на первой аудиенции Тируоли, целуя руку Елизавете, назвал её самой могущественной государыней в Европе.

23 декабря 1743 года Бестужев во время очередного доклада подал императрице просьбу, в которой ответил на все выпады своих внешних и внутренних врагов и хотел бы получить от Елизаветы уверения в её прежней к нему милости. «Однако ж те же мои неприятели должны… по совести своей сами признать, что при Божеском благословении… как в европейских, так и в азиатских мне поверенных делах ничего нигде нимало не упущено или бы повреждено было… — подчёркивал он свои заслуги на посту вице-канцлера. — Дерзновение взял я к вашим монаршеским стопам себя повергнуть всеподданнейше, прося от таких клеветаний… монаршескою своею властью оборонить…» Он заключает просьбу словами о том, что в обстановке недоверия к нему и сомнений в его преданности императрице «я не токмо в превеликую оттого робость приведён буду, но и все от чистого моего сердца… труды и усердствования… в ничто превращены будут».

Заверения в императорской неизменной милости, конечно же, были даны.

Между тем Бестужев добился ещё одной — пусть маленькой — победы: 24 января 1744 года был подписан русско-саксонский договор, имевший проавстрийскую и антипрусскую направленность. Фридрих II, внешне не придавший этому союзу большого внимания, был раздражён и на вопрос своего министра иностранных дел Подевильса, поздравить ли с этим событием посланников Саксонии и России в Берлине, с силой нажал на перо и начертал: «Поздравьте этих свиней!» Одной из «свиней» был брат вице-канцлера Михаил Петрович Бестужев-Рюмин.

Доказательства подрывной работы французов, вступивших в союз с прусским посланником Мардефельдом, содержались также и в расшифрованной переписке английского посла Уича с Лондоном и Стокгольмом. Комментарии, как говорится, были излишни. Война против Бестужева велась не на жизнь, а на смерть. Фридрих II писал Мардефельду, что от устранения Бестужева «зависит судьба Пруссии и моего дома».

Мардефельд предпринял попытку закрепить отношения с Россией путём устройства брака Петра Фёдоровича с сестрой Фридриха Великого, но у Бестужева на этот счёт были другие планы. Его выбор пал на саксонскую принцессу Марианну, дочь польского короля и курфюрста Саксонии Августа III. Этот брак вполне отвечал требованиям его политической системы, союзу морских держав с Россией, Австрией и Саксонией для сдерживания Франции и Пруссии. Как только Бруммер, Лесток, Мардефельд и Шетарди узнали об этом плане, они тут же стали отговаривать Елизавету, и в результате, по проискам Бруммера и Лестока, прошло предложение Фридриха II — искать невесту для наследника в Анхальт-Цербстском княжестве, находившемся в вассальной зависимости от Пруссии.

Принцесса София-Августа-Фредерика, будущая Екатерина II, должна была стать инструментом прусского влияния, а её мамаше — Йоханне-Елизавете (1711–1760), урождённой принцессе Готторп-Голштинской, сестре бывшего епископа Любекского, а ныне кронпринца Швеции, отводилась роль тайного агента Фридриха П. (Кстати, одновременно она была тёткой жениха своей дочери!) Таким образом, 50-процентный голштинец Пётр Фёдорович (практически полунемец) женился на 50-процентной голштинке Фике, являвшейся практически 100-процентной немкой и его троюродной сестрой.

Естественно, эта кандидатура вызвала решительное неприятие у вице-канцлера Бестужева-Рюмина, поскольку возрастала опасность влияния Пруссии на Россию. Но невеста понравилась Елизавете Петровне, и с этим ничего нельзя было поделать. Елизавета Цербст-Голштинская, приехав с дочерью в Россию в феврале 1744 года, по меткому выражению Анисимова, сразу с ногами влезла в русскую политику и тут же пополнила круг врагов Бестужева. С первых дней своего пребывания в Петербурге быстро сошлась с Бруммером, Лестоком и К°. Энергичная мамаша невесты, выполняя указания своего берлинского патрона короля Фридриха II, стала активно вмешиваться во внешнеполитические дела России, вставлять палки в колёса Бестужеву-Рюмину и даже заниматься шпионажем в пользу Берлина. Франко-прусско-голштинский лагерь получил в её лице ценную союзницу, а вице-канцлер — тайного и ярого врага.

И это произошло именно в тот опасный для него момент, когда враги прилагали все старания уничтожить его или хотя бы низвергнуть с поста вице-канцлера. Шетарди писал статс-секретарю Амелоту: «Мы, Мардефельд, Бруммер, Лесток, генерал Румянцев, генерал-прокурор Трубецкой, их приверженцы и я согласились стараться произвести в канцлеры генерала Румянцева, который, будучи главным в коллегии, будет иметь силу сдерживать Бестужева. Если же это намерение не удастся, то надобно будет из Иностранной коллегии устроить совет или кабинет с таким числом членов, при котором вице-канцлер не мог бы всем завладеть».

Шетарди утверждал, что Бестужев был в ярости от появления в России принцессы Цербстской и до того забылся в разговоре, что якобы допустил фразу: «Посмотрим, могут ли такие брачные союзы заключаться без совета с нами, большими господами этого государства». Можно с уверенностью предположить, что если маркиз не врал, то об этом высказывании скоро узнала Елизавета. Горяч и запальчив был вице-канцлер! Соловьёв пишет, что, согласно тому же Шетарди, вице-канцлер подговаривал московского архиерея внушить императрице незаконность брака наследника на принцессе Цербстской. Сам Бестужев считал это утверждение очередным «богомерзким и вымышленным оклеветанием» маркиза «Шетардия» и его сообщника Лестока, но мог ли он поступить иначе и признать своё участие в сговоре с архиереем, за который ему как минимум грозило обвинение в государственной измене?

«Низвержение» канцлера, естественно, входило в расчёты короля Пруссии. Ему надо было закрепить первый успех в войне с Австрией — оставить за собой Силезию и нанести Австрии новый сокрушающий удар. «Но для этого необходимое условие — низвержение Бестужева», — писал он Мардефельду. Бестужев мешал королю Фридриху II всюду, в том числе и в Швеции, в которой прусский король хотел заменить русское влияние прусским, в чём ему должна была помогать принцесса-мать и принцесса-дочь Цербстские и его родная сестра Ловиса-Ульрика, которую он намеревался выдать замуж за шведского кронпринца Адольфа-Фредрика. И выдал-таки.

Главную ставку франко-прусско-голштинская партия сделала на конференц-министра Воронцова: если бы им удалось восстановить Михаила Илларионовича против Алексея Петровича, то падение вице-канцлера было бы предрешено. И враги Бестужева стали усиленно «ласкать» конференц-министра. Первым подход к конференц-министру сделал Мардефельд и, по всей видимости, заразил его первой ядовитой дозой неприязни и зависти к вице-канцлеру. Потом пруссаки и французы подвергнут его ещё более интенсивной обработке: Фридрих II пожалует ему орден Чёрного Орла и свой портрет, осыпанный бриллиантами; Версаль окажет ему буквально королевский приём, когда Воронцов с женой окажется в Париже; великий князь Пётр Фёдорович, имея любовницей сестру Воронцова, будет внушать ему, что императрица считает Бестужева-Рюмина своим врагом и врагом голштинского дома (последнее, конечно, было верно на 100 %).

Параллельно Шетарди и Мардефельд стали искать подходы к великой княгине Екатерине Алексеевне и находить у неё понимание. Для достижения нужных результатов версальский двор не скупился на подкуп. На содержание такого агента в самом ближайшем окружении русской императрицы, как Лесток, были нужны крупные суммы, и Шетарди их регулярно получал. Он подкупал даже духовных лиц в Синоде, но больше всего денег тратил на придворных, включая дам и фрейлин, «дабы о том, что в сердце царицыном делается, сведать… В таком случае, каковы бы велики или малы издержки ни были, об оных сожалеть не надобно», — писал он в Париж.

Но Алексей Петрович тоже не бездействовал. Всё это вице-канцлер видел, читал, контролировал, отмечал и со своей стороны готовил ответный удар. Он тоже был искусным мастером интриги и ждал своего часа. Он начал знакомить императрицу с письмами Шетарди заранее, по мере их расшифровки Гольдбахом, надеясь, что рано или поздно количество перейдёт в качество и Елизавета раскроет глаза на происходящее. Но Елизавета реагировала пока слабо и не до конца верила своему вице-канцлеру, зная его за отъявленного плута и обманщика. Нравы дипломатов тогда вообще не отличались высокой моралью, так что шокирующего эффекта депеши Шетарди у неё пока не вызывали. Пока.

Но однажды Ф. Аш перехватил такое письмо, после которого пребывание Шетарди в Петербурге и в России пошло отсчитывать часы и минуты.

Четвёртый ключ, о котором писал Гольдбах, использовался Шетарди для переписки с другими французскими посланниками за границей. К марту 1744 года этот шифр был учёным успешно форсирован, и он приступил к раскрытию пятого ключа. В очередном письме Бестужеву Гольдбах просит дать ему ещё две недели, «дабы я себя в состояние привесть мог Вам такой опыт представить, который бы Вашей апробации достоин был». Теперь Гольдбах «щёлкал» французские шифры как орешки — ему на это требовались всего две недели, в то время как над первым ключом он корпел целый год. Труды криптографа щедро вознаграждались императрицей, это было и повышенное жалованье, и чины[66]. И немудрено: криптография стала важным инструментом внешней политики.

К решительным действиям вице-канцлер перешёл в апреле 1744 года. К этому времени проницательный Лесток сумел «вычислить» подведенную под Шетарди мину и решил предусмотрительно отойти в сторону. Он положил в карман последние червонцы из рук маркиза и стал заранее заметать за собой следы.

3 апреля канцлер отправил конференц-министру графу М.И. Воронцову письмо, в котором сообщил о непозволительно опасном для интересов России поведении Шетарди и просил доложить об этом Елизавете Петровне. Он подвёл под свои ответные меры принципы международного права, в рамках которых должен был держаться любой иностранный посланник. «Министр иностранный есть яко представитель и дозволенный надзиратель поступков другого двора, для уведомления и предостережения своего государя о том, что тот двор чинит или предприять намеревается, — писал он в докладной императрице. — Одним словом, министра никак лучше сравнять нельзя, как с дозволенным у себя шпионом, который, без публичного характера, когда где поймаете я, всякому наипоследнейшему наказанию подвержен». Но «публичный характер» деятельности спасает дипломата до тех пор, пока он держится в рамках дозволенного. Шетарди же, по мнению вице-канцлера, планируя свергнуть руководителя российской Коллегии иностранных дел, уже давно вышел за эти рамки.

Императрица сильно заинтересовалась перлюстрированными письмами и дала указание перехватывать и открывать письма всех иностранцев, обретающихся в Петербурге. Бестужев запаниковал: переводчики не успевали обрабатывать тексты «основных объектов» его разработки, а тут — перлюстрировать и переводить письма десятка-другого новых корреспондентов! Да и возможности почт-директора Аша ограничены — у него и так от непрерывного раздувания углей стали слепнуть глаза! «К тому же тот один присяжный человек (Гольдбах. — Б. Г.), который оныя в цифрах и без цифр письма переписывает, копированием оных никак управиться не может». В письме от 13 мая 1744 года Бестужев просит Черкасова доложить об этом императрице. Сам он сделать это не решается.

Дальше всё было делом техники. 16 июня 1744 года Бестужев показал Елизавете Петровне последнее, только что расшифрованное, послание Шетарди домой, причём дешифровка была повторена в присутствии императрицы. Содержание письма повергло её в страшный гнев. Француз писал в Париж о легкомыслии императрицы, её тщеславии, «слабости умственной» и «плачевном» поведении.

В пересказе Соловьёва депеша Шетарди выглядит следующим образом: Шетарди жалуется в Версаль, что Елизавета, обращаясь с ним внешне как нельзя лучше, тем не менее к его политическим советами не прислушивается и ради него Бестужевым не жертвует. Он пишет, что русская императрица слаба, ленива и к делам испытывает отвращение. Она прислушивается к мнению своих министров, чтобы избавить себя от необходимости думать самой. Её доброта — это доброта, дурно понимаемая и основанная всегда на слепой доверенности к другим. Елизавета любит только одни удовольствия и желает мира только для того, чтобы беспрепятственно им предаваться и тратить деньги, которые поглощает война. Главное её желание — переменять четыре-пять раз в день туалеты, видеть себя в пышном окружении слуг и лакеев. Всякий человек, который по уму выше дворцового окружения, её уже беспокоит, а мысль о малейшем занятии пугает и сердит. И так далее в том же духе. И вывод: лень и страх найти в новых министрах методу, не столько благоприятную для её распущенности, заставляют её удерживать при себе вице-канцлера.

Точно рассчитанный Бестужевым ответный удар достиг, наконец, своей цели. В конце аудиенции вице-канцлер попросил либо отправить его в отставку, либо защитить его честь и достоинство. И Елизавета наконец-то «прозрела» и страшно рассердилась. Особенно её возмутили неуважительные высказывания Шетарди о ней самой как «довольно фривольной и распутной женщине», полностью находящейся во власти своих прихотей. Такого она не могла простить никому.

Для. Шетарди, догадывавшегося, что его письма перехватываются и читаются, но бывшего в полной уверенности, что зашифрованные главные секреты его переписки для русских недоступны, последующие события стали как гром среди ясного неба. Во-первых, в мае Елизавета неожиданно для всех, но не для Бестужева, выслала из России принцессу-мать Цербстскую. А 6/17 июня в половине шестого утра в дом Шетарди вошёл начальник Тайной канцелярии А.И. Ушаков[67] «со товарищи» — князь П.А. Голицын, секретарь КИД Курбатов с большим красным портфелем в руках, чиновники КИД Исаак Веселовский и Адриан Неплюев. Маркиз встретил их в парике и полушлафроке, Ушаков заявил, что прислан по указу её императорского величества для дачи объявления. Курбатов зачитал это объявление, в котором говорилось, что Шетарди высылается из России в 24 часа, и вручил ему аналогичного содержания ноту КИД. Маркиз выразил возмущение и потребовал представить оправдания своего неправильного поведения, и тогда тот же Курбатов стал зачитывать выдержки из его собственных писем. Услышав цитаты из своего послания, маркиз прервал его и сказал:

— Достаточно.

И начал упаковывать свои вещи.

В рапорте Ушакова императрице говорилось, что «Шетардий, сколь скоро генерала Ушакова увидел, то в лице переменился. При прочтении экстракта столь конфузен был, что ни слова во оправдание своё сказать или что-либо прекословить не мог. На оригиналы только взглянул и, увидя свою руку, ниже больше смотреть не хотел…».

А.П. Бестужев по этому поводу направил восторженное письмо М.И. Воронцову, приложив вышеуказанный рапорт Андрея Ивановича. «По всему видно, что он никогда не чаял, дабы столько против его доказательства было собрано…» — писал он Михаилу Илларионовичу, который тоже — лицемерно или искренно — выступил за высылку маркиза. Неподдельную радость по поводу падения французской партии изъявил английский посланник Тируоли, но его радость была другого свойства: убрали соперника, который мешал ему самому играть аналогичную роль при дворе Елизаветы. Англичанин считал себя почётным соучастником этого события и сообщником Бестужева. Он отрапортовал лорду Картерету: «Когда мы открыли императрице его поступки…» и с удовлетворением сообщил, что вице-канцлер дал указания своим посланникам в соответствующие европейские столицы прервать всякие переговоры о заключении четверного союза между Россией, Пруссией, Францией и Швецией и тройственного союза между Россией, Пруссией и Швецией.

В Новгороде Шетарди подвергся унижению — по распоряжению Бестужева у Шетарди отобрали подарок Елизаветы, табакерку с её портретом. Француз пытался оказать сопротивление и приготовил для этого пистолеты, но ничего не добился. Версалю показалось достаточно тех глупостей, которые их неофициальный посланник успел наделать в России, и ему приказали отказаться от всех протестов и немедленно возвращаться во Францию. При этом ему запретили появляться в Париже и предписали явиться для отчёта прямо в Версаль. Там в спешке нашли замену и Шетарди, и д'Аллиону — графа Сенсеверина, посланника Франции в Варшаве, но Сенсеверин по дороге в Россию захворал, и волей-неволей пришлось опять возвращать в Санкт-Петербург всё того же д'Аллиона. Ему были немедленно выданы новые верительные грамоты и новые инструкции, в которых высылка Шетарди из России признавалась правомерной[68].

Французы отозвали всех сотрудников своей миссии в Петербурге, оставив лишь консула Антуана Буше Сенсовёра, но и он в июне 1748 года отбыл на родину. Лесток со своими прусским и французским покровителями должен был расстаться. Тироули немедленно предложил лорду Картерету лишить Лестока английской пенсии как бесполезного и даже вредного агента, но вице-канцлер отсоветовал его от этого шага, чтобы не насторожить лейб-медика раньше времени относительно следующих шагов по его душу. Тут канцлер оказался «англичанистей» самого англичанина.

Громкая победа Бестужева над одним из своих сильнейших противников заставила на некоторое время умолкнуть или «поджать хвост» многих его внешних и внутренних врагов, включая Лестока. Например, в официальном Берлине известие о высылке Шетарди из России встретили с нескрываемыми сожалением и озабоченностью. Посланник М.П. Бестужев-Рюмин писал в Петербург: «… Оказанная в сем деле особливая твёрдость и мудрый поступок к бессмертной славе и к наивящему прославлению вашего императорского величества и особенно к наибольшему респекту и консидерации при всех европейских дворах служить могут». Брат вице-канцлера утверждал, что аналогичная акция в отношении сообщника Шетарди, прусского посланника в России Мардефельда, отнюдь не вызовет больших затруднений. Он сообщал также, что король Пруссии теперь был якобы весьма заинтересован в установлении добрых отношений с А.П. Бестужевым-Рюминым. Впрочем, Фридрих II не оставил своих намерений вредить Бестужеву-младшему и пытался восстановить Михаила Петровича против младшего брата путём инсинуаций о причастности вице-канцлера к получению английских денег.

Король Пруссии оставался пока при сильных «козырях» на руках: и русский наследник престола, и шведский кронпринц только что получили таких жён, которые могли нейтрализовать влияние ненавистного вице-канцлера Бестужева. Оба эти брака были осуществлены в соответствии с планами короля и вопреки желанию вице-канцлера. Появление сестры Фридриха II Ловисы Ульрики в стокгольмском королевском доме в некотором роде стало зеркальным отражением аналогичных событий при петербургском дворе. Примерно в то же самое время в Северной Пальмире появилась принцесса Анхальт-Цербстская, намеченная в жёны полурусскому-полуголштинцу Петру Фёдоровичу. Ей тоже, как и Ловисе Ульрике, скоро захочется играть более активную роль в Петербурге, нежели ту, которую ей отвела Елизавета Петровна. Так «молодые» дворы наследников трона в обеих странах стали номинально возглавляться голштинцами, причём состоявшими друг с другом в близком родстве, а их действиями фактически стали руководить их предприимчивые и честолюбивые немецкие жёны. Жёны во всех отношениях превосходили своих супругов и обладали амбициями государственных мужей, — амбициями, искусно подпитываемыми из Берлина.

Фридрих II сидел в своём «офранцуженном» дворце Сан-Суси и довольный потирал руки. Его сестра в Стокгольме и дальняя родственница в Петербурге находились под полным его контролем. Императрица Елизавета была хоть и не очень уж старой, но больной; шведскому королю исполнилось уже 68 лет, так что на обоих тронах скоро должно было освободиться место для ставленников и родственников короля Пруссии! Пусть Бестужев-Рюмин мечется и изобретает всякие системы и контрмеры — «брачная» система Фридриха Прусского всё равно окажется более эффективной! А немецких принцесс хватит на все дворы Европы.

Недаром негодовал в Петербурге вице-канцлер Бестужев, когда узнал о браке Адольфа-Фредрика на прусской принцессе, к тому же одобренном Елизаветой Петровной. Швеция могла быть потерянной для России навсегда. Очевидно, что вице-канцлер в этот момент был сильно поглощён борьбой с Шетарди, вступившей в заключительную фазу, и его враги воспользовались этим и дали императрице совершенно негодный совет.

«Пропустил» вице-канцлер и назначение в Стокгольм сразу после Обуского мира 1743 года послом шведа Любераса, приверженца голштинской партии. «…На генерала же Любераса… совершенно положиться никоим образом невозможно, будучи её императорскому величеству довольно памятно, какими персонами он рекомендован и что он яко урождённый швед всегда явным французским и прусским партизаном был», — писал он уже постфактум. Посланник, по его мнению, не докладывал всей правды в Петербург и вместо привлечения на свою сторону дружественно настроенных к России шведов стал делать авансы в пользу шведского правительства и враждебной партии «шляп». Для получения объективной картины из шведской столицы Бестужев был вынужден установить прямой канал связи с секретарём миссии Ф.И. Черневым[69], который в иносказательной форме докладывал: «Здесь, исключая Минерву[70] и главных учителей епикурейской философии[71], почти все чуду морскому[72] скорейшего возвращения отсюда в прежнее его жилище[73] желают, и если это случится, то антагонисты[74] устроят хороший праздник. Но сам он, почитая это место за прямой соломоновский Офир, ни малой охоты к тому не показывает, особенно потому, что ещё не освободился от своей жестокой болезни… — великопосольская немощь». Чернев добавлял, что при Люберасе Бестужеву «многие угрозы и зело чувствительнейшие разглашения чинятся».

Люберасом осталась недовольна и Елизавета Петровна: в одной из его депеш из Стокгольма она прочитала, что посланник самовольно, не испросив её разрешения, обнадёжил главу правительства Швеции К. Юлленборга в её милости и совершенном доверии, а также в дружбе канцлера России. Лишь в марте 1745 года Елизавета приказала Любераса отозвать, а на его место направить другого посланника.

Потери потерями, но с лета 1744 года кредит доверия Бестужева у императрицы резко возрос, и у него развязались руки для претворения своих внешнеполитических планов. 15/26 июня 1744 года он получил звание Великого канцлера, долго никому не присваивавшееся, а Воронцов — звание вице-канцлера.

Французы были теперь не страшны, главное внимание канцлер стал обращать на Пруссию, ибо считал её опаснее Франции «по близости соседства и великой умножаемой силе».