Без героя

Без героя

Т. Корагессан Бойл

Without A Hero

Итак, благодаря везению, упорству и нерушимой приверженности духу «гласности», ей все-таки удалось добиться того, чего хотела. Это было просто чудом. Лишь за две недели до окончания её полугодовой американской визы она успела по уши влюбиться, закрутить бурный роман и выскочить замуж – да не за кого-нибудь, а за американского гражданина, пусть и натурализованного, по имени Юсеф Озизмир, выходца из городка под Анкарой, который сейчас работал главным технологом на фирме по производству протезов в Калвер-Сити, пригороде Лос-Анджелеса. Она позвонила мне однажды поздно вечером, чтобы сообщить мне свои новости, а также прихвастнуть своим медовым месяцем в Лас-Вегасе и новой квартирой на Манхэттен-Бич с тремя спальнями, просторными гардеробами и свежим чистым ароматом моря. Голос ее был точно таким же, каким он мне запомнился: тот же тоненький, с сильным акцентом и горловой аритмичной сенсуальной хрипотцой, что пронял меня до мозга кости, когда я впервые услышал его – то, как она произносила слово «водка» по-прежнему заводит меня даже после всего того, что было между нами.

– Я рад за тебя, Ирина, – ответил я ей.

– О-о, – протянула она тонюсеньким своим голоском, который из-за слабой связи казался ещё тоньше, – очень мило с твоей стороны, я тебе так благодарна. Юсеф ко мне был также очень добр, веришь? Он купил мне колечко из высокопробного золота и машину «Линкольн».

Тут возникла пауза и я обвёл взглядом мою квартиру – провисшие книжные полки, телевизор, транслирующий какую-то тусклую романтическую комедию из черно-белой эры, затемненное окно в глубине квартиры. Её голосок становился всё тоньше и тоньше, пока не сделался едва слышимым, просто какой-то еле различимый страстный писк. – Знаешь, ... я скучаю по тебе, Кейси, – шептала она. – И буду всегда сильно скучать.

– Слушай, Ирина, мне надо уже идти ... – я пытался придумать какой-то предлог: ну типа, у меня что-то горит на кухне, или моя мама чем-то траванулась и её срочно увезли в больницу, или мне нужно подточить ножи ..., но тут она оборвала мои поиски.

– Да, Кейси, я знаю. Тебе пора. Ты должен идти. Вечно ты уходишь.

– Слушай ..., – начал я, но тут же одернул себя. – Давай, пока.

На мгновение в эфире повисла тишина. Слышен был лишь треск и шорох статики. Наконец её голосок вернулся ко мне, слабейший голосок во всей вселенной. – Ладно, – отозвалась она. – Пока.

Наша с ней первая встреча – то есть, момент, когда я впервые увидел её – случилась по предварительной договоренности. Она ждала меня в зоне получения багажа терминала имени Тома Брэдли в Международном аэропорту Лос-Анджелеса, откуда я должен был забрать её. Я опаздывал – мой косяк, признаю, – и нервничал насчет ряда щекотливых вопросов, типа: как я буду с ней знакомиться, или, а вдруг я разминусь с ней, или, куда поселить и где кормить её, а также насчет ещё кучи других проблем, начиная с моей полной немощи в русском и кончая моим весьма поверхностным знакомством с великими писателями русской литературы, вплоть до опасения, что она может предложить мне купить мои джинсы за пригоршню рублей. Я бежал по коридорам, лавируя между блеклоглазыми сикхами, приветливыми бритишами и осмотрительными дилерами из Японии и Кореи, и великие имена – Солженицын, Чехов, Достоевский и Толстой – как мантры прокручивались у меня в голове, когда я наткнулся на неё.

Обознаться я никак не мог. Я помнил её описание, полученное от Роба Питермана: лет двадцати восьми, светловолосая, фигурка будто у балерины Большого театра, мордашка просто неотразима, – но мне оно и не понадобилось. Ведь она была в центре водоворота событий, сигарета в одной руке, пластиковый стаканчик с водкой – в другой, вещи разбросаны вокруг неё в таком беспорядке будто после урагана – газеты, багаж, косметика, бумажные полотенца и салфетки, свитер, несколько дамских сумочек, шесть плюшевых игрушек и бейсболка «Доджерз», лежащая на сидении через два ряда позади неё. Она была увлечена бурной беседой с тремя изрядно поддатыми бизнесменами в мятых костюмах о перестройке, о независимости Литвы, об угрозе ядерной войны и сравнительных характеристиках автомобилей «Ягуар-XJS» и «Мерседес-560-SEC». Её сигарета (Конечно «Голуаз», что же еще?) описывала в воздухе дугу, безнадежно устаревшие «гоу-гоу» сапожки выбивали чечетку на ковролине так, что бахрома на её нежно-голубом кожано-лакированном жакете вся тряслась и колыхалась. Я не знал, что мне делать. Я весь взмок от пробежки по аэропорту и, видимо, во взгляде у меня застыло то безумное, как у запертого в горящем амбаре, выражение.

– И знаете, сколько я дам вам за такой Мерседес? – вопрошала она у самого малорослого и мятого из бизнесменов. – А?

Ответа не было. Все трое мужиков лишь уставились на неё, полуразинув рты так, будто бы она только что приземлилась, прибыв из дальних закоулков вселенной.

– Nichevo. – Она издала короткий смешок. – По русски это значит – «ничего». Nichevo.

Сместившись, чтобы попасть в поле её зрения, я сделал извиняющийся жест – мои руки (я был без пиджака, в рубашке) описали маленький круг, символизирующий прискорбие и сожаление. – Ирина? – спросил я.

Тут она заметила меня, резко осеклась прямо посреди своей следующей фразы и сфокусировала на мне взгляд своих молочно-голубых и вечно слегка-выпученных глаз. И тут она улыбнулась, даруя мне право снятия первой пробы с её тонкой острозубой улыбочки, вкусив которой я ощутил, как кровь разогнала мне по всему телу волну тепла. – Русская улыбка, – подумал я, – моя первая русская улыбка.

– Кейси, – сказала она, причем, без всякой вопросительной интонации, без всякого сомнения. – Кейси. – После чего, отвернувшись от трёх своих собеседников и забыв о них, словно их никогда и в помине не было, она бросилась в мои объятия.

Нет ведь ничего зазорного в желании иметь вещи, а Ирине хотелось иметь их много. – В нашей стране, – поясняла она своим тонким отрывистым придыхательным голоском, – у нас нет такой возможности.

Впервые она призналась мне в этом в машине по дороге в город из аэропорта. Её глаза сияли, бейсболка «Доджерз» (подарок одного из бизнесменов) красовалась на её макушке как венок победителя, она весело выкрикивала брэнды и модели автомобилей, которые встречались нам на автобане: «Корвет! Зед-кар! БМВ-750!» Я, конечно, старался не отрывать глаза от дороги, но время от времени не мог удержаться, чтобы не кинуть взгляд на неё.

Тут я обнаружил, что Роб Питерман изрядно приукрасил её в своем описании. В аэропорту, в пылу горячки, я увидел лишь экзотическую девушку Ирину, обладающую, по мнению Роба Питермана, идеальным телосложением, однако при более тщательном её осмотре я понял, что она далеко не красавица – да, интересная, даже весьма привлекательная, и всё же до гиперборейской богини, которую я ожидал, не дотягивает. Впрочем что тут необычного?

– Неужели это магазин «I. Magnin»? – взвизгнула она в тот момент, когда мы съехали с автобана. Тут она развернулась ко мне и снова одарила этой своей улыбочкой, мурлыча, воркоча, – О-о, Кейси, это так ... как бы это сказать, ... так сильно меня заводит!

Да, глазки у неё малость луповаты, лоб великоват, губки какие-то худосочные, а зубки мелкие и острые, но зато джинсы на ней сидят будто сшиты на заказ, ну и эта её копна волос, да ещё эта улыбочка. Для парня вроде меня, который уже три месяца как в разводе, она выглядела неплохо, – совсем неплохо – ведь я уже забыл об идеальном и бросался на всё доступное. – Я отвезу тебя туда завтра, – предложил я, – и ты сможешь вволю побегать по нему. – Она одарила меня лучезарной улыбкой, её глаза светились обожанием. – Ну а сегодня вечером, – добавил я, приглушив голос, чтобы не выдать своё рвение, – вечером, мне кажется, мы могли бы поужинать вдвоем ... то есть если, ты не очень устала ...

За две недели до этого мне позвонил из Джорджтауна Роб Питерман, который в местном университете был одним из основных ломовиков Кафедры международных связей. Он тогда только что вернулся из шестинедельной лекционной поездки в Россию и у него были кое-какие хорошие новости для меня – более того, он сообщил, что привёз мне оттуда некий подарочек.

С Робом мы были знакомы с колледжа, где соcтояли членами студенческого братства и участвовали в кое-каких улётных пирушках. – Подарочек?

– Давай-ка, Кейс, я объясню тебе это – сказал он. – В Москве студентов вузов немерено, их там тысячи и тысячи, причем большая часть из них – молоденькие девушки с периферии, которые, чтобы бы устроиться в большом городе, готовы на всё, в том числе и уехать ради этого из страны.

Надо признать, мне стало интересно.

– Ты удивишься не только тому, какие табуны их пасутся около баров и гостиниц Интуриста, но и тому, насколько они культурны и образованы, не говоря уже о их красоте – ну, ты же знаешь, эти украинские красотки, эти грузинские сексапильные тёлочки, эти экзотические длинноногие славяночки ...

– Знаю. Ну и?

– Её зовут Ирина, – ответил он, – и на будущей неделе она прилетает в Лос-Анджелес, рейс номер 895 авиакомпании Транс-уорлд-эрлайнс из Парижа, где у неё будет пересадка из Москвы. Ирина Судейкина. Я, э-э, познакомился с ней когда ездил туда. Она нуждается в любви. – Он приглушил голос. – Если моя Сара узнает про неё, то отведёт меня к хирургу, чтоб укоротить мне кое-чего, понимаешь о чём я?

– Как она выглядит?

– Кто, Ирина? – Он выдал мне свое обстоятельное описание её, которое вмещало двенадцать абзацев и разожгло жар моих ожиданий до такой степени, что я обратился в огненный шар желания, упования, влечения и вожделения.

– Ладно, – наконец ответил я, – ладно, я понял. Какой, ты говоришь, номер её рейса?

И вот мы в машине едем по Пико ко мне домой, а моё приглашение поужинать, включая все его скрытые смыслы, повисло в воздухе между нами. У себя в квартире я загодя разложил в задней комнате диван-кровать, задвинул в угол торшер, малость прибрался. Насчет отеля она даже не заикалась, а я и не спросил. Я бросил взгляд вперед на дорогу, затем снова на неё. – Ты ведь устала, да?

– А ты, Кейси, случайно, не в Беверли-Хиллз живешь? – спрашивает она.

– В Сенчери-сити, – отвечаю я. – Это по соседству с Беверли-Хиллз.

– В особняке?

– В квартире. Она хорошая. Места полно.

Она повернула свою бейсболку Доджерз так, что козырёк лёг поверх копны выгоревших на солнце волос. – А, я выспалась в самолёте, – заявила она, прибавив к мощи своей улыбки еще один балл. – Так что я не уставшая. Ни капельки.

Вышло так, что Ирина осталась жить у меня на ближайшие два месяца. Она устроилась в моей задней комнате словно бедуин, основавший форпост среди пустыни, и за неделю её шмотки валялись уже по всей квартире, абсолютно все, от плюшевой панды, водруженной на телевизор, до шерстяных носков, брошенных под кухонным столом, и женских романов серии "Арлекин", расплодившихся по ковру как поганки на поляне. К моим же вещам она применила халявный, коммунистический подход – так, к примеру, она не видела ничего зазорного в том, чтобы разбрасывать по всему дивану мои классические альбомы Колтрейна. Или другой пример – она как-то махнула в Беверли-Центр на моём восьмисот-долларовом внедорожном велосипеде Бьянчи, который просто бросила там у входа, не попросив кого-то как-то запереть или привязать его, (после чего его мигом и упёрли). А уж то, что она пользовалась моим телефоном так щедро, словно тот был бесплатно предоставлен государством для жильцов и их гостей, само собой разумеется. Не очень прилежная и не очень любящая, а скорее, очень не любящая, трудиться, она являлась вызревшим плодом трех поколений так называемого «рая трудящихся», этой мрачной бескрайней, трещащей по швам, империи, где инициативнось и амбициозность трудящихся не ставились ни в грош. В моих словах звучит горечь? Да, мне горько. Беда в том, что в то время я не знал всего этого, а если бы и знал, то мне было бы наплевать. Все, что я понимал тогда, были её улыбка, её волосы и близость её тела, всё, что я понимал, это то, что она в своей комнате, что она распаковывает вещи и наряжается к ужину.

Я повёз её в суши-бар в Уилшире, рассчитывая впечатлить её своими светскостью и приверженностью интернационализму, но был поражён обнаружить, что она не только является знатоком эби, унаги и кацуо, но и что заказывает всё это на приличном японском. На ней было глубоко декольтированное мини-платье из какой-то блестящей хрупкой ткани, туго зачесанные назад волосы красовались на затылке массивной пышной пампушкой, также она явно попотела над своим макияжем. Шефповар суши-бара просто стелился перед ней и, стрекоча что-то по японски, сооружая для неё экзотические фигуры из редиса и моркови и штамповал набор своих фирменных блюд из фугу, японской рыбы семейства иглобрюхих. Меня же, регулярно посещавшего его заведение в течение двух лет, он едва удостоил взгляда. – Э-э, Ирина, – сказал я, после того, как шеф-повар, неохотно оставив нас, побрёл на кухню, чтобы приготовить роллы из гребешка для соседней парочки, – где ты учила японский? В смысле, я восхищён.

Она помедлила, демонстрируя искусно зажатый между губами ломтик норвежской сёмги, затем утёрла рот и выпалила, – А, ерунда ... в 1986 году мне довелось провести в Японии полгода.

Я удивился, – Разве они ... ну, ваши власти, ... разрешали тогда вам выезжать?

Она подмигнула мне, – Тогда, Кейси, я была студенткой факультета иностранных языков Московского госуниверситета ... как мне ещё было изучать иностранные языки, если не с помощью посещения тех стран, где на них говорят? – Повернувшись к своей тарелке, она выдернула какой-то кусочек из одного из творений, выставленных им перед нами шеф-поваром. – А кроме того, – добавила она своим тонким голоском, словно бы говоря в тарелку, – в Москве у меня есть один человечек, который может решать вопросы, и даже очень серьезные.

Мне, конечно, хотелось задать ей сотню вопросов – о жизни за "железным занавесом", о Японии, о её детских и школьных годах, о её таинственным покровителе, но вместо этого я сосредоточился на своём сакэ и изворотливым кусочком магуро, постоянно норовящим ускользнуть от моих столовых палочек, и думал лишь о том, как бы скорее сесть в машину и поехать вместе с ней домой.

По дороге домой я немного нервничал – мандраж первого свидания, хрень, через которую проходит любой мужик в период начиная с юности и до гробовой доски: даст она мне или не даст? – и не мог придумать темы для разговора. Впрочем, это не имело особого значения. Ведь она была уже «под мухой», захмелев от выпитого нами сакэ и трех больших полуторопинтовых бутылок Асахи, размахивала сигаретой, скрещивала-раскрещивала ноги и увлеченно жонглировала экзотичными выражениями англосаксонского и латинского происхождения. «До чего же здорово здесь в Америке, просто чудо», – думала она, – «и какая же у этого типа крутая тачка, вот бы ему ещё модель поспортивнее, цены б ему не было». «Он ведь, явно, гребет деньги лопатой», – рассуждала она мысленно, – «раз он такой щедрый. Ведь это же так классно лакомиться деликатесами японской кухни, которые у себя на родине ты можешь добыть только в Москве и лишь в одном-единственном заведении, да и то, если ты – член номенклатуры».

Вернувшись домой, я устроил нам послеобеденный десерт в гостиной с бутылкой ликёра Гран-Марнье по двадцать шесть долларов за бутылку (если берёшь пять штук). Под слезливую серенаду Колтрейна «Всё или вообще ничего» Ирина наполнила свой коньячный бокал до краёв. Мы болтали о каких-то мелких, пустячных вещах и по мере того, как алкоголя в её бокале становилось меньше, она становилась всё более оживленной. И тут вдруг, без всякого комментария типа «привет», «пока», «спокойной ночи» или «спасибо за ужин» – ни единого звука – она встала, снова наполнила свой бокал и вышла в спальню.

Я оторопел. «Так это и есть она,» – спросил я себя саркастически, – «твоя страстная любовь по-русски? – сто двадцать баксов за суши, пол бутылки ликёра Гран–Марнье, плюс ещё долгая, в час пик, поездка в аэропорт и обратно.» Я оставался сидеть в гостиной, чувствуя позывы тошноты, пока не услышал грустный прощальный щелчок вертушки проигрывателя, когда по завершении записи, он автоматически выключился.

«Что ж, учитывая количество выпитого ею, смену часового пояса и длительность перелёта из Москвы», рассуждал я, «моя гостья, вероятно, свалилась в постель замертво». Но я ошибался, поскольку, в тот момент, когда я уже готов был смириться с этим, подняться со стула и рухнуть на жесткий диван, она возникла в дверном проеме.

– Кейси, – проворковала она своим глубоким тихим голоском и в тусклом свете я разглядел, что она одета во что-то шелковое и полупрозрачное – ну просто плюшевый мишка, русский мишка. – Кейси, – промурлыкала она, – Мне что-то не спится.

Где-то через неделю после этого Ирина впервые заговорила со мной об Ахматовой, спросила, знаком ли я с ней. Я ответил, что знаком с ней, но не лично. Только мои познания о ней были еще более слабыми, чем таковые о Пушкине или Лермонтове, лишь смутные обрывки памяти из полусонной аудитории.

– Мы проходили её в университете, – добавил я неуверенно, – После того, как она умерла ... в шестидесятых, правильно? У нас был обзорный курс русской литературы. В переводе, по-моему.

Ирина сидела на диване, закинув ногу на ногу, в бедламе газет и журналов. Она была в одних трусиках и футболке, а я как зачарованный лишь наблюдал, как наносила блестящий слой неоново-розового лака на ногти своих ног. На мгновение она взглянула на меня, сузив свои бледно-голубые глаза, затем закрыла их полностью и стала декламировать:

ИЗ ГОДА СОРОКОВОГО,

КАК С БАШНИ, НА ВСЕ ГЛЯЖУ.

КАК БУДТО ПРОЩАЮСЬ СНОВА

С ТЕМ, С ЧЕМ ДАВНО ПРОСТИЛАСЬ,

КАК БУДТО ПЕРЕКРЕСТИЛАСЬ

И ПОД ТЕМНЫЕ СВОДЫ СХОЖУ.

– Это из великого произведения Ахматовой, «Поэма без героя». Так грустно и прекрасно, правда?

Я глядел на её педикюр, сверкающий в лучах утреннего солнца, глядел на её голые ноги, на её лицо, её глаза. Мы гуляли с ней каждый день – я возил её в Чайна-таун, Диснейленд, Музыкальный центр и на причал Малибу – и я был под магией всего этого. – Правда, – отозвался я.

– Это гениальное творение о гибели из-за любви, Кейси, о поэте, покончившим с собой из-за неразделенной любви. – Она снова закрыла глаза:

«За одну минуту покоя

Я посмертный отдам покой».

Она взяла паузу словно на сеансе гипноза, в снопе света из окна кружили пылинки, райская птица на солнце отливала золотом, движение на улице замерло. И тут она посмотрела на меня взглядом невинным и в то же время сведущим, – Скажи мне, Кейси, где в наше время можно найти такого героя? Где найти мужчину, способного умереть ради любви?

Следующий день и стал тем днем, когда она поехала на моем велосипеде в Беверли-Центр, после чего между нами возник наш первый раздор.

В тот день я поздно вернулся домой с работы – там возникли проблемы с недавно принятым к нам сотрудником, обычная малограмотность и некомпетентность – и дома меня ждал бардак. Да нет, на самом деле, слово бардак это ещё мягко сказано – квартира выглядела так, словно в ней заперли на неделю стаю павианов. Все мои грампластинки были без обложек и покрыты слоем пыли, мои книги были разбросаны по гостиной в развернутом и распластанном виде словно бракованная макулатура, всюду валялись шмотки, простыни и подушки, а каждая горизонтальная поверхность была устлана мешаниной фастфудной пищи и мятых оберток: Полковник Сэндерс, Чау-Фу-Лак, Макдоналдс, Арбис, Тако-Белл. Сама же моя гостья в дальней комнате висела на телефоне, по международной линии звонила в Россию, так и не переодев футболку, в которой была прошлым утром. Она сказала что-то по-русски, после чего я услышал, как она сказала, – Да, а мой американский парень, он такой богатый ...

– Ирина, – окликнул её я.

– Мне нужно идти, до свидания – сказала она в трубку и положила её.

Я вошёл в спальню и она, метнувшись через комнату, упала в мои объятия, начав хныкать уже на ходу. Я насторожился. – Что стряслось? – спросил я, сжимая её с чувством тревоги. У меня вдруг возникло предчувствие того, что она бросает меня, что она задумала уехать в Чикаго или Новый Орлеан или Нью-Йорк, и я ощутил, как где-то внутри меня зреет какая-то темная пустота утраты. – Ты что, собираешься ... у тебя всё в порядке?

Ее горячее дыхание жгло мне горло. Она стала целовать меня туда снова и снова, до тех пор, пока я не схватил ее за плечи и не принудил взглянуть мне в глаза. – Ирина, скажи мне, что случилось?

– Ах, Кейси, – выдохнула она голоском столь тихоньким, что я едва расслышал ее. – Какая же я дура. Понятно, что у нас в России нам приходится запирать на замок наши вещи, но я и представить себе не могла, что здесь, где у вас всего навалом ...

Вот так я и узнал о том, что лишился своего восьмисотдолларового велосипеда, так же, как и о том, что она покурочила лезвия в моем миксере, когда пыталась нарезать ананас, засунув его туда целиком, и том, что чуть не половина моих грампластинок запилена, и что моя новенькая белая куртка Чи-Сиамо вся в каких-то пятнах то ли губной помады, то ли клюквенного сока, – да и если бы это были пятна крови, я бы тоже не удивился.

Мои обычные качества – чувство юмора, самообладание, вежливость, хладнокровие – у меня иссякли. Мы скатывались к банальной склоке. Последовал обмен упреками. «Тебе на меня наплевать», визжала она, «для тебя вещи дороже меня».

– Вещи! – фыркнул я. – А кто из нас чуть ли ночует в таких бутиках как Робинсонз или Сакс или Мэй-Компани? Кто звонит в Россию так часто и подолгу, словно сам господь бог пообещал спустится с небес и оплатить эти счета? И кто при этом даже гроша ломанного не предложил заплатить за что-нибудь хоть бы раз?

Растрепанные пряди волос упали ей на лицо, где прилипли к внезапно выступившей влаге, поблескивающей на скулах. – Тебе на меня наплевать, – пищала она. – Для тебя я лишь мимолетная забава.

У меня кончились слова. Я стоял на месте, кипя от гнева, и наблюдал, как она мечется по комнате, натягивает на себя джинсы и сапоги, влезает в свой нежно-голубой кожано-лакированный жакет и задавливает свою сигарету в бесхозной кофейной чашке. Бросив на меня взгляд – взгляд презрения, возмущения и страдания, она хватает свою сумочку и захлопывает за собой дверь.

Той ночью я спал неважно. Я всё прислушивался, чтобы не пропустить звук её ключа в замке, всё представлял, как она на бульваре пробирается через скопление шпаны и бродяг, и гадал, есть ли у неё друзья, к которым можно пойти. Я знал, что какие-то деньги у неё были, но она копила их как капиталист, и хотя она знала все брэндовые названия, она ничего не покупала. Я представлял её нелепые «гоу-гоу» сапожки, бахромчатый жакет, энергично-сексуальную пружинистость её походки, совсем не вяжущейся с её флегматичной русской натурой, и раз пять я вскакивал, чтобы пойти искать её, но потом передумывал. Наутро, когда я проснулся, чтобы идти на работу, то обнаружил, что я в квартире один.

Весь день я то и дело звонил домой, но никто не брал трубку. Я был зол, обижен, измучен беспокойством. Наконец, около четырех часов дня, она подняла трубку. – Ирина слушает, – ответила она усталым слабым голосом.

– Это я, Кейси, – сказал я.

Тишина.

– Ирина? Как у тебя дела?

Пауза. – Спасибо, всё в порядке.

Меня подмывало спросить её, где она ночевала, я хотел знать её, владеть ею, предъявлять ей требования, но перед этим её дрожащим придыхательным голосочком я был бессилен. – Послушай, Ирина, насчет вчерашнего вечера ... я просто хочу извиниться.

– Да не стоит, – сказала она и после паузы добавила, – Я оставляю тебе пятьдесят долларов, Кейси. Тут на столе в кухне.

– Как это понимать?

– Я ухожу, Кейси. Я знаю, когда я не нужна.

– Нет-нет ... я не то хотел ... я просто вышел из себя, ну, вспылил, вот и всё. Ты нужна мне. Правда. – Мало того, что я оправдывался перед ней, так при этом я еще подмечал, что неосознанно подцепил от неё уже какие-то особенности её речевой манеры, обрывая свои фразы таким особым, русским, образом, что они звучали как-то уж чересчур формально. – Слушай, подожди-ка меня минуточку, ладно? Я уже лечу домой с работы. Я отвезу тебя, куда скажешь. Хочешь, в аэропорт, хочешь, на автобус. Куда захочешь.

Молчок.

– Ирина?

Тонюсенький голосок: – Я подожду.

Тем вечером я повёл её отведать итальянской кухни в кафе «У Гарри», где она, будто ошалев от такого счастья, вся сияла, лучилась, непрерывно улыбалась мне и все мои шутки казались ей остроумнейшми в жизни. Она тонкими аккуратными полосками нарезала свою телятину, бегло, с придыханием, тараторила по итальянски с официантом, опрокидывала один бокал кьянти за другим, а между делом ещё чмокала меня и сплетала свои пальцы с моими так, словно мы были шестнадцатилетками на бульваре. Это был акт нашего примирения и дымка сладострастия повисла над нашим столиком.

За десертом – миллефолье с капучино и ликером Гран-Марнье – она подалась ко мне, направив на меня полное обаяние своих припухших глаз. Освещение стало ещё тусклее, а её голос превратился в шепот. Я ожидал от неё фразы: «Может, пора уже нам поехать домой и скорее лечь в постель?», но у неё был сюрприз для меня. Томно глядя на меня, она прочистила горло и выдала, – Кейси, я тут подумала ... – пауза, – как думаешь, может, мне следует вложить мои деньги в банковский депозитный сертификат или инвестиционный траст?

Даже если бы она спросила меня, кто играл в бейсбол на третьей базе за Доджерз, я б и то не так охренел. – Что?

– К примеру, у Магеллан-траста наибольший рост, разве нет? – влажно шептала она и похоже, что разговор о деньгах придавал её голосу еще большую эротичность. – Но правда его учредитель выходит из дела, не так ли?

Меня вдруг накрыло волной негодования. Так, значит, она меня «разводит»? Для инвестирования, выходит, деньги у неё есть, ну а проживание, питание и всё остальное можно получить за здорово живешь у меня? Потупив взор в свою чашку с каппучино, я промямлил, – Да не знаю я. Нашла кого спросить.

Погладив меня по руке, она слабеющим своим голоском промурлыкала, – Видимо, сейчас неудачный момент. – Губки её скривились в печальной гримаске покаяния. И тут почти без паузы она вновь взбодрилась, – Кейси, ещё ведь не так поздно, – воскликнула она и, залпом осушив свой бокал с Гран-Марнье, вскочила на ноги. – Не хочешь подкинуть меня в «Одессу»?

Клуб «Одесса» находился в округе Фэйрфакс, где русские эмигранты всех поколений заседали за длинными, как в кафетериях, столами и слушали плаксивых певцов и третьесортных юмористов. Пили здесь все теплую кока-колу и водку из больших стаканов – стакан с кока-колой в левой руке, стакан с водкой – в правой, отхлебывая из каждого поочередно. Когда оркестр начинал играть зажигательные татарские мелодии, все сначала дружно подпевали, а потом выскакивали из-за стола и кружили по залу. Пробыв в клубе до самого закрытия, мы танцевали так, что насквозь взмокли от пота, а водки выжрали столько, что можно было бы заправить Боинг-747. На протяжении вечера мы пили за Горбачева, Мишу Барышникова, девушек из Тбилиси, Ленинграда и Мурманска, а также пили за здоровье каждого из присутствующих персонально и как минимум трижды. По дороге домой в машине Ирина совсем отрубилась, а завершился вечер тем, что она торжественно наблевала в горшок с фикусом, после чего я дотащил её до постели как калеку.

Наутро меня и самого хорошенько мутило, так что я позвонил на работу и сообщил, что заболел. Когда же я около полудня наконец поднялся с кровати, то обнаружил, что дверь Ирины все еще закрыта. Я уже варил кофе, когда она проскочила через кухонную дверь и плюхнулась в кресло. На ней был мятый халат и выглядела она так, будто её похоронили, а потом выкопали обратно.

– Мне тоже хреново, – сказал я, приложив обе руки к вискам.

Она ничего не ответила, но от налитой мною чашки кофе не отказалась. Спустя минуту она указала на окно, где одна из моих соседок позволила своей собаке обнюхать кусты, окаймляющие наш маленький клочок лужайки. – Видишь ту собаку, Кейси? –

спросила она.

Я кивнул.

– Этой собаке очень повезло.

– Повезло?

– Ну да, – подтвердила она, вяло и сонно растягивая слова. – Ведь она ни разу не пробовала водки.

Я хотел было засмеяться, но тут же ощутил, что мои глаза словно всосало внутрь головы, а от кофе все мои внутренности будто бы перемешались.

И тут выяснилось, что она подготовила для меня ещё один сюрприз. Собаки за окном уже не было, хозяйка грубо утащила её за поводок. Из кофе-машины сочился кофе. Где-то в паре кварталах от нас кто-то прогазовывал свой автомобиль.

– Кейси, – сказала она, совершенно спокойно и серьезно, глядя мне прямо в глаза. – Ты ведь не хочешь жениться на мне?

Вторая размолвка между нами вспыхнула в конце месяца, когда пришел счет за телефон. Четыреста двадцать семь долларов и шестьдесят два цента. Парочка звонков были моими: один моему адвокату, Робу Питерману и еще один, так сказать, пьяный «крик души», сделанный мною одной моей бывшей зазнобе (ныне уже замужней) в Санта-Барбару. Но все остальные были сделаны по международной телефонной связи – в Москву, Новгород, Лондон, Париж и Милан. Я был взбешен и шокирован. С какой стати я должен был оплачивать её счета? Я ведь не собирался на ней жениться, как я пояснил ей наутро после «Одессы». Я сообщил ей тогда, что я только что развёлся и что буду уже разборчивым в новых знакомствах, что было чистой правдой. А ещё я сказал ей, что у меня всё еще остались кое-какие чувства к моей бывшей жене, что было тоже недалеко от истины (правда, эти чувства были исключительно враждебными, но об этом я умолчал). Ирина лишь пристально взглянула на меня, после чего встала из-за кухонного стола и вышла в свою комнату, плотно закрыв за собой дверь.

И вот сейчас, когда, ошарашенный этим счетом за телефон, я даже не успел ещё ослабить узел галстука, она болтается где-то (небось в каком-то универсаме глазеет на процесс приготовления поп-корна или работу систем очистки воды), тогда как дома полный бардак. Не успел я налить себе выпить, как услышал щелчок ключа в двери, – это была она, Ирина, вся сияющая, шальная, с ворохом шоппинг-пакетов и дешевых безделушек в руках, а я тут же наехал на неё. – И как это называется? – заорал я. – Ты разве не знаешь, что в этой стране нет бесплатной телефонной связи, что кто-то должен будет оплатить её и что этим кто-то буду я?

Она смерила меня ледяным колючим взглядом. Глаза у неё сузились, подбородок задрожал. – Да оплачу я, – ответила она. – Раз тебе так кажется ...

– Раз мне так кажется? – вскричал я. – Кажется?! Каждый сам оплачивает свои бытовые нужды, вот как мне кажется. Так принято в нашем обществе, нравится это кому-то или нет. Может, в вашем «рае трудящихся» всё иначе, не знаю, но у нас здесь придётся играть по нашим правилам.

Ей нечем было возразить на это – она лишь сверлила меня своим укоризненным взглядом так, словно я был каким-то неразумным существом, и в данный миг она очень напомнила мне мою бывшую, Джули, как если бы они с Ириной были сообщницами или двойниками, и мне стало до глубины души горько и досадно. Бросив счёт на журнальный столик, я с чувством оскорбленного достоинства удалился.

На следующий день, когда я вернулся с работы, счёт за телефон так и лежал там же, но рядом с ним появились пять новеньких купюр по сто долларов, развёрнутых веером как карты в покере. Ирина же была в кухне и я не знал, что сказать ей. Мне вдруг стало стыдно за своё поведение.

Я ретировался в гостиную где, накинув свою спортивную куртку на спинку одного из стульев, подошёл к холодильнику за стаканом апельсинового сока.

– Привет, Кейси, – кинула она мне, глянув на меня поверх своего журнала – одного из тех женских журналов, которые толщиной с телефонную книгу.

– Привет, – ответил я и после паузы, во время которой апельсиновый сок наполнял стакан, а я при этом тупо глазел на зелень за окном, повернулся к ней. – Ирина, – промямлил я и мой голос словно застрял в горле, – я хочу поблагодарить тебя за телефонный счет, в смысле, за деньги.

Подняв на меня глаза, она качнула плечами, – Ничего страшного. Я уже нашла работу.

– Работу?

Она осклабилась, обнажив свои острые зубки. – Да, – по-русски сказала она. – В прошлый четверг, когда я заглянула в «Одессу» на чай, я познакомилась там с одним парнем. Помнишь, я тебе говорила? Так вот, его зовут Женя и он предложил мне работу.

– Отлично, – воскликнул я. – Просто супер. Так надо это обмыть, – я поднял свой стакан с таким видом, словно в нём было шампанское Перье-Жуэ. – И что за работа?

Она опустила глаза в свой журнал, затем снова подняла их приковывая мой взор, – Эскорт-сервис.

Мне показалось, что я ослышался. – Что? Что ты сказала?

– Эскорт-сервис, Кейси. Женя говорит, что я обязательно понравлюсь приезжающим сюда серьёзным бизнесменам – кинопродюсерам, банкирам или риэлторам. Говорит, что я очень красивая.

Я остолбенел. У меня перехватило дыхание. – Ты что шутишь? – Мой голос слетел на фальцет, визг. – Ирина, да это же ... – у меня не было слов – это же незаконно, нелегально. Это же проституция, неужто ты не понимаешь?

Она тщательно изучала меня, эти её проницательные глазки, это смышлённое личико. Она вздохнула, закрыла свой журнал и поднялась со стула. – Никаких проблем, – наконец сказала она. – Если мне кто-то не понравится, то я не буду спать с ним.

«А как же насчет меня? Как насчет парка Диснейленд, Зума-бич и всего остального?» хотел спросить я. Но вместо этого я вызверился на неё. – Ты ненормальная, – выпалил я. – Идиотка. Ты соображаешь, во что ты влазишь?

Она ни на миг не сводила глаз с меня, пребывая всего в нескольких сантиметрах от меня. Я слышал запах её духов – французских, по четыреста долларов за унцию. Пожав плечами, она вскинула руки с тем, чтобы её бюст уплотнился и оттопырился на грудной клетке. – А что мне делать? – спросила она своим тоненьким и таким томным печальным голоском. – У меня же за душою ничего, а ты на мне не женишься.

Наш разрыв был уже неотвратим, мы оба это понимали.

Тем вечером я сводил её на ужин, но он явился, так сказать, реквиемом, панихидой по нашему роману. Она весь вечер глядела в пустоту. Говорить нам было почти не о чем. По возвращении домой, когда она наклонилась включить торшер, мне на мгновение показалось, что её лицо вроде просветлело, и ощутил, как внутри меня что-то шевельнулось, но я тут же подавил это. Мы разошлись по своим отдельным комнатам и отдельным постелям.

Наутро, сидя за чашкой тепловатого кофе, я наблюдал, как она собирает вещи. Выглядела она нежной и печальной, при этом двигалась так, будто борется с неким мнимым сквозняком – волосы развеваются, рядом на чердачных стропилах висит мнимая тарань. Я, конечно же, не знал, блефует она или нет насчет её идеи работать в эскорт-сервисе, равно как и не знал, насколько она наивна или расчетлива, но я безошибочно чувствовал, какое бремя ответственности падает с моих плеч. И вот теперь, когда у нас с ней всё было кончено, она почему-то стала видеться мне в ином, более розовом, свете, вследствие чего меня начали одолевать укоры совести. – Слушай, Ирина, – сказал я ей, пока она безуспешно пыталась закрыть свой чемодан. – Мне так жаль. Правда.

Откинув волосы назад резким взмахом головы, она стремительно влезла в свой нежно-голубой кожано-лакированный жакет.

– Посмотри на меня, Ирина ...

Не глядя на меня, она нагнулась чтобы защелкнуть замки чемодана.

– Пойми же, Ирина, ведь это не поэма, это – жизнь.

Она повернулась ко мне так резко, что я аж вздрогнул. – А вот я, Кейси, – воскликнула она, сверля меня взглядом. – я способна умереть за любовь.

Мною мгновенно овладела вся моя прежняя горечь, вся боль и угрызения совести. Все эти её мужики – этот Женя, некий японец, таинственный московский покровитель, Роб Питерман, и бог знает, сколько ещё других. Ведь это же ничто иное, как свободное предпринимательство – торговля, бартер, купля-продажа, не так ли? И где во всём этом любовь? Хотя, что ещё хуже, любви не было и во мне самом.

Я был твёрд, просто скала, гранит, – Так иди и умирай за неё!

Моя реплика повисла между нами словно занавес. С улицы доносился шум проезжающей машины, а из кухни – равномерный звук кап-кап-кап крана. И тут она так, словно получила пощечину, опустила голову и наклонилась за своим чемоданом. Я оцепенел. Застыв как вкопаный, я смотрел, как она борется со своими вещами, затем как сражается с дверью, и наконец, когда мимолетный свет уступил место темноте, услышал как захлопнулась дверь.