Без изъяна

В доме - ни корки, в амбаре - ни зерна, а крысы расшумелись, словно свадьбу играть вздумали. Целую ночь за стеной, за печью, в кухонном углу - возня, писк, топотня. Пустой чугун с шестка уронили - то-то грохоту среди ночи! Ванятка проснулся, захныкал. Палей сунул сыну жёванку, не хлебен-ную, а с зернового овса. Хлеба в доме который день нет, сам Палей пустые крапивные щи хлебает, а мальцу - нельзя. И без того Ванятка не жилец, без мамки-то. Крысы было угомонились, а потом как щелкнет под карзиной

Под карзиной возле печи у Палея с давних времен валялся пружинный капканчик, крысобойка. На крючок сальца наживить, пружину взвести и поставить в укромный угол съестного шкапа, куда коту хода нет. Крыса сало учует и с крючка сорвать норовит. Тут ее пружиной и прищемит, чтобы не шастала за чужим добром. А просто в кладовушке поставишь, то и своего кота словить можешь. Машинка железная, понятия в ней нет.

Но теперь крысобойка валялась праздная, и кот из дома сбежал. В кладовке - шаром покати, из пустого дома и крысы ушли, а тут, гляди-ка, вернулись, да с шумом и писком. Говорят, к смерти… Еще примета есть, если птица в дом залетит, дрозд или синица. Ласточка не в счет, эта с человеком в одном доме живет; ласточка в избу влетела - что соседка в гости зашла, а иная птица - к беде.

Птицы к Палею в горницу не залетывали, а крысы - вот они. Вдобавок еще и капкан, невзведенный, щелкнул.

Палей последний раз качнул зыбку, высек огня и пошел в кухонный угол - смотреть. Возня под карзиной не утихала, и Палей прихватил полено, чтобы в случае чего пришибить удивительную крысу.

Под лавкою бился в капкане маленький зеленый чертеныш. Хвост с пушистой кисточкой на конце был зажат железной скобой, а бедолага беспомощно стукотил копытцами и, бурея от натуги, тщетно пытался разжать безжалостную пружину. Увидав занесенное полено, чертеныш пискнул и сжался в комок, прикрыв лапками мордочку.

- Ты чего? - спросил опешивший Палей.

- Бить будешь? - дрожащим голоском спросил чертеныш.

- Погодь. Дурное дело никогда не опаздано. Да тебя, поди, и не убьешь поленом-то. Чтобы ты издох, тебя, наверное, закрестить надо.

- Поленом больно, - чертеныш, не отрывая ладоней от мордочки, сдвинул их чуток, уставившись на Палея черной бусиной глаза. - А закрестить меня ты не сможешь, в тебе святости нет.

- А если попу снесу? Вместе с крысобойкой.

- К попу не надо! - быстро сказал нечистый. - В вашем попе святости с гулькин нос, и та душная, недобрая. Поп меня без толку замучает, начнет изгонять меня из меня самого.

- Атебе, значит, охота, чтобы тебя с толком замучили…

- Нет, что ты! - бесенок замахал ручонками. - Мне такого вовсе не хочется. Но у попа вдвойне противно.

- Между прочим, что ты, чертяка, у меня в избе делаешь? - допросил Палей.

- Я не чертяка, - обиделся зеленорылый. - Я злыдень. У нас, злыдней, с чертями ничего общего. Это только вы, люди, нас путаете.

- А по мне, так хрен редьки не слаще. Ну, отвечай, когда спрашивают, - Палей красноречиво поводил перед злыдневой мордочкой березовым поленом. - Признавайся, друг ситный, что ты у меня натворил.

- Ничего… - пробормотал злыдень, вновь принявшись дергать зажатый хвостик.

- Ой, темнишь! Думаю, без вашего брата здесь не обошлось. Бьюсь, как рыба об лед, а толку - чуть, впору в петлю лезть. Но теперь мне понятно, кто надо мной злые шутки шутит.

- Ты, дядечка, на нас не клепли. Мы хоть твари и зловредные, но таких шуток не шутим. По миру пустить можем, а чтобы смертоубийство - этого нет. По тебе, дядечка, смертное Лихо прошлось. Народец мы мелкий, Лиха сами боимся и такие места, как твой дом, за версту обходим.

- То-то я вижу, как ты мой дом стороной обошел…

- Так я ж не сам, - признался зеленый, с тоской глядя на зажатый хвост. - Меня мои же товарищи сюда притащили и хвост защемили в твоем капкане. Сам бы я ни в жисть в такую дурнотную ловушку не попался.

- За что ж тебя этак?

- Казнить хотят. Чтобы ты меня поленом зашиб, или фелшару снес для вивисекций, или попу отдал. Мне теперь, как ни повернись, всё одно конец приходит.

- А хвост оборвать не пробовал? - поинтересовался Палей.

- Ты что?! - злыденек извернулся, прикрывая собственным телом пленный хвостик. - Злыдень без хвоста ничего не может. Меня первая же кошка съест!

- Сурово они с тобой… Что ж ты такого натворил, что свои же злыдни тебя казнить вздумали?

- То и беда, что ничего не натворил. Другие злыдни людям пакости устраивают, а у меня не лежит к этому душа - и все тут.

- Ишь ты какой! С виду бес, а в душе, выходит, хрустальный херувимчик?

- А ты, дядечка, не смейся. Видишь же, хвостик мне прикусило. У меня без хвоста даже соврать ничего не получается. И сбежать не могу, пружина вон какая тугущая, - зеленый вновь попытался отжать железную скобу, но силенок не хватило, и злыдень чуть не плача опустился на деревянную подставку крысобойки.

- Да, парень, не повезло тебе, - посочувствовал Палей. - Может, ты, конечно, и врешь, ну да ладно, дураком родился, дураком помру. Ну-кася, пусти… Да не кусайся ты!..

- Хвост не тронь!

- Вот дурья башка! Как же я тебя, хвоста не трогая, выпущу? Платон отжал пружину, которая и для человечьих рук была туговата, и злыдень освободил свой драгоценный хвостишко.

- Ну, беги, болезный. Да смотри, больше хвоста не защемляй.

- Дядечка, ты меня взаправду отпускаешь?

- Понарошку такого не делают. Сам же говорил, Лихо смертное по мне прошлось. И по тебе навроде того. Что же я тебя за это в могилу сводить стану? Я не душегуб, хотя у тебя, наверное, и души нет.

- Есть душа, есть! Только маленькая и зеленая, - возразил злыде-нек. - А так я все понимать умею. Ты скажи, что у тебя приключилось? Смертью в доме пахнет, это я чую, а больше ничего не разберу.

- Жена у меня померла, - тихо сказал Палей. - А теперь вот сынишка чахнет. Два года ему, а он из люльки не встает. Ему бы молочка поесть, а я его жёванкой кормлю. Весь изнищал, а заработать негде, какие заработки с младенцем на руках? И оставить Ванятку не с кем.

- Я бы с ним посидел, - задумчиво произнес злыдень, - только дитя такому, как я, доверять нельзя. Я его всякому дурну научу, вырастет мальчишка злыдень злыднем. А молочка я тебе добуду…

Злыденек скрылся из глаз и в ту же минуту объявился в дальнем углу. За собой он тащил обливную миску, полную молока.

- Во, смотри, сливок-то поверху сколько! Токо тут одна закавыка имеется, - злыдень замялся на мгновение, а потом, глядя в глаза Палею, продолжил: - Ты сам знаешь, я вредная нечисть. Я бы и хотел по-хорошему, а выходит - с издевкою. Чтобы совсем хорошо, без изъяна, я не умею. Вот и это молоко, оно не совсем хорошее. Его барыня с вечера в собачью миску налила, любимой левретке Жорже-точке. А та, дура обкормленная, молока лакать не хочет. Я его у Жор-жетки из-под носа уволок. Будете такое есть?

- Гадости никакой в молоко не налито? - спросил Палей.

- Нет, чистое молоко, только нанюханное. И миска собачья. А так, с вечера парным было.

- Ну и давай его сюда. Все равно наша жизнь хуже собачьей. А река не погана, что собака налакала.

Палей перелил молоко в домашнюю миску, достал горшочек, где был замочен овес, задумался, делать ли жёванку, а потом развести молоком или попробовать, покуда овес не закис, сварить кашку.

- Ты бы кисель затворил, - посоветовал злыдень. - Кисель с молоком - так хорошо! Молочные реки, кисельные берега.

- Киселя ждать долго, - пояснил Палей, - а Ванятку сейчас кормить надо. Я лучше кашку… А ты покуда собачью посудину назад снеси. Зачем зря Жоржетку бездолить?

- И то верно. Хозяйка мисочки хватится - шум поднимет.

Заново объявился злыденек только утром, когда Палей кормил Ванятку молочной кашей. Долго смотрел на бледное Ваняткино личико, потом заметил:

- Что-то он у тебя зеленый, мне под пару. Только я шустрик, а твой головы не держит. Боюсь, ему одного молока мало. Его хворь - от бессолья. Ты кашку-то хорошо посолил?

- Никак не посолил. Откуль у меня соли взяться? Соль только за деньги укупить можно, ни в долг лавочник не дает, ни в обмен.

- Беда с тобой. Что делать, пойду тебе соли искать. Только гляди, у меня и соль будет неисправная.

Палей молча кивнул: знаю, мол.

- Сам заняться чем думаешь? - спросил злыдень.

- Нам с Ваняткой землю пахать. Овес сеять пора.

- Давай, дело нужное. Только я к тебе на поле не приду. У нас с полевиком давние нелады. Он меня и зашибить может, если одного увидит.

Ванятку Палей оставил на солнышке у межевого камня, а сам взялся за пахоту. Как ни крути, а в поле работать надо, зеленый бесенок нанюханным молоком не прокормит. Лошадь, ослабшая с весеннего недокорма, тянула плохо, но потихоньку справились. Все время Палея не отпускала мысль, что Ванятка на меже один в полной власти полевика. О полевике он и прежде слыхал и сам байки баял, но вроде как не всерьез. Верил, но не слишком. А тут… одно дело верить, совсем иное - знать.

Однако никто брошенному Ванятке не навредил, лежал себе парень спокойненько, мусолил с мухами наперегонки жёванку. Назад шли вместе - Ванька у отца на загривке, а дома их встретил довольный злыдень.

- Соли достал, - сообщил он. - Во, какой кусище. Только мокрый он и рыбой провонявши.

Кусок и впрямь был немаленький, с полкулака, и весь заляпан капустным крошевом.

- Попадья щи варила, - доложил злыдень, - стала солить, и нет, чтобы соли в ложку набрать, сколько потребно, да в варево кинуть: она всю солоницу над горшком наклонила и стала соль сгребать. Тут ее словно черт под локоть толкнул, дрогнула рука, так целый ком соли в горшок и ухнул. Теперь узнает, потепа неумная, что такое - пересол на спине. Кусок, пока он во щах не разошелся, попадья вытащила да в сердцах в помойное ведро кинула. Но я его туда не допустил, на лету перехватил. Так что соль щами обмочена, а помоями - нет.

- Что же за черт такой матушку попадью под локоть пихнул? - спросил Палей.

- Право, не знаю, - постно ответил злыдень.

- Не был ли ты у нее за спиной?

- Ну, не без того… Что же мне, век ждать, пока она сама соль во щи опрокинет?

Палей наклонился, нюхнул соляной ком.

- А щи у батюшки рыбные, никак с окушками…

- Круче бери: с лещом.

- И крошево по сю пору не приедено.

- И крошево тоже…

- Значит, буду Ванятку солью прикармливать со щаным духом.

- Ты киселька ему поставь. А то овес не отжатый колко есть. Палей усмехнулся невесело.

- Овес завтра в землю пойдет. Он у нас семенной. И без того я его добрую меру на жёванку стравил. Не знаю, как и обойдемся с посевом.

- А есть что будете, пока новый хлеб не созреет?

- Бес его знает. Пропадать будем.

- Бес этого не знает, - строго сказал злыдень. - Бесу на землю хода нет, тут наши места - злыдней и другой мелкой нечисти. Бесы, ежели они вообще где-то есть, в аду истопниками работают. Так что они ничего в здешних делах понимать не могут.

- А вы понимаете?

- Мы оченно хорошо понимаем. Не только злыдни, но и домовые, овинники, гуменники, банники опять же… полевики тоже, только они тупые, спасу нет. Есть еще лешие, кикиморы, шишиги, водяные да омутинники, а из пропащих людей - русалки и игоши. Но это народ темный, по глухим углам ютится, и настоящей образованности в них нет. Настоящая образованность только в злыднях и упырях. Но упырю и грамота не впрок, ему бы крови напиться да спать завалиться. Смотрит в книгу, а видит фигу. Так что лучше нас, злыдней, никого нет.

- А люди?

- Что люди? Вы народ крещеный, правда жизни от вас скрыта. Вспомни, какой для вас самый страшный, первородный грех? Познание добра и зла! Так что вы самые темные и есть. Сквозь землю видеть не можете, птицей обернуться не умеете, зверей не понимаете, да и себя самих не гораздо.

- Почему же тогда люди весь свет заполонили, а вашего народа от земли чуть?

- Потому и заполонили. Что вам еще делать, как не плодиться? Вот поумнеете, и начнется людскому роду перевод. Среди ученых и сейчас половина без семьи живет, а у прочих по одному сыночку, худому да бледному. Холят его, лелеют, а толку - чуть. Понимать надо: откуда толку взяться, если сыночек уже и не человек почти, а нежить, немочь бледная, вроде духа бестелесного или, напротив, игоша, - злыдень посмотрел на Ванятку, почесал коготком промеж рогов и добавил: - К Ванятке твоему это не относится, по вам Лихо безглазое прошлось. Но теперь я появился, - злыденек выпрямился во весь двухвершковый рост, - так мы еще с Лихом поратуем, посмотрим, кто кого! Значит, так: я пошел на промысел, а ты Ванятке кисельку поставь, а то он до нового хлеба не доживет. Еще бы ему курочку хорошо, бульонцу с белым сухариком…

- И дурак знает, что воскресенье праздник, - заметил Палей. - Было время, были у нас и курочки, да откудахтали.

- Ничего, не вешай носа, а там и курочкой разживемся! - крикнул злыдень, исчезая.

Явился обратно с большим блюдом наперевес, весь светясь торжеством.

- А вот и курочка! - он поставил блюдо на пол, почесал темя и признал удрученно: - Ну, не совсем курочка, лучшие куски баре съели, а этим побрезгали. Но нам и такого довольно. А что жареная, так навару больше будет. Французы свой жюс только из жареного каплуна и делают. Так что давай ее в горшок. Ваньку бульонцем попоим, а тебе ребрышки пососать - тоже дело.

Палей поглядел на остатки жареной курицы и заметил:

- Блюдо никак серебряное.

- Верно, - согласился злыдень. - Баре завсегда на серебре кушать изволят.

- Надо бы его назад снести.

- Правильно говоришь. Хватятся хозяева блюда - повара пороть велят, лакей за воровство в каторгу пойдет, а вина на тебе. Оно и в сказках говорится: Жар-птицу бери, а клетку не трожь!

- В таком разе давай сюда жареную птицу, - засмеялся Палей, - а клетку ейную тащи обратно.

Целый вечер злыдень носился как угорелый, что-то притаскивая и утаскивая, а Палей пошел в амбар, готовиться к завтрашнему севу. Из двух наделов земли одна полоса была у него с осени засеяна рожью. Зеленя перезимовали хорошо и уже входили в трубку. Вторую полоску, ту, что с утра перепахивал, сметил под яровые. Овсом хотел засеять, овес всегда в цене. И все бы хорошо, кабы не смертное Лихо. В одну зиму Палей прожился дотла. И то подумать: куда вдовцу с младенцем? Ни повинностей избыть, ни на заработки поехать. Теперь сев подошел, а семенного зерна не в обрез даже, а с большой недостачей.

Палей приготовил решето, остатний овес пересыпал в полотняный мешок, горстями, чтобы зерна не потерять. А закончив работу, услыхал шум. Обернувшись, увидал, что в дальнем углу возник злыдень. Волшебный хвостик, напружиненный, торчал вверх, и недаром, поскольку крохотный злыденек волочил разом два преогромных рогожных куля.

- Говоришь, хлеб едомый кончился, - закричал он, - так я, вот, овсецом разжился! Овес - брашно скотское, но в нужде и голоде и с него хлебы печем.

Палей развязал подарок, долго смотрел на то, что было в мешке. Потом спросил:

- Где ж ты такое сыскал?

Злыдень вспрыгнул на мешок, тоже заглянул внутрь. Огорченно скуксился.

- Пожалуй, это и впрямь есть нельзя. Кострики половина, хоть заново вей.

- И мышиные катышки - начерно. Такое и лошадь есть не станет.

- Да уж, вижу. А я-то гадал, с чего бы губернаторскому конюху мечтать, чтобы овес кто-нибудь спер. Решил, что у него в овсе недостача, и он хочет на покражу все списать, а у него вона что! И после этого вы нас злыднями называете. А он в таком разе кто таков?

- Я вот что думаю, - спросил Палей, - этот овес, которые зерна целые, всхожий?

Злыдень прищурился, хвост изогнулся знаком вопроса.

- Ну, если сеять погуще, что-то взойдет.

- Тогда вот что сделаем… На еду пойдет свой овес, а этот завтра пустим на семена. Сеять буду из узла, втрое против обычного.

- Здорово! - восхитился злыдень. - И пашню мышиным навозом удобрим. Этого до нас, поди, никто не делывал.

- Земле все равно, медведь или мышь, - сказал Палей. - Для нее любой навоз - золото.

Вернулись в избу, захвативши полотняный мешок. Чашку овса Палей тут же залил водой, ходить для киселя, две чашки всыпал в меленку, намолоть толокна для Ванятки.

- Меленку я покручу, - предложил злыдень, - а ты покуда огонь под каганком затепли. Я бы и сам управился, но мне огня доверять нельзя, того гляди, пожар случится. Меленка тоже поломаться может, но я постараюсь аккуратнее.

- Будет тебе, отдыхай, я сам управлюсь… Азачем тебе огонь? В доме не холодно.

- Чай как пить будем? Палей засмеялся.

- У тебя и чай спроворен?

- А как же! И чай, и сахар. Вон, на лавке дожидают.

- Тогда рассказывай, что у них за изъян.

- Чай у трактирщика добыл, у Сысой Андреича. Он его за кяхтин-ский выдавал, а на деле чай хивинский, дешевый. К тому же он спитую заварку после посетителей сушит и туда замешивает. Так я этого чаю сколько надо нагреб, а в остальной керосину плеснул. Хоть у меня душа и не лежит пакостить, но тут - надо.

- Сахару-то никак целая голова! - воскликнул Палей, обнаруживая на лавке в кухонном углу белый конус в синей оберточной бумаге. Бумага была надорвана и сильно намокла, на лавку натекла лужица сиропа.

- Это не я, - предупредил злыдень. - Это городской лавочник сам себя наказал. Думаешь, почему у торговцев оберточная бумага на сахарной голове всегда надорвана?

- Показывают, что сахар чистый, без обмана, - простодушно ответствовал Палей.

- Тогда он должен бумагу при тебе надрывать. А купцы вот что делают: бумагу надорвут, голову соленой водой спрыснут и оставят на ночь на лавке в протопленной избе. А под лавку - ведро с водой. Так за ночь в голове полфунта веса прибудет. Но этот перестарался, соли взял с избытком, спрыснул слишком щедро, вот голова и потекла. Теперь ее не продашь, хоть сам чай с соленым сахаром пей. Но я купца выручил, теперь ему не надо гадать, куда подмокший товар девать.

- Ты прям всеобщий благодетель, - заметил Палей.

- На том стоим.

Мокрую голову Палей переставил в деревянную мису. Макнул палец в натекший сироп, лизнул.

- А он и не соленый почти. Чуть слыхать. Не знал бы, так и не распробовал. Но хоть бы оно и вовсе напополам было, все одно - не беда. Солдатиков, рассказывают, перед большим походом горячим чаем поят, сколько утроба примет. К чаю дают по целой селедке и сахару пиленого по два куска. Так они пьют сладкое да соленое. Иной десять стаканов выпивает, с двумя-то кусками! Вятские, говорят, водохлебы, они и больше могут. В походе идут по жаре с полной амуницией, а соль да вода с них потом выходит. А без того солдатскую лямку тянуть несподручно.

Истопили плитку, стоящую в стороне от большой печи, накипятили котелок воды, сели пить чай с подмокшим сахаром. Злыденек, хотя стакан ему доставал до пояса, управлялся ловко и выдул три полных стакана.

- И как тебя не раздуло? - удивлялся Палей.

- Я люблю чаевничать, хотя при нашей жизни редко доводится. Жаль, чай у нас фальсифицированный, - злыдень прищурил глаз и со значением поглядел на Палея.

- Поддельный, что ли? - спросил тот, понимая, что злыденьку охота похвалиться ученостью.

- Поддельный был бы, если бы он туда посторонней травы досыпал, липового листа или еще чего. А у него чай и есть чай, только спитой наполовину. Перед законом такая подделка называется фальсификацией… - злыдень помолчал и добавил мечтательно: - Для нас законы не писаны, но знать их ужас как интересно. Слов длинных много.

Под такие разговоры избыли вечер, и ничуть Палею странным не казалось, что он с нечистью да нелюдью чаи гоняет.

С утра Палей с Ваняткой пошли овес сеять. Небо хмурилось, но дело отменять никак нельзя, овес сей хоть в воду, но в пору. Не посеешь на Пахомия, сорная трава поперед овса попрет, тогда доброго урожая не жди.

Злыдень остался промышлять, обещавши сыскать курочку поце-лее, а не так, чтобы одни кости. Казалось бы, грядущая шкода скрыта в злыдневых делишках, а повстречалась она в чистом поле на честной работе. По дороге задребезжала таратайка. Остановилась у самой Па-леевой полосы, и на землю сошел Пахом Куваротов - богатей, державший в кулаке деревенское общество.

Хотя первым должен здороваться пришедший, а вовсе не трудящий, Палей поспешил приветствовать мироеда:

- Доброе утро, Пахом Авдеич, с днем ангела вас!

- Доброе, доброе… - отвечал кулак. - Труд на пользу. Что-то, смотрю, сеешь ты густо.

- Сей гуще, соберешь пуще.

- Вот и я о том. Пространно живешь, Палей. Ты про должок-то не забыл?

- Помню, Пахом Авдеич.

- Это хорошо, что помнишь. Так я днями заеду, ты уж денежку подготовь.

- Пахом Авдеич! - взмолился Палей. - Вы же обещались до осени подождать.

- А ты жалился, что весь поиздержался, а сам из узла сеешь. Нехорошо обманывать, братец.

- Так ведь овсишко какой! Его густо не посеешь, так и не соберешь ничего!

- Я в чужие овсы не заглядываю. Я знаю свое: в долг брал - изволь отдавать.

Овес досеяли и заборонили, но домой вернулись смурные. Зато злыденек сиял, что медный самовар.

- Ты смотри, что достал! - закричал он с порога. - Сам! Без изъяна. Не, ты только глянь!

- Что там у тебя? - спросил Палей, глядя на мокрый мешок. За два последних дня столько притаскивалось в дом мокрого, что не слишком верилось, будто новый подарок без изъяна.

Злыдень вспрыгнул на стол, втащил следом мешок и, недолго думая, вывернул. На доски тяжело шлепнулась аршинная щука.

- Сам поймал! Под мельничное колесо за ней нырял, за разбойницей. Она меня заглотить норовила, а я ее - за зёбры! Ух, как мы бились… но я осилил. Мне вообще мало кто конфузию может нанести!

- А что, - спросил Палей, осторожно коснувшись дряблого после весеннего нереста рыбьего брюха, - если эту рыбину продать… хоть трактирщику, хоть в усадьбу… сколько денег выручить можно?

- Да ты что, этакую благодать на базар нести!.. Мы из нее для Ванятки юшки наварим, она знаешь, какая сытная, с нее Ванятка мигом на ноги встанет.

- Понимаю я, - признался Палей, - а делать нечего. Наехал на меня сегодня Пахом Куваротов. Я ему денег должен три рубля с полтиною. Обещался до осени ждать, да как увидал, что я густо сею, и осерчал. То ему за обиду показалось. Грозился днями за долгом приехать, а уж тут у него слово с делом не разойдется, как пить дать приедет.

- Вот, значит, где шкода с зерном была, - произнес злыдень, - а что мышата в нем порылись, это полшкоды. Мог бы и догадаться: два куля овса - не шутка, за них и неприятности немалые. И ведь что обидно: деньги нам, злыдням, запрещены. Если бы мы да еще и деньги иметь могли, то весь мир запакостили бы. А без денег наши дела как сажа бела. Но ты духом не падай и помни: злыдни сдаваться не привыкли. Я буду думать, а ты пока щуку распотроши да юшку свари.

Злыдень устроился на печи у самой трубы, распушил кисточку на хвосте и уставился на нее стеклянным взглядом.

Палей взял ножик и приготовился потрошить щуку. Но едва он взялся за рыбину покрепче, та изогнулась, и острые зубы впились в указательный палец.

- И тут с изъяном, - обреченно произнес злыдень и даже не обернулся посмотреть.

- Плевать, - сдавленно произнес Палей, ножиком разжимая рыбьи челюсти. - Потом пописаю на руку, и ничего не будет. Заживет, как на собаке. Вот ведь, стерва кусачая, так больно цапнула! Недаром говорят, щучка спит, а зубки живут.

Когда Палей закончил свой монолог, злыдня уже не было.

Вернулся помощничек лишь на следующий день, непривычно тихий и серьезный. Хвост устало обвис, и вроде бы волосков в кисточке поубавилось. В лапах у добытчика ничего не было.

- Кушать хочешь? - спросил Палей. - У меня щи крапивны со щучьей головы сварены. С кисликой… вкусные. Я и Ванятке давал, и тебе оставлено.

- Погоди, не время. И вопросов мне никаких не задавай: что можно - сам скажу. Пойди-ка поищи в кухонном углу за поганым ведром, может, найдешь чего…

Палей кивнул согласно и пошел к помойному ведру.

- Да тут никак кошель лежит!

- Развяжи да поглянь, хватит ли, чтобы с долгом расплатиться? Некоторое время Палей сосредоточенно пересчитывал медяки

и мелкое серебро, потом сказал:

- Хватит. Тут четвертаком больше.

- Ну и ладно. Спрячь все и не трогай, пока Пахомка-мироед за долгом не явится.

- Кошелек надо бы назад снести. Сам же говорил: птицу бери, а клетку не трогай.

- Я никакой птицы не приносил. С кошельком, было дело, баловался, да и то не донес, обронил где-то. Так что назад мне нести нечего. А уж что в том кошеле было - знать не знаю, ведать не ведаю. Не полюбопытствовал. Может, там орехов-двойчаток полна мошна.

- Где ж ты такой мошной разжился?

- Кому сказано - вопросов не задавать? - перебил злыдень. - Где взял, там не убудет. Так что прячь находку - и хватит о ней. Пойдем лучше щучью голову рушить. Щука тебя куснула, теперь ты ее кусни.

Пахомова бричка объявилась на следующий день к вечеру. Палей, готовясь к будущему сенокосу, отбивал во дворе косу. По железному стуку Пахом и отыскал должника.

- Доброго здоровьица, Пахом Авдеич, - как всегда первым поздоровался Палей.

- И ты будь здоров. Деньги-то приготовил?

- Приготовил, Пахом Авдеич.

- То-то! А говорил: поиздержался, голодной смертью помираем… Строгости с вами надо больше, тогда все найдется. Давай, неси долг.

Палей достал из-за пазухи кошель, развязал, начал отсчитывать гривенники, но вдруг увидал, как исказилось лицо кулака. Пахом Ав-деич покраснел, что рак в кипятке, и беззвучно разевал рот, силясь что-то сказать.

- Да это же мой собственный кошель… - наконец просипел он. - Я гадаю, где он запропал, а это ты его украл! - голос прорезался все громче, звучней, пока не загремел в полную силу: - Попался, ворюга! Я те покажу, как красть!

- Свят крест, не крал! - взмолился Палей.

- Рассказывай кому другому! Там и метка моя есть. Щас я тебя в полицию, каторжна морда, они мигом узнают, как ты не крал!

Куваротов вырвал кошелек, ухватил окончательно потерявшегося Палея за шиворот.

- А ну пошли к мировому!

- Руки не распускай! - проскрипел тонкий словно крысиный голос.

Пахом Авдеич обернулся и увидал злыдня. Зеленомордый выплясывал на перевернутой кадке, в которой по осени рубили крошево. Махонький кулачишко грозил мироеду.

- Это я твой кошель спер, понял? Может, ты и меня в кутузку потащишь? Да я тебя сейчас на вилы и в смоляной котел!

Злыдень спрыгнул с кадки, ухватил преогромные вилы-тройчатки, замахнулся на Пахома. Тощей фигурки не было видно из-за рукояти, казалось, будто вилы сами нападают на мироеда.

- Беси! Беси!.. - Пахом Авдеич пятился, судорожно открещиваясь. Он бы и вовсе кинулся наутек, но выход из двора перегородили вилы-самоколы, так что оставалось искать спасения в пустом свином закуте.

- Беси на небеси, а меня не беси! - орал злыдень. - Я, знаешь, кто? Я страх преисподний! То-то! Я у Палея Иваныча в работниках служу, что он велит, все ему притаскиваю, а ты на моего хозяина хвост задирать вздумал?

На самом деле хвост был задран у одного злыдня, а Куваротов, даже будь у него хвост, вовсе его поджал бы.

Окончательно загнав кулака в свиной закут, злыдень малость угомонился.

Вилы бросил, сам вскочил на загородку, поглядел сверху вниз на трясущегося Пахома Авдеича.

- Ладно, на первый раз прощаю. Понял теперь, как против моего хозяина переть?

Куваротов тряс головой, не то соглашаясь, не то просто от страха.

- Боится - значит, уважает, - постановил злыдень. - А что, Пахом, живешь ты богато?

Пахом продолжал трясти головой.

Злыдень сел на край загородки, свесил ноги вниз, пощелкал копытцами и задумчиво сказал как бы самому себе:

- Может, мне к тебе в работники переметнуться? Харч у тебя, всяко дело, получше. Опять же, ты не как Палей, молоко у тебя свое, крупа на кашу своя, значит, за каждой мелочью гонять не будешь…

- Что платы потребуешь? - спросил осмелевший Куваротов.

- Ничего. За харчи стараться буду, пока ты меня сам не прогонишь.

- Что значит: «притаскиваю, что он велит»? - подозрительно спросил Пахом Авдеич.

- То и значит, - честно ответствовал злыдень, - молока ему приволок, мальчишку кормить. Курицу жареную с барского стола. Овса семенного две рогожи. Овес, правда, получился с изъянцем, мыши его попортили. С кошельком тоже шкода вышла: бывший хозяин объявился…

- Как это - бывший?! - поднял голос Куваротов.

- А вот так. Хочешь, чтобы мои дела для тебя имели силу, ты и прежние в силе оставь. Так что чужой кошелек верни, не хапай попусту.

Куваротов крякнул, но вытащил кошелек и во злобе кинул его в остатки свиного навоза, невыгребленные из закута.

- Подавись!

- Экая шкода получается, - притворно вздохнул злыдень, - знать, и тебе то же будет. Сказки-то слушал во младенчестве? Ну да теперь делать нечего. Палей, подбери кошелек да приглашай гостя в избу. Ты, Пахом Авдеич, расписку-то с собой взял?

- Какую? - немедленно проникся подозрительностью Куваро-тов.

- Палееву расписку. Что, мол, должен он тебе чего-то, чего не брал.

- Как это не брал? - возмутился Куваротов.

- Ну, может, чего и брал, но отдавать-то ты велел с лихвой.

- Это не твое дело!

- Как раз мое. Лихва - грех смертный и, значит, по моей части проходит. Но ты не тревожься, я тебя от этого греха ослобоню. Пошли в избу, да перо с чернилами захвати, у тебя в бричке есть, я знаю.

В избе Куваротов достал давнишнюю расписку Палея, перо и медную чернильницу, которые всегда носил с собой.

- Пиши, - продиктовал злыдень. - Я, такой-то, имярек, получил с такого-то долг сполна…

- Погодь, я же еще ничего не получил!

- А ты и не получишь. Ты, главное, пиши, а долг получать вовсе не обязательно.

- Да как же это - необязательно? - возопил Куваротов.

- Экой ты непонятливый, - снисходительно объяснил злыдень. - Я-то вижу, ты мне уже работенку придумал подходящую. Но для этого надо, чтобы прежний хозяин меня отпустил. Верно говорю, Па-леюшка?

- Да я тебя не держу, - неуверенно произнес Палей.

- Вот видишь, без расписки не отпустит. Пахом Авдеич вздохнул и заскрипел пером.

- …долг сполна, - диктовал злыдень, - и не имею к такому-то никаких претензий, ни денежных, ни вещественных, ни моральных.

- Что за претензии - маральные?

- Тебе этого не понять. Ты знай пиши. Написал? Вот и славно. Распишись и палец на всякий случай в чернила макни да оттисни. Теперь бумагу отдай, и я в твоем полном распоряжении. Как понадоблюсь, ты меня позови: «Злыдня!» - я и прибегу. Только не на людях, это дело интимное.

- Не учи! - оборвал Куваротов, сразу почувствовавший себя хозяином. - Поехали, дома дел много.

Дома Пахом Авдеич выгнал из избы жену и позвал:

- Злыдня, подь сюды!

Была в глубине души опаска, что злыдень обманет. В сказках так обычно и бывало, и на этот случай Куваротов заранее придумал, как пустит по миру разбойника Палея. Прежде всего попа пригласит или схимника построже, беса изгнать, а дальше - дело нехитрое. Однако обошлось без обмана, злыдень явился по первому зову.

- Ну-ка, покажь свое умение! - приказал Куваротов для начала.

- Говоришь, Палейке курицу с барского стола приносил? А мне принеси такое, что баре только в праздник едят!

- Ну, это, как говорится, службишка, такое я в две минуты спроворю.

Вернулся и впрямь через две минуты с большим сотейником на воздетых руках.

- Извольте кушать, Пахом Авдеич.

- Что это? - на всякий случай спросил Куваротов.

- Фрикадели под соусом бешамель, - с видом бывалого мажордома ответствовал злыдень. - Его сиятельство с супругой изволили недокушать.

Пахом вооружился деревянной ложкой, выловил одну фрикадели-ну, отправил в рот.

- Что-то они кислят…

- Как же иначе? Четвертый день блюдо на леднике стоит, пора бы и закиснуть.

- Чем ты меня накормил, стервец! - взревел Пахом, отплевываясь. - Шкуру спущу и заместо козьей на барабан натяну!

- Па-адумаешь!.. - в тон ответствовал злыдень. - Господская жратва ему не понравилась… Ну, с изъянцем, так я тебя предупреждал.

- Погодь, - сказал Куваротов, перестав плеваться, - а сковорода никак серебряная?

- Верно, - постно согласился злыдень. - Баре завсегда на серебре кушать изволят.

- Черт с тобой, - проворчал Пахом, вываливая прокисшее яство в помойное ведро. - Не еда, так сковорода, но я своего не упущу.

- Барыня хватится сотейника, повара выпороть велит, лакей за воровство на каторгу пойдет.

- А мне что за дело?

- Грех на тебе.

- Ты свои грехи считай, а я свои как-нибудь отмолю.

- Давай отмаливай. Только смотри, как бы лоб не намозолить, молившись.

- Ты поразговаривай еще, как раз кочерги отведаешь.

- Не попадешь, - равнодушно сообщил злыдень, усевшись на шестке, где хозяйка выставила сушиться корчаги для молока. - А посуду собственную переколотишь.

- Ну, работничка бог послал! - проворчал Пахом. - Ты ему слово, он тебе десять…

- Меня никто не посылал! - завопил злыдень. - Я сам пришел, на твои посулы купившись. Кто меня кормить обещал?

- Вон, фрикадели тухлые в поганом ведре плавают, - не остался в долгу Куваротов. - Сам приволок, сам жри.

- Благодарствую за угощение, хозяин, - подпел злыдень, кланяясь.

- Хватит болтать, - осадил нечистого Куваротов. - Вот тебе другое задание. Принеси-ка ты мне клад, да такой, которому хозяев уже не сыскать. Старинный чтобы был.

- Где клад лежит - знаю, а принести не могу, - злыдень распушил кисточку на хвосте и принялся выбирать из нее воображаемые соринки.. - Не мое дело - землю копать. Хочешь, место укажу, а копай сам.

- Поди, заговоренный клад, - догадался хозяин, - так просто и не взять?

- Заговоренные клады только в сказках бывают, а у нас простые. Всего делов - взял заступ да выкопал.

- Далеко идти?

- Не, туточки он. За деревней - жальник, там он и закопан.

- Тогда пошли.

Жальник - насыпной курганчик неведомых времен, находился поблизости. Когда-то он был разрыт, да ничего не нашли гробокопатели, кроме угольев да битых черепков. Однако разговоры, что лежит там золотой посуды сорок пудов и яхонтов полпуда, не утихали. Приписывали клад разбойнику Кудеяру, хотя кто таков Кудеяр, сказать уже никто не мог.

Злыдень привел Пахома не к самому жальнику, а малость в сторону, где возле старой грудницы никому не приходило в голову ворошить землю.

- Тут он.

- И глубоко зарыт? - спросил Пахом, оглядывая груду стащенного с окрестных полей камня.

- Как положено, три аршина.

- А это, часом, не могила?

- Нет, клад чистый. Ты еще радуйся, что он тут, а не под самой грудницей. Вот бы где помучиться пришлось - камни растаскивать!

- Тут крапивы полно!

- Я ее здесь не сеял, - сообщил злыдень. - А ты что, Пахом Ав-деич, никак одетым копать вздумал?

- А как надо?

- Говорят, добрые люди за сокровищами голышом ходят.

- Прохожие увидеть могут!

- А ты думал, с чего такие вещи ночами делаются?

Куваротов поглядел на закатное солнце, на пустую дорогу, плюнул и принялся раздеваться.

- Исподнее тоже снимать?

- А как же! Ты на меня погляди: в чем мама родила, в том и бегаю.

- Так ведь крапива!

- Я тебя не неволю. Не хочешь - не копай.

Пахом Авдеич, чертыхаясь и постанывая, полез в крапиву. Белея телом, долго утаптывал указанное место, отбрасывал жгучие стебли лопатой. Злыдень, забравшись на верхушку грудницы, уселся на самом большом камне и осматривал окрестности.

- Копай спокойно, Пахом Авдеич! - призывал он. - На дороге никого.

Повертелся, умащиваясь поудобнее, пробормотал под нос:

- Надо же, как ловко придумалось: голым клад в крапиве искать… Уже и самому кажется, что так и должно быть.

- Что ты там бормочешь? - подал голос Куваротов.

- За дорогой слежу. Все тихо, никого нет.

- Что-то непохоже, чтобы здесь прежде копали. Земля плотная.

- Слежалась за столько-то лет. Сам же просил, чтобы клад был старинный. Тут, когда татары подходили, один богач свое добро спрятал. А выкопать стало некому.

- Какие татары? Тут их вовек не бывало!

- Вовек - не бывало, а пять веков тому - так очень даже. А ты копай веселее, а то сейчас ребята коней в ночное погонят, заметить могут.

Некоторое время было тихо, только Пахом пыхтел, выбрасывая землю из ямы. Наконец сказал:

- Ага! Вроде есть что-то.

Злыдень спрыгнул с камня и пошел смотреть.

Перемазанный Куваротов сидел в яме на корточках и пытался на ощупь определить, до чего сумел докопаться.

- Труха какая-то…

- Это сундук был, - пояснил злыдень. - В нем одежда нарядная. Подыстлела малость. Рядом, в бадейках, зерно семенное, никак ячмень.

- Какой ячмень? Тут земля одна!

- А ты чего хотел? Погнило все за пятьсот-то лет.

- Где клад? - закричал Куваротов, замахиваясь лопатой. Злыдень проворно отскочил.

- Вот он, клад. Одежа нарядная, зерно в бадейке. Очень даже хороший клад. Не без изъяна, правда, а кто у нас без греха?

- Золото где?

- Видали: золота ему захотелось… Тут места нищие, золота и прежде не бывало, и сейчас нет. Хочешь золота - иди в хлев и греби из-под коровы.

- Убью поганца! - взревел Пахом и, выбравшись из ямы, ринулся на злыдня. Тот стрелой взлетел на верхушку грудницы.

- Хозяин! Срам прикрой, мальчишки в ночное скачут! Пахом взвизгнул и полез хорониться в крапиву.

Домой Пахом Авдеич вернулся далеко за полночь. Жена, ожидавшая главу семьи, в голос взвыла, увидав его плачевное состояние. Хорошо хоть батраки у Куваротова были из местных и жили по своим избам, а то ославили бы на всю деревню. Атак, жена, нюхнувши кулака, подавилась воем и больше не шумела.

Пахом Авдеич уселся на лавку и глухо сказал:

- Все, лопнуло мое терпение. Я ему покажу, как надо мной шутки шутить.

- А что я такого сделал? - спросил злыдень, высунувшись из-за печки. - Мое дело маленькое: прокукарекал, а там хоть трава не расти. Что ты велел, то я и сделал. Лучше просить надо было.

- Батюшки-светы! - снова взвыла Куваротиха. - Что же это деется? До зеленых чертей допился, ирод!

Пришлось снова осаживать дурную бабу.

- Значит, плохо тебе приказываю? - мрачно спросил Пахом Авдеич, добившись какой-никакой тишины. - Ну-ка, принеси мне барской еды на серебряном блюде!

- Сейчас не могу. Баре отужинали, посуда вся помыта и в буфет убрана. Вот завтра, когда обедать сядут, это - пожалуйста…

- Врешь поди… ну да ладно, обожду до завтра. А что ж ты, бесов сын, мне с кладом подлянку устроил?

- Я не бесов сын, я злыдень, и папа с мамой у меня злыдни. А ты, что просил, то и получил.

- Я клад просил. Где ж там клад, это ухоронка позабытая.

- Позитивное знание не видит разницы между кладом и ухоронкой. Не веришь, ступай в сиянс-академию, там тебе скажут, что это синонимы.

- Грамотный ты очень…

- Да уж, не жалуюсь.

- Ты меня не перебивай! Ты слушай, что я говорю. Клад - это сокровища зарытые. Деньги всякие: золото, серебро, каменья самоцветные, дорогие. Понял, дурья башка?

- Да уж понял, чего тут не понять.

- Вот такой клад мне и нужен.

- Прямо сейчас копать пойдешь? Ты бы баньку истопил, помылся, ноги острекавленные попарил. Глядишь, и полегчает.

- Ты мне зубы не заговаривай, а прямо отвечай, есть ли в округе такой клад?

- Каменьев самоцветных нет, а денежный клад имеется.

- Что ж ты молчал, олух царя небесного?!

- Не ругайся! - взвизгнул злыдень.

- Перетерпишь. Я тебя еще не так приласкаю. Велик ли клад?

- С полпуда будет. Только взять его трудновато.

- Далеко, что ли?

- Не, совсем близко. За деревней церковь новая стоит, знаешь?

- Еще бы не знать, сколько деньжищ на эту церковь мною пожертвовано.

- А поставили ее как раз поверх того места, где клад закопан.

- Ты место точно укажи, я с попом договорюсь, полы поднимем…

- Так не получится. Нам, злыдням, в церковь ходить нельзя. Да и не смогу я под куполом точно место указать. Вот если бы церковь сгорела - тогда иное дело. На пожарище клад найти - легче легкого.

- Ты мне что предлагаешь? - с угрозой спросил Куваротов.

- Я? Ничего. Просто думаю вслух.

- Мал еще думать! - Пахом Авдеич замолк, потом спросил тоскливо:

- Сколько, говоришь, там денег?

- Полпуда. Может, чуток побольше. С гаком.

- Монеты хоть золотые?

- Я же говорил, золота в наших краях нет.

- Серебра полпуда - тоже неплохо…

- Так там и не серебро. В конце века, когда ассигнации ввели, народ начал медные деньги прятать. Там полпуда екатерининских пятаков.

- Тьфу, пропасть! Что ж ты мне голову дуришь?

- Ничего я не дурю. Мне просто любопытно стало, за какую сумму ты церковь поджечь согласишься. Но если медные пятаки тебя не прельщают, то извини. Других кладов в округе нет.

Наутро Пахом Авдеич проснулся разбитым. Окрапивленные ноги распухли и чесались нестерпимо, да и все остальное - тоже. Но больше всего мучила мысль, что злыдень, напросившийся в работники, так жестоко насмеялся над ним. Впрочем, вспомнив о серебряном сотейнике, Пахом Авдеич малость повеселел и, позвав злыдня, велел тащить господских кушаний.

- Рано еще, - отказался злыдень. - Господа почивают, завтрак им еще и готовить не начали, не то что обед. Это мужик в полдень ест, а баре, чем знатнее, тем обедают позже. Царь, говорят, и вовсе на другой год обедает.

- Тогда вот что, - произнес Пахом Авдеич, полночи обдумывавший новое задание. - Будет тебе такой приказ. У меня в стаде две кобылки ходят неогулянные, а жеребца в деревне нет, одни кобылы да мерины. На конном заводе жеребца просить - в копеечку влетит…

- Хочешь, чтобы я жеребца с конного завода увел? - спросил злыдень. - Это хоть прямо сейчас.

- Нет, - твердо ответил Пахом Авдеич. - На заводе жеребца тотчас хватятся, всю волость на уши поставят. Ты мне его издалека пригони.

- Если жеребец хороший, все равно найдут, а абы какого и угонять не стоит.

- Правильно говоришь. Только ты этого жеребца, когда он моих кобылок огуляет, назад отгонишь. Так что если и найдут его на полпути, я тут ни при чем. А жеребята породистые мои будут.

- Из соседней волости коня угонять - дело долгое. Мне сейчас идти или сперва на господскую кухню наведаться?

- Сперва на кухню. Да смотри, чтобы свежее было, а то рога пообломаю.

В седьмом часу вечера злыдень объявился у Пахома Авдеича с серебряным блюдом полным макаронов. Блюдо было тем самым, на котором приносилась Палею недоглоданная курица.

- С пылу, с жару! - объявил злыдень, ставя блюдо на лавку. - До столовой не донесли, так что не беспокойся, все свежее. Вермичели с сыром пармезан! Скоромного на обед не готовили, сегодня пяток, господа пост держат.

- Какое же это постное? - удивился Пахом Авдеич, обнюхав блюдо. - Маслом коровьим полито, и сыра вон сколько.

- У господ пост католический, с молоком и яйцами. А если тебе это грешно, то и не ешь.

- Уж как-нибудь!.. Пост не мост, можно и объехать. Старуха, иди вечерять! У тебя пироги с горохом, а у меня, глянь, вертичели с пармезаном на серебряной тарелке. Ты теперя про горох забудь, будем с княжеской кухни питаться. А ты, братец, - повернулся он к злыдню, - о делах не забывай. К завтрашнему утру жду тебя с жеребцом.

К утру жеребец стоял на Пахомовой конюшне. Уж и вправду, хорош был конь! Пахом Авдеич и хотел бы худо сказать, да нечего. Стати соразмерны, грудь широка, бабки тонкие…

- Его поводить надо, а то засечется, - предупредил злыдень. - Я его сюда сорок верст гнал. Ездок не тяжел, да путь не легок.

- Где ж ты его добыл? - снисходительно спросил Пахом Авдеич.

- Ой, и не спрашивай! У цыган увел. Табор нагнал и свел коника. Они его берегли, прятали, шкуру глиняной болтушкой под мышиную масть перекрашивали, гриву спутали колтуном, но я все равно понял, какой конь самолучший, и свел. По дороге выкупал, гриву расчесал. Красавец, да и только!

- У цыган, говоришь, свел?.. - Пахом Авдеич задумался. - Так им можно и не возвращать… Это племя такое, нехристи, сами все как есть конокрады.

- Смотри, Пахом Авдеич. Цыгане народ злопамятный, коня не простят. Впрочем, мое дело предупредить, а решать тебе.

- Бог с ним, - отмахнулся Куваротов. - Время терпит. Сегодня жеребчик пусть отдохнет, вечерком по прохладе подпустим его к кобылам, а завтра, глядишь, дело и сладится. Там уже и решать будем, как дальше быть.

Полчаса Пахом Авдеич водил коня по проулку, сам, никому не доверив. Потом напоил и отправил в стойло, насыпав в кормушку овса. Перед огульным днем жеребца надо кормить, как перед тяжелой работой.

Вечером, отужинав господским обедом, Пахом Авдеич повел жеребца на луг. Но тут грянул на улице колокольчик, и с подлетевшей тройки пал на Пахомову голову исправник Валериан Сергеич. И прежде, бывало, исправник подъезжал с шиком к богатому дому, но разговаривал с Куваротовым ласково, а тут, слова не сказав, припечатал по сусалам чугунным кулаком и ухватил за шиворот.

- Вяжи вора!

Следом хожалые накинулись, что воронье на падаль. Лишь в избе, крепко связанный и при понятых сообразил Пахом Авдеич, в какую историю влип. Конь оказался заводской, племенной жеребец. Его свели три дня назад, и многотысячную пропажу искала полиция нескольких волостей.

- На цыган грешили, - восклицал Валериан Сергеич, - а он во-на где! Верно говорят, от домашнего вора замка нет!

- Я не крал! - взывал Пахом Авдеич.

- Верно, не крал, лишь чужое брал. Я ж тебя с поличным взял, весь мир видел. Если не крал, то откуда у тебя конь?

- Цыгане увели, а я нашел. Грешен, хотел к своим кобылам подпустить, а назавтра вернул бы.

- Экие цыгане полорукие! Коня свели, да потеряли - таких цыган еще поискать.

- Свят крест, правду говорю!

- Я и не сомневаюсь. Коня свели, может, и цыгане, а ты его у них перекупил. Переводчик краденого, вот ты кто!

- Христом-богом!..

- Ты, Пахомка, зря не божись. Грех это. Сейчас узнаем, что у тебя еще в хозяйстве чужого есть. Понятые собрались? Приступайте к досмотру!

Не прошло и пяти минут, как на свет появились три серебряных посудины, последняя так даже с остатками недоеденного паштета из протертого перепелиного мяса.

Тут уже оставалось валяться у исправника в ногах и пенять на злыдня, который все это добро притащил.

- И каков этот злыдень собой?

- Маленький, зеленый, навроде черта!

- Понятно. Как воровать, так - господи, помоги! А ответ держать - черт попутал. Нет уж, скупал краденое, значит, в воровстве виновен. Не тот вор, кто ворует, а тот, кто переводит.

- Не переводчик я! Правду говорю! Злыдька, мерзавец, подь сюды! Скажи им, что я прав.

Не видать злыдня, не хочет на людях показываться.

Пахома Авдеича под причитания жены погрузили на тройку, а там доставили в волость и заперли в блоховнике. Только тогда злыдень и объявился.

- Что, хозяин, попал под закон? Я ведь тебя предостерегал: не жадничай, лихва - грех смертный. Но ты духом не падай, на каторге тоже люди живут. К тому же я с тобой. Хочешь, я тебе молока принесу, собакой нанюханного?

- Изыди! - простонал Пахом Авдеич. - Век бы тебя не видеть, поганца!

- Слушаюсь, хозяин, слушаюсь! Больше ты меня не увидишь! Ох, до чего же я рад!

- Стой! - спохватился Пахом. - Сначала вытащи меня отсюда! Вернись, кому говорят!

Но в темном блоховнике уже никого не было.

Озимая рожь родилась на диво, да и мышееденный овес не подкачал. Отбыв страду, Палей с Ваняткой вернулись в почти заброшенный дом. Из первого обмолоченного овса Палей испек хлеб. Горячий каравай положил на чисто выскобленный стол. Отрезал горбушку, благоговейно коснулся исходящего вкусным паром мякиша.

- Ванька, поди сюда! Поешь овсяничка заместо пряничка. Ванятка, игравший на полу, поднялся на ноги, подошел и начал

карабкаться на лавку. Палей подсадил сына, вручил горячий ломоть.

- Вот что я думаю, Ванятка… Не дело нам с тобой бобылями жить. Надо бы тебе мамку. Тогда и у меня руки будут развязаны. Ты небось не слыхал, а в Степанове вдова молодая живет, Липой зовут. Муж у ней в извоз зимой поехал, а его волки заели. Одна осталась с двумя девчонками. Кто ж ее возьмет с таким обозом? Атак она и работящая, и ласковая, и собой уродилась… Вот я и думаю: неужто мы, двое мужиков, трех баб не прокормим?

- Покомим! - согласился Ванятка.

- Тогда завтра поедем свататься.

- Поедем! - подхватил Ванятка.

Палей присел на лавку, отломил корочку овсяного хлеба, пожевал, потом произнес:

- Где-то сейчас злыденек гуляет?..

- Привет! - зеленая мордаха высунулась из-под лавки. - Зачем звал?

- Злыдька! Как я рад!

- Ну так, чего надо? Чего тебе принесть-то?

- Да вроде как и ничего. Сам видишь, малость поправились мы с Ваней. А чего нет, то сами заработаем или так обойдемся. Просто я тебе спасибо сказать хотел.

Злыдень сморщился.

- Это какой же «бо» меня спасать станет? Мне от этого «бо» не бобо, но все равно - неприятно. Мой народ под старыми богами досыта находился, так нам теперь никаких богов не надо, ни старых, ни новых.

- Коли так, - улыбнулся Палей, - то давай чай пить. Вода сейчас закипит, а чай у меня теперь торговый, настоящий кяхтинский, без изъяна.

- Вот это - с радостью! - злыдень вспрыгнул на стол, придвинул стакан.

Палей заварил чаю, налил себе и гостю, Ванятке плеснул в блюдечко.

- Хорошо у тебя, - протянул злыдень. - А то ведь Пахомка меня ни разу за стол не пригласил.

- У кого много, тому и жаль.

Злыдень, не обжегшись, хлебнул чая, потом спросил:

- Кяхтинский чай, говоришь? Без изъяна?.. И где ты его приобрел?

- В лавке, где же еще.

- Схожу-ка я завтра к вашему лавочнику, погляжу, где он такой кяхтинский чай раскопал.