Без названия (2)

У выхода столкнулся с Сержем Казанкини. Мы не виделись четыре года и напоминали друг другу о существовании лишь короткими новогодними открытками. Серж мало изменился.

- Хелло, Олег! Хелло, дружище! Мы снова на олимпиаде, значит, мы живем и здравствуем! Ты когда приехал? Устроился в гостинице? Это не олимпиада, а несчастье какое-то! Я поселился в пятнадцати километрах от Лейк-Плэсида, и это когда в городе полным-полно свободных номеров! набросился на меня Серж Казанкини. Не дожидаясь ответа, а скорее стремясь опередить его, он поспешно заключил: - Э, да что же это мы тут стоим как неприкаянные... По такому случаю не грех и по рюмке. Скажу тебе по секрету: я тут поблизости кое-что разнюхал, вполне приличное заведение, и главное - бесплатно...

- Прости, Серж, никак не могу. Я собрался на Уайтфейс. Лыжи внизу, ты же понимаешь, что это такое для меня... Давай вечерком, скажем, часиков в восемь встретимся здесь же и отправимся в то благословенное местечко.

- Собрался, собрался, - без особой радости передразнил Серж Казанкини. - За тобой вечно волки гонятся, до олимпиады целых четыре дня, а ты уже весь в долгах, как в шелках...

- Ну, не сердись, Серж, - как можно мягче, с просительно-извинительными нотками в голосе сказал я. - До встречи! Вечером мы наговоримся всласть!

- Только гляди, чтобы без обмана!

- Слово!

Я сбежал вниз, подхватил лыжи и вылетел на солнце. Снег, пышным ковром укрывший округу, бередил душу, стоило только представить, каково там, в горах. Красный допотопный автобус с написанной от руки табличкой "Уайтфейс" пыхтел напротив выхода из пресс-центра, и водитель уже взялся за ручку передачи. Он кивнул утвердительно на мой вопрос, в горы ли направляется автобус, и закрыл двери. Помимо меня, здесь оказалось еще трое - фотокорреспондент-американец и двое рыжебородых земляков Стенмарка. Американец дремал, шведы курили и громко обсуждали свои проблемы. Что мне было до них! Я устроился в конце салона, вытянул, насколько позволяло место, ноги и блаженно развалился на жестком сидении.

Автобус долго колесил по улочкам Лейк-Плэсида. Промелькнули ажурные, собранные из металлических труб, трибуны стадиона, где состоится парад открытия. Еще долго, если обернуться, можно было видеть отчетливо выделявшийся на фоне ослепительно синего неба черный раструб чаши, где спустя четыре дня вспыхнет олимпийский огонь. Он уж был в Штатах, доставленный самолетом из Греции, с Олимпа, зажженный от лучей солнца Марией Масколиу, величавой красавицей, словно сошедшей с древних фресок, раскопанных в земле Олимпии.

Я запомнил ее еще по Монреалю, когда она приехала в пресс-центр, чтобы рассказать, как много в ее жизни значат эти олимпийские мгновения...

Слева и справа от дороги тянулись присыпанные свежим снежком сосны, иногда дорога прижималась к горной речушке, почти пересохшее русло которой было усеяно огромными мшистыми валунами, превращенными снегопадом в сказочные замки, где обитали гномы и Белоснежка...

Белоснежка...

- Ты моя Белоснежка, - сказал я и отвернулся, потому что грусть, возникшая в глубине сердца, подкатила под самое горло, мешая дышать. Уже не радовала солнечная морозная погода, установившаяся после трех дней кряду лившего и лившего дождя, ни снег, слепивший глаза, ни причудливо вылепленные ветром из стройных елочек, что чудом удерживались на самой макушке Менчула, загадочные фигуры, поражающие неистовым размахом фантазии природы.

А вокруг была такая неописуемая красота, такой бесконечный простор, что сердце замирало, не в состоянии вместить ее в себя, и волновалось, рвалось, как птица, у которой обрезали крылья. Карпаты лежали у наших ног, сверкая в лучах солнца дальними полонинами, словно бы залитыми прозрачным белым льдом, опушенные сине-зелеными, переходящими в черное дальними лесами; где-то внизу из невидимой хижины поднимался ровный, как карандаш, столб дыма, подчеркивая мудрость и совершенство природы, не принимавшей, не желающей принять в свой чистый и светлый мир этот след угасшей жизни; дым медленно, словно нехотя, прорастал в безбрежность синего неба и таял в высоте.

Красные опоры подъемника и красные же покачивающиеся люльки как бы навечно зависли в воздухе, не в состоянии преодолеть его недвижность. Белый шлейф тянулся, как утренний туман, за ногами лыжника, ринувшегося по снежной целине.

Солнце обпекало наши лица, но еще больше обжигала нас изнутри неумолимая боль расставания.

...В тот вечер, после стычки с Валеркой Семененко, Наташка не уехала. Не уехала она и на следующий, потом полил дождь и вообще не хотелось высовывать носа из теплой комнаты; но что-то нарушилось в наших хрупких отношениях и не поправилось, хотя внешне мы сохраняли ту же дружескую манеру разговаривать, но уже не позволяли незло, как прежде, подшучивать друг над другом, и оттого пропала непринужденность и что-то постоянно сдерживало нас, словно тормоз на крутом спуске. Все это вносило в душу тревогу, разлад.

Этим вечером Наташка уезжала и захотела попрощаться с горами. Нога у нее еще болела, я позвал врача, и он сделал обезболивающих укол новокаина. Наташка радостно запрыгала, и мне пришлось ей напомнить, что это не так уж и безопасно.

Вездеход довез нас вместе с веселой компанией лыжников к подъемнику, и вскоре мы раскачивались над лесом. Мы не стали кататься по восточному склону, а ушли на север, где почти не видно людей и оглушала тишина, лишь поскрипывание колес подъемника изредка нарушало покой.

Мы чувствовали: нам нужно что-то сказать друг другу, но слов не находили. Мы о чем-то болтали, смеялись. А на душе залегли холод и пустота, как бывает, когда ты знаешь, что теряешь дорогое, непоправимо теряешь, но ничего поделать с этим не можешь. Пропасть лежала между нами, и мы это прекрасно понимали.

- Ты оставь мне номер телефона, - сказал я неуверенно, пытаясь навести мост через бурную реку.

- Нет, это ни к чему. - Она ответила спокойно, но как отрезала. - Ты мне дашь свои координаты... Служебные, конечно. Если у меня появится желание, я позвоню. И обещай, что не сделаешь и малейшего шага, чтобы разыскать меня.

- Обещаю.

- Вот и отлично! - В голосе ее прорвалась, как мне почудилось, радость, словно она избавилась от чего-то, что угнетало ее. - А теперь вниз!

- Не гони. Помни, что отсутствие боли в ноге еще не признак здоровья. Ты умеешь по целине ходить?

- Не умею. Я боюсь свежего снега. Но сегодня - нет!

- Откинься назад и чуть сильнее обычного проворачивай лыжи на поворотах. Если понесет, сделай длинный подрез склона и кати, пока не остановишься.

- А ты знаешь, что я хочу тебе сказать?

Я посмотрел в ее глаза. В них блеснули слезы.

- Ненавижу тот миг, когда встретилась с тобой. Лучше б мне замерзнуть тогда в буран...

- Натали...

Она резко, как спортсмен на старте, оттолкнулась палками и рванулась вниз почти по прямой, и снег запуржил, заметался вслед за ней и никак не мог догнать...

Я не стал провожать Наташку глазами и подумал, что лучше бы ей исчезнуть навсегда - как во сне, раствориться в воздухе, утонуть в снегу... Медленно заскользил вниз, куда глаза глядят, но с каждой новой секундой все больше отдавался тому прекрасному ощущению полета, которое дарит только горные лыжи, и ничто больше...

В тот день уезжала и ее компания. Высокий красавец никак не решался подойти к Наташке, и она сама позвала его. Он принесся, как собачка, виляя хвостом, заглядывал ей в глаза и покорно кивал головой. Я не слышал, о чем они беседовали, но мне достаточно было видеть на ее лице оживление, чтобы почувствовать в сердце такую боль, словно в него медленно, миллиметр за миллиметром, вгоняли раскаленный нож...

В Славском поезд останавливается на минуту, но эти секунды показались мне вечностью, в мыслях я подгонял, поторапливал поезд, а он стоял и стоял, а Наташка не уходила из тамбура и смотрела на меня. Я, как мог, охлаждал свое горящее лицо, а оно просто-таки пылало, и мне было стыдно, что она видит это.

Наконец поезд дернулся, вагон медленно поплыл мимо перрона. И Наташка поплыла и молчала. И даже не взмахнула рукой.

Я повернулся и пошел, сдерживая себя, чтобы не побежать за поездом, не заорать в бессильной тоске во всю мощь, разрывая легкие и горло: "Натали!!!" Она была уже так далеко, что ее голос едва слышно донесся до меня: "Олег! Олег! Я найду тебя...".

- Финиш, - сказал водитель, резко затормозив.

Автобус замер на просторной, по-видимому, недавно расчищенной в лесу площадке. Пусто, лишь в дальнем углу примостилась стеклянная будочка, возле нее, прислонившись к деревянному стояку, застыл парень с рацией в руках. Водитель махнул ему рукой, тот, не переставая быстро говорить в микрофон, помахал в ответ. Шведы, все так же громко и оживленно споря, выпрыгнули из автобуса вслед за американцем. Я переждал всех, чтобы не загромождать выход лыжами.

Где находились трассы, догадался без труда: сквозь верхушки деревьев просматривалась гора - черная там, где был сплошной лес, и прорезанная белыми, длинными, извилистыми и крутыми стоками трасс. Я не спешил к подъемнику, мне хотелось просмотреть весь спуск - сверху донизу - и представить, как буду идти. Новая гора заставила разволноваться, потому что она таила в себе опасности и неожиданности, которые невозможно предусмотреть. Пожалуй, признался я себе, мне еще не доводилось спускаться по таким крутым склонам, да еще такой длины.

Взвалив тяжелые лыжи на плечо, я двинулся догонять ушедших вперед американца и шведов. Ноги скользили в начавшем подтаивать снегу, к тому же спускаться пришлось по крутой тропинке, проложенной прямо по размокшей глине; не удержаться бы мне на ногах, не окажись слева предусмотрительно натянутой веревки. С грехом пополам я оказался внизу и с разочарованием посмотрел на комбинезон, перепачканный глиной. Американец вообще проехал часть спуска на пятой точке и теперь, чертыхаясь, пытался с помощью носового платка и снега отмыть грязь с брюк.

В самом низу, в полусотне метров от кресельной подъемной дороги, прижался к круто уходящему вверх склону приземистый двухэтажный дом. У входа слева и справа были устроены стойки для лыж, и я с облегчением поставил свои "кнайслы" рядом с десятком других пар. Надпись на двери "Пресса" указывала на наличие пресс-центра, и я спустился по лестнице в полуподвал без окон. Там было тесно от столов, уставленных пишущими машинками, вращающихся кресел, в дальнем углу поблескивал большой выносной телезкран; на стеллажах, где спустя несколько дней будут лежать протоколы, пока пусто; за стойкой, однако, сидели две девушки и что-то писали. Народу набралось немного, но некоторые журналисты усиленно стучали на машинках...

Знакомых не было, и это обрадовало - меня неудержимо влекло на гору, откуда этот домик вообще не будет виден.

Я без сожаления покинул душное помещение и выбрался на воздух. Солнце скрылось за быстро бегущими по небу сизыми облаками, даже здесь, внизу, чувствовалось ледяное дыхание ветра. Отметил про себя, что вовремя купил очки - без них нечего было и мечтать спуститься вниз, через десять метров в глаза словно песку насыпят.

У подъемника, безостановочной лентой уходившего вверх, служитель помог мне устроиться в кресле и запахнул на коленях одеяло, предусмотрительно положенное на сидение. Пожалуй, без него я бы околел, почти полчаса поднимаясь на самый верх Уайтфейс, особенно на втором этапе, когда ветер буквально набросился на меня и стал с бешеной силой раскачивать кресло из стороны в сторону. Честно говоря, я даже не предполагал, что ветер просто-таки штормовой, и это подпортило настроение, ибо когда ты едешь на гору, чтобы получить ни с чем не сравнимое удовольствие спуска, перспектива борьбы со стихией никак не способствует праздничности.

Лишь запоздало обнаружил, что спортсмены тренируются на нижнем участке, который начинался от круглого стеклянного павильона, где скрывались время от времени тренеры да и сами спортсмены, и где, конечно же, был буфет и подавали горячий кофе с прекрасными горячими сосисками, вложенными в разрезанную надвое булочку и политыми сверху кисло-сладкой горчицей.

Наверху ветер выл, как голодный зверь.

- Сэр, - сказал канатчик, когда я спрыгнул на твердый, словно лед, снег, - я сейчас отключу дорогу. Очень опасно. Если вы передумаете катить вниз, а я вам посоветовал бы отказаться от этой затеи, я еще подожду, пока вы спуститесь до нижней станции. Так что скажете?

- Отключайте! - закричал я, пересиливая ветер. - Я покачу вниз!

- Дело хозяйское, сэр! Но советовал бы спуститься на канатке!

Я положил лыжи на снег. Ботинки застыли, нога никак не влазила в их стальную твердость, и я порядком намучился. Ногу сразу же сковало: совсем нетрудно было представить, что такое средневековая пытка под названием "сапог". Разум подсказывал, что куда благоразумнее спуститься, тихо-мирно, в кресле подъемника, к круглому стеклянному зданию, войти в его теплую сухость, разыскать Валерия и поболтать за чашкой кофе - право же, никто не осудит меня за осмотрительность. Только новички или асфальтовые шарнуны, впервые дорвавшиеся до гор, могут позволить себе не задумываться о последствиях. Им это простительно в силу наивности и самоуверенности. Опытному же человеку, немало повидавшему на своем веку поломанных лыж и ног и обмороженных за один спуск лиц, такая осмотрительность не только нужна, но даже обязательна...

Честно говоря, обо всем этом я думал скорее для очистки совести. Ибо ни разу, какие бы причины не были, я не отказывался от спуска.

Второй ботинок надел легче, потому что минут пять дышал в него и он чуть отмяк. Сапоги, что сиротливо мерзли на снегу, сунул в прихваченный предусмотрительно рюкзак - верный спутник моих скитаний по горам.

Желтый фильтр очков был весьма кстати, потому что резко потемнело, повалил снег.

Да, погодка, скажем прямо, не из лучших для того, чтобы испытывать новый, не известный тебе склон, подумал я.

Канатчик помахал рукой - мол, желаю удачи, и все же не удержался осуждающе покачал головой.

- Вперед! - вскричал я и устремился в снежную круговерть, что немедленно втянула меня в свою белую утробу, скрыв с глаз и канатку, и лес по обочинам склона. Мне довелось вовсю работать руками, ногами, головой, чтобы не вылететь с трассы, которая, набирая уклон, неудержимо несла вниз.

Когда я почувствовал, что плохо справляюсь со скоростью, сделал два резких поворота влево-вправо, безжалостно врезаясь острыми, как бритва, стальными кантами в снег, и остановился. Сердце готово было выскочить из груди, и мне пришлось немного постоять, чтобы отдышаться. Внизу по-прежнему ни зги, а проскочил я, по моим расчетам, никак не больше трети дистанции, и главные испытания все еще впереди.

Запоздалое раскаяние заморочило было голову, и я поспешил тронуться с места, но теперь уже контролировал скорость. Склон оказался хорошо укатан, без единой ямки и бугорка, а свежий снежок покрыл его тонким нежным слоем.

Кажется, это и приглушило мою бдительность. Трасса к тому же шла в глубокой ложбине, ветер остался где-то вверху, и видно было далеко-далеко. Сам того не замечая, я мчался все быстрее, едва срезая на поворотах снег, почти не тормозя. Когда же меня вынесло в тот кулуар, я каким-то шестым чувством понял, что мне грозит опасность. Но было уже поздно. Я не смог сбить скорость, меня подбросило - только в ушах засвистело, последовал резкий удар о твердый наст, стремительное неуправляемое движение вперед, и вдруг передо мной выросла почти отвесная стена. За ней был обрыв - я не увидел, а почувствовал его и сделал отчаянный прыжок в сторону, чтобы изменить направление движения, но тут меня снова катапультировало вверх, и при приземлении удержаться на ногах я не смог...

Меня ударило головой о твердый наст, только звон пошел, и из глаз посыпались искры, потом еще раз поставило на ноги и еще раз на голову, лыжи, отстрелянные в сторону маркерами, исчезли, а я покатился по крутому снегу, теряя рюкзак, очки, перчатки...

Какое-то время я пролежал без движения, еще не веря, что падение закончилось. Это обрадовало, но не надолго. Все тело пронзала боль, словно его разломали на куски. Боялся пошевелиться, потому что знал: без переломов такие падения редко обходятся.

Шапочка тоже пропала, и по голове, по лицу струились ручейки воды от растаявшего снега. Открыл глаза. Ресницы были густо опушены снегом, но я рассмотрел над головой верхушку сосны, раскачиваемую ветром. Пошевелил правой рукой и убедился, что она действует без боли. Тогда, все еще лежа, протер глаза и осмотрелся. Это была круглая полянка с нетронутым снегом, деревья виднелись чуть ниже и правее, и я подумал, что, к счастью, остановился раньше, чем докатился до них. Иначе дело могло кончиться вообще худо. Впрочем, радоваться было рано - правая нога нестерпимо болела. Набрав в легкие побольше воздуха, как человек, бросающийся в ледяной омут, рывком перевернулся на левый бок, и боль тут же исчезла. Догадался, что просто неудачно, подогнув под себя ногу, упал. Пошевелил сначала правой, потом левой ногой и понял, что они целы. Как ни странно, но целы. Даже если что-то и случилось с левой рукой, то это уже не смертельно.

Но тут я почувствовал на губах привкус - соленый, ни с чем не сравнимый привкус крови. Поспешно провел рукой по лицу и обнаружил, что правая щека расцарапана.

Я встал на ноги. Они дрожали, кружилась голова.

Нужно было разыскивать снаряжение. "Не хватало только потерять Валеркины лыжи", - испугался я, забыв, что минуту назад мог потерять жизнь. Но падения забываются быстро. Теперь меня волновало только снаряжение, разбросанное по горе.

Шапочку увидел прямо под ногами. Отряхнул ее и натянул на голову. В первый момент стало еще холоднее, потому что ткань была буквально пропитана снегом. Я полез вверх, на трассу, карабкаясь на четвереньках и радуясь, что никого нет, кто вдоволь бы посмеялся над незадачливым покорителем Уайтфейс. Рюкзак зацепился за дерево, и я забросил его за спину. Палки тоже нашлись, но ремни, куда продеваешь кисти, были разорваны.

Левую лыжу и очки мне долго не удавалось разыскать. Впрочем, перчатки тоже. Правда, без очков и перчаток еще можно было скатить вниз, а вот без "кнайслов"...

Я устал, и равнодушное смирение охватило меня. Снег, набившийся под куртку и брюки, таял. Было зябко и неуютно. Нужно спускаться на своих двоих, что куда опаснее, чем на лыжах. Там меня спасают стальные канты, а на неуклюжих ботинках, уже успевших "обрасти" с подошв снегом, - сущее наказание.

Но ничего не поделаешь.

Я заскользил вниз, к полянке, где упал, или, вернее, где прекратилось падение.

На пригорке, за деревом, где свежий снег был выметен начисто и проглядывал старый желтый, как воск, наст, мое внимание привлекли несколько стреляных гильз, вдавленных в снег. Они тускло поблескивали еще не успевшими потемнеть золотистыми боками. "Странно, - подумал я, неужели здесь разрешена охота? Впрочем, а почему бы и нет!"

Я механически ковырнул носком ботинка и увидел, что это не пустая гильза, а патрон. Острие пули было окрашено в красный цвет. Поднял находку, покрутил ее в руках и сунул в карман.

Но тут меня словно толкнуло - под сосной валялась лыжа, которую я искал далеко вверху.

Через минуту я осторожно катил вниз - очки так и не нашлись.

Входя в стеклянное здание, я не сомневался, что увижу Семененко. Так оно и оказалось: не успел осмотреться, как Валерка уже обнимал меня за плечи.

- Решил покататься? Ну, ты даешь! Псих! Я своих ребят давно вниз отправил... Постой, постой, да ты никак доездился? - Он притронулся к ссадине на щеке.

- Слегка пополировал склон, - махнул я рукой - мол, ничего, пустяки.

- Ты что - сверху спускался? - вдруг дошло до моего друга. - Ну, знал бы, что полезешь вверх, черта лысого дал бы тебе лыжи. Да там "труба", от которой у Стенмарка дух захватывает!

- Так то у Стенмарка, он вообще спуск не любит, - попробовал отшутиться я.

- Хватит, где лыжи?

- Стоят у входа...

- Спустишься на подъемнике, - решительно сказал Валерка. - Лыжи я забираю.

- Ладно, забирай, но только в самом низу... И без угроз, понял?

- Угрозы! - обиделся Валерка. - Тебе как человеку говорю, а ты...

- Не обижайся, я просто еще не отошел от этого спуска. Клянусь тебе, ничего подобного раньше не испытывал.

- Если бы ты только физиономией по снегу не ерзал, - не удержался съязвить Валерка. - Давай-ка возьмем сосиски и кофе.

Я вытащил пятерку и сказал:

- Сегодня угощаю я...

Возвращаясь в автобусе в Лейк-Плзсид, нащупал в кармане куртки пулю. Хотел выбросить - зачем она мне? - но окна были закупорены наглухо, не станешь же бросать под ноги...

В Лейк-Плэсиде я сошел на Мейн-стрит и к глубокому своему разочарованию обнаружил, что у двух небольших ресторанчиков скопились десятки людей, терпеливо-обреченно выстаивавших право отобедать. У меня были твердые намерения хоть раз за два дня нормально поесть, - ситуация же складывалась явно не в мою пользу.

Сержа я увидел в комнате с табличкой "Франс Пресс". Он мрачно развалился в одном из двух кресел, имевшихся в комнате с телетайпами, и дымил сигаретой, чем, по-видимому, немало досаждал пожилой худой матроне в сером шерстяном платье: по брезгливо-раздраженному выражению ее лица можно было понять, что присутствие моего друга не доставляет ей удовольствия. Впрочем, возможно, я ошибся, потому что, когда Серж, увидев меня в дверях, с воплем радости вскочил на ноги и поспешно затушил сигарету, мадам показала все свои тридцать два ослепительных зуба и что-то весело прощебетала вслед Сержу. Но он даже не удостоил ее прощального кивка, что никак не соответствовало глубочайшей воспитанности этого экспансивного итальянца французского происхождения.

- Тут умираешь с голоду, а явишься ты или нет - одному аллаху известно! - запричитал он на ходу. - Но ты меня знаешь: если я дал слово лучше умру, а не сойду с места!

Я ухмыльнулся про себя, потому что, глядя на Сержа Казанкини, никак не скажешь, что ему грозит смерть от истощения, скорее наоборот - пухлый, круглый животик мерно покачивался в такт его широким шагам.

- Если ты направляешься в ресторан, то твои надежды напрасны, охладил я пыл Сержа.

- А ты откуда знаешь, уже отобедал? - Казанкини остановился.

- Нет, просто проходил мимо и понял, что нужно около часа проторчать на улице и, по-видимому, не меньше - внутри...

- И черт меня дернул пить китайскую водку! - ругнулся Серж, все еще не сходя с места. - Ты когда-нибудь пил эту дрянь?

- Если это дрянь, то кто мешал тебе отказаться от нее?

- Отказаться.... Был я у китайцев, принимал руководитель делегации, знаешь, такой скользкий, приторно-сладкий восточный тип. Ну, естественно, пришел я туда вовсе не за тем, чтобы пить. Хотел взять интервью у руководителя делегации страны, впервые приславшей спортсменов на Олимпийские игры. И что же, ты думаешь, он мне сходу выложил? Мы, заявил этот тип с манерами профессионального метрдотеля, сделаем все от нас зависящее, чтобы правое дело Америки восторжествовало. Я сразу не понял, о чем он. Наверное, недоумение было слишком явно написано на моей, в общем-то, непроницаемой физиономии - китаец разулыбался и объяснил: мы за бойкот Московской олимпиады! Меня просто тряхануло от возмущения: впервые приняв участие в Играх, они тут же взялись разрушать этот и без того непрочный дом!

- Что касается прочности дома, тут я с тобой не согласен...

- У нас разные взгляды на олимпийское движение, хотя, должен честно заметить, пока чаще прав бываешь ты. Ну, да дело не в этом! Магнитофон фиксирует его лепет, а сам мучительно думаю, о чем же мне писать? Не китайские же демарши против Олимпиады популяризировать! Чтоб не выглядеть полным кретином, сижу и пью эту самую водку... Фу, большей дряни никогда во рту не держал! А тут ты еще своим сообщением о ресторане доконал... Не день, а сплошные разочарования... Да, но что же делать?

Мы стояли в коридоре. Мимо нас проходили люди с такими же "ладанками", как у меня и Сержа, на груди. Со стаканчиком кофе проплыла стройная девушка. Она почему-то задержала взгляд на Казанкини, и старый ловелас просто-таки расцвел - грудь колесом, голову вздернул. Но красотка прошествовала мимо, не удостоив и малейшим вниманием старания Сержа.

- Слушай, есть идея! Там вряд ли дадут бифштекс с кровью, но перекусить холодными закусками мы сможем.

- Где это?

- У тебя есть жетон?

- Жетон?

- Ну, лыжного, вернее, горнолыжного союза. - Серж извлек из кармана куртки пластмассовый жетон чуть больше стандартного редакционного удостоверения.

- Кажется, есть, но не подозревал, что это пропуск в бар, - ответил я и зашарил по карманам. Жетон лежал в верхнем нагрудном кармашке.

- Хоть с этим без проколов. Ты читал, по крайней мере, что там написано? - Серж с чувством продекламировал: - "...вы будете желанным гостем в резиденции союза ежедневно с 12:00 до 01:00 с 1-го по 29 февраля 1980 года".

- Ну и что?

- Потопали, там обо всем и поговорим. Это рядышком!

Мы вышли из пресс-центра, обогнули "Овал", где уже зажглись прожекторы и конькобежцы стартовали в тренировочных состязаниях. Сквозь сетку, ограждавшую ледовый стадион, я разглядел Евгения Куликова, серебряного призера Инсбрука и, пожалуй, нашу единственную надежду на медаль высшего достоинства в этом виде олимпийской программы. С тех пор, как в конькобежном спорте появился фанатичный американец Эрик Хайден, остальным спортсменам отводилась роль фона. Я знал, что после Инсбрука у Жени хватало трудностей - неудачи сыпались, как из злого рога изобилия. Другой бы сломался, не выдержал, бросил, тем более что возраст у Куликова - далеко не юношеский. Другой бы, но не Куликов. Я следил за ним, когда он начал медленно, очень трудно подниматься от старта к старту. Радовался каждому его - самому скромному, самому заурядному! - успеху, сколько бы мне ни твердили, что Куликов - это вчерашний день нашего конькобежного спорта, его время, мол, ушло. Мы часто спешим списывать атлетов, а ведь они, чаще всего, в расцвете сил, полны опыта и желания, это настоящие бойцы.

Я был просто счастлив, когда узнал, что Женю Куликова включили в состав олимпийской команды СССР.

Мы даже не вышли на Мейн-стрит - одноэтажный домик, арендованный горнолыжным союзом, оказался прямо на площади, где днем останавливаются автобусы. У входа спросили жетоны, мы с Сержем дружно показали, и двери широко распахнулись перед нами. Слева в комнате царил таинственный полумрак, негромко журчала музыка, в табачном дыму я разглядел молодых широкоплечих ребят, по-домашнему сидевших прямо на полу, устеленном желтым, как куриная слепота, ковром. Но Серж увлек меня вправо, здесь в комнатушке было и вовсе тесно - за двумя крошечными столиками, густо уставленными пустыми и наполненными бокалами, устроилось человек пятнадцать, один к одному - кто в куртках, кто в свитерах, но все с загорелыми обветренными лицами, по чему можно было сразу определить - эти люди в горах не редкие гости.

Я устремился за Сержем, он уверенно прошел комнату, и мы очутились в крошечной кухоньке, где на двух столах, вытянутых вдоль стены и у окна, красовались подносы с тонко нарезанной колбасой, ветчиной и сыром. Тут же лежали хлеб, вилки и пластмассовые тарелки. Загорелый парень в распахнутой на груди рубашке приветствовал нас и поинтересовался - будем мы пить пиво или вино.

- Сосиски тоже будем, - сказал Серж тоном завсегдатая, и парень кивнул в знак согласия головой. Он быстро налил из бочонка, стоявшего на полу, бутыль белого вина, протянул ее нам и ушел.

Серж выбирал закуски, а я налил бокалы. После сегодняшних приключений меня мучила жажда.

- Э, так не годится! - возразил Серж. - Это не по правилам. Прежде всего - за встречу! Последний раз когда я тебя видел? Пятого августа 1976 года в монреальском аэропорту Мирабепь, где ты выкладывал последние центы в баре. Точно?

- Погоди, а почему я тебя не приметил?

- Потому что ты уже был в нейтральной зоне, а я - за чертой иммиграционной службы. А потом решил тебя не беспокоить, подумал, а вдруг ты меня снова в какую-нибудь заварушку втянешь? - Серж громко, так что стали оглядываться на нас из соседней комнаты, расхохотался.

Возвратился парень, с подносом, где густо лежали сосиски. Он поставил поднос на стол и собрался уходить, но Серж удержал его за рукав.

- Я - француз, - начал он издалека. Я очень люблю вино, просто-таки обожаю. Но мой русский друг - да, да, вы видите перед собой человека из СССР! - он предпочитает что-нибудь покрепче! Водку, виски, на худой конец! - Серж так быстро перешел в наступление, что я не успел и рта открыть, как парень уже унесся выполнять просьбу Казанкини. - Спокойно, спокойно, замахал Серж руками, видя, что я готов взорваться от такой наглости. Знаю, что не пьешь виски, но я его просто-таки обожествляю! Поверь мне, здесь так принято!

Мне пришлось согласиться.

Когда в бокал была налита тройная порция виски, Серж Казанкини посерьезнел, лицо его стало торжественно-величаво.

- Прежде всего, выпьем за светлую память барона Пьера де Кубертена, сказал Серж. - Не выдумай он Олимпийские игры, разве могли бы мы дружить и встречаться, пусть раз в четыре года, но встречаться? Ибо когда есть желание понять друг друга, люди всегда добьются цели. И пусть маоисты не надеются, что им удастся протянуть Великую китайскую стену между Западом и Востоком!

Я сделал вид, будто бы полностью увлечен едой, что было не таким уж далеким от истины. Мир выглядел все приятнее, и даже табачный дым, вползавший из соседней комнаты, не раздражал, как вначале. Олимпиада была близка, а это - самое важное, потому что ждешь ее четыре года, и она приходит как праздник души и еще долго потом согревает воспоминаниями.

- ...и еще я тебе скажу: ничего у Вашингтона из этой затеи не выйдет. Своих, скажем, они еще могут запугать, хотя и в этом я сомневаюсь, а других - да кто пойдет за ними, сейчас не сорок восьмой год. - Голос Сержа долетал до меня словно сквозь вату. - Ты совсем не слушаешь!

- Слушаю, Серж, и согласен с тобой. Кстати, ты приедешь в Москву?

- Спрашиваешь! - с горькой обидой воскликнул Серж. - Недавно получил подтверждение об аккредитации!

- Это будет самая блестящая олимпиада!

- Если только ее не испортят...

- Не выйдет у них ничего.

- Я тоже так думаю!

В кухню заходили, наливали вино, делали бутерброды и брали сосиски, а мы все сидели. Да и куда торопиться, куда спешить, если здесь было тепло и можно напивать пенящийся напиток прямо из бочонка, стоило лишь повернуть краник, и говорить, спорить...

- Сэр! - Средних лет мужчина в черном пушистом свитере притронулся к моему плечу. - На два слова!

- Минутку, Серж, я сейчас вернусь!

- Вам привет от Грегори! Это еще не все, - решительно подавил мое желание задавать вопросы неизвестный. - Он ждет вас сегодня, в любое удобное для вас время, хоть среди ночи. Обязательно. Вот здесь, - он протянул и быстро вложил мне в руку клочок бумаги, - адрес и план, как попасть на виллу. И постарайтесь, чтобы никто не шел за вами! Вы поняли меня?

- Понял, - сказал я, хотя ровным счетом ничего не понимал. Неужто Грегори не мог сам разыскать меня, ведь это проще простого - телефон дадут немедленно, нужно лишь набрать номер коммутатора мотеля, - Дик ведь знает, где я остановился?

Взглянул на часы: без семнадцати десять. Самое время закругляться, ибо Серж уже входил в раж.

Я еще для приличия поболтал с Казанкини и распрощался.

Когда выбрался на площадь, из Ледового дворца выплеснулась огромная толпа - по-видимому, закончился товарищеский матч по хоккею. Холодало, мороз пощипывал щеки, и первые снежинки кружились в притихшем загустевшем воздухе. К гостинице "Холидей-инн", взревев на крутом подъеме, проехала полицейская машина с красной тревожной мигалкой на крыше, потом - еще одна.

Я постоял у ограды приземистой скромной церквушки, что приткнулась на обрывчике над озером. Даже в неясном свете фонарей можно было легко прочесть надпись на белом листе бумаги от руки - на английском, немецком и русском - "Приглашаем к нам на чашку кофе. Бесплатно!"

Мне привиделось, наверное, что от дома лыжного союза, откуда я только что вышел, отделилась неясная тень, замерла, словно присматриваясь, и исчезла. Улица уходила вниз, к озеру, и темнела пустотой. Тишина, казалось, струилась оттуда вверх - к площади, где беспокойные и шутливые толпы туристов с боем брали длинный и высокий автобус.

Я осторожно двинулся вниз, придерживаясь левой стороны, потому что на плане, нарисованном Грегори, мне надлежало свернуть на лед, оставив справа церемониальную площадь, где, спустя несколько дней, поднимутся на пьедестал почета первые чемпионы Игр. Сейчас площадь, а попросту огромный кусок расчищенного льда озера, была пустынна, лишь высокая арка, под которой пройдут триумфаторы олимпиады, смутно вырисовывалась в темноте. Только пятиметровые разноцветные кольца, отлитые из хрустального льда, высвечивались лучами двух прожекторов; они точно плыли сквозь тьму, притягивая взгляд совершенством форм и радугой, горевшей внутри каждого кольца.

Чем дальше оставалась позади центральная часть Лейк-Плэсида, полугородка-полудеревни, где все - дома, площади, магазины, даже костел и церковь - были миниатюрными, какими-то нереально-игрушечными, - тем глуше звучали шаги по асфальтированной мостовой. Голые деревья стояли как окаменевшие, и тоже чудилось, что они отлиты из льда и жизнь давно покинула их.

Поймал себя на мысли, что никак не могу отделаться от внутренней напряженности, не покидавшей меня с той минуты, когда незнакомец передал приглашение Дика Грегори. Нет, меня изумила и встревожила не сама форма приглашения и даже не то, что он поручил это сделать совершенно не знакомому мне человеку, а то, что Грегори вынужден даже со мной, иностранцем, встречаться тайно. Все это выглядело подозрительным, и, не знай я Дика много лет, вряд ли бы откликнулся на его просьбу. Что греха таить, трудно, нередко опасно работается советским людям за рубежом, и тут всегда следует быть начеку. "Э, грош тебе цена, если бы ты не воспользовался случаем узнать нечто новое, что может сыграть свою роль в беспокойной журналистской жизни", - сказал наконец сам себе.

Когда я ступил на лед, укатанный и утоптанный собачьими упряжками, пересекавшими озеро вдоль и поперек с туристами в "настоящих" северных санях, мне снова почудилось, что кто-то крадется вслед за мной.

Остановился в тени деревьев и прислушался.

Снег падал все гуще, все плотнее, и далекие звуки олимпийского центра едва доносились сквозь ватный воздух.

"Ну вот, Романько, и ты стал пуглив, и тебе снятся призраки! рассмеялся я в душе, убедившись, что только снег да пустынное озеро окружают меня. - Очнись! Ведь ты - в столице олимпиады, где царят мир и праздничное ожидание!"

На противоположном берегу снова оглянулся и увидел, что лед пуст и ни единая черная точка не нарушает его матовую белизну. Минут пять я поднимался в гору, мимо летних заколоченных дач. Вокруг было уныло и пусто. Над головой глухо роптали сосны, с тихим шелестом падал снег. Когда я подумал, что заблудился, стали попадаться коттеджи с освещенными окнами, вырывались звуки джазовой музыки, залаяла и сразу умолкла собака. Идти стало веселее. Я вглядывался в даль, чтобы заметить и не пропустить поворот влево - снова к озеру или, вернее, вдоль озера до часовенки с крестом, - как было обозначено в плане Дика Грегори.

Вскоре я подошел к повороту. Дальше тянулся не асфальт, а накатанная в твердой каменистой почве неширокая дорога. Темно, хоть глаз выколи, и пришлось пробираться чуть ли не на ощупь.

Но вот я разглядел за деревьями двухэтажный коттедж. К нему вела лестница. Передняя стенка дома - сплошь из стекла - ярко освещена, но задернута изнутри плотной шторой. Над крышей из невидимой трубы поднимался белесый дым. Снег присыпал дорожку и высокие кусты, окружавшие коттедж.

Стоило мне подняться по лестнице на первую каменную ступеньку, как наверху распахнулась дверь и раздался знакомый баритон Дика Грегори:

- Хелло, Олег! Я подумал, что самое время для твоего появления!

- Почему ты так решил? - спросил я и крепко пожал его руку.

- Мне позвонил приятель сразу же после встречи с тобой и предупредил, что передал записку. Остальное - проще простого. Как всякий журналист, ты не лишен авантюризма, и тайна влечет нас. Отсюда напрашивался вывод: ты не станешь оттягивать встречу, разве случись дела поважнее. Но, как мне известно, вы болтали с толстяком, который чрезвычайно увлекается виски!

- Ничего не скажешь: служба у тебя поставлена - только держись! - не сумев скрыть удивления, сказал я, входя в комнату.

Это была продолговатая уютная гостиная с диваном-кроватью, застеленным неярким шотландским пледом, цветной "Сони" на вращающейся ножке застыл как раз посредине комнаты, низкий журнальный столик, два мягких кресла рядом. На одном из них, по-видимому, только что сидел, укутавшись в плед, Дик. На столике лежал толстый блокнот, из него выглядывала шариковая ручка. Телевизор был включен, но звук почти убран, и нужно напрячь слух, чтобы расслышать, о чем там спорили два ковбоя в стереотипном салуне времен освоения дикого Запада...

- Раздевайся! - сказал Дик.

Он забрал мою куртку с шапочкой и унес в соседнюю комнату. Да, я забыл сказать, что слева от телевизора пылал небольшой камин, сложенный из серого речного камня. Огонь жадно облизывал белые березовые поленья, и тепло обволакивало, расслабляло.

- Что будешь пить?

- Пожалуй, пиво.

- О'кей! - Дик скрылся за дверью, я услышал, как мягко хлопнула дверца холодильника, и вскоре вернулся, неся на подносе блок из шести запечатанных пластмассовой крышкой банок с пивом, тарелочку с мелкими ломтями ветчины и горкой тонко нарезанного сыра.

- Я буду виски. Как ты в такой холод пьешь эту ледяную жидкость? Впрочем, слышал, у вас даже зимой едят на улице мороженое...

Я усмехнулся. Дик по-своему понял это и сказал примирительным тоном:

- А может, оттого вы все такие здоровяки. Видел вчера ваших ребят на "Овале" - кровь с молоком!

Дик достал из настенного бара начатую бутылку "Баллантайна", щедро долил себе в бокал и плеснул чуть содовой.

- Рад тебя видеть, Олег! Как ты устроился?

- По сравнению с некоторыми моими коллегами, получившими жилье в ста километрах от Лейк-Плэсида, я, считай, живу, как у бога за пазухой.

- Счастливчик! Не многие могут похвастаться подобными условиями. Знаю Лейк-Плэсид как свои пять пальцев, - не было еще ни одной зимы, чтобы я не катался на Уайтфейс. Мои друзья чаще, правда, летят в Калифорнию, там и зимой солнечно, но мне больше нравится здесь. Знаешь, чем хороши Адирондакские горы? Здесь никогда - разве за исключением олимпийского сезона - нет наплыва туристов. Тихо и покойно, что в наше время, согласись, кое-что да значит. Впрочем, если уж начистоту... - Дик сделал паузу. По выражению его лица я догадался, что он хочет сообщить мне что-то важное. Видимо, решившись, Дик как ни в чем не бывало продолжил: ...Нынче я приехал сюда не кататься и не глазеть на олимпийцев. У меня дело посерьезнее. Больше того, оно касается и тебя. - Он уловил мой вопросительный взгляд и объяснил: - Тебя как гражданина СССР. И еще как человека, которому не безразлична судьба олимпийского движения вообще.

- Ты имеешь в виду бойкот?

- Отчасти. Тебе уже известно, что на сессию МОК прибывает государственный секретарь Соединенных Штатов господин Вэнс?

- Нет, но что в том особенного?! Давно известно, что сессии МОК открывают государственные деятели страны, где она проводится. Роль его формальна, как я понимаю, он выйдет на трибуну и провозгласит: "Объявляю сессию МОК открытой!"

- Так вот! Вэнс заявится сюда с личным заданием президента, и роль его меньше всего будет напоминать роль свадебного генерала, - голос Дика Грегори был жесток. - Он привезет специальное послание Картера, а в этом послании - мне доподлинно известно - обещано 500 миллионов долларов любому городу мира за согласие провести, точнее - взять на себя заботу о летних Играх-80.

- Это уже новость, - растерялся я.

- Дело тут посложнее, чем простое желание сорвать Московские игры, которые, скорее всего, не принесут желанных лавров сборной команде США. По подсчетам, их можно найти в некоторых наших спортивных изданиях, борьба за командное первое место вновь развернется между СССР и ГДР, а Штатам отводится роль статиста.

- Ну, спорт есть спорт, кто возьмется заранее разложить все по полочкам? - сказал я уклончиво, хотя не сомневался, что так оно и будет.

- В Америке существуют силы, которые хотят превратить олимпийское движение в своеобразного "заложника" и с его помощью решать сложнейшие политические вопросы. За призывом бойкота Игр последуют нажим и шантаж западных союзников и Японии. Тем, поверь мне, ничего другого не останется, как последовать за Вашингтоном. Что это будет означать, недолго объяснять: ухудшение отношений между Западом и Востоком и, как следствие, - желанное, конечно, для организаторов этой далекоидущей акции! - новые расходы на оборону. Да еще какие! Я скоро опубликую статью, где расскажу, что уже в следующем финансовом году Пентагон намерен закрутить спираль расходов на вооружение до фантастических высот!

- Погоди, погоди, Дик. Как-то не вяжется все это с Олимпийскими играми... Ну, понимаешь, масштабы несопоставимы... А потом, извини меня, я не верю, что МОК проголосует за бойкот.

- Тут-то и зарыта собака! Наши деятели тоже не слишком полагаются на сговорчивость МОК. Вот потому-то задача представляется в том, чтобы заставить Советский Союз, поставив его в безвыходное положение, сделать такой шаг, который был бы расценен как нарушение олимпийской хартии, как невыполнение международных обязательств, а уж наша пресса мгновенно обвинит СССР во всех грехах!

- Ну, ну, не перегибай! Ничего из этого не выйдет! Ставили палки в колеса и раньше! Мы уже в Лейк-Плэсиде, и советские спортсмены будут выступать на Играх. Разве у кого-нибудь существует сомнение на сей счет?

- У меня, например.

Я смотрел на Дика Грегори, стараясь проникнуть в его потаенные мысли. Он недоговаривал, я это видел, он как бы разрывался между желанием выложить все без обиняков и опасением, что это может привести к противоположным результатам. Ведь, как ни крути, я был для Дика человеком из другого мира, и наши пути, сходясь, никогда не сливались. Он этого не забывал ни на минуту. Но что тогда толкало Грегори ко мне? Ведь не впустую велись эти разговоры, не впустую хотел как-то подготовить меня - и боялся, опасался открыться до конца. Стало грустно, настроение готово было испортиться окончательно: между нами все явственнее раздвигалась пропасть... Пропасть недоверия...

Некоторое время мы сидели молча, углубившись в собственные мысли. Пиво нагрелось, его можно было пить большими глотками, и я никак не мог утолить жажду, преследовавшую меня весь день. Голова была легкой и светлой. Поленья в камине почти догорели, я поднялся, подбросил свежих из поленницы, что высилась рядом с металлической оградкой. Помешал уголья длинными медными щипцами, совсем новыми - у них даже кончики не обгорели.

- Мне сегодня позвонили из Лондона; - вдруг сказал Дик Грегори. Зотова больше нет...

Его слова поразили меня.

- Ты помнишь, я говорил, когда ты прилетел в Нью-Йорк, что Дима находился в больнице. Вчера получил телеграмму от Юли. Зотов погиб, выбросившись из окна клиники с седьмого этажа. Официальная версия - рак печени, узнав об этом, он покончил с собой. Почуял - это идут по моим следам... Не спрашивай у меня ничего, Олег! - вскричал Грегори. - Пойми, я ничего не могу сказать тебе! Пока! Это просто-таки убивает меня, ибо как раз тебе, и никому другому, мне нужно рассказать все! Но... потерпи еще день-другой, и ты оправдаешь мои действия!

Грегори вскочил на ноги и достал бутылку из бара. Налил и поставил ее на стол. Потом снова встал, вышел в соседнюю комнату и вернулся с трубкой. Дик курил мало, только трубку, и я уже установил, что делает он это в двух случаях: в состоянии полного благодушия или крайней напряженности.

Сладковатый дым ароматизированного "Копенгагена", темно-зеленую банку с которым он принес с собой, поплыл по комнате...

- Я не ошибся, Олег. Диму Зотова просто выбросили из окна. Ты спросишь - за что? Нет, понятное дело, Би-би-си тут ни при чем. Сдержанный критицизм Зотова по отношению к СССР показался теперь лояльностью или даже сочувствием, в этом была причина его увольнения. Но его смерть - это из другой оперы! Думаю, однако, ты догадывался, что Дима Зотов был не так чист, как могло показаться с его слов.

Хочу отдать Зотову должное: Дима из кожи лез, чтобы вырваться из клоаки, куда столкнула его жизнь. На этом пути ему пришлось кое-что и потерять. Я знаю: он хотел стать честным человеком... Только так могу расценить передачу мне документов, в результате чего я оказался здесь, в Лейк-Плэсиде, а Дима - в могиле...

- Поездка в Лондон дала тебе новые факты? - спросил я, потрясенный услышанным.

Да, очень серьезные. Именно поэтому я решил встретиться с тобой... Словом, Олег, существует заговор против... против Олимпийских игр в Москве, и он начал осуществляться... Нет, речь не о бойкоте... Словом, мне было видно, как трудно давались эти слова Дику Грегори, - предупреди ваших, чтобы они держались здесь начеку... Все, больше - хоть убей - ни слова! - Дик, с крупными каплями пота на лбу, взъерошенный, обессиленно откинулся на спинку кресла. Мне никогда не приходилось видеть его в таком состоянии.

Долго не мог заснуть: крутился с боку на бок, вставал, пил коку, снова пытался успокоиться, но услышанное не шло из головы. Включил свет и раскрыл "Мастера и Маргариту", но бал у сатаны только усугубил мрачное настроение. Нажал кнопку телевизора. Фильм с убийствами и погонями. По другой программе шел концерт с участием популярного конферансье Литлрока. Его плоские шуточки и ужимки раздражали...

Телефонный звонок буквально приковал меня к постели. Дик?

Телефон разрывался. Я поднял трубку.

- Олег, ты? - раздался голос, от которого у меня что-то дрогнуло внутри.

- Малыш...

- Что с тобой? Я весь вечер обрываю телефон, а тебя все нет и нет!

- Олимпиада, Малыш, разве ты не знаешь? - как можно спокойнее сказал я, а у самого мурашки по коже пошли - как это она почувствовала, что со мной что-то стряслось. На таком расстоянии!

- Ты говоришь правду? Правду?

- И только правду! - заверил я Наташку. - Все - о'кей! Уже пошел снег, и олимпиада наконец-то станет белой, как ей и положено. Народ съезжается отовсюду. Много знакомых. Работы пока, правда, нет, но передал небольшой репортаж. А вечером... вечером я гостил у моего давнего приятеля... сидели у камина и пили пиво...

- У камина? Как у меня тогда?

- Нет, Малыш, разве можно сравнивать несравнимые вещи!

- Тогда спи. Я целую тебя, слышишь, родной мой?

- Слышу. Покойной ночи, Малыш...

Я тогда вернулся в Киев - до конца отпуска досидеть не удалось: что-то мешало мне наслаждаться лыжами и великолепными склонами - после дождя ударил мороз, потом присыпал легкий снежок и наст держал крепко, можно было спускаться там, где никто обычно не катается. Валерка проводил к поезду, помахал рукой и напомнил на прощание, что мы условились встретиться в марте - на пару денечков заскочить в Славское, на весенний снег. "Ну, если невтерпеж, рвани в Москву, - сказал он тогда. - Ведь не дети вы!" - "Вот потому, что не дети, никуда не поеду! - не слишком любезно отрезал я, чем, верю, обидел друга. - Пустое это все..."

Уже несколько дней я работал, даже собрался в командировку в Харьков, когда раздался звонок из Москвы. Час был поздний, около одиннадцати, и я задержался в кабинете лишь потому, что был дежурным редактором по номеру.

- Да, Романько слушает.

- Это я, - послышался тихий, приглушенный не только расстоянием голос.

- Наташа?!

- Я совсем извелась и стала похожа на ведьму. Бросаюсь на людей, и меня скоро отвезут в "психушку". Должна тебя увидеть, ну, хоть на час... Ты не мог бы прилететь в Москву?

Я молчал, потеряв голову. Она поняла мое молчание по-своему. Голос у нее задрожал.

- Умоляю тебя...

- Завтра я буду в Москве...

- Улица Горького, четырнадцать, квартира семь... Это как раз над магазином "Грузия", у площади Маяковского...

Я бросил трубку, но тут же схватил ее снова. Набрал знакомый редакторский домашний номер.

- Ефим Антонович? Это Романько.

- Добрый вечер, Олег Иванович, что-нибудь по номеру?

- Нет, с номером порядок. Подписал по графику, жду сигнальный. Мне нужно завтра срочно уехать, на два дня...

- У вас, кажется, есть еще неиспользованные дни отпуска?

- Есть.

- Счастливого пути, Олег Иванович!

- Спасибо.

...В Москве трещала, обметала ноги поземкой настоящая зима - повсюду огромные сугробы, мороз под двадцать, да еще с ветром. Пока доехал из Внуково, у меня околели ноги - так было холодно в такси. Дом на улице Горького я знал хорошо, по соседству когда-то жил друг моей спортивной юности Серега Скворцов. Вход со двора, подъезд нашел сразу. Но дверь была закрыта, и мне пришлось звонить. Выглянула лифтерша - в пуховом платке и валенках, поинтересовалась, в какую квартиру иду, и лишь затем впустила. В подъезде было тепло, я постоял, отогреваясь.

Поднялся на четвертый этаж и нажал кнопку звонка.

Дверь распахнулась сразу, как будто меня ждали.

У Наташки были сумасшедшие глаза, она прикусила губы, словно боялась проронить хоть одно слово.

Мы стояли, смотрели друг на друга, и никто не решался первым пошевелиться.

- Вот и я...

Спортивная сумка выпала на пол, мы почти одновременно, расставив руки, бросились друг к другу. От Наташкиных волос пахло июльской луговой свежестью, я целовал ее и не мог нацеловаться, и голова пошла кругом словно прильнул к прозрачному ручью в иссушающий полдень после долгого и трудного пути.

- Ты, ты... - шептала Наташка. - Я глупая, какая я глупая - столько мучаться, когда это так просто, так прекрасно - прижаться к тебе... Я люблю тебя... готова на все, как ты скажешь, как прикажешь, так и будет... буду твоей любовницей, наложницей, кем угодно... только бы видеть тебя хоть изредка, только слышать твой голос...

Она шептала и шептала, а сердце мое разрывалось на части, потому что оно предчувствовало разлуку, конец всему, я потерплю крах в жизни и уже никогда - знал это наверняка! - никогда не поднимусь. Пусть говорят, что так не бывает, но с той минуты, как увидел ее глаза там, в Карпатах, вдруг понял, что не жить мне без этой девчушки; и оттого что знал - у нас нет будущего, было так горько - хоть на край света беги. Да разве убежишь от самого себя?

- Мы вместе, Натали, вместе, и никто не разлучит нас.

- Ты веришь в это?

- Пока ты этого будешь хотеть...

- Ты плохо знаешь меня.

Да, я и впрямь не знал ее, и мои представления базировались на собственном опыте, а в моем возрасте уже трудно быть без опыта, который предсказывал, что все это непрочно и призрачно, как тень от свечи или лунная дорожка: не тронь их - они есть, а попытайся поймать, ощутить - и ты схватишь пустоту. Двадцатилетняя девчушка, наивно верящая в святые каноны любви, когда с милым - и в шалаше рай, но вовсе не представляющая, что для одной любви - жизнь слишком длинная штука. Незвано приходит привычка, а с ней - холодок в отношениях, и кажется - все есть: дом, интересная работа, друзья, а люди незаметно, по сантиметру, удаляются друг от друга, и у каждого образуется собственный мир, куда другому становится все труднее и труднее проникнуть. А потом и вовсе худо - ты оттягиваешь час, когда нужно возвращаться домой, и радуешься, что можно уехать на неделю, а то и на две в командировку... Но ничего этого Наташке я не сказал.

Она отпустила меня.

- Раздевайся, вот вешалка.

Мы прошли в комнату, и я увидел камин, самый настоящий, облицованный мраморными плитками и черный изнутри..

- А дрова? - спросил я.

- А магазин "Грузия" зачем? - вопросом на вопрос ответила Наташка.

Не одевая куртку, кинулся вниз, не дожидаясь лифта. Лифтерша подозрительно посмотрела на меня, но ничего не сказала ("Наверное, все же произвожу солидное впечатление", - подумал я). Выскочил во двор и выбрал два пустых ящика из-под вина. Ломать их не стал, так целиком и потащил наверх.

- Да вы бы в лифте, только стенки не поцарапайте, - сказала женщина и открыла дверцу. Нетрудно догадаться - я не первый в этом доме прибегал к услугам магазина.

Это был сказочный день, вечер, ночь и еще день, а потом Наташка провожала меня на Киевский вокзал.

Она надела серо-голубую короткую шубку, джинсы заправила в высокие сапожки, и я не мог налюбоваться ею, и меня злило, что ей вслед оборачивались мужчины.

- Если б ты мог не уезжать, мы пошли бы сегодня в Большой, на "Лебединое озеро", - сказала она.

5

Оставались последние два дня перед открытием Игр.

Пресс-центр напоминал теперь переполненный гудящий улей: в комнатах и комнатушках, в разгороженных стенками коридорах, в спортивном зале лицея, переоборудованном под рабочую комнату пишущей братии, теснились люди молодые и пожилые, одетые изысканно, словно собрались на званый бал, и без всякого почтения к Играм - в жеваных рубашках и поношенных джинсах; кто-то курил, стряхивая пепел прямо на пол, кто-то бросил под ноги пустую пластмассовую чашечку из-под кофе, кто-то просто дремал в кресле...

Нужно отдать должное хозяевам: они держались со стоицизмом людей, которые решили, что самое страшное позади и теперь никакими криками, обидами и угрозами их не прошибешь. Дудки! Мы сделали эти Игры, через считанные часы они начнут отсчет времени, а что еще требовалось от нас? как бы говорили их лица.

Приехал Виктор Синявский, ребята из Риги и Таллина, Ленинграда и Алма-Аты. Мы обменивались первыми впечатлениями и первыми неприятностями.

- Хорош гусь, - незлобиво проворчал Виктор, рассматривая мое жилье. А каково нам? Сто километров туда да сто километров обратно, в автобусе спим, кушаем, готовимся к передачам. Да еще ирод американский на нашу голову попался - водитель наш Джон Хенд, такая ку-клукс-клановская штучка, что держись! У нас есть еще три негра - тоже водители, ты бы посмотрел, как он ими помыкает. А ребята терпят, сносят все молча. Хорошие парни, честные. Сегодня утром два автобуса запоздали, приехали почти на полчаса позже. Мы, знаешь наших, в крик: безобразие, еще, называется, точность. А один из них - худенький такой, как тростиночка, извиняется, глаза виноватые-виноватые, словно мать родную обманул, и говорит: "Мистер Джон уговаривал, чтоб мы объявили забастовку и не возили красных в Лейк-Плэсид, а мы отказались!" Ты только вдумайся: мы наняли эти автобусы, заплатили деньги, а он - бастовать!

- Да, не приходилось нам с тобой видеть подобных олимпиад. Куда ни ткнешься, сплошные накладки - ни пресс-бюллетеней, ни информационной службы, да что говорить, - поработать и то негде присесть!

- Ты знаешь, у меня складывается впечатление, что им эта Олимпиада совершенно не нужна. То есть, оргкомитету нужна, они там просто из кожи лезут, чтобы залатать дыры, а вот Америке, великой и богатой стране, нет. И все тут! Да еще и за нашу Олимпиаду принялись! Но руки, руки, господа, коротки! - Виктор вошел в раж, и теперь его не остановить. Я подумал, что меня не покидает двойственное ощущение: радуюсь, что Игры накануне открытия, и в то же время гложет тревога. С той минуты, когда я услышал, что Зотова убили, мой оптимизм быстро испаряется.

- Ты поедешь на открытие сессии МОК?

- А как же! Не пойдут члены МОК у американцев на поводу. Я рассуждаю: любят они нас или нет - это их личное дело. Но если они выступят против Московской олимпиады, то подрубят сук, на котором сами сидят. Не иначе! Ведь проголосовать против Игр - значит торпедировать олимпийское движение вообще.

- Я уверен, что МОК подтвердит свои прежние решения. Лорд Килланин вот действительно кремень во всем, что касается олимпизма. Да будь у власти Брендедж, ого куда мы уже закатились бы!

Рассиживаться было некогда, и мы собрались уходить. Я запирал дверь, когда услышал телефонный звонок.

- Минутку, Виктор.

Поднял трубку.

- Алло.

- Я хотел бы услышать мистера Романько.

- Он у телефона.

- Ваш друг, который живет за озером, просил прийти к нему после обеда. У него есть важные сведения для вас. Прощайте!

Взглянул на часы: двенадцать ноль три.

- Вот что, Витя. Ты без меня на сессию отправляйся. Расскажешь, что и как. А мне нужно позарез смотаться в олимпийскую деревню, - соврал я. Постараюсь обернуться в срок, но ты ведь знаешь, как здесь ходят автобусы, час, минимум, уйдет...

- А чего там в деревне? - В нем заговорила репортерская жилка. - В случае чего - не поскупись, а?

- Какие разговоры!

- Тогда порядок.

По дороге к пресс-центру заглянули в "Австрийский дом" - двухэтажный, похожий на "летающую тарелку". Сложенный из золотистой сосны, с огромными стеклянными окнами-стенами, пронизанный солнцем, он встретил густым ароматом кофе, сладковатым табачным дымком и тихой приглушенной музыкой. Мы сбросили куртки и блаженствовали в креслах, попивая кофе и заодно изучая последние новости австрийской олимпийской команды, вся сила которой была в горнолыжниках. Этот прекрасный спорт давно обернулся прибыльным делом, за ним стояла мощнейшая индустрия, выпускавшая миллионы пар новейших пластиковых лыж, ботинок, перчаток и костюмов, очков и приспособлений для перевозки лыж на крышах автомобилей. Прибыли находились в прямой зависимости от того, на каких лыжах выступали чемпионы - "Кнайсл" или "Динамик", "К-2" или "Россиньоль". В последние годы в западный альянс неожиданно ворвалась югославская "Элан" - своими завоеваниями на мировом рынке она обязана шведскому горнолыжнику Ингемару Стенмарку, которому и здесь прочили победу.

Я вспомнил ту злополучную "трубу" на трассе скоростного спуска и подумал, что недаром даже Стенмарк отказался выступать в этом виде соревнований. Спусковики - это лыжные камикадзе, говорил Семененко. Кто-кто, а он мог об этом судить не по рассказам других - Валерий в свое время становился чемпионом СССР в спуске, и, кажется, его рекорд скорости - за сто пятьдесят километров в час! - не побит и по сей день...

- Виктор, ты на открытие пойдешь? - спросил я.

- А куда, по-твоему, я направляюсь? - он с недоумением посмотрел на меня.

- Да нет, на открытие олимпиады, послезавтра?

- Сейчас, только взгляну на расписание передач. - Полез в сумку, вытащил пухлый исписанный блокнот, быстро нашел нужное и разочарованно сжал губы. - Нет, у меня как раз передача. Придется в пресс-центре по телеку глядеть...

- Тогда свой билет отдашь мне!

- Да разве ты не получил? Ведь положено...

- Мне нужен еще один.

- Возьми, - Виктор достал из того же блокнота сине-желтый кусочек плотной бумаги, где на обратной стороне помещалась реклама "Спортс иллюстрейтед" - крупнейшего спортивного журнала не только в США, но и, по-видимому, в мире. Реклама отнюдь не бескорыстная, - журнал, как и всякий уважающий себя бизнесмен в том мире, не поскупился на расходы и откупил у оргкомитета право напечатать билеты.

У меня еще оставалось время заскочить в пресс-центр. Нью-Йорк набирался по автомату, и я сразу услышал Наташкин голос, точно она сидела у телефона и ждала звонка. Всплеск ее радости долетел до меня сквозь сотни американских миль и обдал горячей волной.

- Натали, жду тебя на открытие Игр! - выпалил я, не успев даже сказать "здравствуй". - Это нужно увидеть хоть раз в жизни!

Теперь мне остается как можно точнее и скрупулезнее описать события тех двадцати четырех часов, которые предшествовали открытию ХIII зимних Олимпийских игр, потому что был момент, когда я усомнился, состоится ли оно вообще...

Серж Казанкини вырвался из внезапно распахнувшейся двери пресс-центра, куда я хотел зайти, боднул меня лбом, едва не сбив с ног, и в довершение так наступил на ногу, что в глазах потемнело от боли.

- О, Олег! - вскричал он. - Нет, ты только подумай! Ты только подумай! - даже не извинившись, набросился на меня Серж.

- Так можно было и стенку пробить!

- А, какая там стенка! - отмахнулся он. - Китайцы! Нет, ты только послушай заявление главы делегации! - Серж продекламировал, изобразив на своем круглом лице прищуренные глазки и сладчайшую улыбку: - Мы торжественно приглашаем олимпиаду-80 в Пекин!

- С таким же успехом ты мог бы пригласить ее к себе домой в парижский пригород Орли!

- Да ведь это всерьез! Нет, не понимаю, что делается в нашем мире и когда наконец люди образумятся, станут серьезнее! Нельзя же обладать такой идиотской наивностью!

- Это далеко не наивность, Серж...

- Наверное, ты прав... Да, ты спешишь?

- Мне нужно зайти к приятелю...

- Не возражаешь, если я тебя провожу? У меня голова кругом идет, нужно проветриться.

- Пойдем.

Лейк-Плэсид, присыпанный снежком, уже превратившимся в хлюпающую под ногами жижу, укрытый сверху темными неприветливыми тучами, изо всех сил старался не показать, как он волнуется и ждет открытия олимпиады. На легком ветерке полоскались разноцветные знамена тридцати семи стран мира, принявших приглашение этого затерянного в горах поселка; лозунги типа "Тай и Ренди! Вы и только вы достойны золотых медалей!", "Самые лучшие лыжи "Кестль"! - пересекали улицу на уровне второго этажа. Продавцы "горячих собак" под гроздьями воздушных шариков, украшенных переплетенными кольцами, взывали к толпам возбужденных, никуда не спешащих людей, одетых во что попало - куртки, шубы, меховые безрукавки. Все это двигалось, шумело, кричало, волновалось, охваченное общим возбуждением.

Нас толкали, разъединяли, приходилось останавливаться и ждать, пока Серж своим плотным животиком протаранит толпу и догонит. Он пыхтел, кричал издалека, если ему никак не удавалось пробиться ко мне.

Лишь когда мы свернули за костелом вниз, к озеру, стало спокойнее.

Всякий раз, когда я попадаю на очередную олимпиаду, не перестаю поражаться: откуда столько энергии, столько желания у этих людей, съезжающихся, слетающихся, наконец, просто пешком приходящих, чтобы увидеть то, что куда легче и проще посмотреть на экране телевизора.

- Что в этом странного? Человеку нужно стать соучастником, сопереживать, чтобы всколыхнуть душу, острее, глубже почувствовать, как прекрасна жизнь!

- Ты, как всегда, в своем репертуаре! - отмахнулся Серж. Неисправимый романтик.

- Если не быть романтиком, жизнь превратится в беспросветные будни.

Озеро с легким шелестом полозьев пересекали собачьи упряжки, подгоняемые нетерпеливыми каюрами. Мы поднимались вгору, скоро должен был показаться дом Грегори, и я уже подумывал, как безболезненнее отделаться от Сержа: мне почему-то стало немного жаль его - беспокойного, нервного, суетящегося толстяка с грустными глазами.

Но что-то удерживало меня. Мы подходили к знакомой лестнице, и днем все вокруг выглядело иначе, чем в темноте, - прозрачнее, свободнее было в сосновом бору.

- Я пришел, Серж...

- Уже? Ты долго? Если что, так я подожду... - Он явно не хотел расставаться, потому что стоило ему остаться без дела, как его нестерпимо тянуло в Париж, домой...

- Не знаю, Серж...

- Словом, полчасика тут поброжу, красиво как... - Он повернулся ко мне спиной, чтобы я не сказал ему "нет", и засеменил по дороге - круглый, как колобок, в нелепой, чем-то напоминающей русские боярские шапки времен Ивана Грозного, меховой треуголке.

Я почти взбежал по лестнице вверх и увидел широко распахнутую дверь. Не знаю почему, но именно открытая настежь дверь, за которой начиналась темнота, насторожила меня. Невольно замедлил шаг и осторожно позвал:

- Дик...

Ответа не последовало.

- Грегори, - голос прозвучал как-то приглушенно.

Я шагнул вперед, переступил порог и зажмурил глаза, чтобы привыкнуть к полутемноте комнаты, окна которой оказались затянутыми плотной шторой. Мне почудился тихий вздох.

- Есть здесь кто живой? - спросил я, еще не зная, что попал в самую точку и жизнь покинула этот дом и человека, который еще недавно назывался Диком Грегори, американским журналистом и моим другом, с которым у нас было много общего, хотя нередко мы чувствовали, что не можем понять друг друга.

Дик полулежал в том же кресле, где он сидел в прошлый мой приход. Я увидел бессильно откинутую назад голову и расползшееся на груди темное пятно, подчеркнутое ослепительно-белым свитером. Руки, бессильно опущенные на колени, еще держали ручку, но ни листочка бумаги на столе не было. Эта бессмысленная ручка в пальцах мертвеца заставила меня осмотреться. В полумраке я разглядел перевернутый и выпотрошенный кожаный чемодан, разбросанные по полу вещи Дика, открытую дверцу бара.

Я попятился на лестницу, и оттуда, сверху, закричал:

- Серж!

Казанкини буквально прилетел на мой зов и сразу понял, что мы здесь лишние.

- Кто это? - спросил он сдавленным голосом.

- Дик Грегори, журналист...

- Ему уже ничем нельзя помочь?

- Думаю, что нет...

Серж засопел, что выдавало крайнюю степень его волнения, но ничего спрашивать не стал. Да и что я мог ему ответить?

- Пошли, - сказал я.

Мы почти бегом удалялись от дома. Я мучительно думал, что же мне предпринять теперь. Полиция, расследование, вопросы. Мне не хотелось никому ничего рассказывать - ни о Дике, ни о его опасениях, тем более что я действительно ничего толком не знал, да и, по-видимому, никогда не узнаю.

- Вот что Серж, ты пока никому об этом ни слова...

- ???

- За этим стоит что-то очень серьезное, но, поверь, толком не знаю что.

- Ты не обманываешь?

- Ну вот, даже Серж сомневается в моей правдивости, - я сделал попытку изобразить на губах усмешку.

- Я-то не сомневаюсь, но так хочется узнать, что же это такое?

- Наверное, внутренние счеты. Дик кому-то перешел дорогу. Я так думаю. Он в последнее время занимался одной историей. Дик Грегори был настоящим журналистом, поверь мне, Серж, из тех, кто лезет к черту на рога, лишь бы добыть истину!

- Слава богу, я занимаюсь спортивной журналистикой! - сказал Серж. Но только ты мне даешь слово, что расскажешь, если дело прояснится!

- Обещаю! - легко согласился я, зная, что никогда и ничего не расскажу Сержу потому, что сам никогда не узнаю, что же в действительности случилось. Со смертью Грегори и тайна гибели Зотова тоже покрывалась беспросветным мраком.

Напротив старого Ледового дворца, помнившего еще триумф Сопи Хени, мы, буркнув несколько слов на прощание, разбежались в разные стороны. То, что случилось в десяти минутах ходьбы отсюда, казалось плохим сном, который хотелось поскорее забыть.

Без цели я пошел по Мейн-стрит. Кто-то наступал мне на ноги, кто-то толкал меня, кого-то толкал и кому-то наступал на ноги я, мне вслед летели не всегда вежливые выражения, но я брел и брел вперед, словно там, вдали, можно обрести спокойствие. Ни одной мысли в голове, сплошная сумятица.

Было холодно, слякотно, сырой ветер проникал сквозь куртку и леденил тело, замерзли руки и, кажется, посинел нос, - во всяком случае, из него текло, и мне поминутно приходилось доставать платок.

Задержался у передвижной эстрады, где четверо лихих ковбоев в широченных шляпах лихо дули в трубы, стучали в тарелки, и музыка "кантри" вызывала в памяти дикие прерии и неунывающих переселенцев, греющихся у костра, - сколько раз я видел их на экранах. Ребята на телеге, куда были впряжены два спокойных битюга, старались вовсю, и люди приплясывали, согреваясь.

Забрел в магазин, где показывали новинки горнолыжного снаряжения фирмы "Кабер". Вместо итальянцев за прилавком стояли обыкновенные американцы, один из них спросил: "Вы хотели бы получить информацию, сэр?" - но я отрицательно покрутил головой, и они снова уткнулись в цветной экран телевизора, показывавшего утреннюю тренировку горнолыжников.

Из магазина я снова выбрался на людную Мейн-стрит.

Не покидало ощущение, что кто-то идет за мной следом, я чувствовал устремленный в спину тяжелый, колючий взгляд.

Ноги сами занесли меня в церквушку, где к черной доске, на которой обычно пишется расписание богослужения, была приколота бумажка с приглашением зайти на чашку кофе.

В небольшой комнате стояло пять или шесть столов, от камина исходило тепло, сидели и тихо разговаривали туристы, так же, как и я, заглянувшие сюда, чтобы согреться. Перед каждым дымила белая чашечка с кофе, а между столами неслышно передвигался средних лет высокий священник в черном. Подошел он и ко мне, приветливо предложил кофе и пригласил принять участие в беседе. Я попросил чашечку и добавил, что просто посижу, послушаю. Он согласно кивнул головой и отошел в угол, где виднелась небольшая кофеварка. Кофе получился горячим, ароматным.

Запоздалое сожаление шевельнулось в душе. Мне почудилось, что будь я понастойчивее, Дик бы открыл мне правду и - кто знает! - не удалось бы мне уберечь его от беды.

- ...Мне быть бы сыщиком, Олег. - Дик посмотрел на меня, и глаза его лучились от, с трудом сдерживаемого, смеха. - Знаешь, эдаким современным Пинкертоном или отцом Брауном. Меня просто-таки тянет, неудержимо влечет туда, где пахнет опасностью...

- Тогда займись полицейской журналистикой, пиши об убийствах и ограблениях.

- Э, нет, мне противен ореол героизма, создаваемый вокруг элементарных подонков, - решительно отрезал Дик. - Меня тянет в политику. Там сегодня совершаются самые респектабельные преступления, и концы этих преступлений упрятаны так глубоко...

- А стоит ли игра свечей? - усомнился я. - Ты рисковал жизнью, раскапывая Уотергейт. Разве что-нибудь изменилось к лучшему в результате разоблачения?

- Пессимизм - не самый верный маяк в жизни, - возразил Грегори. Далеко не лучший, если не сказать - самый подлый, какой я только знаю. Ибо он ведет прямо на острые подводные камни, спасения от которых нет. Окажись я пессимистом, давно бы повесился или пустил пулю в лоб. Нет, я верю, что люди - пока они остаются людьми! - должны бороться, ибо без борьбы нет победы, согласись!

- Только не в вашем обществе, прости...

- И тем не менее нужно бороться, будить уснувшие человеческие души, а как же иначе, Олег? Ведь в противном случае верх всегда будут брать подлецы...

- У вас, сын мой, какие-то неприятности, - услышал густой баритон священника, замершего рядом со мной. - Не противьтесь влечению души, оно приведет вас к богу, а в боге истина и отдохновение... смиритесь, сын мой...

- Да, да, наверное, смирения-то и не хватает в вашем мире, святой отец. Как бы не так! - не слишком вежливо сказал я: Дик стоял рядом перед моими глазами как наваждение. - Спасибо за кофе!

Я вышел на улицу. Сыпал снежок, мимо церкви медленно прокатила телега с веселыми музыкантами. Они дудели и гремели медными тарелками, точно приглашая всех, кто уступал им дорогу, за собой - в мир, где нет ни горя, ни печали.

И люди шли за ними, смеясь и притопывая в такт музыке.

Остаток дня я провел в пресс-центре - читал телетайпные ленты в комнате ТАСС, и приветливая телетайпистка угощала бутербродами. Кто-то входил и выходил, появлялись знакомые ребята, мы о чем-то болтали, сообщались новости и сплетни, именуемые в журналистской среде байками, непременный "гарнир" к сухим фактам, секундам и баллам, а у меня из головы не шел Дик Грегори...

Дверь моей комнаты выходила прямо на улицу, я открыл ее ключом и шагнул в темноту. Рука привычно потянулась к выключателю, но тихий и властный голос остановил ее на полпути:

- Не зажигайте свет!

- Кто здесь?

- Задерните штору. Да не торчите вы в двери как истукан!

Я захлопнул дверь.

- О'кей! Теперь включайте.

На одной из кроватей, закинув ноги в заляпанных грязью "лунниках" прямо на покрывало, развалился Стив Уильямс - я его сразу узнал. Парень был все в том же поношенном джинсовом костюме, изрядно потертый светло-коричневый полушубок валялся прямо на полу.

- Меня зовут Стив Уильямс, - поднимаясь, сказал он.

- Знаю! Как вы сюда попали?

- Через дверь.

- Но ведь она была... а, черт... какая разница, как это у вас получилось... Вы знаете, что с Диком?

- Да.

- Кто убил его? Как это произошло?

- Просто. Вошли и всадили две пули в сердце. Но я не буду Стивом Уильямсом, если не доберусь до них!

В его голосе взорвалась ярость. Как отзвук клокочущего вулкана.

- Вы сообщили в полицию?

- Нет, сэр, с полицией у меня собственные счеты, и мне не хотелось бы отвечать на некоторые вопросы... не относящиеся к этому делу... Обратиться в полицию - не лучший способ добиться справедливости.

- Послушайте, Уильямс, если хотите - говорите, но не заставляйте, словно клещами, тащить каждое слово! Вы можете толком объяснить все, как есть, по порядку?

- Могу. - Уильямс невозмутим, как скала, о которую в бессилии разбиваются волны. - Был бы, сэр, благодарен вам за рюмку водки.

Я бросился к холодильнику, выхватил бутылку "Столичной", ринулся в туалет за стаканом, ополоснул его и возвратился в комнату. Потом вспомнил, что не взял никакой закуски, и повернулся было снова к холодильнику, но Уильямс остановил меня:

- Не беспокойтесь, сэр! Мне достаточно одной водки!

Я налил ему полстакана. Уильямс вытащил из заднего кармана помятую пачку "Кента", закурил. Отхлебнул большой глоток водки, не поморщившись, и сделал глубокую затяжку.

- Это я звонил вам... По поручению мистера Грегори. Я пришел к нему незадолго перед вами - мне оставалось еще кое-что выяснить... Там уже лежала тишина... Чистая работа! Никаких следов, поверьте. Я ведь тоже когда-то якшался со всяким сбродом - меня не проведешь. Это были они... Мне не дает покоя мысль, что я навел их на след мистера Грегори, ведь не исключено, что следили за мной от самого Олбани...

- Кто они? Вы опять говорите загадками! - разозлился я.

- О'кей, сэр! Я постараюсь не избегать подробностей, как учил мистер Грегори, а вы не стесняйтесь, перебивайте, когда чего не поймете. Память у меня что надо.

- Начните с самого-самого начала, конечно, если знаете...

- Кому, как не мне, знать, если это я потянул первую ниточку. История показалась мне заурядной. Самой что ни есть заурядной, не заслуживающей внимания. В начале ноября, а еще точнее - седьмого, около полудня, я встретился у "Бешеного Джо" - это бар на Таймс-сквер - с собственным осведомителем. Платить ему оказалось не за что - он ничего путного не принес. Наркотики мистера Грегори тогда уже не интересовали. Видать, парню очень нужен был четвертак, потому что он рыскал по собственной памяти, как голодный волк по степи. И тогда он случайно упомянул о снайпере из "бригады 2506": мол, вызвали из Техаса, затевается какое-то важное убийство. Я пропустил сообщение мимо ушей - мистер Грегори оставался равнодушным к убийствам. Мы потолковали еще минут пять, выпили по второму виски и разбежались в разные стороны. Когда я докладывал мистеру Грегори о новостях, он вдруг говорит: "Эти парни, из кубинцев, чаще всего занимаются политикой. Поинтересуйся".

Стив Уильямс ловко стряхнул пепел с сигареты, сделал крошечный глоток водки.

Я уже не чувствовал к нему неприязни.

Я рассмотрел его и увидел светло-карие добрые глаза, застенчивую, как у ребенка, улыбку - почти незаметную, скорее - тень улыбки.

- Мне довелось пройтись по старым связям. Уже тогда понял - дело готовят серьезное. Законспирированы они, скажу вам, по высшему классу. На что уж мой давний приятель - человек без лишних сантиментов, и тот поначалу уперся: "Уильямс, я тебя люблю, но голову за тебя подставлять не стану". Рассказать-то мне он рассказал, но предупредил, что если ему прикажут, он меня уберет, чего бы это ему ни стоило... Так получилась первая ниточка... Следующий кончик мы ухватили в Мюнхене, да, да, не удивляйтесь... Мистер Грегори обратился за помощью к мистеру Зотову. Кажись, у мистера Зотова тоже не все чисто в прошлом. Иначе откуда ему добраться бы до них? Копнул он глубоко - не всякий на такое способен. Словом, тогда и появился на свет божий Филипп Хефнер, бывший олимпийский атташе США, он же Джордж Хьюгл, агент ЦРУ. Хьюгл - руководитель операции. Но до сути самой операции мы с мистером Грегори добрались недавно. Правда, это стоило жизни мистеру Зотову...

У меня голова пошла кругом. Хефнер, этот красавчик, слова не произносивший без роскошной "американской" улыбки, рубаха-парень, вспоминавший, как он занимался спортом в университете (для участия в Играх у него не хватило таланта), представляет весь американский спорт на олимпиаде. Хефнер - агент ЦРУ? Невероятно! Обычно на должность атташе попадают люди, давно и прочно связанные с олимпийским движением. Ведь утвердить человека в таком ранге имеет право лишь Национальный олимпийский комитет!

- Вас что-то смутило в моем рассказе? - Уильямс уловил мое замешательство.

- Я давно знаком с Хефнером, но никогда не мог подумать.

- Не сомневайтесь! Это так же верно, как и то, что мистера Зотова выбросили с седьмого этажа за передачу информации - информации о группе. Когда это случилось, мистер Грегори сказал: "Мы с тобой, Стив, кажись, влипли в историю... Веришь, если б можно было забыть ее, я бы это сделал немедленно, да и тебе посоветовал то же самое. Если они докопаются, что мы пронюхали кое-что, - пощады не жди". - "Это еще как сказать, мистер Грегори! Я сдуру голову под пулю не подставлю, - ответил я ему тогда. - Но делать нам нечего - прикованы к ним цепью". - "Это ты верно подметил, рассмеялся мистер Грегори. - Отступать нам теперь некуда...". Вы не удивляетесь, почему я выкладываю вам это?

- Еще как! - признался я.

- Мистер Грегори сказал мне тогда, в Олбани: "От этого парня я ничего не скрывал бы, знай все определенно. Впрочем, Стив, я ему скажу, когда буду знать, что нужно. Еще добавил: "Он хоть из другого мира, но ему можно доверять как себе!" Знаете, мистер Романько, если уж начистоту, - и слова не сказал бы вам, не случись этого с мистером Грегори. - Не то, что я вам не доверяю, просто люди из вашего странного и малопонятного нам мира меня настораживают... Ну, да это так, к слову... Мы-таки докопались до сути, и здесь, - Уильямс похлопал себя по нагрудному карману, - есть то, что искали молодчики, застрелившие мистера Грегори. Они хоть и перевернули вверх дном весь дом, тайник так и не обнаружили. Это - единственное, что я взял на память о мистере Грегори...

- Что там?

- Ничего особого. Кое-какие бумажки, подтверждающие, что кое-кто очень заинтересован в этом выстреле.

- В каком? Убившем Дика?

- Нет, мистер Романько... Убить этим выстрелом собираются вашего советского спортсмена... - По-видимому, на моем лице проявилось такое, что Стив Уильямс поспешил сказать: - А что тут непонятного? Когда русский спортсмен упадет с простреленным сердцем - все тут перевернется. Разве сможет ваша команда выступать в Лейк-Плэсиде, когда свинцовый гроб будет давить на психику каждого, кто выйдет на старт? Конечно же, русские тут же покинут олимпиаду, и без того не слишком славные отношения между Советами и США станут хуже некуда. Кое-кто будет потирать руки...

- Что вы намерены делать?

У Стива Уильямса, кажется, даже лицо почернело.

- Я сбился с ног - не знаю, где это должно произойти... Они опередили меня! Мистер Грегори сказал, когда мы разговаривали с ним по телефону: "О'кей, Стив! Мы - на коне, я уточнил место!" Лейк-Плэсид мал, чтобы заблудиться, но слишком велик, чтобы найти надежное местечко и без помех пальнуть из снайперской винтовки... А тот парень, кубинец из "бригады 2506", дело свое знает, чтоб мне с этого места не сойти!

То, что я услышал, выглядело чудовищно, но не было таким уж невероятным. Нужно знать Америку, где стреляют в собственных президентов, чтобы не сомневаться, насколько реально появление убийцы, который поднимет винтовку против спортсмена. Мне почудилось, что я слышу выстрел, эхо от которого прокатится по миру, потому что это будет выстрел не столько в олимпиаду, сколько в хрупкий, неустойчивый мир.

"Ты уж совсем спятил, - одернул я себя. - Ерунда какая!"

- Это всерьез, сэр, - сказал Стив Уильямс, словно прочитав мои мысли.

- Давайте документы, и мы обратимся с официальным протестом, попробуем...

- Так можно сделать у вас дома. Не забывайте, что вы - в Америке, охладил Уильямс. - А потом, мистер Романько, с этими парнями у меня собственные счеты. Мистер Грегори был для меня не просто шефом. Он поверил, что я - человек, а не подонок, хоть я не скрыл от него ничего, что делал прежде. И будь у меня десять жизней - все бы отдал, чтоб отомстить.

- Я, кажется, могу помочь вам, Уильямс...

Стив Уильямс посмотрел на меня как на сумасшедшего.

Я встал из кресла и пошел к шкафу, где висела моя куртка. Залез в правый карман и нащупал патрон, найденный на полянке. Подошел к Стиву Уильямсу почти вплотную и протянул ему кулак. Он недоумевающе смотрел то на меня, то на стиснутые пальцы, удерживающие что-то. Сердце у меня захлебывалось в груди. Я медленно разжал кулак.

Уильямса точно подбросило на месте.

- Откуда у вас это? - вскричал он, выхватив патрон. Подскочил поближе к настенному бра и крутил его, едва не обнюхивая. - Откуда?!

- С Уайтфейс, - сказал я и коротко рассказал о приключении в горах, о вытоптанной полянке и гильзах, валявшихся в снегу.

- Теперь бы их ни за что не найти, там снегу намело... - проговорил, углубившись в собственные мысли, Уильямс. - Так вот где они выбрали местечко... тем лучше... тем лучше... Да, но как я сам найду его?

Уильямс повернулся ко мне.

- Сэр... мистер Романько... понимаю, что вы...

- Я тоже любил Дика Грегори, Уильямс, я покажу, где это место. Только нам понадобятся лыжи - вам и мне. Завтра на рассвете мы отправимся в путь, потому что мне непременно нужно быть на открытии олимпиады... и даже чуть раньше.

- В шесть утра машина будет ждать внизу - у магазина "Адидас" знаете?

- Знаю...

День тринадцатого февраля выдался ветреным, мороз пробирал, несмотря на то, что солнце выглянуло с самого раннего утра; я долго не мог отогреться, меня лихорадило. Но, видно, дело не в погоде - не в ней одной, во всяком случае.

Лейк-Плэсид, еще вчера мрачный и недовольный, сегодня шумно праздновал начало волнующего, радостного и чуть-чуть ярмарочного двухнеделья, знаменовавшего очередные зимние Олимпийские игры: толпы людей переполнили улицы, и машины отступили перед этим человеческим нашествием, без движения застыли вдоль обочин дорог, а то и посередине, их обтекали живые реки и уносились прочь. Лица у людей добрые, веселые, не сыщешь разочарованной или скучной физиономии. Играли, не переставая, оркестры, бессильные перед человеческой лавиной полицейские давно перестали руководить движением и лишь подсказывали, куда лучше свернуть, чтобы попасть на нужную трибуну на стадионе, где вот-вот начнется церемония открытия Игр.

Нас с Наташкой толкали, со смехом извинялись, кого-то толкали мы, и Натали еще теснее прижималась ко мне. В этом вавилонском столпотворении еще острее чувствовали, как мы нужны друг другу.

- Ты меня любишь? - вдруг спросила Наташка.

- Мне без тебя просто нет жизни, - сказал я, и в этом не было ни грамма преувеличения. Хотелось рассказать, как вдруг меня охватила тревога там, на Уайтфейс, застала врасплох, и я остановился на полдороге, и Уильямс, едва не налетевший на меня на полной скорости, сумел затормозить и бросился, быстро-быстро перепрыгивая на лыжах, вверх, ко мне. Глаза его хищно ощупывали склоны гор, ища опасность. "Что?" - вскричал он. "Нет, ничего, сердце зашлось, наверное, от скорости..." Он успокоился, но я-то знал, что не от скорости: внезапно с пронзительной ясностью увидел Наташку и подумал: "Да как же она без меня?"

И не свойственный людям эгоизм, не чувство собственника, осознавшего, что он может потерять самое ценное, не страх сковали меня на горе каким-то душевным параличом, - я понял, как велика моя любовь к Наташе.

Наверно, подобное чувство испытывает человек, бесконечно долго пробиравшийся по раскаленной пустыне и, завидев зеркальце родниковой воды, вдруг осознавший, что ему не дано сделать эти несколько последних шагов. Я понимал всю рискованность нашего появления на горе... "Полегчало?" спросил Уильямс. "Да". Он поправил на спине спальный мешок и проверил пояс. Мы вновь понеслись вниз, никем не замеченные, потому что люди собрались внизу, в Лейк-Плэсиде, готовились к торжеству открытия...

- Ты совсем не смотришь под ноги, - сказала Наташка.

- Зачем? У меня есть поводырь.

- Нет, на роль поводыря я не согласна.

- Отчего же?

- Это подразумевает зависимость одного от другого.

- Что ж в этом плохого? - продолжал я разыгрывать Наташку.

- Если один человек зависит от другого, он теряет самого себя. Я люблю тебя больше жизни, хотя бы потому, что не представляю ее без тебя... Но мы должны быть единым целым, раствориться друг в друге...

- Ты у меня еще и философ...

- Что поделаешь: с кем поведешься, - в тон мне ответила Наташка.

Мы отыскали свои места на трибуне. Ветер свободно гулял в ажурных конструкциях. Я подумал, что Стиву Уильямсу сейчас не позавидуешь - там, наверное, бушует пурга, снег молочной пеленой затягивает склоны, и нелегко различить черную фигуру, выходящую из лесу. Но нет, Уильямс не упустит своего шанса, не промахнется - в этом я был уверен. Подумал о странном, почти фантастическом скрещении путей наших и пожелал Стиву - в какой уже раз! - удачи.

- Олег, хелло! - Еще не обернувшись, узнал Сержа.

- Хелло, старина! Вот мы с тобой дожили еще до одной олимпиады разве это не здорово?

- Прав, как всегда! Казалось, сколько их, прекрасных красавиц, мы перевидели на своем веку... - Серж коварно улыбнулся, бросив исподлобья взгляд в сторону Наташки, но, уловив мое изменившееся выражение лица, поспешил добавить: - ...красавиц олимпиад, а все же всякий раз волнуешься, как новичок!

- Это Наташа, познакомься, - сказал я, и Натали улыбнулась моему другу такой обворожительной улыбкой, что Сержа бросило в краску.

- Моя Натали! - сказал я твердо. Серж уловил тайный смысл слов и одобряюще подмигнул.

- Вы прекрасны, девушка! - сказал он, и теперь покраснела Наташка, а я потерял дар речи, потому что никак не ожидал такого от Сержа - балагура, отличного репортера, неунывающего человека, никогда прежде и словом не обмолвившегося о женщине.

- Завтра, Серж, может, послезавтра, я расскажу тебе кое-что интересное...

- Ты не шутишь? - В нем сразу проснулся охотник за новостями.

- Нет.

- И ты, как мы давно уговорились, никому ни слова, о'кей?

- Ты узнаешь обо всем первым, мы ведь с тобой - не конкуренты, не правда ли, Серж?

- Еще бы! - заулыбался он, но все же настороженно спросил: - Надеюсь, мне не придется разыскивать тебя на кладбище? - закончил он вопросом, напоминавшим мне нашу монреальскую одиссею.

- На каком кладбище? - обеспокоенно спросила Наташка.

- Автомобильном. Я расскажу тебе, Малыш, как-нибудь о той давней истории... Ведь времени у нас будет теперь предостаточно.

Начался парад, пошли делегации, и сразу стало жарко - ледяной ветер лишь приятно обдувал разгоряченные лица. Что таится в них, в Олимпийских играх, возрожденных Пьером де Кубертеном, добрым человеком с парижской улицы Удино, где - я представил себе - осенью тихо кружатся золотые каштановые листья и незримо живет дух человека, заглянувшего в будущее? Теперь тысячи и миллионы живут в этом прекрасном настоящем, потому что здесь, на Играх, человечество словно обретает себя в нашем сложном мире. Разве найдется хоть один честный человек, хоть раз испытавший на себе объединяющее и вдохновляющее влияние олимпиады, который бы сказал, что это никому не нужно? Вот потому-то в этот самый миг и заряжает свою винтовку с оптическим прицелом некто с пустыми глазами и целится, целится... в нас с вами, в наше будущее, в наши мечты.

И когда олимпийский огонь, набирая силу, разгорался в чаше, медленно поднимавшейся вверх, к солнцу и белым облакам, я крепко прижался к Натали, к моей единственной и вечной Натали.