Без покаяния. Книга вторая

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД 8 ноября 1988 года

Проголосовав, Бритт прошла мимо избирателей, ожидающих своей очереди к кабинкам и урнам. Энтони изучал бюллетени для голосования и все еще не закончил процедуры участия в выборах, так что она решила подождать его снаружи. Щеки ее пылали, и прикосновение свежего бриза к разгоряченной коже было очень приятным. Она глубоко вздохнула, прислонилась к стене и огляделась. Она всеми силами старалась в эти дни гнать от себя тяжелые мысли и бездумно смотреть на окружающий мир, особенно на детей, способных одним видом непринужденной возни полностью овладеть вашим сознанием.

…Вот мальчуган бегает вокруг пожилой женщины, прогуливающейся по тротуару. Вот две маленькие девочки во дворике напротив по очереди таскаю кошку, пытаясь уговорить ее ходить на задних лапках, на что та явно не соглашается… Но стоило прикрыть глаза, как все те же мучительные мысли овладевали ею.

Пожилая женщина подошла к двери в избирательный участок и пожелала ей доброго утра. Звук человеческого голоса вернул Бритт к действительности, она будто очнулась и начала прохаживаться по тротуару, вглядываясь в багряную и золотую листву деревьев. Хотелось только одного — чтобы Энтони наконец вышел и они пошли домой.

За завтраком он был непривычно говорлив, решив, очевидно, что плохое настроение, не оставлявшее жену в последнее время, немного рассеется, если ему удастся ее разговорить. Но вышло только хуже. Когда он начал рассказывать, как впервые в жизни участвовал в выборах президента, подавленность Бритт усилилась, хотя никаких особенных причин, казалось бы, для этого не было. Его заботливая непринужденность вызвала у нее одновременно и острое чувство вины, и раздражение.

В то утро она уж было собралась сказать ему, что никуда не пойдет, поскольку плохо себя чувствует. Но в последнюю минуту все же пересилила себя, ибо прекрасно понимала, какое большое значение придает ее муж выборам и как значителен для него тот факт, что они пойдут голосовать вместе.

В школе, где был оборудован избирательный участок, она приветствовала некоторых уже знакомых ей в лицо соседей. Энтони почти с каждым из них останавливался — пожать руку, перекинуться парой-тройкой слов. Потому он и задержался с голосованием, и теперь она ждала мужа на улице. Минут через десять он наконец появился.

— Ну как? — сказал он с добродушной улыбкой. — Разве это не облегчение, не видеть больше имени Рейгана в бюллетенях для голосования?

— Нет, — ответила Бритт. — Мне всегда жалко людей, теряющих что-то. Пусть даже заслуженно, и даже если это лишь проигранные выборы.

— Ну, не расстраивайся, — миролюбиво ответил Энтони, когда они шли к автомобилю. — Такие уж это игры. Участвуя в них, человек знает, что рано или поздно проиграет.

Поддерживать разговор о политике и политиках, что обычно не составляло для нее труда, Бритт сейчас была не в силах. Ее сознание заполняло только одно — Элиот. Когда Энтони привычно усаживался рядом с ней в машину, она опять остро ощутила свою вину, свой стыд за все, что натворила. Перед ее мысленным взором в который раз предстала эта кошмарная сцена — Моник за окнами, наблюдающая их ласки. Она вспомнила, как бросилась тогда бежать к себе наверх, голая, ужасаясь случившемуся, а перед глазами стояло бледное пятно лица, выступающее из мрака грозовой ночи. Пока Элиот выяснял отношения с женой, Бритт была близка к истерике, не зная, что делать и чего ждать от будущего.

Когда они, не переставая ругаться, один за другим поднялись по лестнице, она услышала, как хлопнула дверь в комнату Дженифер. По всему было видно, что Моник пришла за ребенком. Когда Элиот в конце концов подхватил с постели спящую девочку и передал ее матери, Бритт ужаснулась. Она поняла, что его жизнь тоже ввергнута в разрушение. Пережитого для нее было слишком много, и она бросилась укладывать вещи. У нее осталось лишь одно отчаянное желание — бежать, немедленно бежать отсюда!

Она упаковала вещи, надела пальто, и вдруг слезы хлынули из ее глаз и потекли по щекам. Как раз в эту минуту появился наконец Элиот.

— Прости меня, — сказал он. — Моник уже уехала.

— Простить? Боже! Элиот, неужели ты не понимаешь, что случилось? — Он хотел обнять ее, но Бритт отскочила, содрогаясь при одной мысли, что он может к ней прикоснуться. — Пойми же наконец: теперь все узнают о том, чем мы здесь с тобой занимались!

— Успокойся, все под контролем.

— Да? А как насчет Дженифер? Ты ведь отдал ее Моник!

— Это был единственный способ поскорее отделаться от нее и выиграть немного времени. Когда она придет в себя, имея на руках ребенка, ее искусственно возбужденное материнское чувство, которое она использовала как повод для очередного скандала, быстро сойдет на нет.

Ей нечего было сказать ему в ответ. Абсолютно нечего, кроме одного. И она, изо всех сил пытаясь сохранять спокойствие, сказала это:

— Я уезжаю. Уезжаю домой, к Энтони.

— Почему? — Он недоуменно смотрел на нее. — Этот инцидент еще не конец света. Моник не сможет сделать ничего плохого ни тебе, ни мне.

— Это не основание мне здесь остаться.

— Нет? Не основание? Да ты просто все преувеличиваешь. Я понимаю, это травмировало тебя. Но мы справимся…

Она покачала головой.

— Нет, Элиот, все это лишь заставило меня очнуться и понять, как плохо мы поступили. Какая глупость!..

— Нет, Бритт, нет!

— Ты только подумай, какое зло я причинила Энтони! Это может погубить его. Неужели тебя это совсем не волнует? Ведь ты его пасынок, подумай сам, ради Бога! — Она застонала от ужаса, вновь и вновь перебирая в уме подробности. — А ты сам? Посмотри, что ты натворил с Дженифер!

— Бритт, я люблю тебя! — сказал он, повысив голос. — Люблю! И только это сейчас важно!

— Нет, важно не это!..

Она подошла к телефону.

— Что ты собираешься делать? — спросил он.

— Вызвать такси.

— Но это смешно, уж просто смешно. — Он попытался забрать у нее трубку, но она оттолкнула его. — Бритт, ради Христа! Давай я отвезу тебя в Вашингтон, зачем тебе такси?

— Я не хочу ехать с тобой.

— Ну так возьми мою машину!

В голосе его явственно слышался гнев. Она тоже испытывала сильное раздражение. Но сейчас важно только оно: уехать, скорее уехать отсюда. И она согласилась взять его машину.

В Чеви-Чейз Бритт приехала незадолго до полуночи. Энтони уже спал, но когда она вошла в спальню, проснулся.

— Бритт! Это ты? — удивленно спросил он, садясь в постели.

Она упала в кресло и пристально вглядывалась в полутьме в лицо мужа. Он смотрел на нее, ничего не понимая.

— Ох, Энтони… — простонала она.

— Родная, что с тобой? Что случилось?

Она долго сидела без движения, ничего не отвечая, хотя и понимала, что не так бы надо сейчас вести себя. Энтони включил настольную лампу, встал с кровати и подошел к ней. Она схватила его руку и прижалась к ней лицом, а он опустился перед ней на одно колено.

— Бритт, скажи мне, что произошло?

— Моник вернулась, — проговорила она, всхлипнув. Это было все, что она могла сейчас сказать, хотя понимала, что само по себе это еще далеко не трагедия.

— И что случилось?

— Они с Элиотом ругались, так ругались… И она забрала малышку.

Совершенно не умеющая лгать, Бритт была вынуждена сейчас обходиться полуправдой, которая могла спасти ее от разоблачения большей лжи. Она съежилась в объятиях Энтони и зарыдала. Энтони ни о чем больше не расспрашивал. Он сам очень любил малышку и решил, что за эти дни Бритт успела сильно привязаться к Дженифер и потому переживает случившееся столь бурно.

На следующее утро Энтони ушел на работу еще до того, как Бритт проснулась. Примерно с полчаса она лежала в постели, не в состоянии поверить сейчас, при свете дня, что ночной кошмар был реальностью. Потом собралась с силами, понимая, что нельзя позволять себе раскисать и терять контроль над ситуацией. И прежде всего необходимо выяснить, что думает и как намерена поступить Моник.

Бритт решила позвонить Элиоту. Но не успела она толком одеться и привести себя в порядок, как зазвонил телефон. Одри Джонсон, пришедшая пораньше, чтобы убраться в доме, сняла внизу трубку.

— Миссис Мэтленд, — позвала она снизу. — Вы дома, мэм? — Бритт показалась на верхней площадке лестницы. — Ну, теперь и сама вижу, что дома. А я и не пойму… Думала, вы на побережье, а вот мистер Брюстер, тот говорит, что вы должны быть дома. Значит, он правду говорит, а то уж я и не знала, что думать…

— Кто звонит? Элиот?

— Да, мэм, так оно и есть.

Бритт сказала, что сейчас возьмет трубку, и скрылась в своей комнате.

— Бритт, ну как ты? — Та от одного звука его голоса почувствовала слабость. — Не говорила с Энтони?

— Нет, еще нет.

— Не говори ему пока ничего. Прежде мы должны встретиться и спокойно все обсудить.

— Я не могу быть с тобой, Элиот. И никогда не смогу.

— Черт побери! Бритт, не говори так! И не предпринимай ничего. Моник никому о нас не скажет, поверь, я знаю, что говорю.

Она перевела дыхание.

— Может, ты и прав. Но это ничего не меняет. И моего решения в том числе. Я молю только Бога, чтобы не оказалось слишком поздно.

Последовало долгое молчание. Потом он сказал:

— Я приеду к вам.

— Нет!

— Ты не можешь запретить мне увидеться с тобой.

— А я не хочу. Я сейчас же позвоню Энтони и расскажу ему все.

— Что, собственно говоря, вчера такого страшного случилось? Неужели наши отношения ничего для тебя не значат? Мы нашли друг друга, и это не зависит от того, подглядывала за нами Моник или нет.

— Я все понимаю. Но случилось то, что случилось.

— Черт побери! Да посмотри ты в лицо фактам! Я ни на минуту не могу поверить, что прошедшие дни ничего для тебя не значат. Я приеду, мне необходимо встретиться с тобой.

— Нет, Элиот, пожалуйста! Дай мне несколько дней, я должна прийти в себя и все обдумать. Если ты хоть немного заботишься обо мне, не настаивай сейчас ни на чем. — Он промолчал. — Неужели я прошу так много?

— Хорошо, — сказал он. — Я подожду, но скажи мне только, когда я смогу тебя увидеть.

— Через неделю. После выборов. Я позвоню сама.

— Это слишком долго, — сказал он.

— У тебя хватает своих проблем, так что можешь пока ими заняться.

— Если ты имеешь в виду Моник, то это теперь не проблема. Я уже говорил с ней сегодня утром. Ближе к вечеру мы должны встретиться в истонском отеле.

Последовало долгое молчание. Наконец она проговорила:

— Если она задумает сделать что-нибудь ужасное, ты сможешь меня предупредить?

— Ужасное для тебя?.. Или для меня?

— Для каждого из нас.

Элиот сдержал слово. Она не слышала его голоса всю неделю. А вот у нее на признание Энтони не хватило духу. Она бродила по дому как сомнамбула. Она ненавидела Элиота, разрушителя ее такой спокойно-счастливой жизни. И страшно хотела его видеть, при одной мысли о нем ее охватывала слабость. Но твердо решила никогда больше с ним не встречаться. Даже если Энтони выгонит ее, она все равно не пойдет к Элиоту…

Когда Энтони вырулил на их улицу, Бритт попыталась, без особого, правда, успеха, выбросить Элиота из головы. Она смотрела на фасады домов, проглядывающих сквозь строй деревьев, и дома эти своим респектабельным видом внушали ей мысль о том, что она недостойна их. Дома смотрели на нее высокомерно, как смотрит уважающий себя господин на незваного гостя, на побирушку, на бродягу… И ничего не прощали ей. Все окружающее, казалось, презирает ее. Конечно, все это лишь разыгравшееся воображение, но воображение виновного, который один знает о своей вине. Достаточно, чтобы порушить любую гордость.

Когда они остановились перед домом, Бритт собралась поскорее выйти из машины, с одним только желанием: добраться до постели и свернуться под одеялом калачиком, укрывшись от всего мира. Но Энтони взял ее за руку и удержал.

— Как ты смотришь на то, чтобы пойти куда-нибудь пообедать?

— Честно говоря, нет настроения, — ответила она. — Я бы просто перекусила что-нибудь дома. Но если ты настаиваешь…

Он погладил ее по щеке.

— Ну что ты, дорогая, если тебе не хочется, так чего я тебя потащу? Но скажи мне наконец, что случилось? Последнее время ты сама не своя.

Она смотрела на ветви деревьев, почти уже утративших свое осеннее убранство. Губы ее были поджаты, а глаза горестны и безутешны.

— Если хочешь, можешь пойти один, — пробормотала она. — Я просто очень плохо себя чувствую.

— Из-за Элиота и его девчушки? Не глупи. Даже он сам не понимает, что тебя так расстроило. Тем более, что Дженифер опять с ним. Он чувствует себя виноватым, что тебе пришлось присутствовать при безобразной семейной сцене.

Бритт перевела взгляд на мужа.

— Ты говорил с Элиотом?

— Да, я позвонил туда, узнать что к чему.

Ее сердце сильно забилось.

— И что он говорит?

— Только то, что я сказал. Он понимает, что ты страшно огорчена. И сам этим угнетен. Хоть он и рад, что, уехав, ты освободилась от чужих неприятностей, но ему от этого не легче.

— Ох, Энтони… Я своей хандрой отрываю тебя от работы. — Вытерев набежавшие слезы, она попыталась улыбнуться, но сил посмотреть ему прямо в глаза у нее не нашлось.

— Ну что ты, родная! Хочешь, съездим куда-нибудь на уик-энд?

— Если ты хочешь…

— А что, в самом деле, можно поехать и на Восточное побережье, посмотреть на Дженифер. Погуляем вдвоем, а-а? А если позволит погода, немного походим под парусом.

— Нет, — резко вырвалось у нее. Энтони довольно странно посмотрел на Бритт, и она подумала, что он, возможно, наконец начинает о чем-то догадываться. Она ощутила жар, прихлынувший к ее щекам, и постаралась перевести разговор в безопасное русло: — По правде говоря, я бы поехала, но Элиот и сам хорошо со всем справляется. А от меня толку все равно никакого.

— Ты слишком строго к себе относишься. — В голосе его промелькнула нотка нетерпения. — Они оба будут рады тебе.

Бритт чувствовала себя так ужасно, что даже подумала, не заболевает ли.

— Энтони, давай проведем спокойный вечер дома. Вдвоем. И, если не возражаешь, давай на выходные никуда не поедем.

— Мы сделаем, как ты хочешь. — Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Потом взглянул на часы и печально ей улыбнулся. — Ты же знаешь, я люблю оставаться с тобой, так что давай-ка я сейчас никуда не поеду, а побуду дома.

Бритт прижала ладони к пылающим щекам.

— Нет, я и так отняла у тебя много времени. Не беспокойся обо мне, Энтони. Я пойду прилягу, а вечером мы увидимся.

Она вышла из машины и стояла на тротуаре, пока Энтони не уехал. Затем направилась к дому, и, когда собралась открыть дверь, та вдруг сама распахнулась, и перед хозяйкой предстала внушительная фигура Одри Джонсон.

— Одри, я не ожидала тебя так рано…

— Я ведь оставила вам записку, миссис Мэтленд. Вчера. Вы не помните? Я писала, мол, приду пораньше, чтобы потом поспеть к зубному врачу. Я положила записку прямо здесь, на столе в прихожей.

— Да, я видела, но совсем забыла…

— А знаете, мэм, здесь у нас, значит, гость объявился, мистер Брюстер. Он ждет вас в гостиной.

Сердце Бритт бешено заколотилось.

— О Боже… — Одри бросила на хозяйку весьма подозрительный взгляд. — Хорошо, иду, — сказала Бритт с деланным спокойствием. — Должно быть, он хочет поговорить о Дженифер.

Сняв пальто и отдав его Одри, Бритт прошла в гостиную. Элиот сидел в углу комнаты, на стуле с высокой резной спинкой и подлокотниками. Он обернулся на звук ее шагов. Бритт остановилась, и какую-то минуту они безмолвно смотрели друг на друга. Лицо его выражало такую мрачность и суровость, что Бритт даже испугалась.

— Что-нибудь с Дженифер?

Он засунул руку в карман своего твидового спортивного покроя пиджака и спокойно сказал:

— С ней все хорошо. В данный момент я больше беспокоюсь о тебе.

Бритт нервно сплела пальцы и ответила далеко не сразу.

— Время для разговора выбрано неудачно.

— Другого времени может не оказаться.

— И место не очень подходит.

— Мы можем пойти куда-нибудь.

— Хорошо, я надену свитер, и мы посидим в саду.

В холле она вытащила из шкафа тяжелый вязаный жакет Энтони и накинула его на плечи. Элиот не мог не обратить внимание на то, что именно она надела, но ничего не сказал.

Они прошли в столовую, откуда во внутренний двор вели широкие двойные стеклянные двери, и направились в сторону застекленной беседки. Там Бритт взяла один из летних стульев и, поставив его против другого, села.

Элиот сел перед нею. Воздух был достаточно свеж, и Бритт придерживала слишком широкий ворот рукой, прикрывая шею. От жакета исходил родной запах мужа. Это придавало ей сил.

— Итак, — сказала она. — Вы хотели поговорить.

Он сразу почувствовал установленную дистанцию. Такой ее он еще не видел. Удивительно, как эта женщина менялась. Куда делась вся ее чувственность, куда исчезла нежность?

— Что так переменило тебя, Бритт? — сбросил он. — Чувство вины?

— Да, я чувствую вину. Так чувствую, что легче мне умереть. Но дело совсем не в этом.

— Так в чем же?

Она опустила глаза, ее взгляд упал на его руки, сильные и дерзкие руки, так страстно ласкавшие ее совсем недавно…

— Дело во времени, — сказала она, стараясь получше управлять своим голосом. — Я предпочитаю видеть вещи в перспективе…

— Бритт, Боже мой! Но ведь у нас с тобой не просто секс. И это не слабость. И не дьявольское заблуждение! Я люблю тебя, а ты любишь меня! Это что, совсем для тебя не важно?

— Послушайте, Элиот! Как можете вы говорить мне теперь о любви? Вам нравится убивать меня?

— Вы правы. Говоря по правде, я бы должен был придушить вас за эту глупость, за эту вдруг проснувшуюся набожность, за эти совестливые игры вокруг Энтони. — Он покачал головой. — Нет, Бритт, это не вы!

— Кто вы такой, чтобы оценивать меня, мою личность? В сущности, вы меня совсем не знаете. Ничего обо мне не знаете!

— А Энтони знает?

Она в отчаянии склонила голову.

— Как можете вы сидеть в его доме и говорить о нем в подобном тоне? И вам не стыдно? Куда подевалась вся ваша чуткость и деликатность? Неужели он для вас так мало значит?

— Нет, Бритт, не мало. Но вы значите для меня гораздо больше.

Ее охватила дрожь. Его непреклонная настойчивость говорила о том, насколько по-разному они воспринимают случившееся. Глядя в его зеленые глаза, она не могла не думать, что к этому случившемуся они, в конце концов, шли вместе. Она заблудилась, грубо говоря, предалась блуду, и теперь боялась, что с ней это может повториться. Бритт крепче схватилась за ворот жакета, борясь с желанием убежать. Нет, бежать легче всего. Надо постараться, чтобы он ее понял.

Элиот продолжал пристально смотреть на нее, поэтому, не в силах больше выносить его взгляда, она встала и подошла к выходу из беседки. Глядя на оголенные осенью деревья сада, она чувствовала, как слаба в эти минуты. Но знала, знала, что не должна поддаваться страсти. Наконец повернулась к нему и сказала:

— Я не хочу причинять вам боль, Элиот, но я не люблю вас и никогда не любила. Все это было не настоящее. — Она перевела дыхание и продолжила: — Вы ведь понимаете, невозможно в одно время любить двух человек, а я люблю Энтони. Люблю его всем сердцем.

— Я не верю вам.

— Не важно, верите вы или нет.

— Итак, все, что произошло между нами, не более чем ошибка? Или один голый секс? А может, что и похуже?..

— Ну зачем же так? Возможно, с моей стороны это была просто слабость. Я сама не знала, что делаю. Но теперь я вернулась домой и уверена: это то место, где я хочу быть. Со своим мужем.

— Итак, значит, все? Конец приключения? Как говорится, благодарю за приятные воспоминания и прощайте? — Он не сводил с нее горящих болью и гневом глаз. — Я не верю вам, Бритт. И никогда не поверю.

— В вас говорит ваша гордость.

— Нет, не гордость, а сердце! И разум. Я знаю одно — вы принадлежите мне. И придет день, когда вы тоже поймете это.

— Вы ошибаетесь, Элиот. Я все решила бесповоротно. — Невыносимая грусть накатила на нее и накрыла волной, смывая и стыд, и гнев, и все ее страхи. Слезы побежали из глаз.

— Не важно, что вы сейчас говорите, Бритт, важно лишь то, что я люблю вас. И всегда буду любить. — Она смотрела на него, не в силах вымолвить и слова. — А теперь я уйду, — сказал он. — Вы настаиваете на своем, и ничего другого мне не остается. Но на прощание хочу дать вам совет: ничего не говорите Энтони. Ради него же. Вам это все равно не принесет облегчения, а его только расстроит. Я не о себе беспокоюсь. Мне что? Я завтра же могу сесть в самолет и больше никогда сюда не вернуться. Я не нуждаюсь в нем. Как и он — во мне.

Она кивнула.

— Я знаю.

Элиот встал, передвинул стул и, оставив руки на его спинке, сказал:

— Если вы и допустили ошибку, то сейчас, а не там, на побережье. Скоро вы это поймете. А я буду ждать, когда вы ко мне вернетесь.

Он слегка поклонился и ушел в сторону дома. Бритт не могла смотреть на то, как он уходит. Из сада и из ее жизни. Она отвернулась и долго смотрела на ветви дерева, с которого поднявшийся ветер сорвал последние листья, швырнув их на землю.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ 9 ноября 1988 года

Мэджин Тьернан ожидала Харрисона, ожидала звука ключа, поворачивающегося в дверях ее квартиры. Она подошла и села на ручку кресла, купленного ею специально для него. Прошедшие недели были сущим адом, но сейчас, после того как Харрисон позвонил ей утром, она была спокойна. О, она только и делает с той минуты, как положила трубку, что вспоминает о том, что и как он сказал.

— Мэйджи! — Прямо так сразу и начал. — Как насчет пропустить по глоточку «Гленфиддика»? — И что, это все? Не может быть! — Как ты? Не рассердишься, если я приду? Думаю, нам надо поговорить.

И только то?

— Ну, так как насчет глотка «Гленфиддика»?

— Глоток, пожалуй, найдется, — ответила она, стараясь не выдать разочарования.

— Хорошо. У меня во второй половине дня пресс-конференция в Балтиморе. Так что в Вашингтон приеду часам к пяти. В шесть годится?

— Вполне.

— Ну, значит, увидимся.

Это был их первый разговор за три недели. Правда, Артур Кэднесс раз пять звонил ей, так что Харрисон знал, что она жива и здорова. Но не больше.

Мэджин за это время ухитрилась кое-как успокоиться, во всяком случае после того, как события попали под некий контроль. Мерзость совершена, сомнения, неопределенность — все это позади. Теперь ее занимал один только Харрисон, и беспокоилась она только о нем одном. И вот наконец он придет к ней.

После полудня она вышла из дому купить новое платье. Так приятно, раздевшись, проскользнуть во что-то непривычное. В примерочной она удовлетворенно осмотрела свою фигуру, стройную и подтянутую, как прежде. Но чем дольше она смотрела на себя, тем ближе подступала боль. Лицо ее сморщилось, и она заплакала, вернее, всплакнула, уже через минуту вытерев слезы и принявшись выбирать платье из тех нескольких, что ей принесли для примерки.

Вот и сейчас, сидя на ручке кресла и вспоминая, что она сотворила с их ребенком, она не могла не опечалиться. Впрочем, скорбные переживания никогда не длились у нее слишком долго, она себе в этом особой воли не давала.

Через несколько минут в дверях послышался долгожданный звук ключа. Затем дверь открылась, и она увидела его — человека, которого любила. Он закрыл дверь, снял пальто и бросил его на стул. Свет в прихожей был неярким, но она разглядела на его лице довольно фривольную ухмылку. Наконец он вошел в комнату.

— Как прошел день? — спросила она.

— В адской суете. Впрочем, ничего нового, все как всегда.

Мэджин встала, и Харрисон осмотрел ее новое платье.

— Черт возьми! Ты прекрасно выглядишь.

— Могу я предложить вам вашу порцию скотча, сэр?

— Не раньше, чем я получу свой поцелуй.

Он подошел к ней. Она заметила слегка углубившиеся морщинки в уголках глаз, говорившие о том, что и ему это время не даром далось. С минуту они просто стояли обнявшись. Он обратил внимание на то, что она немного высветлила волосы, и теперь вдыхал их аромат, испытывая чисто чувственное наслаждение. Она слышала его дыхание, немного хрипловатое. Губы его задрожали, улыбка исказилась и исчезла. Он поцеловал ее, затем немного отстранился и потрогал рукав ее платья, только ткань, не прикасаясь к телу.

— Господи, какая ты красивая, Мэджин.

— Я скучала по тебе, Харрисон.

Он обнял ее, прижал к себе.

— Я тоже по тебе скучал, детка. И просто не могу выразить, как мне приятно вновь видеть тебя.

Она отклонилась, чтобы увидеть его лицо, потом обняла и уперлась лбом в его плечо, а он обнимал ее за талию, чувствуя под тканью эту вожделенную плоть; в выражении его лица она заметила что-то еще — невысказанное, вопрошающее.

— Я понимаю, что с поздравлениями у тебя и так все в порядке, хватает и без моих, — сказала она, будто не замечая, что его руки как бы невзначай продолжают исследовать область ее талии.

— Если бы ты имела отношение к моей двухпроцентной победе на выборах, то прошлым вечером получила бы кусок пирога.

Она рассмеялась, потом губы ее приоткрылись, голова чуть откинулась назад, и Харрисон поцеловал ее с какой-то неистовой жадностью. Когда он отпустил ее, она засмеялась опять, запустила пальцы в его волосы, теребя их, как шаловливый ребенок. Харрисон теснее прижал ее к себе, и Мэджин сквозь одежду ощутила, как сильно он возбужден. Она выскользнула из его рук и, погладив по щеке, спросила:

— Так как же насчет скотча? Принесу тебе, пожалуй, обещанный глоточек.

Когда она вернулась, Харрисон уже без пиджака и галстука сидел в своем любимом кресле. Она передала ему бокал с виски и присела на ручку кресла. Он продолжал изучать ее, борясь с желанием расспросить об истинном положении дел. Артур Кэднесс о судьбе ребенка ничего не знал, да он ее об этом и не спрашивал.

Мэджин, опираясь ногами на пол, скрестила их в лодыжках и выпрямилась, отчего грудь ее поднялась. Она знала, что Харрисон обожает ее грудь. Как-то он сказал ей, что если бы ему предложили взять от нее что-нибудь одно, то он взял бы ее титьки. Ей этот комплимент не совсем пришелся по вкусу. Она вообще не могла представить, какой тут может быть выбор. Что станут делать ее разум и ее бедное сердце, если их лишить тела?

Харрисон к виски все еще не притронулся. Он собрался с мужеством и, заглянув в ее мерцающие глаза, спросил:

— Ты еще беременна, детка?

— Нет, — еле слышно прошептала она.

Харрисон отставил свой бокал и встал с кресла. Потом протянул к ней руку, и она, подчиняясь его жесту, тоже встала. Он молча обнял ее. Дышал он с трудом, но сила его объятий от этого не ослабевала. Мэджин ощущала сложное горько-сладкое чувство — одновременно потери и обретения, победы и поражения.

— Мэджи… — сказал он наконец. — Мэджи, я люблю тебя.

Она нежно прильнула к нему и прошептала:

— Я знаю, Харрисон. И я тоже люблю тебя.

Они прижались друг к другу щеками и так какое-то время неподвижно стояли. Когда он откинул голову назад, она увидела, что его глаза поблескивают от влаги.

— Я понимаю, детка, тебе пришлось нелегко, — проговорил он. — И хочу, чтобы ты знала: не за горами день, когда ты станешь моей женой.

Мэджин охватила такая слабость, что она чуть не упала. Но разве можно позволить себе роскошь лишиться чувств в такую минуту? Харрисон наконец сказал именно те слова, которые она так долго ждала от него. Но даже в этот момент триумфа чувство собственного достоинства было важно для нее. Не зная, что еще сделать, она поцеловала его долгим и пылким поцелуем. Затем, прошептав о своей любви, положила руку ему на грудь и возблагодарила Бога, что он дает ей еще один шанс.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ 19 ноября 1988 года

Бритт и Энтони прибыли в ресторан «Те Tion d'Or», что на Коннектикут-авеню, 73. Перед ними в ресторан вошла большая веселая группа людей.

— У вас сегодня весьма праздничная атмосфера, — сказал Энтони подошедшему к ним метрдотелю.

— Эта компания из Белого дома, господин судья, — ответил тот. — Они чествуют губернатора, который при президенте Буше будет возглавлять аппарат Белого дома.

Энтони повернулся к Бритт.

— Надеюсь, соседство кучки счастливых республиканцев не помешает нашему маленькому торжеству, дорогая.

— Конечно нет, — смущенно ответила она.

— Особый случай, господин судья? — поинтересовался метрдотель.

— Миссис Мэтленд получила право на адвокатскую деятельность, вот мы и решили это отметить, — с гордостью сказал Энтони.

— Ох, Энтони… — прошептала Бритт, легонько дернув его за рукав.

— А что? Я думаю, что весь мир должен знать об успехах моей жены, — шепотом же ответил он ей. — Это событие вполне того стоит.

Метрдотель, проводив их к месту, исчез и тотчас появился с двумя глянцевыми папками меню в руках.

— Прошу, — сказал он, кладя меню на стол. — Поздравляю вас, миссис Мэтленд, со счастливым событием. — И, повернувшись к Энтони, добавил: — Не сомневаюсь, что нам для столь торжественного случая удастся подыскать вам бутылочку особого шампанского, если не возражаете, сэр.

— Прекрасная идея.

— Немедленно пошлю официанта за вином, — сказал метрдотель и удалился.

— Ну, Энтони, если бы я знала, что ты тут такое затеешь, я бы предпочла остаться дома.

— Разве я могу не гордиться твоими успехами, Бритт? Уж ты позволь мне это, дорогая.

Она не без усилий улыбнулась в ответ; глаза ее блестели — ей с трудом удалось сдержать набегающие слезы. Чем лучше относился к ней муж, тем труднее становилось ей справляться с тем мучительным стыдом, который она испытывала. Вот уже три недели прошло, а свершенный грех не давал ей покоя, изнуряя душу. Она пыталась справиться с этим, и порой ей почти удавалось забыть о случившемся. Но потом вина перед Энтони вдруг опять накатывала на нее. Душа изнывала под этой тяжестью, ей непереносимо хотелось сознаться во всем мужу, чтобы стало хоть немного легче. Но она помнила совет Элиота: молчать ради блага самого Энтони.

— Итак, родная, скажи мне наконец, — заговорил Энтони, — каковы твои планы? Вот уже несколько часов ты молчишь об этом. Может, тебе трудно решиться на что-то определенное?

— Не думаю, что готова работать в суде. Начну с того, что более серьезно обдумаю свое будущее, — сказала она. — Что-то я все никак не соберусь с мыслями.

— Ну, теперь, с приходом новой администрации, появится много возможностей, чтобы приложить свое умение и выдвинуться. Это неплохое время для начала карьеры, надо только присмотреться к правительству. Впрочем, возможно, ты захочешь сотрудничать с какой-нибудь частной корпорацией?

— Сегодня мне звонил Джон Хогэн. Поздравил и спросил, не хочу ли я поговорить о сотрудничестве с одной смежной фирмой.

— О, это можно расценивать как комплимент. И что ты ответила?

— Возможно, на следующей неделе я встречусь с Джоном и Грэхемом Стейнором за ланчем.

— Прекрасно, дорогая, я доволен тобой.

В это время официант принес вино. Пока Энтони обсуждал с ним достоинства этого сорта шампанского, Бритт наблюдала за мужем, и сердце ее не переставало ныть. Он был так добр к ней, так заботлив и внимателен. Нет, пусть уж лучше ее до смерти замучают угрызения совести, но нельзя допустить, чтобы он узнал о ее измене. Он этого не заслужил. Но как, Господи, как жить в браке долгие годы, волоча на душе эту постоянную мучительную тяжесть?

Официант открыл наконец бутылку какого-то особенного шампанского и наполнил их бокалы. Энтони произнес тост в ее честь, сказав среди прочего, что это один из тех моментов в их жизни, которым он искренне гордится. Бритт не могла удержаться от слез, но попыталась сквозь слезы улыбнуться, преисполненная благодарности за его внимание и доброту. И продолжая ужасаться тому, о чем он даже не догадывался.

Они выпили вина, и Бритт сразу же отставила свой бокал. Вкус этого незнакомого ей, но явно дорогого вина показался ей отвратительным. Вероятно, это просто нервы. Вот и желудок ее в последние дни слегка расстроен, совсем пропал аппетит, она почти ничего не ела. Энтони замечал, конечно, что она немного не в себе, но относил это за счет волнений, связанных с Элиотом и по поводу получения адвокатского сертификата.

Они открыли меню, но Бритт противно было даже подумать о еде. Чашка чая и половинка тоста сейчас ее порадовали бы гораздо больше, чем все эти изысканные чудеса французской кухни. Но она решила не портить Энтони праздника, выбрала консоме с грибами — кажется, в меню упоминались лисички — и отварную рыбу. Когда, отложив меню, она подняла глаза, то увидела входящую в зал пару. Мужчину, лет сорока с небольшим, она не знала, но вот женщина, стройная брюнетка, хорошо, слишком хорошо ей знакома. Это была Моник Брюстер!

Бритт похолодела от ужаса, но чувствовала, как к щекам приливает жар. Сначала Моник не заметила ее, но когда метрдотель отвел гостей к столику и помог Моник сесть, та подняла голову и осмотрелась. Взгляд ее упал на Бритт. На какой-то миг ее лицо выразило удивление, потом, переведя взгляд на Энтони, она усмехнулась.

Пары были отдалены друг от друга двумя столиками. Бритт чувствовала себя настолько униженной, что готова была просить Энтони увезти ее домой, объяснив это плохим самочувствием. У нее даже не оказалось сил поднять глаза и встретиться взглядом с Моник.

Энтони, внимательно изучавший меню, наконец-то отложил его и принялся обсуждать возможности Джона Хогэна, которыми тот располагает в своей практике. Ему пришлось очень по душе, что старик Джон первым откликнулся на известие о радостном событии в семье Мэтлендов. Бритт, собрав все свои силы, отвечала на реплики мужа вполне непринужденно, но тот факт, что в двадцати футах от нее сидит Моник, лишал ее последнего мужества. Когда она наконец все же набралась храбрости взглянуть в сторону Моник, то увидела саркастическую улыбку.

Хорошо еще, что в этот момент подошел официант и скрыл ее из поля зрения этой женщины. Но вот они сделали заказ, официант удалился, и Бритт, к своему неописуемому ужасу, увидела, что Моник встала и направляется к их столику. От ощущения, что сейчас произойдет нечто страшное, у Бритт дико схватило живот.

Энтони удивленно расширил глаза и, вставая, сказал:

— Ну и ну! Да это же Моник!

— Сидите, сидите, Энтони, — с улыбкой отозвалась та, присев на краешек свободного стула. — Вы ведь знаете, я не поклонница всяких церемоний.

— А у нас с Бритт маленькое торжество, мы отмечаем получение ею адвокатского сертификата.

— Мои поздравления, — сказала Моник, сухо взглянув на Бритт. — Время больших ожиданий, не так ли? Желаю вам на этом пути всяческих удач.

Бритт бросила краткий взгляд на Энтони. Тот, видно, решил, что настала ее очередь отвечать, и она сказала:

— Весьма признательна вам за добрые пожелания, Моник.

Голос ее звучал сдавленно, совсем не так, как ей хотелось бы.

— Может, присоединитесь, Моник, и выпьете с нами бокал шампанского? — спросил Энтони.

— Нет, благодарю вас, я не одна, а с приятелем. Отошла от него на минутку, только поздороваться с вами. — Говоря это, она одарила Бритт весьма натянутой улыбкой. — Забавно, однако, что вы решили уединиться в столь многолюдном месте, не правда ли? — Бритт еще больше покраснела, всем существом готовясь к тому, что Моник грубо осрамит ее прямо здесь, публично. — В последние годы я приобрела репутацию существа довольно беспутного, — сказала Моник, вставая. — Действительно, во мне есть что-то необузданное, но земной шарик пока еще крутится в мою сторону. Может, это чувство возникло у меня вследствие материнства? Как вы считаете, Бритт?

— Не сомневаюсь, что Дженифер осветит и согреет вашу жизнь, — ответила Бритт и, не в силах больше смотреть на эту женщину, потупилась.

— Не стану более мешать вашему прелестному уединению. Супружеские парочки не особенно любят вторжения извне, уж я-то это прекрасно знаю. — Моник потрепала Энтони по плечу и, перед тем как уйти, сказала: — Ну, до встречи!

— Никогда не знаешь, что ждать от этой особы, — проворчал Энтони, когда они остались одни. — Странно, однако…

— Полагаю, Моник просто решила продемонстрировать свою горестную ироничность, — сказала Бритт. Она ненавидела себя, произнося эти слова. Поведение Моник, ее выходки и словечки — ничто перед ее собственным двуличием. Пожалуй, надо признать, что Моник по отношению к ней вела себя даже сдержанно.

— Она становится все более бездушной, — сказал Энтони.

— Думаю, она просто не любит нас, вот и все, — вяло отозвалась Бритт, а сама подумала: Моник явно обрадовалась возможности помучить ее и теперь, должно быть, очень довольна. Подняв глаза, она увидела, как Моник говорит что-то своему спутнику, поглядывая в ее сторону и победно смеясь.

В это время подоспел официант с первой частью заказа. Энтони тотчас выкинул Моник из головы и попытался возобновить прерванный ее появлением разговор. Бритт с тоскою спросила себя, неужели и в будущем ее жизни будет постоянно сопутствовать этот мучительный ужас разоблачения, страх, что в один прекрасный день ее муж узнает, какого сорта на самом деле женщина, на которой он женат.

Бритт попыталась что-нибудь съесть, но после пары ложек консоме ее сильно затошнило.

— Извини, Энтони, мне надо выйти, — сказала она вставая. — Наверное, это шампанское не пошло мне на пользу. — И, не дожидаясь его ответа, поспешила покинуть зал.

В туалетной комнате Бритт, ничего не видя вокруг, поторопилась зайти в одну из кабинок. Едва успела прикрыть дверцу, как ее вырвало. Минуты две ее так выворачивало, что небо показалось с рогожку, но в желудке наконец все успокоилось. Выйдя из кабинки, Бритт направилась к ближайшему умывальнику, от слабости держась рукой за стену.

Поняв голову, она увидела перед собой Моник. Та, сложив на груди руки, явно поджидала ее.

— Неважно себя чувствуете, милочка? — Бритт замерла на месте. — Что с вами? — с фальшивым участием спросила Моник. — Частые тошноты? Или совесть заела?

Сначала Бритт думала просто пройти мимо, ибо вряд ли у нее хватило бы сил для словесной перепалки. Но потом она все же заставила себя встретиться взглядом с Моник.

— Чего вы хотите?

— Ну, разве что чуток полюбоваться на твое смущение, милочка моя, — сказала Моник, преувеличенно подражая южному говору и тем высокомерно намекая на то, откуда родом Бритт. — Ты и представить себе не можешь, какое удовольствие я получаю в эти минуты, после всех этих многолетних проповедей и отповедей, после всех упреков, которых я досыта наслушалась от своего муженька. Любовница Элиота. Не могу передать, какой музыкой эти слова звучат для моего израненного слуха. А моя душа, та просто исцеляется ими.

— Той ночью, Моник, произошла ужасная ошибка, — неверным голосом проговорила Бритт.

Моник рассмеялась.

— И в самом деле, со стороны все это выглядело весьма забавно.

— Я стыжусь того, что произошло. — Слезы полились по щекам Бритт. — И хочу, чтобы вы знали это. Меня не касаются ваши отношения с ним, но про себя я должна сказать: после той ночи между мной и Элиотом ничего больше не было. И не будет.

— Оставьте это для церкви, — сквозь зубы процедила Моник. — А мне теперь до Элиота дела нет, и вы это знаете. Я просто крайне изумлена его лицемерием, вот и все.

Никогда, даже в самые тяжелые минуты своей жизни, Бритт не испытывала такого унижения.

— Что вы собираетесь делать?

— Ну, глаза выцарапывать я вам не стану, если вы этого опасаетесь. Возможно, просто дождусь своего часа, тогда и видно будет. Не знаю, пригодится ли это мне, но ведь не так уж часто бывает, что женщине удается застукать мужа на месте преступления. — Моник улыбнулась. — А чтобы еще и с родственницей — и того реже.

— Не стану оправдываться, — сказала Бритт. — Я только прошу вас понять: единственно, кто может пострадать от случившегося, так это мой муж. Я страшно перед ним виновата и очень не хочу, чтобы он мучился из-за этого.

— Ваши покаянные речи и в самом деле звучат весьма убедительно, но мне до вас не больше дела, чем до крысиной задницы. Все, что имеет для меня значение, связано только с моей дочерью.

Бритт всматривалась в Моник, пытаясь осмыслить подоплеку сказанного ею. А та, видя ее напряженность, опять рассмеялась.

— По этим счетам, дорогуша, придется платить ему, Элиоту. Я ненавижу его до кишок, ну а вы для меня слишком мало значите, чтобы я из-за вас волновалась. — Она с улыбкой оглядела ее. — С чего это, кстати, вы вообще решили заняться своим пасынком? Мужик хочет трахаться? Прекрасно! Так я сама еще в силах дать ему.

Бритт покачнулась и оперлась о раковину.

— Все это кончено, Моник, повторяю. Я виновата в том, что сделала. И поскольку вас это не задевает и не причиняет вам боли, неужели вы не можете просто забыть?

— Утрите ваши слезки, милейшая. Если бы я хотела сообщить вашему муженьку пикантную новость, я бы это уже сделала. Но хочу дать вам маленький совет. Когда вы будете еще с кем-нибудь трахаться, задергивайте шторы на окнах. Запомните, когда человек падает, другие только лягают и пинают его. Женщин это касается в первую очередь. Если Элиот захочет довести дело до скандала, вы пострадаете гораздо больше, чем он. Вас просто смешают с грязью.

Моник, видно, достаточно насладилась своим триумфом. Звонко стуча по кафелю каблучками, она направилась было к двери, но вдруг остановилась и обернулась:

— Кстати, вот тут вас рвало… Это не утренние тошноты, нет? — Она улыбнулась. — А то знаете, когда я носила Дженифер, так они меня тоже здорово донимали: блевала, как говорится, без устали.

— Нет, что вы! Конечно нет! — пробормотала Бритт, в то время как на лицо ее наползало выражение ужаса.

Моник пожала плечами.

— Эти вещи, как ни странно, порой с нами, бабами, случаются, особенно если трахаться с мужиком, — сказала она, засмеялась и вышла.

У Бритт буквально перехватило дыхание. С чего эта женщина взяла, что она беременна? Действительно, в последние дни она чувствует себя неважно, но из этого еще не следует… Или следует?..

Умывшись и собравшись немного с мыслями, Бритт попыталась рационально прикинуть что к чему. Последнее время она была поглощена мучительными переживаниями духовного, если так можно сказать, порядка. Жизнь собственного тела едва ли занимала много места в ее сознании. Месячные вот-вот должны прийти. Да нет, не может быть, что она забеременела. Господи, Боже, сделай так, чтобы этого не было!

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ 28 ноября 1988 года

В сумерках на фоне серого вашингтонского неба купол Капитолия казался тусклым. Холодный ветер раскачивал за окнами голые ветви деревьев, гоня по улице последние осенние листья. Энтони слегка поежился, будто уличный холод проник в его офис.

Еще только начало пятого, а машины и автобусы уже зажгли фары. Три месяца назад в это же время дня туристы в шортах и пестрых рубашках толпились на мраморных ступенях, фотографируя друг друга на фоне белых колонн. Теперь повсюду зимнее безлюдье, дни стали короче, яркие краски бесследно исчезли, и сам воздух, казалось, навевал грусть и сожаления о чем-то ушедшем. Вопрос абортов занимал множество человеческих умов. Повсюду только и разговоров, что о процессе «Руссо против Клосона».

Энтони много думал об этом деле. Он, собственно, уже решил посвятить большую часть декабрьско-январских каникул изучению документов и подготовке к выступлению. Определенного решения он пока не принял, но прочитанные им заявления, петиции и прочие бумаги сфокусировали его внимание на сути вопроса. Официальное отношение к абортам с тех пор, как были приняты решения по процессу «Рой против Вейда», было довольно определенным. Но в процессе «Руссо против Клосона» сторонники запрета настаивали на том, чтобы правосудие пересмотрело свое отношение к этому делу, основываясь на фундаментальном праве неприкосновенности личности. Но на том же праве основывала свои аргументы и противная сторона. И в этом Энтони находил неразрешимый парадокс.

За время своего судейства он не раз сталкивался с достаточно сложными вопросами. Некоторые из них трогали его до глубины души. Но не было еще ни одного столь трудного вопроса, как этот, об абортах. Тут явно усматривалось почти неразрешимое противоречие, сталкивались между собой две фундаментальные человеческие ценности — свобода и жизнь. А для него эта проблема включает в себя такое понятие, как религиозное убеждение, и даже некоторые аспекты его личной жизни, его интимных отношений с женой.

Бритт несколько раз заговаривала с ним на эту тему. Она высказывала свою точку зрения весьма убедительно как с профессиональной, так и с чисто человеческой точки зрения. Ее мнение, как и мнение авторов петиций и манифестов, он обязательно учтет. Но тяжесть окончательного решения лежит на нем…

Энтони отвернулся от окна и посмотрел на телефон. Бритт до сих пор не звонила, и он все еще не знал результатов ее похода к врачу, не знал, как она себя чувствует. Не желая отрывать его от работы, она категорически отказалась от того, чтобы он проводил ее.

— Я прекрасно обойдусь без тебя, — сказала она утром перед тем, как ему идти в суд. — Мы обсудим все это вечером, когда ты придешь домой. А сейчас ни о чем не беспокойся.

Но как он мог не беспокоиться? Тем более, что во всем этом и вообще было нечто тревожное. Бритт уже которую неделю сама не своя. Сначала он относил ее недомогание на счет нервов, но нервы нервами, а она и сама в конце концов призналась, что не совсем здорова. Когда в понедельник они вернулись из ресторана, она решила показаться врачу и на следующий день так и сделала. Потом, правда, сказала, что ничего серьезного у нее нет, но через неделю надо провести еще ряд анализов.

Все это терзало его. Бритт не была уже прежней Бритт. Она осунулась, побледнела, по любому пустяку нервничала.

Эвелин неожиданно отменила свое приглашение на ужин в честь дня Благодарения [2], сославшись, кстати, тоже на плохое самочувствие. Одри собралась отмечать праздник с родственниками, так что они с Бритт оставались дома практически на сухом пайке. Энтони всегда радовался традиционной семейной трапезе в день Благодарения и не имел особого расположения идти в такой вечер в ресторан, так что Бритт пришлось посетить ближайший супермаркет и закупить все необходимое для праздничной трапезы.

Но сама Бритт почти не притронулась к еде. Она старалась казаться веселой, сидела с ним за столом со свечами и устроенным ею в центре украшением из ветвей и осенних листьев, принесенных из сада. Как будто чувствовала себя немного лучше. Но темные круги под глазами говорили о том, что с ней далеко не все в порядке — ни с ее телом, ни с душой…

К этому часу она должна бы уже давно возвратиться от врача. Он решил позвонить сам, несмотря на ее утренние заверения, что волноваться ему не следует. К его большому огорчению, Бритт домой еще не вернулась.

Мало ему было всего этого, так еще вошла Бернис и доложила: звонят из офиса Харрисона, сенатор хотел бы встретиться с господином судьей. И не сможет ли господин судья уделить сенатору несколько минут? Для встречи сенатор готов прибыть в здание суда.

Очевидно, случилось нечто из ряда вон выходящее, ибо, во-первых, его братец никогда не стеснялся набрать номер и переговорить с ним лично, а во-вторых, никогда не приходил для встречи с ним в Верховный суд. Здания, в которых располагались их кабинеты, находились друг от друга на расстоянии квартала, но если возникала необходимость встретиться во время рабочего дня, они предпочитали делать это в ресторане. В крайнем случае, в офисе Харрисона.

Энтони спросил секретаршу, не сообщили ли из офиса сенатора о предмете предстоящего разговора, на что она ответила отрицательно: нет, сказали только, что вопрос очень важный. Энтони ума не мог приложить, что бы это было. Разве что болезнь Эвелин. Господи, остается только надеется, что ее болезнь — если это болезнь — не окажется слишком серьезной. Когда Эвелин звонила, чтобы отменить ужин в день Благодарения, то ничего конкретного о своем недомогании не сказала, однако голос ее звучал глухо, было заметно, что она сильно подавлена. Но он в тот момент настолько был озабочен происходящим с Бритт, что, по правде говоря, не придал этому особенного значения.

Бросив последний взгляд на падающие за окном снежинки, Энтони возвратился за стол. Бернис собрала материалы по делу «Руссо против Клосона» в стопку и положила на край стола. Сверху лежал меморандум Уильяма Брауна, которого Элиот назначил вести это дело.

Браун, смышленый молодой чернокожий адвокат, выпускник Йеля, был одним из самых толковых в четверке его служащих. Энтони никогда не отказывал себе в удовольствии обменяться мнениями с молодыми интеллектуалами, хотя в функции клерков-правоведов входила лишь помощь судьям в поисках нужных материалов и прецедентов, и теоретически их советов не требовалось. Уильям Браун имел репутацию человека, излагающего свои идеи и мнения даже тогда, когда никто его об этом не просил. Поэтому кое-кто из членов суда возражал против его назначения на ведение предстоящего дела, но Энтони решил, что этот молодой человек будет в данном случае освежающим стимулятором, и все-таки его назначил.

Двумя неделями раньше они впервые обсуждали обстоятельства дела. Энтони весьма сокрушался по поводу трудности выбора между двумя такими важными принципами, как право на мысль и право на свободный выбор.

— Я убежден, Уильям, — сказал он тогда своему клерку, — что вопрос должен быть основан на конституционных принципах, и только на них. В сущности, это дело можно было бы назвать не «Руссо против Клосона», а «Жизнь против Свободного выбора».

Уильям поправил съехавшие на нос очки в золотой оправе и произнес целый монолог:

— Согласен, сэр. Ведь суд в процессе «Руссо против Клосона» фактически должен решить, кого выбрать — женщину или штат, выступающий против нее. И если право женщины на собственный контроль за своим телом не защищено конституцией, то дверь в ее спальню широко открывается для правительства. Оно станет за нее решать и вопрос аборта, и, если угодно, вопрос стерилизации. Основоположники американской конституции понимали, что свобода слова не может быть избирательной, никто не имеет права решать за вас, что вам говорить, а о чем умалчивать. Та же основа у фундаментального права на свободу выбора.

— Всегда крайне интересно послушать интеллектуальные рассуждения, — сказал Энтони, — но я-то, Уильям, здесь для того, чтобы интерпретировать конституцию, а не переписывать ее. — И он попросил Брауна изложить свое мнение письменно, чтобы детально изучить его наряду с остальными материалами дела.

Ксерокопию с записки Брауна он захватил домой, рассчитывая, что небольшой сеанс интеллектуального стимулирования поможет Бритт поднять дух. По ее реакции, правда, он так и не понял, принесли его хлопоты благие результаты или нет. Его жена была весьма чувствительна к вопросам собственной независимости, искренне полагая, что семейная жизнь — лишь часть жизни личности. Она даже заговорила как-то о разделении финансов с тех пор, как она начнет работать.

Однако она была прекрасной, преданной женой. Ему вспомнилось, как Бритт ухаживала за ним, когда он так сильно разболелся в их медовый месяц. Это вернуло его мысли к ее нездоровью в последнее время. Нет, внушал он себе, ничего плохого с ней случиться не может. Не должно. Но беспокойство росло. Он вновь позвонил домой. Ответила Одри.

— Она еще не приходила, господин судья. Сказала, значит, что пошла к доктору, и до сих пор нет. Я уж тут беспокоюсь и даже уж не знаю, говорить ли вам правду. Она ведь сказала, что ее не будет несколько часов.

— Одри, а когда она ушла?

— Ну, примерно в час с небольшим, сэр.

— Теперь уж, наверное, она скоро придет. Одри, попросите ее сразу же мне позвонить.

Тревога не оставляла Энтони. Он вызвал Бернис и попросил соединить его с доктором Саливаном, семейным врачом Мэтлендов. Когда он узнал от доктора, что Бритт сегодня к тому вообще не приходила, то пришел в крайнее замешательство.

Несколько минут он сидел за столом, задумчиво потирая переносицу. Закрыв глаза, он усиленно пытался представить, что могло случиться. Мысли путались, и он вновь и вновь пытался внушить себе, что никаких причин для паники нет. Бритт взрослый человек, и она, в конце концов, вольна делать все, что ей хочется, и если она обманула экономку, значит, так ей было нужно.

Энтони вздохнул. Сегодня понедельник, когда судьи обязаны провести на рабочем месте весь день. Невозможность отлучиться, попытаться разыскать Бритт усугубляла его терзания. Скорее бы уж декабрьские каникулы!..

Когда зазвонил телефон, он схватил трубку, ожидая, что Бернис сейчас скажет, что на линии Бритт. Вместо этого он услышал, что пришел Харрисон. Энтони встал и пошел к дверям встретить брата.

Харрисон, обычно всегда старавшийся выглядеть бодрым, сегодня был каким-то поникшим, мрачным, абсолютно равнодушным к тому, каким его видят люди. Он прошел в кабинет и тяжело опустился на один из стульев для посетителей. Энтони не стал возвращаться за стол, а взял другой такой же стул и сел рядом. Явно расстроенный чем-то, Харрисон молчал, потирая подбородок.

— Что с Эвелин? Как она?

— Она не больна, — пробормотал Харрисон. — Это была дипломатическая болезнь. Отговорка… — Энтони весьма насторожило сказанное братом, равно как и то, что он никак не мог встретиться с ним взглядом. — Мы были вынуждены. Дело в том, что мы с Эвелин разошлись.

— Почему? Что случилось?! — не веря своим ушам, воскликнул Энтони.

— Так вышло, вот и все. Когда любовь ушла — обсуждать нечего.

— Харрисон, ты говоришь ерунду. Ты же тридцать лет прожил с женой и не расходился с ней из-за того, как ты говоришь, что любовь ушла.

Сенатор довольно жестко хлопнул себя по колену. Он все еще не смотрел брату в глаза. Наконец сказал:

— Хорошо, ты должен знать. Здесь замешан кое-кто еще.

— Другая женщина? Кто?

— Мэджин Тьернан, — сказал Харрисон, первый раз повернувшись к Энтони. — Она работает в штате у моего приятеля.

— Это безумие, Харрисон. Ты никогда не расходился со своей женой только потому, что у тебя завелись отношения с какой-то женщиной.

— Мэджин не просто какая-то женщина. Я люблю ее. Это не банальная любовная интрижка. Несколько месяцев я боролся с ситуацией. Но теперь понял, что хочу жениться на ней.

Энтони пытался осмыслить шокировавшую его новость. Он видел, что его брат говорит совершенно искренне. И понимал, по какому примерно сценарию все происходит. Сенатор только что переизбран на новый шестилетний срок — этого вполне достаточно, чтобы избиратели привыкли к его новой жене. Но Энтони все же не был вполне уверен в правильности своего довольно циничного, по сути, вывода. Харрисон между тем продолжал:

— Решил уведомить тебя прежде, чем это станет достоянием гласности. А я думаю предать это гласности после выходных. И еще, Энтони, мне нужна твоя помощь.

— Моя помощь?

— Мне бы хотелось, чтобы ты поговорил с Эвелин.

— О чем? Разве вы сами не обсудили с ней своих дел? — Еще не договорив, Энтони пожалел о своих словах.

— Эвелин уважает тебя, — сказал Харрисон. — Было бы хорошо, если бы ты посоветовал ей… Она должна понять: в ее же интересах все сделать тихо и мирно. Шум никому не принесет выгоды.

— А каково ее отношение ко всему этому?

— В основном… — Харрисон вздохнул и вновь потер подбородок. — Она не принимает случившегося. Отказывается верить, что я действительно этого хочу. Мол, это моя очередная интрижка… Ну как сказать женщине, что не хочешь больше с ней быть, что любовь мертва?

— Это так, Харрисон? Ты уверен, что это действительно так?

— Видишь ли, — с некоторой досадой сказал тот, — я пришел сюда не для того, чтобы объяснять тебе свои чувства к Мэджин. Единственный вопрос — как поспокойнее развестись с Эвелин. Пойми же меня, Энтони!

— Да, я понимаю, ты хочешь, чтобы я уговорил ее отпустить тебя, забыть учение церкви, повелевающее супругам всю жизнь любить друг друга. Как забыл ты…

— Оставь, прошу тебя! Не надо читать проповедь. — Харрисон встал и отошел к окну, за стеклами которого облака, еще отражающие дневной свет, постепенно погружались в сумерки. — Когда ты приходил ко мне посоветоваться относительно женитьбы на Бритт, я позволил, конечно, себе высказать свое мнение, но не читал тебе морали и не позволял себе затрагивать твоих религиозных чувств. Давай оставим наши личные жизненные философии и просто обсудим сложившуюся ситуацию.

— Ты действительно полагаешь, что Эвелин спокойно отпустит тебя только потому, что я попрошу ее об этом?

Харрисон отвернулся от окна и посмотрел на брата.

— Просто посоветуй ей не устраивать публичного скандала. Это все, о чем я прошу тебя. Я уверен, хорошенько все обдумав, она и сама поймет, что для нее же так будет лучше. А твое участие поможет ей со всем этим побыстрее справиться.

— А что, есть опасность, что она поднимет шум?

— Ну, я не думаю… Она настаивает, чтобы я ничего не решал до Рождества, до декабрьских каникул. Я и сам не пойму. Наверное, все еще надеется, что я передумаю.

— Возможно, она права.

— Энтони, с моей стороны это не легкомысленная выходка. Я уже все обдумал. Ты думаешь, я сам не пытался положить этой связи конец? Но я не смог. Эта женщина значит для меня слишком много. Так много, что я ради нее могу рискнуть всем.

Энтони хотел было спросить, почему Харрисон принял свое решение только сейчас, после выборов, но, впрочем, это и так понятно. Брат, очевидно, обдумал ситуацию в целом и выбрал тот способ решения проблемы, который действительно принесет наименьший вред всем, включая Эвелин.

— Ладно, — сказал он. — Я поговорю с Эви. Но, с другой стороны, мне кажется, что ее просьба небеспричинна. Если у тебя есть возможность не затевать всего этого до праздников, не затевай. Думаю, если ты сделаешь, как она хочет, ей будет легче смириться с разводом, и все может пройти спокойно и тихо, чего ты, собственно, и добиваешься.

— Я не вернусь домой. Я живу у Мэджин и буду жить у нее до тех пор, пока мы не поженимся.

Энтони встал и с грустью посмотрел на брата.

— Я просто заинтригован, Харрисон. Как ты сам-то думаешь, ты отличаешь любовь от похоти?

— Не знаю. Просто теперь хочу жить в соответствии с тем, что чувствую. И еще. Знаешь, почему для меня это так важно? Я хочу ребенка.

— Ребенка?

— Ребенка! А разве ты не хочешь того же, большой брат?

— Да, хочу. — Энтони никогда еще не видел всей эгоистичности и аморальности Харрисона так отчетливо. — Но я не бросал Кэтрин только из-за того, что она не может родить мне ребенка, а какая-то женщина может.

— Это не единственная причина, по которой я собираюсь развестись с Эвелин. И не единственная причина, почему я хочу жениться на Мэджин. Все, о чем я прошу тебя, Энтони, — помочь мне с Эвелин. — Слабая улыбка тронула его губы. — Я знаю, ты поговоришь с ней. Если не ради меня, то хотя бы ради нее самой.

С этими словами Харрисон и вышел из кабинета. А Энтони сел за стол и надолго погрузился в размышления. Потом встал, взял пальто и, сказав Бернис, что должен поспешить домой, поскольку жена его нездорова, покинул офис.

Подъезжая к дому, Энтони увидел, что все окна темны. Его беспокойство достигло предела. Где же Бритт? Куда пошла? Где искать ее?..

В доме царило безмолвие. Энтони поднялся наверх и только здесь услышал слабые звуки — кто-то тихо плакал. Он поспешил в спальню. Там было темно. Слабый свет из ванной едва очерчивал фигурку, скорчившуюся на постели.

— Бритт!

Плач затих. Бритт подняла голову и, обернувшись, посмотрела на мужа. В порывистом движении Энтони почудился даже некий испуг, но, увидев, что это он, она опять заплакала еще сильнее, еще безутешнее, чем прежде. Он подошел к кровати и включил ночник.

Бритт, в синем вязаном платье, лежала на своей стороне постели в позе человеческого зародыша. Глаза ее покраснели от слез, даже лицо несколько опухло. Выглядела она совершенно несчастной.

— Родная, что с тобой? — спросил он. — Что случилось? — Она лишь натянула на себя покрывало, сжимая его края пальцами. — Бритт, скажи мне, детка. Что с тобой?

Он присел рядом и начал поглаживать ее по голове. Видно было, что она старается справиться с собой. Наконец повернулась, легла на спину. Затем подняла глаза, посмотрела на него и, набравшись сил, сквозь еще не утихшие всхлипывания выговорила:

— Энтони… Я… Я беременна.

Энтони на мгновение замер от неожиданности. Бритт смотрела на него сквозь все набегающие и набегающие слезы, ожидая его реакции.

— Почему?.. Родная, почему ты так убиваешься? Это же прекрасная новость.

Ее лицо начало собираться в гримасу нового приступа плача, но она совладала с собой, сдержалась и теперь тихо лежала, прикрыв глаза. Ему показалось, что он понимает, почему она так огорчается.

— Дорогая моя, — заговорил он сдавленным от волнения голосом. — Я знаю, как ты относишься к своей будущей карьере, но ведь бэби может оказаться для тебя еще важнее.

Она покачала головой:

— Ты не понимаешь…

— Я понимаю, все понимаю. Бритт, милая, как я переволновался из-за тебя, что пережил в последние несколько часов. Представлял себе все самое ужасное, что может с тобой случиться, вплоть до… Позвонил доктору Саливану и, когда узнал, что тебя там не было, чуть с ума не сошел!

— Я ходила к гинекологу.

— Теперь-то я понимаю. Но я уж вообразил самое худшее. Последние месяцы меня очень тревожило твое состояние, Бритт. — Он умолк, чтобы перевести дыхание, и вдруг, взглянув на нее глазами полными счастья, выпалил: — А ты, оказывается, здорова! Здорова, любимая!

— Я еще на прошлой неделе показалась гинекологу. В общем он был вполне уверен, но мне хотелось для надежности пройти все тесты. И вот сегодня доктор сказал, что это определенно… И никуда от этого не деться.

Энтони не мог сдержать улыбки. Наклонившись, он легонько поцеловал ее в губы.

— Девочка моя, надеюсь, ты не возненавидишь меня за то, что я натворил? Я счастлив, родная, и так хочу, чтобы и ты была счастлива!

Бритт села и, обняв его, спрятала лицо у него на плече.

— Энтони, с чего ты взял, что я могу возненавидеть тебя?

— Но ты так плакала.

Она подняла голову, посмотрела ему в глаза, и он взял ее лицо в свои ладони. Глаза ее вновь наполнились слезами, и вот они уже побежали по ее щекам. Он стирал их пальцами. Она закрыла глаза. Энтони поднял ее за подбородок, заставив опять посмотреть на себя.

— Родная моя, если бы ты знала, как я люблю тебя. — Ее подавленность угнетала его, и он попытался отвлечь жену более прозаическим разговором. — Сколько уже?

— Около шести недель.

— В таком случае… Когда это получилось?.. Дай вспомнить… Ну да, мы как раз были на побережье! — Она медленно кивнула. — Мы еще тогда говорили о бэби. Помнишь?

Бритт опять кивнула. Энтони глубоко вздохнул.

— Ты ведь знаешь, для меня это страшно важно, — сказал он, снова прижимая ее к себе. — Я не смею осуждать тебя за то, что ты этого не хотела, поскольку прекрасно понимаю твои чувства. Но теперь, когда это случилось, мне бы хотелось, чтобы ты хоть немного разделила со мной мою радость. Ведь ничего лучшего за всю свою жизнь я еще не сотворил.

Говоря эти слова, он прикоснулся к ее животу. Бритт опять заплакала. Энтони отнес это за счет повышенной эмоциональности. Он слышал, что чувствительность женщины при беременности обостряется. В этом, как видно, и заключалась причина перемен в ее состоянии и настроении, что так его беспокоили в последнее время.

Она продолжала плакать, а он нежно гладил ее по голове. Бедное создание, ее сердечко, должно быть, готово разорваться. Но ничего, пусть поплачет. Она сумеет смириться с появлением бэби. У нее есть одно великолепное свойство — она не эгоистична. Она полюбит свое дитя. Полюбит всей душой. Он в этом не сомневался. Он знал.

— Прости меня, милый, — пробормотала она сквозь слезы. — Прости, что я так…

— Не волнуйся, дорогая. Я все понимаю.

Тут Энтони вспомнил о печальной новости Харрисона. Бритт очень привязана к Эвелин, она должна знать… Но, решил он, сейчас для подобного сообщения не самый подходящий момент. Позже, когда она немного успокоится, он ей расскажет.

Он продолжал нежно обнимать жену. Она выбита из колеи, бедняжка. Но он сам… Ведь он уже перестал мечтать о ребенке, и вот тебе на! Какая ирония таится под покровами внешних событий! Только что они с братом говорили о том, что каждый из них хочет ребенка. А его жена уже знала о будущем бэби. Теперь знает и он, и его радости нет предела!

Часов в десять утра они подъехали к тому дому, где жил Элиот. Шел легкий снежок, землю уже слегка припорошило. Моник взглянула на входную дверь, затем перевела взгляд на спящего у нее на руках ребенка. Роберт остановил машину и обернулся к ней.

— Я помогу тебе, — сказал он.

— Нет, я справлюсь сама.

Когда она выбиралась из машины, спящая Дженифер что-то пробормотала во сне. Моник поправила на ней шапочку и переложила дочку на одну руку так, что детская головка легла ей на плечо. Фэрренс передал ей саквояж.

— Может, все-таки помочь тебе?

— Нет, спасибо, я управлюсь.

Она посещала этот дом уже третий раз. Они договорились обмениваться Дженифер каждые пять дней, так прошла уже большая часть месяца. Элиот не сразу согласился с предложенным Моник графиком, но та пригрозила скандалом, и он смирился.

Элиот открыл дверь, и Моник окинула его быстрым взглядом. Он был в вельветовых брюках и свитере и казался каким-то помятым, усталым. Это уже совсем не тот человек, которого она застала с молоденькой женщиной в занятной и недвусмысленной позе. То было основной ее удачей — недозволенный секс на стороне уравновесил их позиции.

Он впустил ее, забрав Дженифер к себе на руки.

— У тебя есть пара минут, Моник? — спросил он. — Мне надо поговорить с тобой.

— Пара минут, но не больше. Роберт ждет меня внизу.

— Я сейчас, только уложу Дженни в постель.

Прихватив сумку с детскими вещами, он унес ребенка. Моник огляделась. Комната приветливая, немного как бы запущенная, но так казалось скорее из-за возраста вещей, а не из-за небрежности уборки. Квартирка явно была из тех, что сдают вдовы военных, потеряв кормильца. Моник скинула пальто и села в единственное в комнате кресло.

Их собственные вещи застряли в Виргинии. Никто из них до сих пор не удосужился заняться поисками места, куда можно было бы пристроить на время всю их мебель. Да они, собственно, и не обсуждали, кто будет ее владельцем. Процесс дележа им еще предстоял, но там было совсем немного вещей, интересующих Моник; она полагала, что у Элиота такое же к этому отношение. Дженифер — вот камень преткновения, вот, что им предстояло делить. Не о дочери ли Элиот хочет с ней поговорить?

Через несколько минут он вернулся и сел на диван, где в беспорядке были разбросаны газеты. Он собрал их в пачку и отложил в сторону.

— Моник, я хочу знать, чего ты хочешь, — сказал он. — Мы оба имеем какие-то планы, а потому должны решить, как нам быть с Дженифер. Она, в конце концов, человек, а не шарик для пинг-понга. Долго так продолжаться не может.

Она взглянула на него с досадой и нетерпением.

— Я еще не решила, чего хочу.

— Когда я уезжал из Женевы, ты, кажется, не имела особенного желания оставлять Дженифер у себя. Теперь, вижу, что-то переменилось.

— Да, ты угадал.

— Но ты сама только что сказала, что не знаешь, чего хочешь.

— Нет, черт побери, не знаю, — огрызнулась она. — Моя жизнь вот-вот может взорваться, перевернуться. Но я еще не знаю, как и когда. Однако что бы я ни решила, ты об этом узнаешь первым. Тебе придется немного подождать, пока я буду готова. — Знакомый недружелюбный взгляд темных глаз скользнул по его лицу.

— Это связано с Фэрренсом?

— Да, Роберт, если хочешь знать, это нечто особое. Он единственный порядочный мужчина из всех, кого я знала, включая присутствующих.

— Выходит, твой парижский доктор был лишь случайным ночным попутчиком?

— Послушай, ты, задница, — сказала она, показывая на него пальцем, — не советую при мне корчить из себя святошу! Я хоть ни с кем из собственного семейства не трахаюсь. Конечно, это твое дело, но…

— Ты действительно считаешь, что это мое дело, Моник? Или решила превратить его в свое?

Она скрестила ноги и улыбнулась.

— Поверь, Элиот, мне приятно видеть, как ты пытаешься сохранить со мной дипломатическое спокойствие. Я это ценю. Но скажи, с чего это ты так напрягаешься? Ради своей любовницы? Или из-за Энтони?

— Бритт и Энтони не имеют ко всему этому никакого отношения, — сказал он жестко.

— Ох, имеют, приятель. И как еще имеют! Просто они пока не догадываются об этом. Так что, если ты будешь меня слишком уж доставать и проявишь излишнюю неуступчивость, я вытащу всю эту вашу грязную историю наружу. Теперь тебе придется во многом со мной соглашаться. Не забывай о моих козырях.

Элиот внимательно изучал ее, наконец неторопливо заговорил:

— Послушай, Моник, я бы не стал оспаривать у тебя Дженифер, если бы знал, что ей у тебя будет хорошо, что твоя жизнь устроена. Но я не уверен, что ты сможешь обеспечить ей благоденствие. Одним словом, если ты хочешь, чтобы Дженифер была с тобой, надо сначала поговорить о твоих выпивках.

— Ты сукин сын! Можешь катиться ко всем чертям, напыщенный выродок!

— Я знаю, ты вполне способна позаботиться о ребенке и не допустишь небрежности, — продолжал он, будто не замечая ее злобной ругани. — Но это пока ты трезвая. А ты пьешь, пьешь часто и тяжело.

Моник передвинулась на край кресла, челюсти ее сжались, и она процедила сквозь зубы:

— Слушай, мистер! Я никогда ничего не сделаю во вред своей дочери!

— Ты что, бросила пить?

— Я не должна перед тобой отчитываться.

— Согласен, передо мной не должна. А вот перед судом — придется.

— Ах, вот что, ты решил пригрозить мне судом, — спокойно сказала она, подняв брови. — Прекрасно! Но сначала выслушай мой совет. Прежде чем угрожать мне, подумай, как суд отнесется к тому, что Мистер-Сама-Добропорядочность трахает свою мачеху. Всякому ясно, что хуже такого типа для ребенка никого нет!

— Не пытайся сделать из мыши слона, Моник. Бритт никогда не исполняла по отношению ко мне родительских обязанностей, а это единственное, что в данной ситуации интересует суд.

— Ох, ох! Уж не думаешь ли ты, что им понравится, что ты трахаешься с супружницей члена Верховного суда? Судьи обожают узнавать вещи такого сорта о своих коллегах, не так ли?

— Это, Моник, не относится к делу.

— Ах, не относится к делу? — Она рассмеялась. — К какому делу?

— К вопросу о Дженифер.

— Ну да, черт подери, к Дженифер это не относится! Наверно, и к тебе это не относится? И ко мне? Можешь тешить себя подобными мыслями, но я-то хорошо понимаю, что тут к чему относится. И вообще я знаю гораздо больше, чем ты думаешь. Например, абсолютно точно знаю, что ты заделал своей милке одну маленькую штучку.

— О чем ты говоришь?

— Что же, она тебе ничего не сказала?

— О чем?

— Хотя бы о нашем с ней разговоре.

— Вы говорили с ней?

Моник улыбнулась.

— Значит, она действительно дала тебе отставку? А я было подумала, что это она просто так говорит, для вида.

— Моник, какого черта!.. На что ты намекаешь?

Она поджала губы.

— Ну, ну, ну! Что это такое мне послышалось в вашем голосе, сэр? Любовь или страх?

— Моник, не играй со мной в эти игры! И давай что-нибудь решать с Дженифер. Чего ты хочешь? Денег?

— Засунь себе свои траханные деньги знаешь куда?..

— Так ты хочешь войны? Ты хочешь скандал и драку, потому что ничего другого, ничего лучшего делать не умеешь. Почему бы вам с Фэрренсом не придумать что-то более конструктивное? Бросить пить, к примеру?

Моник встала и схватила свое пальто.

— Катись ко всем чертям, мистер Брюстер. — Она ткнула в него пальцем. — Обещаю тебе, что парадом буду командовать я, а не ты. Когда я приму окончательное решение, ты первым узнаешь об этом. А тем временем просто сядь и подумай, как и чем тебе в будущем оправдываться.

Он не ответил, неподвижно сидел на диване и смотрел, как она натягивает пальто и направляется к двери. Но прежде, чем выйти, она обернулась и сказала:

— Надеюсь, ты не сношаешься здесь со своей сучкой и не устраиваешь с ней оргий в то время, как в доме находится ребенок? Предупреждаю тебя, Элиот, я не допущу этого. И не рассчитывай, что я забуду то, что видела в ту дождливую ночь на побережье. Считайся с этим.

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД 24 декабря 1988 года

Расчесывая волосы, Бритт повернулась к зеркалу боком, чтобы взглянуть на себя в профиль. Нет, красное вязаное платье, которое она надевала и на прошлогоднее Рождество, не стало ей тесно. Живот оставался таким же плоским, как и раньше, фигура нисколько не изменилась.

Порой она даже подумывала, а не ошибся ли доктор. Но тошнота по утрам и неуловимые, но осязаемые изменения в организме были реальностью. Груди чуть набухли, в них появилась легкая болезненность, кожа иначе реагировала даже на прикосновение одежды, вкус некоторых продуктов изменился, обретя странный, неприятный привкус. Нет, всем этим невозможно пренебречь, с ее телом происходило нечто неизведанное.

Бритт отложила расческу и, взяв со стеклянной полки флакончик любимых духов, чуть коснулась его пробкой за ушами и у запястий, после чего вернулась в спальню. Дверь была открыта, и она слышала доносящуюся снизу рождественскую музыку. Энтони собрал превосходную коллекцию записей, в ней можно найти музыку на все случаи жизни. Тетя Леони пребывала в восторге от возможности в любое время выбрать себе музыку и послушать ее.

Тетушка приехала два дня назад. Пригласить ее на Рождество предложил Энтони, сказав, что вдове это первое Рождество в одиночестве может показаться слишком грустным. Первым делом Бритт сообщила ей о своей беременности — очень уж хотелось поделиться со своей единственной родственницей этой новостью. И тетя Леони обрадовалась известию не меньше, пожалуй, чем Энтони.

— Деточка, это же просто прекрасно! — воскликнула она. — Судья сейчас, должно быть, самый счастливый человек на свете!

Энтони последний месяц, действительно, находился в непреходящей радостной эйфории, хотя, учитывая настроение Бритт, внешне не особенно бурно ликовал. Он преисполнился желанием что-нибудь для нее сделать, постоянно спрашивал, не хочется ли ей чего-нибудь особенного. А Бритт, со своей стороны, старалась не хандрить и не предаваться унынию. Ей не хотелось отравлять радость, хоть самой приходилось несладко.

Энтони Мэтленд решил объявить сегодня гостям о новом существе, справедливо считая, что рождественский вечер — прекрасное время для подобного рода сообщений. А ей, когда он сказал об этом, захотелось заболеть и умереть, но она взяла себя в руки и только попросила мужа не сообщать пока во всеуслышание об их семейной радости. Элиот, думала она, вместе с дочкой — в числе приглашенных, что он подумает, как прореагирует, когда Энтони торжественно сообщит гостям о ее беременности?

Появление Элиота в их доме пугало ее, слишком мало времени прошло, и она чувствовала, что встретиться с ним лицом к лицу еще не готова. Уж лучше бы это произошло потом, позже, когда она достаточно успокоится. Но сказать Энтони, чтобы он не приглашал Элиота, она, понятно, не могла. Ей оставалось только молиться, чтобы Элиот отклонил приглашение. Но он принял, сказав, правда, Энтони по телефону, что вряд ли погостит долго. Моник поздно вечером улетает в Нью-Йорк и хочет забрать с собой Дженифер.

Бритт не видела Элиота со дня выборов. Однажды Энтони пригласил его с Дженифер пообедать у них в одно из воскресений. Но Бритт сослалась на давно якобы назначенную встречу с друзьями по колледжу, и ей удалось избежать столкновения с Элиотом. Тот, в свою очередь, не делал попыток встретиться с ней. Однако ее память хранила его слова о том, что они должны быть вместе, она не могла забыть его уверенности в том, что настанет день, когда она придет к нему. Ах, если бы он мог знать, как навредил ей этой свой уверенностью, сколько смятения внес в ее мысли и чувства!..

Наконец Бритт, к радости своей тетушки, спустилась вниз, в гостиную. Тетя Леони поднялась ей навстречу в новом шелковом зеленом платье, которое Бритт купила ей накануне. И, хотя ее волосы подернулись сединой, выглядела она гораздо лучше, чем в день погребения дяди Эрла.

Бритт уселась рядом с ней, и тетя вновь принялась за домашнее рождественское печенье.

— Не пойму даже, в чем дело, климат или что, но только здесь еда имеет совсем не такой вкус, как дома.

Накануне вечером они вдвоем пекли это печенье — как когда-то, когда Бритт была еще совсем девочкой. Вчера для нее это занятие было преисполнено ностальгической грусти. Но потом она подумала: придет день, когда она будет печь печенье со своим собственным ребенком, если, конечно, родится девочка. Но тут же эту мысль вытеснила другая: как она посмотрит в глаза своему ребенку, зная, кто в действительности его отец?

— А дом, деточка, я вижу, у тебя присмотрен, чистенький, все здесь так хорошо устроено, — сказала тетя Леони, в который уже раз с удовольствием оглядывая нынешнее жилище своей племянницы.

Бритт тоже осмотрелась, пытаясь настроить себя на приход гостей. В последние месяцы она уделяла устройству дома достаточно времени, поскольку нигде еще не работала, и это было ее единственным занятием. Она все еще не решила, как быть со службой, поскольку начинать карьеру одновременно с рождением ребенка казалось ей бессмысленным. Можно было, конечно, попрактиковать пока в качестве адвоката. И она решила, что так и сделает. Для нее это будет своего рода епитимьей, а ребенку пойдет только на пользу, поскольку двигаться она будет больше, чем сидя дома.

— Прекрасно, прекрасно! — сказал Энтони, появляясь из столовой. Он был в синих брюках от костюма и белой рубашке с ярко-красным галстуком. — Наша мамочка наконец-то спустилась вниз…

— Энтони, прошу тебя, не называй меня больше так. Сейчас гости появятся. А у тебя это словцо вот-вот войдет в привычку, и мне будет не особенно приятно, если оно проскользнет у тебя при гостях.

— Прости, родная, я попридержу свой язык. Принести тебе яичный коктейль[3]?

— Пожалуй… Только без спиртного.

Энтони вышел. Бритт сложила руки на коленях и устремила свой взгляд на рождественскую елку. Бинг Кросби в сопровождении хора старательно выводил: «О гряди, чаемый всеми!» Тетя Леони вдруг спросила:

— Бритт, детка моя, ты, я вижу, что-то тоскуешь? Не хочешь ребеночка? Скажи мне?

— Нет, тетя, — ответила та, глядя на свои руки. — Просто немного взгрустнулось, как и всегда на Рождество. Ты ведь помнишь, со мной и раньше так бывало. — Это правда, подумала она, но не вся правда. С минуты на минуту должен появиться Элиот Брюстер, вот что заставляло ее нервничать.

Энтони принес яичный коктейль жене и себе, но себе — с водкой. Они уютно сидели втроем, хотя тетя Леони в присутствии судьи испытывала некоторую неловкость. Минут двадцать спустя послышался звонок в дверь. Бритт вздрогнула. Энтони пошел открывать, и она обреченно последовала за ним. Но это была Эвелин.

Харрисона они тоже приглашали, но он отказался от приглашения, сославшись на то, что обещал Мэджин Тьернан встретить Рождество с ней. Когда Бритт неделю назад разговаривала с Эвелин, та фактически уже потеряла надежду и начала смиряться с тем фактом, что муж не вернется. Бритт подошла к ней, они обнялись. Эвелин внимательно осмотрела свояченицу и нежно потрепала ее по щеке.

— Детка, ты не кажешься излучающей счастье, — сказала она.

Бритт посмотрела ей в глаза, подозревая, что Эвелин, может быть, догадывается об истинной подоплеке событий. Надо будет с ней обязательно поговорить, но не теперь, конечно. Нет, еще не теперь.

Эвелин поставила сумку с подарками на ближайший стул, и Энтони помог ей раздеться, сняв с нее большую норковую шубу, которую, по ее признанию, она надевала по особо торжественным случаям. Сама бы она прекрасно обходилась обычным пальто и модной шляпкой, выбранной по своему вкусу, но слишком давно привыкла для выхода одеваться в то, что Вашингтон признавал за хороший тон. Энтони чмокнул Эвелин в щеку и, как бы извиняясь, сказал:

— Прости, но Харрисон скорее всего не сможет прийти.

— Я понимаю, у него и без этого есть куда направить свои стопы.

— Да, впервые за многие годы мы будем отмечать Рождество без него, — задумчиво проговорил Энтони. — Но жизнь продолжается. И ты, Эви, должна знать: двери этого дома всегда для тебя открыты.

Глаза Эвелин подернулись грустью, но она справилась с собой и улыбнулась. Бритт прикоснулась к ее руке, а Энтони, прихватив сумку Эвелин, сделал приглашающий жест.

— Проходи, Эви, я представлю тебя тетушке Бритт.

Все вошли в гостиную. Хозяин дома положил подарки гостьи под елку и удалился за новыми порциями яичного коктейля. Эвелин и тетя Леони очень понравились друг другу, хотя принадлежали к разным поколениям и слоям общества.

— Это просто удивительно, — сказала Эвелин, — как праздники сближают людей.

Бритт восхищалась выдержкой и бодростью духа старшей подруги, которая любому могла бы послужить примером. Но их ситуации кардинально различались: Эвелин была жертвой чужих страстей, а она сама — злодейкой и грешницей.

Примерно через полчаса Бритт начала поглядывать на часы. Скоро Одри начнет подавать на стол, а Элиота все не было. Энтони тоже начинал беспокоиться.

— Куда это запропастился наш Элиот со своей малюткой? — спросил он. — Пора бы им уже быть.

— Надеюсь, что они все-таки объявятся, — сказала Эвелин. — Я ведь еще не видела малышку. И вообще, давно уже мы не справляли Рождество вместе с ребенком.

Бритт вышла на кухню приглядеть за ходом кулинарных приготовлений. Она как раз разговаривала с Одри, когда раздался звонок в дверь. Сердце ее обмерло.

— Миссис Мэтленд, не беспокойтесь ни о чем, — сказала Одри. — Отправляйтесь-ка лучше принимать гостей. А здесь у меня все идет своим чередом, мэм, не сомневайтесь. Идите себе и веселитесь в свое удовольствие.

Бритт понимала, что она не может бесконечно торчать на кухне, но все же задержалась еще минуты на две. Однако больше тянуть было нельзя, и она вышла в гостиную. Элиот сидел на диване рядом с Эвелин, держа Дженифер на коленях. Девчушка, узнав Бритт, сползла с папиных коленей и бросилась к ней, та обняла ее и тут только осмелилась взглянуть на Элиота.

— С Рождеством вас, Элиот, — сказала она. — Я рада, что вы наконец посетили нас.

— Простите за опоздание. — Он подошел и по-родственному чмокнул ее в щеку. — С Рождеством, Бритт!

Бритт старалась держаться с ним просто и естественно, но это была весьма трудная, если не сказать непосильная, задача. Ни разу не взглянув на него больше после взаимных поздравлений, она все внимание сосредоточила на Дженифер.

— Солнышко наше ясное, да ты никак подросла, — сказала она. — А мы ведь не виделись всего несколько недель! Наверное, папа тебя хорошо кормит? Ну-ка, скажи.

Дженифер испытывала явное удовольствие от всеобщего внимания. Она рассказала Бритт о своем новом и очень большом плюшевом мишке, которого папа подарил ей на Рождество, а она назвала его Смокки. Бритт слушала ее, стараясь не замечать Элиота, но, нечаянно перехватив его взгляд, почувствовала, как жар прихлынул к ее щекам.

Минут через пятнадцать все потянулись в сторону столовой, и Бритт села так, чтобы оказаться подальше от Элиота. Но все равно не могла не замечать, что он наблюдает за ней. Когда бы она ни взглянула в его сторону, он изучающе смотрел на нее. Конечно, все это он делал незаметно для окружающих, и Бритт, утешившись хотя бы этим, почувствовала даже некое облегчение. Но вдруг она испугалась: вдруг все заметят, что она сторонится его. И решила заговорить с ним сама:

— Как с вашей новой работой, Элиот? — спросила она, когда общий разговор немного затих. — Я не знаю, нашли ли вы ее.

— Да, устроился в отдел планирования при госдепартаменте, — ответил он. — Штатные расписания и прочее в этом духе. Работы хватает. Но это дает мне шанс завязывать нужные знакомства.

— Вы по-прежнему думаете о работе за границей?

— Ну, это возможно, но не в самом ближайшем будущем. Однако я уверен, что так и сделаю, когда придет время. А как вы? Все еще выбираете работу по вкусу?

Бритт позволила себе взглянуть на него.

— Да, в общем… Но пока не могу окончательно остановиться на чем-то конкретном.

Одри вкатила сервировочный столик с ужином, и Бритт, как утопающий за соломинку, схватилась за это событие, давшее ей возможность прервать разговор для исполнения обязанностей хозяйки дома. Тут очень кстати к Элиоту обратилась Эвелин, спросив, надолго ли Дженифер отправляется в Нью-Йорк.

— Нельзя сказать, чтобы очень надолго. Однако все же на более длительный срок, чем мне бы хотелось. Но на этом настояла Моник.

— Моник живет теперь в Нью-Йорке или еще здесь?

— Последние несколько недель, насколько я знаю, провела где-то в Виргинии. Какая-то антиалкогольная программа… Говорит, что жизнь ее полностью переменилась. Она и Фэрренс, оба.

— Ну, это добрые вести, — сказала Эвелин, — не правда ли?

— Добрая для Моник. А для меня не очень. Наши адвокаты вели переговоры. Теперь она заявляет, что сама хочет воспитывать дочь, и дело повисло в воздухе.

— О, дорогой мой, — сочувственно сказала Эвелин.

Бритт слушала их разговор, время от времени бросая взгляд на Элиота. Неожиданно явившись в их дом в день выборов, он сказал ей, что все это под контролем, причем сказал это вполне уверенно, как человек, знающий ситуацию и владеющий ею. Но Моник, похоже, из тех женщин, что способны на любой поступок, если на то будет веская причина. А причина, судя по всему, у Моник была: вопрос о том, с кем останется Дженифер…

— Фэрренс это тот малый из Индии, не так ли? — спросил Энтони. — Тот, с кем она там имела дело? — Элиот кивнул. — У них серьезно? Они что, хотят пожениться?

— Не знаю, — ответил Элиот. — Но меня не удивил бы подобный исход дела. Уж одно то, что они вместе проходили эту программу… Очевидно, решили как-то стабилизировать свою жизнь. Если он поможет ей — да и себе — выбраться, я первый порадуюсь за них. Не знаю только, как мы будем решать наши разногласия.

Бритт обменялась с ним взглядом и подумала: они оба страдают за свой совместный грех. А если бы он еще и знал о том, что она беременна от него?..

— Я всегда считал эти антиалкогольные программы пустой и бесполезной болтовней, — сказал Энтони. — Впрочем, надеюсь, что Моник действительно бросит пить. Но насколько это переменит ее характер, вот вопрос. Люди при любых обстоятельствах остаются тем, что они есть.

Слова мужа потрясли Бритт до глубины души. Она ведь не лучше Моник. Вся и разница между ними в том, что та действовала открыто, а она — исподтишка, как змея, пригревшаяся на груди у собственного мужа. Ложь и притворство. Моник хоть не притворялась, оставалась сама собой, Бритт ощутила новый приступ душевной боли. Неужели она обречена на эту пытку до окончания дней? Как ей жить с таким грузом на душе?

Когда Одри убрала со стола, Энтони повел всех к рождественской елке посмотреть, нет ли там подарков для Дженифер. Десерт может и подождать.

Бритт старалась держаться от Элиота как можно дальше. Она была сейчас так же напряжена, как и в те минуты, когда он появился в их доме в день выборов. И все же его присутствие оказывало на нее весьма сложное воздействие. Неделями она старалась отдалиться от него эмоционально. Но стоило ей увидеть его, как она начала вспоминать того мужчину, которому отдавалась с такой страстью, мужчину, который говорил о своей непреходящей любви. Она попыталась не думать о нем, переключить все свое внимание на Энтони, на гостей. Но Элиот был здесь, в нескольких шагах, и напряжение ее усиливалось от сознания, что они могут никогда больше не увидеться…

Заметив, что из коридора заглянула Одри, она ухватилась за это как за спасение, покинула гостиную и ушла с экономкой на кухню.

— Когда подавать десерт, миссис Мэтленд, прямо сейчас?

— Нет, Одри, думаю, чуть позже. Но вы можете не ждать. Я и сама прекрасно со всем справлюсь. Идите домой.

— Вы уверены, мэм, что управитесь? Если хотите, я задержусь. Дома меня все равно никто не ждет, племянник объявится только завтра.

— У вас был тяжелый день. Пора отдохнуть, Одри.

Когда экономка надела пальто и взяла свою сумку, Бритт поздравила ее с Рождеством и вручила от себя и Энтони конверт.

— Спасибо, мэм, вы ужасно какая добрая. И Бог даст вам за это счастье.

Они обнялись, и Одри, попрощавшись со всеми, ушла, сказав, что еще поспеет на автобус. Бритт осталась на кухне. Когда вода для кофе уже закипела, дверь в кухню кто-то открыл. Она обернулась. Это был Элиот. Его внезапное появление заставило ее замереть. Она перевела дыхание, чтобы сказать хоть что-нибудь, но слова не шли с ее уст.

— Пока все развлекают Дженифер и забавляются с ней, я решил с вами поговорить.

— Элиот, нам нечего сказать друг другу.

— Сказать есть что, и немало, Бритт. Но я понимаю, сейчас не время и не место. Мы можем встретиться на этой неделе за ланчем?

Этого вопроса она боялась больше всего. Уж одних взглядов, которые он бросал на нее весь вечер, хватило ей сполна. Теперь он появился здесь, на кухне. Но встретиться с ним где-то вновь!..

— Нет, — ответила она, качая головой. — Нет!

— Мне необходимо поговорить с вами.

— Если о нас с вами, — сказала она, понизив голос, — то тут не о чем говорить! Я поклялась Всевышнему, что не стану говорить с вами. Я даже видеть вас не хотела, только ради Энтони вытерпела сегодняшний вечер. Пожалуйста, не просите меня ни о чем! — Он пристально смотрел на нее. — Прошу вас, — добавила она еле слышно, — оставьте меня…

Несколько минут, показавшихся ей вечностью, он стоял недвижно и молчал. Наконец повернулся и направился к двери. Но там, у дверей, остановился и, опершись рукой о дверную раму, сказал:

— Я не хотел причинить вам боль, Бритт. Но я все еще не верю, что это то, чего вы хотите. — С тем и покинул кухню.

Бритт присела за стол, ослабев от пережитой тревоги. Сердце неистово билось, руки дрожали. Она не знала, что делать со своей жизнью. Из глаз ее хлынули слезы.

ЧЕВИ-ЧЕЙЗ, ШТАТ МЭРИЛЕНД 10 января 1989 года

Холодный ветер задувал с севера, сквозняками проникая через окна в спальню. Ближе в полуночи Бритт проснулась и вот уже час лежала без сна, терзаемая все теми же страхами и угрызениями совести. Особенно ее мучило, что всякий раз, стоило ей подумать о ребенке, которого она вынашивает, как в сознании ее неминуемо появляется Элиот.

С того рождественского вечера он не делал больше попыток встретиться с ней. Осознав, что подсознательно она все время ждет этого, Бритт смертельно испугалась. Элиот становился ее бредом, навязчивой идеей, она — страшась и желая этого — представляла себе тот момент, когда он вновь появится на пороге их дома.

Энтони оставался в неведении. Да у него хватало и своих проблем. Он разговаривал с Харрисоном, пытаясь убедить его вернуться к Эвелин, встречался с его адвокатом. Но узнал только, что официальный развод намечен на конец недели, а до этого предстоит публичное извещение. Эвелин смирилась, окончательно потеряв надежду.

К тому же Энтони Мэтленд переживал сейчас тяжелейший за все время своей карьеры кризис. В понедельник Верховный суд заслушивал устные заявления по делу «Руссо против Клосона», доводы за и против запрещения абортов. Бритт присутствовала, она сидела на галерее. Энтони, ведущий судья [4], слушал ораторов внимательно, говорил мало, и по виду его невозможно было определить, что у него на уме. Даже Бритт, достаточно хорошо, казалось бы, изучившая мужа, не могла предугадать, какое он примет решение.

По возвращении домой Энтони за весь вечер едва ли вымолвил пару слов. Бритт надеялась, что он выразит желание поделиться хоть чем-то из своих раздумий и переживаний, но он молчал. Она услышала его вздох и поняла, что муж не спит. Даже теперь, ночью, когда другие члены суда наверняка спокойно спят, он продолжал мучительно искать единственно верное решение. Повернувшись к нему, она увидела, что взор его устремлен в потолок, а глаза поблескивают в лунном свете, падающем из окна.

— Не спишь? Думаешь о завтрашнем дне? — прошептала она.

— Да. Знаешь, я никогда еще не был в таком раздрае… — Она погладила мужа по плечу, пытаясь хоть как-то утешить его беспокойство. — Смешно, в конце концов, — продолжил он. — У меня вполне определенное отношение к абортам, но я просто не знаю, что решить по этому делу. Будь я законодателем, то поддержал бы билль, запрещающий аборты в том случае, если нет медицинских противопоказаний. — Бритт ничего не ответила. — Я знаю, тебе неприятно слышать такое, но это правда.

Бритт действительно испытывала огорчение. Отношение Энтони к абортам никогда не было для нее секретом, и она всегда немного расстраивалась, когда он говорил об этом.

— Я сочувствую аргументам относительно свободы женщины распоряжаться своим телом, — сказал он. — Но в душе убежден: это не единственная точка зрения, достойная сочувствия. И должен принять решение, которое может в чем-то ограничить права людей.

Несколько минут они молчали. Потом Энтони снова заговорил:

— Я не законодатель, я арбитр и защитник права. Не все из нашей судейской братии понимают, в чем заключается их роль, но я пришел именно к такому осмыслению наших истинных функций. В решении же данной проблемы суду фактически предстоит выступить в роли законодателя. И как распределятся голоса членов суда? Пять голосов — это было бы прекрасно, мне оставалось бы лишь беспристрастно зафиксировать мнение остальных троих. Но если завтра в суде четыре голоса будет подано за право на аборты, а другие четыре — за их запрещение, именно мой голос будет решающим.

Бритт уловила в его голосе нотку неподдельной муки. Ее муж — человек принципов, но способен на сострадание и вопреки своим принципам. Иными словами, для него любое решение по этому делу — мучительно…

— Весь день я находился в смятении. И был в конце концов потрясен простотой решения. Суд тут бессилен. Только передача вопроса в руки законодателей и представляется мне этим верным решением, причем выдержанным в самом демократическом духе.

Услышав эти его слова, Бритт испытала облегчение, у нее даже возникло подобие надежды, и она сказала:

— Ты пришел к такому выводу, прослушав устные заявления?

— Знаешь, мне помог в этом Уильям.

— Уильям Браун?

— Да, занятный парнишка… Он единственный из моих служащих, способный выступить крестовым походом против любого решения суда по любому вопросу, если в нем хромает логика. Его рассуждения и привели меня к мысли, что вопрос этот не в компетенции суда. Его аргументы зиждятся на том, что наше общество ставит личное выше общественного. Во всяком случае, провозглашает это.

— Вот как! А я никогда не рассматривала вопрос с этой точки зрения.

— Да и я, собственно говоря, тоже. Хотя что-то в этом роде и приходило мне в голову. Есть люди, включая кое-кого и в Верховном суде, которые не согласятся с моим заключением по делу. Но их выпады могут оказаться тем самым крючком, на который я, образно говоря, в конечном итоге и повешу свою шляпу.

— Звучит так, будто ты уже принял решение.

— Нет, я все еще колеблюсь, родная. Поверь, не очень-то легко выступать против общепринятых ценностей и верований. Сам я противник абортов, но не могу утвердить свое частное убеждение путем судебного решения. Наш младенец, заключенный в твоем прекрасном лоне, говорит мне совершенно определенные вещи, и я на его стороне. Но, боюсь, это касается только моего собственного, мною зачатого младенца, а не вообще всех младенцев, зачатых в нашей огромной стране при самых разнообразных обстоятельствах. Любовь к своему бэби я не могу и не должен переносить на всех нерожденных детей. Возможно, те, кто решил прервать беременность, не правы, но у меня-то какое право запрещать им это, лишив их свободы выбора? Чем больше я думаю об этом, тем глубже осознаю, что могу стать инструментом исполнения чего-то, чего я лично не приемлю и к чему испытываю глубокое отвращение.

Бритт понимала, что он имеет в виду. Вероятно, в этом процессе он примет сторону женщин, будет настаивать на том, что они должны иметь право на свободный выбор. Но странно, триумфа она не испытывала. Напротив, чувствовала пустоту, потерянность, тонула в чудовищном море собственной вины. И все же восхищение благородством мужа превосходило сейчас все остальные чувства. Она нашла под одеялом его руку.

— Энтони, дорогой, я хочу, чтобы ты знал: я очень люблю тебя.

Он приподнялся на локте и коснулся ее лица.

— Дорогая моя, это для меня важнее всего на свете.

Она заплакала. Безмолвно. И не столько о себе, сколько об Энтони.

Накануне вечером Энтони вернулся из суда подавленный, недовольный собой и своими действиями, и Бритт решила, что лучше всего ободрит его обсуждение их планов на будущее. Да и пора было определить дату официального объявления о приближающемся прибавлении семейства. Ведь это скоро станет заметно по ее фигуре, ждать осталось недолго, каких-нибудь несколько недель.

Хотя среди судей не особенно принято приглашать друг друга на семейные торжества, Энтони хотел как-то отпраздновать событие со своими коллегами. Лучше всего для этого подходил, конечно, семейный обед, на который можно пригласить и нескольких его сослуживцев… Но кто, кроме Эвелин, остался у них из всего семейства? Видно, придется ограничиться ланчем.

В то утро Бритт волновалась больше обычного, зная, что как раз сейчас Энтони и другие судьи выносят решение, которое многие годы потом будет воздействовать на миллионы судеб. Нервничая, она бродила, ломая руки, по дому. Не лучший способ проводить время, но, увы, прообраз той жизни, что ожидает ее в ближайшие несколько лет. Вновь и вновь она переживала свою вину и понимала, что расплачивается за грехи. Что еще она может сделать для Энтони?

В воскресенье, когда он вернулся от мессы, они предприняли прогулку. Погода стояла холодная, но солнечная. Энтони говорил о бэби, спросил, купила ли она что-нибудь из вещиц для новорожденного младенца. Бритт пообещала обязательно сделать это, но времени еще достаточно, причин для спешки нет.

Она сказала это не вполне искренне. На самом деле она боялась, что такие покупки сделают еще мучительнее ее переживание своего греха. Бритт понимала, как это эгоистично — Энтони наверняка понравилось бы, если в один из вечеров она бы показала ему милые и трогательные детские вещи, которыми помаленьку начала запасаться. Воспоминание об этом разговоре вернуло ее к действительности. Может, сегодня и начать?

Бритт решила отправиться в Джорджтаун. Еще раньше она приметила маленький магазинчик детских товаров на Висконсин-авеню. Она поедет туда, купит несколько вещиц, перекусит где-нибудь и, возможно, позвонит Эвелин. Ее свояченица вот уже пару месяцев в полном расстройстве. И поскольку она, Бритт, сейчас не работает, почему бы ей не потратить наконец немного времени и сил на то, чтобы приободрить Эвелин? В конце концов, если кто и нуждается в дружеской поддержке, так это она…

Магазинчик доверху был набит прелестными детскими вещицами, один вид которых не мог не пробудить материнских чувств. Но к этим чувствам, увы, примешивались и совсем другие. Все, что касалось младенца, напоминало ей о том, кто его отец. Она боялась будущего, боялась рождения своего ребенка. А что если окажется, что он как две капли воды похож на отца?

Бритт присмотрела несколько прелестных, мягких и пушистых, крохотных распашонок и стопку пеленок и вдруг увидела, что в магазин вошел темноволосый мужчина с маленькой девочкой. Она вздрогнула, но тотчас поняла, что это не Элиот с Дженифер. Где бы и когда она ни увидела малышку возраста Дженифер, она тотчас вспоминала госпиталь в Истоне, который они навещали вдвоем, а вслед за тем их любовь «под розой», как Элиот называл это. Нахлынув, воспоминания возвратили ей собственный образ в каком-то искаженном виде, будто то была не она, а совсем другая женщина, незнакомая ей…

Джорджтаун находился недалеко от Фогги Боттом, там при большом гастрономе был кафетерия, где они с Эвелин несколько раз встречались за ланчем. Здесь Бритт и решила перекусить. Войдя в холл кафетерия, она увидела у телевизора кучку людей, внимательно смотрящих программу новостей.

— Что случилось? — спросила она у кого-то.

— Мэтленд умер, — прозвучало ей в ответ.

Сердце Бритт остановилось.

— Который из них? — спросил кто-то из вновь подошедших.

— Сенатор от штата Мэриленд. Инфаркт.

АРЛИНГТОН, ШТАТ ВИДЖИНИЯ 14 января 1989 года

День похорон выдался на редкость холодным. Когда процессия проезжала над Потомаком, Элиот смотрел из окна лимузина на затянутые туманом холмы, заметно поседевшие от падающего снега. Траурная процессия, сопровождающая останки Харрисона Мэтленда после заупокойной службы в кафедральном соборе святого Матфея, таяла буквально на глазах.

Покинув собор, Элиот заметил в группе приятелей и помощников Харрисона молодую женщину. Судя по заплаканному лицу, это и была Мэджин Тьернан. Лишь она да еще двое из этой группы выдержали до конечного пункта процессии — Арлингтонского кладбища.

По официальной версии, Харрисон опочил, оставив скорбящую вдову, с которой он счастливо прожил тридцать лет. Но весь Вашингтон знал, что свой смертный час сенатор встретил не в лоне семьи. Элиот уже слышал историю этой смерти. Помощники сенатора примчались в квартиру Мэд Тьернан в тот момент, когда навстречу им выкатывали носилки с Харрисоном. Он был уже мертв, сраженный обширным инфарктом в объятиях своей любовницы. Чуть раньше, когда приехала «скорая помощь», та в чем мать родила все еще суетилась вокруг сенатора. НО к прибытию первого помощника сенатора она была уже полностью и соответственно случаю одета. В увозившей тело машине, куда ей удалось пробиться, на нее было страшно смотреть. Увести ее от носилок, на которых лежал мертвый Харрисон, сенаторским помощникам удалось только тогда, когда в больницу приехала Эвелин.

В вечерних теленовостях показали прибытие Эвелин в госпиталь. Мэджин, естественно, в кадре не оказалось. Официальный бюллетень, подготовленный в офисе покойного сенатора, гласил, что смерть наступила в первой половине дня, в разгар совещания с группой сотрудников.

В церкви Элиот сидел позади Эвелин, Энтони и Бритт. Время от времени он поглядывал на затылок и плечи Бритт, и его страшно тянуло прикоснуться к ней. В последнее время он, до конца осознав, как мучительно для нее случившееся, особенно остро чувствовал свою вину во всем, что произошло с ними. Он вторгся в чужую жизнь, он разрушитель. Но вера в то, что они с Бритт предназначены друг для друга, его не оставила. Провидение ли так решило, судьба или что там еще контролирует предназначение людей, но неизбежность слияния их судеб не была дарована им с божественной простотой и легкостью, она сулила долгий и тяжкий путь к счастью. Он теперь начинал понимать, как дорого придется заплатить за это дарованное судьбой предопределение, ибо оно, предопределение, опоздало явить себя своевременно.

Единственным его утешением была Дженифер. Видя ее трогательную беспомощность и зависимость от него, Элиот с особой радостью выполнял отцовские обязанности. Конечно, он не мог быть с ней все время, и мысль о том, что целый день за ней присматривает нанятая женщина, была ему неприятна. А с тех пор, как Моник заявила о намерении любыми способами отобрать у него дочь, тревога постоянно жила в его сердце.

Изменив образ жизни, Моник была тверда в своем намерении.

Прежде Элиот мог не считаться с Моник — существом вздорным, готовым затеять тяжбу ради обретения собственной гордости и самоуважения. Теперь, когда та изменила образ жизни, он был вынужден признать, что ее мотивы стали куда основательнее и что все, что она делала теперь, она делала всерьез. Недавно Моник позвонила его адвокату и заявила, что теперь она имеет все права и возможности быть единственным опекуном своего ребенка. Элиот рассмеялся, услышав эту новость, но адвокат заверил его, что это не поза и не пустая угроза.

— Что она думает предпринять? Оклеветать меня?

— Для начала она хочет просто встретиться, — сказал адвокат. — С глазу на глаз. Но говорить будет только она, не слушая доводов и возражений другой стороны.

— К чему тогда эта встреча?

— Я задал ее адвокату тот же вопрос, но он сказал только, что у нее есть на то свои причины.

— Хорошо, передайте ей, что я согласен. Пусть она позвонит мне.

Несколько раз за последние месяцы он спрашивал себя, неужели Моник решит все-таки ради своих интересов использовать против него то, что она видела в роковую ночь на побережье. Похоже, она все же решилась на это. Дело принимало угрожающий оборот. Адвокат сказал ему, что случаи, когда в судах тщательно рассматривается соблюдение родителями правил морали, в наши дни участились, поскольку в аморальном поведении усматривается опасность для детей в физическом и эмоциональном плане. Вопрос лишь в том, насколько суд поверит утверждениям Моник…

Похоронная процессия втягивалась в ворота Арлингтонского кладбища, и мысли Элиота возвратились к Бритт. Когда скорбящие родственники и друзья покидали храм, чтоб следовать за покойным к месту погребения, Бритт взглянула в его сторону. Он лишь на секунду перехватил ее рассеянный взгляд, она сразу же отвернулась и взяла Энтони под руку. Этот жест вызвал у него панику и бешенство одновременно. Он изо всех сил старался не думать о ее близости с мужем. Сам он вот уже несколько месяцев даже не смотрел на других женщин. А она может желать другого мужчину после всего, что с ними произошло?!

Процессия приблизилась к центральной аллее кладбища и остановилась. Элиот немного задержался в машине, всматриваясь в затемненные окна катафалка, стоящего впереди. Он смог разглядеть только, как сзади начинают выдвигать гроб с телом Харрисона. Вскоре открылась пассажирская дверь лимузина, и показался Энтони в черном пальто с белым шелковым шарфом на шее. Эвелин последовала за ним и взяла его под руку. Дверь закрылась. Бритт, кажется, решила не выходить, и Элиот недоумевал — почему?

Он вышел из машины, застегнул пальто и пошел вслед за Энтони и Эвелин. Когда он нагнал их, Эвелин посмотрела на него покрасневшими от слез глазами, слабо улыбнулась и подала руку.

— Спасибо, дорогой, что пришли, — прошептала она. Энтони кивнул ему в знак приветствия, затем они молча пошли за людьми, несущими гроб. Эвелин казалась сильно ослабевшей, и они вдвоем с Энтони поддерживали ее.

Элиоту вспомнились похороны его матери. Тогда он тоже шел рядом с Энтони. И подумал: кто следующий?..

Священник прочитал молитву, и Элиот подошел возложить цветы на гроб Харрисона. В этот момент Энтони обернулся к нему и прошептал:

— Элиот, могу я попросить вас об одолжении?

— Конечно.

— Бритт не очень хорошо перенесла поездку сюда, и я беспокоюсь. Не могли бы вы выйти и посмотреть, как она там?

Просьба и удивила, и обрадовала, и вместе с тем напугала его.

— Она нездорова?

— Да нет, Элиот, — сказал Энтони, взглянув на Эвелин. — Она беременна.

Элиот остолбенел, не веря тому, что слышал. Он чуть было не начал расспрашивать, но вовремя сдержался. Беременна! Смысл слова дошел до него только тогда, когда он повторил его про себя несколько раз. Беременна!.. Так вот на что намекала Моник! Он ухитрился не подать виду, до какой степени ошеломлен, и просто сказал:

— Да, конечно. Конечно.

С этими словами он повернулся и начал пробираться сквозь толпу. Выйдя к стоящим на аллее машинам, он сразу же направился к лимузину, в котором осталась Бритт. Водитель стоял рядом, у открытой дверцы и что-то говорил, заглядывая внутрь. К тому времени, как Элиот приблизился, он уже закрыл дверь.

— С миссис Мэтленд все в порядке? — спросил он.

— Ей немного нездоровится. Она попросила принести ей попить.

— Да, пожалуйста. Я присмотрю за ней.

Шофер ушел, а Элиот открыл дверцу и сразу же увидел белое, как простыня, лицо Бритт. Он сел в машину и закрыл дверь прежде, чем она успела что-нибудь вымолвить.

— Элиот…

— Энтони сказал, что вы себя плохо чувствуете, и попросил присмотреть за вами.

Она пыталась справиться с подступающим приступом тошноты, прижав к губам носовой платок.

— Со мной все в порядке, просто немного укачало. Но беспокоиться не о чем. Скажите Энтони, что со мной все хорошо.

— Бритт, он сказал, что вы беременны.

Она замерла на секунду, потом с трудом перевела дыхание и только тогда наконец осмелилась посмотреть на него.

— Да, все так, Элиот, я беременна.

— Когда вы забеременели? — Голос его прозвучал громко. И даже будто обвиняюще.

— Это ребенок Энтони. — Он чувствовал себя так, будто ему нанесли удар в живот. Сидел и тупо качал головой. — Простите, что я вынуждена вас огорчить, — сказала она твердым голосом. — Я понимаю, вам это неприятно слышать…

— Неприятно! Иисусе Христе, Бритт!.. Когда это произошло? Вы тогда, на побережье, уже были беременны?

— Нет, — прошептала она, слегка покачав головой. — Мы с Энтони хотели ребенка, вот я и решила, что сейчас для этого самое подходящее время. После того и забеременела.

— Как вы могли?

— Такой вопрос надо было задавать совсем о другом. Только он должен звучать иначе — как мы могли. Я всегда буду с ужасом думать о том, что изменила Энтони. Единственное, что я могу, умолять Бога простить меня. А ребенка я очень хочу иметь. Как и Энтони.

— Бритт, это безумие!

— Я знала, что вы огорчитесь… Но, надеюсь, пройдет время — и вы успокоитесь. Обдумаете все и поймете, что в моей жизни теперь не может быть никого, кроме Энтони.

Элиот все еще ей не верил.

— Он знает о том, что… О нас?

— Нет. Я вняла вашему совету. И никогда ничего не скажу ему, как бы трудно мне ни было хранить тайну моего греха. Это принесло бы ему ужасные и, главное, ненужные страдания. Наше дитя — это наша связь с ним, и если он когда-нибудь узнает о моем грехе, я буду умолять его о прощении если не ради меня самой, то хотя бы ради нашего ребенка.

— Бритт, вы любите меня! Вы и на беременность решились только потому, что боитесь своих чувств ко мне. Бритт! Я знаю, вы любите меня!

Лицо ее стало строгим, даже торжественным, и она сказала:

— Нет, я не люблю вас. Не люблю. Смиритесь с этим, прошу вас.

Элиот начал понимать, что действительно потерял ее. Надежда, неделями питавшая его чувства, исчезла.

— Ну что ж, мне ничего не остается, как только пожелать вам всего хорошего. Будьте счастливы. — Бритт низко склонила голову. Элиот накрыл ее лежавшую на сиденье руку своей ладонью и договорил: — Но знайте, я никогда не смирюсь с этим — ни умом, ни сердцем.

— Хотелось бы надеяться, что… что когда-нибудь… мы сможем стать друзьями… — Бритт надеялась произнести это слово спокойно, но голос ее предательски дрогнул и глаза заблестели от подступающих слез. Она отвернулась.

Открылась дверь — это шофер принес пластмассовый стаканчик с водой. Элиот передал его Бритт. Затем вышел из лимузина и набрал полную грудь холодного потомакского воздуха. Прежде чем водитель закрыл дверцу, Элиот услышал доносящийся изнутри плач.

Его возлюбленная сидела в погребальном лимузине и тихо плакала. В звуках ее рыданий он не мог не услышать всю боль, которую она испытывала, и все ее отчаяние.

ВАШИНГТОН, ОКРУГ КОЛУМБИЯ 28 января 1989 года

Элиот стоял в гостиной и наблюдал, как Дженифер вскарабкалась на стул у окна и теперь всматривается в серые тона сумеречного Кливленд-парка. Примерно месяц назад она тоже часто смотрела в окно на множество праздничных рождественских огней, которые связывались у нее в памяти с Санта-Клаусом. Но не видно теперь огней, и куда-то подевался Санта-Клаус.

Элиот чувствовал себя оторванным от остального мира. Вся его жизнь будто остановилась. Дни после Арлингтона были пустыми. Он ни к чему не стремился, не имел никаких целей и намерений. Он не жил. Он ждал. О жизни Бритт, как и о деятельности новых властей, он узнавал из газет. В колонке светской хроники он прочел о беременности своей возлюбленной. Среди газетных фотографий, освещавших президентский бал, он нашел одну, под которой было написано: «Член Верховного суда Энтони Мэтленд танцует со своей супругой, Бритт, которая к июлю ожидает появления их первенца».

Элиот всматривался в газетный снимок минут десять — пятнадцать, не меньше, завидуя тем, кто был на нем возле его любимой. Это несправедливо… И он инстинктивно посмотрел на Дженифер, радуясь тому, что целый час может провести с дочкой. Днем за Дженифер присматривала миссис Ингрэм, толковая и добрая женщина. А вечера и уик-энды девочка проводила с ним, кроме, правда, тех дней, когда гостила у матери.

Моник в последнее время настояла на том, чтобы брать дочку чаще, чем прежде. Он предпочел не возражать, посчитав, что со временем исполнение материнских обязанностей начнет утомлять ее. Но пока бывшая его жена не оправдывала этих его надежд. Напротив, с каждым визитом ее собственническое отношение к дочке все возрастало. При этом Элиот, как ни старался, не находил доказательств того, что Дженифер было плохо или что она скучала, когда жила с Моник и Робертом. Отца девочка всегда была рада видеть, но и расставалась с ним достаточно легко. Дженифер, видимо, привыкла к жизни на два дома и не считала это чем-то особенным.

Взгляд на девочку, стоящую на стуле у окна, на это прекрасное дитя с темными локонами, сквозь которые трогательно просвечивала тонкая шейка, заставил его сердце затрепетать от любви. Она, будто почувствовав это, обернулась к нему с улыбкой.

— Нету больше Санта-Клауса, папа, — сказала она, показывая за окно своим маленьким пальчиком.

— Да, ангел мой, он ушел, но снова придет на следующий год.

— Когда придет?

— Иди ко мне, моя радость, посиди с папой, и мы поговорим, о'кей?

Дженифер встала на коленки, животом сползла со стула и подошла к нему. Элиот поднял ее и высоко подбросил в воздух, отчего девочка радостно засмеялась. Затем он обнял ее, посадив себе на руку, и она обняла его ручонками, прильнув к вороту его свитера своей трогательной, нежной шейкой. Комок застрял у него в горле. В его душе начинал расти страх потерять и это, столь дорогое для него существо.

— А мама сейчас придет?

— Потом, ангел, потом. Ты уже будешь в постельке.

Он поиграл с ней немного, и они отправились на кухню ужинать. После еды и вечернего детского туалета Элиот уложил ее в постель и рассказал на ночь сказку. Прежде чем выключить свет, он сказал ей, что очень любит свою доченьку.

— И я люблю тебя, папочка.

В общем-то обычная вечерняя церемония. Но на этот раз в его словах пылкости было больше обычного. Поцеловав ее в лобик, он вышел в гостиную и стал ожидать Моник. Они договорились, что она придет в девять. По телефону Элиот пытался выяснить хоть что-нибудь о цели ее визита, но Моник не стала распространяться, сказала только:

— Я хочу решить наконец этот вопрос, Элиот. Раз и навсегда.

Чтобы скоротать время, Элиот просмотрел «Санди пост», потом отложил газету и, став у окна, принялся смотреть на городские огни. В Вашингтоне он многое любил, хотя этот город не проявлял к нему особой доброты. Но то, что этот город ассоциировался у него с Моник, в последнее время его раздражало. В сердце Элиота, однако, находилось место не только для неприязни к Моник, он еще и восхищался ею. Бросить пить не так-то просто. И то, что у них с Фэрренсом сложились уважительные отношения, тоже кое-чего стоит. Его жена, казалось, нашла себя, только разведясь с ним…

Услышав звонок, он пошел открывать. За дверью его ждал сюрприз: Моник пришла с Робертом Фэрренсом.

— Ну, я смотрю, ко мне целая делегация, — сказал Элиот, отступая назад, чтобы впустить гостей. — Первый признак того, что вечер пошел по кривой.

— Мы с Робертом решили пожениться сразу же, как развод будет оформлен, — холодно сообщила Моник. — Так что все происходящее сейчас касается его не меньше, чем меня. Потому-то я и решила прийти с ним.

— Как вы пожелаете.

Моник осмотрелась вокруг с видом обычного неодобрения. Фэрренс, слегка смущаясь, помог ей раздеться, затем сам снял пальто. Он заметно сдал, выглядел старше, однако не казался болезненным. Он был в хорошего покроя деловом костюме, а Моник в вязаном шерстяном костюме с помпонами на концах пояска; в общем, вид у обоих вполне респектабельный.

— Мне, вероятно, гораздо легче было бы говорить, если бы здесь оказалась и Бритт Мэтленд.

Элиот жестко посмотрел на нее и сказал:

— Моник, если ты намерена вести нормальный разговор, как это делают все цивилизованные люди, то оставь свой сарказм. — Она изумленно встряхнула головой, но он не дал ей заговорить, продолжив: — Ты хотела встретиться. Так говори, что у тебя на уме?

Моник обменялась с Фэрренсом взглядом, затем сказала:

— Твой адвокат, надеюсь, передал тебе, что я хочу сама воспитывать Дженифер?

— Да. Но я счел, что с твоей стороны это просто поза.

— Ох, нет, дорогой мой Элиот, не поза. Я это совершенно серьезно. Я хочу воспитывать своего ребенка. Ты можешь навещать ее, мы договоримся о времени, но я хочу, чтобы она все время жила со мной.

— Об этом и речи не может быть. Я могу разделить с тобой опеку, но чтобы полностью отдать тебе ее, — этого не будет.

Моник мрачно взглянула на него.

— Ты ведь еще, кажется, не являешься законным опекуном, не так ли?

— Моник, я готов оформить это официально в любую минуту, так что не пытайся выкручивать мне руки, не трудись понапрасну. Дженифер для меня важнее всего на свете.

— Ох-ох!

— Да.

— Хорошо же, ханжа, сукин сын, ты сам заставляешь меня быть грубой. Если ты не желаешь считаться с моим решением, я пойду и расскажу Энтони о тебе и твоей мачехе. Может, ему будет интересно узнать, что эта маленькая чистюлька, его беременная женушка, трахалась за его спиной с большой дипломатической шишкой.

— Моник, неужели ты способна на такую низость? Ты решила шантажировать меня?

— Да, Элиот, — сказала она, усмехаясь. — Я шантажирую тебя, если тебе угодно называть это так. Отдай мне дочь, или Бритт будет отчитываться перед мужем за ваши грехи.

Гнев пронизал его, но он попытался сохранять внешнее спокойствие.

— Ты что, не понимаешь, что затеяла игру с человеческими жизнями? Причем используешь Дженифер, это чистейшее создание, дороже которого у меня ничего нет, как инструмент для исполнения своих амбициозных затей. А о ней самой ты подумала?

— Да, Элиот, мне она так дорога, что я ни перед чем не остановлюсь, чтобы забрать ее у тебя. Она мой ребенок. Я ее мать, а это не то, что какая-то баба, которую ты для нее нанял. И она должна жить со мной. Если ты будешь препятствовать мне, я сделаю все, что только могу, и добьюсь своего.

Его челюсти сжались.

— Да пусть я провалюсь в самое пекло, если позволю тебе добиться опеки путем шантажа. Ты можешь хоть всему миру угрожать, что взорвешь его, я не отступлю. Я не предам свою дочь и не принесу ее в жертву. Я не остановлюсь ни перед чем, чтобы спровадить тебя ко всем чертям.

— Он не принесет ее в жертву! — Моник хмыкнула. — Ты говоришь так, будто она твоя собственность!

— Ты давно уже потеряла права на нее.

— Послушай, ты, выродок, я не знаю и не хочу знать, что это за права, которых ты лишил меня по собственному усмотрению. У меня действительно были трудности, но теперь я справилась с ними. Я прекрасно понимаю, что ты хочешь использовать против меня мое прошлое, но ведь и у меня есть что использовать против тебя! — Фэрренс взял руку Моник, пытаясь ее успокоить, но она этого будто не заметила. — Так откуда в тебе эта наглость — говорить о моих правах на моего собственного ребенка?

— Она принадлежит нам обоим.

— Я не закрываю тебе доступа к ней. Я буду проявлять к тебе такое же великодушие, какое и ты проявлял ко мне.

— Вот именно, Моник! Разве я не пускал ее к тебе? Еще и до встречи с Бритт. Да ничего большего я и пожелать своей дочери не могу, как только иметь мать. Но ты потеряла ее!

— Хорошо, но теперь я ее не потеряю. Я приготовилась быть хорошей матерью, как ты мне сам и посоветовал. И добьюсь цели любыми доступными средствами. А на то, какого ты мнения обо мне, я плевать хотела.

Элиот пристально смотрел на нее. Ей действительно ничего не стоит пойти к Энтони, эта сука способна уничтожить любого, кто встанет на ее пути. Фэрренс подался вперед, глядя на Элиота, и негромко, очень выдержанно сказал:

— Я понимаю, мистер Брюстер, что не принадлежу к числу людей, уважаемых вами, поэтому шел сюда без особого удовольствия. Но все же я решил прийти хотя бы на тот случай, если ситуация выйдет из-под контроля, как это имеет место сейчас.

— Оставьте свою дипломатию для службы, а если хотите что сказать, так говорите прямо.

Фэрренс вздохнул, собираясь с мыслями.

— Я знаю, как дорога вам Дженифер и как сильно вы убеждены в том, что Моник для нее недостаточно хорошая мать. Но теперь, вы должны признать это, она переменилась…

— Да, Фэрренс, я слушаю вас, слушаю… Но только мне во все это не очень верится. Несколько недель воздержания от спиртного еще не могут сделать из женщины хорошую мать.

— Ну да, — сказала Моник. — А несколько недель, проведенных на Бритт Мэтленд, как раз сделали из тебя хорошего отца! Так, что ли?

Глаза Элиота вспыхнули.

— Мы обсуждаем здесь не подробности сексуального аспекта наших, моей и твоей, жизней.

— В данном случае и это существенно, — сказал Фэрренс. — Мы все обсудили с нашими адвокатами, и я уверен, что вы также обсудили все со своими. Жизнь Моник зиждется сейчас на твердой, солидной основе. Она не пьет уже два месяца, так же как и я. Мы помолвлены. Я не богат, но достаточно состоятелен, у меня приличная работа, а Моник получает существенную финансовую поддержку от своей семьи. На этот день мы располагаем жилищем, стабильностью и гарантированной чистотой семейных отношений. А что у вас? Вы можете предложить Дженифер только вечера и уик-энды, а в остальном во всем полагаетесь на приходящую няньку.

— Прекрасно, Роберт, но я не куплюсь на то, о чем вы сказали. Я не могу отдать свою дочь, рассчитывая лишь на ваши благие намерения и обещания ясного будущего.

Моник фыркнула, и Фэрренсу пришлось опять успокоить ее.

— Вы можете отказать нам только в одном случае: если все то, о чем я сказал, не относится к настоящему времени, — так же спокойно продолжал он. — Вы можете сами убедиться в правоте моих слов. А если будете настаивать на своем, то мы, не колеблясь, используем информацию, компрометирующую вас, причем, как вы, конечно, не можете не понимать, при этом пострадает и репутация миссис Мэтленд, и благоденствие господина судьи.

Элиот потряс головой.

— Боже, Фэрренс! Да вы просто змея подколодная. Вы ничуть не лучше моей бывшей супруги!

Фэрренс слегка улыбнулся.

— Я, Элиот, сквозь пальцы смотрю на личные нападки. Но вам никуда не деться от необходимости обдумать все услышанное. Вы не можете не считаться с тем фактом, что Моник решила создать для Дженифер счастливую семейную жизнь. Вы правы, еще несколько месяцев назад она не справилась бы с этим. Но теперь, хотите вы или нет, мы изменились.

— Мои поздравления! Я желаю вам всяческого счастья. Но только не с моей дочерью.

Лицо Фэрренса исказилось от раздражения.

— Вы не хотите признавать очевидных вещей, мистер Брюстер, не хотите понять, что мы решили идти до конца. Что ж, своим упорством вы — именно вы! — действительно в конце концов принудите нас к тому, в результате чего имя миссис Мэтленд и ваши с ней отношения станут достоянием гласности со всеми вытекающими отсюда последствиями.

— Не смешите меня!

Элиот пытался держаться как можно более независимо, хотя в глубине души уже начал допускать мысль, что этой парочке удастся одолеть его. Он слишком долго не мог поверить, что Моник способна на такую подлость. Но он ошибался. Она действительно выкрутила ему руки.

— Подобные действия хоть и дозволены законом, но, конечно, не лучший выход из положения и не лучшее средство борьбы за опекунство над ребенком. Однако вы сами нас вынуждаете… И напрасно. — Фэрренс говорил очень спокойно. — Публичное сражение за Дженифер принесет миссис Мэтленд немало огорчений, чтобы не сказать больше. Я уж не говорю о ее муже…

— Вы просто скотина, Фэрренс, — не сдержавшись, процедил сквозь зубы Элиот.

— Бедняжка Энтони единственный, кого мне действительно жалко, — сказала Моник. — Воображаю, каково это — радоваться будущему младенцу и вдруг узнать, что он не от тебя, а от твоего пасынка.

Элиоту жутко захотелось оскорбить ее, ударить. С величайшим трудом ему удалось сдержаться. Он лишь сказал:

— Ты, я вижу, действительно ни перед чем не остановишься.

— Удивляюсь, Элиот, что это только сейчас до тебя дошло. А кстати, чего это ты так взбесился? Ты что, может, и сам не знаешь, кто папаша ребеночка — ты или твой отчим? — Моник вся дрожала от ярости.

— И после всего этого ты ожидаешь, что я отдам тебе дочь?

— Мы дадим вам немного подумать, — холодно закончил Фэрренс. — Едва ли имеет смысл продолжать этот разговор сейчас, поскольку ожидать, что вы примете решение сразу же, было бы нелепо. Обдумайте все, Элиот. Поговорите с миссис Мэтленд, если это вам поможет.

— У меня больше нет никаких отношений с Бритт, — сказал Элиот. — Я думаю, я сам со всем справлюсь.

— В таком случае еще раз все обсудите со своим адвокатом. Но ни на минуту не забывайте о том, что наше решение неизменно. И скажите спасибо, что мы не действуем исподтишка, а пришли и откровенно предупредили вас обо всем, что намерены сделать в случае вашего упорства.

Этими словами Фэрренс как бы поставил точку. Но потом как истинный дипломат решил все же подсластить пилюлю:

— Да, и вот еще что. У нас нет намерений полностью лишать вас Дженифер. Моник хочет сама воспитывать дочь, но, как сама она уже сказала, за вами остаются все права на посещение. Хотелось бы надеяться, что вы поймете наконец, что это не только в ваших интересах, но и в интересах ребенка. У вас всегда будет возможность прийти и своими глазами увидеть, в каких условиях живет Дженифер.

Элиот смотрел на свои руки, ему нечего было возразить на сказанное Фэрренсом. Для суда, во всяком случае, все это может оказаться достаточно убедительными аргументами.

— Я хочу забрать Дженифер сегодня же и чтобы всю эту неделю она была у меня, — вступила в разговор Моник. — Ты можешь в любое время навестить нас и посмотреть, достаточно ли чистые у Дженифер простынки, как она у меня питается и все ли необходимое у нее есть. Ведь должен же ты знать, в надежные ли руки отдаешь ребенка. Мне неприятно лишний раз огорчать тебя, но я вынуждена так поступить. Итак, я беру ее на неделю. А ты можешь приходить в любое время суток.

— Твое великодушие меня восхищает, — не без сарказма ответил Элиот.

Моник улыбнулась.

— Я бы никогда не стала так с тобой церемониться, приятель, но ты, увы, подал мне прекрасный пример великодушия. И потом, поверь мне, это не я причиняю тебе такие огорчения, а ты сам устроил их себе. В следующий раз, когда будешь с кем-нибудь трахаться, занавешивай окна!

Подумав, Элиот решил, что сейчас его бывшая жена сказала самую мудрую вещь из всего, что он от нее слышал.

— Моник, ты воистину становишься образцом добродетели. Одного только не пойму, где все это в тебе таилось во время нашего брака?

— Было, было. Просто ты вообще никогда не понимал ни меня, ни того, в чем я нуждаюсь.

— Если я такой тупой, Моник, объясни мне хотя бы теперь. В чем же ты нуждалась?

— В обретении жизни, Элиот. В обретении жизни.