Без права быть собой

— Что, Мещерский, завидуешь?

На уходящей до горизонта широкой бетонной полосе раскинул серо-стальные крылья гигант. Его плавные очертаниями огромной белки-летяги прерывали только небольшие кили хвостового оперения. Инопланетный корабль — ни больше, ни меньше.

— Какие характеристики. Закачаешься. На сверхзвук переходит без форсажа. Полностью цифровая система управления. Система зажигания — плазменная. Фюзеляж — новейший углепластик. «Видит» всё на четыреста километров! Сечёшь? Это тебе не твои задрипанные МиГи.

Комаровский пролил в мою душу ушат чёрной, как безлунная ночь, зависти.

— Зато мои МиГи летают до трёх Махов, а твой даже до двух не дотягивает, — бросил я в сердцах.

— Летают, — протянул Комаровский. — Да только не с твоими птенцами желторотыми.

Да уж, знал Комаровский, чем меня задеть. У него в эскадрилье матёрые волки, которые сейчас будут летать на истребителях пятого поколения, а у меня — пацаны с налётом до двадцати часов и старенькие МиГ-25. Их уже как боевые ликвидировали.

И зачем меня вообще понесло в лётчики? Стал бы инженером, как хотел отец. По его настоянию сдал документы в МАИ. Начал учиться, но втайне от родителей по-прежнему занимался в аэроклубе. Когда отец обнаружил обман, пришёл в ярость. Готов был меня выдрать. Но я знаю почему. Он сам мечтал быть пилотом, но здоровье подвело.

— Если будешь себя хорошо вести, Мещерский, я тебе тоже дам покататься, — ухмыльнулся Комаровский, похлопав истребитель по обшивке с такой гордостью, словно был хозяином «племенного рысака».

По приставной лесенке он забрался в кабину и помахал оттуда рукой. Двигатели издали львиный рык, заставив содрогнуться землю, вырвались два ярко-оранжевых факела. И многотонная громадина, пробежав всего полкилометра, задрала нос и на удивление легко взмыла вверх.

— Ох, лихо. Красотища, — с нескрываемым восторгом воскликнул один из техников, плотный седой дядька в тёмно-синем комбинезоне. Его суровое обветренное лицо светилось радостью совершенно по-детски.

Под рокот моторов истребитель Комаровского кувыркался в небе, зависал вертикально. Кружил в вальсе, словно кленовый лист. Делал мёртвую петлю, вращаясь вокруг своей оси. Взмывал свечой вверх и словно иглой вышивал изящный узор на сизом небе, оставляя ажурный инверсионный след. Показывал во всей красе, на что способна машина, а мне оставалось только завидовать.

— Да, так только НЛО летают, а не самолёты, — протянул второй техник, худосочный парень. — Правда, Михалыч?

Дядька важно кивнул, не отрывая взгляда от неба.

Я не стал дожидаться, когда Комаровский посадит машину и направился к двухэтажному зданию на занятия с ребятами.

Солнце, плюхнувшись в густую пену облаков над горизонтом, выплеснуло на небо фиолетово-багровые потёки. Стало быстро темнеть, и пронзительный ветер бесцеремонно пробирал насквозь. Я поёжился, подняв повыше меховой воротник куртки, и ускорил шаг. Добравшись до здания, провёл магнитной карточкой, прошёл внутрь. Начал подниматься по лестнице, как вдруг погас свет, и здание тряхнуло так, что посыпалась штукатурка.

Мигом я слетел вниз, выскочил наружу и с облегчением заметил, что истребитель Комаровского все ещё в воздухе. Но что это, черт возьми? Его мотало из стороны в сторону, словно утлую скорлупку в сильный шторм и это явно были не фигуры высшего пилотажа. Комаровский потерял управление? Едва выровняв машину, он пронёсся над аэродромом и сел.

На небе отплясывали кадриль волны изумрудного света. Откуда-то издалека шёл нарастающий шум, казавшийся жужжаньем пчелиного роя, но быстро стал густеть, заполняя пространство грозным рокотом. Из-за серебристого лунного серпа вынырнула плотная группа самолётов, по очертаниям совершенно не похожих на те, что базировались на нашем аэродроме. Крылья вздёрнуты широкой буквой «V», словно крылья чаек. Шасси хищно торчали, как лапы ястребов.

— Это ещё что за чертовщина? — услышал я рядом возглас Комаровского.

— У тебя все в порядке?

— Электроника отказала к чёртовой матери. Ты видел это? — он махнул рукой в сторону приближающейся армады. — Откуда это взялось?

— Не знаю. Не пойму что-то, «лаптёжники» что ли?

— Чего?! Какие картёжники? Чего ты несёшь?!

— Да не картёжники, а лаптёжники. Так «Юнкерсы-87», немецкие пикирующие бомбардировщики называли во время Второй мировой.

— А ну тебе виднее, — на его лице появилась брезгливая гримаса. — Ты ж у нас «немец».

Я поморщился. На базе всё знали, что один из моих предков был немцем, который после лагеря для военнопленных не стал возвращаться в Германию, а остался в Союзе. Напоминание об этом почему-то злило, словно я был человеком второго сорта.

Густая вуаль ночи наползала на самолёты, укутывала ангары, высокую башню с антеннами, но ни один огонёк не загорался ни в окнах, ни на взлётно-посадочных полосах. И тут с жутким воем пространство распорола вспышка света, земля вздрогнула. Фейерверк вспышек в сопровождении канонады взрывов. На фоне полного молчания наших зениток.

— Они бомбят! Бомбят! — заорал Комаровский. — Подонки!

— Поднимай свою эскадрилью, — крикнул я.

— Ты идиот, Мещерский? — как-то по-детски взвизгнул Комаровский. — Мы не взлетим в темноте, без связи! Смотри: все антенны стоят.

— К черту связь! Они на Москву полетят. Мы остановить должны! Понимаешь?! — я схватил его за плечи, потряс, вглядываясь в расширенные зрачки парня, в которых плясали рыжие отблески огня. — На Москву!

«Юнкерсы» с душераздирающим воем спикировали на аэродром, сбросив беспорядочно часть бомб. К небу взвились густые столбы дыма, языки пламени отразились в тёмных глазницах окон, фонарях самолётов. Высоко поднимая ноги, как цапля, пробежал худосочный парень, который с таким наслаждением наблюдал за полётом Комаровского. У стены ангара — хрупкий силуэт секретарши Светы. Прижимая к груди пухлую папку, она заворожённо наблюдала за пожаром. На круглом личике светилось удивление пополам с восторгом, словно она присутствовала на съёмках фильма.

Паника начала усиливаться. Но я почему-то мыслил на удивление трезво и ясно. На каком истребителе лететь? МиГ-25? Нет, у него только ракеты. И тут меня осенило. Мой МиГ-31! Я кинулся в ангар, чуть не сбив с ног старшего техника Борисенко. Бледный как мел, в круглых выпученных глазах застыл смертельный всепоглощающий страх.

— Это война, товарищ полковник? Да? — едва слышно пробормотал он, сжимая и разжимая дрожащие пальцы. — Война?

— Не знаю! Успокойтесь! Быстро проверьте мой МиГ-31.

— Но я… я не знаю, как найти… остальных. Техников.

Показалось, что он пьян и едва стоит на ногах. Но я быстро понял, техник просто напуган до полусмерти. Ещё мгновение и свалится без сознания. Никакого толка от перепуганных людей.

Бегом я добрался до МиГ-31 с бортовым номером «003», выведенным белой краской. Из-за больших прямоугольных воздухозаборников он получил кличку «чемодан из гастронома», что всегда было предметом для шуток, но сейчас в голову бы не пришла мысль сострить, как обычно делаю, когда пытаюсь расшевелить моих ребят.

За восемнадцать лет службы я взлетал бессчётное количество раз, но когда оказываюсь в кабине, ноги и руки холодеют, охватывает внутренняя дрожь. А сейчас и подавно. Надо взять себя в руки. Надо! Оглядываю привычным взором приборы на выкрашенной тёмно-голубой краской панели. Ручка управления ложится в ладонь как влитая. Отпустил тормоз, дал газ, и привычный рёв двигателей заставляет страх мгновенно улетучиться.

Конец взлётной полосы теряется в чернильной тьме. Только отсвет пожарищ на бетонке. Ничего, опыт ночных вылетов у меня тоже имеется. Я начал набирать скорость. Вот уже двигатели на взлётном режиме. Всё больше и больше удаляюсь от света, вплываю в море тьмы. Совсем ослеп, не вижу даже земли под крылом самолёта. Но затаив дыхание, плавно беру ручку управления на себя, и, ощущая всем телом, как МиГ легко оторвался от бетонки.

Набрав высоту, я сделал разворот и устремился в погоню за «Юнкерсами». Сквозь прорехи облаков вижу цепочку бомбардировщиков. Насчитал двенадцать штук. Немного, да и летят невысоко, не торопясь. Лёгкая мишень для ПВО. Но хреново, если попаду под «раздачу» своих же зениток. Но я не заметил ни одной вспышки рядом, ничего.

Пикирую сверху в хвост ведущего «Юнкерса», ловлю в перекрестья прицела и даю очередь. Бомбардировщик взрывается и оторвавшимся крылом задевает идущий следом. Первый, объятый пламенем, падает вниз, а из второго вырываются клубы чёрного дыма и огня. «Юнкерсы», явно не ожидая атаки, теряют строй, рассыпаются, как бусинки из разорвавшегося ожерелья, бортовые стрелки беспорядочно отрывают огонь.

Зловещие силуэты «Юнкерсов» на фоне тёмно-серых облаков, фейерверки трассирующих пуль. Но моему МиГу это как укус комара. Чуть набрав скорость, бросаю самолёт на ближайшего «лаптёжника». Короткой очередью из пушки убиваю стрелка и наношу удар по правому крылу — там должны быть бензобаки. Вырываются белые струйки дыма. Подбил! Подбил! Забилась в голове ликующая мысль.

Через пару минут я просто потерял голову, вошёл в азарт, крутясь вокруг медлительных бомберов, нанося один удар за другим.

И вдруг на фоне светлеющего неба возник мерцающий силуэт массивного объекта, с двумя серебристыми треугольными крыльями, разделёнными квадратными воздухозаборниками по центру. Я никогда не видел ничего подобного. Да, такого ублюдка выстрелами из пушек не собьёшь.

Прикинул расстояние — и решил рискнуть. С крыльев сорвались ракеты Р-77. Оглушительный взрыв, ослепляющая вспышка разорвала небо и в зияющий просвет, будто хлынула густая жаркая лава. Мой самолёт начало с силой затягивать внутрь как в омут. Я лишь услышал собственный гортанный крик, боль пронзила тело, и сознание померкло.

— Генрих, Генрих, очнись!

Я открыл глаза и увидел перед собой совершенно незнакомого парня с длинным лицом и смешными оттопыренными ушами. На вид лет двадцать пять, не больше, но уже с сильными залысинами, что делало лоб просто карикатурно огромным. В тёмно-голубой форме. Вроде ничего особенного. Но тут волосы зашевелились у меня на затылке — на мундире над карманом у него был вышит серебристыми нитками орёл, держащий в лапах нацистский крест.

Я взял со стола фуражку с таким же серебряным орлом. Пригладив волосы, надел. Шум отодвигающихся стульев и я осторожно огляделся. Кровь ударила в голову. Кресты, кресты вокруг. На фуражках, мундирах. Я ущипнул себя за руку и чуть не вскрикнул от боли. Незаметно оглядел себя: на мне такой же мундир, подпоясанный кожаным ремнём, кобура, галифе. Взяв со столика одиноко лежащую там фуражку, я направился к выходу. Краем глаза зацепил грифельную доску, аккуратно расчерченную мелом на две части. Слева столбиком были перечислены имена, рядом с ними двухзначные числа. И в самом верху имя: Генрих Гроссер и напротив — трёхзначное число.

Огромное поле, заросшее изумрудной травой, ограничивал с одной стороны высокий густой лес. Сквозь маскировочную сетку угадываются очертания «Мессершмиттов» и «Юнкерсов». Что за черт, как меня сюда вообще занесло? Или я сплю?

На бетонной полосе выстроились в два ряда лётчики в тёмно-голубых мундирах. Вытянулись в струнку. И ноги помимо моей воли понесли туда, где в правом ряду зияло свободное пространство. Я не успел даже обдумать странный поворот в собственной судьбе, и что за неведомая сила превратила меня в лётчика Люфтваффе, как раздался шум мотора, и на плац вырулила чёрная машина.

Распахнулась дверца, показалась массивная фигура в светлом длинном плаще. А за ней — немолодой мужчина в двубортной шинели. Чёрная фуражка. Мерзкие усики на одутловатом лице. Кошмар столетия: Геринг, главнокомандующий Люфтваффе, и Гитлер.

В голове сразу забилась мысль: надо успеть вытащить пистолет из кобуры. Отомстить за миллионы жизней, загубленных этими мерзавцами.

Когда прозвучало имя Генриха Гроссера кто-то несильно, но довольно ощутимо толкнул меня в спину и я машинально сделал шаг вперёд. Значит, Гроссер — это я. Замечательно. Чеканя шаг, я приблизился к нацистским бонзам, лихорадочно соображая, как застрелить обоих, и Геринга и Гитлера. А может прихватить на тот свет ещё кого-нибудь, прежде чем меня убьют. От напряжения на глазах выступили слезы, задрожали пальцы. И я едва слышал, что вещал этот напыщенный индюк в белом плаще: «гордость нации», «великий ас», «страна гордится» и тому подобную шелуху. Но чем больше я рассматривал красные лоснящиеся щеки и пухлый подбородок Геринга, опухшее лицо и сутулые плечи Гитлера, тем сильнее с досадой осознавал, что у меня не будет возможности вытащить пистолет. Тем более, я не знал, заряжен ли он.

Геринг протянул мне длинный футляр, открыл, и глазам стало больно от брызнувших искр. На бархатной подушечке лежала бело-красно-синяя орденская лента, с прикреплённым к ней крестом, серебряными дубовыми листьями и мечами, украшенными бриллиантами. Внутренне я усмехнулся — получить из рук Геринга рыцарский крест — это круто.

Когда после награждения я встал в строй, напротив меня возник высокий худощавый мужчина в такой же, как я, тёмно-голубой форме, но с жёлтыми нашивками на воротнике и белыми отворотами на мундире.

— Генрих, — вкрадчиво произнёс он. — Понимаю, что вы ещё не оправились после тяжёлой контузии, но Геринг, — он совсем понизил голос до шёпота. — Геринг хочет, чтобы вы продемонстрировали фюреру ваше мастерство.

Этого ещё не хватало! Нет, я летал на «Мессершмиттах» раньше, но этого совсем не достаточно, чтобы показывать высший пилотаж. Чёрт, о чем я только думаю! Я же могу сбежать к своим!

На поле рядом с «Мессершмиттом» с нарисованной в носовой части ощерившейся акулой, суетилась группа техников. Один из них, круглолицый полный мужчина подскочил ко мне, подобострастно подхватил фуражку и наградной футляр. Подал парашют и шлем.

Я легко впрыгнул на крыло, забрался в кабину. Осмотрел приборы, подписи по-немецки, но всё почему-то хорошо знакомо. Так, теперь надо сделать проверку, — вынырнула откуда-то из подсознания спасительная мысль. Рука рефлекторно потянулась к сектору газа. Теперь прокачка, закрыть водяной радиатор, пропеллер на автомат. Включить зажигание. Двое механиков начали крутить стартер. Кабину огласил свистящий гул, и мысли пришли в порядок, железные тиски, сжимавшие горло, ослабли. Я выжал сцепление, мотор ожил, заполнив кабину яростным рёвом. Класс! Мотор набрал обороты и я начал рулёжку на старт.

«Мессер» — сложный самолёт для взлёта и посадки. Я помнил это. Но во вторую мировую это был лучший истребитель, почти до самого конца войны. И почему-то меня охватило дикое ликование, что я сижу в кабине такого самолёта.

Набрав нужную скорость, я потянул ручку на себя, «мессер» послушно оторвался от земли. Шасси поднялись и легли на свои места с лёгким толчком. Когда высотомер показал три тысячи метров, с левым креном я сделал крутой разворот над аэродромом. Внизу проплывала земля, превратившись в живую рельефную карту. Расчерченные на правильные квадраты поля, луга, сверкающая серебром извилистая лента реки с тончайшей паутинкой моста. Так, теперь можно лететь к своим.

К своим? А где они, свои-то? И, кроме того, я больше не российский лётчик Ричард Мещерский, а нацист Генрих Гроссер. И, скорее всего, меня ждёт или расстрел, или сталинские лагеря для военнопленных.

И тут взгляд зацепил группу офицеров в чёрных мундирах, стоявших рядом с Герингом и Гитлером. А что если сделать проще? Просто сбросить самолёт на них. Уничтожу всех скопом к чёртовой матери, да ещё разнесу в клочки сам аэродром. Будут знать, как делать нациста из российского лётчика. Я взял ручку на себя, свечой взмыл вверх, пробив тончайшую кисею облаков. Перегрузка вжала в кресло, потемнело в глазах. Сбросил скорость и «мессер» послушно свалился в штопор. Машинально я стал подсчитывать витки: девять, десять, земля стремительно нарастает, от свиста воздуха, обтекающего фюзеляж, заложило в ушах. Ага, не ожидали! Но нога вдруг рефлекторно нажала на педаль против штопора, самолёт вышел в управляемое пике. И я перевёл его в горизонтальный полет, пронёсся стрелой буквально в полсотни метров над головами ничего не подозревающих Геринга и Гитлера. Сволочь! Что со мной творится? Почему тело не подчиняется моим приказам?

Ну, я вам покажу высший пилотаж! Злость на собственное тело придала силы. Я взял ручку на себя — резкий рывок вверх. С переворотом вокруг оси ушёл вверх, и когда зрение прояснилось, вновь сбросил скорость. Самолёт клюнул носом и упал в штопор. Но на третьем витке я ощутил, как тело слилось с чужой машиной, словно вместо кожи я оброс металлом. Поток воздуха с шумом обтекал меня, давая ясно понять, на какой я высоте. Тональность звучания мотора тонко улавливало внутреннее ухо, указывая скорость. Я взмывал вверх, как акробат под куполом цирка, крутил сальто-мортале, делая мёртвую петлю с полупереворотом. Бросал «мессер» в крутое пике, летел, перевернувшись вверх брюхом над головами нацистских бонз.

А что если? Я понёсся прямо на чёрные мундиры, взял в перекрестье прицела фуражку Гитлера, нажал гашетку. И лавина огорчения накрыла меня с головой. Пусто. Конечно, техники не зарядил ни пушки, ни пулемёты. Исчерпав весь запас сил, устав бороться с собственным натренированным телом, я снизился и аккуратно посадил «мессер» на бетонку.

Вытащив из кабины тело, словно рак-отшельник из раковины, вновь почувствовал себя уязвимым и потерянным в этом странном мире.

— Генрих, это невозможно, — рядом стоял командир. Впалые щеки пылали, в глазах светился страх и восторг одновременно. — Так нельзя, это немыслимо, — я не мог понять, что он бормочет. — Вы не должны, не должны были так рисковать. И потом, молодые лётчики смотрят на вас. Ваше мастерство… Вы их только будете сбивать с толку.

— Как ты можешь есть эту гадость в таком количестве, Ганс? — в сердцах бросил я.

Тот парень с длинными лицом и оттопыренными ушами, которого я увидел как только попал в этот мир, оказался другом и ведомым Генриха. Звали его Ганс Фогель. От остальных я старался держаться на расстоянии. Что было нетрудно — после награждения отношение ко мне изменилось на завистливо-подобострастное и в то же время благоговейное, словно я вознёсся на пьедестал и стал недосягаем для простых смертных.

Наша группа третьего истребительного полка размещалась в портовом городке Гранвиль, который своим расположением чем-то напоминал дворец Ласточкино гнездо в Крыму. На высокой скале, смотрящей на залив Мон-Сен-Мишель, плотно теснились друг к другу старинные дома под тёмно-серыми шиферными крышами. Сверху они казались единым охристо-серым месивом, из которого выделялась лишь громада храма Нотр-Дам.

Вместе с Гансом мы ужинали в офицерской столовой, которая находилась в длинном коридоре школы. Хорошенькая официантка в синем платье с рукавами-фонариками, и накрахмаленном кружевном переднике принесла ужин. На огромном блюде веером лежали половинки раковин с блестящими серо-коричневым мясом устриц. Ганс щедро поливал их лимонным соком и уксусом, перед тем как отправить в рот.

— Ну, не знаю, почему тебе не нравится, — пробормотал Ганс невнятно, его тонкие губы, длинные пальцы блестели от устричного сока. — Очень вкусно, — прикончив последнюю устрицу, он вперился в меня, и во взгляде появилось что-то трогательно-беззащитное, просящее, как бывает у маленьких животных. Он смотрел в мою тарелку.

— На, ешь, — я пододвинул ему блюдо с нетронутыми моллюсками.

Парень быстро-быстро заморгал, расплылся в улыбке, обнажив крупные зубы, и принялся лопать мой ужин.

— А здорово мы уделали этих «томми»? — с набитым ртом пробормотал он.

— Да, здорово, — устало проронил я.

Мне совсем не хотелось воевать против британцев — наших союзников во Второй мировой. Каждый сбитый мною самолёт добавлял зависти ко мне окружающих, но всё сильнее заполнял ледяной тьмой душу.

Правда, как и остальные пилоты Люфтваффе, я соблюдал кодекс чести «королей неба» — не добивал лётчика, который выпрыгивал с парашютом из сбитого самолёта. Кроме того, у британцев прекрасно работала спасательная служба. Через пару часов пилот уже оказывался по ту сторону Ла-Манша, в Англии, и даже мог тут же сесть в кокпит другого самолёта, чтобы вновь атаковать нас.

Люфтваффе готовилось к «Дню орла» и слушая перед строем приказы Геринга, я со злорадством думал, что в моих силах помочь Тысячелетнему Рейху разбить англичан в пух и прах. Немцы долго не понимали, что у британцев есть сеть радиолокационных станций, размещённых на побережье, также плохо знали, где аэродромы с истребителями, где с бомбардировщиками. И главное, о чем в командовании Люфтваффе даже не догадывались — лучший британский истребитель «Спитфайер» собирали на одном-единственном заводе, в Саутгемптоне! Разнести его к чертям собачьим и готово! Я даже помнил координаты станций, заводов: в училище писал реферат о «Битве за Британию». Но никакой информации передавать Герингу я не собирался.

Всё, что я старался делать — аккуратно выполнять приказы командования. Вылетал на разведку, «свободную охоту» или на прикрытие бомбардировщиков.

Но вчерашний бой оставил такой тяжёлый осадок в душе, что кусок не лез в горло.

Вместе с Гансом мы возвращались из Лондона, когда я заметил эскадрилью из дюжины «Харрикейнов», которые шли клином. «Идиотенрайхен» — ряды идиотов, как мы называли это построение. Крикнул в шлемофон Гансу: «прикрой, атакую», ворвался в ряды британцев, пронёсся стрелой и с расстояния тарана открыл огонь по самолёту с командиром эскадрильи. В последний момент, уже увидев широко раскрытые глаза англичанина, взял ручку управления на себя и буквально «перепрыгнул» через самолёт. Ушёл вправо. Подбитый «Харрикейн» рухнул в штопор. На фоне сереющего неба белым пятном прорисовался купол парашюта, а британцы заметались, как бараны, потерявшие пастуха, став лёгкой добычей для нас с Гансом.

Один из «Харрикейнов», который мы уделали в хлам, не рухнул вниз, как остальные, а почему-то стал планировать по плавной глиссаде к земле. Я нагнал его и понял, в чем дело. В разбитой кабине сидел мёртвый пилот, совсем пацан, тощий, нескладный — он не успел выпрыгнуть. У меня ком застрял в горле.

А поначалу в теле немецкого лётчика я ощущал себя, как на авиатренажёре. Вроде бы всё абсолютно реалистично, но вот закончится очередной тренировочный полёт, сниму шлем виртуальной реальности, и окажусь в привычной обстановке — в нашем гулком зале со стенами, выкрашенными грязно-голубой краской, сильной выцветшей от времени. Выйду на свежий воздух, а там на бетонных плитах выстроились гордо в ряд серо-голубые МиГи.

Порой я сажал истребитель, открывал фонарь кабины и первые пару секунд видел ангары нашей базы, высокую башню с антенной, диспетчерскую вышку, словно акварельными мазками прорисованный на горизонте лес. И казалось подбежит ко мне старший техник Борисенко, подставит лестницу, спросит как дела. И на душе становилось так тепло, уютно — кошмар закончился.

Но нет, пелена спадала с глаз и вновь я обнаруживал с горечью лишь «мессеры», закрытые маскировочной сеткой. И хотелось выть от тоски, или спрыгнуть со скалы залива Мон-Сен-Мишель и утопиться.

Иногда мелькала мысль, а не сдаться ли мне британцам? Перегнать туда свой мессер последней модификации. Но нет, это было бы нечестно в первую очередь по отношению к человеку, в чьём теле находилось моё сознание. Я не имел морального права вот так спускать в унитаз всё то, чего добился Генрих, предавать память о нём.

Постепенно я стал привыкать к моему новому состоянию, подчиняться немецкому «die Ordnung», который надо сказать сильно отличался от нашего. Чего только стоила процедура настройки всех наручных часов, которых после задания нужно было сдавать, чтобы специально подготовленные техники проверяли их ход до секунды?

Кроме уникальной мышечной памяти Генриха по виртуозному пилотированию «мессершмиттом», в наследство мне достались его привычки, например, обливаться по утрам ледяной водой — я ненавидел это делать, но почему-то не мог теперь обходиться. В отличие от меня немецкий ас оказался абсолютным трезвенником, не прикасался к алкоголю. Пришлось отказаться от порции шнапса. Впрочем тело-то теперь принадлежало мне, и относиться к нему стоило бережно и аккуратно.

Надо сказать, что впервые увидев собственное отражение в зеркале, я огорчился и порадовался одновременно. Неприязнь вызвала внешность настоящего арийца — белобрысого, с водянистыми голубыми глазами, небольшого роста — в кабине поршневого истребителя места маловато. Но зато я получил в награду молодость. Генриху едва минуло двадцать пять, а мне, реальному было уже за сорок. Идеальное состояние, к которому стремятся многие — жизненный опыт и молодость. Впрочем, какой там жизненный опыт — после училища мотался по гарнизонам — последним местом службы был военный аэродом под Тверью.

В вещах Гроссера я обнаружил письма, которые приходили из Баварии, от Эльзы, жены Гроссера и племянницы барона фон Беккенбауэра. Насколько я мог судить по небольшой черно-белой фотографии, фройляйн выглядела прелестной, с чистыми, немного наивными глазами. Я надеялся, что она оставалась преданной и верной женой. Не то, что моя бывшая, чьи измены мне приходилось долго терпеть.

Шёл 1940-й год, немецкие газеты, захлёбываясь от восторга, сообщали о победоносном марше армии Тысячелетнего Рейха по странам Европы, а меня не отпускала мысль, как вернуться к разлому, через который меня забросило сюда, в этот мир. Порой это выводило из состояния равновесия, ввергало в жуткую тоску, которую на родине я бы залил бы алкоголем. Но тело Генриха не позволяло мне этого сделать.

После окончания британской компании, когда Гитлер, разозлённый яростным сопротивлением англичан приказал прекратить бомбёжку Лондона, мне дали недельный отпуск.

До Франкфурта я добрался поездом, а затем, арендовав машину, направился в Меспельбрунн — туда, где находился замок барона.

По обеим сторонам идеального без единой трещинки темно-серого полотна, тянулись ровной чередой сосны, ели, осины, будто аккуратные немцы умели приводить в единый порядок даже дикий лес. Несмотря на то, что «Опель» как все машины той поры имел жёсткую подвеску, катился он на удивление мягко и деликатно для моей задницы.

Гитлер, конечно, мерзавец и людоед, погубивший миллионы жизней, но надо отдать ему должное, как только пришёл к власти, занялся не только наращиванием военного потенциала, но и строительством дорог. Качество автобанов произвело такое сильное впечатление на американцев, вошедших в побеждённую Германию, что вернувшись домой, они тоже решили заняться своей дорожной инфраструктурой. Но это мода строить хорошие дороги так и не дошла до России. Правда, в сорок первом это помогло остановить быстрое продвижение гитлеровцев вглубь страны. Как только они пересекли границу Союза, их хвалёная мотопехота начала увязать в жутких хлябях. И до сих пор мало что изменилось. Так что завоевать Россию не удастся ни одной армии. Или мороз, или бездорожье остановит врага.

Под мирное урчание мотора и ритмичный шелест шин я едва не задремал, благо дорога была почти пустынной, и очнулся лишь тогда, когда машина въехала в долину, откуда открывался дивный вид на замок барона, казавшимся случайно попавшим в лесную глухомань венецианским палаццо. В зеркальной глади озера отражалась грубо оштукатуренная в бежевый цвет высокая башня, увенчанная железным куполом. Слева от неё плоский фасад с прямоугольными окнами в красно-коричневых рамах заканчивался ещё одной небольшой башенкой с крышей, напоминающий старинный колокольчик. Справа от башни широкая арка переходила в кирпичную стену, которую приятно оживлял выступающий балкон, увитый плющом. Но, честно говоря, я был немного разочарован. Замок мне виделся неприступной крепостью, навевающей мысли о мрачном Средневековье. А тут — изящный, кажущийся игрушкой, домик.

Я прошёл через арочный вход, и оказался на дворе, куда выходили фасады с прямоугольными окнами на втором этаже и входами, украшенные резным камнем.

— Генрих, как я рад увидеть вас живым и здоровым, — вышел полноватый мужчина в отлично сидевшем на нем темно-сером костюме, словно собирался на званый вечер. Бледное гладко выбритое лицо, тонкий нос, ясные умные глаза. Он производил приятное впечатление. Обнял меня, похлопал по спине и повёл внутрь. Поскольку Генрих видел всё это много раз, я постарался всеми силами не удивляться. Выглядевшее довольно уныло снаружи, внутри здание оказалось больше похоже на сказочный дворец.

— Рад за вас. Вы заслужили рыцарский крест ещё давно. О ваших подвигах на Восточном фронте слагают легенды, — продолжил барон.

Фраза «Восточный фронт» резанула слух, и я открыл было рот, чтобы переспросить, что это означает, раз война с Советским союзом ещё не началась, как пробежал лёгкий ветерок, распахнулась дверь и на пороге возникла молодая женщина.

Почему-то я представлял немок тысячелетнего Рейха бабищами с широкими бёдрами, мясистой задницей и здоровенными сиськами. Их предназначение — рожать и рожать без остановки новое «пушечное мясо». Но эта женщина скорее напоминала изящную фарфоровую статуэтку. Она очаровывала не идеальными чертами лица или аппетитными формами, а трогательной естественностью. Мягкие волосы с оттенком летнего мёда, забранные в высокую причёску, оставляли беззащитной нежную шею. Сквозь тонкую ткань блузки прорисовывались соблазнительные линии небольшой, но по-девичьи упругой груди, коричневая юбка открывала прелестные стройные ножки. На округлом личике приковывали взгляд большие «оленьи» глаза, чувственный рот с крошечной родинкой под нижней губой. Я оценил вкус Генриха. Она стояла, замерев, прижав к губам длинные пальцы, и смотрела с испуганной напряжённостью.

— Господи, Генрих, ты вернулся, — наконец выдохнула она со всхлипом, бросилась ко мне. Обхватив за шею, начала горячо целовать.

Представить не мог, что немецкие аристократки могут быть такими страстными. Но мысль, что вся эта лавина чувств предназначалась вовсе не мне, а Генриху Гроссеру, быстро остудила мой пыл.

— Эльза, думаю, что Генрих устал с дороги, — рядом раздалось деликатное покашливанье барона.

Девушка оторвалась от меня, и, взяв за руку, провела по коридору. Распахнула дверь и в глаза сразу бросилась залитая мягким золотистым светом кровать, укрытая мохнатым пледом, но вместо эротических фантазий я ощутил только ужасающую усталость.

Эльза застенчиво улыбнулась, взяла с подушки свёрток и робко подала мне:

— Дорогой, я связала тебе свитер. Померяй. В России — суровые зимы, — мягко объяснила она. — Когда свяжу второй, пришлю тебе. Хорошо?

Какие ещё зимы в России?! Что они заладили одно и то же! Я совершенно не собираюсь туда ехать! Ни зимой, ни летом!

Я снял пиджак, натянул свитер на рубашку. Подошёл к большому зеркалу в изящной металлической оправе. И не ощутил досады, что выгляжу как настоящий фриц. Чёрт возьми, а Генрих-то, то есть я, совсем неплох — рельефные мускулы, развёрнутые плечи, крепкие сильные ноги. Волосы густые, нет даже намёка на лысину, как было у меня раньше. Глаза яркие, как небо, залитое жарким июньским солнцем. Только слишком тонкий нос и слабый подбородок портили картину. Бело-голубой свитер грубой вязки мне очень шёл, и я представил, как юная аристократка, прикусив губу от напряжения, вязала его.

Обвив меня за талию, Эльза тесно прижалась ко мне сзади. Положив голову мне на плечо, с нежностью вгляделась в наше отражение.

— Мы с тобой выглядим, как образцовая немецкая семья, — я взял её руку и поцеловал огрубевшие от работы подушечки пальцев. — Прямо хоть сейчас помещай фото на пропагандистский плакат.

Нахмурилась, между бровей собралась нежная складка.

— Только чего-то не хватает, — сказала она с горьким сожалением. — Самого важного.

Я развернул её к себе, всмотрелся в лицо. Если Гроссер не мог подарить своей жене ребёнка, значит, был полным болваном.

— Я приготовлю тебе ванну, — Эльза, к сожалению, отпустила меня и убежала.

Может быть, это к лучшему. Я чувствовал себя зверски уставшим, будто перетаскал кучу мешков с углем. А чтобы заняться сексом с женщиной, даже вызывающей бурные чувства, надо иметь хоть какие-то силы.

После того, как я с большим трудом смог справиться со старинной газовой колонкой и раздельными кранами, меня оставили последние силы. Я выполз из ванной, упал ничком на кровать и заснул сном младенца. Открыл глаза только, когда солнце оставило на паркете прощальный розоватый отблеск.

Довольно скромный ужин, то ли из-за скупости баварцев, то ли из-за военных ограничений, всё же позволил насладиться кровяными колбасками и отличным светлым пивом из погребов барона.

А потом мы сидели у самой воды на веранде и любовались алмазной россыпью звёзд. Барон оказался интересным собеседником. Хорошо разбирался в европейском искусстве: фламандской живописи и музыке, не только немецкой. С восторгом рассказывал о симфониях Берлиоза. Но почему-то терпеть не мог Вагнера, творчество которого, как музыкальное, так и литературное, стало для нацистов олицетворением великодержавного духа германского народа. Я тоже не очень любил эту пафосную музыку, но высказывался осторожно. Барон мог ощутить резкие изменения, которые произошли в Генрихе.

Когда Эльза ушла, барон стал грустен, достал из кармана сигару, закурил и, выпустив ароматный дым, повисший над водой призрачной фигурой, похожей на парящего дракона.

— Тяжело осознавать, что вскоре вся эта красота, — он сделал многозначительную паузу. — Падёт под сапогом русской армии. Если только нам не поможет чудо-оружие Геринга.

— Какое оружие? — осторожно спросил я так, между делом.

— Не могу сказать точно, Генрих. Только слышал, как Геринг хвастался: если мы найдём возможность эффективно управлять этим так называемым «окном», русские ничего уже не смогут сделать. Ничего!

Рассказывать милейшему барону, что с другой стороны портала вовсе не 1940-й, а двадцать первый век и неустрашимые стальные «птицы» Люфтваффе — лёгкая добыча для современных российских истребителей, я не стал. Да и как бомбёжка современной России могла помочь Тысячелетнему Рейху одержать победу над Советским союзом?

— Ну, до прихода русских ещё далеко, — сказал я и прикусил язык.

Барон мог и не знать о плане «Барбаросса». Но он бросил на меня цепкий изучающий взгляд, от которого холодок пробежал вдоль позвоночника.

— Не думал, Генрих, что вы верите в ту чепуху, которой переполнены наши газеты. Русские вот-вот войдут в Германию. Когда фюрер решил вторгнуться в польскую часть России — это была ошибка.

Хорошо, что из-за затемнения, барон не мог видеть выражения моего лица. Пару секунд я пытался переварить сказанное.

— Да, возможно, вы правы, барон, — выдавил я, наконец. — Может и не стоит начинать войну с Россией.

— Безусловно. Мы могли договориться с царём Константином. Он немец. Хотя Россию любит больше, чем свою бывшую родину.

И тут в голове что-то щёлкнуло, перед глазами пронеслись заголовки газет, слова Эльзы о суровых зимах в России, «Восточном фронте» и я прозрел. Почему я раньше об этом не догадывался?! Чёрт возьми, сейчас только я прекрасно понял, что попал вовсе не в 1940-й год прошлого нашей Земли, а в альтернативную реальность! И надо как можно быстрее выбраться отсюда!

— Но сейчас надо довести дело до победы, — сказал я, ощущая, как предательски дрожит мой голос.

— Генрих, тебя вызывает Бойтель!

Голос Курта оторвал от приятных воспоминаний, и я незаметно спрятал фотографию Эльзы между страниц книги. Не то, чтобы я стеснялся своих чувств, но лишний раз не хотел показывать. Нам удалось лишь раз прогуляться вдвоём по каменистым холмам, заросшим густым лесом, который окружал замок барона. Солнце, пробиваясь сквозь листву, дробилось на миллиарды золотых капель, не достигая толстой зелёной подушки, пружинящей под ногами. Царил таинственный полумрак, влажный воздух, пропитанный терпким ароматом трав и цветов, дурманил голову. Мы вышли на берег озера, заросший густым зелёным ковром, расстелили плед. И я разделся, чтобы позагорать. Но Эльза решила иначе. Вскинув руки, она грациозным движением сбросила платье, оставшись лишь в воздушной короткой комбинации и трусиках. Прижалась так требовательно, что я не смог сдержаться — мы задохнулись в поцелуе, едва оторвавшись, я зарылся носом в её волосы, ощущая их пьянящий женственный аромат. Лихорадочно стянув с Эльзы трусики, овладел ею.

Потом мы лежали рядом, утомлённые и счастливые. И я вглядывался в высокий купол неба, на котором скользили, как пушистые призраки облака, подсвеченные снизу ярким июньским солнцем, и ощущал себя счастливым.

А на следующее утро к моему огорчению приехал посыльный с предписанием для меня прибыть на полигон Пенемюнде. Я неплохо знал историю этого исследовательского центра, где работали лучшие учёные умы, благодаря работе которых немцы во времена Третьего Рейха достигли невероятных высот в авиастроении и ракетостроении, поэтому ничему не удивлялся. Даже самолётам со стреловидной формой крыла и реактивными двигателями, выстроившимися в ряд на аэродроме.

И когда Курт сообщил, что меня вызывает Бойтель, я на подкашивающихся от волнения ногах сбежал по лестнице, почти бегом миновал широкое бетонное поле, и оказался у башни, чей силуэт белел сквозь густые кроны деревьев. Она чем-то напоминала башню замка в Меспельбрунне. И вновь заставила вспомнить об Эльзе, сжалось в нежной тоске сердце.

В башне проходила шахта, выкрашенная блестящей белой эмалью. По стенам толстыми змеями вились кабели. Лифт вознёс на верхнюю площадку, которая, казалась, раз в пять больше, чем снаружи. Обшитые серебристыми панелями стены, высокие шкафы с уходящими вверх блестящими металлическими трубами, похожие на суперкомпьютеры с охлаждением жидким азотом. Особенно сильное впечатление производило устройство, установленное в центре зала. Заключённый в прозрачный цилиндр толстый стержень с шаром на конце, из которого били ослепительно яркие электроразряды. Катушка Тесла? Я видел такое на выставках. Но практического применения подобная штука не имела. И главное, всё это оборудование никак не вязалось с 1940-м годом.

Здесь меня поджидал Бертольд Бойтель, очень высокий, худой и немного сутулый брюнет в белом халате. На продолговатом странно-бледном лице выделялись густые усы, которыми он явно гордился и тщательно за ними ухаживал.

— Ну что, Генрих, — он бросил на меня изучающий взгляд чёрных выпуклых глаз. — Готовы во имя Тысячелетнего Рейха на великую, но чрезвычайно опасную миссию?

Достал из кармана пульт, щёлкнул кнопкой, и в центре зала повисло стилизованное изображение двух соединённых в узком месте воронок, сквозь которые текла река с указателями-стрелками.

— Вот здесь возник разлом, из которого исходит сильный энергетический поток. Наши учёные смогли направить его в нужное русло. На другой стороне портала возникает «солнечный шторм». Он выводит из строя связь, генераторы. Мы решили послать туда на разведку нашу уникальную машину, которой будете управлять вы, Генрих.

Я вспомнил, как аэродром погрузился во тьму, когда выключилось электричество, а у Комаровского отказала электроника в Т-60. Страшная штука. Но откуда она у немцев? Эх, если бы перенастроить этот портал на наше прошлое. Десятки суперсовременных истребителей переносятся в 1941-й год и разносят технику гитлеровцев на клочки. И пусть это будут истребители не пятого поколения, но такие, которые смогли бы ориентироваться без спутниковой и наземной связи. С такой технологией мы бы выиграли войну в два счета. И не было бы столько жертв.

Я подошёл ближе к изображению, вгляделся.

— Скажите, герр Бойтель, а вы не боитесь, что русские, узнав об этом разломе, тоже могут послать свои самолёты сюда?

— Нет, ну что вы, — он снисходительно улыбнулся в усы. — Пройти через это «окно» могут только лётчики, чьи тела синхронизированы с частотой. Остальных просто разорвёт на атомы.

Да, именно это и произошло со мной, я с грустью: моё тело превратилось в пыль, а сознание совершенно непостижимым способом переместилось в «гордость нации» — Генриха Гроссера.

— Понятно. Но мне до сих пор не дали руководство по пилотированию ТХ-66. Я должен освоить…

— Никакого руководства, инструкций — ничего нет, — огорошил меня Бойтель, его глаза хитро сузились. — Что вы так уставились на меня? Да, именно так.

— Постойте, Бойтель. Как можно пилотировать аппарат, не зная, как он устроен? Чёрт возьми, это опасно. Я вам не подопытная морская свинка.

— Не злитесь, Генрих. Когда увидите, всё поймёте. Не торопите события.

ТХ-66 привезли на следующее утро. Солнце едва показало сияющий диск из-за горизонта, облив розоватым светом летательный аппарат, гордо возвышающийся передо мной. Да, он напоминал ту серебристую махину, которую я уничтожил ракетами. Два треугольных крыла, одно под другим, соединённые между собой распорками и воздухозаборниками, сзади — восемь широких раструбов двигателей, в каждом из которых я бы мог встать в полный рост. Кажется, я ошибся, эта громадина больше походила на космический корабль, чем на самолёт.

— Ну как, Генрих, вы готовы опробовать? — спросил Бойтель, его глаза радостно сияли.

Один из техников подал мне гермошлем и по приставной лестнице я забрался в кабину. Тут же испытав ни с чем не сравнимое разочарование. Видимость в кабине была почти нулевая, лобовое стекло, словно узкая прорезь для монет. А приборы! На панели управления куча непонятных экранов, тумблеров, кнопок с надписями, сделанными, будто клинописью на глиняных табличках. Я не увидел ни штурвала, ни ручки управления, ни рукоятки управления газом. В расстроенных чувствах, присел в кресло, которое неожиданно мягко обволокло тело. Надел шлем и замер: кабина стала будто прозрачной. Глазам открылся не только широкий обзор спереди, и сбоку, но и внизу и сзади. Я сидел словно на открытом пространстве. И в то же мгновение краем глаза заметил, как над приборами заклубилась мерцающая дымка и я не только отчётливо увидел подписи под каждым экраном, кнопкой или тумблером, но понял, для чего это предназначено. На миг показалось, что надписи сделаны на немецком, но затем они сменились на русский, заставив поёжиться. Вдруг кто-то увидит? Но я не видел символов: букв, цифр, информация напрямую перетекала в мой мозг.

Лёгкий щелчок и передо мной выросла рулевая колонка со штурвалом, он лёг в руки, как влитой. Я сделал проверку приборов, запустил двигатели. Четыре из восьми из них включились, по фюзеляжу прошла привычная вибрация. И самолёт, или что на самом деле это было начал разбег. Двигатели на взлётном режиме — я понял это рефлекторно, ощущая всем телом. Взял штурвал на себя. Отрыв! Махина взвилась в воздух удивительно послушно и душу залило ликование, как бывало тогда, когда я только-только начинал свой путь в небо желторотым курсантом авиаучилища.

Далеко внизу остался полуостров, омываемый сине-стальными волнами Балтийского моря, в которое солнце влило ослепительное серебро. В клубящейся зелени утонули здания, ангары и пусковой ракетный комплекс, похожий на чашу футбольного стадиона.

Я сделал пару кругов и начал подниматься. Как на испытаниях делал одну площадку за другой на разной высоте. И вот уже подо мной закурчавились облака, словно белоснежные шапки снега на вершинах гор-великанов.

Я поднимался всё выше и выше, совершенно забыв об осторожности, как вдруг услышал полную тишину. Но через мгновение оглушил рёв двигателей. Сильный толчок в спину и на одном из экранов зажглась надпись: «Ракетные двигатели включены». Ракетные? Так это вовсе не самолёт, а орбитоплан?

Над горизонтом, изогнувшимся дугой, голубоватая дымка перетекла в чёрное небо с бледными, едва различимыми звёздами. И я увидел совсем рядом ущербный диск Луны, изъеденный кратерами. А не махнуть ли мне туда, на Луну?!

Но с сожалением я вспомнил, что надо возвращаться. Когда орбитоплан прошёл границу атмосферы, ракетные двигатели выключились, он начал планировать, пока не включились реактивные двигатели. Я вышел на глиссаду по радиомаяку и посадил чудо-аппарат.

Вылез наружу, сняв с совершенно мокрой головы шлем. Прохладный ветер с моря освежил лицо. Я спустился вниз по лестнице, внутренне дрожа от какого-то потрясающего ощущения счастья, которое раньше не довелось испытывать.

— Как ощущение? — ко мне подошёл Бойтель.

Я молча оглядел летательный аппарат, словно хотел навеки запечатлеть его в памяти.

— Герр Бойтель, а что за двигатели тут стоят?

— Мы не знаем, — совершенно спокойно ответил он.

Я на миг потерял дар речи, решив, что он пошутил.

— Не знаете?! А топливо? На каком топливе он летает?

— Этого мы тоже не знаем, — он наклонил вбок голову, на губах играла ироническая улыбка, слишком мягкая, чтобы обидеть.

Но я все равно ощутил себя оскорблённым. Что они держат меня за дурачка? Всё-таки я по образованию инженер-конструктор ракетных двигателей.

— Ну а что вы заливаете в баки? — я похлопал по обшивке.

— Кроме воды для охлаждения, ничего.

— Воды для охлаждения?! Этим двигателям не нужно охлаждение водой.

И тут меня пронзила странная мысль. Вода! Может быть, в этом аппарате стоит установка для расщепления воды на кислород и водород? И тут два пути, или двигатели сжигают смесь водорода и кислорода. Или… Или, черт возьми, представить страшно! Это термоядерные движки. В 1940-м году?!

— Отдохните, Генрих, — Бойтель дружески похлопал меня по плечу. — Вы весь мокрый. И приступайте к интенсивным тренировкам. Изучайте оружие.

В перерывах между изнуряющими тренировочными полётами, занятиями в спортзале, на центрифуге, я осторожно, так, чтобы не вызывать подозрений, исследовал орбитоплан. Но понять его конструкцию так и не смог. Лишь надеялся, что наши спецы смогут разобраться. У меня появился реальный шанс вернуться домой!

А что если они уничтожат меня, как врага? Как я смогу дать им понять, что за штурвалом этой странной машины — российский лётчик? От этой мысли продирало ознобом, и тошнота приливала к горлу. Но достаточно пойти к Бойтелю и отказаться от этой миссии. Заявить, что хочу на фронт, что там моё место. Вряд ли кто-то заклеймил бы меня, как труса. Война бы закончилась, я бы вернулся к Эльзе, и мы зажили бы в нашем уютном семейном гнёздышке, завели бы детей.

Нет, я не смог бы воевать против своих. Мне пришлось бы сдаться в плен. Вряд ли меня бы расстреляли. У власти был царь, а не Сталин. Но я никогда больше не сел бы в кабину истребителя — никто бы не позволил немецкому ассу это сделать. После войны, наверняка, меня бы отпустили домой, в Германию. Но сколько здесь продлилась бы эта проклятая война?

Сон прервался внезапно, но растаял не сразу, заставляя пребывать между вымыслом и явью, мерцал золотистой дымкой волос Эльзы, матовой белизной её обнажённых плеч, маленьких грудей. Я не мог вспомнить её лицо чётко и ясно, но ощущал целиком, от головы до ножек с беззащитно выступающими косточками. Я задохнулся от тёплой нежности, спазмом свело горло. Боже мой, я потеряю Эльзу навсегда. Милый образ вдруг заслонило вытянутое лицо Бойтеля, поражающее всегда бледностью и таинственным светом умных тёмных глаз.

Я вскочил, пружинисто подпрыгнув на койке. Чёрт возьми, это аристократическая бледность, усы, взгляд. И странный акцент. Наконец, я вспомнил, кого он напоминал мне! Никола Тесла. Великий серб. Повелитель Вселенной. Точно. Мог он работать на немцев? Мог. И вполне мог создать тот разлом с «солнечном штормом». Но вот орбитоплан? Может быть, здесь, в альтернативном мире, и фон Браун изобрёл что-то получше, чем Фау-2? Или… Нацистам помогали инопланетяне и это не выдумки конспирологии? Стоп. А не мнимый ли Бойтель приложил руку к этому странному аппарату. Припоминаю, у Тесла был «электрический самолёт», который он хотел передать немцам. Вдруг здесь, в другой реальности лаборатория Тесла не сгорела, и он довёл до ума множество своих изобретений, чертежи которых погибли в огне в моём мире? Столько вопросов и ни одного ответа!

Я вновь упал на кровать, уставившись в белеющий в полумраке потолок. Не смог заснуть и решил искупаться в обжигающем ледяной свежестью Балтийском море. Побродил по берегу, бездумно наблюдая, как набегают волны с тихим шипением, сбиваясь в грязно-белую пену, и уходят, увлекая за собой ленты водорослей. Потом вернулся к себе и написал Эльзе прощальное письмо. Долго не мог поставить точку и подписаться. Чуть дрожали пальцы. Я заставил себя это сделать.

На космодроме меня поджидали техники во главе Бойтелем. Я забрался в кабину, удобно расположился в кресле. Подождал, пока тело погрузится в упругую массу, заменяющую противоперегрузочный костюм и включил двигатели.

Я летел домой и видел по приборам, что до разлома остались всего пара сотен километров. Достаточно развернуть машину и вернуться. Вернуться в уютный дом, к Эльзе.

И стать настоящим арийцем, как мой предок.

Или? Или вновь пролететь через разлом и увести Эльзу с собой. Но нет, её тело не синхронизировано с порталом. Она погибнет.

— Карайя-2, вас вызывает база, — услышала я позывной. — Минутная готовность.

Машина скользила в клубящихся серых облаках, зловеще подсвеченных багрово-фиолетовыми разводами, и перед глазами мелькала вся моя такая короткая жизнь.

Может быть, вернуться?

И лишь перед самой разверзшейся бездной вдруг пронзила мысль, заставившая сердце пропустить удары. А что если я перемещусь через портал в тот самый момент, когда на меня нападёт тот, другой Ричард Мещерский. Уничтожит вместе с этой потрясающей летающей машиной. И займёт моё место?

И всё повторится снова.