Без совести

Беру я сейчас легонько на самый верх этой горы знаменитой. Знаю, что на этой высоте воздуху не больше, чем лаптей у босого. Значит, кабины я не открываю. Ну вот на самой я что ни есть вершине. Тут немножко плосковато, и здесь я поставил Паспарту на фут какой от этого снежку. Была у меня порожняя коробка картонная из-под печенья. Я на ней карандашом слово русское написал. Очень короткое. Три буквы всего. В коробку я то самое сделал, что каждое утро - у меня желудок, на нем немцы могут часы ставить. Все равно, вы меня в погреб посадите и кушать мне не давайте, я по желудку моему все равно скажу, сколько дней прошло. Ну, и эту коробочку я аккуратно закрыл и через двойную дверку, что внизу у меня, я на этот снежок легко положил свое творение. Дал назад: поглядеть. Лежит аккуратно. Я сейчас повернул - и ходу!

Вот тебе; "Нога человеческая не бывала", а кое-что другое пожалуйста! Тут как тут. Они - англичане, и будут там читать. Принесут вниз. Тут сейчас в газетах снимок будет с находки. Наши прочтут - вот смеху! Сказали, штук пять их убилось - принесли! Из Берлина "телефункен" дает извещение, и я все равно знать все буду. Мировое дело, честное слово! Но тут меня взяла охота поглядеть, где они сейчас ковыряются. Может, они еще через месяц там будут, так мое все дело снегом запорошит и ни черта они не найдут. Я отлетел в сторону, потом взял метров на пятьсот выше и стал осматривать гору в трубу. И вот поймал их: сначала увидел на снегу человек с пяток. А потом повыше: двое тащили одного на веревке. Он болтался под кручей, а те насилу, насилу его подтягивают. Я хорошо их видел: они были в намордниках каких-то и все глядели на этого, что на веревке. Ко мне не оборачивались. Значит, дело чисто: они меня не приметили. Оставалось им только на эту кручу, а там довольно полого шло. Гляди, к вечеру или завтра наутро они там. Но ждать мне было неохота, я тут одну штучку хотел попробовать".

8.

На этом кончалось то, что получил я от доктора. Я, должен признаться, обозлился, что тут не было конца. Но в ту же минуту мне стало обидно, что я так обморочен. О каком конце тут может быть речь? Если это компиляция изо всякого бреда, которого наслушался от своих пациентов мой доктор, а потом самодеятельно уж скомпилировал вот этакую эпопею, то очень естественно, что у врача не хватило творческой фантазии придумать конец с каким-нибудь общественным или моральным весом. И почему это все эти люди интеллигентных профессий, все они тайком литературничают? Дамы пишут стишки, а мужчины эпопеи или романы. И непременно начинают: косые лучи заходящего солнца... тут они останавливаются и пробуют так: косо падали. Потом "косо" вычеркивают. Пишут: резко. Зачеркивают. Зачеркивают и "падали". Пишут "упадали".

Впрочем, доктор похитрее: не падают у него тут и не упадают. Впрочем, может быть, это из пациентских тетрадок! Есть же там среди больных графоманы. Однако надо положить всей этой мистификации конец. Я взялся за телефон. Доктор оказался дома. Очень уж охотно чтото согласился приехать. Ждал, должно быть. Небось интересно мнение, так сказать, специалиста, профессионала. То-то, голубчик. Через полчаса он был у меня.

- Что? Писательствуете, батенька? - держу его за руку и назидательно в глаза гляжу.

- Ах, вы вот как решили?

- Да не притворяйтесь, знаем мы эти стыдливые анонимы и псевдонимы.

- Ну, а если и так? Что вы, сердцевед, скажете?

- Да что? Компиляция из садического бреда. Довольно-таки самодельная. А потом, ну что же это? Неужели с таким аппаратом и не развернуть фантастических действий? Ведь это все у вас мелочь? Почему ему в голову приходят только какие-то лакейские пакости? Это вкус грязного ночлежника это со слонами! Давить клопов пальцами на одеяле. Ведь это же тупоумный прохвост. Да и не прохвост, это громко, это вот в старое время такие номерные бывали в подозрительных номерах, что сдавались по часам. С проплеванной душой. Возможно, что и больной даже.

- Возможно. Это вот и надо решить.

- А что он делает? Он кончил? Пишет?

- Пишет. Но реже. Урывками. Просил спирту.

- Дали?

- Дал немного. Раньше он ничего не просил. У него теперь на столе лампа.

- Ну немножко есть еще?

- Есть?

- У вас с собой? Я вас спрашиваю, принесли? В портфеле? - Я сделал два шага к двери.

- Чего вы заспешили? Здесь все в кармане, пожалуйста. - Доктор не спеша стал тащить из кармана сложенные вдоль листы.

Но-в это время вошла жена, пошли улыбки, расспросы о детях. Я в угол, в кресло. Хотел просмотреть, хотя бы наспех, но тут чай, наливки. Когда в первом часу я проводил доктора, я крикнул ему на лестнице вслед:

- А все-таки сюжет надо было совершенно иначе строить, батенька! Сырье. Типичнейший самотек!

Я слышал, уже через дверь: он что-то пробасил спокойное на пустой лестнице.

В кровати я закурил и взялся за эти листы.

Вот что дальше.

"Для этой штуки надо было место, чтоб не было народу кругом. Переть опять в эту пустыню, где я пробовал Паспарту, - невеселое там место, И я попер прямо от этих гор на юг. На океане, может, еще остался какой необитаемый остров. А если там эти, как их, туземцы, то это мне наплевать. Пусть и видят, все равно ни черта эти обезьяны не смекешат. А будут богу молиться. Я взял чуть пониже. Паспарту мой идет что надо, а я пока что попробовал: настроился на эту волну, довольно ловко настроился, вот по которой мне пушку эту хотели запустить насчет Камкина. Настроил и час примерно слушал - ни тебе, а ни мур-мур! Как сдохлая. Это значит, я им отпел, и они увидели, что на пушку меня не возьмешь. Я перевел на музыку. Сам вниз гляжу. Местишки ничего: зелено внизу. Я потом еще ниже взял. Речки, деревушки вроде попадаются. Густенько живут.

А что, между прочим, там делать мне? Пугать их? А черт с ними, коли от меня сами слоны тикают, аж лес трещит. Большое дело - баб там на речке спугнуть. Городишки попадались, но незавидные, толку там мало может быть. Я стал прибираться - чего не люблю, так это беспорядку, чтоб барахолки около меня не было. Стал это золото американское укладывать, чтоб не валялось тут внаброску. Мешки были у меня хорошие - это я для жратвы всякой заготовил. Стал я укладывать - ого, набрал я пуда с четыре этого золота, нашвырял тогда в банке. Увязал я его хорошо. Прибрался. Смотрю на карту, куда мой указатель ползет: так, остров. Но здоровый. Однако посмотрим. Взял к нему чуть левей.

И верно: видать стало внизу море, а дальше в тумане земля. И вот земля стала выходить из воды все выше да выше. Я вижу, что остров с горами, и на карте так показано. Внизу пароход черненький. Даже два. Потом, гляжу, протока за островом показалась и снова земля. Вот! Настоящий остров, за ним снова море. Ладно, даю вниз. Остров оказался зеленый и немыслимо заросший. Прямо просвета ни одного не видать. И остров в море вдается углом. Гора там и тоже вся заросшая. Как насеяно, до того густо. Стал я спускаться на эту гору. Кругом никаких поселений не видать. Дело. Совсем я на верхушке уже этой горы и вижу: лес там и путанина из всякой всячины, как будто нарочно увязано. Этого, однако, мы не боимся. Сейчас вниз и ну вертеться. И через пять минут готова площадка, хоть в футбол играй: я перепахал всю эту ерунду и к чертям с горы поспихивал. Птиц тут поднялось - прямо что в курятник въехал. Потом я это распаханное пузом Паспарту поле разгладил, даже затрамбовал. Затем стал, надел свой аппаратчик и вышел. Жара, но не такая уж смертельная. От этого свала, что кореньями вверх кругом валялся, несло все же свежестью, даже вполне ничего себе. Огородом не огородом, и не яблоками, а гуще. Я не торопясь переоделся полегче, достал брезент, сделал себе шалашик. Две плитки шоколаду, швейцарского, полдюжины пива, стакан взял. Шоколад мой враз от жары раскис. Но я тут запер кабину, выпил стаканчик пива и начал свое дело.

А дело вот какое: стал я думать - чего я в землю Паспарту загоняю? Пока это он до меня доковыряется!

Да еще каждый раз не знаешь, с какой стороны он ко мне побежит. Простое дело: вверх. Выходит, я не дурак. Я сейчас наставил аппаратик, как надо, и мой Паспарту пошел понемногу вверх, будто его кто на кране подымал. Метров на пятьдесят я его сначала загнал. Потом вниз. Так, работает, как нанятой. Загнал его на двести, снова вниз. На пятьсот. Эх, здорово: он оттуда на солнце блестел в небе белой звездочкой. Однако я оглядывался, не следит ли кто за мной. Нападут черти какие-нибудь и тут тебе аминь могут сделать - очень даже просто. За этим завалом из кореньев и всей этой рухляди лесной мне не видать было моря. А оно вот тут должно быть.

Я спустил Паспарту и проломал им этот бурелом к чертям и мне стало видно море. И зеленое оно тут какое-то мне показалось, и как раз было тихо, и вода стояла, как в корыте. Ни морщинки. И ни черта нет. Тут снова запустил Паспарту, уже на тысячу метров вверх. Это вполне удобно его вверху держать: он одним моментом может сверху приспеть: раз - и тут. Загнать можно и на десять тысяч вверх-и пусть стоит ждет. И только я этот план в уме стал разбирать, гляжу, идет морем пароход здоровенный: на две трубы. И этак дым от него шикарно, как усы, закручивается. Ах ты, сволочь! Форс можно и сбить. А ну! Я сейчас соображаю, куда мне рычажок мой крутить. Раз-есть-Паспарту над морем.

Ладно! Теперь запускаю я Паспарту вперед парохода.

Тут я в бинокль мой гляжу. Вижу, на пароходе народ вёеь всполошился. Эти, что там на палубе в креслах сидели (мне видать, как рядом), повскакивали. На пароходе флаг за кормой подняли, гляжу - английский. Тут я Паспарту поворачиваю и ему навстречу: малым ходом - над самой водой. Вижу парок над пароходом, потом слышу; заревел гудком и круто взял вправо. Сдрейфил, брат! Я целю Паспарту ему в бок и очень помалу надвигаю. Он корму повернул, пробует наутек. И гудит, гудит, разрывается. Я тут дал ходу Паспарту, он вмиг раз! И перед ним снова. Тут, вижу, пароход мой тише, тише, стал совсем. Там уж народ мечется, шлюпки спускает. Гляжу, еще идет один, поменьше этого. Видать, ему на помощь, что ли, хотел. Увидал, должно, что тут не закуришь, - давай ходу. Я Паспарту за ним, загнал к тому. Стоят рядом. Место тут, видно, очень проходное. Через какие-нибудь полчаса два разом идут друг за дружкой. Я их к тем двум. Загнал всех в кучу, держу. Чуть кто куда - я на него Паспарту. Одна там шлюпка пошла, ну и того: я ее ткнул и хоре! Уж никто и не рисковал. И тут мне захотелось набрать этих пароходов целое стадо. Гляжу, нет ли где еще? Один тут хотел сорваться. Но я - до чего насобачился! Пхнул его в бок легонько. Он на бок совсем завалился. Ух, что там поднялось! Прямо как блохи с дохлой собаки стали в воду сигать людишки. Но потом смирно все у меня стояли. Гляжу, еще идет. Прямо к этой самой моей куче. Какой-то, вижу, не такой. Бинокль в руки. Ух, мерзавец: военный. Вижу: башня на носу и из нее аж четыре пушки. Здоровенные пушки. Ляпнет он из этих четырех чуть ли не в упор. А черт его знает? Тут я винта нарезал первый это раз за все время, что работал с Паспарту.

Я как дал под воду и прямо в океан. Гляжу, с военного слетел, как муха со стола, самолетик. И стал набирать высоту. Завился, зажужжал. Но недалеко, тут же он над этим кораблем и держался. А я дал приказ Паспарту из воды в небо и ко мне. Я хорошо теперь пригляделся: на этом военном был английский флаг. Ладно. Мы с ним рассчитаемся. Я чего боялся: бить этот английский дредноут (или кто он там?) из-под воды - а кто его знает: может, как раз угодишь, где у него заряды. Эта вся бакалея как дербанет! Он пропадет, черт с ним. Но мне может своротить нос. Это уж пусть ихняя теща кушают.

Я вот чего подумал: досада, что мне сверху нечем бросить. Ни черта такого у меня с собой не было.

Я так этот шоколад и недоел. Паспарту был возле меня. Я сел в кабину и уж сверху видел: стоят мои пароходы. Не верят еще этому фофану военному. Но я заводиться не стал и дал ход прямо на восток. Не знал еще, куда мне лететь, к китайцам, думал. А что с них взять?

Я их видел в Питере. В прачешных: "ханга, Манга, банга" - им там все равно головы дома рубят, как капусту. В Америку? Там я уяс в самом большом ихнем городе был; больше Нью-Йорка нет на свете. Я пока что наплевал на все дела. Я поставил радио на Берлин. На коротких волнах морзянка уже передавала, что суда, вышедшие из Сингапура, были остановлены в море... Ого! Это об нас, думаю. Так и было. Все очень верно. Но только, чем именно были остановлены, непонятно - летательная машина, которая, скрываясь от военного корабля, вызванного на помощь по радио, нырнула и бесследно скрылась под водой. Под водой? А она - вот она летит. Потом, что какой-то англичанин предполагает, и всякая там муровина пошла. Перевел на эту загадочную волну - молчок, конечно. Нет, я вполне легко мог этот дредноут перевернуть: упереться из-под воды в дно и дать ход.

А, впрочем, черт их знает: могли успеть чем стукнуть. Нет, лучше иметь с собой штуку такую, чтоб бросить с высоты. В корабль можно промазать, конечно. Но в город - это без ошибки. Я убавил ход и стал заниматься обедом. От этого пива в брюхе забродило, и с утра я не жрал. Варить было неохота, и я взялся, помню, за жестянку с осетриной. И тоже недоел, выкинул. Очень хотелось с русским человеком поговорить. Я слушал русские передачи по радио. Но это же не разговор. А так: ты ему, он тебе. И чтоб отмочить можно бы было чего, или анекдотик какой новенький. Забыл я, как это про попа есть один. Как поп к дамочке пришел... Вот не мог вспомнить. Очень там здорово как-то. А пока вниз.

Я гляжу - вода и вода. И черт, думаю, с ней. Дремать тоже не хотелось. Решил я выпить, может, по пьяной лавочке придет, что шарики мои заработают веселей, уж как водится.

Выпил, я помню, бутылку, - всю до конца, - коньячишку, и черт его знает, развезло меня тут, рассоловел я весь и вроде сплю и вроде нет. Но только не знаю я, когда тут солнце всходит или заходит и когда ночь тут должна быть, где я. Тошнить меня стало от этого коньяку. Я в дверку нижнюю поблевал, заснул, так и не дождался ночи. Но уж пьяный я управления не трогал.

Это я ни-ни! Пусть несет, черт меня возьмет. И куда принесет, не все одно: земля да вода. А больше и нет ничего на этом свете. И вода всюду мокрая, а земля всюду сухая. И вообще делать есть мало чего.

Проснулся я - голова трещит, и, чую, хмель еще не вышел. Но, однако, надо поправиться. Достал бутылочку, жахнул полстакана виски английской. Немного вроде прошло. Ночь уж на дворе. Где я? Шут его знает, может, я уж два раза землю вокруг облетел, пока дрых. Глянул на указатель - море, то есть океан даже, потому в рамке видать только, что по морю ползает указатель. Ползи, черт с тобой. Только я закурил: на тебе! В радио русский голос:

- Паспарту! Прекратите, возвращайтесь в Питер. Слышите, монтер? Это говорит вам инженер Камкин.

Это я как тогда поставил на эту волну, так оно и осталось, черт возьми. Ах ты, дьявол! Я глянул вниз. Что-то блеснуло. Я не мог поймать в бинокль, руки с перепою ходили малость. Я дал вниз. Ага, стало сразу видно: полный огней пароход. Ну, это не военный, а и военный, то черт с ним! Я нагнал его и сверху наискосок вдоль шарахнул. Ух, гром, лом! Рвануло, я думал, Паспарту лопнул. Глянул вниз: потухло все, как не было. На тебе, тоже мастера хорошие, вернитесь! Я сделал, а теперь им понравилось. Я еще потом огни заметил, но уж, черт с ним, подумал, пусть живут. Нырять с воздуху туда-канитель. И что главное: мало интересу. Только отстукал я им телеграмму в Питер, на этой волне гробовой :

"Что, вы, дураки, голову мне морочите... - и загнул тут по матери в семь этажей, - ...покойницкими депешами. Тоже мальчика себе нашли".

И сейчас же с этой волны отстроил, мозги себе еще пачкать с этим Камкиным. Может, там двадцать еще Камкиных осталось, и все инженеры. Пускай и строят себе дворцы - мертвых туда за нуждой возить. Да и голова у меня тут снова стала трещать. Я еще дернул виски. Ух, противное оно мне показалось. И тут меня вовсе свалило. Помню, был я тогда на высоте в десять тысяч метров, чтоб и не видать, что там под низом. Да и чего смотреть?

Очнулся я, опять достал выпить. На кушанье меня не очень бросало. Я помалу закусывал рюмку за рюмкой. Давить там людей - это все равно пользы мало.

И вообще делов у меня теперь не было. Одно, что вот в этого крейсера или как он там: в него мне интересно было бросить что-нибудь типа бомбочки, потому тоже сукин сын: на меня намеряется. Время шло довольно шибко или это от ходу так показывалось: я ход всю дорогу давал аж-анс! Как газану - эта вся шарманка внизу ходом пойдет. И я залетел к тому городу, что на берегу. Все там на месте, как и было, и крыши белые, и дома не востряком, а кубиком. Под вечер я спускаюсь

чуть за городом. Паспарту в небо на пятнадцать километров, аппаратик на ремешок, бутылку за пазуху - пошел. Вот и огни, вот и улица, а вот и кабак. Очень полненькая из себя хозяйка, глаза, как жуки, а рожу напудрила, что прямо гипсовая. Хозяин - усы, как рога у быка; чернявый, сурьезный. И гостей всего один - солдат. Уже готовый сидит. Слюни пускает. Форма французская. Я подсел рядом за столик. Спросил вина: в кабаке, если не понимают, тащут, что подороже. Это черт с ними. Я сейчас солдата за плечо:

- Шпрехен зи дейч? - спрашиваю.

А он по чистой русской правде-матке да на весь кабак :

- А пошел ты, - говорит, - к такой-то матери!

Это мне даже очень понравилось, как он это чисто так русским языком.

- Да ты, - говорю, - русский, сука ты этакая и такая!

Тут с него и хмель долой. Он на меня глядит не мигнет: как портрет все равно. Однако я расплатился и его из кабака выволок. Шепчу ему, что я, мол, из России действительно и что, мол, дело есть. И что это ни черта, что он тут в иностранном легионе служит, и даже здорово очень, что он сержант ихний, и что я его могу обратно устроить на родину и все грехи ему простят, и не надо нюни разводить, ты, говорю, не немка, это они романсы любят.- А пока что мы вышли за город и при дороге сели. Тут я ему говорю:

- Упри ты мне, как есть в подрывных саперах, динамиту пуда с полтора и принеси завтра перед рассветом на это место, и всю снасть не забудь. Чтоб так, что подожжешь и через три минуты оно ахнуло б. - И сказал ему точный размер.

Он в ответ;

- А если ты меня засыплешь? Мне же пуля.

- Это, - говорю, - сам уж рискуй. К нотариусу мне с тобой идти, что ли?

Тут он вскакивает и вдруг меня за манишку и крутит галстук на мне. А у меня рука на браунинге, уж как мы за город вышли. Я разом браунинг упер ему под ребро и посверливаю:

- Пусти, стреляю.

Бросил. И на коленки. Кланяется, рыдает, как в театре:

- Мерзавец ты, - говорит, - но, если ты правду говоришь, я тебе собакой служить всю жизнь буду. Я ж завтра при складе караульный начальник. Ей-богу! Если правда это, что меня с собой возьмешь.

Я ему говорю:

- Вперед заслужить должен. А почему я тебе, подлецу, верить должен, что завтра вечером тут засады не будет?

А он мне:

- А может, и тебя тут не будет, а на место тебя пять жандармов?

Я навел на него браунинг и говорю:

- А ну, откатись ты назад десять шагов и стой. Гляди, что увидишь. Марш.

Он встал, пошатался столбом с минуту и глядит: мой белый рукав ему видно, что на него смотрит. Потом повернулся по-солдатски и отшагал десяток шагов. Я сейчас же Паспарту к себе. И он как-то пришелся между мной и им. Паспарту блестел в ночи, будто кинжал какой великанский, что сверху сбросили и в воздухе повесили. Я влез со своей стороны в кабину, разом все огни зажег, на момент, и погасил. И крикнул я ему в открытое окно:

- Понял, голова садовая! - И тут же дал прямо вверх. И стал на ночевку аккурат там, где воздух кругом прохладный. Такая там парная духота внизу, аж рубаха прилипла. Я окна открыл и как на даче. Свету у меня в кабине чуть-чуть, чтоб не очень было заметно. Бутылку я так эту и не распил внизу и взялся теперь с содовой водой ее разрабатывать. Сам думаю: "Не принесет он, то и черт с ним. А может, засаду устроит". Но этого я ничего не боялся. Хотя бы и танк. Звезды были очень все крупные в эту ночь. Я уж эту бутылочку кончал, как мне захотелось запеть. Я затянул "Александровский централ" - в голос со всей силы. И черт его, как-то вроде я в какую вату, что ли, кричу: не раздается мой голос. Тут я думаю: "Никто, ни одна сволочь меня не слышит, значит, я сам себе это пою". Я в окошко даже рукой поболтал, хоть знал, что пусто. И бутылкой этой пустой бросил - и не слыхать было, как упала. В черноту эту пустую вкисла, что ли, как в ил. Я стал в окошко кричать всякое по-русски. Очень я пьян не был. Но чего-то стало мне скучно от всего этого. Была у меня одна смертобойная бутылочка. Я ее скорей нащупал, пробку вон и резанул полстакана. Вва! Вот оно - огонь самый. Скосило меня в пять минут. Я заснул и, черт его, так неловко - еле наутро руку левую размял. Солнышко уж работало у меня в кабине. Если бы я этому дьячку не заказал динамиту, дернул бы куда-нибудь. А то боялся, места не найду, где уговорились, а сейчас я над ним стоял и надо было только прямо вниз дать по вертикали, и я там. Уговорились, что я даю четыре свистка, а он отвечает в три свистка. Прийти должен перед рассветом. Я пока стал кушать компот. Это против головы. Вкусу никакого, и я огневкой этой поправился. Потом удивляться стал, из-за чего это ночью я бузовал, когда вообще ничего нема и ничего быть не может. Ничего на этом свете быть не может и не бывает. С этой огневкой очень хорошо я этот день продрых и до света проснулся. Вот и солнце выскочило. Я взялся за бинокль. Гляжу, внизу он, и бродит кругами, и топчется. Оглядел сверху хорошо - никакой ловушки. Тут я даю камнем вниз.

Вот и он - стоит, глядит и аж трясется. Я в окно свист- . нул четыре раза. Он не ответил даже, а, как заводной мышонок, сорвался ко мне:

- Что это? Что? Это вы! Я принес.

И побежал, разгреб песок, несет пакет.

- Скорей, ради бога, меня уж наверно ищут. Вот этот шнур поджечь, через три минуты ровно - взрыв. Но в пути я еще раз проверю.

Я говорю:

- Ты не торопись, друг, поспеешь.

А он на месте не стоит. Оглядывается, шею выворачивает, что гусь.

- Они могут сейчас прийти. У них собаки исковые.

Я вам помогать буду, я подрывное дело знаю. Я готов на что хотите. Ах, как я рад!

А я говорю:

- Ты богу лучше молись.

А он:

- Разве у вас есть бог? - это он мне все помогает засунуть этот пакет полуторапудовый.

- У нас нет, а у тебя, должно, есть.

Он:

- Нет, нет, вот бог, вот это бог, - и кивает на Паспарту.

Я, значит, из кабины принимаю этот пакет. Он только ногу хотел занести, а я дверцу хлоп и даю вверх метров на пять - наугад. Ух, он тут кричать стал. Кулаками машет, на землю бросился, камнями стал кидать, а потом песок рыл, как собака бешеная, и кричал - все по-русски. А я, как давно по-русски не слышал, так приятно, что свой язык. А потом он только хрипел както, вроде его кто душил. И побежал. Смотрю, он глядит назад и аж задеревенел: а я вижу, едет конников штук пять, а который впереди, у него на веревке собака, и она его прямо сюда тянет. Мой дурак кричит:

- Они с меня кожу снимут. Застрели ты меня, господом молю! - И тут он кепку с себя сорвал и давай камни здоровые вверх подкидывать и норовит, чтоб на голову ему падали. А тут камень здоровый ему не на голову, а аккурат по ноге, он аж сел и за ногу ухватился. И ревет, ревет, как баба на кладбище. А те конники стали, меня испугались, видать. А я дал ходу, на черта все это мне сдалось? Через полминуты ничего и видать не стало. И тут я малым ходом стал лететь прохладной высотой. Внизу одна серость. Да я бросил давно туда глядеть. Нанялся я их там стеречь? Одно я хотел: найти, где какой крейсер ночует на стоянке. Они себе там спокойно стоять будут, а я сразу вниз, над ними метров хотя бы на десять или пятнадцать. Тут зажигаю фитиль, как тот мне объяснил, и через нижнее окно гоп: им на палубу или в трубу. Пока они тревогу, туда-сюда, а тут я вверх и подо мной там внизу ка-ак жахнет. Если тот прохвост не соврал, чихнет что надо!

А к тем местам, где тот крейсер, или какой там черт, живет - туда я к вечеру буду, - так я себе располагал и прохладно летел - окошки настежь. Разложил я закуску - очень я омаров полюбил - еще у меня с полдюжины банок оставалось, и огненную опять отковырнул. Это уж часа три я летел и тут взялся радио послушать берлинское. И тут поймал конец самый:

"...происки Москвы, не глядя, что союзники, и сержант сознался, а также конные жандармы видели и даже пастухи... Снаряд небывалой формы, блестящего вида мгновенно скрылся. Напрасно французские власти хотят сделать из этого секрет. Весь город Оран с ума сходит. Когда же у Франции раскроются глаза..." - я там пошло трепать радио. Так. А в общем, ну их к монаху под рубаху. Мне эту вошь бы раздавить, этот крейсер. А потом я выпил, и мне стало спокойно, и ну его, думаю, с этим даже крейсером, он мне вроде жестянки показался. И плавает их, что жуков в пруду.

И черт с ними. С разными. И даже я эту всю музыку хотел выкинуть к шутам - а то по пьяной лавочке сигарой подожжешь этот фитиль, что торчит, и как раз тебе же амба будет. Но тут меня лень взяла. Я в эту огненную впился: и это прищурюсь, и тяну ее струечкой махонькой, тонкой жилкой на язык, мамочки-светы!

И тут засыпаю - как меня в теплую воду кто уклал.

И карта у меня стояла - самый маленький масштаб, и указатель по этому масштабу поставлен, и ползет он еле-еле, как спросонья, вроде бы как малая стрелка на часах. Очень в сон меня тогда гнало.

А проснулся - темно. В окнах темно. Что, думаю, за черт - опять звезд не видно. Присмотрелся: стекла задвинуты. Что это? Спьяна, значит, задвинул. Даю ручку на "открыть", ни с места стекла. Вот черти! Готово! Поломка. Голова у меня мутная еще была. Но тут я немного натужился, аж в висках застукало. Где может быть поломка? Тут гляжу, ах я, дурак, и броневые ставни задвинуты. Я броневые открывать. Отказ! Тут уж в пот меня ударило. Что я? Пьяный? Я взялся за содовую. Пока два сифона не вытяну - и глядеть не стану, что и как. Однако выпил один - вижу, трезвый я. Гляпул тут на указатель - что за дьявол! Это я где-то над Сибирью и прет меня хорошим ходом на запад. Я стал поворачивать - ни хрена! Руль крутится, ручка то есть, а прет -меня туда же. Я вижу, город пролетаем, я дал полный вниз. Черт! И это не работает. Что за дьявол, думаю: будет меня этак десять лет носить, что ли? А потом вдруг подумал, какая разница? Что? Мне крепко хочется на землю сесть? А потом я мекошил так: может, оно так на время, а потом отпустит? Тут я уж немного стал понимать, что, может, и не так это просто. Сел я смирно и, однако, гляжу на указатель. А ползет он, сукин сын, прямо на запад и на запад. А я не знаю, день сейчас или ночь - это в разных местах по-разному, и я тут последнее время сбился немного. На часах было половина одиннадцатого, а дня это или ночи и в этом месте или в каком другом этот час, я забыл это. Потом вот уж Урал подо мной. Я гляжу - ни черта не меняется, курс на запад - пишет и пишет как по линейке. И гляжу, не отрываясь, как ползет указатель. Вот и Россия подо мной. А я на высоте двенадцати тысяч метров. Ух черт, пошло на низ. Что он, утопит меня в Ладоге, что ли? Нет, вот уж миновали. Я к карте приглядываюсь: находит указатель на Лодейное Поле, и тут высота моя упала до трехсот. А я наплевал на все это и смотреть даже перестал. Я глаза закрыл - а пойди хоть под землю, черт с тобой. Ничего, если ты меня живого похоронишь! Все равно по земле, поверху, серость одна, я все просмотрел, ни черта нет особенного. И вот, чувствую, что толкнуло меня вперед - значит. Паспарту стал. Я глаза тут открыл - указатель стоял аккурат на Лодейном Поле. Так оно и вышло, как была у меня мыслишка. Тут броневые ставни сами пошли. Открываются. Вижу темнота.

Ночь, значит. Гляжу в одно окно - ничего, поворачиваю башку, вижу в другом-он! Его морда! В шапке оленьей, худой, как был. Я и сигару из рук выпустил. А потом тоже плюнул:

- Ну, жив, так жив. Недобил, ну и черт с тобой: я не доктор.

Стекло открывается. Он всовывает морду:

- Узнаете? - говорит, - Камкин?

А я ему говорю:

- Ну, и в чем же дело?

Открывает дверцы:

- Выходите!

Я вышел. Сырость и ветер слякотный.

Он говорит:

- Пойдемте. Паспарту пойдет за нами. - Берет этот покойник меня под локоть. Пошли. - Вы, - говорит, очень точно выполнили все, но ничего своего не внесли. Потому я и смог с вами справиться.

И тут сзади наваливаются на меня двое и, чувствую, браунинг из руки моей вырвали..."

На этом рукопись заканчивалась. Но все остальное было и так ясно.