Без ветра листья не шелестят

I

Шермат-ата накинул на плечи чекмень, взял посох и, опершись о него обеими руками, застыл, точно изваяние, на взгорке возле юрты.

Бодом-хола хлопотала возле очага. Она знала — если муж принял эту позу, значит, у него скверное настроение и лучше в такой момент не тревожить его расспросами — отойдет, сам обо всем расскажет. Но одно дело понимать, а другое — чувствовать. Беспокойство и тревога не давали ей покоя. «Неужели на курултае что-то случилось, — думала хола[1], — или дома что-нибудь не так? В «Чинар» утром Шермат-ата уехал веселым, гордым от сознания, что опередил всех соперников. Что же произошло?» Но чем больше задавала себе хола вопросов, тем путаннее становились ее мысли. Наконец, вздохнув, она прошептала: «О аллах, упаси моего мужа от напастей!».

Хола вспомнила утро. Как всегда, за завтраком ата[2] включил транзисторный приемник. Районная передача была посвящена итогам только что завершившейся и области окотной кампании. Ата прибавил громкости — что же это о нем ни слова не говорят! И вдруг — ему даже показалось, что голос диктора стал торжественным, — услышал: «Рекордный приплод в расчете на сто овцематок получен в совхозе «Чинар». Отара известного чабана Шермата-ата Бакиева принесла по двести десять ягнят. Такого успеха овцеводство долины Сурхана еще не знало!»

Шермат-ата аж языком от удовольствия прищелкнул.

— Слышала, кампырджан[3]?.. — спросил он жену.

Бодом-хола улыбнулась, промолчала.

— И не то еще будет. Сегодня это известие облетело область, завтра прозвучит на всю республику, а там, глядишь, и до Москвы дойдет!

— И что тогда, дадаси[4]? — жена все так же добродушно улыбалась.

— Как это что? Звезду героя могут дать. И буду я первым героем в совхозе... Да-а, — продолжал он размышлять вслух, — если несколько лет подряд повторю свой рекорд, то вторую звезду не пожалеют. Тогда уж мой бюст наверняка поставят в совхозном саду.

— Что поставят? — переспросила жена.

— Бюст, говорю. Ну, голову мою и часть плеч.

— Вай-уляй, — воскликнула хола с испугом, — это еще зачем?!

— Не волнуйся, — ответил ата, рассмеявшись, — не эту голову, другую. Из бронзы отольют. Есть такой закон: на родине дважды Героя ставят его бюст. В знак особого уважения, поняла?

— Поняла, — не очень уверенно произнесла жена. — Добрые намерения — половина успеха, Шерзад, — сказала хола, назвав мужа ласково именем старшего сына, как принято в кишлаке, — пусть ваша мечта сбудется на радость детям и внукам!

— Сбудется, — уверенно ответил чабан, — ты еще, кампырджан, и Рахима своего в знатных людях увидишь, гордиться им будешь.

Бодом-хола пожалела, что времени нет, иначе она, конечно, подробнее расспросила бы мужа о бюсте. Например, что важнее — бронзовая голова или орден? Ну, ничего, вот вернется отец из «Чинара», тогда можно будет и продолжить разговор...

...Шермат-ата стоял неподвижно. Солнце уже наполовину зашло за гребень Кугитанга, и потому тень старика была длинной. Адыры[5], подступившие к подножию Кугитанга, таяли в дымке сумерек, а вдали величаво дремал Сангардак, купая свою снежную голову в лучах заката. У самого горизонта, где-то над Аму, пылало облако, похожее на нарисованную детской рукой сказочную птицу Семург. Внизу, по широкому ложу джайляу[6], что оставили здесь некогда промчавшиеся сели, рассыпались «овцы». Белые, серые, черные и рыжие валуны, вокруг которых разбросаны поменьше камни-голыши — «ягнята». Было тихо и спокойно, казалось, что утомленная зноем природа погрузилась в глубокий сон.

Кавардак, который так любил ата, был готов, и Бодом-хола решила позвать мужа ужинать. Его молчание становилось просто невыносимым.

— Дастархан накрывать, дадаси? — громко спросила она.

— А? — Ата вздрогнул, огляделся по сторонам, словно бы всё, что окружало его, увидел впервые. — Ты что-то сказала?

— Что с вами, ата? Может быть, дома что-то случилось?

— Саит, — чуть слышно ответил ата, — Саитджан умер! — Он выронил из рук палку, присел на кошму и, обхватив голову руками, зарыдал.

— Когда? — Хола подбежала к мужу. — Три дня назад я разговаривала с ним в кишлаке. Сердце, да? О небо! Что ты наделало?..

— Вчера, — сквозь рыдания ответил ата. — Нашли его в ущелье Шорсу, говорят, сорвался в пропасть. Сегодня похоронили. О аллах, за что осиротил меня, последнего друга отобрал?!

Он замолчал. Долго смотрел невидящим взглядом на ближайший адыр, затем, вздохнув, тихо сказал:

— Прости меня, Саитджан, пусть земля тебе будет пухом!

— Аминь, — сложив вместе ладони, присела на корточки хола и повторила за мужем: — Пусть вам, Саит-ака[7], земля будет пухом.

— Я джинны[8], — сказал Шермат-ата сурово, — самый настоящий джинны! Век себе не прощу, что напрасно обидел друга, не прощу!

— Когда это случилось, ата? Почему я ничего не знала?

— Э, женщина, не лезь в душу, — прикрикнул ата, — занимайся-ка своим казаном!

И Шермат-ата опять остался наедине со своим горем, которое, кажется, состарило его на десяток лет. Он будто стал ниже ростом, ссутулился. А солнце уже село, исчезла огненная птица Семург, что парила над горизонтом. Лишь вершина Сангардака, залитая киноварью позднего заката, напоминала гигантский язык чабанского костра. Ата немного успокоился. Хола видела, как муж неуклюже встряхнулся, словно бы сбрасывал с плеч тяжкую ношу. Она негромко поинтересовалась — много ли народу было на похоронах.

— Весь «Чинар», — неохотно ответил Шермат-ата, — участники курултая тоже провожали его, из Ташкента люди были. — Он махнул рукой. — А что толку, оттуда обратной дороги нет!

Издали донесся голос Рахима:

— Гёль, гёль, проклятая!

— Собирай ужин, — сказал ата. Он взял посох и поспешил на помощь Рахиму.

Когда отец и сын вернулись к юрте, над джайляу появились первые звезды...

II

Сойдя с автобуса, который несколько раз останавливался в пути из-за неполадок и потому так безбожно опоздал, Захид сокрушенно покачал головой — спешить, пожалуй, уже некуда. Никого из руководителей, конечно, в этот час на месте нет. Придется предстать пред их очи вечером, до планерки или после нее. Он глянул на часы — четверть первого.

Площадь, где развернулся автобус, дышала жаром. Середина июня даже в этом высокогорном уголке давала о себе знать. Захид поспешил под раскидистый тал, где уже было достаточно народа. Там, у подножия дерева, бил родник.

Тут было прохладно, и Захид немного остыл. Он решил осмотреть кишлак. Сейчас это сделать было как раз удобно — пока его здесь никто не знал. Захид неторопливо зашагал по улицам. Ведь они даже в эти безжалостные полуденные часы могли бы рассказать о многом. По внешнему виду домов можно узнать, хорошо ли живут их владельцы, а по состоянию улиц — о благополучии самого́ колхозного хозяйства. Телеантенны на крышах, шторы на окнах, паутина электро-, радио- и телефонных проводов, высота и крепость заборов — все это рассказывает о жизни людей.

Захид усмехнулся, вспомнив события вчерашнего дня. Еще утром он вошел в районный отдел милиции инспектором уголовного розыска, а вечером уже вышел участковым уполномоченным по совхозу «Чинар». Вот уже поистине в милиции, как в армии, вопросы решаются быстро, оперативно.

После утреннего совещания начальник отдела, майор Махмудов, попросил его остаться в кабинете.

— В прошлом году, — сказал он, дружелюбно глядя на Акрамова, — выпускник высшей школы милиции лейтенант Акрамов был автором одного не лишенного глубокого смысла афоризма.

— Какого, товарищ майор? — Захида немного смутило необычное начало беседы.

— «Лучше маленькая самостоятельность, чем высокая зависимость». Кажется, так?

— А... было, было, — лейтенант облегченно вздохнул — вроде бы ничего страшного не предвидится. — Только не мною, товарищ майор, это придумано.

— Вот как?! Но, если мне не изменяет память, вы любите это повторять.

— Да. Но просто я переделал на современный лад древнее народное изречение: «Лучше в своем доме быть султаном, чем в чужом дворце — рабом».

Майор улыбнулся, а Захид опять подумал: «К чему все-таки начальник завел подобный разговор?» Он мгновенно перебрал в памяти события ближайших дней — нет, не чувствует он за собой никакой вины, не совершил ничего такого, что шло бы вразрез с мнением старших товарищей.

— Как бы то ни было, лейтенант, — сказал Махмудов, — мы решили предоставить вам эту «маленькую самостоятельность». Приказом начальника областного управления вы назначены на должность участкового уполномоченного по совхозу «Чинар». Участок большой, но в оперативном отношении считается спокойным. По-моему, за то время, что вы работаете у нас, там ничего серьезного не случилось?

— Верно, товарищ майор, — согласился Захид, но, подумав, добавил: — За исключением гибели капитана Халикова.

— Ну, это несчастный случай, — нахмурился Махмудов, — нелепо погиб товарищ.

Халикова Захид знал мало. За прошедший год ему так ни разу и не довелось побывать во «владениях» капитана. А сотрудники райотдела отзывались о нем с уважением. По их словам, Саит-ака был прекрасным оперативником, местным, так сказать, Шерлоком Холмсом. Отличался честностью, был предельно принципиальным работником. О том, что он пользовался авторитетом, говорил и тот факт, что на похороны капитана приезжал заместитель министра.

— Все ясно, товарищ майор, — поднялся Захид. Он не знал, радоваться этой неожиданной новости или огорчаться. Правда, как и любой выпускник высшей милицейской школы, он мечтал о самостоятельной работе, которая давала возможность испытать, на что способен.

— Готов выполнять доверенное мне дело. — Захид приложил руку к козырьку. — Разрешите идти?

— Идите, лейтенант. Да, кстати... захватите с собой материал о гибели капитана Халикова. Может, удастся на досуге побывать в тех местах, где он погиб. Постарайтесь еще раз изучить все обстоятельства его смерти. Ну, а теперь — идите.

— Есть! — Захид четко, по-армейски, повернулся и вышел из кабинета...

...Знакомство с кишлаком Акрамов начал с площади. Ее полукругом опоясывали здания клуба, Дома быта, правления сельского Совета и рабкоопа. Между ними располагались различные магазины, образуя своеобразный торговый центр. Ниже, через дорогу, напротив здания рабкоопа, шумел листвою чинар-великан. Табличка, прибитая к стволу дерева, гласила, что ему девятьсот лет, по преданиям, под ним отдыхал легендарный Машраб. В дупле же его в разные годы размещались то библиотека кавполка, то магазин, то сельский Совет. Вдоль бетонированного русла арыка, уносившего воду родника в дарью[9], выстроилась дюжина чинаров поменьше. За ними сиял большими окнами двухэтажный ресторан «Шалола».

Совхоз «Чинар» оказался кишлаком довольно большим. Он лежал вдоль Большого Узбекского тракта, растянувшись километра на два. Основная его часть находилась на пологом склоне горы.

Захид шел не спеша, осмысливая впечатления, думая о предстоящей работе. Неожиданно рядом раздался смех. Захид невольно придержал шаг. На скамейке, перенесенной с аллеи в глубину сада, сидели трое — мужчина средних лет в голубой шелковой тенниске и две женщины, судя по всему, молодые — обе были в ярких атласных платьях и в столь же ярких нейлоновых косынках. О их молодости говорил и заразительно звонкий беззаботный смех.

— Минутку, минутку, — произнес мужчина, — сейчас я вас познакомлю с новым жителем «Чинара». — И он крикнул вслед Захиду: — Товарищ Акрамов!

Захид остановился, повернулся к ним:

— Слушаю вас.

— Я не ошибся, назвав эту фамилию?

— Нет. Я — Акрамов.

— Отлично. Тогда выручайте, товарищ лейтенант. Эти девушки меня совсем изведут. Может, хоть представителя власти побоятся? Взяли меня, понимаете, в оборот...

«Видно, кто-то из начальства, — подумал лейтенант, — знает мою фамилию». Захид подошел к ним и щелкнул по привычке каблуками.

— Здравствуйте, товарищ лейтенант! — мужчина протянул руку. Захид пожал ее. — Представляю вам, девушки, нового участкового уполномоченного товарища Акрамова Захида Акрамовича. — Девушки кивнули. — А эти красавицы, лейтенант, работницы комсомольско-молодежной фермы. Слева от меня Сахрохон, заведующая, а справа — Азадахон, одна из лучших доярок не только фермы, но и совхоза. Садитесь, пожалуйста. Говорят — в ногах правды нет.

— В ногах идущего правда есть, — ответил Захид строкой давно прочитанного стихотворения.

Мужчина удивленно вскинул брови.

— Верно.

— А себя забыли представить, Мурад-амаки, — напомнила Сахро. Девушка была постарше своей подруги. Довольно красива. Захиду показалось, что она смотрит на него с любопытством.

— Ярматов, секретарь парткома совхоза. Прошу вас, — он подвинулся.

Но Захид сел не возле парторга, а рядом с Азадой. На вид ей было около восемнадцати, может, чуть меньше. Лицо белое, будто солнце вовсе не касалось его. Он видел ее профиль. Нос прямой, густая бровь напоминает крыло ласточки, губы пухлые, а подбородок круглый. Все это делало ее похожей на гречанку. Из-под расшитой ферганской тюбетейки, обвитой жгуче-черными косами, выбились мелкие кудряшки. Прозрачная, ярко-красная косынка, расчерченная золотыми нитями, лежит на плечах.

— Какая помощь от меня требуется, Мурад-ака? — спросил Захид.

— Бога они уже не боятся, — произнес улыбнувшись Ярматов. — Аджину[10] и подавно. Может, вас, а...

— Выходит, я страшнее аджины?

— Не в этом смысле, конечно. Просто ваша форма должна подействовать. Вот я и говорю, товарищ лейтенант, нельзя никуда посылать наших девушек, потом сам же покоя лишишься. Начнут приставать: дай то, найди другое, сделай третье. А где взять все это?

— Там же, где взяли латыши, — сказала Сахро горячо. — Ведь и в Латвии руководители, как наши.

— А ты не спросила у них, Сахрохон, каким путем они все это достали?

— Спрашивала.

— Ну и что говорят?

— Говорят — все, что показывали нам, создавалось постепенно. А у нас и этого «постепенно» нет. Как работали наши прабабушки, так и мы продолжаем. Лучше бы я не ездила, одно расстройство!

— Сахрохон позавчера вернулась из Латвии, — пояснил Ярматов, — насмотрелась там... и вот, не успев стряхнуть дорожную пыль, явилась ко мне с претензиями!

— Я понял, — сказал Захид.

— Настоящие молочно-товарные фермы я там увидела, — сказала Сахро. — Как лаборатории какие, честное слово! Кругом чистота, запахов нет и в помине, дышится, как на джайляу. Коровы будто бы только из бани, а у нас... Молока — давай, давай, а как условия создать — так перебьетесь!

— Не все сразу, сестренка, — ответил секретарь парткома, — будет и в нашем «Чинаре» то, что ты видела в Латвии, даже, может, лучше, с учетом всего нового. Я слышал, что в области создается специальная мехколонна, которая будет строить новые и механизировать старые фермы. Обратимся в обком партии, попросим, чтобы эта мехколонна начала работу с реконструкции наших ферм. Но вам и самим, как говорится, нечего сидеть сложа руки.

— Дайте нам два бульдозера.

— Хоть три! Еще что?

— Пока и этого достаточно.

— Вот тебе и раз. Такое длинное вступление для того, чтобы попросить всего два бульдозера?

— Три, — поправила его Сахро. — Вы же только что обещали.

— Пусть будет три.

— Но это пока, а в будущем...

— Значит, мне и завтра покоя не будет, так выходит?

— Ой, Мурадджан-ака, какой вы догадливый!..

— Спасибо за комплимент, девушки, — рассмеялся парторг. — Если что нужно, заходите, не стесняйтесь.

Сахро и Азада встали и, простившись, направились к выходу.

— Ну и боевые, — сказал, ласково поглядев им вслед, Ярматов.

III

У мужчин-горцев иногда случается такое, о чем они не только женам, но и самым близким друзьям не рассказывают. Вот почему Бодом-хола ничего не знала о ссоре мужа с Саитджаном Халиковым, капитаном милиции. Вообще-то это даже и не ссора была, а скорее — серьезный разговор.

Произошел он в прошлом году. Было, как и сейчас, начало лета, и хола находилась у мужа на джайляу. В один из дней сюда приехал капитан. На довольно потрепанном ядовито-желтом «Ирбите», который он сам называл Тулпаром, как сказочный Алпамыш своего коня. Хозяин джайляу встретил гостя радушно, хотя был несколько удивлен визиту именно в это время.

Друзья, как положено по обычаю, трижды крепко обнялись. Затем ата пригласил гостей в дом и посадил на шелковую курпачу[11] в красном углу. Дверь юрты специально приоткрыли, чтобы Саитджан видел, что в его честь заколют взрослого барана. Рахим начал разделывать тушу, а хола принялась разводить огонь сразу под очагом и в тандыре. Шермат-ата расстелил дастархан и произнес традиционное:

— Хуш келибсиз[12], Саитджан!

— Спасибо, Шерматджан. Зря ты затеял хлопоты с бараном, ведь я ненадолго.

— Не обедняем, друг! — сказал ата. — Не дело это, побывать у меня на джайляу и не отведать свежей баранины!

— Как здоровье, Шерматджан?

— Слава аллаху, скрипим. И сам вроде еще крепок, а внуки — так вообще богатыри. Давно не был у меня, а?

— Не ждал, выходит?

— Признаться, не ждал. Не оттого, что, ну... как бы тебе сказать...

— Даже в кривом переулке старайся идти прямо, — подсказал капитан.

— В моем доме ты всегда гость желанный, сам знаешь. Но ведь лет десять как ты в это время уходишь на Кугитанг?

— На этот раз решил изменить себе, Шерматджан. Вот и приехал сюда. Ну, рассказывай о себе.

— Трудимся помаленьку, окот завершился, теперь одна забота — молодняк сохранить. По делу, Саитджан?

— Вообще-то да. — Капитан никогда не скрывал от Шермата-ата своих служебных тайн. — Есть сведения, что некоторые чабаны продают смушку на сторону. Не слышал?

— Чепуха! — воскликнул ата. — Хотел бы я видеть того смельчака, который посягнет на государственное добро?! Твои сведения не верны!

— Возможно, — сказал капитан, — но... служба, брат! Сигнал поступил, я обязан проверить.

— Лично я рад, что поступил сигнал. По крайней мере, ты — мой гость.

С чайником чая на бронзовом подносе вошла хола. Она поздоровалась с капитаном еще раз, произнесла «Хуш келибсиз», спросила:

— Здорова ли ваша жена — моя подруга, Саит-ака? Как дети, внуки?

— Спасибо, все в порядке. Внуки рождаются, растут, а мы, к сожалению, стареем быстрее, чем они взрослеют. Подруга ваша скучает, все кого-нибудь посылает узнать, не вернулись ли вы.

— Скоро увидишься, кампыр[13], — сказал ата жене. — Теперь уж мы тут с Рахимом управимся.

— Упра-а-вимся, — передразнил его Халиков, — да вы оба без нее давно бы сбежали отсюда. Правда, келин[14]?

— Что вы, Саит-ака, — ответила хола смущенно, — дай бог долгих лет и крепкого здоровья Шермату-ака. Мы без него ничего не значим.

Она поспешила к очагу, а ата протянул капитану пиалу чая...

Каждый год, едва начинается окот, хола бросает все дела в кишлаке и перебирается в джайляу. Она знает, что в эту пору мужу и сыну голову некогда причесать, не то, чтобы подумать о пище или постирушке. Да и за ягнятами женский глаз куда лучше присмотрит.

— Хорош ли нынче «урожай»? — спросил гость.

— Не очень. Меньше, чем в прошлом году.

— Значит, на орден не потянешь?

— Даже на медаль... Тогда мне орден Ленина дали, за сто девяносто ягнят от сотни маток, а в этом году сто шестьдесят еле получилось.

— Почему «получилось», Шерматджан? Разве это не в твоих руках? Ничего, у других, говорят, и этого нет.

— Другие — это другие, Саитджан, а я пока в совхозе один.

— Скажи — в области! Но если и дальше будет так продолжаться, кое-кто тебя перегонит. Особенно из стариков.

— Пусть, я не обижусь. Богаче все будем. А пока... я все же один.

— Пока... Как только твои секреты станут известны другим, рекорды посыплются, как из рога изобилия. Обставят тебя, ей-богу!

— Разве я против, Саитджан? — ответил ата. И снова, как и при встрече, мелькнула мысль: «Неспроста ты приехал, Саит, не за тем, чтобы проверить сигнал». — А секреты... — Шермату-ата показалось, что друг это слово произнес с иронией. — Нет их у меня. Работаю, как вол. Остальное делает наука!

— Разве у других нет всего этого?

— Не знаю. Я не обязан знать!

— Твои успехи, Шерматджан, вызывают сомнения у людей. Я хотел предупредить тебя, чтоб не очень увлекался, а то ведь можно такие неприятности нажить!

— Не волнуйся, Саитджан. Перед людьми я чист, как стеклышко. А ты... раз уж взял в руки большую палку, так и ударь хоть раз...

— Тебе что, синяка хочется?

— Лучше синяк, чем догадки.

— Хорошо. С тех пор, как ты приехал с курултая с орденом, среди чинарских чабанов только и разговору, что о тебе.

— Завидуют!

— Не завидуют, а обвиняют. Считают, что награда незаслуженная. Не обижайся, слова врага — мед, слова друга — перец.

— Если есть, что сказать — не щади отца родного!

— Тогда слушай.

Тут вошла Бодом-хола. Она внесла миску с жареным мясом и поставила посередке дастархана.

— Кое-кто в совхозе считает, — сказал капитан, — что ты обманул государство. Да, государство и партию, в которой сам состоишь! Считают, и не без оснований, думаю, — что у тебя котлов два, а половник один. В этом весь секрет.

— Не понял намека.

— Кроме совхозной отары, у тебя появилась своя, пусть не целая, но все же... И ты за счет собственных ягнят увеличиваешь приплод совхозных овец. Ты решил: то, что добавишь сегодня, завтра вновь вернется к тебе в виде премии. Убыток, если и есть, невелик, зато слава!.. Имя на всю область гремит. К тому же блага... Новая «Волга» вне очереди. Надумал строиться — пожалуйста материалы! Не было у тебя ста девяноста ягнят, не было!

— Так-так, интересно, а сколько же было, а? — спросил ата с насмешкой.

Халиков пожал плечами.

— А кто же знает, Саитджан? Может, те, что шепчутся за моей спиной?

— На бумаге все было, а фактически... Свыше десяти лет после мартовского Пленума, Шерматджан, не только ты, но и другие чабаны получают в награду за перевыполнение планов приплода и сохранения молодняка ягнят. Это, как говорится, законно. Но этих ягнят-то из своей же отары берут, да самых крепких и обязательно — ярочек. А ведь те собственные ярочки давно уже стали овцами, сами дают приплод.

— Природа. Им в этом не может сам аллах помешать.

— Об этом и речь... Я часто думал, куда совхозные корма деваются? Каждую осень рапортуем: есть два плана! Но едва весна начинается — кормов уже нет, овцы дохнут, как мухи! Государство вынуждено выплачивать миллионы рублей страховых сумм. Теперь-то я разобрался в этой арифметике!

— Если и завелась у кого из чабанов скотинушка, Саитджан, никто ее не украл. По закону завелась. Ни одна чабанская семья столько съесть не может, вот и получается что-то вроде отары.

— Наверно, есть и другие пути?

— Какие?

— Скажем, получать премию деньгами.

— По червонцу за голову?! Спасибо! Пусть тогда совхоз забирает моих овец, не жалко! Но вместе с ними и совхозную отару! Партия правильно делает, что материально стимулирует наш труд, а те, кто распускает сплетни, враги этой политики, их нужно судить! Скажи сам, Саитджан, зачем мне, старому человеку, таскаться по горам за отарой, ночей не спать, мерзнуть, жариться на солнце?! Ведь можно устроиться сторожем в магазине и жить припеваючи! Днем возись в своем огороде, что тоже не бесполезно, а вечером торгуй водкой по спекулятивной цене.

— Не получился у нас разговор, Шерматджан, — с досадой произнес капитан, — не хочешь ты меня понять!

— Еще как понял! Хочешь, чтобы я сдал своих овец и восхищался собой — ах, какой я молодец, какой сверхсознательный! Так, что ли?

— В конечном счете, так. Но главное — хочу, чтобы ты остановился. Жадность — страшный порок. Она рождает и тщеславие. Это еще хуже. Не дай бог, заболеешь ими, вылечиться трудно, тут никакой врач не поможет! Понимаю, совхозу был нужен передовик, ты им стал. Теперь — стоп, тормози, брат!

— Тормози?! Тебя бы в мою шкуру, Саитджан! — воскликнул ата. — Думаешь, легко быть передовиком? Хуже, чем отстающим! Как курултай или слет какой, так сотни глаз смотрят на тебя, ждут, чего же ты еще наобещаешь. И начальство туда же: мол, давай-давай, подай пример, зажги сердца! А костер давно выдохся, нужно дрова подкладывать, да побольше, чтоб ярче горел. Я иногда чувствую себя колесом, пущенным с горы по узкому желобу. Катишься и знаешь, что не упадешь и не остановишься.

— Я вот и хотел остановить тебя, Шерматджан.

— Кто это тебе позволит? Впрочем, и мне тоже. Смотри, Саит, начнешь упорствовать, себе же лоб расшибешь.

— Ты мне спас жизнь, — сказал капитан, — без тебя я бы замерз на волжском льду. И ты мне с тех пор брат. Я буду драться, чтобы имя моего брата не склонялось злыми языками, чтобы жажда славы не затмила его разума!

— О том, что было, не вспоминай. Ты на моем месте поступил бы так же. А сейчас... что конкретно предлагаешь?

— Отдай собственных овец совхозу, Шерматджан. Оставь себе то, что положено по уставу и... от греха подальше! Уверен, что эта твоя инициатива будет достойна оценена государством.

— Дураки на этом джайляу, Саитджан, давно перевелись, поищи их в другом месте. С пустой сумой идти по миру!.. Стар я для этого. Да и овец нет у меня, проверяли — не нашли!

— Что ж, придется лучше поискать. — Капитан встал. — За хлеб-соль спасибо.

— Куда вы, Саит-ака? — спросила хола, принесшая в касах[15] шурпу. — Шурпы хоть отведайте!

— Спасибо, келин, как-нибудь в другой раз. Сейчас я спешу.

— Оставь его, — сказал Шермат-ата, видя, что жена хочет возразить гостю, — у него и в самом деле важные дела.

А сам подумал: «Послушать Саитджана, так надо хозяйства всех чабанов перекроить... А кто на это сейчас пойдет!»

С тех пор друзья встречались редко.

IV

— Идем к нам, — предложила Сахро Азаде, когда они вышли из совхозного сада. — Жарко что-то, чайку попьем, от нас и до фермы ближе.

Сахро права. От них до фермы рукой подать, минут пять ходьбы. Коттедж, в котором она живет, самый крайний из домов, построенных совхозом специально для учителей, на берегу дарьи. Муж Сахро преподает историю в школе, он и Азаду в прошлом году, вернее последние пять лет, учил. Зовут его Улаш-ака, а ученики просто — «муаллим»[16]. Азада несколько раз бывала в доме заведующей фермой, знает, что там в это время прохладно. Двор весь усажен деревьями, а с дарьи всегда веет свежестью.

— Хорошо, зайдем, — согласилась Азада.

— Может, у тебя дела? — спросила Сахро. Ей показалось, что девушка не очень охотно произнесла это «хорошо».

Дела у Азады, конечно, были. Сообщили, что вот-вот должна мать с джайляу вернуться, надо было навести в доме порядок — помыть, почистить, подмести. Но и от приглашения заведующей отказываться не хочется — с ней всегда интересно. Пусть уж дела остаются на вечер.

— Какие там дела, Сахро-апа[17], — ответила она бодро.

— Ну раз так, идем, сестренка. Как-то не по себе мне сегодня.

Сахро часто пытается понять причины своей привязанности к Азаде. Казалось бы, что общего между нею, замужней женщиной, матерью, к тому же красавицей, и вчерашней школьницей? Только ли работа? Нет. Она руководитель, а Азада — доярка, одна из двадцати с лишним женщин, среди которых Сахро наверняка могла бы найти подругу более подходящую. Но нет же, душа лежит к этой скромной и простой девушке. Она не может точно сказать, какая черта Азады ее привлекает больше всего, но знает одно — когда рядом эта девушка, легче на душе, словно она родной ей человек.

Они вошли во двор и будто попали в другую страну — прохладную, зеленую.

— А хозяин-то дома, — не слишком любезно произнесла Сахро, — ну ничего, мигом спровадим в чайхану, пусть там развлекается, а с женщинами ему нечего делать!

— Зачем, апа, — возразила Азада, — пусть муаллим останется, с ним так интересно!

Улаш-ака учил Азаду истории с пятого по десятый класс, она знала его как доброго, умного человека. Детям казалось, что нет и не может быть такого, чего бы не знал Улаш-ака.

Первая жена Улаша-ака, тоже учительница, умерла от сердечного приступа лет пять назад. Дети их давно выросли и после окончания вузов разъехались кто куда. Ни один не остался в «Чинаре». И потому после смерти жены учитель вдруг остался совсем один. Согнуло горе муаллима — взгляд его стал каким-то тусклым, не было в нем прежней страсти, с которой отдавался он любимому предмету. Ученики, и Азада тоже, помогали Улашу-ака по дому, а иногда приходили просто так, поболтать, отвлечь его от тягостных мыслей. Но время шло, горе понемногу стиралось, и муаллим вновь обретал себя, становился прежним — страстным и увлеченным педагогом. Два года назад он женился на Сахро, муж которой, уехав на курсы повышения квалификации, познакомился в Ташкенте с другой женщиной и больше в «Чинар» не вернулся. Женитьба Улаша-ака на молодой — моложе, чем младшая его дочь, — красивой женщине вызвала немало пересудов в кишлаке. Но и тут время сделало свое дело — зубоскалы поостыли, смирились, тем более, что жили они дружно и счастливо.

— О-о, Азадахон, — произнес радостно Улаш-ака, появившись в дверях дома.

— Здравствуйте, муаллим!

— Здравствуйте, здравствуйте. — Он продолжал стоять в дверях. Одет по-домашнему: в полосатые пижамные брюки, белую майку. Азаде показалось, что муаллим выглядит как-то неряшливо, да и обрюзг вроде бы. — Располагайтесь, девчата, а я сейчас вам чай приготовлю.

— Мы сами, муаллим, справимся, — возразила Азада, — а вы отдыхайте.

— Давай-ка, Азада, — распорядилась Сахро, — располагайся, он все, что нужно, сделает.

— Хорошо, будет исполнено, — ответил, улыбнувшись, Улаш-ака. Улыбка получилась вымученной, она предназначалась скорее для гостьи, чем для жены.

— У нас что-нибудь готовое есть? — спросила Сахро, забравшись на чарпаю[18].

— Да, джаным[19], я...

— О боже, этот человек убьет меня своей болтовней! — воскликнула Сахро, не дав мужу договорить.

— Ну что ты, что ты сердишься, Сахрохон? — попробовал оправдаться Улаш-ака.

— Не спорьте со мной, ака, именно так! Джаным, да джаным, — передразнила она его, — словно нам по семнадцать лет. Особенно вам! — это она произнесла с насмешкой.

— Извини, — сказал муаллим тихо. — Я только хотел сказать, что сам минут двадцать назад пришел, так что пока не успел... Собирался приготовить...

И опять жена перебила его бесцеремонно.

— Что? Что собирался? — Азаде показалось, что она допрашивает мужа.

— Собирался приготовить пельмени, — ответил Улаш-ака.

— Э-хе-е! Долго ждать! Нельзя ли что-нибудь побыстрее?

— Сейчас сделаем.

— А пока давайте чай.

— Будет исполнено, Сахрохон. — Улаш-ака поспешил на кухню. «Точно робот какой, — подумала Азада об учителе, — за двадцать минут уже и двор подмел, и чарпаю застелил, да еще и чай успел вскипятить». А вслух заметила:

— Очень сдал наш муаллим, выглядит как-то нездорово.

— А ну его, — махнула Сахро пренебрежительно рукой. — Чего уж там сдал! Как будто он выглядел когда-то лучше.

Азада не знала об отношениях Сахро и мужа, ей всегда казалось, что мир и согласие царят в их доме. И вдруг этот разговор при ней. Она была неприятно поражена.

— Пожалуйста, девушки, — сказал Улаш-ака, поставив на столик поднос с чайниками и пиалами. — Вы пока утоляйте жажду, а я быстро приготовлю что-нибудь и для утоления голода. Как работается, Азадахон?

— Спасибо, муаллим, привыкаю.

— Не только привыкает, — сказала Сахро, — но уже ударница. Бывалым дояркам носы утерла!

— Слышал и очень рад. Ну, пейте. — Улаш-ака отправился на кухню.

И вновь не сдержалась Сахро, сказала со злостью:

— Как он появляется перед глазами, меня начинает трясти.

— Разве муаллим плохой человек, апа?

— Не знаю. Наверное, наоборот, слишком хороший. Слишком.

Сахро рассуждала о предстоящих переменах на ферме, а девушка в это время думала об Улаше-ака, не понимая, почему тот вызывает раздражение у Сахро. Ведь заведующая сама о нем сказала — хороший, слишком хороший. Разве так бывает? Какого же ей мужа нужно? Такого, чтоб каждый день напивался, а потом устраивал в доме скандалы?

— Скажи, Азада, — неожиданно весело подмигнула ей Сахро, — а этот лейтенант милиции парень ничего, а?

— Не знаю, апа.

— А мне так сдается — ничего! Высокий, стройный. И красивый! Нос, как у орла, с горбинкой... Эх, везет же некоторым женщинам! Ну почему аллах не дал мне такого мужа?! Я бы... я бы его рабой была. Во всяком случае, мне он понравился, этот парень. Слушай, а может, мне завести с ним роман, а?

— Воля ваша, Сахро-апа, — ответила Азада холодно, — только зря вы муаллима обижаете. И унижаете. Не заслужил он этого.

— Ну, это наше семейное дело, милая, — нахмурилась Сахро. — Каждый живет так, как ему удобнее. — Потом изобразила беспечную улыбку на лице: — Не думай об этом, Азадахон, перемелется — мука будет. У нас с Улашем-ака иногда бывают размолвки, но потом все приходит в норму...

«Приходит в норму у вас лично, наверное, Сахро-апа, — подумала Азада, — а у муаллима!.. Так ли уж бесследно для него все это проходит?»

Азада покачала осуждающе головой, стала прощаться.

— До свидания, апа.

— До свидания!

«Девушка права, — думала Сахро, — зря я при ней так с мужем обошлась. Ведь это ее учитель. Что Азада теперь обо мне думать станет? Ну, с другой стороны, почему Улаш-ака появился перед девушкой в таком неприглядном виде? Мог ведь переодеться! Тьфу! Живот висит, точно вымя у тощей коровы! Волосы какие-то масляные. Ладно, я с ним об этом еще поговорю. А Азада... ей нужно как-то поделикатнее объяснить, чтобы не думала, что я изверг какой...»

V

Вообще-то секретарь парткома Мурад Ярматов родом из соседней области, но живет он так давно в «Чинаре», что все жители кишлака считают его местным. Сюда он приехал лет двадцать назад после окончания Ташкентского университета учителем математики. Здесь и женился, вступил в партию. Постепенно поднимался по служебной лестнице, был завучем, заместителем директора школы по воспитанию. А последние четыре года возглавляет партийную организацию совхоза. «Таким же, как этот лейтенант, я приехал в «Чинар», — думал Ярматов, сидя рядом с Акрамовым, — вот уже называют меня партком-бобо[20] или Мурад-ака! Время летит, черт возьми, летит!»

— Ну, рады вашему прибытию, Захидбай, — сказал он Акрамову, когда девушки ушли.

— Спасибо, Мурад-ака.

— Ждали вас рано утром. А потом разъехались по отделениям, решив, что вас какое-то важное дело задержало. Давно уже в кишлаке?

— В начале первого приехал.

— У родника нашего отдыхали?

— Нет, знакомился с кишлаком.

— Ничего особенного, горный кишлак. Таких много в отрогах Гиссара и Байсун-тау разбросано.

— А вот чинар такой все же единственный. Так ведь?

— Верно. Такого дерева, пожалуй, нигде и в республике нет. Вы партийный человек, Захид Акрамович?

— Пока кандидат.

— Отлично. Молодые, грамотные коммунисты нам очень нужны. Не взыщите, если мы вас поручениями, как говорится, под завязку нагрузим!

— Пожалуйста, Мурад-ака. Участок, как предупредили меня, спокойный, должен же я чем-то заниматься!

— Да-а, спокойно тут. Ни краж, ни хулиганства. Народ здесь добрый, честный. Правда, иногда случаются ЧП, но так редко и по таким пустякам, что и говорить о них не стоит. В этом покойного Саита-ака заслуга большая.

— Я много слышал о нем.

— Душевный был человек, — задумчиво проговорил Ярматов. — Но иным на этой должности и быть-то нельзя, вот какая штука. Люди доверяют милиции, несут ей свои печали и тревоги. Разве можно пускать в милицию черствых, злых? При всем том Саит-ака был принципиальным человеком, мне покоя не давал.

— Да ведь и у вас должность такая, что люди к вам и с горем, и с радостью идут, Мурад-ака.

— В этом смысле у нас с вами работа одинаковая, Захид Акрамович.

— Что же волновало Саита-ака больше всего? — спросил Захид.

— Как ни парадоксально — благополучие чабанов.

— Выступал против?

— Против чего?

— Благополучия.

— Я бы не сказал. Просто его возмущало то, что система материального стимулирования труда чабанов оставляет лазейки для всевозможных махинаций. Верно, в чем-то Саит-ака был прав, но, с другой стороны... Грязь можно найти даже в кристально чистом ключе, все зависит от нас. В кабинете своем были уже?

— Успеется...

— Идемте. До планерки время еще есть, мы вполне успеем побывать там.

Кабинет участкового уполномоченного расположен в правом крыле здания сельского Совета. В окно открывается вид на площадь. Мебели немного, да и та вся старая, ветхая, особенно диван у дальней стены.

— Здесь у вас несколько убого, — заметил Ярматов. Захид подумал о том же. — Саит-ака не обращался к нам по этому вопросу. Но надо дело поправить. Кажется, на складе остался еще одни кабинетный гарнитур, отдадим его вам.

...Над кишлаком опустился вечер. Когда Ярматов и Захид пришли в контору совхоза, в кабинете директора уже находились директор Ульмас Муминов и председатель сельсовета Хадича Бердыева. Захид познакомился с ними, сел за стол. Ульмас-ака был настоящим богатырем, над столом возвышался, точно гора. Хадича-апа рядом с ним казалась хрупкой, маленькой.

— Парень он холостой, — сказал о Захиде Ярматов, — так что пока мы достроим дом, сможет пожить в гостинице.

— А мы его тут женим, — сказала Бердыева таким тоном, словно продиктовала пункт решения исполкома. — Невест в «Чинаре» достаточно, и все словно пери!

— Если у него нареченной нет, — поддержал директор, — мы ему такую красавицу сосватаем!

— Сельсовет тут же зарегистрирует! — Хадича-апа повернулась к Захиду. — Спешите, товарищ лейтенант!

— Есть спешить! — ответил он бодро, а сам с грустью подумал о той, которую хотел назвать нареченной. Предала его та девушка, вышла замуж, пока он учился в высшей милицейской школе. За директора универмага. Прошло около трех лет, но любовь в душе все еще не остыла, нет-нет да и напомнит о себе — болью в сердце, грустью и тоской.

— Территория совхоза большая, — сказал Ульмас-ака, — некоторые пастбища находятся за сто километров отсюда, а вам, товарищ лейтенант, придется бывать и там.

— Я это знаю, — Захид тряхнул головой, точно отгонял прочь непрошеные воспоминания.

— Обо всем этом мы с лейтенантом успели переговорить, — отозвался Ярматов. — Транспортом в таких случаях, как и раньше, будем обеспечивать из нашего гаража.

— Служба у товарища Акрамова беспокойная, участок громадный, может, выделим мы ему новый мотоцикл, пусть ездит на здоровье, а? — предложил неожиданно директор.

— А что, дельное предложение, — поддержала его Хадича-апа.

— Ну что ж, давай выделим, — согласился Ярматов, — тем более, что я уже успел пообещать ему кабинетный гарнитур. Пусть уж у него все будет новым.

— А для нас Захидбек — человек новый, — сказала Хадича-апа, — интересно, что он заметил, как говорится, свежим глазом.

— Да по совести говоря, мало еще успел увидеть, — ответил Захид. — Детей много в кишлаке.

— Ну, их в любом поселке хватает, — рассмеялась апа.

— Согласен, но про детей я начал вот почему: через кишлак проходит Большой тракт с его постоянным автомобильным движением. А тротуаров нет. А если несчастье?..

— Пока проносило, — сказала Хадича-апа, — но тротуары, конечно, необходимы. Ульмас-ака, лейтенант правильно подметил.

— Вот-вот, — вмешался в разговор Ярматов, — и дело это как раз по линии Совета, так что вам, Хадича-апа, и карты в руки.

— И вам тоже как депутату этого Совета, — не осталась в долгу Бердыева.

— Общее это наше дело, — сказал директор, — тротуары сделать нужно. У нас в кишлаке, если заметили, — он повернулся к Акрамову, — очень много дорожных знаков. Кое-кто считает, что этого достаточно.

— И в береженый глаз сор попадает, — заметил Захид. — А еще вот что меня удивило — к роднику у вас относятся бережно, а вот чинар безжалостно обкуривают шашлычным дымом.

— И это резонно, — согласился директор. — Ладно, придумаем что-нибудь.

— Теперь о своих планах, Ульмас-ака, — сказал Захид. — Хочу побывать на джайляу, на фермах, везде, где работают и живут чинарцы.

— Пожалуйста, начинайте хоть с завтрашнего дня. Кажется, Джавлиев собирался к Шермату-ата? — спросил директор у Ярматова.

— Да. Что-то он зачастил туда, думаю, к осени на свадьбе будем гулять.

— И хорошо, Мурадджан. Пара получится отличная! Так вот, пусть Джавлиев захватит и товарища Акрамова, а потом покажет совхоз. Ну, а теперь начнем планерку.

Захид вопросительно посмотрел на директора.

— А мне можно присутствовать?

— Покойный Саит-ака ни одну не пропускал.

Акрамов облегченно вздохнул — кажется, контакт налажен.

— Что же, — ответил он, — постараюсь следовать его примеру.

Планерка — рабочее собрание командиров производства. Тут говорят о том, что волнует руководителя в данный момент, предъявляют требования к невыполнившим своих обещаний, принимают решения. Захид, как говорится, слушал да на ус мотал. С кем-то мысленно соглашался, кого-то упрекал за бахвальство, словом, по-своему принимал участие в работе планерки. И уже позже, изучая у себя в кабинете картотеку капитана Халикова, записывал в блокнот заинтересовавшие его сведения о некоторых жителях «Чинара» и его отделений. Захид почувствовал, что незаметно для себя он стал причастен к заботам и тревогам почти двадцати тысяч человек, седобородых старцев и крошечных их внуков, многодетных матерей и еще безусых юнцов — всех, кто жил в совхозе.

В гостиницу Акрамов пришел поздно. Оттуда он позвонил дежурному районного отделения и сообщил — если не случится ничего непредвиденного, утром уедет по отделениям и вернется через несколько дней.

— В случае необходимости меня можно разыскать через секретаря сельсовета, — сказал он на прощание...

VI

В каждом узбекском кишлаке непременно есть балагуры и шутники, любители острого слова. По вечерам собираются они в чайхане, и плоха та чайхана, где не начинается в конце концов аския — состязание острословов. В этом смысле чукургузарцы — жители седьмого отделения совхоза «Чинар» — были в несколько затруднительном положении, ибо чайхана у них отсутствовала. Да в ней, пока в домах не появились телевизоры, особой необходимости и не было, мужчины собирались у кого-нибудь из приятелей во дворе и были этим вполне довольны. Но вот стали появляться в домах телевизоры, и жены под разными предлогами принялись отказываться от гостей-весельчаков — они мешали смотреть интересные передачи.

И повадились тогда по вечерам ходить мужчины в сельский магазин. Весело стало там, порой стены сотрясались от хохота, но продавец вскоре выставил их, потому что в такие вечера резко падала выручка.

И тут как раз райбыткомбинат открыл в кишлаке парикмахерскую. Оживились чукургузарцы. Поскольку в кишлаке не оказалось собственного брадобрея, прислали из района. Им был уста[21] Нияз, сорокапятилетний мужчина. Человеком он оказался добродушным, веселым, столько знал анекдотов и смешных историй, что уже спустя неделю парикмахерская стала самым многолюдным местом в кишлаке. Уста повесил в парикмахерской полукиловаттную лампочку, и, едва она вспыхивала, как туда валил народ. Кто-нибудь устраивался в кресле, а остальные рассаживались на скамейках вдоль стен. Уста намыливал голову или лицо клиента и заводил разговор — неважно о чем, ведь предметом аскии может быть пустяк из пустяков. В него втягивались и остальные, мало-помалу разгоралась аския. Расходились, как правило, за полночь, чисто выбритые, надушенные тройным одеколоном.

Но уста Нияз любил не только шутить. Часто он брал у кого-нибудь ослика и, прихватив снасти, на все воскресенье отправлялся вверх к родникам, где якобы водилась особенная форель.

Когда уста возвращался с рыбалки, никто не знал, но каждый понедельник вечером лампочка вновь призывно вспыхивала в его парикмахерской...

VII

Секретарь комитета комсомола Юсуф Джавлиев был коренастым парнем лет двадцати пяти. Одевался он, как настоящий спортсмен-мотоциклист, в коричневую куртку из искусственной кожи, сверкающую молниями, ярко-желтый шлем и модные ветровые очки. Появился Юсуф в гостинице рано утром, едва Захид успел встать.

— Товарищ Акрамов? — спросил он и, получив утвердительный ответ, представился: — Джавлиев, секретарь комитета комсомола.

— Очень приятно, — сказал Захид и, пожав парню руку, предложил: — Завтракать будете?

— Не откажусь, товарищ лейтенант.

На столе уже стоял ароматный шир-чай и завтрак, приготовленный хозяйкой гостиницы, которая выполняла одновременно обязанности повара. Позавтракав, вышли во двор, где у крыльца стоял мотоцикл Юсуфа. Захид отстегнул дерматиновый тент и устроился в люльке, а Джавлиев, важно нацепив очки, сел за руль. Он резким толчком ноги завел мотор, включил скорость, и машина рванулась вперед. Проехав с полкилометра по асфальту, Юсуф свернул влево и на полном ходу проскочил брод через речку. Отсюда неширокая каменистая дорога, петляя между адырами, карабкалась вверх, к видневшимся вдали снежным вершинам. Юсуф сбавил скорость, чувствовалась нагрузка на мотор — он гудел во всю мощь, и рев его, отраженный адырами, по ложбинам возвращался обратно стократным эхом.

— Захид Акрамович, — сказал Юсуф громко, — отдохнем малость, а?

— Давай.

По правде говоря, Захид уже устал. Два часа трястись в люльке по дороге, которую и сам шайтан обойдет стороной, дело нелегкое!

— Давно бы в порядок дорогу-то привели, — сказал он, когда Юсуф остановил мотоцикл на небольшой площадке.

— Силенок не хватает, — ответил комсорг, — облисполком обещал сделать дорогу на свои средства, но и у него, видать, деньжат нет пока.

— До места далеко еще? — спросил Захид, выбравшись из люльки.

— Это смотря куда, Захид Акрамович. Если на сенокос, так часа четыре еще, а если к Шермату-ака, то часа через полтора будем. — Юсуф слез с седла и вслед за Акрамовым стал размахивать руками и приседать, чтобы размяться. — Перекусим немного и дальше.

— Семья большая? — поинтересовался Юсуф у Акрама.

— Мать, отец, сестра да я.

— Личную я имею в виду.

— Пока один.

— Вот и я холост. Четверть века за плечами, а рубашки все еще мать стирает.

— Ульмас-ака вчера хвастался, — заметил Захид, — что в «Чинаре» полно красавиц, но я что-то, глядя на вас, начинаю сомневаться в этом.

— Он не соврал, — сказал Юсуф, — просто я сам... После десятилетки пошел в сельскохозяйственный техникум, потом призвали в армию. Вернулся, рекомендовали секретарем комитета комсомола. Пока входил в колею, время пролетело, но теперь вроде бы освоился, можно подумать и о личном. Осенью, если удачно все сложится, сыграю свадьбу.

— Кто невеста, если не секрет? — спросил Захид.

— Держу одну на примете. Сама она об этом пока не знает, но, видно, догадывается. Зовут ее Азада, она дочь чабана, гостем которого мы сегодня будем.

— Я ее видел вчера, — сказал Захид, — думаю, что выбор ваш хорош.

— Где же, интересно, вы могли ее видеть?!

— В совхозном саду. По-моему, Азада еще очень молода?

— Семнадцать с хвостиком, так что никто не придерется, даже вы, Захид Акрамович, — представитель власти.

— Скажите, а что из себя представляет Сахро?

— Ну, как вам сказать... — замялся Юсуф.

— Как представителю милиции, — рассмеялся Захид, — говорите правду и только правду.

— Кто поймет природу женщины, Захид Акрамович? Дает она, к примеру, ей главное достоинство — красоту, но не позаботится, чтобы женщина эта была и счастлива. Сколько я знаю красивых женщин, столько же почти знаю разбитых судеб. Вот и наша Сахро не оказалась исключением, не повезло ей. А я вижу, заинтересовала вас она, Захид Акрамович? — сказал Юсуф.

— Да нет, просто так спрашиваю, — ответил Захид и поспешил переменить тему: — Вы — командир дружинников в «Чинаре», Юсуфджан. С покойным Халиковым в контакте были?

— Конечно. Лично я с ним много спорил.

— О чем?

— Обо всем. Он в последние годы, мне кажется, каким-то странным стал. Совал нос не туда, куда следует, собирал материалы на чабанов. А зачем, скажите? Живешь себе спокойно, пользуешься уважением земляков, так зачем тебе ненужные хлопоты? Никто ничего не украл, никого не убил! В кишлаках спокойно, чего еще нужно? Не понимал я его, нет.

— А если конкретно, Юсуфджан, о чем все-таки спорили?

— О пустяках, Захид Акрамович. Вот вдолбил Саит-ака себе в голову, что некоторые чабаны слишком быстро стали богатыми, — и все. А чего удивляться! Хорошо работают, скот появился у каждого, а он пока немалых денег стоит.

— Сверхуставной скот? — спросил Захид.

— Немного, конечно, но есть.

— Значит, прав был Халиков, что возмущался.

— Почему? Ведь чабаны не украли его, скот этот, а получили от государства как премию. Государство дает, а участковый голову ломает над тем, как отобрать... Э, не будем, Захид Акрамович, о покойниках нельзя говорить плохо, не принято.

Отдохнув и перекусив холодной бараниной, они двинулись в путь. Дорога стала еще каменистее.

— Видите впереди перевал? — прокричал Юсуф. Захид кивнул. — Недалеко от него находится джайляу Бакиева, нашего знаменитого чабана.

— А чем он знаменит? — Захиду тоже пришлось кричать. — Со вчерашнего дня только и слышу о нем, а что он сделал конкретно, пока не знаю.

— Шермат-ата — сардар[22] чабанов Сурхандарьи. Он больше всех получает приплода в расчете на сто овцематок. Награжден орденом Ленина, да и фронтовых наград у него хватает. Как собрание какое или курултай — его в президиум. А вообще... крутой старик!

— Что значит — крутой?

— Властный очень. Семья у него большая, так он всех держит в руках. — Юсуф так громко говорил, что даже охрип.

— И вы туда хотите? — усмехнулся Захид.

— Ну нет, невесту уведу в свой дом...

Мотоцикл поднялся к перевалу. В лицо ударил холодный ветер. Юсуф не стал брать перевал, а поехал по склону. Дорога здесь была ровной, хоть и петляла, обходя глыбы скал, встречающиеся на пути. Через полчаса примерно мотоцикл оказался на гребне адыра, откуда открывался вид на джайляу Шермата-ата...

VIII

Еще не все доярки успели подоить коров, когда двор фермы стал наполняться грохотом моторов. Сначала появились бульдозеры, за ними прикатили три трактора с прицепами и экскаватор «Беларусь».

— Кажется, денек предстоит горячий, — сказала Сахро женщинам, сдававшим молоко учетчику, — быстренько по домам и тут же обратно! Одевайтесь в то, что погрязнее да подешевле, лопаты не забудьте прихватить.

Вскоре на ферму приехал Ярматов. Его «газик» остановился у конторки, где возле молоковоза толпились доярки. Парторг вылез из кабины и, подойдя к ним, громко поздоровался:

— Ассалом алейкум, девушки!

— Ваалейкум ассалом, — дружно ответили те.

— Не ждали? — спросил он, имея в виду технику.

— Честно говоря, нет, — ответила за всех Сахро.

— А мы взяли да и решили создать механизированный отряд, чтоб конвейерным способом... Пока не будет образцового порядка, Сахро, ни один трактор не уйдет отсюда. А чтобы никаких недоразумений не было, самого главного инженера назначили руководителем.

— Спасибо, Мурад-ака, — сказала Сахро. — Мы, когда услышали шум бульдозеров, растерялись даже — ведь не надеялись, что все так быстро образуется.

— Не верите, значит, парторгу?

— Да нет, просто думали, будет как всегда. Одна неделя уйдет на напоминания, вторая — на раскачку... Правда, Азада?

— Ну да, — подтвердила Азада. — Удивили вы нас, Мурад-ака! Спасибо!

— Во-первых, плохо вы думаете о своем начальстве, — шутливо заметил Ярматов, — а во-вторых, не меня нужно благодарить — ситуацию. Так случилось, что оказалось возможным выделить вам технику. И потом... за живое задел меня рассказ Сахро. Надо, чтобы двор фермы полностью очистили от навоза, мы потом заасфальтируем его.

Пока Сахро с учетчиком принимали молоко, пока отправляли его на завод, вернулись переодевшиеся женщины. У каждой в руках — лопата. Сахро распределила их по участкам и сама встала рядом с Азадой.

— Что хмуришься, подруженька, — спросила она, — чем-то расстроена?

Азада посмотрела на свою заведующую осуждающе.

— Жаль мне муаллима, Сахро-апа.

Сахро не удивило это признание, она еще вчера поняла, что огорчило девушку.

— Понимаю, Азада. Ты извини, что так несуразно получилось, сама не знаю, что это вчера на меня нашло — тяжесть какая-то легла на душу, и все тут.

— Ладно, забудем это.

— Ну вот и молодец. А знаешь, почему нам повезло с бульдозерами?

— Мурад-ака пообещал — и сдержал слово!

— Пообещал! Ситуация, как он выразился, помогла. Мне кажется, если бы ему и директору не влетело от первого секретаря райкома партии за кукурузу, они бы о нашей ферме и не подумали!

Азада с недоумением взглянула на заведующую — мол, при чем тут кукуруза.

Сахро поняла этот взгляд, объяснила:

— Весной, когда проходил курултай работников сельского хозяйства, Ульмас-ака выступал, ну и пообещал, что кукурузоводы совхоза получат по восемьдесят, что ли, центнеров зерна с гектара. А недавно к нам комиссия приезжала, проверяла состояние этой самой кукурузы. Ну, после проверки и произошел скандал! Дела-то, оказывается, из рук вон плохо идут. Предложили нашим руководителям принять срочные меры, а иначе — партбилет на стол! И правильно сделала комиссия. Забеспокоились директор с парторгом.

— Все-то вы знаете, Сахро-апа! — воскликнула Азада.

— Ничего, время придет — и ты узнаешь. Ну-ка, спросим у кого-нибудь из ребят, правильно ли я предполагаю. Идем. — Сахро взяла девушку под руку и повела в дальний конец двора, где тарахтел экскаватор, нагружавший прицепы. Трактористу, молодому пареньку, крикнула: — Эламан, куда велено навоз свозить?

— На кукурузу, куда еще! — подмигнул парень.

— Ну, видишь, — сказала Сахро, — вот тебе и ситуация, значит. А, да нам все равно, лишь бы навести тут порядок!

Сахро ловко, словно всю жизнь только этим и занималась, орудовала лопатой. Сняв с головы платок, она подпоясала им платье, чтобы не мешало. И сразу преобразилась — стала тоненькой, стройной. Доярки обратили внимание на эту перемену и одна за другой прекращали работу, наблюдая за своей заведующей восхищенными взглядами. Сахро почувствовала на себе эти взгляды и, гордая оттого, что даже женщины обращают на нее внимание, выпрямилась, смахнула рукавом пот с лица.

— Эгей, подруженьки! Что это вы как завороженные застыли, может, устали уже?

— Нет, Сахрохон, — ответила Саломат-апа, самая старшая в этой группе, — залюбовались тобой. Вроде бы попривыкли к тебе, не замечаем твоей красоты, а вот сейчас, без платка да подпоясанная, выглядишь, точно пери какая. Эх, жаль, не мужчина я.

— Что бы тогда?

— А наплевала бы на все пересуды и увела тебя от мужа!

Женщины рассмеялись, а Саломат-апа с горечью добавила:

— Меня вот только некому от моего ненаглядного увести. Чтоб ему пусто было, пьянице несчастному!

Джаббар-ака, ее муж, работает тут же на ферме пастухом. Зарабатывает хорошо, да только все спускает на водку. Вообще-то, когда он трезвый, тише человека во всем «Чинаре» не сыщешь, но как хватит лишнего... тут уж ему море по колено. И кто только с ним не беседовал по этому поводу, кто только не взывал к его совести — все впустую! Только вечер опускается на кишлак, неведомая сила тянет Джаббара-ака в магазин за бутылкой.

— Ничего, дорогая, призовем все же к порядку твоего ненаглядного, — пообещала Сахро, — приехал новый участковый, попросим его, чтобы помог.

Сахро сняла платок с пояса и, накинув его на плечи, вышла из коровника.

— Да, не я одна такая несчастная, вот и бедной Сахро не повезло, — вздохнула Саломат-апа. — Разве этот, прости меня аллах, старикашка ей нужен? Настоящего бы ей джигита, как Юсуфджан, например!

Азада слушала и ушам своим не верила — как они такое могут говорить об учителе.

— Не надо так о муаллиме, — попросила она женщину. — Такого человека, как он, редко встретите. Если бы вы знали, какой он умный, добрый. Как любит Сахро-апа, чуть не на руках ее носит!

— Правильно все, Азада, — согласилась Саломат-апа миролюбиво, — но речь-то сейчас о другом идет.

— О чем же, апа?

— Рано тебе знать, сестренка. Придет время... Впрочем, я тебе не желаю в мужья старого человека... Ну да ладно, не сердись, я ведь по глупости такое ляпнула.

Не знали женщины, не догадывались, какое смятение внесли в душу своей заведующей. Их восхищенные взгляды, их безыскусные, но такие восторженные слова с новой силой пробудили в Сахро прежние чувства — она красива, молода, она может нравиться. Но только ли восхищенные взгляды подруг вызвали в ее душе эту неуемную радость?

Вчера вечером долго не могла она уснуть, все пыталась понять, что же с ней происходит? Ведь та вспышка, свидетельницей которой стала юная Азада, была по сути дела первой, никогда прежде не демонстрировала Сахро своих неприязненных чувств к мужу. Прятала она эти чувства глубоко-глубоко в сердце, боясь признаться в них не только Улашу-ака, но и самой себе. А вот вчера увидела молодого, стройного лейтенанта Акрамова — и словно ток по всему телу пробежал. Разве может сказать женщина, за что, почему вдруг сразу, с первого мгновенья, начинает нравиться ей мужчина?! Просто, видно, слишком долго томилась, изнывала душа Сахро без настоящей любви, ведь Улаш-ака скорее для нее отец, чем муж. Мимолетной была эта встреча, но какое сильное впечатление произвела на нее! Нет, теперь она понимает, почему сорвалась, почему так раздраженно разговаривала с мужем. Она сравнила его, уже старого, обрюзгшего, переставшего следить за собой, с подтянутым, энергичным, обаятельным лейтенантом милиции. Что и говорить, сравнение это было далеко не в пользу Улаша-ака. Правда, потом, вечером, когда Улаш-ака вернулся домой с сыном — они где-то долго пропадали, и Сахро даже стала беспокоиться, — она почувствовала вдруг себя виноватой. Ей подумалось, что муж так долго не возвращался потому, что ему было обидно, больно встречаться с женой, ни за что ни про что унизившей, оскорбившей его.

Она подняла виноватый взгляд на отца своего ребенка, тихо сказала:

— Улаш-ака, не обижайтесь, пожалуйста. И сама не знаю, как это получилось. Больше такого не повторится.

— Сахрохон, о чем ты? — смутился учитель. — Ведь ничего не произошло, все в порядке, родная.

IX

Двое суток объезжал Акрамов свой участок. Юсуф показывал чудеса езды на мотоцикле. Он даже свозил Захида в зону альпийских лугов. Травы там еще едва прикрывали землю, но уже стоял над землей пьянящий их аромат.

— А что же будет, когда все расцветет? — сказал Захид, жадно, полной грудью вдыхая благоухающий воздух.

— Люди тут обходятся без водки, экономят. Надышатся — и хмельные, — рассмеялся Юсуф.

Лейтенант предупредил дежурного райотдела, что о его местопребывании будет известно секретарю Совета. Однако ж ни из одного отделения он не мог сообщить, где именно находится. Оказалось, что рации, на которые он понадеялся, ни в одном отделении не работали.

— Рации только во время окотной кампании действуют, — сказал Юсуф. — В это время из облсвязи приезжают специалисты...

И вот они возвращаются домой. Еще не совсем рассвело, только лента Большого тракта, на который они, наконец, выбрались, блестела впереди. По обе стороны дороги катились адыры, в лицо дул холодный ветер. Мотоцикл мчался на предельной скорости, потому что дорога еще «не проснулась», встречный транспорт появлялся совсем редко. Той жуткой тряски, что пришлось испытать на крутых тропах, не было, и Захид, прикрыв глаза, подводил мысленно итоги всему увиденному. Особенно ему запомнилось время, проведенное на джайляу Шермата-ата. Запомнилось потому, что поразил его там один факт.

Джайляу напоминало половину громадного конуса. Вроде бы разрезали этот конус надвое по вертикали и одну часть вдавили в грудь горы. С боков джайляу окаймляли пологие холмы, а там, где оно суживалось, белела юрта чабана. От очага тянулся сизый дымок, а чуть пониже, как небрежно брошенная старая шина, лежал круг кутана — загона для овец.

Два волкодава с обрубленными хвостами и ушами встретили мотоцикл громким лаем. Они готовы были броситься на седоков, но Джавлиев, чуть приглушив мотор, прикрикнул:

— Алапар, пошел вон!

Белый пес с крупными черными пятнами на спине перестал лаять и, зайдя слева, побежал рядом с мотоциклом, почти касаясь головой колена Юсуфа. Замолчал и второй пес.

— Смотри-ка ты, узнали, — сказал Захид.

— Мне ведь тут приходится часто бывать. Привыкли.

— Как будущему родственнику?

— Как члену парткома, — улыбнулся Юсуф.

У юрты, опершись на посох, стоял коренастый старик, накинув на плечи чекмень — халат из груботканой шерсти. Посох в его руках блестел, как лакированный. Когда подъехали к самой юрте, Захид увидел женщину, сидевшую на корточках у очага, а со стороны кутана шел долговязый парень с палкой за плечами. Юсуф остановил мотоцикл почти рядом со стариком.

— Ассалом алейкум, ата, — поздоровался Захид, подойдя поближе.

— Ваалейкум ассалом, — ответил чабан, пожав руку лейтенанту так, что тот чуть не вскрикнул от боли.

— Это наш новый участковый, — представил Юсуф Захида, — товарищ Акрамов Захид. О-о, и Бодом-хола еще тут, на джайляу!

— Жена чабана, где ж ей быть! Прошу! — старик откинул дверку юрты и жестом, приложив руку к груди, пригласил Захида.

Чабан пропустил в юрту сначала Захида, затем Юсуфа, а сам остался, чтобы отдать кое-какие распоряжения.

В юрте было просторно, на полу лежала кошма — на ней расстелены курпачи[23]. У стены, что напротив двери, на ящиках из-под чая высилась гора сложенных одеял и ватных подушек. Справа от входа, на полу, стоял большой казан. Из мешочка, подвешенного к одной из стоек юрты, торчали ложки и ножи. На другой стойке висел бурдюк с кислым молоком.

— Вы располагайтесь, Захид Акрамович, — сказал Юсуф, — я сейчас. — Он вышел из юрты.

Захид разулся и прошел на курпачу, лег, облокотившись на подушку. Появилась жена чабана, она чем-то неуловимым напоминала председателя сельсовета Хадичу-апа. Захид поднялся с курпачи.

— Отдыхайте, отдыхайте, — замахала на него руками хола, — я на минуту зашла, только взять супру. Мужчины принялись разделывать тушу барана, мясо некуда складывать.

— Барана? А почему именно сейчас они его разделывают?! — удивился Захид.

— Так принято у нас. Гости в такое время года не так уж часты. Весной — это да, комиссия за комиссией жалует на джайляу, думаешь — уж скорее бы закончился окот. Тогда устаешь от гостей, а сейчас... гость в дом — радость в дом.

Хола взяла супру — скатерть из сыромятной кожи — и вышла.

Захид снова прилег, взял в руки свежий номер «Гулистана», что лежал на кошме возле ящика, и начал листать.

— Не скучаете, товарищ Акрамов? — спросил чабан, войдя в юрту.

— Да нет, журнал вот свежий смотрю.

Чабан скинул с плеча чекмень, сел на другую курпачу, поджав под себя ноги. Захид залюбовался стариком. Глаза — живые, острые. Носит ата пышные усы, густые брови делают его лицо строгим. Голова гладко выбрита, в широкой, как лопата, бороде блестят редкие седые нити. Но что особенно бросается в глаза, так это его руки — большие, сильные, натруженные, точно у кузнеца.

— Сколько же вам лет, Шермат-ата? — спросил Захид, отложив журнал.

— В позапрошлом году той справлял, значит, нынче уже шестьдесят пять.

— И всю жизнь чабаном?

— С тринадцати лет. Начинал с чулика[24]. Три года был перерыв, на войну уходил.

— И хола всегда с вами?

— А куда ей деваться? Раньше бывало уедет в кишлак рожать, а как ребенку исполнится месяц-полтора, снова возвращается. Теперь дети выросли, внуки пошли, так что самым любимым ребенком у нее остался я.

«Да разве дашь такому палвану[25] шестьдесят пять, — подумал Захид, — самое большое — пятьдесят с лишним. А силен, как буйвол, руку сжал — до сих пор болит».

— Куда же Джавлиев ушел? — спросил он.

— Сыну помогает. Пусть тренируется, а то числится зоотехником, а с какой стороны к овце подойти, не знает. В этом доме он не гость.

— Слышал я, — сказал Захид, желая польстить чабану.

В юрту вошли сын чабана и Юсуф с блестящими от жира руками. Захид стал рассматривать Раима. Он был молод, худощав. Брови, как у отца, густые, ершистые, на губах — пушок.

— Я пойду, ата, — сказал Раим, немного посидев с гостями, — отара далеко ушла.

— Иди, сынок...

Захид и Юсуф пробыли у старика часа три. Чабан, пока не накормил тандыр-гуштом, не отпустил гостей. Выходя из юрты, Захид увидел голову только что забитой овцы. В ее ушах тускло поблескивала бирка — такими обычно клеймят совхозных овец. «Неужели для нас ата прирезал совхозную овцу», — подумал Акрамов, и эта мысль неприятно поразила его. Казалось, и сам он стал соучастником преступления. Он был здесь новичком, да к тому же гостем, и потому не знал, как теперь поступить!

— Много овец в отаре, ата? — спросил Захид, увидев рассыпавшихся на джайляу животных.

— Полтысячи овец да триста ягнят.

— А я подумал, что больше тысячи, — сказал Захид.

— Добра без счета не бывает, — неопределенно ответил старик, нахмурившись. Он повернулся к Юсуфу и, видимо, желая перевести разговор на другое, сказал: — Посмотрел бы мой мотоцикл, что-то уж очень шуметь стал.

— В другой раз, ата, — ответил Юсуф, — нам с товарищем Акрамовым ехать пора.

— Ну, ладно, — согласился старик. — В следующий так в следующий.

— У него и мотоцикл есть? — спросил Захид Джавлиева, когда они, попрощавшись с гостеприимным хозяином, отъехали от юрты.

— Мотоцикл?! — усмехнулся Юсуф. — У него две «Волги». На старой сын — председатель рабкоопа — ездит, а на «ГАЗ-24» — сам.

— Вот как! — удивленно воскликнул Захид.

— Старик, если захочет, может запросто собственный самолет купить. Только подскажите, где их продают.

— Он что, миллионер?

— Не миллионер, но и не бедняк. Богатство его некраденое, Захид Акрамович, руками его золотыми нажитое. Посчитайте сами — за каждые две сотни приплода ему дают девять штук ягнят как премию. Сорок-пятьдесят в год. И так лет десять подряд.

— Так у него же целая отара получается! — сказал Захид. — Если эту отару «обратить» в звонкую монету, пожалуй, еще три «Волги» можно купить.

— Не знаю, — ответил Юсуф, — я над этим не думал.

— Когда породнитесь с ним, — сказал Захид, — точно сыр в масле кататься будете.

— У старика не больно-то разгуляешься, — скряга! Чем богаче становится — тем жаднее. Даже дочь родная, Азада, и та заметила.

— Да, странное существо человек, — сказал Захид. — Чем больше ему дается, тем большего он требует. Жадность и алчность, между прочим, часто порождают преступления.

— Ну, старик не из таких, конечно. Прежде всего он работяга. Да и для гостя ничего не жалеет.

— Потому и заколол совхозную овцу?

— Схватил, видно, первую попавшуюся, Захид Акрамович. Не беспокойтесь, бирку он перевесит на свою. Сколько было ревизий, ни одна еще недостачу у него не находила.

— А личных его овец кто-нибудь считал?

— Сколько раз пытались внезапно явиться с такими проверками, ничего не выходило. В горах действует беспроволочный телефон. Чабаны тоже не дураки, собственные овцы пасутся там, где их и шайтан не отыщет. «Чаканы»[26] называются эти отары. И один аллах знает, кто их пасет, за какую цену.

Тракт стал оживать, то и дело попадались встречные машины. В том месте, где к тракту примыкал проселок, ведущий из седьмого отделения, на асфальте отпечатался пыльный след колес грузовика. И, судя по ширине оттиска протекторов, машина въехала на тракт тяжело груженной. Все это в долю секунды отметил про себя Захид.

— Нажмите на газ, Юсуфджан, — попросил он, — попытаемся догнать транспорт, что вышел недавно на дорогу.

— Шерсть уплывает? — сразу догадался тот.

— Я не знаю, что на машине везут, но причины для подозрения есть. Назову те, что видны даже непрофессионалу. Первое — ширина оттиска шин. Это говорит о том, что машина тяжелая. Второе — совхозные машины шли бы вниз по тракту, в сторону райцентра, а эта идет в «Чинар». Третье — для шоферов «Чинара» время слишком раннее, а эта спешит. Впрочем, все может оказаться и иначе.

— В нашем совхозе нет машин с таким рисунком шин.

— Вот видите, друг, — улыбнулся Захид, — оказывается, вы наблюдательный человек. Теперь слушайте дальше. У грузовика подшипники правого переднего колеса имеют люфт, шоферу за это дело полагается «строгач» и прокол в талоне.

— Ну, такие тонкости мне не по зубам, — сказал Юсуф.

— Эту неисправность может заметить любой опытный шофер, достаточно ему вглядеться в «восьмерку» на дороге...

Машину они догнали недалеко от кишлака. Это был, как и предполагал Захид, старенький грузовик, в кузове которого высились большие тюки, обернутые паласами, из-за заднего борта торчали спинки трех стульев, стойки от юрты. Все это в нескольких местах было перехвачено прочной бельевой веревкой.

— Ошиблись, Захид Акрамович. По-моему, кто-то из чабанов уезжает, — разочарованно сказал Юсуф.

— В кишлаке проверим. — А когда мотоцикл обогнал грузовик, Захид крикнул: — Не ошиблись. Пассажир в кабине не похож на чабана.

Остановились возле чинары и стали ждать грузовик... Вскоре он появился. Остановился сразу за чинарой. На площадке для стоянки машин. Из кабины вылез грузный смуглый мужчина с выпуклыми, как у рыбы, глазами и крупным носом на блестящем лице. Он, не дожидаясь, пока Захид подойдет, хрипло закричал:

— Можно было и за кишлаком остановить!

— Там воды нет, ака. А у вас мотор перегрелся. Ассалом алейкум, — поздоровался Акрамов, подойдя к кабине, где все еще сидел водитель.

— Ваалейкум, ака, — ответил тот неохотно. Он взял ведро, что висело на гвозде под кузовом, и проворчал: — Самовар, а не мотор, чуть что — сразу кипит.

— Участковый уполномоченный лейтенант Акрамов, — представился Захид, пропустив мимо ушей реплику шофера. — Прошу ваши документы.

— Пожалуйста, — тот вытащил из кармана путевой лист.

— Откуда едете?

— Там все написано, — ответил шофер.

— Написано из Термеза, но сейчас-то вы едете из седьмого отделения совхоза.

— Правильно, товарищ лейтенант. У моего начальника в седьмом отделении родственник живет, вот мы и заехали к нему на ночь.

— Что везете?

Тут в разговор вмешался человек с рыбьими глазами. Глядя с неудовольствием на Акрамова, он спросил:

— В чем дело, товарищ лейтенант?

— Обычная проверка.

— Машина как машина, что ее проверять?

— Придется немного подождать, — развел руками Захид. Он видел, что мужчина, несмотря на начальственный тон, явно нервничает, и это еще больше усиливало подозрения.

Захид обратился к шоферу:

— Залейте воду, товарищ Хасанов, путевка пока останется у меня.

— Слушайте, лейтенант, — разозлился мужчина, — вам что, делать нечего, а? Мы спешим, надо до обеда пройти перевал Акрабад.

— Во-первых, не лейтенант, — строго заметил Захид, — а товарищ лейтенант, во-вторых, разворачивайтесь, Хасанов, поедем в сельсовет. — Он сел в кабину и жестом предложил шоферу занять место. Хасанов начал разворачивать машину, и в это время на подножку вскочил его начальник.

— Товарищ лейтенант, что вы делаете? — голос его вдруг стал заискивающим. — Отпустите шофера, ведь из-за ваших проверок мы не успеем пройти перевал.

— Перевал пройдете запросто, — сказал Захид, — не волнуйтесь. Ответите на кое-какие вопросы и... до свидания!

— Что вы парню голову морочите? — Лицо толстяка побагровело. — Что вам, других машин мало? Задерживайте любую да и придирайтесь сколько влезет.

— Слушайте, вы, товарищ...

— Эгамов, — сердито проворчал тот.

— Так вот, товарищ Эгамов, спокойнее надо, спокойнее. Говорят, нервные клетки не восстанавливаются. — Теперь Акрамов был уверен, что подозрения его не напрасны.

Подъехали к зданию сельсовета. Захид пригласил шофера и Эгамова к себе в кабинет. Через минуту приехал и Юсуф.

— Меня интересует ваш груз, Хасанов, — обратился к шоферу лейтенант.

— Про все сказано в путевке, — завел тот прежнюю песню, — домашние вещи.

— В седьмом отделении совхоза живет мой родственник, да вы, наверное, знаете его — уста Нияз, — вмешался Эгамов. — Хочу забрать к себе. Везем его вещи.

— Есть такой человек в седьмом отделении, Юсуфджан? — спросил Захид секретаря комитета комсомола.

— Есть. Парикмахер. Но, мне кажется, он там только работает, а живет в райцентре.

— А вы-то кто? — спросил Юсуфа Эгамов. — Откуда знаете, живет Нияз там или нет?

— Знает, — ответил за него Акрамов. И обратился к Эгамову: — Где и кем работаете?

— Я — директор Баскентской заготконторы.

— Каким же образом оказались в Сурхандарье? Ведь ваш район в соседней области?

— В командировку приезжал.

— Прошу документы.

Эгамов вытащил из кармана бумаги и положил перед Захидом на стол. Акрамов ознакомился с ними. Ничего подозрительного. Но он все же решил придержать бумаги у себя.

— Получите после проверки. А вы, Юсуф, пригласите, пожалуйста, кого-нибудь из жителей кишлака.

— Это еще зачем? — спросил Эгамов.

— Будем проверять ваш груз — нужны понятые. Давайте-ка начистоту, товарищ Эгамов! Приезжали закупать шерсть?

— Не обязан вам докладывать.

Акрамов развел руками.

— Воля ваша.

Юсуф привел женщину лет тридцати пяти. Представил:

— Ойша-апа Ярова, депутат сельского Совета, воспитательница детского сада.

— Молодец вы, Юсуфджан, — похвалил Акрамов, — депутат — это очень хорошо! Садитесь, апа. Ну, товарищ Эгамов, может, все-таки сами скажете, сколько шерсти везете?

— Проверяйте, но имейте в виду, ваше самоуправство без последствий не оставлю! Буду жаловаться.

— Идемте, товарищи, — не обращая внимания на угрозы, предложил Захид женщине и Юсуфу. Эгамов и его шофер тоже вышли.

Шерсти оказалось около тонны. Кроме того, в кузове Захид обнаружил сто каракульских шкурок, среди них четыре сура[27]. Составили акт. Вернувшись в кабинет, Захид позвонил в контору совхоза и попросил прислать представителя, чтобы принять шерсть и смушку на временное хранение.

— Не отдам, — завопил Эгамов, — не имеете права отбирать!

— Шерсть является предметом государственной монополии, товарищ Эгамов, — сказал Захид, — вам это как директору заготконторы, надеюсь, известно. И все, что закуплено на территории нашей области, должно быть изъято. Кстати, если бы это случилось у вас, там поступили бы точно так же.

— Хорошо. Ну, а кто же мне издержки возместит?

— Не знаю. Это уж решит ваше начальство. Юсуфджан и вы, Ойша-апа, можете идти. Спасибо вам за помощь.

— Я побуду здесь, если позволите, — сказал Юсуф.

— Хорошо.

Прибыл завхоз. Акрамов предложил ему принять груз и дать сохранную расписку. Завхоз увел Хасанова.

— Сдадите шерсть и смушку, возвращайтесь ко мне, — напомнил шоферу Захид.

— Что вы на это скажете, Юсуфджан? — спросил Акрамов секретаря.

— В общем-то, обычное явление, Захид Акрамович. Если бы наша область выполнила план по шерсти, пусть бы закупали на здоровье, но вот смушка... да еще сур — тут дело нечистое, ведь в седьмом отделении его никогда не водилось.

— Редкость?

— Сур? Одна штука на черном рынке тысячу рублей стоит.

— Вот оно что! Верно, товарищ Эгамов?

— Не знаю, никогда не торговал, — зло ответил тот.

Вернулся шофер с сохранной распиской. Захид велел передать ее Эгамову.

— Можно ехать? — спросил тот, пряча расписку в карман.

— Придется задержаться, приедут товарищи из ОБХСС. А шоферу мы пожелаем счастливого пути. Машина теперь намного стала легче, так что ей никакие перевалы не страшны! — произнес с насмешкой Акрамов.

X

— Что-то Юсуфджан зачастил к нам, ты не заметила? — спросил ата, проводив гостей.

— Наверное, партком посылает.

— А ты не обратила внимание, что слишком уж он ласковым да услужливым стал. Что бы я ни сделал, что бы ни сказал, — все у него вызывает восторг и умиление. Тут что-то есть. Где мед, там и муха. Не в зятья ли к нам метит?

— В доме дочка выросла — возле дома войско выросло, говорят мудрецы. Может, вы и правы.

— Так пусть знает, что и ноготка моей дочери не увидит. Потому что не стоит этого ноготка. Пока я жив, этому босяку никогда не бывать мужем Азады. Ишь, на кого замахнулся! У самого три овцы в доме! И как только он умудряется кормить целую дюжину братьев и сестер! Или, может быть, рассчитывает свои заботы на наши плечи переложить?

— Если Азадахон любит его, никуда нам не деться.

— Она не настолько глупа, — уверенно сказал чабан, — я знаю. Азада выберет себе такого мужа, чтобы жить за его спиной, как за каменной стеной. Я уже стар и хочу, чтобы мой зять, как и сыновья, приумножали то, что нажито мной.

— Аллах милостив, — сказала хола, — будем уповать на него. Как аллах рассудит — так тому и быть.

Ата помолчал немного, словно взвешивая — делиться своими соображениями с холой или нет, и, наконец, задумчиво проговорил:

— А знаешь, жена, этот лейтенант, оказывается, холост. Парень вроде ничего, а?

— Красивый, — согласилась хола.

— Что значит — женщина, только-то и заметила, что красивый.

Шермат-ата улыбнулся своим мыслям и, взяв посох, направился вниз, к отаре.

Он неторопливо спускался по узкой тропке, а сам со всех сторон взвешивал внезапно пришедшую мысль. «Парень серьезный, сдержанный. Четверть века прожил, а уже высокую должность доверили. Скрытный... Ну, да это черта всех работников милиции. Покойный Саитджан тоже не очень-то много говорил. Родители у лейтенанта, по словам Юсуфа, достойные люди. Надо поговорить с дочкой, осторожно так поговорить — обратить внимание на достоинства Захида».

XI

— Э, нет, ты, Хасанов, подожди, — заволновался Эгамов. — Сейчас вот со мной разберутся, и уедем оба. Верно, товарищ лейтенант? — Этим вопросом он хотел выяснить, насколько серьезно относится участковый к скупке сырья представителями другой области. «Если дело закончится только изъятием шерсти и смушки, беда не велика, — решил директор, — на инкассо выставим счет, совхоз все оплатит. Но сур... ах, сын ослицы! — обругал он себя мысленно. — Надо было сунуть шкурки за спинку сиденья! За сур по головке не погладят».

С той минуты, как лейтенант задержал машину, Эгамова тревожит и другой вопрос — кто из чукургузарцев успел сообщить в милицию?! «Уста Нияза в это дело впутывать пока не следует, — решил он, — постараюсь убедить этого желторотого милиционера, что данный случай — первый и последний в том кишлаке. Ну, а если дело зайдет далеко, тогда можно и про уста сказать... в конце концов, шерсть и смушку закупал он, фамилии людей тоже он подсказывал...»

— Так я пока придержу машину, — вновь обратился Эгамов к Захиду, не ответившему на первый вопрос.

— Приедет товарищ из райотдела, — сказал Акрамов, — тогда видно будет. А машину... она принадлежит вашей организации, с поста директора вас тоже пока не сняли, так что распоряжайтесь ею, как вам будет угодно.

— Подожди во дворе меня, Сафаркул.

— Не будем время терять, — сказал Захид. Он вытащил из ящика стола несколько листков чистой бумаги, — поговорим о деле.

— Допрос? — спросил Эгамов.

— Пока дознание.

— Имейте в виду — я ничего подписывать не собираюсь.

— Видно будет. Итак, вы знакомы с людьми, которые продали вам шерсть и шкурки?

— В тот кишлак я заехал всего на один вечер, навестить уста Нияза, — ответил Эгамов, — ну, собрались соседи поболтать со свежим человеком. Я поинтересовался, можно ли у них купить немного сырья. Народ оказался гостеприимный, люди организовали всё — мне только оставалось деньги заплатить.

— Почему груз замаскировали?

— Ничего мы не маскировали, товарищ лейтенант. Палки от юрты мне нужны лично, стулья — тоже.

— Дайте закупочные квитанции, — попросил Захид.

— Пожалуйста, — Эгамов с готовностью вытащил из кармана стопку квитанций и положил перед лейтенантом. — Видите ли, — объяснил он, — в принципе мы должны составлять такую бумажку на каждого, кто нам хоть полкило шерсти продал. Но, как правило, ни один заготовитель этого не делает.

— Почему?

— Ему бы пришлось только тем и заниматься, что квитанции выписывать!

— Значит, и вы... так же.

— Ну да. На десять-пятнадцать закупок одну квитанцию!

Акрамов переписал фамилии тех людей, указанные в квитанциях, на отдельный листок. Спросил:

— Все они жители Чукургузара?

— Конечно. Впрочем, бог их знает. Люди называли себя, я выписывал им бумажки. А из какого они кишлака, не интересовался.

— Вот тут встречаются такие, что продали по десять штук смушек и по сорок килограммов шерсти. Разве в таких случаях райзаготконтора не интересуется, откуда у одного человека столько сырья?

— А чего сомневаться, — усмехнулся Эгамов, — товар налицо, цены не превышают государственные. Если не доверять людям, то из индивидуального сектора ничего не заготовишь. А этот сектор дает пока что тридцать процентов товарной продукции сельского хозяйства, товарищ лейтенант!

— Ладно. Все, что вы мне сейчас рассказывали, четко изложите на бумаге, — предложил Захид. — Я оставлю вас ненадолго — надо отлучиться по делам. — Он положил квитанции в сейф.

— Что ж это получается? — возмутился Эгамов. — Шерсть отобрали, смушку отобрали, теперь и квитанции тоже?

— Успокойтесь, если они нам не понадобятся — вернем, — сказал Захид уже на пороге. Он пошел к секретарю сельсовета, чтобы уточнить, живут ли названные Эгамовым люди в Чукургузаре, а заодно и познакомиться с секретарем.

Дверь в кабинет секретаря была приоткрыта. В небольшой комнате за столом сидел пожилой мужчина и что-то с озабоченным видом писал.

— Ассалом алейкум, — поздоровался Захид.

Мужчина поднял голову и неторопливо водрузил на место сползшие на кончик носа очки.

— Никак товарищ Акрамов?

— Так точно.

— Очень приятно. — Секретарь привстал и протянул ему руку. — Давайте познакомимся. Секретарь исполкома сельского Совета Маджид Умаров. А если попросту — Маджит-тога[28]. Можете и вы так называть.

— Да. Помогите мне в одном деле. Вот здесь, — Захид подал ему листок, — фамилии чукургузарцев, нужна справка — действительно ли они там проживают.

— Через часок сделаю, товарищ Акрамов.

— Из райотдела не звонили мне?

— Нет. Прислали пакет, я принял его и положил в сейф председателя. Занесу позже.

Когда Захид вернулся в кабинет, он застал Эгамова вроде бы несколько успокоенным.

Директор написал объяснительную записку. Он дважды подчеркнул то, что шерсть и смушку купил случайно, будучи в Чукургузаре в гостях у родственника. Не преминул написать и о том, что ни с кем из жителей кишлака не знаком, квитанции же выписывал, как принято якобы среди заготовителей, — одну на несколько человек сразу. В конце обязался впредь не вести заготовки на территории совхоза, пока на это не будет разрешения сельского Совета.

— Ну что ж, — сказал Захид, — прочитав записку, — все правильно, чувствуется, что вам не впервой такие бумаги составлять.

— Э, дорогой, верно вы подметили — приходилось, не раз приходилось! — произнес, вздохнув, Эгамов.

— Ну, ладно, товарищ директор. Предварительный разговор у нас состоялся, а теперь — пока не прибудет представитель районного ОБХСС — походите по кишлаку.

Эгамов подозрительно посмотрел на лейтенанта, но, так ничего и не сказав, вышел.

Вскоре зашел Маджид-тога.

— Золото, что ли, прислали вам? — сказал тога, подавая тяжелый пакет.

— Спасибо, — Акрамову не терпелось поскорее вскрыть пакет. Маджид-тога, видно, понял это и удалился.

Уезжая из района, Захид не успел получить материалы о гибели капитана Халикова, так как следователя, занимавшегося этим делом, не было на месте. Теперь перед ним, туго стянутые бечевкой, лежали фотографии места происшествия и папка служебного расследования. В пакете оказалось и письмо начальника районного ОБХСС капитана Хакимова. Он писал, что в рабкоопе совхоза «Ок алтын» обнаружены махинации с мясом. Тамошние шашлычники, оказывается, продавали шашлык по цене, устанавливаемой коопсбытсекцией, хотя половина расходуемого для этой цели мяса была не кооперативной, а следовательно, и дешевле раза в два. Акрамову, как и другим участковым уполномоченным, предписывалось изучить работу местного общепита. «Будет исполнено, товарищ капитан», — подумал Захид и положил все бумаги в сейф.

До прибытия товарища из райотдела, который решит судьбу задержанного Эгамова, Акрамов не мог приняться за другую работу, хотя дел было непочатый край. Он сидел за столом и от нечего делать точил и без того острые карандаши.

— Приветствую вас, лейтенант, — громко произнес капитан Хакимов, появившись в дверях. Подтянутый, чисто выбритый, он сразу наполнил кабинет густым запахом «Шипра».

— Здравия желаю, товарищ капитан, — вежливо поздоровался Захид, выйдя из-за стола.

— Что у вас случилось? — спросил капитан.

— Я докладывал товарищу Махмудову. Шерсть перехватил, смушку. В том числе и сур. У директора Баскентской райзаготконторы.

— Он здесь?

— Будет минут через двадцать.

— Допросили?

— Взял объяснительную записку. — Захид достал ее и подал Хакимову.

— Все правильно, лейтенант, — произнес тот, прочитав записку. — Заготовители такой народ, их, как и волков, ноги кормят. Подвернулось — скупили.

— А квитанции? — спросил Захид.

— В этом преступления нет, Захидбай. Он прав, этот директор. Если выписывать за каждый килограмм шерсти квитанцию, то ему нужно возить с собой еще и счетоводов. Я бы таким пустяком не стал заниматься и вам не советую. Сырье изъяли?

— Конечно.

— Тем более. Придет этот Эгамов, верните ему документы и пусть катится на все четыре стороны!

— А сур, товарищ капитан, где он взял сур?

— Наивный вы товарищ, — сказал снисходительно Хакимов, — поработаете два-три года, поймете, что у здешних чабанов можно и не то купить. Письмо мое получили?

— Сегодня.

— Займитесь торгашами обстоятельно...

Вернулся Эгамов. Подобострастно поздоровался с капитаном, спросил у Захида:

— Ну, как мои дела?

— Забирайте бумаги, почтенный, — ответил за лейтенанта Хакимов, — и постарайтесь больше не появляться в наших краях. Сами понимаете, такое сырье...

— Ясно, товарищ капитан.

— Все.

— Спасибо. — Эгамов спрятал бумаги в карман, проворчал: — Эх, товарищ лейтенант, из-за вас столько времени зря потеряли! Все так просто решилось!

И директор вышел с видом победителя.

Зазвонил телефон. Захид снял трубку, услышал голос Ярматова:

— Захиду Акрамовичу привет!

— Здравствуйте, Мурад-ака. — Он прикрыл ладонью трубку и сказал Хакимову: — Секретарь парткома звонит. — Слушаю вас!

— Жду вас в кафе гостиницы, завтракать пора.

— У меня гость, Мурад-ака, — сказал Захид.

— Просите и его.

Акрамов положил трубку и сказал капитану:

— Партком-бобо приглашает на завтрак.

— Вот это деловой разговор, — произнес тот рассмеявшись. — А этот тип из Баскента... Если такими заниматься, нам с вами некогда будет голову причесать. Идемте!

За столом, где Мурад-ака предложил гостям выпить по пиале чая, разговор зашел о делах совхоза.

— Будь моя воля, — сказал секретарь парткома, — я бы никому зла не причинял. К сожалению, не получается. Пестрота ведь только у овец в шерсти, а у людей-то она внутри. Одного просто пожуришь, другого серьезно предупредишь, а третьему откажешь в незаконных претензиях: есть и такие, сделают на грош, а требуют алтын. Но в основном народ у нас хороший, вот что я скажу. Трудятся на совесть и живут богато!

— Да, вы правы, — сказал Захид, — чинарцы живут богато!

В этом он убедился, побывав на пастбищах и фермах. Вот в его родном кишлаке было иначе, там в отношении личного скота действовали строго по уставу, завелась лишняя — будь добр, отдай! Правда и теперь там появляются любители нажиться за счет государства. Они просто умело используют головотяпство отдельных руководителей.

— Ерунда все это, — сказал как-то Захиду, когда Акрамов принялся ругать раисов за то, что они пока не могут вытеснить частников с базаров, его одноклассник и друг Ядгар, колхозный экономист. — Наша республика обязана давать стране хлопок, это ее интернациональный долг. Хлопок — это изобилие на дастархане. Я знаю вот этот закон, а остальное меня не волнует!

— Ну и жаль...

Сейчас Захид рассказал об этом разговоре капитану и Мураду-ака.

— Знаете, Захидбек, — сказал Мурад-ака, — когда меня только избрали секретарем парткома, я с жаром взялся наводить порядок. Подключил к этому делу контролеров, принялись выяснять, у кого сколько лишних овец, отобрали пяток-другой. И что вы думаете? Вторым концом палки себя же по лбу ударил.

— Каким образом? — спросил Захид.

— А простым. Буквально на следующий день явились в контору те, у кого отобрали овец, положили чабанские посохи на стол директора и ушли. Что делать?! Не могу же я заменить всех чабанов? Интересы совхоза, а значит и государства, выше. Может, я и не отступил бы, но обстоятельства...

— Да, обстоятельства... — задумчиво произнес капитан. — Схватят за горло, хоть караул кричи. Впрочем, вот что я вам посоветую, лейтенант. Не наживайте себе лишних врагов. О том, что чабаны имеют по несколько овец сверх нормы, знают люди повыше нас с вами. Когда потребуется что-то предпринять — дадут команду.

— Пока придет эта команда, — воскликнул Захид, — мы можем потерять куда больше, чем имеем сейчас и будем иметь через пять лет!

— О чем вы, лейтенант?

— Я говорю о нравственном уровне, товарищ Хакимов.

— Ерунда все это! — сказал капитан. — Я согласен с вашим другом Ядгаром — придет время, и все встанет на свои места.

— Наверное, мы в чем-то здорово ошибаемся, что-то не учитываем в своей работе с людьми.

— Все учитываем, Захид Акрамович, — сказал Мурад-ака, — но... как всегда, появляются обстоятельства, как говорится, от нас не зависящие. В данном случае — это принцип материального стимулирования, разработанный Министерством сельского хозяйства. Не вообще принцип материального стимулирования, тут никаких разговоров быть не может, а только та его часть, которая предусматривает стимулирование натурой, то есть ягнятами. Надо, мне кажется, поощрять достойных только денежными премиями. Смотрите, что получается. Кондитер, выпускающий сверхплановую продукцию, получает за это деньги...

— А не муку или торт, — закончил его мысль капитан.

— Вот именно, а мы — пожалуйста, ягнят! Словом, сложно во всем этом разобраться пока.

— И все равно, — сказал капитан, — в конце концов уровень сознательности будет настолько высок, что люди сами откажутся от, казалось бы, законных и в то же время незаконных излишеств.

— Вот именно, якобы законных. И этот прискорбный факт, если хотите знать, существенно сказывается и на нашей с вами работе, товарищ капитан. Ягнята растут, дают приплод, который по сути дела уже не есть предмет оплаты за хороший труд, так ведь?

— Ну ладно, товарищи, — сказал Мурад-ака, видя, что спор этот может быть бесконечным, — выпьем чаю да займемся делами.

XII

Из всех членов своего многочисленного семейства лишь только со старшим сыном Шерзадом делился ата заботами. Сорок лет — пора зрелости, да и не доверят пост председателя рабкоопа человеку, не наделенному мудростью. Шерзад осторожен, семь раз отмерит, прежде чем отрежет. Сам ата на решения скор, решителен. И медлительность, неторопливость сына частенько его спасала от необдуманных поступков. Хотя, если говорить по совести, Шерзад порой казался отцу тугодумом и тем самым раздражал его.

Они с холой отправились с джайляу домой, и всю дорогу ата решал, делиться ли со старшим сыном своими планами насчет Захида — начнет опять все обдумывать, взвешивать. Но Бодом-хола решительно посоветовала:

— Дадаси, халат, скроенный по совету, никогда не жмет.

— Ладно, — кивнул ата и всю остальную дорогу до дома не произнес больше ни слова.

Когда он остановил мотоцикл посреди двора, с супы[29] под чинарой бросились к ним внуки, окружили со всех сторон и такой галдеж устроили, что ата вынужден был прикрикнуть:

— Эгей, потише вы!

— Кахраманджан, Надырджан, Хуррамбек, Зухраджан... — хола называла внуков по именам, и ата, поняв что это будет продолжаться долго, пока бабушка не перечислит всех, покачал головой, слез с седла и направился к супе.

Он сел на дастархан, а старшая невестка Марьям тут же поставила перед ним касу с шавлей.

— Ну, как вы тут, дети мои? — спросил он, обращаясь одновременно ко всем.

— Спасибо, ата, — ответил также за всех Шерзад. — Как сами?

— Слава аллаху, здоров. Мать вон привез. Все уши нам с Рахимом прожужжала: домой да домой!

— Хорошо сделали, ата, дети тоже соскучились по ней.

На этом часть встречи была закончена. Ата принялся за пищу, остальные последовали его примеру.

Уважение к главе семьи, вообще к старшему в доме, — неотъемлемая часть жизни в кишлаке. Уважение это воспитывалось столетиями у молодых поколений и передавалось как бесценное достояние от потомства к потомству. В этом же доме уважение к главе семьи было возведено в культ, который стал насаждаться Бодом-холой особенно рьяно в последние годы. Она сама беспрекословно исполняла любое желание Шермата-ата и требовала того же от членов семьи — сыновей, снох, внуков. Даже в таком простом деле, как обед и завтрак, хола стремилась подчеркнуть авторитет мужа, ему и Шерзаду накрывала отдельный дастархан. Сегодня же вся семья оказалась за одним столом, и потому особенно невестки чувствовали себя не совсем уверенно, они не столько ели, сколько следили за тем, чтобы кто-то из детей не нарушил покой деда.

— Зайдешь ко мне, — сказал ата сыну, пообедав. Обратился к невестке: — Постели, пожалуйста, Марьям, в комнате!

— Сейчас, атаджан! — Она поспешно встала.

Поднялся и ата. Едва он скрылся в доме, как семья, безмолвно сидевшая за дастарханом, преобразилась — дети принялись шалить и задевать друг друга, матери то и дело покрикивали на них, а хола делала замечания и невесткам, и внукам.

— Хочу посоветоваться с тобой по одному делу, — сказал ата, когда Шерзад, грузный, гладко выбритый и надушенный дорогим одеколоном, присел на курпачу. Сам ата возлежал, опершись на подушку.

— Слушаю, ата.

— Вчера мимоходом заезжал ко мне Юсуф, комсомольский секретарь. Зачастил он к нам что-то, думаю, неспроста. Но это пока дело второстепенное. Речь о другом. С ним был новый участковый. Я его встретил как подобает, заколол лучшую овцу, приготовил тандыр. Да вот дернул меня черт повесить овечью голову на кол у входа в юрту! Оказывается, он заметил бирку на ее ухе: конечно, начал расспрашивать Юсуфа, что да как. Почему, мол, старик так легкомысленно относится к совхозному добру, за это, говорит, и влететь может. Как думаешь, не начнет он подкапывать под меня, а?

— По-моему, напрасно ваше беспокойство, ата, — ответил Шерзад, — вчера Акрамов был у меня в рабкоопе, произвел впечатление дельного, самостоятельного человека. Скромный, говорит мало, уважает старших. О том, что побывал на джайляу, ничего не сказал.

— А зачем приходил-то?

— Познакомиться. Я представился: Шерзад Шерматович, говорю, а он улыбнулся — отец шер и вы шер? Да, ответил я, издержки традиции, в именах моих братьев тоже шер — Шерали, Шеркабул, Ганишер, Алишер. Отцу хотелось, чтобы мы были шерами — тиграми.

— А тигром-то из вас стал лишь Рахимджан, — заметил ата. — Ладно, рассказывай дальше.

— «Скажите, Шерзад-ака, много работников принято в рабкооп после гибели капитана?» — поинтересовался у меня лейтенант. — Я сказал, что несколько человек, все местные, их здесь как облупленных знают, надежные товарищи. Никто не судился. Кому охота отчитываться перед начальством за растратчиков и расхитителей? — «И все же хотелось бы познакомиться с личными делами тех работников рабкоопа, что являются материально ответственными лицами», — настаивает Акрамов. Я возражать не стал, дал распоряжение отделу кадров подобрать личные дела. Мне кажется, глаз у парня острый. Он посоветовал открыть буфет, который бы работал только ночью, обслуживал шоферов, проезжающих через кишлак.

— Правильный совет, Шерзад. А то, что глаз острый, мне и Юсуф говорил. По следу колес определил Акрамов, что везет машина. Кстати, что сделал он с этим заготовителем? — как можно равнодушнее спросил ата.

— С Эгамовым, что ли?

— Ну, с тем, у кого шерсть отобрал.

— Отпустили его, ата. Приехал капитан Хакимов из района и отпустил.

— Значит, будь на то воля самого Акрамова, посадил бы в каталажку?

— Бог его знает. Не думаю. Заготовки сырья — распространенное дело, ведь завтра в соседнюю область могут поехать наши кооператоры, что ж, и их в тюрьму сажать?

Шермат-ата сидел, глубоко задумавшись, наконец, он словно вспомнил о сыне, поднялся. За ним встал и Шерзад.

— Поеду я, Рахиму одному трудно. Как Азада?

— Ничего, ата. Сахрохон доброжелательно относится к ней, да и работает она хорошо. Что еще нужно?

— Ты незаметно разузнай, как она к Юсуфу относится. Ни мне, ни матери не хочется, чтобы этот босяк вошел в наш дом зятем. Зачастил он на джайляу что-то...

XIII

Весь вечер Захид изучал материалы служебного расследования. Из них явствовало, что разбившегося капитана первыми обнаружили ученики школы имени Ушинского. Сопровождаемые преподавателем истории Улашем Саатовым, они в тот день возвращались по ущелью из похода.

Судебно-медицинский эксперт в своем заключении указал, что смерть наступила в результате разрыва кишечника, почек и печени. Кроме того, капитан сильно ударился головой о камень, что привело к кровоизлиянию в мозг. Эксперт-криминалист заключил, что Халиков сорвался с тропы сам, схема падения его тела, вычерченная на отдельном листке, и расчеты подтверждали эту мысль. Отсюда и вывод — капитан Халиков погиб в результате несчастного случая.

Но, сличая схему с фотографией обрыва, с которого упал капитан, Захид обнаружил небольшой выступ. Он располагался примерно на одной прямой линии между точкой, откуда сорвался капитан, и точкой, где упал. Падая, капитан никак не мог миновать этот выступ и, следовательно, при своевременной реакции зацепился бы за него, погасил скорость и упал к подножью обрыва, в воду. В этом случае, если река была достаточно глубокой, он, возможно бы, и не разбился. На схеме выступа не значилось. Захид записал это обстоятельство в блокнот, решив при удобном случае провести эксперимент, хотя пока и не представлял, как именно проведет его.

На следующее утро Захид позвонил в школу и попросил учителя Саатова зайти.

...В кабинете уже стояла новая мебель, и яркая зелень обивки преобразила комнату, сделала ее веселой и светлой.

— Прошу вас, Улаш-ака, — указал он учителю на кресло за журнальным столиком. Сам сел в другом.

— Спасибо, товарищ Акрамов.

— Мне бы хотелось услышать более подробный рассказ о происшествии.

— А что, собственно, случилось? — заволновался учитель. — Может, моего друга Саитджана...

— Нет-нет, — успокоил его Захид, — просто мне хотелось бы услышать подробности. И только.

— Понимаю.

— Скажите, что вы сделали, когда увидели Халикова на дне ущелья?

— Окружили, конечно, ведь первая наша мысль была оказать помощь, но ничего у нас не вышло. Тогда быстро сделали носилки и понесли его в Чукургузар, оттуда по рации сообщили в совхоз. Из совхоза передали в районный отдел милиции, прилетел вертолет. Халикова увезли, а я с работниками милиции снова вернулся в ущелье. Там нас расспрашивали, что-то фотографировали, измеряли. Когда мы вернулись в «Чинар», оказывается, капитан уже умер. Жаль Саитджана, справедливый был человек, честный! Одно слово — фронтовик!

— Теперь, пожалуйста, о походе, — попросил Захид.

— Мы побывали в пещерах, а утром двинулись через седловину, отделяющую Кугитанг от Байсун-тау, в небольшую долину, где из ручьев и родников образуется Шорсу.

— А люди-то хоть есть в тех краях?

— В самом ущелье никого не встретили, а на Кугитанге люди есть, правда, в основном чабаны. По ту сторону главный хребет пологий, долин не счесть, арча растет, травы вдоволь.

— Много отар?

— Не-е-ет, две-три, по-моему, встретили. С чабанами не разговаривали, проходили чуть поодаль, поэтому я не могу сказать, какому хозяйству принадлежат отары. Но, скорее всего, это овцы туркменских совхозов или колхозов.

— Спасибо, Улаш-ака.

— Мне можно идти?

— Да, пожалуйста. Извините, что оторвал вас от дел...

Проводив учителя, Захид решил сходить в контору, узнать у Мурада-ака или директора совхоза о ближайших задачах, чтобы принять участие в их решении. Мурад-ака был у себя, и Захид зашел к нему. Поздоровался.

— Ну как, Захид Акрамович, мебель?

— Спасибо, теперь мой кабинет стал похож на кабинет представителя власти. Но я зашел по другому поводу, Мурад-ака. Я ведь теперь член вашего коллектива, хочу узнать, чем могу быть полезен?

— Туго идут заготовки шерсти из индивидуального сектора, вынуждены создать оперативную группу, в состав которой включаем и вас. Мы вам очень благодарны за проявленную бдительность в деле с Эгамовым. Ну и, главное, мой друг, пора на партийный учет.

— Простите, — виновато ответил Захид, — я совсем забыл об этом, сейчас же съезжу в район и все оформлю.

Дорога до райцентра шла под уклон, и мотоцикл катился сам. Захиду кое-где даже приходилось тормозить, чтобы не опрокинуться. В районный отдел он прибыл к концу рабочего дня и сразу направился к секретарю партбюро майору Ташеву. Тот выслушал его и улыбнулся:

— Ах, какой нетерпеливый вы, думаете, так просто это делается? Я должен написать решение, вы — заявление. Потом пойдете в райком партии, там выпишут прикрепительный талон. Не раньше, чем завтра к обеду управитесь, дорогой.

«Отпрошусь у начальника, — подумал Захид, выходя из кабинета Ташева, — поеду сегодня к своим, проведаю их».

— Освоились, лейтенант? — спросил Махмудов, ответив на приветствие Захида.

— Почти, товарищ майор. Совхоз большой, кишлаков в нем много, да и народу достаточно.

— Начальник областного управления объявил вам благодарность за задержанную шерсть и смушку, поздравляю!

— Служу Советскому Союзу! — произнес Захид, встав с места и приложив руку к козырьку.

— Садитесь, Захидбек, рассказывайте, как начали работу.

— Я уже докладывал, товарищ майор, несколько дней знакомился с совхозом, побывал уже в райкоопе.

— Ну, и ничего подозрительного? — спросил Махмудов.

— Пока нет.

— Я же предупредил вас, что участок спокойный. Так оно и есть!..

Захид решил пока умолчать о своих соображениях насчет чабанских личных отар и заговорил о гибели Халикова.

— Может, я ошибаюсь, — сказал Акрамов, — но в заключении эксперта-криминалиста, кажется, допущена неточность, товарищ майор.

— Вот как! — воскликнул Махмудов. — И в чем она, по-вашему, заключается?

— На пути падения капитана Халикова находился выступ, а эксперт не взял этого в расчет.

— Нарисуйте, — майор подал ему листок бумаги.

Захид начертил схему. И объяснил:

— Примерно в семи метрах от места, откуда сорвался капитан, находится вот этот выступ. Саит-ака вполне мог зацепиться за него и погасить скорость падения. Тогда бы он упал вот сюда, в воду, а его нашли на пять метров дальше. У меня возникла мысль — а не столкнули его с обрыва?

— Ну?

— Если его внезапно столкнули, товарищ майор, тогда картина меняется. От неожиданности он мог растеряться и вместо того, чтобы зацепиться за выступ, оттолкнуться от него. Но миновать выступ капитан никак не мог.

— Это уже идея. Но ее надо тщательно проверить на месте. Кстати, что вы там Хакимову насчет лишних овец у чабанов говорили? — неожиданно спросил майор.

— Поделился соображениями, товарищ майор, — ответил Акрамов.

— Соображения эти держите пока при себе, лейтенант, — сказал Махмудов, — когда надо будет, спросим. Вы меня поняли?

— Так точно, — Захид встал. — Хочу на вечер поехать к своим, разрешите?

— Разрешаю, лейтенант.

XIV

Записка, которую Эгамов переслал уста Ниязу, была короткой: «Последнюю партию отобрал участковый «Чинара», как пронюхал — неизвестно. Милиционер переписал фамилии тех, на кого мы выписывали квитанции. Надеюсь, их помните и вы? Сделайте все, чтобы в случае проверки люди подтвердили правильность записей. С расходами не считайтесь. Шарифджан».

Получив ее, уста встревожился. «Не дурак, видать, этот мужик, — подумал он об Акрамове, — раз самого Эгамова схватил! Если начнет копать, то быстро сообразит, что в одном Чукургузаре я не смог бы заготовить столько сырья, значит, спросит, где взял остальное. А что я отвечу?» Как ни крутил уста, как ни прикидывал, а все-таки пришел к выводу, что придется тогда выкладывать правду. А правду эту могли и не подтвердить, потому что люди, с которыми он имел дело, не захотят подставлять себя под удар. «Что ж это получается, — терзался уста, — орудовали вместе, а отвечай один! Да за такие дела ведь тюрьма положена».

А этого уста Нияз боялся больше всего. Однажды он уже понял, что значит лишение свободы. И сидел-то всего ничего, месяца три, пока не разобрались, что к чему, но время это показалось вечностью. Сидел за драку, а сейчас... Уста не был знаком с Уголовным кодексом и не мог определенно сказать, какое наказание предусматривается за посредничество в незаконных сделках, но то, что оно полагается, не сомневался.

Надо устроить плов — повод для этого всегда найдется, и как бы между прочим поговорить с людьми. Те, с кем он на дружеской ноге, пойдут навстречу. Но вот беда — когда Эгамов выписывал квитанции, уста называл первые попавшиеся фамилии, в получении денег расписывался сам. Тут его подвела беспечность. И все из-за Шарифджана, торопил! И вот результат! Долго ломал уста голову над тем, что же предпринять, и не придумал ничего лучшего, как срочно выехать в Баскент — посоветоваться обо всем с Эгамовым.

Еще в первый год работы уста в Чукургузаре руководство отделения предложило ему перевезти в кишлак и семью, обещало выделить коттедж с участком. Но он отказался.

— В райцентре у меня свой дом, — сослался Нияз, — участок. На нем высажено около двухсот кустов граната. Одним словом, обжитое место.

— Мы не настаиваем, уста, — согласились в правлении, — просто думали, что нелегко, наверное, жить на две семьи.

Позже, когда уста начал выполнять поручения Эгамова, он понял, что поступил осмотрительно. Частенько Нияз вешал на двери табличку «уехал домой», и никто не интересовался, где он был на самом деле, что делал.

В Баскент Нияз приехал около полуночи на такси, которое нанял на оба конца. Когда Эгамов открыл на нетерпеливый стук калитку и увидел уста, он не на шутку перепугался, решив, что случилось серьезное — не будет же человек мотаться триста километров по горным дорогам из-за пустяков. Директор пригласил гостя в дом, а шоферу предложил пока отдохнуть на чарпае во дворе. Узнав о причине столь позднего визита, рассмеялся.

— Чудак вы, уста Нияз, паникер. С вами иметь дело, мой друг, оказывается, опасно, чуть что — расколетесь. Разве так можно?

— Вы же написали, Шарифджан, — ответил уста, — вот я и подумал...

— Ничего вы не думали, — перебил его зло Эгамов, — перепугались, как заяц, и помчались ко мне. Я просто предупредил вас, чтобы вы были осторожны, и все!

— Но зачем же тогда эта фраза — «не считайтесь с расходами»?! — спросил уста. — И вы, небось, тоже опасность почуяли... раз денег не жалеете?

Эгамов вдруг ласково улыбнулся.

— Прошу за дастархан, уста. Угощайтесь, пожалуйста. И главное — не волнуйтесь. Закупки сырья у населения — наша работа, и капитан из ОБХСС, которого ваш участковый вызвал в «Чинар», понимает это. Иначе он не приказал бы лейтенанту вернуть мне документы. Не думаю, чтобы после указания начальства участковый затеял перепроверку, у него и без того дел хватает. Тем более, что я объяснил — сырье куплено случайно.

— Как это случайно? — не понял уста.

— Я сказал лейтенанту, что вы мой дальний родственник и я заехал к вам всего лишь на один вечер, навестить. Ну, собрались у вас соседи, как это обычно бывает. Узнав, что я заготовитель, они согласились помочь, мне же осталось только деньги заплатить.

— Как вы условились с таксистом? — спросил хозяин.

— Сотню сверх показаний счетчика.

Эгамов положил перед уста две сторублевые ассигнации.

— Хватит?

— Конечно.

— Возьмите, дорогу оплачу я. И не паникуйте, ради аллаха. Не надо надевать калоши, не видя воды.

Уста понял, что ему пора убираться. Поблагодарив за хлеб-соль, он встал.

— Поеду я, Шарифджан.

— С богом, ака. И если случится что, звоните. Баскент, квартира Эгамова. Здесь меня все знают. А угощение устройте, это не помешает.

— Устрою. Да, чуть не забыл, Шарифджан. О самом главном, пожалуй. Каждый раз больше половины сырья покупаю у чабанов-чакана. Их я не знаю, как мне быть?

— Во-первых, не каждый раз, а только один, — поправил его Эгамов, — а во-вторых, где они пасут скот?

— По ту сторону Кугитанга, на туркменской территории.

— Ну и хорошо. Если лейтенант вдруг станет интересоваться — говорите правду. Не поедет же он в самом деле в другую республику, чтобы удостовериться, купили вы там сотню-другую килограммов шерсти или десяток шкурок?!

XV

— Ох, сынок, — как всегда незлобиво проворчала Мухаррама-апа, усадив Захида на чарпаю и подав чай, — говорят, дочь в доме — гость, а сын — хозяин. У нас же наоборот. Джамиля всю жизнь с нами, а ты за последние семь лет, точно гость — появишься ненадолго и опять исчезаешь. Пока учился в Ташкенте, я думала — вот закончишь училище, а там и невесту в дом приведешь, внуки появятся.

— Мало вам внуков, анаджан, — рассмеялся Захид, разливая чай. — Вон у Джамили сразу два богатыря растут!

— То совсем другое, Захиджан. Сын моего сына — тюльпан моего сада. Так говорят в народе. Нам с отцом хочется видеть твоих детей.

— Успеете еще, — ответил Захид. — Вот женюсь на чинарской красавице и пойдут дети один за другим.

— Ох, сынок, — спохватилась апа, — ты пей чай, а мне в садик пора за внуками. Время!

— Может, я схожу? — предложил Захид.

— Нет, нет, отдыхай, наверное, устал?! — замахала на него руками Мухаррам-апа.

— Что я, камни, что ли, ворочаю, анаджан?

— Э, сынок, головой думать — потруднее, чем жернов крутить! Отдохни, скоро и отец с Джамилей вернутся. Встречу Ядгара, скажу, что ты приехал.

— А где Пулат-ака? — спросил Захид о зяте.

— У поливальщиков нынче самый сезон... Пулатджан днюет и ночует в поле. Воды, говорят, мало, вот и придумывает разные новшества.

...Захид растянулся на курпаче. Небо над головой начинало темнеть, гасли верхушки деревьев, пылавших в лучах заката. Тихий, казалось, вымерший днем, кишлак оживал. Из-за дувалов слышались крики ребятишек, пахло дымом гузапаи[30] и жареным луком, гремели ведра, и кто-то, включив на всю громкость радиолу, уже крутил пластинки с записями Мамурджана Узакова. По улице, мыча и блея на все лады, возвращалось стадо. Раньше, когда улица была грунтовой, обычно за стадом поднималось облако пыли, сейчас кишлак заасфальтировали, и пылью даже не пахло.

Скрипнула калитка, вошел Ядгар. Захид вскочил с курпачи и кинулся навстречу другу. Прежде Ядгар был щуплым малым. А теперь его не узнать — располнел, приобрел солидную осанку. Движения его стали неторопливыми, а речь степенной, как у начальства. Ядгар присел на чарпаю:

— Как живешь, товарищ комиссар милиции? Судя по слухам, на новом месте кипучую деятельность развернул?

— О каких слухах говоришь, Ядгар?

— Вчера в районе был, ну и посидел немного в ресторане.

— С кем?

— Да с Хакимовым. Он и рассказал, что ты...

— Ерунда, — перебил его Захид. — То дело выеденного яйца не стоит. Лучше о себе расскажи.

— Наше дело колхозное, — сказал Ядгар, — пашем, сеем, убираем, опять пашем, и так всю жизнь. Сейчас вот с водой туго. Разбросали всех специалистов по бригадам арыки стеречь. Ночью арыки караулим, а днем в конторе дремлем.

— А как же огороды?

— Спроси что-нибудь полегче...

Захид налил в пиалу чая и протянул другу.

— Я тоже вот оказался в райотделе, отпросился на один вечер к своим, — сказал он.

— Обычно молодые стремятся ближе к дому устроиться, а ты норовишь подальше сбежать!

— Разве я сам?

— Шучу. Когда ж свадьбу играть будем?

— Что вы, сговорились, что ли?! — воскликнул Захид. — Не успел войти в калитку, мать о невесте спрашивает, теперь — ты.

— Видишь ли, Захидбай, — сказал Ядгар поучительно, — все твои друзья уже женаты, имеют детей, а ты точно белая ворона. Да и родителям твоим неудобно перед земляками. А ты не обижайся — женись быстрее.

С внуками Хасаном и Хусаном вернулась Мухаррама-апа. Она посадила их на чарпаю и, наказав Захиду с Ядгаром присмотреть за ними, поспешила на кухню. Малышам было немногим больше года. Они сразу же встали у хан-тахты и начали ходить, держась за ее края. Тут уж Захиду и Ядгару стало не до разговоров. Наконец пришла Джамиля, и мужчины облегченно вздохнули. А чуть позже — вернулся и Акрам-тога. Он поздоровался с сыном и занял место на чарпае. Вид у него был усталый, озабоченный.

— Не больны, ата? — спросил участливо Захид.

— Да нет, просто не высыпаемся, сынок. День и ночь в поле...

Акрам-тога всю жизнь был рядовым колхозником. Не стремился попасть на трактор или освоить другую какую машину, ему нравилось все делать своими руками. Когда колхоз перешел на выращивание хлопчатника, Акрам-тога пошел в поливальщики.

— Как ты там, на новом месте? — спросил тога у Захида.

— Осваиваюсь, ата. Еще рано делать выводы!

— Привыкнешь, — сказал отец, — везде люди живут, одни законы.

— О, аллах, и вы туда же, — произнесла недовольно Мухаррам-апа, появившись с миской жареного мяса, — я никак не могу уговорить Захиджана вернуться в свой кишлак, а вы... привыкнешь. Нечего ему там привыкать, дадаси, пусть в своем колхозе участковым работает.

— Как будто это от него зависит, — сказал отец. — Служба! Ладно, раз сын приехал, ставь, жена, что-нибудь покрепче на стол.

Апа пошла в комнату, принесла водку.

Мужчины выпили, с удовольствием стали закусывать. Захид, честно говоря, изрядно проголодался и теперь уплетал мясо за обе щеки, будто вкуснее еды на свете не встречал.

— Что за кишлак, сынок? — поинтересовалась мать. — Показал бы, что ли?

— Квартиру обещают дать, анаджан, тогда и приедете. А кишлак большой, народу много. Вокруг громоздятся горы, бьют родники, чинары могучие растут.

— O-о, холаджан, — начал объяснять Ядгар, — «Чинар» прекрасное место. Рай! А девушки — пери!

— Пери, говоришь?! Тогда я спокойна, Ядгарджан. Какая-нибудь обязательно вскружит ему голову...

Акрам-тога, не любивший пустых разговоров, перебил жену:

— Когда возвращаешься, сынок?

— Утром, ата.

— Ну, тогда будь здоров, не забывай нас. Мне пора идти...

XVI

Двадцать пять лет для всякой здоровой и не обремененной чрезмерными заботами о семье женщины — пора расцвета, когда, как говорят в народе, в ее букете раскрываются все десять бутонов.

Сахро было двадцать пять. Избалованная с юных лет вниманием поклонников, она однако так и не узнала еще, что такое радость любви. С первым мужем ей пришлось пожить так недолго, что она не успела и осознать — счастлива ли. Как всем девушкам кишлака, ей с юных лет внушали, что, выйдя замуж, она должна будет жить интересами, заботами, потребностями мужа. И действительно, с первых же дней замужества Сахро всю свою молодую силу, весь жар души отдавала тому, чтобы муж чувствовал в доме уют, тепло, заботу. А он принимал это как должное. Старания жены не вызывали у него ни радости, ни желания как-то отблагодарить — так должно быть. Душа Сахро, жаждавшая любви, ласки, нежных, добрых чувств, не нашла отклика в душе мужа. И когда муж ушел, она не испытала потрясения. Не было настоящей любви, не о чем было и жалеть. И если прежде дом, семья для нее были главным, то теперь она вся отдалась работе. Дома Сахро была лишь женой, женщиной, призванной соблюдать интересы мужа, работа заставила взглянуть на себя иначе, она поняла, что может как-то самоутвердиться, может завоевать уважение и признание земляков. Когда вдовец-учитель сделал ей предложение, она растерялась — выйти замуж за старого человека, значит, навсегда проститься с мечтой о настоящей любви. Но, с другой стороны, Улаш-ака был добрым, честным человеком, он мог ей стать защитой и опорой. Сахро согласилась.

Но вот в кишлаке появился Захид, и Сахро, сама не осознавая почему, потянулась к нему. Была ли это любовь или только потребность в любви, она не могла объяснить себе.

Сахро понимала, что Захид, опасаясь сплетен и пересудов, уклоняется от встреч с нею, и однако встречи эти то и дело случались — то на планерках у директора совхоза, то на совещании у секретаря парткома. Сахро не скрывала, вернее, не могла скрыть своих чувств. Как-то так получалось, что она непременно оказывалась сидящей рядом с Захидом. Меньше всего в это время Сахро интересовало то, что говорилось на совещании, она то и дело задавала шепотом какие-нибудь вопросы Захиду и, ожидая ответа, глядела на него своими огромными черными глазами нежно и призывно. В такие минуты Захид смущался, часто отвечал невпопад. Что и говорить, ему нравилась красавица Сахро. Но смущало, а порой и просто отталкивало упорство, с каким эта женщина пыталась обратить на себя его внимание. Хорошо еще, что Ульмас-ака, Ярматов и другие товарищи делают вид, будто ничего не замечают, и не злословят по поводу столь откровенного поведения Сахро, хотя поводов было более чем достаточно.

Из-за нее Захид на время оставил мысль побывать на ферме. Лейтенант понимал, что обязан познакомиться с работниками фермы, но едва вспоминал о заведующей, как это желание пропадало.

Однако Захиду пришлось-таки побывать на ферме. Как-то Сахро пришла в сельсовет и, побывав у Маджида-тога, постучалась к Захиду.

— Ассалом алейкум, Захид-ака, — поздоровалась она громко, вероятно, чтобы услышал секретарь Совета, — оказалась вот в вашем здании и решила заглянуть. Можно? — Не ожидая приглашения, Сахро переступила порог. — Я по делу.

— Ваалейкум ассалом, — ответил Захид, — прошу, если по делу. — Захид придал голосу как можно большую деловитость. — Чем могу быть полезен?

— Хочу посоветоваться с вами. Знаете, у нас работает пастухом Джаббар-ака. Пьет он сильно, буянит дома. Жена его — одна из наших доярок. Жалуется на него, просит принять меры. Говорила я с ним, да все без толку. А теперь вот решили обсудить его поведение на собрании и хотим, чтобы вы приняли участие. Тогда разговор получится строгим.

— Когда собрание? — спросил лейтенант без особого интереса.

— Народ уже в сборе, ждем вас.

— Так быстро? — удивился Захид. Он нехотя поднялся. — Ну что ж, едемте.

Захид выкатил из подвала мотоцикл. Откинул с люльки чехол, пригласил ее.

— Садитесь, Сахрохон.

— А вы сплетен не боитесь, Захид-ака? — спросила она лукаво, поудобнее устраиваясь на сиденье.

— Каких сплетен?

— Кишлачных. Тут у нас народ... пальца в рот не клади! Хотите, я вам приятную новость скажу?

— Скажите, — Захид завел мотор.

— Женщина одна в вас влюблена. — Сахро не решилась сказать правду.

— Ну, и кто она?

— Догадайтесь...

— Не стоит на пустяки тратить время, — пробормотал Захид и включил скорость. Мотоцикл плавно тронулся с места. — Передайте, пожалуйста, этой женщине, что в меня влюбляться нельзя.

— Это почему же?

— Невеста есть.

— А если та женщина неотразимо хороша?

— Меня это не волнует.

— Ну, конечно, — с обидой произнесла Сахро, — вы человек интеллигентный, уважаете только скромненьких, вроде Азады. А эта скромненькая своего комсорга Юсуфа терпеть не может, однако ж, как только тот появляется на ферме, улыбочками его встречает. А по мне так — не нравится, ну и пусть идет на все четыре стороны.

Захид и сам не мог понять, почему вдруг от сообщения Сахро стало так радостно на душе. Значит, Азада не любит комсорга. Он улыбнулся, сказал весело:

— Эй, Сахрохон, видно, девушка не хочет обижать Юсуфа.

— А может, про запас держит? — съязвила Сахро. — Тихая вода быстрее утопит...

Они въехали во двор фермы. Ферма оказалась большой, ее длинные коровники, приземистые, как мазанки, стояли на берегу реки за поворотом.

— Поверните вон туда, — показала Сахро на отдельно стоящее белое здание, — там у нас контора и комната отдыха.

У здания толпились женщины в белых халатах, несколько молодых парней и мужчина средних лет. Захид остановил мотоцикл невдалеке от них и заглушил мотор.

— Товарища лейтенанта привезла, девчата, — крикнула Сахро и легко выпрыгнула из коляски, — пусть знает он, какие отсталые элементы еще живут в нашем «Чинаре».

Женщины расступились, пропуская Акрамова и Сахро в большую комнату, где в несколько рядов стояли стулья и стол, накрытый красной скатертью. «Заседание товарищеского суда, — подумал Захид. — Кстати, почему я до сих пор не поинтересовался товарищеским судом совхоза, дружинниками? Существуют ли они здесь?»

Он прошел в первый ряд и сел у окна, Сахро заняла место за столом, а работники фермы — в зале. Избрали президиум, как на настоящем собрании: женщины назвали Азаду и еще одну доярку. Сахро деловито, спокойно вела собрание, иногда бросала реплики, вызывающие улыбки доярок, и абсолютно не обращала внимание на гостя. Такой Захид ее видел впервые и был даже приятно удивлен. Но не знал он, что Сахро с трудом давалось это спокойствие. С преувеличенным вниманием слушая рассказ Саломат-апа о прегрешениях мужа, она думала о другом. Как больно ранили сегодня ее слова лейтенанта. Она почувствовала, что ее настойчивость противна Захиду, что он не проявляет к ней интереса совсем не из-за боязни сплетен и разговоров — Сахро ему не нравится, вот и все. В своем стремлении завоевать любовь Захида она переступила какую-то грань и тем самым оттолкнула его.

Захид тоже слушал рассказ доярки в пол-уха. Он смотрел все время в окно, где по двору, задрав хвосты, носились телята. Изредка бросал взгляды на Азаду, сидящую в президиуме, Азада писала протокол собрания. «Но почему все-таки он так обрадовался заявлению Сахро, что Азада равнодушна к комсоргу. Неужели он сам... На первый взгляд, она и в самом деле незаметна, не то, что Сахро, зато, когда приглядишься... хороша!»— отметил Захид про себя.

А Саломат-апа тем временем все говорила и говорила о том, как тяжело ей жить с непутевым мужем. Захид посмотрел на Джаббара-ака, понуро сидящего рядом с президиумом, — опухшее лицо, красный нос, обвислые, будто намокшие, усы.

— Сил моих нет, люди добрые, терпеть дальше это пьянство. Детей жалко. Помогите, прошу вас, — Саломат-апа приложила платок к глазам.

— Ну а вы что скажете, Джаббар-ака? — спросила Сахро.

Тот встал, но не поднимал головы. Молчал.

— И не стыдно вам, ака, стоять вот так среди женщин и мальчишек, ровесников ваших детей, а? Шестеро у вас растут, один другого лучше, жена работящая, все семейные заботы на свои плечи взвалила, да и зарабатывает больше вас! А где же ваше мужское самолюбие?

— Огород совсем запустил, — снова подала голос жена, — раньше хоть помидоры свои были, а нынче, наверное, на базаре будем покупать.

— Мало что пьянствуете, — сказала Сахро, — еще и ущерб семейному бюджету наносите. Нельзя ли, товарищ лейтенант, посадить его на пятнадцать суток за тот дебош, который он дома недавно устроил?! Пусть подумает на досуге.

— Если сейчас собрание решит, — ответил Захид, подмигнув Сахро, — посадим его года на два в тюрьму со строгим режимом.

— Ну как, товарищи, примем такое решение? — обратилась Сахро к женщинам.

Пастух, наконец, понял, что дело принимает серьезный оборот, и извиняющимся тоном попросил:

— Сахро-апа, женщины, простите меня. Даю слово мужчины — в рот больше не возьму эту гадость!

— А можно ли верить вам, Джаббар-ака?

— Можно, можно, — уже радостнее заговорил пастух, — а то позор-то какой по всему кишлаку, скажут — женщины в тюрьму упекли.

— А вы думали, у нас силенок не хватит?! Ошибаетесь, мы не позволим обижать жену и детей. Садитесь. А что вы скажете, женщины?

Сначала сдержанно, а потом все свободнее, стали выступать доярки. Поначалу ругали пастуха, затем перешли к собственным неурядицам.

— Ну все, товарищи женщины, — пообещал пастух, — я смотрю, уж лучше бросить пить, чем слушать такое!

— Ладно, подруги, — сказала Сахро, — на этот раз поверим Джаббару-ака, в протокол запишем ему выговор. Но если он слова своего не сдержит... не миновать ему нашего гнева.

После собрания Сахро предложила Захиду познакомиться с хозяйством.

Коровники были выбелены, но пока, как объяснила заведующая, не оборудованы. Сахро с увлечением рассказывала о фермах Прибалтики, делилась своей мечтой — здесь, у себя, сделать нечто подобное. Из коровника, что стоял на самом берегу дарьи, вышла Азада с полным ведром молока.

— Ее вы уже знаете, — как-то странно усмехнулась Сахро, — думаю, знакомить не надо.

— Не надо, — сказал Захид и, подойдя к девушке, поздоровался: — Ассалом алейкум, Азадахон! Как дела, сестренка?

— Ваалейкум, — ответила Азада и смутилась. — Дела идут хорошо.

— У отца на джайляу бываете?

— Редко, — ответила за нее Сахро, — но скоро Шермат-ака сам ближе к кишлаку переберется.

В это время раздался звонкий голос одной из доярок:

— Эгей, Сахро-апа, к телефону, директор совхоза требует.

— Сейчас, — недовольно произнесла Сахро и оставила их.

— Что же вы не отвечаете на вопрос, Азадахон, или всегда вот так полагаетесь на начальство?

— Она влюблена в вас, влюблена, — выпалила вдруг Азада и так зарделась, что и алый мак не смог бы с ней соперничать.

Захид внимательно посмотрел на девушку, покачал головой, и Азаде показалось — лейтенант осуждает ее за неожиданную выходку.

— У Сахро муж, ребенок. Скажите ей при случае, пусть лучше свою любовь расходует на них.

Азада просияла и с детской непосредственностью воскликнула:

— А мой папа в восторге от вас, говорит, что вы — деловой парень.

— А я бы хотел, чтобы от меня в восторге была такая девушка, как вы. — Захид и сам удивился своей смелости. Но тем не менее так же свободно продолжал: — Возможно ли это, Азада? — Он дотронулся до ее плеча.

— Не знаю, — Азада отвела его руку, оглянулась смущенно. — Кто-нибудь увидит еще, Захид-ака.

У Захида сразу же испортилось настроение.

— Извините, я совсем забыл, что у вас есть жених.

— Это кто же вам такое сказал?

— А разве это неправда?

— Я никогда не буду его женой, ака!

— Тогда почему вы не скажете ему прямо об этом?

— Не знаю, как-то жаль обидеть.

— Но рано или поздно это надо будет сделать, верно? Вы молча принимаете его ухаживания, и он надеется, что и вы любите его. Ведь чем дальше, тем больше Юсуф привязывается к вам. Ну, да что я вам советы даю, ведь это ваше личное дело, Азадахон. Скажите лучше, зачем я вам нужен был?

— Когда?

— Как когда? А кто обо мне у Маджида-тога спрашивал?

— A-а. Так это Сахро-апа просила пригласить вас на собрание. Кстати, вот и она. Не приведи аллах, узнает, о чем мы говорили, — съест!

— Я не позволю, — рассмеялся Захид. — А вы, Азадахон, сообщайте мне, пожалуйста, те дни, когда в кино ходите.

— Это зачем еще?

— Стану вашим телохранителем.

— Хорошо. Я позвоню вам, ака.

Когда к ним подошла Сахро, оба почему-то ужасно смутились. Особенно Азада, кровь так и прилила к ее лицу.

В этот миг поняла Сахро, угадала женским своим чутьем, что за время ее отсутствия между Акрамовым и Азадой произошло нечто такое, что рушило все ее планы и надежды. На этот раз выдержка изменила Сахро, и она, пытаясь унизить соперницу, грубо выговорила ей:

— Азада, хватит болтать, занимайся-ка своим делом.

Но, видимо, плохо она знала свою подругу. Азада спокойно посмотрела на заведующую, так, словно и не слышала окрика, затем нежно улыбнулась Захиду и дерзко сказала:

— Хайр[31], Захид-ака, я вам обязательно позвоню!..

XVII

Чабаны и их помощники — особая категория работников, самая, можно сказать, привилегированная. Оно, пожалуй, так и должно быть, ведь хозяйство своими успехами обязано прежде всего этим людям, днем и ночью, в стужу и зной заботящимся об общественном стаде.

Ульмасу Муминову, директору совхоза «Чинар», казалось, что такую простую истину некоторые активисты не понимают, более того, пытаются посягнуть на благополучие чабанов. Вот и сейчас, слушая вожака народных контролеров Узака Амирова, которого партком утвердил руководителем оперативной группы, он думал о том же.

— Ни для кого не секрет, — убеждал Амиров директора, — что у наших чабанов, если их хорошенько «потрясти», можно найти еще не один килограмм шерсти. Зачем же, спрашивается, ходить по всем дворам и клянчить — не откажите, горим синим пламенем?! Пять человек отрываем от их прямых обязанностей!

— Шерсть есть в каждом дворе, — ответил Ульмас-ака, — и не надо клянчить, как вы выразились, а следует объяснить людям. Они, пожалуй, пойдут навстречу. Ну, а если кто-то начнет демагогию разводить...

— А в это время чабаны, те, кто как раз и обязан сдавать шерсть, будут придерживать свое? Дождутся, пока цены подскочат, а затем уж выбросят для продажи?

— Ну, а почему мы должны позволять шоферам, скажем, или трактористам, Узакбай, дожидаться этого повышения? Не лучше ли сейчас закупить у них шерсть?

— Да у них же ее гораздо меньше, чем у чабанов. Или вовсе нет.

— Выходит, в седьмом отделении у святого духа закупал шерсть и шкурки баскентский представитель?

— Может и у него, откуда мне знать!

— Что вы предлагаете?

— Надо заставить чабанов сдать шерсть сейчас.

— За чем же дело встало?! — разозлился директор. — Заставьте! Только помните, если кто-нибудь из них принесет мне свой посох, я вручу отару вам.

— Я зоотехник, и не мое это дело!

— Все вы так, — усмехнулся Муминов, — чуть что — дипломом козыряете, а с меня, между прочим, про-о-дукцию спрашивают! Мясо, молоко, шерсть, каракуль. И дают ее бездипломники, работяги!

Ульмас-ака возглавляет совхоз давно и успешно. При нем крошечный горный колхоз вырос в крупное каракулеводческое хозяйство, насчитывающее в отарах свыше ста тысяч голов овец, а в табунах тысячи голов лошадей, верблюдов, коров. В последние годы совхоз стал развиваться интенсивно. В «Чинаре» и в поселках отделений поднялись новые здания школ, детских и культурных учреждений, каждая вторая семья жила в новом доме, а желающих строиться все прибавлялось. Это радовало директора — значит, народ живет в достатке.

— Вот здесь, — сказал Муминов, достав из ящика стола пухлую папку, — заявления работников совхоза на выделение им легковых машин или, в крайнем случае, мотоциклов с колясками. Посмотрите список, Узакбай, две трети желающих — не чабаны. Значит, зажиточно сейчас живут не только чабаны?! Так почему только чабанские излишки вы видите?

— Шерсть нужна сегодня, сейчас у чабанов можно получить ее, Ульмас-ака, оптом, как говорится, а не по триста граммов со двора. Тогда мы начнем свою деятельность с дома директора совхоза, — шутливо произнес Амиров, видя, что ему не переубедить Муминова.

— И председателя группы народного контроля, — добавил в тон ему Муминов.

— Согласен. Да, а участковый уполномоченный будет работать с нами?

— Он включен в группу решением парткома.

В кабинет директора вошли Бердыева и Ярматов.

— Никак, начала оперативная группа работу? — спросил секретарь парткома Амирова.

— Пока нет, — ответил за него директор. — Решили обсудить генеральный план ее действий.

— Вот как!

— И потом. Что это за опергруппа без уполномоченного?! А он, по нашим данным, раскатывает с красавицами на мотоцикле. Не солидно!

— Но необходимо, — заметил Ярматов, — если Джаббар-ака бросит пить, считайте, что парень не зря прокатился.

— Вы говорите прямо-таки загадками, — усмехнулся Амиров. — Какая связь между красавицей, пьяницей и мотоциклом? Не улавливаю ее. — Он поднялся из-за стола: — Пойду группу собирать.

— Бывает, — сказал директор. — Когда Амиров вышел, он повернулся к Хадиче-апе. — Средства на строительство тротуаров облуправление выделило, четыреста тысяч.

— Ну и прекрасно. Надоело ходить по мостовой и все время остерегаться, как бы машиной не сбило. Планы наши на сегодня не изменились? — спросила она директора.

— Нет, еду в третье отделение.

— Тогда вам поручение как члену исполкома, Ульмас-ака. Сегодня оттуда пришло письмо, прочтите-ка. — Она вытащила конверт и подала Муминову.

— Черт возьми, — воскликнул директор, прочитав письмо, — до некоторых просто не доходит, что время нынче другое, все еще хотят жить по старинке. Ну, я этому Баратали всыплю сегодня!

— Сыну Сахиба-бобо? — спросил Ярматов.

— Ему. Дочь школу закончила, хочет учиться дальше, а он решил ее замуж отдать, уже и калым получил. Возьму-ка я с собой Акрамова, вдвоем мы нагоним там страху!

— Правильно, — поддержала директора Хадича-апа. — Если у Акрамова нет срочных дел, почему бы ему не съездить с вами?

— Видите ли, — перебил ее снова Ярматов, — у меня для лейтенанта приготовлено важное дело, так что придется ехать без него.

— Самое важное дело — спасение девушки, Мурадджан, — недовольно сказал директор. — К тому же я хочу ближе познакомиться с ним. Поездка — хороший повод.

— Ну, ладно, — согласился партком-бобо. — Я, как и договорились, поеду на Чаппасу. Побуду там два дня. А уж потом мы с лейтенантом займемся тем делом.

Новый директорский «уазик», жесткий, как арба, и тяжелый, как танк, выехал из «Чинара» в одиннадцать утра. Когда он поднялся на горб косогора, перед путниками открылась даль гор. Накатывались друг на друга зеленые адыры, залитые ослепительным солнцем. Где-то в дымке марева едва угадывались Железные ворота — громадные скалы, стиснувшие дарью у самого выхода ее в степь. Машина свернула на проселок, как и все внутрисовхозные дороги, каменистый и колдобистый, и пошла по нему, переваливаясь с боку на бок.

Прибыли в третье отделение и сразу же направились к дому Баратали.

«Феодал», оказавшийся мужчиной средних лет, увидя столь представительную «комиссию», как-то сразу скис и поспешил дать расписку в том, что вернет калым и не будет препятствовать учебе дочери. Директор совхоза даже был несколько разочарован таким оборотом дела. А он-то собирался дать бой феодальным пережиткам.

— Ну что ж, — обратился он к Захиду, — давайте-ка займемся настоящим делом.

И они отправились на молочно-товарную ферму, затем побывали на покосе янтака[32], посмотрели, как идет сев кукурузы на силос. Обедали в поле вместе с рабочими.

Когда возвращались в «Чинар», директор вдруг разоткровенничался, стал рассказывать о себе. Несмотря на жесткую тряску, Захид слушал с интересом.

— Директором я стал не сразу, Захидбек. С тех пор, как помню себя, пришлось испытать немало. В тринадцать лет пошел чуликом, только «выбился» в чабаны — война началась. С первого до последнего дня защищал Родину. Вернулся и снова взял посох в руки. Учился в вечерней школе, когда уже трое сыновей росло, а диплом зоотехника получил в тот день, когда старший стал студентом. Вот так. Я родился здесь и знаю горы, как собственный дом, все их закоулки пешком прошел. Где какая трава растет, где волки водятся, где можно мумие отыскать, а где и кекликов[33] пострелять, — спрашивайте, не стесняйтесь, подскажу.

— Ну, места охоты, видимо, лучше капитана Халикова никто не знал?

— Да... И еще вот что, брат, запомни. Ни в коем случае нельзя обижать чабана — он главное лицо в совхозе. Правда, согласен, некоторые из них заразились накопительством, но даже и они, когда вопрос ставится ребром, радеют прежде всего об общественном поголовье, потому что знают — без него не может быть и личного. Вы думаете, в нашем совхозе не бывает падежа овец? Бывает, да еще какой! Только на сдаче мяса, шерсти, шкурок это не отражается. А почему? Потому, что чабан восстанавливает поголовье за счет личного. Этого, к сожалению, некоторые демагоги в «Чинаре» не понимают. Ну и что из того, что у чабана завелась скотинка?! Он ведь не украл ее, заработал честно, по закону. Зато он в холод и в зной на ногах, с самого утра до полуночи ходит за отарой и, если я как директор защищаю его, то только потому, что знаю, как нелегок труд чабана...

— Вот вы, Ульмас-ака, сказали про некоторых чабанов — «заразились», — вдруг перебил директора Захид. — Но это ведь плохо. Когда, к примеру, врачи обнаруживают такого больного, его же изолируют!

— Никто из чабанов, Захид Акрамович, Рокфеллером не станет, ему просто не позволят! — Директор, видя, что разговор принимает нежелательный оборот, заговорил о другом: — Скоро дом сдадут, товарищ лейтенант, готовьтесь к новоселью...

XVIII

Семья Шермата-ата — большая, и отношения между ее членами сложные. Конечно, как и в любой кишлачной семье, вся жизнь здесь подчинена слову и воле старшего — Шермата-ата. Но если внешне дети безропотно подчиняются главе семейства, то внутренне частенько с ним не соглашаются. Действительно, ведь они уже стали взрослыми, имеют каждый свой характер, свой взгляд на жизнь, свои принципы и убеждения. Например, Шерзад причисляет себя к реалистам. Он считает, что мир, к сожалению, далек от совершенства. И еще многое надо изменить, чтобы он стал таким, каким видит его Азада — этот большой ребенок. Для сестры мир — это порядок и гармония. И если вдруг гармония почему-либо нарушается, то, полагает Азада, стоит лишь обратить на это внимание, осудить это нарушение, и оно само по себе исчезнет. Отсюда и прямолинейность, и бесхитростность девушки. Она всегда говорит то, что думает. Азада, правда, никогда не откровенничала с братом, она замкнутая, но уж Шерзада не проведешь, он видит сестру насквозь. Потому-то и не представляет, как выполнить поручение отца — в самую душу заглянуть Азаде, узнать о ее сокровенных думах и желаниях. Нет, не раскроется девушка, не станет выворачивать душу наизнанку. И не из ложной скромности или стыдливости, а потому что любовь для нее — чувство слишком личное, не предназначенное для обсуждения. Мог бы поговорить с ней по душам Шерали, то есть не выпытывать, не дознаваться об ее симпатиях, а просто навести ее на мысль о лейтенанте как-то ненароком, в беседе. Но его, к сожалению, нет в «Чинаре». И это тоже непонятно Шерзаду. Вроде бы умный человек Шерали, отец троих детей, а взял да и наплевал на семейные традиции. Вместо того, чтобы жить в «Чинаре», отправился в эту дыру — пятое отделение, да еще не в само отделение, а в фисташковую рощу Куштанского лесхоза, где устроился лесничим. И надо же — жена у него образованная, институт закончила, а преподает все в той же дыре, пятом отделении. И довольна. Другая бы мужу за такую жизнь что ни день истерики закатывала, а Чаман только улыбается. И ничего-то им не нужно — ни дома собственного, ни мебели. Принцип у них — живи сегодняшним днем.

— Но если вы живете лишь сегодняшним днем, — как-то спросил Шерзад Чаман, — так что же тогда Шерали возится с этими фисташками — экспериментирует без конца? Хочет повысить урожайность, масличность! Но зачем ему это?

— Любой принцип можно истолковать и так и этак, ака, — ответила невестка. — В личной жизни он для нас приемлем. Крыша над головой есть, любимая работа — тоже. Дети и достаток есть. Зачем нам больше?

— Но ведь и о будущем надо думать?

— То, чем занимается ваш брат, и есть наше будущее. Все это будет для людей!

Шерзад вспомнил о просьбе отца поговорить с Азадой, увидев Сахро у конторы совхоза. «А не побеседовать ли сначала с ней, — подумал он, — Азада, кажется, души не чает в своей заведующей, так, может, Сахро в курсе сердечных дел сестры?» Шерзаду, так же, как почти всем чинарским мужчинам, нравилась эта красивая женщина. Когда муж оставил Сахро, Шерзад не удержался, стал оказывать ей знаки внимания.

— О-о, Сахрохон, ассалом алейкум, рад видеть вас как всегда цветущей и неотразимой, — рассыпался в любезностях Шерзад.

— Ваалейкум, Шерзад-ака, — в тон ему ответила Сахро, — спасибо за комплименты, они всегда меня радуют.

— Как моя сестренка, джаным?

— Работает, передовая доярка!

— Молодец! Не позорит имя отца. Вы спешите, Сахро?

— Кто не спешит в наши дни, ака?

— Верно. А то, может, присядем, разговор есть небольшой.

Они прошли на боковую аллею и присели на скамью.

— Мы люди взрослые, — сказал Шерзад, — и можем себе позволить быть откровенными, не так ли?

— Смотря в чем, — заметила Сахро.

— Тоже правильно. Видите ли, меня, вернее, всю нашу семью, беспокоит Азада. Сами знаете, возраст у нее... Короче говоря, девушка на выданье, а мы все еще в неведении — не знаем избранника ее сердца. А отдавать за кого попало — не хочется, да и положение не позволяет... Слышал, что Юсуф приударяет за ней! Да об этом и сам отец догадывается. В последнее время парень всячески старается угодить старику, по делу и без дела на джайляу появляется.

Сахро из всего сказанного не поняла, как же родители Азады относятся к секретарю комитета комсомола, поэтому и ответила неопределенно:

— И на ферме Юсуф бывает часто, видно потому, что у нас комсомольцев много. Вижу иногда — разговаривает с ней, а о чем... — Сахро пожала плечами. — На мой взгляд, Юсуфджан парень неплохой.

— Э-э, это совсем не то, — высокомерно произнес Шерзад, — все равно, что голодному желудку горький чеснок. Самостоятельности в нем маловато.

— В его годы и у вас, наверное, не было ее, — сказала Сахро.

— В его возрасте я уже был завторгом рабкоопа. Если он действительно приглянулся моей сестренке, то... я считаю так — лучше маленькая работа, чем большой разговор. А у него вся работа из одних разговоров состоит.

— Не волнуйтесь, не люб Азаде комсомольский секретарь. Просто она не может отважиться и сказать ему об этом, — неожиданно заявила Сахро.

— Она не отважится, мы скажем, Сахрохон. Спасибо за хорошую весть.

— А разве вам неинтересно, кто же приглянулся Азаде? — шутливо спросила Сахро.

— Вот это мы все и хотели бы знать.

— Акрамов. Азада уже обещала позвонить ему.

Шерзад улыбнулся.

— Ну что ж, серьезного парня выбрала сестра. Я бы на месте отца одобрил такой выбор.

Шерзад не мог скрыть радости.

«Если виноградную лозу не укоротишь, она и до Кашгара доползет, — подумала Сахро. — Разочарую-ка я этого толстяка, пусть не радуется преждевременно».

— Только зря лейтенант Азаде голову кружит, — сказала она с сожалением.

— Зря?

— Ну да. Я слышала, у него невеста есть.

— Интеллигент! — воскликнул зло Шерзад. — Одну имеет, другой голову дурит. Надо предупредить сестренку, как бы беды не вышло.

Шерзад обдумал все, что услышал от Сахро. С одной стороны, конечно, хорошо, что Азада равнодушна к Юсуфу, но вместе с тем... Если лейтенант помолвлен — тогда позор на весь «Чинар». За ужином, выбрав удобный момент, он сказал жене, но так, чтобы услышала и Азада:

— Оказывается, участковый наш — бабник. Имеет невесту, а говорят, в «Чинаре» уже кому-то голову вскружил. Надо Ярматову подсказать, чтобы по партийной линии его...

Первый трехэтажный дом в «Чинаре» наконец-то был сдан. Его построили на взгорке, в углу сада, недалеко от конторы. Он был как городской, этот дом, со всеми коммунальными удобствами. Еще при закладке было решено отдать его приезжим специалистам — учителям, медикам, агрономам, ветеринарам. Захиду выделили квартиру на третьем этаже — однокомнатную секцию с большим окном и балконом, выходящим на площадь. Из всех жильцов только ему провели телефон, мол, служба такая — в любое время может лейтенант понадобиться.

Квартира Захиду понравилась, особенно его радовало то, что из крана текла вода, душевая работала и газ уже был подключен. Комната оказалась большой, светлой, из окна виден был кишлак и скалы за ним.

— Кто-нибудь из коренных чинарцев поселился в этом доме? — спросил Захид у коменданта.

— Предлагали многим, но все отказались, — ответил тот. — Не привыкли, понимаете. Разве дехканин сможет спокойно жить, если у него в хлеве не мычит корова, не блеет овца, если из подворотни не лает собака, и вообще во дворе не слышен крик ишака? И... потом, третий этаж и огород как-то не уживаются...

В совхозе Захиду дали грузовик, и он, заехав в райцентр на старую квартиру, забрал там свои пожитки и отправился к родителям — ведь квартиру нужно было чем-то обставлять.

Родные его встретили радостно. Джамиля захлопотала на кухне, Пулатджан, который оказался дома, пошел в магазин, а мать, усадив сына и шофера за дастархан, стала потчевать их чаем и попутно жаловаться на детей — мол, странные они какие-то пошли, чуть что, норовят удрать из дома, «в самостоятельность». Захид, слушая ее, вспоминал народную пословицу: «Дочка, тебе говорю, а ты, сноха, слушай». Он усмехнулся.

— Вот видите, шоферджан, — заметила мать, — Захид ничего всерьез принимать не хочет...

Возвращались они в «Чинар» ранним утром.

— Лето, — сказал шофер Калтура-ака, коренастый сорокалетний мужчина, — прекрасное лето!..

Захид кивнул. Действительно, хлопковые поля, люцерники и кукурузные клинья, словно изумрудные ковры, застелили землю. В открытое небо кабины влетает утренний ветер и разгоняет остатки сна. Захид молча любуется красотой долины, и радость переполняет его сердце.

— У каждого цветка свой запах, — как бы уловив настроение Захида, сказал шофер. — Лето — один из цветков года.

«Сегодня займусь устройством быта, — размышлял Захид, — приведу в порядок квартиру, а завтра подключусь к оперативной группе». Он гнал от себя мысли об Азаде, старался думать о предстоящем расследовании дела Халикова, только не о ней. Но это ему плохо удавалось.

Когда девушка не явилась в кино, странная мысль пришла Захиду в голову. А что если здесь сыграло свою роль слово Шермата-ата. Он вспомнил, как зло высказался старик в адрес Юсуфа, когда тот ненадолго вышел из юрты.

Захид тогда в душе пожалел Юсуфджана, неплохого, как казалось ему, парня, а про Шермата-ата подумал: «А этот чабан рассуждает, как самый настоящий феодал».

Машина въезжала в «Чинар», а Акрамов так и не решил, как же ему теперь поступить, как вести себя с Азадой.

Весь день Захид приводил в порядок квартиру, а вечером зашел к Ярматову.

— Мурад-ака, я должен извиниться, — сказал он, — но пока с оперативной группой работать не смогу.

— Что-нибудь срочное?

— Да. Время уходит, я хочу, как говорится, по горячим следам проверить одно дело в Чукургузаре.

— Что ж, не смею задерживать.

XIX

Чукургузар означает — глубокий брод. Здесь Шорсу вырывается из теснины ущелья и, прежде чем продолжить путь между адырами, широко разливается, упершись о каменистые пороги, как о плотину.

В живописном месте, расстелив на берегу курпачи, расположилась под вечер компания уста Нияза. Все были заняты делом: кто нарезал морковь для плова, кто устанавливал казаны, кто раскладывал костер, лишь бухгалтер Самад, худощавый тридцатилетний щеголь, отдыхал, удобно расположившись на курпаче, изредка отдавая распоряжения. Самад считал, что его миссия уже окончена, ведь это он достал мясо, рис, морковь.

Поводом для угощения послужило вот что. Абрай-кара, бригадир молочно-товарной фермы, растил семерых дочерей, симпатичных, очень похожих друг на друга. Девочки росли, старшие уже работали, средние учились, а младшие ходили в детский сад. Абрай-ака, человек общительный и добродушный, с тех пор, как в кишлаке открылось заведение уста Нияза, не знал покоя — градом сыпались на него шутки завсегдатаев парикмахерской. И причиной тому были семь его дочерей. Но вот у Абрая-ака родился сын, и он, довольный и счастливый, поспешил в парикмахерскую. Уста Нияз тут же смекнул, что рождение бригадирского сына — удачный повод для мужской пирушки, на которой он попробует выполнить просьбу Эгамова.

— Не дело, Абрайджан, — сказал он, усадив бригадира в кресло вне очереди, — отмечать такое великое событие в учреждении. Давайте так: я вас сейчас сделаю молодым джигитом, а через час, скажем, всей вот этой компанией мы явимся к вам?! Как, товарищи?

— В принципе правильно, — поддержал уста зоотехник Салиев, — но к Абраю-ака идти сейчас нельзя, жена еще в роддоме, как-то неудобно.

— Лето, уста, — напомнил кто-то, — посидеть можно где угодно, а лучше всего — у дарьи.

Абрай-ака предложение поддержал:

— Надо поручить кому-нибудь все это организовать. А расходы несу я.

...И организацию дела поручили бухгалтеру Самаду. Наконец дастархан был накрыт.

Ошпаз[34] поставил на дастархан чаши с пловом, а поднос уже в третий раз пошел по кругу.

— Говорят, если в доме многолюдно, то и на улицу выйти не страшно, Абрай-ака. Пусть у каждого сидящего здесь будет так! — воскликнул Самад.

— Доброе слово — мед, — сказал уста, — я присоединяюсь.

Уста, решивший во что бы то ни стало поговорить во время угощения о своем деле, все никак не мог выбрать удобного момента, ибо дело это никак не вязалось с настроением. Не придумав ничего путного, уста вынужден был пойти на откровенность.

— Друзья! Говорят, широкая овчина не разорвется, а тесная община не разбредется. Живу я в вашем кишлаке уже пять лет, у каждого из вас отведал хлеба-соли, все вы для меня как родные. Надеюсь, и вы не считаете меня чужим.

— О чем речь, уста? — воскликнул Кадыр. — Мы вас никому в обиду не дадим.

— Спасибо. У меня случилась небольшая неприятность, о ней неудобно в такой радостный час и говорить, но...

— Говорите, говорите, уста, — поддержал его Самад, — слушаем вас.

— Покупал я у вас иногда кило-полкило шерсти, случалось брать и смушку — что делать, семья, ее кормить надо! А потом продавал все это Эгамову. Ну так вот, перехватил Эгамова участковый, завел дело, следствие вести хочет, словом...

— А что это он вдруг лезет не в свое дело, этот лейтенант, — воскликнул Самад, — какое ему дело, кому и что я продал?! Мое — что хочу, то и делаю!

— Вот и я говорю, если начнет Акрамов допытываться, надо ему так ответить, чтобы никогда больше не совался!

— Так и сделаем! — пообещали ему хором друзья...

XX

Азада ничем не показала Сахро, как глубоко ее обидело поведение заведующей. То уж вроде души не чаяла в молодой своей подруге, а то вдруг унизила при постороннем человеке, при лейтенанте Акрамове. Конечно, влюбилась Сахро в лейтенанта, по всему это видно, но неужели нельзя сдерживать своих чувств — и добрых, и злых. То Улаш-ака ни за что ни про что оскорбила, а теперь вот ее, Азаду. Она с подругой Мухаббат зашла по каким-то делам в контору, вдруг, увидев телефон, мгновенно решила — позвоню. Пусть слышит Мухаббат, пусть передаст Сахро, чтобы та не очень-то нос задирала.

Когда Захид ответил на звонок, Мухаббат сначала не поняла, о чем идет речь, с кем разговаривает подруга, но в глазах ее загорелось любопытство. Как только Азада положила трубку, Мухаббат вроде бы безразлично поинтересовалась:

— Какой фильм привезли?

— Говорят, индийский.

— Ой, Азада, возьми меня с собой, ладно?

— Хорошо, зайду, — нехотя согласилась Азада.

— А кому ты звонила?

— Одному человеку.

— Секрет?

— Захиду-ака, участковому.

— Участковому?.. Зачем?

— Он друг Шерзада-ака, — соврала Азада, — обещал, если станут приставать ребята, защитить.

— Ну, конечно, — согласилась Мухаббат, — с милиционером не страшно.

Азада и ждала, и боялась предстоящей встречи. Ждала потому, что, во-первых, нравился ей лейтенант, во-вторых, хотелось доказать этой гордячке Сахро, а боялась... он ведь намного старше ее, человек с высшим образованием — как вести себя с ним, что говорить?!

Азада целый день была в приподнятом настроении. Работала легко, споро, то и дело улыбаясь каким-то своим мыслям. Наблюдавшая за ней Мухаббат не выдержала, спросила:

— Влюбилась, что ли, подружка?

— С чего ты взяла?

— Цветешь вся, ног под собой не чуешь!

Азада смутилась и ничего не ответила подруге. Но та не унималась. Ей казалось, что она совершила открытие, и этим открытием ей хотелось с кем-нибудь поделиться. Дождавшись, когда Азада уйдет на обед, Мухаббат поспешила к Сахро, которая принимала молоко от доярок. Спросив о том, о другом, Мухаббат как бы случайно проговорила: «А нашу Азаду теперь милиция в кино сопровождает. Сама слышала, как они сегодня договаривались». Сахро спокойно посмотрела на доярку, сделала вид, что ее ничуть не трогает эта новость, но в душе у нее похолодело. «Ну вот, — подумала заведующая, — обидела я Азаду, а теперь она все назло мне будет делать. Надо с ней примириться. А Захид! Ну что он нашел в этой кубышке!»

Сахро в последнее время ломает себе голову над тем — любит ли действительно Акрамова, или это просто увлечение, желание взять у жизни реванш за не слишком счастливую юность?! Но, думая о Захиде, мечтая о его любви, она тем не менее ни разу даже не вообразила, что сможет оставить Улаша-ака. Значит... значит, не безразличен он ей, этот старый, добрый, мудрый человек! Так что же с ней происходит?

...Когда Азада вернулась с обеда, Сахро пригласила ее к себе, усадила на стул, сказала как можно мягче:

— Слушай, подруженька, хочу дать тебе совет. Никогда и никому не доверяй своих тайн, знай, у всякого друга есть еще друг. Откуда, например, Мухаббат известно о том, что ты решила с Захидом-ака в кино пойти?

— Так разве это тайна? Что здесь такого? Захид-ака обещал защитить меня, в случае, если кто-нибудь станет приставать.

Сахро показалось, что Азада говорит вызывающе, и от этого ее тона она сразу забыла о своем благом намерении примириться с девушкой.

— Боюсь, что у Акрамова невеста есть в городе. Смотри, узнает она, неприятности будут.

От приподнятого, радостного настроения Азады не осталось и следа.

XXI

День только начинался, но Чукургузар уже проснулся, сизые столбы дыма от его очагов уходили в тихое небо. По улицам лениво брели коровы, подгоняемые мальчишками к окраине, где на взгорке, опершись о посох, стоял пастух.

— Красота! — воскликнул Улаш-ака, когда Захид остановил мотоцикл и заглушил мотор.

Собираясь в Чукургузар, Акрамов пригласил учителя, и тот принял приглашение, поскольку уже был в отпуске.

Они направились в контору отделения, откуда как раз вышла большая группа заведующих фермами и бригадиров. За ними показался и начальник отделения Бекназаров, немолодой уже человек, ветеринар по профессии. Все они поздоровались с приехавшими.

— Какие ветры вас занесли к нам, Захид Акрамович? — спросил Бекназаров, когда процедура взаимных расспросов была закончена.

— Домулло Улаш-ака в отпуске, пригласил меня посмотреть музей первобытного искусства в верховьях Шорсу, — ответил громко Захид, чтобы все слышали, — почему бы не развеяться?

Они устроились на чарпае во дворе Бекназарова, хозяйка дома расстелила перед ними дастархан и подала каждому по касе ширчая, в котором плавали куски сливочного масла. Молча позавтракали, а когда принялись за чай, хозяин спросил:

— Так что это за небольшое дело, Захид Акрамович?

— Хочу побывать на месте гибели капитана Халикова, — ответил Захид, — а Улаш-ака покажет это место и... расскажет все, что он видел.

— Дадим лошадей. Впрочем, я тоже могу поехать с вами, если, конечно, не возражаете.

— Будем рады, — сказал Захид. — И еще одно. Меня интересует шерсть и смушка, которые Эгамов покупал здесь.

— Эгамов официально здесь ничего не покупал, — ответил начальник отделения, — эту черную работу выполнял наш парикмахер уста Нияз.

— И давно он этим промышляет?

— Года четыре, пожалуй. Летом и осенью каждый год. Видно, имеет с этого какой-то доход, иначе зачем бы ему этим заниматься?

— Но откуда он мог заполучить такое количество шерсти?

— У чакана-чабанов, они ведь тоже стригут овец. На Кугитанге таких чабанов хватает!

— А что, им разрешают там пасти овец?

— Кто запретит? Горы государственные, жалко, что ли, лишь бы их на совхозные пастбища не пускали!

— Вы не слышали, чьих овец они пасут, ака?

— Чакана — значит, личный. Личные пастухи.

— Но чьи именно?

— Это у них спросить нужно. Обычно пять-шесть человек нанимают чабана и его помощника, договариваются об оплате.

— Узнать бы хозяев этих овец!

— Там, в горах, и наши чабаны есть, и туркменские.

«Надо встретиться с теми чабанами, — подумал Захид, — и выяснить подробности».

— А можно подсчитать, хотя бы примерно, сколько за эти годы уста скупил шерсти и смушки?

— Можно узнать, Захид Акрамович, более или менее точно.

— Будьте любезны, помогите получить такие данные.

— Хорошо. Сейчас пойдем в контору, и я поручу бухгалтеру, пусть пройдет по всем дворам. Правда, часть людей на сенокосе.

— Ничего, ака. Пусть он возьмет сведения у тех, кто в кишлаке. Уста здесь?

— Вчера уехал домой, якобы в отпуск собрался.

— Жаль.

— Его в райцентре всегда можно найти, если понадобится. Копается, поди, на своем участке!

— И все заготовленное парикмахером забирает Эгамов?

— А кто же еще?

— Знаете, почему я об этом спросил? Эгамов в своей объяснительной записке указал, что здесь он был всего один раз.

— Перепугался. А с перепугу чего не наплетешь? Два раза в год, в начале лета и поздней осенью, он тут как тут, в Чукургузаре!

— Вам-то откуда все это известно?

— Чукургузар не Москва, тут все на виду у людей. Знаю...

Пока им готовили лошадей, Бекназаров пригласил к себе Самада — бухгалтера — и объяснил, что следует сделать.

...Ущелье узкое, стены почти отвесные; кое-где, кажется, подступают друг к другу так близко, что можно перепрыгнуть с одной скалы на другую. Глянешь вверх — и надо фуражку придерживать, чтобы с головы не сорвалась. Изредка ущелье раздается то в одну, то в другую сторону, образуя широкие площадки, густо поросшие арчой и кустами шиповника. Повсюду бьют прозрачные родники. Тропка, по которой они едут, часто пересекает реку, и тогда лошади оказываются почти по брюхо в воде.

— Дорогу бы пробить, — сказал Бекназаров, — столько здесь чудесных мест для пионерских лагерей и для домов отдыха!

— Ничего не надо, Джалилбек, — сказал Улаш-ака, — пусть хоть одно место в области останется в первозданном виде. Арча по существу только тут и осталась, а на Сангардаке и Гиссаре ее уже вырубили всю. А без арчи откуда воде взяться? Сами рубим тот сук, на котором сидим, — повторил он. — Вы только посмотрите, какое величие скал, какая торжественная тишина тут стоит! Где вы еще такое найдете?

Место в ущелье, где погиб капитан Халиков, довольно широкое. Здесь река, несущая свои воды у подножия левой стены, резко сворачивает вправо. Дальше, вверх по течению, площадка образует крутой косогор, поросший арчой. Стреножив коней, они приступили к делу. Улаш-ака лег на землю и постарался принять ту позу, в которой лежал Халиков в тот день, и Захид сфотографировал учителя. Затем домулло показал места, где лежали ружье капитана и подбитый им кеклик. Вместо ружья использовали палку, а кеклика заменили тюбетейкой начальника отделения. Захид все это снял на пленку.

— Интересно, можно ли подняться наверх? — спросил он.

— Тропа очень крутая, — ответил Улаш-ака, — она теперь мне не по зубам, как говорится, а вы, думаю, сможете.

— Я тоже иду с вами, — сказал Бекназаров Захиду.

Они пошли вверх по течению, отыскали тропу и начали подниматься. Тропа, петляя между арчовыми зарослями, кое-где проходила по сплошному галечнику, который осыпался. Здесь требовалась большая осторожность — иначе сорвешься, косточек не соберешь. Шли, помогая друг другу. Захид вновь принялся щелкать затвором аппарата. Отсюда выступ был виден полностью, он оказался довольно большим. «Человек на этом месте вполне может сорваться, — подумал Захид, — круто очень. Но никак Халиков не мог упасть в пропасть. В любом случае он зацепился бы за выступ». Захид подтолкнул ногой небольшой голыш, и тот полетел, но задержался на выступе, правда, на самом краешке. Бекназаров, молча наблюдавший за действиями лейтенанта, и сам начал толкать камни, только с разных «точек» отрезка тропы. Часть из них оказалась в пропасти, а часть, та, что падала с того места, откуда сорвался капитан, задерживалась на выступе.

— На краю выступа можно оказаться в том случае, — сказал Бекназаров, — если самому прыгнуть.

— Или если кто-то сильно толкнет в спину.

— Да, тогда, конечно, не удержишься.

— В этом весь вопрос, Джалил-ака, — сказал Захид.

Ошибка баллистической экспертизы поставила перед Акрамовым массу вопросов. Кто посягнул на жизнь капитана? Почему? Как он, капитан, и икс-преступник оказались на одной тропе?

Захид поднялся чуть выше. Тропа выходила на небольшую полоску ровной земли, обычную для подножия гор, а затем петляла между скалами и арчой. Бекназаров следовал за ним.

— По гребню проходит граница между Туркменией и Узбекистаном, — сказал он.

— Та сторона тоже крутая? — спросил Захид.

— Нет, там долина, которая принадлежит госземфонду.

— Там и пасут чакана-чабаны?

— Наверное.

— Может, побываем на тех пастбищах, Джалил-ака? — предложил Захид.

— В народе говорят, недалека та гора, что видна. Но чтобы оказаться по ту сторону хребта, надо идти до ночи. Вы посмотрите внимательнее, тропа порой кружит на одном месте. А сколько таких участков! Надо гору у подножия объехать на мотоцикле.

— Из Чукургузара это можно сделать, ака?

— Нет. Сначала надо отправиться в Гагаринский район, на целину попасть, потом вдоль железной дороги добраться до Келифа, а уж оттуда...

— Словом, придется полтысячи километров отмахать? — спросил Захид.

— Не меньше. Вот если бы вертолет!

— Ну что ж, поедем обратно, может, и вертолет найдем. — Эта мысль понравилась Захиду. — А выше по течению люди живут?

— Глухомань. Медведи, может, живут да кобры водятся... Красота в ущелье только летом восхищает, а зимой... Все завалит снегом — ни пройти, ни проехать!

— Как же первобытные люди жили?

— Улаш-ака знает, — рассмеялся Бекназаров, — это по его части...

— Древние люди жили только в верховьях реки, — объяснил учитель, когда они возвращались. — В том месте, где Кугитанг сходится с Байсун-тау, существует небольшая седловина, пологая с обеих сторон, ее и на машине можно проехать. И ущелье там неглубокое, вода пресная.

— Понятно, домулло, — сказал Захид и спросил у Бекназарова: — Ну, а вообще-то люди ходят здесь? Им ведь не миновать ваш кишлак, если надумают пройти по этой тропе, значит, кто-нибудь да увидит их.

— Знаете, — сказал Бекназаров, — в ущелье часто бывал уста, почти каждую субботу он ловит тут рыбу. Вот у него надо спросить, видел ли он людей на этих тропах?

— Спрошу, — сказал Захид, а сам подумал, что имя уста Нияза что-то слишком часто упоминается. То он замешан в скупке шерсти и смушки, то помогает достать дефицитный сур, которого в кишлаке отродясь не водилось, то вот теперь выясняется... рыбачит каждую субботу.

...Первое, что сделал Захид, когда они возвратились в Чукургузар, принялся подробно расспрашивать бухгалтера.

— У него такая хитрая штучка есть, — усмехнулся Самад. — Табличка — «Уехал домой». Выставит ее, и пропал. Но в тот день, когда погиб капитан Халиков, уста Нияз был в кишлаке. Это я точно знаю.

— А накануне вечером? — спросил Захид, поняв, что бухгалтер догадался о причине их поездки в ущелье.

— У меня в гостях. До ночи мы болтали о всяких пустяках, потом я предложил ему остаться до утра.

— И он остался?

— Да. Утром мы вместе пошли на работу.

— Ну, а просьбу мою вы выполнили?

— Конечно, — Самад подал Акрамову три разграфленных и аккуратно заполненных листа. — Тут все — что куплено, в каком количестве, у кого, когда. В конце списка я попросил каждого, с кем разговаривал, расписаться... А вот это, — он подал еще один лист, — те, кто находится на Чаппасу. Если срочно нужно, я могу съездить туда.

— Спасибо. Мне и самому нужно побывать там, Мурад-ака дал кое-какие поручения, так что заодно я и с людьми поговорю. — Захид бросил взгляд на итоги, которые бухгалтер вывел карандашом в конце списка, и решил не заводить пока речь о квитанциях. Кто знает, может они действительно были выписаны, как утверждал Эгамов.

Его сейчас занимало другое. Разница между тем, что перехвачено у баскентца, и тем, что купил уста у населения, составляла солидную цифру — около семисот килограммов шерсти и девяноста шкурок каракуля. Сур в списке сырья вообще не значился.

XXII

... Едва Акрамов переступил порог кабинета, как зазвонил телефон. Секретарь Ярматов предупреждал Захида, что вечером в клубе состоится собрание партийно-хозяйственного актива, посвященное итогам работы в первом полугодии.

— Приедет секретарь обкома партии по сельскому хозяйству, — сказал он, — вам следует вместе с Юсуфом, командиром дружинников, позаботиться о порядке в клубе.

— Хорошо, Мурад-ака, — ответил Захид. — Порядок обеспечим!

Он позвонил Юсуфу, договорился с ним о встрече в клубе. И только потом уже связался с начальником райотдела Махмудовым и подробно доложил о результатах поездки на усадьбу седьмого отделения, а также об осмотре места гибели капитана Халикова. Поделился с майором всеми сомнениями и предположениями. Махмудов предложил было ему самому явиться в райотдел, но, узнав о собрании, приказал передать фотопленку с первой попутной машиной, чтобы проявить ее и провести новую экспертизу.

— Уста вашего я допрошу сам, — сказал майор, — а вы, Захид Акрамович, не отлучайтесь из «Чинара», не поставив в известность меня лично.

— Слушаюсь, товарищ майор! — ответил Захид.

Летние вечера в «Чинаре» наступают медленно. Уже и солнце вроде бы давно опустилось за плечо горы, а небо все остается прозрачно-синим.

Собрание началось ровно в восемь. Его открыл секретарь партийного комитета Ярматов. Он предоставил слово директору совхоза Муминову, и тот почти сорок минут рассказывал собравшимся о том, как поработали животноводы в первой половине года. Выходило в общем-то неплохо. Ульмас-ака упомянул имена передовых чабанов, а о Шермате-ата и его успехах подчеркнул особо. Потом слово взял секретарь обкома партии.

— Коллектив вашего совхоза, — сказал он, — по заготовкам кормов идет впереди других животноводческих хозяйств области. Областной комитет партии и облисполком, рассмотрев итоги социалистического соревнования во втором квартале, решили присудить переходящее Красное знамя совхозу «Чинар». Разрешите вручить вам эту заслуженную награду и пожелать в дальнейшем новых успехов!

Под дружные аплодисменты Ульмас-ака и Ярматов приняли знамя. Затем начальник отдела кадров зачитал приказ о премировании работников, среди которых Захид услышал и имя Азады. Мало того, он услышал и собственную фамилию. Совхоз премировал его за конфискованную шерсть и смушку. Когда начался концерт участников художественной самодеятельности, Мурад-ака кивнул ему — пошли. Захид вышел в фойе, и Ярматов шепнул ему:

— Идемте в гостиницу, Ульмас-ака дает небольшой банкет в честь присуждения нам знамени.

Стол был накрыт в гостиной. Он не ломился от яств, но все же щедро представлял дары горной земли. Буквально через минуту Захид встал из-за стола.

— Извините, товарищи, — ответил он на немой вопрос Ярматова, — мне нужно идти.

Директор принялся возражать, но секретарь обкома сказал Захиду:

— Идите, товарищ лейтенант, служба — прежде всего!

Вернувшись в дом культуры, Захид устроился в последнем ряду у двери и стал смотреть концерт. Пели и танцевали, как говорится, от души, и чинарцы сопровождали каждое выступление горячими аплодисментами. Правда, несколько местных длинноволосых пижончиков в ярких рубашках, повязанные широкими крикливыми галстуками, шумели, но шум был скорее от избытка энергии, чем от стремления побуянить.

Захид стал осматривать ряд за рядом, настроение его падало — Азады он отыскать не смог.

Но вдруг он услышал шорох атласного платья, напоминающий шепот ветерка в кроне тала. Захид мгновенно оглянулся и увидел Азаду, проходившую мимо.

— Добрый вечер, Азадахон, — поприветствовал он радостно.

— Добрый вечер, Захид-ака, — ответила девушка и нерешительно остановилась.

— Уже уходите?

— Пора, ака.

— Всего десять часов, — сказал Захид, взглянув на часы.

— Рано вставать надо.

— Можно проводить вас? — просительно проговорил Захид. — Чтоб никто не приставал, а?

— Что вы, Захид-ака, — ответила она шепотом, — в кишлаке такое не принято. Это ведь в книжках провожают.

Он посмотрел девушке в глаза и прочитал другой ответ:

«Я пойду тихо, если захотите — догоните...»

Азада прошла в дверь, а он спустя минуту, отыскал старшего среди дружинников и, наказав ему быть начеку, вышел на улицу.

Когда он догнал ее возле родника, все хорошие слова, что собирался сказать, оставили его, спросил невпопад:

— Что-то я сегодня Шермата-ака не заметил?

— Был он, — ответила девушка. — А потом забрал маму и уехал на джайляу, что-то нездоровится ему.

Дальше шли молча.

— Может посидим где-нибудь? — предложил, наконец, лейтенант с дрожью в голосе. Он боялся, что Азада не примет его предложения.

— Только недолго. — Азаде хотелось самой услышать от Акрамова про невесту, правда ли это? А уйти никогда не поздно.

— Конечно, — обрадовался Захид, — как только вам надоест, мы уйдем. Во дворе кишлачного Совета есть скамейка...

Он открыл калитку, пропустил девушку вперед. Было тихо. Захид платочком смахнул пыль со скамьи, посадил Азаду и сел сам.

— Замерзла? — спросил он, вновь перейдя на «ты».

— Свежо ведь, Захид-ака!

Он снял с себя китель, накинул ей на плечи.

— Азада! — Захид произнес ее имя нежно, ласково.

— Что, ака?

— Хочешь, я открою тебе один важный секрет?

— Хорошо, ака, откройте.

— Я полюбил тебя, — проговорил Захид тихо и почувствовал, как кровь прилила к лицу. Но сказанное слово — пущенная стрела. — Это правда! Ты мне скажи только одно — нравится тебе Юсуфджан?

— Нет.

— А я... я нравлюсь тебе?

— Но ведь у вас невеста есть, Захид-ака, как же вы можете?

— Невеста? Какая невеста? Откуда ты ее взяла?!

— Вы же сами одной женщине сказали.

— Я имел тебя в виду. Честное слово.

— Сахро вас любит.

— А ты?

— Не знаю, Захид-ака.

Он растерялся. Что же делать дальше, что говорить? Но, может быть, Азада права? Трудно вот так сразу сказать — любит ли она, ведь они с Захидом по сути дела вместе впервые. Не надо торопить события.

— Родная! — Захид сказал это слово шепотом, но ему показалось, что его услышал весь «Чинар», деревья в садике, камни вокруг. Он обнял ее и тихонько привлек к себе.

— Не надо, Захид-ака, — сказала девушка, отстранившись, — увидит кто — передаст отцу.

— Ты ж не боишься?

— Боюсь. Мы все его дома боимся.

— Он что, деспот?

— Да нет, нас так воспитывали, чтобы старших слушались.

— Тогда это не страх, джаным, а уважение.

— Может быть. — Она сняла китель и положила ему на колени. — Я пойду.

Захид положил ей руку на плечо и осторожно, словно боясь спугнуть, коснулся губами ее горячей щеки.

Азада выскользнула через калитку на пустынную улицу, махнув на прощанье рукой. Захид смотрел ей вслед и казалось, что это не Азада, а часть души улетает, скрывается в тени деревьев. Он пошел за девушкой по улице, приотстав шагов на двадцать. Она вошла в дом, а Захид еще долго бродил возле усадьбы.

Когда он вновь пришел в клуб, концерт уже окончился, чинарцы, оживленно обсуждая выступления артистов, расходились по домам.

— Вы куда исчезли, Захид Акрамович? — услышал он голос Юсуфа и вздрогнул. Сам того не ожидая, он смутился. — На концерте вас не было.

— Что-нибудь случилось? — спросил Захид.

— Концерт был отличным, — будто с сожалением произнес Юсуф, — а вы ушли. И Азада куда-то исчезла!

— Азада домой ушла, — как можно спокойнее ответил Захид. — Я проводил ее, не волнуйтесь.

— Рахмат, Захид Акрамович. Лучше заботливый друг, чем беззаботный родственник, говорят. Я братишке своему наказал, чтобы он находился при ней, да только этот шалопай, едва увидел дружков, забыл обо всем на свете.

Юсуф говорил так искренне, что Захиду стало на мгновенье как-то не по себе, будто он украл его счастье. Но Азада! Азада-то ведь не любит Юсуфа.

— Пойдем-ка спать, Юсуфджан, раз все в порядке, — сказал он.

— Мне хотелось поговорить с вами, Захид Акрамович.

— В другой раз, дружище, — ответил Захид, подумав, что разговор с Юсуфом может превратиться в неприятное объяснение, а он сегодня был счастлив, и не хотелось расставаться с радостным, приподнятым настроением.

— Ладно, в другой раз, — согласился Юсуф.

XXIII

Выслушав утром по телефону сообщение Акрамова, майор Махмудов подумал о том, насколько он предусмотрительно поступил, поручив лейтенанту перепроверить материалы служебного расследования.

Получив фотопленку, майор тут же передал ее в лабораторию, а когда — по ускоренному методу — были, наконец, готовы отпечатки снимков, пригласил эксперта-криминалиста и вместе с ним произвел новые расчеты. Ошибка эксперта была явной, он признал это и дал другое заключение. Теперь он высказал предположение, что тело капитана могло оказаться в ущелье лишь «под воздействием внешней силы». Более точно эксперт ничего сказать не мог. Этого было достаточно, чтобы районный прокурор вынес постановление о создании следственной группы и новом расследовании дела. Возглавил группу старший следователь прокуратуры Расул Маханов, опытный оперативный работник. В расследовании решил принять участие и сам майор.

— Ну что же, — сказал Маханов, ознакомившись с материалами, которые были получены от Акрамова, — от показаний уста Нияза сейчас будет зависеть если не исход дела, то значительное его прояснение.

— Я послал за уста машину, — сказал Махмудов.

Уста Нияз явился бледный, перепуганный. Вошел в кабинет и остановился возле двери.

— Проходите, садитесь, — предложил майор.

Когда Нияз ответил на все вопросы, касающиеся его биографии, и поставил свою подпись под пунктами протокола об ответственности за дачу ложных показаний, Маханов спросил:

— Знаете, зачем мы вас пригласили, уста?

— Догадываюсь. Наверно, по делу конфискованной у Эгамова шерсти и смушки?

— Что можете рассказать об этом? Давно знакомы с Эгамовым?

— Знаю его пять лет. — Уста, хоть и был напуган, отвечал уверенно, видно, решил, что в Чукургузаре друзья не подвели. — Парень он веселый, я тоже люблю шутить. В тот раз Эгамов был в Термезе и по пути домой заехал ко мне в Чукургузар. Я, конечно, устроил пирушку в его честь, собрались друзья. Между делом Эгамов интересовался, можно ли в кишлаке купить шерсть, смушку, сур. Чукургузарцы народ гостеприимный, решили помочь гостю, все сами организовали. Сколько он купил шерсти и каракулевых шкурок, как рассчитался с людьми, я не знаю. Раньше директор там закупок не делал, хотя и заезжал ко мне.

— Мы же условились, уста, — усмехнулся следователь, внимательно выслушав рассказ, — говорить только правду, а вы... Ежегодно Эгамов приезжал к вам два раза, в конце весны и поздней осенью. Всего он был в Чукургузаре восемь раз, правильно?

Уста Нияз вздрогнул, виновато посмотрел на Маханова.

— Э... Извините меня, пожалуйста. — Уста сообразил, что милиции, как видно, все известно. И он решил сказать правду. — Точно, восемь раз.

— Нам известно, уста, — сказал следователь, — у кого и в каком количестве вы закупили шерсть и каракуль. В этот раз где-то на стороне, а не в Чукургузаре, вы приобрели семь центнеров шерсти и девяносто шкурок. Где, у кого?

Уста окончательно сник. Да, в милиции парни не дремлют.

— У чакана-чабанов, ака, — признался он чистосердечно.

— Их имена?

— Всех не помню, домулло.

— Называйте тех, кого помните.

— Ураз-бобо и его помощник Кулдаш, Халдар-ата и его чулик Усар-палван. Потом... Бехкан-ага... еще... Базарбай. У них в основном я и брал шкурки.

— И сур тоже?

— Сур попал мне единственный раз.

— Кто вам его продал?

— Чакана Халдар-бобо.

— Вы знали, что занимались незаконным промыслом? — спросил майор.

— Откуда, товарищ начальник?! Если бы я знал, разве... Кувшин разбивается только один раз!

— На сегодня, пожалуй, хватит, — произнес Маханов, поняв, что Нияз Хамидов в данном случае просто перекупщик. — О нашей беседе никто не должен знать!

— Конечно, домулло, разве я не понимаю? Да провалиться мне сквозь землю, если хоть одно слово скажу кому!

— Подпишите протокол. — И когда уста поставил подписи, добавил: — Без нашего ведома никуда из райцентра не отлучаться!

— Буду сидеть дома как привязанный, домулло!

Уста ушел, а следователь и майор стали обсуждать план дальнейших действий.

— Знаете, Расул Маханович, — сказал майор, — нам не надо, думаю, вдаваться в подробности, то есть выяснять, чьих именно овец пасут эти чакана, важно встретиться с теми, кого здесь назвал уста.

— А почему бы не назвать и хозяев овец? Нет, товарищ майор, будем выяснять все...

— Надо позвонить в Баскент, пусть там ребята покопаются в бумагах Эгамова, может, еще что выплывет.

— Прокурор позвонит, — сказал Маханов. — А на Кугитанг вышлем оперативную группу. Сейчас свяжусь с областным начальством, пусть выделяют вертолет...

Хоть погода и была плохой, уже к вечеру оперативная группа обследовала отроги Кугитанга и вернулась в район. Оперативники встретились на джайляу с туркменскими чабанами, с чабанами-чакана. Они установили, что капитан Халиков в тот день был среди них, выяснял имена хозяев овец и ушел вместе с Халдаром-бобо на северную сторону хребта. В тот же день отара этого чабана снялась с места и ушла в неизвестном направлении...

XXIV

Трудно в кишлаке что-нибудь скрыть от людских глаз. На следующее утро весь «Чинар» знал, что Захид и Азада вдвоем сидели на сельсоветовской скамейке. Слух этот, конечно, достиг и Сахро. Она пришла в коровник. Поздоровалась с дояркой.

— Слушай, Азадахон, — как можно безразличнее сказала заведующая, — нельзя потушить звезды, сколько бы на них ни дули.

— Вы к чему это, Сахро-апа? — поинтересовалась Азада.

— Говорят, Захидджан удостоил тебя своим вниманием?

— Как это понять?

— Обыкновенно. Говорят, обнимал тебя, слова приятные на ушко нашептывал.

— И не стыдно вам, — ответила зло Азада.

Сахро смутилась, такой резкой отповеди она не ожидала от тихони Азады. Она сочла за лучшее удалиться, но обида, кипевшая в сердце, не давала ей покоя, заставляла что-то предпринять, как-то отомстить сопернице.

И тут на ферме появился Юсуф. У Сахро сразу же созрел план мести.

Как обычно, Юсуф подкатил на мотоцикле прямо к зданию конторы, сразу же зашел к Сахро.

— Ассалом алейкум, Сахро-апа, — сказал он еще с порога.

— Ваалейкум ассалом, — ответила она, протянув комсомольскому секретарю руку. — Проходите, садитесь. Рассказывайте, что новенького на белом свете.

— Свет-то сегодня серый, пасмурный во всяком случае, — ответил Юсуф. — И вообще, знаете, зиму обещают суровую, так что чинарцам туговато придется.

— Корма будут — остальное приложится. Юсуфджан, меня это не волнует.

— Но это волнует партком, — сказал Юсуф. Он любил при случае подчеркнуть, что является членом парткома.

— Ну что ж, вот вам сводка за последнюю пятидневку. — Она раскрыла папку и хотела протянуть секретарю, но тот жестом остановил ее:

— Зачем? Я уже успел посмотреть сводку в конторе. Ничего не поделаешь, наш рабочий день начинается со сводок.

— Вот-вот, — сказала Сахро с насмешкой, — всегда так: пока чабан спит, волк овечку уводит.

— Не понял намека, — сказал Юсуф, — о чем вы?

— Не кажется ли вам, Юсуфджан, что пока вы просиживаете штаны со своими сводками, овечку уводит волк, прикинувшийся другом?

Юсуф в самом деле не понимал, о чем идет речь, и терялся в догадках. Наконец он спросил напрямик:

— О ком говорите, Сахро-апа?

— Вчера, говорят, Азаду домой провожал новый участковый лейтенант Акрамов.

— Знаю. Он мне сказал об этом.

— Вот как! И вам все равно?!

— Ничего особенного не произошло, апа. Захид Акрамович поступил правильно. По крайней мере, никто из шалопаев не посмел привязаться к Азаде!

— Ну и наивны же вы, Юсуфджан, — воскликнула Сахро. — Думаете, Акрамов взял девушку за ручку и повел прямо домой! К вашему сведению, целых два часа они сидели в садике сельского Совета. Кстати, невеста ваша позволила накинуть себе на плечи милицейский китель.

— Этого не может быть! — воскликнул Юсуф горячо и... осекся. Память мгновенно восстановила прошедший вечер. Действительно, когда он искал Азаду, он не увидел и Акрамова.

— Я сейчас выясню все у самой Азады, — проговорил он уже тихим, упавшим голосом.

Сахро подошла к окну. Она видела, как взбешенный Юсуф резко сорвал с места машину и понесся к коровнику.

XXV

Юсуф зашел в кишлачный Совет перед обедом, когда Захид, убрав бумаги в сейф, собирался уходить. Признаться, лейтенант ждал встречи с комсомольским секретарем — надо же поставить, как говорится, все точки над «и». Но он не думал, что встреча эта произойдет в его рабочем кабинете, да еще так скоро.

— Салом, — тихо поздоровался Юсуф и, словно не замечая, что хозяин собирался уходить, прошел к столу и сел. — Как дела, здоровье?

Захид сразу почувствовал в тоне Юсуфа напряженность, натянутость, понял, что тому, видно, все известно про вчерашнее.

— Давайте откровенно, Юсуф, — сказал он, не отвечая на приветствие. — Вы, думаю, зашли ко мне по какому-то делу, а не просто для того, чтобы справиться о здоровье?

— Верно, по делу, и очень серьезному.

— Слушаю вас.

— Скажите, Захид-ака, вы считаете меня своим другом?

— Товарищем.

— А разве это не одно и то же?

— Конечно, нет. Товарищей у меня много, а друзей... двое-трое...

— А вот я считал вас близким другом, Захид Акрамович, — сказал Юсуф, — верил вам. Но, оказалось, ошибся.

— Давайте обсудим все по порядку, — предложил Захид.

— Давайте.

— Я вас не предал, никому о вас худого слова не сказал, ничего недостойного в отношении вас не совершил.

— Не совершили? А это как назвать? Весь «Чинар» знает, что Азада — моя невеста, а теперь... Вы опозорили меня перед людьми. Разве настоящий джигит так поступает?!

— Азада вас не любит, об этом весь «Чинар» знает, кроме... вас.

— Странно, целый год встречалась со мной и вдруг... не любит.

— Странно другое — вы за все это время не захотели понять, что нелюбимы ею.

— Уезжайте отсюда, товарищ лейтенант, не ломайте моего счастья! — голос Юсуфа дрожал, он поднялся. — Я буду бороться за нее.

— Сюда я приехал не по своей воле, — ответил Захид, — и оставлю «Чинар», когда прикажут.

— За этим дело не встанет, — с угрозой произнес Юсуф. Уже уходя, зло прокричал: — Обязательно прикажут!

— Но даже тогда Азада не достанется вам.

XXVI

Дел было много, да кроме того хотелось быть в курсе расследования, и Захид без конца звонил в районное отделение милиции, справлялся, что нового сообщил им уста Нияз, каковы результаты повторной экспертизы. Не заметил, как наступил вечер.

Он решил обойти кишлак, закрыл кабинет и вышел на крыльцо. На верхней ступеньке задумчиво сидел Маджид-тога.

— Отдохните, Захидбек, — предложил секретарь. — Погода в эти дни совсем не летняя. Такого я что-то не припомню на своем веку. Видите, тучи...

Из-за Кугитанга в сторону вершин Байсун-тау, цепляясь за острия скал, плыли тяжелые тучи. Но дышалось легче, чем утром и днем. Казалось, яблони и урючины в садике ожили, выпрямив поникшие ветки.

Во дворике Маджида-тога было чисто, уютно. Когда хозяин и Захид устроились на чарпае в ожидании чая, из репродуктора, висевшего на дереве, раздался громкий голос диктора. Местное радио начинало вечернюю передачу. Сначала было сообщение о различных новостях в районе и области, а под конец выпуска вместо обычной сводки погоды передали предупреждение: «На отгонных пастбищах ожидаются сильные грозы!» Диктор трижды повторил эту фразу.

Подобные сообщения приносят овцеводам тревоги и волнения. Грозы в горах — это особенно опасно!

Ни один, даже самый мудрый чабан не решится предсказать, над какой из сотен долин разразится гроза, где обрушится на горные склоны ливень, вызовет сель, от которого в мгновенье ока ничего не останется на джайляу.

— Небо в горах, брат, так же коварно, как и некоторые горянки, — прокомментировал сообщение диктора тога. — Грозы могут такое устроить... Но... говорят, сначала еда, потом деловая беседа. Прошу, — он протянул гостю пиалу с чаем.

Не успел Захид полакомиться ароматным жареным мясом, которое только одним своим видом и запахом вызывало аппетит, как зазвонил телефон. Разыскивали Акрамова. Майор Махмудов приказал лейтенанту немедленно выехать к Шермату-ата и узнать точное местонахождение Халдара-бобо.

— Срочное задание? — спросил Маджид-тога.

— Нужно немедленно увидеться с Шерматом-ата. Я пойду, тога. Спасибо за хлеб-соль.

— Жаль, не удался наш ужин.

— Теперь уж в другой раз, — сказал Захид.

...Из «Чинара» Акрамов выехал, когда над кишлаком уже опустились сумерки. Прежде чем отправиться в дорогу, он заехал в гараж и заправил мотоцикл. Все это отняло более получаса. Он миновал брод, и вскоре дорога пошла по дну ущелья.

В прошлый раз он проезжал здесь днем, и теперь пытался разглядеть запомнившиеся отметины — глыбу странной формы, камень особой раскраски. Но сейчас все глыбы и все камни, попадая в полосу света, были желтыми.

Вскоре блеснула и первая молния, осветив небо и горы, четко обозначив вдали зубчатку главного хребта. Захид увидел, что на склонах соседних адыров, словно клубы дыма, стелются черные тучи. Спустя минут десять молнии начали вспыхивать по всему небу и так часто, что казалось, он находится не на горной дороге, а в громадном цехе электросварки. В их свете Захид видел, как тучи скатываются все ниже и ниже. Отчетливее слышались раскаты грома. И чем выше к этим тучам поднимался мотоцикл по горной дороге, тем сильнее грохотал гром. Тучи будто устроили на склонах адыров грандиозную сечу и жутким грохотом пытались оглушить смельчака, отчаявшегося приблизиться к ним. Но Захид не обращал внимания на разбушевавшуюся стихию. Все его мысли сейчас были сосредоточены на одном — выбраться на тропу, ведущую в сторону джайляу. Попасть на нее надо во что бы то ни стало, как говорится, с первого захода, иначе, точно самолету, не рассчитавшему посадку, придется снова и снова кружить по этой дороге.

Вдруг при очередном всполохе молний Захид увидел лежавший невдалеке на склоне белый валун, похожий на огромную овцу, и две змейки-колеи, пробитые в траве мотоциклом с коляской, — вот она, точная примета. Помнится, мимо нее проезжал Юсуф. Машина шла совсем медленно, прощупывая светом фар каждый метр обочины — где-то здесь, среди нагромождения битого камня, должна быть едва заметная полоска тропки. Молнии осветили небо, и Захид увидел ее. Он осторожно свернул на тропу. Сначала предстоял резкий спуск, и машина сползла, точно на полозьях, затем начиналась гладкая, как в степи, дорога. Захид резко увеличил обороты мотора. Из-под колес с треском разлеталась мелкая галька. Начался дождь, он все усиливался и, наконец, обрушился таким ливнем, что Захид до нитки вымок в считанные секунды. Стена ливня была плотной, она отсекала свет фары в двух шагах, а там дальше, как в бездне пропасти, затянутое черной мглой лежало джайляу Шермата-ата.

Захид решил оставить машину на гребне и продолжить путь пешком. Заглушив мотор, он достал из багажника свой тяжелый милицейский фонарь и, включив его, то и дело спотыкаясь о камни, пошел по скользкому склону.

XXVII

Шермату-ата нездоровилось: дышать было тяжело, грудь сдавливала неведомая сила, все тело разбито. Бодом-хола напоила мужа отваром трав, и ночь ата проспал спокойно, но утром он вновь почувствовал себя неважно.

...К вечеру подул ветер. Сначала слабый, он быстро обрел крылья и разметал мглу над джайляу. Посвежело, и от того ата почувствовал себя лучше. Он вышел из юрты.

В это время из пелены, внезапно окутавшей джайляу, вынырнул мотоцикл. Юсуф подкатил прямо к юрте, не слезая с седла, поздоровался с чабаном.

— Куда путь держишь, джигит? — спросил ата.

— На Чаппасу, — ответил Юсуф. — Еду по поручению Ярматова.

— Ты без поручений нигде не бываешь, — заметил ата, — слезай, чаем напоим.

— Спешу, ата, надо засветло добраться.

— Ну, а завернул-то для чего, новость, видно, привез? — спросил ата.

— Привез.

— Выкладывай.

— Азаду, любимицу вашу, — со злорадством сказал Юсуф, — вчера вечером люди вместе с новым участковым видели. Сидели они на скамеечке в сельсоветовском саду и обнимались. В «Чинаре» только и разговору, что об этом. Прощайте!

— Жалеешь, что не с тобой ее видели? — крикнул ата вслед разворачивавшему машину Юсуфу. Его уже не занимала только что услышанная новость. Погода стремительно портилась, и это беспокоило Шермата-ата. На землю упали первые капли, а потом вдруг началось настоящее столпотворение — сплошная стена дождя стояла над джайляу.

Ата побежал к сыну, чтобы помочь пригнать овец.

— На адыр надо было сразу гнать, — с тревогой произнес ата, видя, как вода отрезает выбранный ими участок суши от склонов.

— Пока не поздно, перегоним? — спросил Рахим. — Воды сейчас еще не очень много.

— Нет, Рахим. Мы будем здесь возиться с овцами, а мать там с ума сойдет, не зная, где мы и что с нами. Ты, сын, побудь здесь, а я поспешу к матери.

— Хорошо, ата.

— Главное — следи, чтобы поток не утащил какую-нибудь овцу. Иначе... все остальные бросятся за ней, решив, что это вожак показал пример, понял?

— Понял, ата.

А вода все прибывала, и у чабана уже не оставалось надежды, что сель промчится мимо, оставив лишь грязный след. Шермат-ата стал уже беспокоиться и за юрту. Он взял второй фонарь и обошел ее со всех сторон. Убедился, что юрта пока вне опасности. Поспешил к кутану и тут обнаружил, что поток начал подмывать стены с обеих сторон. «Не дай аллах обвалится стена, — подумал он, — овца упадет в воду — конец всему. Вся отара окажется в мощном потоке».

— Хола, иди сюда, да побыстрее! — позвал ата жену.

— Где вы, дадаси, — спросила хола, — я ничего не вижу.

— Иди на свет, на свет! — крикнул ата и начал размахивать фонарем. — К кутану, к кутану иди!

Она подошла минут через пять, но время это показалось старику вечностью.

Найдя сравнительно мелкий брод в потоке, ата помог жене перейти на левый берег, отдал фонарь и приказал:

— Стой здесь, я буду переносить овец и подавать тебе...

XXVIII

Захиду немало пришлось попетлять, преодолевая потоки. Он ненамного ошибся в своих расчетах и вышел всего лишь метров на двести выше юрты. Оттуда лейтенант заметил тусклую точку «летучей мыши», раскачивающейся на ветру. Захид направился к ней вдоль бурного и шумящего, точно настоящая горная река, потока, ширину которого даже острый луч его фонаря не мог охватить. Пенящиеся волны этой реки уже несли кусты тамариска и небольшие деревья, вырванные с корнем. А со склона, через каждые пять-шесть шагов, в реку эту вливались новые ручьи, и Захиду стоило немалых трудов перебираться через них. Наконец, он оказался против юрты, но подойти к ней не мог — здесь клокотала вода.

— Э-гей, — позвал Захид, — есть кто-нибудь?

Послышался лай собак, а затем голос Шермата-ата, приглушенный, хриплый:

— Сюда, сюда, идите к кутану! Я здесь!

Захид пошел в сторону кутана прямо через ручьи, вода кое-где была уже по пояс. Вскоре из тьмы вынырнули собаки чабана, а еще через некоторое время он заметил и второй огонек. Бодом-хола стояла по колено в воде и держала фонарь, приподняв его над головой.

— Ассалом алейкум, хола, — громко поздоровался Захид.

— Ваалейкум, — ответила старуха, не повернувшись, лишь переступив с ноги на ногу, пропуская, видно, зацепившуюся ветку янтака. — Хорошо, что приехали, а то отец наш совсем выбился из сил.

Захид снял с себя китель, хотел было снять и сапоги, но тут из воды, вернее, из гущи ночи над ней, точно призрак появился чабан, держа в руках присмиревшую овцу.

— Сапоги не следует снимать, — сказал ата вместо приветствия и протянул Захиду овцу. — Вода несет столько камней, не дай бог, зашибете ногу!

Захид принял овцу и поставил на берег. Подобрал с земли прутик и хлестнул ее по ногам. Овца побежала вверх по склону, туда, где светились, точно изумрудные точки, глаза ее сородичей.

— Идите за мной, здесь не очень глубоко, — сказал ата.

Через минуту они выбрались на другой берег. Став на твердую землю, Захид пересек двор и увидел, что и по ту сторону клокочет поток, еще сильнее, чем здесь.

— Где вы, Захидбек? — услышал он голос чабана.

— Иду, — крикнул Захид и повернул обратно.

— Проклятье, — выругался ата, когда лейтенант подошел к нему, — никогда не думал, что сель может обрушиться на мое джайляу.

Они вошли в помещение, и Захиду показалось, что темнота во дворе по сравнению с той, что здесь, — не темнота, а так — сумерки. Как слепой, с вытянутыми руками, он двинулся в дальний угол кутана. В лицо ударило теплым дыханием овец, и он, нагнувшись, сгреб в охапку трепещущее от страха животное и понес его к выходу. За ним, чавкая полными воды сапогами и тяжело дыша, шел ата.

— А я ведь по делу к вам, ата, — сказал Захид, когда они, поставив овец на берегу, повернули назад.

— По какому? Если не очень важному, то... может, потом, а?

— Дело важное, ата. Мы разыскиваем чабана по имени Халдар-бобо.

— Я такого чабана вообще не знаю. — Ата взобрался на берег и подал руку Захиду. — Зачем он вам?

— Нужен.

— Нет, Захидбек, не знаю. — В тоне старика слышался упрек — мол, видишь, что творится, а ты... нашел время!

«Ладно, — решил Захид, — о Халдаре разговор и в самом деле никуда не уйдет, главное сейчас — спасти овец».

...Отара дала о себе знать издалека — сотнями тревожно блеющих голосов.

Овцы тесно сгрудились на все убывающем участке суши. Сквозь отару пробиться было невозможно, пришлось обогнуть ее и, проваливаясь в воду, идти вдоль кромки берега. Наконец, Захид увидел Рахима. Тот стоял по пояс в воде и, ухватившись за рога козла-вожака, пытался стащить его в поток.

— Как вы тут, Рахимджан? — спросил Захид, подталкивая вожака сзади.

— Да вот, бьюсь, — ответил юноша, и по голосу было видно, как он измучился, — ягнят я всех перенес на тот берег, а овцы, сами знаете, без этого истукана шагу не сделают. А он словно в землю врос, проклятый. Вы-то давно здесь, Захид-ака?

— Порядочно! Ну, взял! — лейтенант мощным рывком сдвинул козла с места, столкнул его в воду, и тот покорно пошел за Рахимом. — Гёль, гёль, — по-чабански стал выкрикивать Захид, сгоняя в воду овец, и те сначала робко, а затем всей массой ринулись в поток. Чтобы ни одна овца не потерялась, он встал ниже по течению, не переставая подгонять: — Гёль, гёль, гёль!

Рахим оставил вожака на противоположном берегу мощного потока и поспешил на помощь Захиду.

— Теперь отара спасена, ака.

«Чем она занята сейчас? — подумал Захид об Азаде. — Может быть, думает обо мне, волнуется за меня?!»

— Овцу понесло, — вдруг крикнул Рахим.

Захид вздрогнул — нашел время для сладких грез!

Он увидел черную точку в пене высоких волн.

— Плавать умеешь?

— А там мелко, ака... — Рахим бросился за овцой и, достигнув середины потока, сразу же провалился по грудь. Вязкий от грязи поток стремительно увлекал его вниз. — Захид-ака! — закричал беспомощно юноша. — Помогите!

Лейтенант бросился спасать парня. С трудом добравшись до Рахима, он схватил его за вздувшуюся пузырем рубашку и поплыл к берегу. Обессилевший Рахим совсем не помогал ему. И течение все дальше и дальше уносило их, приближая к Каракыру, нависшему над долиной черной громадой.

Захид не мог не видеть, что поток, несущий их, ударяясь о скалу, как бы опрокинувшись и сделав крутой вираж, падает в огромную воронку.

В нескольких метрах от нижней кромки скал Захид почувствовал под ногами землю, оперся о нее, подтащил Рахима и, собрав последние силы, вытолкнул парня на берег. В это время накатившаяся сзади мощная волна подхватила Захида и понесла к скалам. Оказавшись на гребне волны, которая через какую-то секунду, ударившись о скалы, упадет в воронку, Захид неимоверным усилием попытался ухватиться за острие выступа. Это ему удалось, и он чудом повис на камне. Минуту-другую он был словно в каком-то забытье, и лишь руки крепко обнимали спасительный камень. Придя в себя, Захид начал прощупывать ногами камни, чтобы найти опору. Осторожно наступил на один, но камень тут же ушел под воду, чуть было не сорвав его самого. Теперь Захиду хорошо была видна бурлящая воронка. Он понимал — одно неверное движение и... конец! «Надо использовать силу самой волны, — мелькнула мысль, — чтобы выбраться». Рассчитав, когда появится следующая волна, он, словно бы оперевшись о ее гребень, рывком подтянулся, а когда волна повернула обратно, оказался на плече глыбы. Волна перекинула его, точно суму через седло. Он ударился грудью о камень и потерял сознание.

XXIX

Халдар знал хорошо своего преследователя и потому спешил. Он знал, правда, что бегством ему не спастись. Нельзя убежать от самого себя, от собственной трусости, от животного страха, который следует за ним по пятам вот уже более сорока лет.

Страх этот уж давно превратил Халдара в существо без роду и племени, в изгоя, обреченного на вечное одиночество.

Впервые он испытал это липкое, унизительное, раздавившее его волю и честь чувство страха летом 1943 года под Курском. В тот день земля, кажется, проваливалась в преисподнюю, а небо обрушивалось на людей грохочущим адом. Вместе с товарищами Халдар, тогда еще красноармеец Гулям Бердыев, лежал в окопе и молил неведомого аллаха об одном: сохранить ему жизнь. Вспыхнула ракета, из окопов с криком «ура!» устремились вперед товарищи, но Гулям так и остался лежать в своем убежище. Страх сковал его тело, его разум и волю. Лишь глубокой ночью, когда раскаты боя доносились уже издалека, он, точно змея, выполз из окопа и подался к темнеющему неподалеку лесу.

Гулям понимал, что возвратиться в далекую Сурхандарью будет нелегко, но страх изобретателен и жесток. Положив на пенек два пальца левой руки, дезертир отсек их ножом штыка. Перевязав руку бинтом из индивидуального пакета, он вышел утром из леса и смело направился на восток. И никто не спросил документов, наоборот, каждый, кто встречался с ним, в меру сил старался помочь. Все знали: солдат пролил кровь в бою. Вот так, пользуясь доверчивостью и состраданием советских людей, Бердыев добрался до Сызрани, а там сел на товарняк, идущий в Сталинабад.

В родной кишлак он пришел поздней ночью. Когда жена и двое сыновей, плача от радости, бросились ему на шею, Бердыев на какое-то мгновенье и впрямь почувствовал себя человеком, заслуживающим такую встречу. Но потом жена решила пригласить соседей, и чувство это исчезло, как дым.

— Не надо, — сказал он, опустив глаза, — лучше, если о моем возвращении в кишлаке не узнают. Поправлюсь, уеду на фронт, а там... если суждено, вернусь, как все!

Жена поняла, в чем дело, но заявить в сельсовет на отца своих детей не решилась. Недели три она прятала его от чужих глаз, но, как говорят в народе, нельзя подолом закрыть луну. Подруги, работавшие с нею на ферме, стали замечать, что с нею творится что-то неладное, начали расспрашивать, предлагать помощь. А она и в самом деле извелась вся, шутка ли, муж — дезертир. А тут еще пришло извещение о том, что муж ее, красноармеец Гулям Бердыев, пропал без вести. Это-то известие словно подхлестнуло женщину, сделало решительной и смелой. Она предложила мужу или уйти из ее жизни навсегда, или вернуться в дом солдатом. Страх овладел им. Он ушел из дома. Ушел, чтобы больше никогда не вернуться. Несколько лет прожил дезертир в горном кишлаке, куда можно было попасть только в знойные дни саратана, в остальное время перевалы заваливал снег. Жил под именем Халдара Шакурова, жил, не зная покоя.

Вздохнул он более или менее свободно, когда у чабанов стали появляться личные овцы. Такие чабаны не спрашивали документов, договаривались об условиях оплаты — и работай на здоровье. У Халдара теперь была работа, появилась возможность прожить остаток дней спокойно... Но капитан Халиков перепутал все карты. Халдар узнал его сразу, хотя не видел четверть века. Да, это был тот самый сержант Халиков, с которым довелось вместе служить. Халиков тогда на фронте обрадовался, узнав, что с Бердыевым земляки. Армия готовилась к наступлению, дел было невпроворот, но сержант находил время и частенько заглядывал в окоп земляка, чтобы вновь и вновь расспросить о родной Сурхандарье. А когда в небе повисла ракета — сигнал к атаке, Халиков одним из первых бросился вперед. Это Халдар успел заметить...

Халдару показалось, что и капитан узнал его, но не подал виду. И хотя разговор между ними поначалу велся о вещах, далеких от прошлого, страх снова вселился в душу Халдара. В тот день капитан спустился с ним с гребня Кугитанга, опираясь на палочку. На поясе висела кобура с револьвером, а на плечах — ружье. Он поздоровался с ним и представился:

— Я участковый уполномоченный по совхозу «Чинар» капитан Халиков. Прошу предъявить документы.

Палван, напарник Халдара, протянул паспорт, и капитан, просмотрев документы, вернул его обратно. А вот трудовую книжку колхозника, выписанную на имя Халдара, положил в планшет.

— Чьих овец пасете? — спросил Халиков.

— Колхозных, — поспешно ответил Палван.

— Какого именно колхоза?

— Имени Калинина, Миркинского района, — вставил Халдар, а сам подумал: «Пока милиционер выяснит подробности, пройдет три-четыре дня, за это время отару можно спрятать в какой-нибудь пещере».

— Ну что ж, проверим, — спокойно сказал капитан и попросил Палвана поймать любую овцу. Палван не спешил выполнять просьбу, тогда Халиков сам ухватил одну из овец, глянул на ухе и, не обнаружив бирки, покачал головой: — Овцы личные, зачем лжете? Чьи они?

— Если по правде, ака, — тихо проговорил Палван, — то это отары чабанов туркменского колхоза.

— Допустим. Назовите их фамилии.

— Мы не знаем, — ответил Халдар.

— Так не бывает, Шукуров, — усмехнулся капитан, — уж вы-то об этом, как человек много проживший, отлично знаете. Надеюсь, и меня не принимаете за глупца? Ну что ж, — заключил Халиков, не получив ответа, — если трудно вспомнить здесь, придется это сделать в «Чинаре».

— А почему именно мне? — нервно спросил Халдар. Он боялся, что капитан, выясняя его личность, докопается до прошлого.

— Собирайтесь, Шукуров, — приказал капитан, — или прямо здесь выкладывайте правду. Я и сам догадываюсь, чьих вы пасете овец. Однако мне нужны не догадки, а точные данные. Если же вы дадите верные показания, вина ваша будет меньше.

— Какая вина? — переспросил Халдар. — Мы трудимся, а труд — это не преступление.

— Ну, это как посмотреть, — сказал Халиков. — Вы пасете незаконных овец. Разве вы не знаете об этом? Знаете. Кстати, почему в отаре ягнят мало?

— Прирезали на смушку. Часть продали, около двухсот штук отвезли хозяину.

— Шерсть тоже ему отвозите?

— Нет, продаем.

— Кому?

— У нас покупатель оптовый, — ответил парень, — уста Нияз из Чукургузара.

— Вот что, Шукуров, все, что вы мне здесь рассказали, придется говорить в «Чинаре». Может быть, и очная ставка понадобится, так что... Идемте.

— Пусть Палван идет, товарищ капитан, — сказал Халдар. — Он помоложе меня, ему легче делать такие переходы.

— Ему лучше остаться при отаре, — жестко заметил Халиков. — А вы не волнуйтесь, задерживать я вас не собираюсь, отпущу сразу же. Кекликов по дороге постреляем, а устанем, так передохнем.

Халдар нехотя пошел за капитаном.

— На фронте были? — спросил капитан.

Халдар вздрогнул. «Вот оно, начинается».

— Одно названье, что был, — соврал он. — До передовой так и не доехал, эшелон разбомбило, два пальца вот осколком оторвало.

— А сами откуда?

— Из Лянгара, — ответил Халдар, подумал: «Лянгаров в Узбекистане немало, пусть догадывается сам, из какого именно».

— Внуки есть? — поинтересовался Халиков.

— Наверное, — ответил Халдар и заметил, что капитан посмотрел на него с недоумением. Он тут же взял себя в руки. — Двое сыновей было у меня, когда я с женой разошелся, маленькие. Теперь, конечно, женились они, детей растят.

— Давно разошлись?

— В последний год войны. Я вернулся домой и...

— А она с бригадиром любовь закрутила?

— Если бы любовь! — вздохнул Халдар, поблагодарив мысленно капитана за то, что подсказал ход, который может оправдать многие его поступки.

— Бывает, — сказал Халиков. — Несчастье порой выбивает человека надолго из колеи, иные так и не находят себя. Но это — редко. Как правило, время излечивает и не такие травмы. Скажите, а где вы служили?

И вновь Халдара словно кнутом ударили, он даже съежился.

— В армии, конечно, — пробормотал невнятно.

— В каких частях, я имел в виду?

— В пехоте, а что?

Капитан оживился:

— Я тоже был пехотинцем, брат.

Они уже шли по другую сторону хребта. Тропа петляла меж стволами вековой арчи, ветки которой были серыми от пыли.

— А вы давно в этих краях? — спросил Халдар.

— Родился и вырос в «Чинаре».

Они вышли на прямую тропу, которая вела в ущелье. На этом месте Халиков подстрелил кеклика. Дальше двигались молча.

«Капитан узнал меня, — думал Халдар, — это точно. Не зря он завел разговор о фронте, о войне. Не подает, правда, виду, но, судя по всему, что-то замышляет». Он то и дело бросал настороженные взгляды в сторону Халикова. «Что делать? — лихорадочно размышлял чабан. — Надо найти какой-то выход, иначе — всему конец».

Халдар первым дошел до края ущелья. Он немного спустился по тропе и сразу же оказался за выступом, так что капитан его уже не мог увидеть. Решение пришло мгновенно. Когда участковый оказался рядом, он что было сил толкнул его. Капитан полетел в пропасть. Халдар осмотрелся. Ущелье было пустынным, только шумела река. Чабан спустился вниз и, убедившись, что Халиков уже ни о чем не сможет рассказать, повернул обратно. В отаре появился глубокой ночью. Ни слова не сказал о происшедшем своему напарнику. А через некоторое время он узнал, что в «Чинаре» появился новый уполномоченный, беспокойный человек, которому до всего есть дело.

...И вот теперь он уходил с джайляу, еще сам не зная куда. Халдар отошел на приличное расстояние, когда услышал за спиной раскаты грома. Оглянулся и увидел вспышки молнии.

Преодолевая адыр за адыром, под утро он оказался на Кизирыкском массиве Шерабадской степи. Выйдя к асфальтированной дороге, подождал, пока подвернется попутная машина.

Машина мчалась по территории нового района. Вдоль дороги поднимались молодые деревца, в бетонированных руслах арыков бежала прозрачная вода. На хлопковых картах тарахтели тракторы, похожие издали на зеленых кузнечиков. Поражали своей белизной поселки целинников. Издали они были похожи на города. «И куда еду? Кому я нужен? — горько размышлял Халдар. — Вон, куда ни посмотришь, полно стариков, моих сверстников, но все они довольны жизнью. Им не надо скрываться. Не надо никуда бежать. И я мог бы вот так беззаботно жить в старости...» Он вдруг беспокойно заерзал на сиденье. «И правда, куда бежать-то, где скрываться? И так всю жизнь прятался от людских глаз!» Халдар вдруг почувствовал себя усталым, опустошенным. «Ну нет, с меня хватит. Никуда не поеду. Нет сил больше прятаться, — неожиданно для самого себя принял он решение. — На станции отправлюсь в милицию, скажу: — Я дезертир, в сорок третьем бежал с поля боя, судите меня! Моя фамилия Бердыев, имя — Гулям!»

Пока ехал до станции, так и этак обдумал пришедшее внезапно решение. Ему казалось, что признание в дезертирстве само собой снимет с него подозрение в убийстве капитана Халикова. «А за то, что сбежал когда-то, много не дадут, — думал он, — государство, наверно, уже простило таких, как я». На станции, куда привез его паренек, он явился в отделение милиции и все рассказал молоденькому лейтенанту.

— Хорошо, бобо, — сказал тот и запер старика в КПЗ, а сам позвонил в район дежурному внутренних дел и доложил: — Человек, которого разыскивает отдел уголовного розыска, только что пришел сам, но под другой фамилией.

XXX

Захид очнулся под утро. Он попробовал повернуть голову. Это ему удалось. Тогда он поджал ноги и, опершись о край выступа, попытался втиснуться в глубь щели. Тело его казалось одеревеневшим, и ему с большим трудом удалось сесть. «Интересно, где сейчас Рахим», — подумал он. Захид помнил, что парень выбрался из воды неподалеку отсюда, громко крикнул:

— Рахи-и-им! Эгей, Рахи-и-им-джа-а-ан!

А рассвет наступал удивительно быстро. Фиолетовое пятно над Бабатагом стало светлеть и, ширясь по небосводу, гасило звезды. «Надо как-то выбраться отсюда», — наконец решил Захид. Подняться в полный рост не позволял каменный козырек, и Акрамов двигался к краю выступа, сидя, отталкиваясь здоровой левой рукой. Добравшись до края, Захид увидел, что от земли его отделяет отвесная стена, примерно, метра два высоты. Что делать? Не сидеть же здесь вечно! Он прыгнул. Острая боль пронзила все его тело. Захид потерял сознание.

Он не знал, сколько времени лежал вот так в грязи, у подножия Каракыра, но когда пришел в себя и открыл глаза, увидел склонившегося над собой Рахима. Захид попытался встать, но не мог.

— Живы? — спросил Рахим и улыбнулся.

— Как будто, — ответил Захид.

— Ой-бо-о, а отец уже...

— Шермат-ака решил, что мне — конец?

— Из подобных водоворотов еще никто не выходил живым.

— Меня не успело засосать в воронку, брат. На гребне волны я выплыл вон туда, — Захид кивнул на выступ.

— Не двигайтесь, ака, отец за носилками пошел, сейчас он придет.

— Не привык я в грязи валяться. А ну, помогай!

Рахим опустился на колени, подложил руки под спину Захида. Захид, стиснув зубы от боли, встал.

— Теперь пошли, — сказал он, когда боль поутихла.

Земля была скользкая, грязь тяжелыми комьями прилипала к сапогам. Захид то и дело спотыкался о камни, а боль всякий раз отдавалась в груди.

— Много животных погибло? — спросил он Рахима.

— Совхозных три овцы и несколько ягнят, зато у отца... Надо же, — простодушно воскликнул Рахим, — этот грязный тип Халдар пригнал сюда овец перед самым селем, будто нарочно это сделал!

— Его фамилия Шукуров?

— Кто его знает, может и Шукуров! Отец его где-то отыскал.

— Он пас ваших овец?

— Не только наших.

— На Кугитанге?

— Да, там.

— Когда этот Халдар был на джайляу?

— Перед самым селем, ну, может, часа за полтора.

— Что же вы сразу мне не сказали, — с досадой произнес Захид, — куда он ушел?

— Не знаю. Чабан спешил.

С самодельными носилками подошел Шермат-ата. Старик не мог скрыть удивления. Он принялся расспрашивать Захида о самочувствии.

— Жив — это главное, — отметил Захид, решив не ссориться со стариком. — Как вы перенесли бедствие?

— Слава аллаху, пронесло, — ответил, облегченно вздохнув, ага. Он боялся упреков со стороны лейтенанта и, не услышав их, несколько успокоился. — Стена кутана чуть не придавила, проклятая! Если бы не овцы...

— Давно ли Халдара Шукурова знаете? — перебил его Захид.

— А в чем дело? Вы и вчера, помнится, о нем спрашивали? — ата решил уклониться от прямого ответа.

— Этот человек совершил преступление.

— Какое, если не секрет?

— Халдар-бобо подозревается в убийстве Саита Халикова, — сказал жестко Захид, решив, что теперь нет смысла скрывать это от чабана. — Куда он ушел?

— О аллах, — растерянно воскликнул ата, — а я думаю, чего этот бродяга все по сторонам озирается и торопится?! Знал бы я, что он так с Саитом обошелся, да я бы его... своими руками задушил.

Старик продолжал охать, а Захид размышлял: «С тех пор, как ушел Халдар с джайляу, прошло около семнадцати часов, далеко уйти он не мог. Видно, чувствует, что ищут его, и сбежал. Показываться в многолюдных местах он, конечно, не решится, значит, вынужден будет скрываться где-то в горах. Надо немедленно сообщить в райотдел и начать поиски».

— По какой дороге Халдар пригнал отару, ата?

— По дороге? Будь он проклят, этот бандит, загнал совсем овец. Через седловину Байсун-тау гнал, да еще на пути — сотня адыров и саев.

«А наши искали его на Кугитанге», — усмехнулся Захид.

Они подошли к стойбищу Шермата-ата. Проходя мимо кутана, Захид заметил, что сель поработал здесь вовсю. Треть помещения была снесена.

— Это ерунда, — сказал ата, перехватив взгляд Акрамова, — починим. Жаль, что вот Халдар сбежал!

— Не уйдет.

Бодом-хола, завидев их, начала было хлопотать у дастархана, но Захид отказался завтракать, он попросил Рахима срочно отвезти его в райцентр.

— Как же так, сынок, — покачала головой Бодом-хола, — надо хоть немного подкрепиться! Посмотри, на кого ты похож!

— В другой раз, хола, а сейчас надо спешить.

— Вай, сынок, разве так можно?! — не унималась старушка.

— Ладно, не мешай, старая, — строго взглянул на жену ата, — пусть едет, пока этот негодяй Халдар далеко не ушел!

— А зачем ему Халдар? — спросила хола, когда молодые люди уехали.

— Как зачем?! Этот бандит Саитджана убил, понимаешь?! — Ата весь затрясся от злости. — О небо, что ты наделало! Руками моего чабана убило единственного друга!

Шермат-ата обхватил руками голову и застонал от невыразимой душевной муки.

XXXI

— Отцу Захида сообщили о случившемся? — спросила Азада, когда Рахим, возвращаясь из райцентра, заехал в «Чинар» и рассказал ей обо всем, что произошло на джайляу.

— Наверное, — ответил Рахим, — я ведь сначала его в милицию повез. Так он приказал.

— Сухарь! — упрекнула Азада брата. — Захид-ака из-за тебя чуть не погиб, а ты...

— Чего ты кричишь, — разозлился Рахим. — Да мне, хочешь знать, вовсе не до того было. Слава богу, что живым в больницу доставил.

Азада побледнела, спросила дрогнувшим голосом:

— Что сказали врачи?

— Сказали — скоро поправится.

Азада опустила голову, чтобы скрыть набежавшие слезы.

— А как мама с папой? — спросила наконец Азада.

— Здорово намучились они, — ответил Рахим. — Всю ночь не спали, вымокли до нитки. Кутан, правда, развалился. Ну, хоп, я поехал.

...Вечерело. На «Чинар» падала тень вершин Кугитанга, а над дальними адырами все еще продолжался день. Азада отправилась на ферму. Нужно провести вечернюю дойку. Освободилась, когда уже всюду зажглись фонари. Девушка зашла на почту, заказала переговоры с правлением колхоза, где жили родители Захида. Оказалось, что там пока ничего не знают о случившемся. Секретарь партийной организации, с которым она разговаривала, пообещал немедленно сообщить матери и отцу Захида.

Домой не хотелось идти. На душе было как-то неспокойно. Она подумала вдруг о Сахро, и почувствовала почему-то за собой вину. Может быть, сходить к заведующей. Поговорить по душам.

— Что случилось? — спросила Сахро, увидев входящую Азаду.

— A-а, Азадахон, — улыбнулся Улаш-ака, как всегда, появившись из кухни с миской плова, — очень кстати пришла. Значит, свекровь добрая попадется тебе, примета такая есть. — Он поставил миску на стол и спросил: — Ну, как дела твои?

— Спасибо, муаллим, — ответила девушка, — ничего.

— Ну, если так, садись поближе к столу, ужинать будем.

После ужина, когда Улаш-ака, собрав пустую посуду, отправился на кухню, Сахро не очень-то ласково осведомилась:

— Что же случилось?

— Захид-ака попал в больницу.

— Вай-уляй! Когда это произошло? — в голосе Сахро звучало неподдельное сочувствие.

— Сегодня, апа, — ответила Азада. — Спасал вчера во время селя колхозную отару, попал в водоворот и покалечился.

Слышавший рассказ Улаш-ака подошел к столу.

— Надо навестить человека, — произнес он, — завтра же! Молодец, Азадахон, что известила нас о беде! — Недаром столько лет проработал Улаш-ака педагогом. Он понимал людей, понимал их душевные движения. Догадался старый учитель, почему именно к ним пришла Азада. Девушка любит лейтенанта. Она стесняется сама навестить его. Ее приход — это мольба о помощи.

— Я и зашла к Сахро-апа, чтобы посоветоваться, — сказала тихо Азада.

— Отлично сделала, — подбодрил ее Улаш-ака.

Сахро с грустью посмотрела на Азаду. Она давно поняла, с чем пожаловала сегодня ее бывшая подруга. Девушка пришла за помощью. Нет и следа ее былой самоуверенности. В глазах мольба.

Откуда ей знать, этой юной счастливой Азаде, какие душевные муки терпит Сахро, женщина, не видавшая настоящего счастья! Не сбыться последней мечте, последней надежде. Азада отняла их у нее.

— Ты хочешь, девочка, чтобы мы с Улашем-ака навестили Захида? — усталым голосом спросила она Азаду. — Ведь за этим ты пришла?

Девушка вдруг закрыла лицо руками и разрыдалась.

Сахро встала, подошла к ней, положила руку на вздрагивающее девичье плечо.

— Ну, ну, не плачь. Завтра же мы отправимся к твоему любимому, и ты тоже.

— Сахро-апа, — девушка смущенно смотрела на свою заведующую. — Простите. Я чувствую себя виноватой.

Улаш-ака сделал вид, что не понимает, о чем речь.

А Сахро грустно сказала:

— Ну что ты, девочка! В любви виноватых нет.

...Кровать Захида стоит у окна. Мать, сидевшая рядом, заметила, что, увидев кого-то во дворе, сын оживился. Она подошла к окну, спросила:

— Из «Чинара»?

Сын молча кивнул.

— Которая из них?

— Что «которая», — сделал Захид вид, что не понял материнского вопроса.

— Ну, невеста-то твоя? — улыбнулась мать.

— А вон та, юная.

— Хорошенькая.

Гости пробыли у Захида около часа. Сахро незаметно поглядывала то на Азаду, то на больного. «Каким счастьем, какой радостью светятся их глаза, — думала она с тоской. — Да, их любовь подобна селю, сметет все преграды на своем пути».

— Ладно, дети мои, — сказала мать Захида, — вы посидите немного, а я подругу проведаю, она в сердечном отделении лежит. Где это, а?

— В терапии, — сказал Захид, — я провожу вас.

— Пожалуй, это лучше сделаем мы с Сахрохон, — вмешался Улаш-ака. — Я там лежал, хочу с доктором своим поговорить.

Они вышли, оставив Захида и Азаду наедине.

— Спасибо, — сказал Захид, взяв руку девушки в свою.

— За что, Захид-ака?

— За все.

Азада неожиданно прижалась к перебинтованной груди Захида, прошептала:

— Я верю вам, Захид-ака. Я так вам верю!...