Глава 2

Рис Дафф провел в больнице еще двое суток, а в понедельник, на пятый день после нападения, его перевезли домой; он сильно страдал от болей и до сих пор не вымолвил ни слова. Доктора Корридена Уэйда приглашали ежедневно, а по мере выздоровления – через день, но, конечно, больному требовался профессиональный сестринский уход. По рекомендации молодого полицейского, расследующего данный случай, и после наведения соответствующих справок относительно профессиональной пригодности доктор Уэйд согласился нанять одну из тех женщин, что вместе с Флоренс Найтингейл ездили в Крым, – Эстер Лэттерли. В силу необходимости она научилась ухаживать за молодыми людьми, получившими в боях тяжелейшие ранения. Выбор был признан превосходным.

Для самой Эстер предложение стало желанной переменой – последнее время она ухаживала за престарелой и весьма требовательной леди, проблемы которой являлись в основном порождением ее воображения и скуки и лишь едва усугублялись двумя сломанными пальцами. Эта леди вполне могла бы обойтись услугами компетентной личной горничной, но ее тешило наличие медсестры и возможность впечатлять подруг бесконечным уподоблением своих страданий мучениям героев войны, за которыми ухаживала Эстер.

А та из последних сил держала язык за зубами, и то лишь потому, что нуждалась в заработке – надо было на что-то жить. Финансовый крах отца означал, что она осталась без наследства. Конечно, старший брат Чарльз позаботился бы о ней, поскольку предполагалось, что мужчины обязаны содержать своих незамужних родственниц, но подобная зависимость была невыносима для такой женщины, как Эстер, вкусившей в Крыму неограниченной свободы и ответственности, бодрящей и пугающей одновременно. Она определенно не собиралась посвятить остаток дней домашней жизни и стать послушной и благодарной сестрой доброго, но лишенного воображения брата.

Эстер твердо решила прикусить язык и воздержаться от уведомления мисс Голайтли о том, что она дура… хотя бы на несколько недель.

Усаживаясь в кэб, который должен был доставить ее к новому месту работы, она думала о том, что независимое положение имеет значительные преимущества. Можно завести себе друзей где угодно, можно самой их выбирать. Чарльз не стал бы возражать против ее дружбы с леди Калландрой Дэвьет; во всяком случае, он не нашел бы серьезных оснований для возражений.

Леди Калландра получила хорошее воспитание и пользовалась высоким уважением, пока был жив ее муж, военный хирург. Теперь, превратившись в довольно состоятельную вдову, она уже не обладала безукоризненной репутацией. Действительно, кое-кто мог счесть ее несколько эксцентричной. Миссис Дэвьет заключила соглашение с переживавшим трудные времена частным сыщиком, обязавшись оказывать ему финансовую поддержку, пока тот делится с ней своими самыми интересными расследованиями. Конечно, подобное занятие нельзя назвать респектабельным, но оно невероятно увлекательно, подчас трагично и всегда захватывающе. А зачастую позволяет почувствовать себя если не счастливым, то хотя бы причастным к разрешению проблемы и достижению справедливости.

Лошадка рысью влекла кэб в общем потоке движения. Эстер вздрагивала от холода.

Опять же этот частный сыщик собственной персоной… Чарльз никогда не одобрил бы знакомство с Уильямом Монком. Как может общество принять человека без памяти? Он может оказаться кем угодно и способен натворить что угодно!

Возможности открывались безграничные, по большей части неприглядные. Будь он героем, аристократом или джентльменом, кто-нибудь опознал бы его и предъявил на Монка свои права.

Наверняка Уильям знал о себе лишь то, что является полицейским, и этот факт автоматически помещал его в социальную группу, расположенную ниже даже жалких торговцев. А торговля, безусловно, самое недостойное из занятий. Младшие отпрыски мелкопоместных семейств пополняли армию церковников или юристов – за исключением тех, кто приобрел состояние через женитьбу и избавил себя от необходимости чем-то заниматься. Старшие сыновья, естественно, наследовали поместье и деньги и жили соответствующе.

Классификация дружбы, возникшей между Эстер и Монком, представлялась делом нелегким.

Кэб катил под дождем в потоке движения, а пассажирка размышляла об их отношениях, испытывая чувства смешанные, но настолько сильные, что это беспокоило ее. Все началось с взаимного неуважения, переросшего в такое доверие, какое она в жизни своей ни к кому не испытывала. То же, как надеялась Эстер, относилось и к Монку. А потом, словно испугавшись возникшего чувства, они принялись ссориться и придираться друг к другу и не сдерживаться в выражениях. Но в случае необходимости – и когда их объединял общий интерес к какому-то делу – они работали вместе, достигая того уровня взаимопонимания, когда не нужно лишних слов, и не тратили время на объяснения.

Однажды в Эдинбурге настал жуткий час, когда они решили, что смотрят в глаза смерти; вот тогда ей показалось, что на них снизошла такая любовь, которую испытали очень немногие из живущих, глубокое слияние, увлекшее сердца, разум и души, а на один пронзительный момент и тела тоже…

Кэб дергался, колеса скрипели, шумел дождь, а Эстер вспоминала Эдинбург, словно это было вчера.

Но то переживание оказалось слишком опасным для эмоций, слишком ко многому обязывающим, и ни один из них не осмеливался его повторить.

Или это только ему недоставало смелости?

То был вопрос, задавать который Эстер не хотела; он всплыл в голове против желания, и вот теперь маячил, очень непростой и болезненный. Выражать его в какой-либо форме она не желала. Не знала. И не хотела знать. Во всяком случае, все это не имело сейчас никакого значения. Монк обладал качествами, которыми она восхищалась: храбростью, силой воли, умом, верностью убеждениям, приверженностью к справедливости, способностью посмотреть в глаза любой правде, какой бы пугающей она ни была. И он никогда, никогда не лицемерил.

Но ей не нравились его склонность к жестокости, гордыня, частые проявления бесчувственности. А еще он совершенно не разбирался в людях и в суждениях о характере выставлял себя полным невежей! Женские уловки и хитрости были для него китайской грамотой. Раз за разом его увлекал один и тот же тип женщины. Женщины, которая никогда не составила бы его счастье.

Сидя в холодном кэбе, Эстер, сама того не замечая, сжала кулаки.

Его раз за разом пленяли хорошенькие женщины с нежным голоском, внешне беспомощные и от природы неглубокие, поверхностные, которые манипулировали окружающими в своих постоянных поисках комфортной жизни вдали от всяческих потрясений. С любой из них он через несколько месяцев умер бы от скуки.

Но их женственность обольщала его, их согласие с самыми дикими его суждениями казалось ему проявлением мягкого нрава и здравого смысла, а их жеманные манеры соответствовали его представлениям о женском этикете. Монк воображал, что чувствует себя с ними комфортно, тогда как на деле он всего лишь успокаивался, а затем, не встречая противодействия, начинал скучать, томиться от безысходности, и все заканчивалось самыми нелицеприятными выводами в отношении очередного объекта воздыханий.

И все же он продолжал совершать ту же самую ошибку! Великолепным примером стал его недавний визит в одно из крошечных княжеств Германии. Монк подпал под чары совершенно пустоголовой и в высшей степени эгоистичной графини Эвелины фон Зейдлиц. Со своими огромными карими глазами и ямочками на щеках, она была восхитительно красива и умела смеяться грудным смехом; обладала ужасным чувством юмора, но точно знала, как околдовывать, обольщать и развлекать мужчин. На нее было приятно смотреть, она знала, как весело провести время, и при этом обладала холодным умом, расчетливостью и безграничной жадностью.

Кэб, в котором сидела Эстер, со всех сторон теснили экипажи, подводы, коляски. Кричали кучера. Заржала чья-то лошадь.

Конечно, Монк в конце концов разобрался в графине, но чтобы убедить его, понадобились неоспоримые доказательства. И в довершение ко всему он, похоже, разозлился на Эстер! Она не могла понять почему. С внезапной болью в душе ей вспомнилась их последняя встреча – и разговор, получившийся крайне желчным, что случалось между ними нередко. Обычно Эстер оставалась недовольна собой из-за того, что не могла достойно возразить в нужный момент, и даже победа в споре не приносила ей удовлетворения. Они не раз доводили друг друга до белого каления. Не то чтобы это вызывало неприятные чувства – нет, порой действовало даже возбуждающе. В таких отношениях присутствовала некая искренность, и они не вредили по-настоящему. Она никогда не нанесла бы Монку удар, который мог жестоко уязвить его.

Тогда почему их последнее свидание оставило эту ноющую боль, это ощущение внутренней раны? Она попыталась в точности припомнить, что именно говорила тогда.

Сейчас Эстер даже сказать не могла, с чего началась ссора; речь зашла о ее своеволии, любимом предмете Монка. Он обвинял ее в авторитарности, говорил, что она судит людей слишком жестко и только по собственным стандартам, исключающим радость и человечность…

Кэб снова тронулся.

Монк говорил, что она знает, как ухаживать за больными и перевоспитывать нерасторопных, неумелых или безответственных, но понятия не имеет, как до́лжно жить обыкновенной женщине, как смеяться или плакать и чувствовать себя не только больничной медсестрой, разбирающейся в превратностях жизни других людей, не имея собственных. Ее вечное копание в чужих проблемах и уверенность в том, что ей лучше знать, сделали из нее зануду.

Монк заключил тем, что очень хорошо сумеет обойтись без нее потому, что если ее личностные качества восхитительны и в социальном плане просто необходимы, то в личном непривлекательны.

Вот что причинило боль. Критика была справедливой и ожидаемой, и она, конечно, могла сказать ему в ответ не меньше – и качественно, и количественно, – чем выслушала. Но совсем другое дело – неприязнь, отторжение.

И это было нечестно. Впервые Эстер не сказала ничего в свое оправдание. Она осталась в Лондоне ухаживать за молодым человеком, полностью разбитым параличом. Потом посвятила себя попыткам уберечь Оливера Рэтбоуна от него самого. Взявшись за скандальный случай с клеветой, адвокат основательно подпортил себе карьеру. Фактически дело стоило ему репутации в определенных кругах. Если б незадолго до этих событий он не удостоился рыцарского звания, то мог бы вообще остаться без репутации! Рэтбоун пролил свет на слишком неприглядные стороны жизни коронованных особ, чтобы снова добиться благоволения. Его больше не считали «здравомыслящим», как на протяжении всей предыдущей жизни. Теперь он неожиданно стал «сомнительным».

Эстер поймала себя на том, что улыбается при мысли о Рэтбоуне. Их последнюю беседу никак нельзя было назвать желчной. Отношения между ними не являлись поверхностным знакомством, скорее они представляли собой профессиональное содружество. Он удивил ее, пригласив на обед, а затем в театр. Эстер приняла приглашение – и получила столько удовольствия, что сейчас даже слегка задрожала от счастья.

Поначалу эта внезапная перемена в их отношениях вызвала чувство неловкости. О чем с ним говорить? Впервые Эстер задумалась над темой, к которой они проявили бы общий интерес. Прошли годы с тех пор, как она обедала с мужчиной по поводу, не связанному с профессиональной деятельностью.

Но Эстер не приняла во внимание, насколько умудрен жизнью ее новый знакомый. В деле с клеветой она увидела его только со слабой стороны. За обедом и в театре он вел себя совершенно иначе. Тут он командовал. Как всегда, Рэтбоун был одет безукоризненно, но с той легкой небрежностью, которая подчеркивала, что ему больше не нужно производить впечатление – положение уже обеспечено. В разговоре он легко касался любых тем – искусства, политики, путешествий, слегка философствовал и высказался по поводу банального скандала. Он заставил ее смеяться. Сейчас Эстер вспоминала, как он сидел, откинувшись в кресле, и смотрел прямо на нее. Глаза у него были необычные, они казались очень темными на худом узком лице, обрамленном русыми волосами; нос был длинноват, а рот – капризен. Никогда она не видела его таким расслабленным; обязанности и право словно перестали для него что-то значить – по крайней мере, на какое-то время.

Один-два раза Рэтбоун упомянул своего отца, человека, с которым Эстер несколько раз встречалась и очень полюбила. Он даже рассказал ей несколько историй из своей студенческой жизни и поведал о первых опытах работы, закончившихся полным провалом. Эстер не знала, сочувствовать ему или смеяться, но, взглянув в его глаза, она наконец расхохоталась. Внешне он не выразил неудовольствия.

Они чуть не опоздали в театр и заняли свои места, когда занавес начал подниматься. Давали мелодраму; труппа играла ужасно. Эстер сидела, стараясь убедить себя, что все не так уж плохо и надо смотреть на сцену. Сидевший рядом Рэтбоун непременно заметил бы, если б она начала больше интересоваться публикой в зрительном зале. И Эстер сидела, упорно глядя перед собой и стараясь насладиться представлением. А потом, после одного особенно ужасного пассажа, бросила взгляд на Рэтбоуна и увидела, как он морщится. Через минуту взглянула снова и на этот раз поймала его ответный взгляд – в нем светилась сочувственная улыбка.

Она прыснула, а когда ее спутник достал большой носовой платок и приложил ко рту, Эстер поняла, что он едва сдерживает смех. Потом наклонился к ней и прошептал: «Может, нам уйти до того, как нас попросят не мешать представлению?» Она с радостью согласилась.

Они бродили по обледеневшим улицам, хохоча, разыгрывая в лицах наихудшие диалоги и пародируя сцены. Остановились у жаровни, где уличный торговец продавал жареные каштаны, и Оливер купил два пакета; они пошли дальше и жевали, стараясь не обжечь языки и пальцы.

Это был один из счастливейших вечеров, какие она могла припомнить, и необычайно приятный…

Эстер все еще улыбалась своим воспоминаниям, когда кэб достиг пункта назначения на Эбери-стрит, и она выбралась из него со своим багажом. Заплатив кучеру, подошла к боковой двери и представилась; лакей, взяв чемодан, проводил туда, где ей предстояло дожидаться встречи с хозяйкой.

Об обстоятельствах, в которых пострадал Рис Дафф, она знала немногое – только то, что он получил ранения во время нападения, при котором погиб его отец. Гораздо больше ее заботил характер полученных повреждений и то, какие меры можно принять для оказания помощи. В больнице она виделась с доктором Райли, который постоянно следил за состоянием и лечением Риса Даффа, но пригласил ее доктор Корриден Уэйд, семейный доктор. Он рассказал только, что Дафф-младший страдает от обширных кровоизлияний – как внешних, так и внутренних – и находится в состоянии тяжелейшего шока; со времени происшествия раненый не произнес ни слова. Ей не следует добиваться от него ответов, а лишь угадывать пожелания, исходя из соображений удобства пациента. Ее задача – облегчать боль, насколько это возможно, и менять повязки на незначительных внешних повреждениях. Самыми серьезными ранами будет заниматься сам доктор Уэйд. Она же должна заботиться о чистоте, следить, чтобы было тепло, и готовить еду – такую, чтобы он мог ее есть. Конечно, мягкую и питательную.

Также Эстер предстояло позаботиться о приятном времяпрепровождении больного и читать ему, если он выразит такое желание. Книги для чтения надлежало отбирать с большой осторожностью. Не должно быть ничего беспокоящего – ни для эмоций, ни для ума; ничего, что может взволновать или помешать отдыху, каковой должен быть как можно более продолжительным. По мнению Эстер, таким образом исключались почти все книги, которые стоят потраченного на них времени и внимания. Если они не будят разум, чувства и воображение, какой в них толк? Не читать же расписание железнодорожных поездов!

Но приходилось лишь кивать и послушно соглашаться.

Войдя в комнату, Сильвестра Дафф преподнесла ей сюрприз.

Мисс Лэттерли не знала, как выглядит хозяйка, но ожидала увидеть создание безобидное и успокаивающее, как тот режим, который прописал доктор Уэйд Рису.

Сильвестра отнюдь не казалась мягкой. Вполне естественно, что вдова оделась в черное, но, обладая очень стройной фигурой и нанеся обильный макияж, выглядела она театрально и в высшей степени обольстительно. Бледность, вызванная потрясением, еще не прошла, и двигалась леди осторожно, словно боялась в таком состоянии натолкнуться на что-нибудь, но с такой грацией и самообладанием, что Эстер невольно восхитилась ею. Первое впечатление было самым положительным.

Она тут же поднялась.

– Доброе утро, миссис Дафф. Я – Эстер Лэттерли; меня от вашего имени пригласил доктор Уэйд, чтобы ухаживать за вашим сыном в период выздоровления.

– Здравствуйте, мисс Лэттерли. – Сильвестра говорила низким голосом, достаточно медленно, словно взвешивая слова, прежде чем произнести их. – Благодарю, что смогли прийти. Должно быть, вы ухаживали за многими молодыми людьми, получившими тяжелые ранения.

– Да, ухаживала. – Эстер подумала, стоит ли для эффекта добавить, что многие из них выздоравливали поразительно быстро даже в самых ужасных условиях, потом, посмотрев в спокойные глаза Сильвестры, решила, что это было бы неумно: хозяйка могла решить, что Эстер недооценивает серьезность положения. Она еще не видела Риса Даффа и не представляла себе его состояние. Озабоченное лицо и тревожный взгляд доктора Райли, выраженное им желание узнавать о ходе лечения означали глубокие сомнения в том, что исцеление будет быстрым, если вообще возможным. Когда ее приглашал доктор Уэйд, он, казалось, сильно переживал за будущее больного.

– Мы приготовили для вас помещение рядом с комнатой сына, – продолжала Сильвестра. – У него есть колокольчик, чтобы он мог позвать вас при необходимости. Конечно, звонить он не в состоянии, но может уронить его на пол, и вы услышите. – Она продумала все технические детали и сейчас говорила быстро, чтобы скрыть эмоции. – Конечно, и кухня к вашим услугам, в любое удобное для вас время. Вам нужно ежедневно давать советы повару, что именно будет наилучшим для моего сына. Надеюсь, вы удобно устроитесь. Если появятся какие-то пожелания, пожалуйста, обращайтесь ко мне, я сделаю все возможное для их исполнения.

– Благодарю вас, – сказала Эстер. – Уверена, мне будет удобно.

По губам Сильвестры пробежала тень улыбки.

– Полагаю, лакей отнес ваши вещи наверх. Не желаете сначала посмотреть свою комнату и, возможно, сменить платье?

– Спасибо, но прежде всего я хотела бы познакомиться с мистером Даффом, – ответила Эстер. – И, может быть, вы расскажете мне о нем побольше?

– О нем? – Сильвестра выглядела озадаченной.

– О его характере, интересах, – негромко пояснила Эстер. – Доктор Уэйд сказал, что шок привел к временной потере речи. О нем я буду знать лишь то, что расскажете мне вы, для начала. Не хотелось бы по неведению причинить ему беспокойство или вызвать досаду. И еще… – Она смутилась.

Сильвестра ждала, что скажет Эстер.

– И еще я должна знать, сказали ли вы ему о смерти отца…

Лицо хозяйки дома просветлело, когда она поняла.

– Конечно! Извините, что я так медленно соображаю. Да, сказала… Думаю, неправильно было бы утаивать это от него. Он все равно узнал бы. Мне не хотелось лгать.

– Даже представить трудно, как тяжело это было для вас, – посочувствовала Эстер. – Простите, что пришлось спросить вас об этом.

Миссис Дафф помолчала, словно заново переживая все, что случилось с ней за последние дни. Муж ее погиб, сын тяжело болен, прикован к постели и изолирован от мира; он слышит и видит, но не говорит и не в силах передать окружающим тот ужас и боль, которые, должно быть, его терзают.

– Я постараюсь рассказать вам что-нибудь о нем, – произнесла Сильвестра. – Достаточно трудно… судить о том, что может быть вам полезно. – Она повернулась и, пригласив Эстер следовать за собой, вышла из комнаты и направилась через прихожую к лестнице. Остановившись перед нижней ступенькой, сказала: – Боюсь, что из-за обстоятельств этого несчастного случая нам еще придется отвечать на вопросы полиции. Не думаю, что они станут беспокоить вас, поскольку вы, естественно, ничего не знаете. Когда Рис снова заговорит, он расскажет всё, но, конечно, им не хочется ждать. – Она помрачнела. – Не думаю, что они когда-нибудь узнают, кто это сделал. Скорее всего, просто шайка безымянных бандитов, а трущобы не выдают своих. – И миссис Дафф стала подниматься по лестнице, вскинув голову и держа прямо спину, но в ее движениях не было жизни.

Эстер шла за ней и думала о том, что эта женщина едва сбросила оцепенение, вызванное шоком, и только сейчас начинает осмысливать детали случившегося и возвращаться к реальности. С ней самой происходило то же самое, когда она узнала о самоубийстве отца, а через несколько недель от одиночества и отчаяния умерла ее мать. Эстер тогда интересовалась подробностями произошедшего, но в то же время не верила, что человек, виновный в крахе ее семьи, будет схвачен.

Однако теперь это в прошлом, и все, что отложилось в памяти, – лишь ее понимание особенностей подобных скорбных состояний.

Дом у Даффов был очень большой, с современной мебелью. То, что Эстер видела в столовой и сейчас в прихожей, изготовили уже после восшествия на престол правящей королевы[1]. Она нигде не заметила избыточного изящества георгианского периода или эпохи Вильгельма IV. Повсюду висели картины, стены покрывали декоративные обои, гобелены и тканые ковры, за стеклом размещались цветочные композиции и чучела животных. К счастью, и прихожая, и лестничная площадка наверху были достаточно просторными, и ощущения замкнутости не возникало, хотя Эстер не находила данный стиль уютным.

Наверху Сильвестра открыла третью дверь и, секунду поколебавшись, пригласила сиделку следовать за ней. Комната оказалась совершенно не похожей на то, что Эстер уже видела.

Через высокие окна, обращенные на юг, дневной свет падал на почти голые стены. Значительную часть помещения занимала большая кровать с черными резными столбами; на ней лежал бледный молодой человек, и его чувственное, угрюмое лицо покрывали пятна сине-черных кровоподтеков. В некоторых местах еще виднелись корки засохшей крови. Зачесанные на одну сторону волосы, черные, как у матери, падали на лоб. Из-за синяков, обезобразивших лицо, и боли, которую он, должно быть, испытывал, понять его эмоции было трудно, но на Эстер он посмотрел с выражением, похожим на недовольство.

Это не удивило ее. Она вторгалась в очень глубокие личные переживания. Здесь она была чужой, и все же он будет зависеть от нее в своих самых интимных нуждах. Она станет свидетельницей его страданий, но будет отстранена от них, сможет приходить и уходить, видеть, но не переживать. Рис был не первым ее пациентом, которому предстоит пройти через унижение, эмоциональную и физическую обнаженность на глазах у того, кто всегда прячется за одеждой.

Сильвестра приблизилась к кровати, но садиться не стала.

– Это мисс Лэттерли; теперь, когда ты снова дома, она будет заботиться о тебе. Она все время будет с тобой или в соседней комнате; в случае нужды ты сможешь вызвать ее колокольчиком. Она сделает все, чтобы тебе было удобно, и поможет поправиться.

Повернув голову, молодой человек осмотрел на Эстер с едва заметным любопытством, и все же она снова почувствовала в его взгляде неприязнь.

– Здравствуйте, мистер Дафф, – сказала она тоном более прохладным, чем намеревалась. Эстер приходилось ухаживать за самыми разными пациентами, но, несмотря на весь опыт, ее до сих пор ранило недоверие тех, к кому она инстинктивно испытывала жалость и с кем ей предстояло провести следующие несколько недель или месяцев – безотрывно и в самых интимных обстоятельствах.

Рис, моргнув, продолжал молча смотреть на нее. Что бы там ни получилось дальше, но начало выходило трудным.

Сильвестра выглядела слегка смущенной. Она повернулась от Риса к Эстер.

– Может, мне лучше показать вам вашу комнату?

– Благодарю, – согласилась та. Нужно переодеться в более простое и практичное платье, вернуться одной, постараться поближе познакомиться с Рисом Даффом и посмотреть, чем она сейчас может помочь ему.

В свой первый вечер в незнакомом доме Даффов Эстер чувствовала себя непривычно одиноко.

Она часто оказывалась среди людей, жестоко пострадавших от насилия, от рук преступников или от тяжелой утраты. Она сосуществовала с людьми, которые вынуждены были терпеть вторжение незнакомцев в самые тайные и уязвимые сферы своей жизни. Ей приходилось знавать людей, которые, попав в ужасные условия, становились подозрительными и боязливыми.

И никогда раньше она не ухаживала за больным, который находился в сознании, но не мог говорить. Во всем доме царила тишина, и Эстер чувствовала себя как в изоляции. Сильвестра, по природе молчаливая, говорила лишь тогда, когда хотела сказать что-то определенное; она не болтала, просто чтобы поддержать компанию, как большинство женщин.

Молчали и слуги, словно в доме находился покойник; здесь не было слышно обычных пересудов и сплетен.

Когда Эстер вернулась в комнату Риса, то увидела, что молодой человек лежит на спине, уставившись в потолок неподвижным взглядом; он словно сконцентрировался на чем-то. И решила пока не беспокоить его. Постояла, наблюдая за пламенем в камине, проверила, надолго ли хватит угля в ведерке. Потом обратила внимание на небольшой книжный шкаф, висевший на ближней к ней стене, и решила посмотреть, что он читал до того, как подвергся нападению. Она обнаружила книги о разных странах, Африке, Индии, Дальнем Востоке, не менее дюжины изданий о всевозможных путешествиях, письма и мемуары исследователей, ботаников, собирателей обрядов и обычаев других народов. Одна особенно большая книга в красивом переплете была посвящена исламскому искусству, другая – истории Византии, третья – арабскому и мавританскому завоеванию Северной Африки и Испании и последующей борьбе Фердинанда и Изабеллы, в результате которой захватчиков снова оттеснили на юг. Рядом стояла книга по искусству, математике и изобретательству в арабском мире.

Необходимо было установить с Рисом контакт. Приходилось брать инициативу на себя – так тому и быть. Эстер шагнула в зону, где он, предположительно, видел ее хотя бы краешком глаза.

– У вас интересная подборка книг, – непринужденно заметила она. – Вы когда-нибудь путешествовали?

Он повернул голову и пристально посмотрел на нее.

– Я знаю, вы не можете говорить, но можете кивнуть, – продолжила она. – Так путешествовали?

Рис едва заметно покачал головой. Эстер еще видела враждебность в его глазах, но общение уже началось.

– А собираетесь, когда вам станет лучше?

Какая-то дверца внутри его захлопнулась. Эстер ясно видела эту перемену, хотя она была почти неуловимой.

– Мне довелось побывать в Крыму, – начала мисс Лэттерли, не обращая внимания на то, что он замкнулся. – Во время войны. Конечно, в основном я видела поля сражений и госпитали, но случалось, что наблюдала жизнь народа, знакомилась с местностью. Мне казалось необычным, почти диким, что вокруг цветут цветы и происходят самые простые вещи, когда мир переворачивается вверх ногами, а люди убивают друг друга и гибнут вокруг сотнями. Думаешь, что все вокруг должно остановиться, но, конечно, этого не происходит.

Эстер посмотрела на Даффа, и он не отвел взгляда, хотя она заметила в нем злость. Эстер была уверена, что именно злость, а не страх.

Она перевела взгляд на его сломанные шинированные руки, лежащие на покрывале. Кончики пальцев, выглядывающие из-под бинтов, казались хрупкими и чувствительными. Ногти – правильной формы, за исключением одного, почти сорванного. Должно быть, повредил, когда дрался за свою жизнь… и за жизнь отца, наверное. Что он об этом помнит?

Какое страшное знание таится за его молчанием?

– Я познакомилась с несколькими турками – обаятельными и очень интересными людьми, – продолжала Эстер, словно Рис выразил желание послушать ее. Она описала молодого человека, помогавшего ей в госпитале, и рассказала о нем довольно подробно, вспоминая все больше и больше по ходу своего повествования. А то, что не могла припомнить, придумывала.

За целый час она только один раз заметила след улыбки на его губах. Что ж, по крайней мере, он действительно слушал. В какой-то момент их объединила мысль или чувство.

Позже Эстер принесла бальзам и собиралась помазать струпья на лице, которые сохли и могли потрескаться, причинив боль. Она протянула руку, и в тот момент, когда ее палец коснулся щеки, он дернул головой, тело его напряглось, глаза потемнели и сердито сверкнули.

– Больно не будет, – пообещала Эстер. – Это помогает избежать появления трещин.

Рис не шевелился. Мускулы напряглись, грудь и плечи окаменели; должно быть, прикосновение отозвалось болью в ушибах, покрывавших, по словам доктора Райли и доктора Уэйда, его тело.

Эстер убрала руку.

– Ладно. Ничего страшного. Я попытаюсь позже; возможно, вы передумаете.

Она вышла и спустилась на кухню, чтобы принести больному что-нибудь из еды. Может, повар приготовил яйца всмятку или легкий заварной крем… По мнению доктора Уэйда, пациент достаточно оправился, чтобы принимать пищу, и надо его к этому поощрять.

У поварихи, миссис Крузье, оказался целый выбор подходящих блюд – либо уже готовых, либо таких, что готовятся быстро. Она предложила мясной бульон, яйца, рыбу на пару́, хлеб, масляный пудинг, запеченный заварной крем и холодного цыпленка.

– Как он, мисс? – спросила повариха с тревогой на лице.

– Похоже, еще очень плохо, – честно ответила Эстер. – Но мы должны надеяться на лучшее. Наверное, вы знаете, какие блюда ему нравятся?

Лицо миссис Крузье просветлело.

– О да, мисс. Конечно, знаю. Очень любит холодное седло барашка или тушеного зайца.

– Я дам вам знать, когда он сможет есть такую пищу. – Эстер выбрала вареные яйца и заварной крем.

Вернувшись, она обнаружила, что у больного сменилось настроение. Он с великой готовностью позволил усадить себя и съел больше половины принесенной пищи. И это невзирая на то, что любое движение явно причиняло ему сильную боль. Риз тяжело дышал, и на лице выступил пот. Все тело сразу стало влажным и холодным, а чуть позже его стало тошнить.

Эстер делала все, что могла, но этого было недостаточно. Ей пришлось просто стоять рядом и беспомощно смотреть, как он борется с волнами боли, как его глаза наполняются отчаянием и мольбой, как ему хочется хоть какого-то облегчения и покоя. Протянув руку, она взяла его за кончики пальцев, не обращая внимания на синяки, переломы и ободранную кожу, и сжала их, словно не отпуская Риса туда, куда он от нее ускользал.

Пальцы его вцепились в ее ладонь с такой силой, что Эстер подумала: «Когда он отпустит мою руку, на ней тоже останутся синяки».

Полчаса прошло в молчании, потом его тело наконец начало понемногу расслабляться. Пот стекал у него со лба и каплями собирался на губе, но плечи свободно лежали на подушке, а пальцы разжались.

Эстер смогла убрать руку, сходила за куском ткани и вымыла ему лицо.

Рис улыбнулся ей. То было лишь слабое движение губ и мягкость во взгляде, но он действительно улыбнулся.

Улыбнувшись в ответ, Эстер ощутила, как у нее сжалось горло. Так мог смотреть на нее молодой мужчина, каким он, в общем-то, и был до того ужасного нападения.

Наступившей ночью Рис не ронял колокольчик, чтобы вызвать ее; тем не менее она сама дважды вставала, чтобы проверить подопечного. В первый раз нашла его в беспокойной дреме, постояла и потихоньку вышла, решив не будить. Во второй раз больной не спал и услышал, как она открыла дверь. Он лежал и смотрел на нее. Эстер не взяла свечу, подумав, что достаточно будет огня в камине. В комнате стало прохладнее. Глаза Риза в потемках казались пустыми.

Эстер улыбнулась ему.

– Думаю, пора разжечь огонь, – спокойно сказала она. – Скоро прогорит.

Он слабо кивнул и стал наблюдать, как она ходит по комнате, убирает щиток перед камином и ворошит угли, чтобы зола просыпалась через решетку. Над непотухшими углями она очень осторожно сложила кучку из маленьких тлеющих угольков и подождала, пока они займутся робкими язычками пламени.

– Разгорелось, – сообщила Эстер просто для того, чтобы поддержать общение, и, оглянувшись, увидела, что Рис все так же смотрит на нее. – Замерзли? – спросила она.

Он несмело кивнул; лицо его было печально. Эстер подумала, что если он и замерз, то лишь слегка.

Дождавшись, пока огонь запылает, она добавила угля, соорудив кучу, которой должно было хватить до утра. Потом, подойдя к кровати, повнимательнее взглянула на больного, пытаясь по выражению лица определить, чего ему хочется, в чем он нуждается. Казалось, физические боли у него не усилились, но по глазам и по области вокруг рта угадывалось какое-то желание. Ему хочется, чтобы она осталась? Или ушла? Если спросить об этом напрямую, будет ли это тактично? Ей нужно вести себя деликатно. Он так страдает. Что же с ним произошло? Что довелось увидеть?

– Хотите немного молока с марантой?[2] – предложила она.

Он тут же кивнул.

– Я вернусь через несколько минут, – пообещала Эстер.

Вернуться удалось лишь через четверть часа. До кухни оказалось дальше, чем она думала, и пришлось разогревать плиту до нужной температуры. Но все ингредиенты были свежими, и она вошла в комнату Риса с красивой сине-белой фарфоровой кружкой молока как раз такой температуры, какой нужно; в молоко Эстер добавила измельченный корень маранты, оказывающий успокоительное действие. Поправив подушки у Риса за спиной, она поднесла кружку к его губам. Он пил, улыбаясь и не спуская с нее глаз.

Тем временем Эстер размышляла, что делать – остаться или уйти, поговорить или молчать. О чем ей говорить? Обычно она расспрашивала пациентов о них самих, потом беседа переходила на ее жизнь.

Но разговор с Рисом получился бы почти односторонним. Она могла только догадываться по выражению лица, интересно ему или скучно, ободряет она его или причиняет боль. Она даже не виделась с Сильвестрой, чтобы узнать о нем побольше.

Эстер отняла пустую кружку от его рта.

– Хотите поспать? – спросила она.

Риз покачал головой медленно, но решительно. Ему хотелось, чтобы она осталась.

– У вас есть очень интересные книги. – Эстер взглянула на полку. – Хотите, я вам почитаю?

Подумав немного, он кивнул. Надо выбрать что-то далекое от настоящего, книгу, в которой не говорится о насилии. Ничто не должно напоминать ему о пережитом. И одновременно не скучную.

Она подошла к полке и попробовала выбрать название при свете от пламени камина, который уже достаточно разгорелся.

– Как насчет истории Византии? – спросила Эстер.

Рис снова кивнул, и она вернулась к нему с книгой в руке.

– Придется зажечь газ.

Он выразил согласие, и три четверти часа мисс Лэттерли тихим голосом читала ему красочное описание поразительной истории этой великой империи, ее народов, их обычаев, коварных интриг и борьбы за власть. Постепенно Рис погрузился в сон, и Эстер закрыла книгу, сделав закладку из щепочки, взятой в ящике у камина, выключила освещение и на цыпочках вышла. В свою комнату она вернулась с чувством, граничащим с восторгом.

Кроме создания максимально комфортных условий, соблюдения чистоты в комнате и смены повязок на незначительных повреждениях по мере необходимости Эстер мало что могла для него сделать. Ел он с трудом, и это, похоже, раздражало его. Очевидно, внутренние ушибы сказывались на способности организма Риса принимать и переваривать пищу. Это расстраивало Эстер, и все же она знала, что если он не будет питаться, то потеряет вес, органы перестанут функционировать и состояние непоправимо ухудшится.

Особое значение приобретал прием жидкости.

Она принесла ему еще молока с корнем маранты, мясной бульон со слегка подсушенным и очень тонким тостом, а через полчаса – заварной яичный крем.

Хотя и не без болезненных ощущений, Рис это съел.

Поздним утром пришел доктор Уэйд. Он выглядел озабоченным – лицо осунулось, под глазами залегли тени. Доктор сам хромал и морщился от боли, потому что в прошлый уик-энд упал с лошади. Уэйд почти сразу поднялся наверх и на лестничной площадке встретился с Эстер.

– Как он, мисс Лэттерли? Боюсь, беспокойную работу я вам подкинул… Прошу простить.

– Пожалуйста, не извиняйтесь, доктор Уэйд, – искренне отвечала она. – Не в моем характере заниматься только легкими больными.

Лицо его смягчилось.

– Я очень благодарен вам за это! Мне хорошо отзывались о вас, и, кажется, не напрасно… Тем не менее вы, должно быть, волнуетесь из-за того, что можете сделать для выздоровления очень немногое, как и любой из нас. – Голос доктора дрогнул; он помрачнел, уставился взглядом в пол. – Я знаком с этой семьей много лет, мисс Лэттерли, с тех пор как вышел в отставку с флотской службы…

– С флотской службы? – Эстер была поражена. Такого она себе не могла даже представить. – Простите… Я не имею права…

Неожиданно доктор улыбнулся, и лицо его, просветлев, совершенно переменилось.

– Двадцать лет назад я служил хирургом на флоте. Некоторые мои пациенты знавали Нельсона[3] и воевали под его началом. – Он встретился с ней взглядом, горящим от воспоминаний, видевшим другой век и другой мир. – Один старый моряк, которому я ампутировал ногу после того, как его прижало к переборке сорвавшейся пушкой, внес свой вклад в победу при Трафальгаре. – Голос доктора звучал вдохновенно. – Не думаю, что у меня есть еще одна знакомая женщина, которой я могу рассказать об этом и она поймет, что я имею в виду. Но вы видели сражения, наблюдали за проявлениями отваги посреди ужаса, знаете, на что способны сильные духом, преодолевающие боль и глядящие в лицо смерти люди. Полагаю, у нас с вами есть нечто общее, о чем окружающие понятия не имеют. Я крайне признателен, что вы ухаживаете за Рисом и находитесь здесь, дабы поддержать Сильвестру в этом страшном испытании.

Доктор Уэйд говорил обиняками, но по его глазам Эстер догадалась, что он подводит ее к следующему факту: Рис может не выздороветь. Собравшись с духом, она пообещала, твердо глядя доктору в глаза:

– Я сделаю все, что смогу.

– Уверен, что сделаете. – Он кивнул. – На этот счет у меня нет никаких сомнений. Так… Я осмотрю его. Наедине. Вы меня, конечно, понимаете. Человек он гордый… молодой… чувствительный. Мне нужно обработать раны, может потребоваться перевязка.

– Конечно. Если я понадоблюсь, позвоните.

– Благодарю, благодарю вас, мисс Лэттерли.

После полудня, оставив Риса отдыхать, Эстер провела немного времени с Сильвестрой в комнате для отдыха. Как и остальной дом, эта зала была переполнена мебелью, но в ней оказалось тепло и удивительно уютно – для тела, если не для глаза.

В доме царила тишина. Слышались лишь потрескивание огня в камине да шум дождя за окном. Ни топота ног прислуги в коридорах, ни шепотов, ни взрывов смеха, как в большинстве домов. Казалось, трагедия наложила на все отпечаток уныния.

Сильвестра спрашивала про Риса, но только чтобы поддержать разговор. В течение дня она дважды посетила его, задержавшись во второй раз на неполные полчаса, которые провела, гадая, что ему сказать, и вспоминая такое счастливое и такое далекое прошлое, когда он был ребенком. Ей хотелось верить, что в их дом вернутся мир и покой. Она не упоминала Лейтона Даффа. И, наверное, правильно. Шок и боль утраты были еще слишком свежи, и, конечно, ей не хотелось напоминать о ней Рису.

Когда в комнате для отдыха наступило молчание, Эстер осмотрелась, подыскивая повод продолжить беседу. Она понимала всю боль одиночества, которую испытывала женщина, сидящая в нескольких футах от нее. Миссис Дафф вежливо улыбалась, но смотрела отстраненно. Эстер не могла угадать, что это – глубокая тоска или привычка сохранять достоинство даже в горе.

Среди групповых фотографий мисс Лэттерли увидела снимок молодой темноглазой женщины с ровными бровями, красивой линией рта и несколько крупным носом. Она сильно походила на Риса, а ее платье, верхняя часть которого попала на снимок, выглядело очень модным, не старше года или двух.

– Какое интересное лицо, – заметила она, надеясь, что не касается еще одной трагедии.

Сильвестра с гордостью улыбнулась.

– Это моя дочь, Амалия.

Эстер поинтересовалась, где она сейчас и как скоро приедет, чтобы поддержать мать. Разве это не важнейшая семейная обязанность?

Миссис Дафф охотно заговорила – снова с оттенком гордости, но и несколько смущенно.

– Она в Индии. Обе мои дочери там. Констанс замужем за армейским капитаном. Три года назад, во время восстания, им пришлось ужасно трудно. Она часто пишет, рассказывает нам о своей жизни. – Сильвестра смотрела не на Эстер, а на пляшущие языки пламени. – Говорит, ничто уже не будет прежним. Ей нравилась такая жизнь, даже когда большинству жен она казалась скучной. Вы знаете, что на период летней жары женщины там переселяются в горы? – Вопрос был риторическим. Она и не ожидала, что Эстер знает про такие вещи. Миссис Дафф забыла, что беседует с армейской медсестрой, или не понимала, что это значит – отдаться такой профессии. Они жили в разных мирах.

– Прежнему доверию нет места. Все изменилось, – продолжила она. – Невообразимое насилие, издевательства, массовые убийства перечеркнули всё… – Покачала головой. – Конечно, вернуться домой они не могут. Остаться – их долг. – Миссис Дафф произнесла это безо всякой горечи и даже без намека на сожаление. Долг и связанные с ним самые жесткие ограничения являлись смыслом жизни и придавали человеку сил.

– Я понимаю, – быстро отозвалась Эстер.

Она действительно понимала. В памяти всплыли офицеры, с которыми ей довелось познакомиться в Крыму, разные люди, умные и не очень, для которых понятие долга было естественным, как тепло, исходящее от огня. И неважно, какой ценой, через какие жертвы, личные или общие, приходилось пройти, через какую боль или даже унижение – они не задумываясь выполняли то, что от них ожидали. Временами она могла накричать на них или даже ударить, выведенная из себя их косностью, склонностью идти на неоправданные и страшные жертвы. Но никогда не переставала восхищаться ими, их благородными, пусть зачастую бесполезными, порывами.

Сильвестра, должно быть, что-то уловила в ее голосе, прочувствовала всю глубину короткой фразы Эстер. Повернув голову, она посмотрела на нее и впервые улыбнулась.

– Амалия тоже в Индии, только ее муж работает в колониальной администрации, а она очень интересуется тамошними народностями. – На ее лице читалась гордость и изумление той жизнью, которую она себе вряд ли представляла. – У нее там есть подруги. Меня иногда тревожит, что она такая непоседливая. Боюсь, что вторгнется туда, где вмешательство человека с Запада нежелательно, и будет думать, что меняет вещи к лучшему, а сама лишь навредит. Я писала ей, подсказывала, но она никогда не прислушивалась к советам. Хьюго – прекрасный молодой человек, но слишком занят своими делами, чтобы, как мне думается уделять Амалии достаточно внимания.

Эстер вообразила довольно скучного мужчину, перебирающего бумаги на столе, в то время как его бойкая и предприимчивая жена исследует запретные территории.

– Мне жаль, что они так далеко и не могут сейчас быть рядом с вами, – мягко произнесла Эстер. Она понимала: потребуются месяцы, чтобы письмо от Сильвестры о смерти отца обогнуло мыс Доброй Надежды и достигло Индии, и ответ очень не скоро придет в Англию. Неудивительно, что Сильвестра страшно одинока.

Траур – это всегда время сплочения семьи. Чужие, какими бы замечательными они ни были, чувствуют себя лишними и не знают, что сказать.

– Да… – согласилась Сильвестра таким тоном, словно говорила с собой. – Мне очень хотелось бы их увидеть, особенно Амалию. Она всегда ведет себя так… уверенно. – Миссис Дафф слегка поежилась, хотя в комнате было тепло, тяжелые шторы на окнах глушили шум дождя и отгораживали их от дневного ненастья, а рядом стоял поднос с пустыми чайными чашками, остатками пышек и масла. – Не знаю, чего ждать… Полагаю, снова придет полиция. Опять вопросы, на которые у меня нет ответов…

В отличие от миссис Дафф, Эстер знала, что ждет семью, но из жалости не озвучила. Найдутся ответы, вскроются неприглядные факты – неприглядные хотя бы потому, что связаны с чьей-то личной жизнью, – а заодно всплывут всякие глупости и пустяки. И вовсе не обязательно отыщется ответ на вопрос, кто же убил Лейтона Даффа.

Рис снова съел лишь мясной бульон и слегка прожаренный тост, Эстер немного почитала ему, и больной рано уснул. Сама Эстер погасила свет только после полуночи и проснулась в темноте от чувства ужаса, повеявшего на нее ледяным дыханием. Колокольчик не падал, и все же она тут же встала и поспешила в комнату Риса.

Уголь еще не прогорел, и пламя отбрасывало достаточно света.

Вжавшись в подушки, Рис полусидел; его выпученные глаза переполнял слепой, невероятный ужас. Лицо блестело от пота. Пациент скалил зубы, кадык конвульсивно дергался; казалось, молодой человек беззвучно кричит, судорожно хватая ртом воздух. Шинированные руки вскинулись к лицу, словно он защищался от невидимого врага.

– Рис! – крикнула Эстер, бросаясь к кровати.

Тот не слышал – ибо все еще спал, погрузившись в какое-то зловещее, доступное только ему сновидение.

– Рис! – позвала она еще громче. – Проснись! Проснись, ты дома, в безопасности!

Но он продолжал издавать безмолвный крик, извиваясь в постели. Рис не видел и не слышал Эстер – он находился где-то в узком переулке, в Сент-Джайлзе, перед его глазами проходили картины схватки и убийства.

– Рис! – властно крикнула мисс Лэттерли и протянула руку, коснувшись запястья больного. Она готовилась, что он ответит ударом, если сочтет ее участницей нападения. – Прекрати! Ты дома! Опасности нет! – Схватив за запястье, она встряхнула его. Тело Риса оцепенело, мышцы свело судорогой. Его ночная рубашка насквозь промокла от пота. – Проснись! – снова закричала она. – Ты должен проснуться!

Его начало сильно трясти, так что кровать заходила ходуном. Потом Рис медленно откинулся, содрогаясь от беззвучных рыданий; слезы хлынули, заструились по лицу, и он судорожно вздохнул.

Сейчас Эстер ни о чем не думала; она села на кровать, положила ладони на плечи больного, принялась осторожно поправлять его густые черные волосы, убирая их со лба и укладывая вдоль шеи.

Так она просидела долго, сколько – сама не знала. Наверное, не меньше часа. Потом отвела руки, отстранилась от него и встала. Надо было сменить сырое, измятое постельное белье и удостовериться, что он в припадке не сорвал и не сдвинул повязки.

– Я принесу чистое белье, – тихо сказала Эстер. Ей не хотелось, чтобы Рис подумал, что она уходит совсем. – Вернусь через минуту или две.

Возвратившись, Эстер увидела, что он смотрит на дверь, ждет ее. Положив белье на кресло, она подошла к постели, передвинула Риса на один край, чтобы сменить белье, начав с другого. Это оказалось непросто, но Рис не смог бы самостоятельно перебраться в кресло из-за слабости.

Она не знала, какие внутренние повреждения он растревожил, какие раны, которые видел только доктор Уэйд, могли открыться.

Это заняло некоторое время; было заметно, что Рис страдает от боли, пока Эстер возилась с ним и возле него, заправляя и разглаживая, складывая и развертывая белье. Наконец она все перестелила, и Рис в изнеможении раскинулся на прежнем месте. Но теперь нужно было сменить ночную рубашку. Старая пропиталась потом, и Эстер заметила на ней пятна крови. Ей хотелось сменить повязки на обширных ранах, убедиться, что они закрыты, но доктор Уэйд запретил их касаться, поскольку удаление бинтов могло повредить выздоравливающие ткани.

Она протянула ему чистую рубашку.

Рис уставился на нее. Взгляд его внезапно вновь стал неприязненным, доверчивость ушла. Он бессознательно вжался в подушки.

Взяв легкое стеганое одеяло, Эстер накрыла его от пояса до кончиков пальцев ног и слегка улыбнулась. Он позволил ей постепенно и осторожно задрать рубаху и снять ее через голову. Ему было больно поднимать руки, но, стиснув зубы, он сделал все как надо. Эстер надела на него чистую рубашку и на ощупь, осторожно расправила ее под покрывалом, еще раз заправила края простынки, разгладила одеяла, и Рис наконец успокоился.

Подбросив угля в камин, сиделка уселась в кресло и стала ждать, пока он уснет.

Наутро Эстер чувствовала себя усталой, все тело одеревенело. Она так и не привыкла спать в кресле, хотя время от времени приходилось.

Про этот случай мисс Лэттерли рассказала Сильвестре, но коротко, без ужасных и болезненных подробностей, свидетельницей которых стала. Она сделала это, чтобы заставить прийти доктора Уэйда. Пусть он не думает, что Рис выздоравливает и что доктор нужнее другим пациентам.

– Я должна пойти к нему, – сразу сказала Сильвестра, и лицо ее исказилось страданием. – Я чувствую себя такой… бесполезной! Не знаю, что ему сказать, как помочь… Не знаю, что произошло. – Она смотрела на Эстер, словно ожидая, что та подскажет ответ.

Ответа быть не могло – ни для Риса, ни для остальных молодых людей, столкнувшихся с невыносимыми зверствами; только время и любовь могли исцелить их от боли, хотя бы частично.

– Не пробуйте говорить о случившемся, – посоветовала Эстер. – Просто побудьте рядом – это все, чем вы сможете помочь.

Но когда Сильвестра вошла в комнату Риса, тот отвернулся от нее. Он отказывался смотреть на мать. Присев на кровать, та протянула руку, собираясь коснуться его ладони, лежавшей на покрывале, но сын отдернул ее; затем, когда она попыталась дотянуться до его пальцев, ударил мать, задев шиной и причинив боль обоим.

Сильвестра жалобно вскрикнула – не от боли, а от обиды – и замерла. Она не знала, что делать.

Рис все так же смотрел в другую сторону.

Миссис Дафф поглядела на Эстер.

Та понятия не имела, почему он внезапно повел себя так жестоко, если не считать раздражения, вызванного болями от полученных им повреждений. Возможно, его мучило чувство вины, что он не сумел спасти отца или сам не погиб вместе с ним. Эстер знавала людей, которые так стыдились, что выжили, когда их товарищи погибли, что не поддавались никаким доводам разума. Убедить их было невозможно, и все попытки тех, кто этого не понимал, только приводили к отчуждению; постепенно такие люди оказывались в полном одиночестве.

Но никакие из этих соображений не могли смягчить рану, полученную Сильвестрой.

– Пойдемте вниз, – спокойно сказала Эстер. – Дадим ему отдохнуть – по крайней мере, до прихода доктора.

– Но…

Сиделка покачала головой. Рис все еще лежал, отвернувшись, и не шевелился. Уговоры здесь не помогут.

Неохотно поднявшись, Сильвестра вышла следом за Эстер. Через коридор они прошли на площадку и спустились по лестнице. Миссис Дафф не вымолвила ни слова. Она пребывала в недоумении и замкнулась.

Вскоре после второго завтрака горничная сообщила, что опять пришел человек из полиции.

– Вы останетесь? – быстро спросила Сильвестра. – Мне бы хотелось этого.

– Вы уверены? – удивилась Эстер. Обычно люди неохотно впускают посторонних в свою частную жизнь.

– Да. – Миссис Дафф говорила решительно. – Да. Если ему есть что сказать, то Рису будет лучше узнать это от вас. Я… – Не было необходимости говорить, как она боится за сына, это читалось на ее лице.

Вошел Ивэн. Он выглядел продрогшим и несчастным. Горничная взяла у него шляпу и пальто. Брюки сержанта промокли снизу, а на щеках блестели капли дождя. Эстер уже давно не виделась с ним, но вместе они в свое время пережили многое – и триумф, и страх, и боль, – и он ей всегда нравился. Она восхищалась присущей ему мягкостью и честностью. И сержант подчас выказывал такую проницательность, что даже Монку не верилось. Сейчас благоразумие подсказывало вести себя так, словно они не знакомы.

Сильвестра представила их друг другу, и Ивэн не стал говорить, что уже встречался с Эстер.

– Как мистер Дафф? – спросил сержант.

– Очень болен, – быстро сказала Сильвестра. – Он по-прежнему не говорит, если вы на это рассчитываете. Боюсь, что больше ничего не знаю.

– Мне очень жаль. – Сержант огорченно нахмурился. Лицо у него было в высшей степени выразительное и отражало мысли и чувства сильнее, чем ему хотелось бы. Худощавое, с блестящими карими глазами и довольно крупным орлиным носом, оно выражало сейчас сочувствие, а не досаду.

– Вы… что-нибудь узнали? – спросила хозяйка дома; сцепив пальцы рук на коленях, она учащенно дышала.

– Очень немного, миссис Дафф, – отвечал Джон. – Если кто и видел, что произошло, то не желает признаваться. Это не то место, где любят полицию. Люди живут на грани закона, им есть что скрывать, и они не хотят высовываться.

– Понимаю. – Она слышала его слова, но этот мир находился за пределами ее знания или понимания.

Ивэн смотрел на ее высокие скулы, на строгое и по-своему красивое лицо и ничего не пытался объяснить, хотя, по мнению Эстер, видел, что она не понимает.

Мисс Лэттерли догадывалась, какой вопрос он собирался задать и почему ему трудно сформулировать мысль так, чтобы не оскорбить Сильвестру. Хотя представлялось более чем возможным, что она не знает ответов. Зачем человеку с положением идти в такой район? Для подпольной азартной игры, занять денег, продать или заложить свои вещи, купить что-нибудь краденое или поддельное или встретиться с проституткой. Ни о чем таком он не мог сказать своей жене. Даже если целью визита стало нечто сравнительно невинное – например, помощь другу в неприятностях, – то и тогда Дафф вряд ли поделился бы с ней. Такие вопросы решаются приватно, между мужчинами; они не предназначены для женщин.

То, что Ивэн решился говорить напрямик, не удивило Эстер. Она знала, что это в его характере.

– Миссис Дафф, у вас есть какие-нибудь соображения насчет того, зачем вашему мужу понадобилось ночью идти в такой район, как Сент-Джайлз?

– Я… Я ничего не знаю про Сент-Джайлз. – Это звучало как отговорка; она хотела выиграть время на раздумье.

Сержант больше не мог откладывать объяснение.

– Это район крайней бедности и преступности, мелкой и крупной, – заговорил он. – Улицы узкие, грязные и опасные. Прямо по ним текут нечистоты. В подворотнях полно пьяных, спящих попрошаек… иногда они там и умирают, особенно в это время года, и очень легко – от холода и голода, тем более если уж чем-то больны. Распространен туберкулез…

Лицо Сильвестры исказилось от отвращения и, возможно, жалости; она испытывала невыразимый ужас. Ей не хотелось знать про такие вещи – по многим причинам. Они дисгармонировали с ее прошлым счастьем, пугали и возмущали ее.

И они угрожали настоящему. Простое знание таких подробностей оскверняло мысли.

– Бо́льшая часть детей не доживает до шести лет, – продолжал Ивэн. – У подавляющего большинства рахит. Многие женщины работают на предприятиях и фабриках и подрабатывают проституцией на стороне, чтобы свести концы с концами и прокормить детей.

Он зашел слишком далеко. Такой картины Сильвестра вынести не могла.

– Нет… – хрипло выдавила она. – Могу лишь предположить, что он, должно быть, заблудился.

Ивэн демонстрировал безжалостность – черту, характерную для Монка.

– Пешком? – Он поднял брови. – И часто он гулял по ночам по незнакомым районам Лондона, миссис Дафф?

– Конечно, нет, – поспешно ответила она.

– Куда, по его словам, он направлялся? – нажимал Ивэн.

Сильвестра сильно побледнела, ее глаза настороженно блеснули.

– Он не сказал ничего конкретного, – ответила она сержанту. – Но, полагаю, отправился вслед за сыном. До того они говорили о поведении Риса. Я при этом не присутствовала, но слышала разговор на повышенных тонах. Рис ушел злой. Мы оба думали, что он поднялся наверх, в свою комнату… – Сильвестра сидела с прямой спиной, стиснув руки, вздернув напряженные плечи. – Потом муж пошел наверх, подвести черту под их дискуссией, обнаружил, что Рис исчез, и страшно рассердился. И тоже ушел… Думаю, он пытался найти его. Опережая вопрос, скажу, что не знаю, куда направился Рис и где Лейтон его нашел… что, очевидно, и произошло. Наверное, там они и подверглись нападению?

– Видимо, да, – согласился Ивэн. – Нет ничего необычного в том, что молодой человек посещает сомнительные места, мэм. Как правило, это не вызывает серьезного беспокойства, если только он не транжирит деньги и не уделяет внимания чужой жене. Ваш муж придерживался строгих взглядов на мораль?

Миссис Дафф выглядела смущенной. Судя по выражению ее лица, она никогда не задумывалась над этим вопросом.

– Он не был… суров… и не был ханжой, если вы это имеете в виду. – Брови у нее взлетели вверх, женщина широко раскрыла глаза. – Не думаю, что он когда-нибудь вел себя… нечестно. Он не рассчитывал, что Рис будет… воздержан. На самом деле они… не ссорились. Если у вас сложилось такое впечатление, то я не это хотела сказать. Я не слышала слов, только их голоса. Это могло быть что-то совсем другое. – Она закусила губу. – Возможно, Рис встречался… с замужней женщиной? Лейтон не стал бы говорить мне об этом. Скорее всего, он пощадил бы мои чувства…

– Вероятно, так все и случилось, – согласился Ивэн. – Это многое объяснило бы. Если их встретил ее муж, то могла произойти стычка.

Сильвестра вздрогнула и перевела взгляд на огонь в камине.

– Но совершить убийство?.. Что же это за женщина? И разве не потребовалось бы несколько человек… для… для такого страшного дела?

– Да, вы правы, – спокойно согласился Ивэн. – Но, видимо, их и было несколько… отец, или брат, или тот и другой.

Подняв руки, хозяйка дома спрятала лицо в ладонях.

– Если это правда, то он был виноват, очень виноват, но не заслуживал такого наказания! А мой муж вообще его не заслужил. Это была не его вина!

Она бессознательно провела тонкими пальцами по волосам, и из прически выпала одна шпилька; длинный черный локон упал на плечо.

– Неудивительно, что Рис не хочет меня видеть! – Она подняла взгляд на сержанта. – Что мне ему сказать? Как мне простить его за это… и как помочь ему простить самого себя?

Эстер положила ладонь на плечо Сильвестры.

– Во-первых, не будем принимать это за истину, пока не узнаем всё в точности, – твердо произнесла она. – Возможно, дело не в этом.

Однако, глядя на Ивэна и вспоминая ночную сцену в спальне, а потом поведение Риса в присутствии Сильвестры, она находила весьма вероятным, что их предположение верно.

Миссис Дафф медленно выпрямилась, лицо ее побелело.

Ивэн встал.

– Может быть, мисс Лэттерли отведет меня наверх, к мистеру Даффу? Знаю, он не может говорить, но способен отвечать жестами.

Сильвестра заколебалась. Она оказалась не готова даже к вопросам, не говоря уже об ответах, которые мог дать Рис. Не приготовилась она и к тому, чтобы заново пережить ту сцену, в которой совсем недавно так неожиданно проявилась жестокая сторона характера ее сына. Эстер читала это в ее глазах, читала с легкостью, потому что сама боялась этого.

– Миссис Дафф? – окликнул Ивэн.

– Он нездоров, – ответила она, глядя на сержанта.

– Это правда, – подтвердила Эстер. – Он провел очень беспокойную ночь. Я не могу позволить, чтобы вы давили на него, сержант.

Ивэн испытующе смотрел на нее. Должно быть, он угадывал некоторые ее чувства, воспоминания о том, как Рис вжимался спиной в подушки, пока перед его мысленным взором оживало нечто настолько ужасное, что он не мог выразить это словами… никакими словами.

– Я не стану давить на него, – пообещал сержант упавшим голосом. – Но он, вероятно, сам захочет что-то сообщить мне. Мы должны предоставить ему такую возможность. Нам необходимо знать правду. Может оказаться, миссис Дафф, что ему тоже хочется знать правду.

– Вы так думаете? – Она посмотрела на сержанта очень скептически. – Ни возмездие, ни правосудие не вернут к жизни моего мужа, не залечат ран Риса. Они лишь помогут некоей отвлеченной концепции справедливости, а я не уверена, что она меня сильно заботит.

На секунду Эстер показалось, что Ивэн собирается возразить, но он, ничего не ответив, просто шагнул в сторону, пропуская Сильвестру вперед.

Положив руки на покрывало, Рис лежал спокойно, с умиротворенным выражением лица, словно погружаясь в сон. Услышав, как открывается дверь, он повернул голову и посмотрел на вошедших несколько настороженно, но не испуганно.

– Простите, что опять беспокою вас, мистер Рис, – заговорил Ивэн, прежде чем Эстер или Сильвестра успели вымолвить хоть слово. – Но расследование продвинулось вперед весьма незначительно. Знаю, вы пока не можете говорить, но, если я задам вам несколько вопросов, вы сумеете ответить мне знаками «да» ли «нет».

Рис смотрел на него, почти не мигая.

У Эстер вспотели ладони; она вдруг поймала себя на том, что стиснула зубы. Сиделка знала: у Ивэна нет другого выхода, кроме как настаивать. Только Рис знал правду, и она могла стоить ему гораздо больше, чем предполагала мать, не говоря уже об Ивэне, с такой мягкостью и искренним состраданием глядевшем на больного.

– Когда вы в тот вечер ушли, – начал сержант, – вы встретились с кем-то знакомым, с другом?

Губ Риса коснулась тень усмешки – горькой и страдальческой. Он даже не пошевелился.

– Я задал неправильный вопрос, – не смутился Ивэн. – Вы ушли, чтобы встретиться с другом? У вас была назначена встреча?

Рис покачал головой.

– Нет, – констатировал Ивэн. – Вы встретились с кем-то случайно?

Рис слегка пошевелил плечом.

– С другом?

Последовало однозначное отрицание.

– С кем-то, кто вам не нравится? С врагом?

Снова движение плечом, на этот раз сердитое, нетерпеливое.

– Вы пошли прямиком в Сент-Джайлз?

Рис очень медленно кивнул, словно вспоминал с трудом.

– Вы там бывали раньше? – спросил Ивэн, понизив голос.

Не моргнув глазом, молодой человек кивнул.

– Вы знали, что ваш отец тоже туда направляется?

Рис замер, тело его напряглось, будто мышцы свело.

– Знали? – повторил Ивэн.

Вжимаясь в подушки и морщась от боли, вызванной движениями, раненый съежился. Он попробовал заговорить, губы начали артикулировать звуки, горло напряглось, но ничего не вышло. Его начало трясти. Он не мог отдышаться, хватал воздух ртом и захлебывался.

Сильвестра шагнула вперед.

– Прекратите! – велела она Ивэну. – Оставьте его в покое. – Встала между ними, словно от полицейского исходила физическая угроза, потом повернулась к Рису, отшатнувшемуся от нее; он словно не понимал, кто перед ним.

Лицо у Сильвестры стало пепельного цвета. Она пыталась что-то сказать сыну, но в смятении не находила слов. Лицо ее выражало растерянность, испуг и боль.

– Вы оба должны уйти, – решительно заявила Эстер. – Прошу вас! Сейчас же! – Словно не допуская возражений, она повернулась к Рису; тот сильно дрожал и издавал такие звуки, будто у него наступает удушье. – Прекрати! – скомандовала она громко и четко. – Тебя никто не обидит! Не пытайся говорить… Просто размеренно вдыхай и выдыхай! Очень размеренно! Делай, как я говорю!

Она слышала, как закрылась дверь; Ивэн с Сильвестрой ушли.

Постепенно истерика прекратилась. Рис начал дышать ровнее. Хриплые звуки в горле ослабли, он больше не дрожал, а только вздрагивал.

– Продолжай дышать медленно, – сказала ему Эстер. – Мягко. Вдох, выдох. Вдох, выдох.

И она улыбнулась ему.

Пусть несмело и дрожащими губами, он улыбнулся в ответ.

– Теперь я принесу тебе немного горячего молока и травяной настой, чтобы ты почувствовал себя лучше. Тебе нужно отдохнуть.

Глаза его снова потемнели от страха.

– Никто сюда не зайдет.

Рис не отреагировал.

Тогда Эстер подумала, что, кажется, понимает. Он боялся уснуть. Во сне приходил ужас.

– Тебе не обязательно спать. Просто лежи спокойно. От этого не заснешь.

Молодой человек расслабился, но искал взглядом ее глаза – старался, чтобы Эстер его поняла.

И все-таки он уснул и проспал несколько часов, а мисс Лэттерли сидела рядом и стерегла его сон, готовясь разбудить больного при первых признаках беспокойства.

Во второй половине дня пришел Корриден Уэйд. Эстер рассказала ему о страданиях Риса, о кошмаре, приведшем к продолжительным болям и истерике. Доктор огорченно морщился, забыв о собственном физическом дискомфорте.

– Это вызывает сильнейшее беспокойство, мисс Лэттерли. Я поднимусь и осмотрю его. Неблагоприятный поворот в развитии событий.

Эстер собралась сопровождать его.

– Нет, – резко произнес доктор, подняв руку в протестующем жесте, словно физически препятствовал ее стремлению. – Я один осмотрю его. Очевидно, то, что произошло, вызвало у него сильное потрясение. В интересах больного и чтобы уберечь его от дальнейших истерик, я осмотрю его, не вызывая смущения в связи с присутствием посторонних и женщин. – Он коротко улыбнулся – не для поднятия духа Эстер, а скорее из любезности.

Все случившееся явно глубоко огорчило доктора Уэйда.

– Я знаю Риса с тех пор, как он был ребенком. И хорошо знал его отца, упокой Бог его душу; моя сестра – давняя и близкая подруга Сильвестры. Несомненно, в самом ближайшем будущем она зайдет и предложит любую помощь и услуги, какие сможет…

– Это было бы неплохо… – начала Эстер.

– Да, конечно, – перебил ее доктор. – Мне нужно посмотреть своего пациента, мисс Лэттерли. Похоже, в его состоянии может произойти поворот к худшему. Вероятно, появится необходимость в снотворном, чтобы он не навредил себе в смятении рассудка…

Эстер коснулась руки Уэйда.

– Но он боится спать, доктор! Потому что когда спит…

– Мисс Лэттерли, мне очень хорошо известно, что вы принимаете его интересы близко к сердцу.

Говорил он спокойно, почти мягко, но в голосе безошибочно угадывался металл.

– У него тяжелейшие травмы, гораздо более серьезные, чем вы думаете. Я не могу рисковать; если он снова придет в возбуждение, вполне вероятно, раны откроются. Результат может быть фатальным. – Уэйд очень серьезно посмотрел на Эстер. – Это не тот тип насильственных действий, с которым вы или я привыкли иметь дело. Мы знаем войну и ее героев, знаем, что она, видит Бог, достаточно ужасна. Здесь же мы столкнулись с испытанием иного рода. Мы должны защитить пациента от него самого – по крайней мере, на некоторое время. Через несколько недель ему, возможно, станет лучше… мы можем только надеяться.

Эстер оставалось лишь молча согласиться.

– Спасибо. – Лицо доктора смягчилось. – Уверен, мы отлично поработаем вместе. У нас много общего – мы оба прошли испытание на выносливость и рассудительность. – Он снова коротко улыбнулся – во взгляде читались боль и неуверенность – и стал подниматься по лестнице.

* * *

Эстер и Сильвестра ждали в комнате отдыха. Они сидели по разные стороны камина, напряженные, с прямыми спинами, и обменивались время от времени принужденными отрывистыми фразами.

– Я знакома с Корриденом Уэйдом уже много лет, – неожиданно сказала Сильвестра. – Для моего мужа он был превосходным другом. Лейтон полностью ему доверял. Он сделает для Риса все возможное.

– Конечно. Я слышала о нем. У него прекрасная репутация. Очень высокая.

– Вот как? Да. Да, конечно, так и есть.

Шли минуты. В камине прогорел уголь. Ни одна из них не позвонила в колокольчик, чтобы горничная добавила еще.

– Его сестра… Эглантина, она моя близкая подруга.

– Да. Он мне говорил. Сказал, что она, наверное, скоро заглянет.

– Надеюсь. Он так сказал?

– Да.

– А вы разве… не должны быть с ним?

– Нет. Он сказал, что лучше пойдет один. Меньше беспокойства.

– Вот как?

– Я не знаю.

Снова потянулись минуты. Эстер решила сама развести огонь.

Вернулся Корриден Уэйд; лицо его было мрачно.

– Как он? – спросила Сильвестра напряженным, высоким от волнения голосом и, сама того не замечая, вскочила на ноги.

– Он очень болен, моя дорогая, – тихо ответил врач. – Но я надеюсь, что поправится. Он должен отдыхать как можно больше. Ему нечего сказать полиции. Нельзя изводить его, как сегодня. Всякое напоминание о виденных и пережитых им ужасных событиях значительно ухудшает его состояние. Оно даже может вызвать острый рецидив. И удивляться этому не приходится.

Доктор взглянул на Эстер.

– Мы обязаны защитить его, мисс Лэттерли. Я верю, что вы с этим справитесь! Оставляю вам порошки, будете давать их ему с теплым молоком или мясным бульоном – как понравится; они позволяют спать крепко и без сновидений. – Доктор нахмурился. – Я вынужден настаивать, чтобы вы никогда не говорили с ним о выпавших на его долю испытаниях или намекали на них каким-то способом. Он не может вспоминать о них без сильнейшего потрясения. Это естественно для любого приличного и впечатлительного молодого человека. Мне представляется, что вы или я чувствовали бы то же самое.

Эстер не сомневалась, что сказанное доктором – правда. Она слишком ясно видела все это сама.

– Конечно. Благодарю вас. Буду только рада, если ему станет легче и он сможет отдыхать без помех.

Доктор улыбнулся. Его симпатичное лицо так и лучилось теплом.

– Я в этом уверен, мисс Лэттерли. Рису повезло, что у него есть вы. Я продолжу свои ежедневные визиты к вам, но не стесняйтесь посылать за мной, когда понадоблюсь. – Он повернулся к Сильвестре. – Думаю, Эглантина завтра зайдет. Могу я сообщить сестре, что вы ее примете?

Миссис Дафф наконец расслабилась, губы ее дрогнули в слабой улыбке.

– Сообщите, пожалуйста. Благодарю вас, Корриден. Не представляю, как бы мы жили без вашей доброты и вашего таланта.

Уэйд слегка сконфузился.

– Мне бы хотелось… чтобы в них не было нужды. Все это так… прискорбно… весьма прискорбно. – Он вскинул голову. – Завтра я приду опять, моя дорогая, а до тех пор держитесь. Мы сделаем все, что можем, – мисс Лэттерли и я.

Загрузка...