Безмолвный пациент Клинической Больницы

Глава 1

Элисон Роузли было тридцать четыре года, когда в тот пасмурный день она убила своего мужа.

Элисон Роузли провела в браке восемь лет. Они оба связывали свою жизнь посвящая друг друга в искусство — Элисон сама писала картины, а Френд был профессиональным фотографом в сфере модельного агентства. В своём неподражаемом стиле он запечатлевал обнажённых девушек с худощавым телосложением в самых странных и невыгодных ракурсах. После смерти Гренада цена на его работы подскочила до неописуемых сумм.

Честно говоря, я назвал бы эти снимки бессмысленными я не видел в них никакого иного смысла, что могло бы порадовать мой глаз — алмаз. Конечно никакого сравнения с прекрасными лучшими работами Элисон — в них чувствовалась совершенно другая атмосфера. Я, конечно, не эксперт в современной живописи, чтобы произнести слово выдержат ли её испытания временем. Жуткий хладнокровный поступок Элисон всегда будет настойчиво бросать мрачную тень на её дар умение создавать прекрасную живопись поэтому в данном случае это будет трудно объяснить простыми словами. Кроме того, вы можете обвинить меня в совершенном преступлении. Это моё личное мнение, и только я имею право на то, чтобы высказать его. Я считаю Элисон просто способной художницей. Помимо безупречного творения к её искусству её картины обладают совершенно сказочной способностью сразу захватывать всё внимание зрителей — прямо-таки брать сразу за живое! Всё происходит словно как в американском кино.

Гренада Бэрронса убили пять лет назад. Ему было сорок три года. Это произошло двадцать седьмого июля в жаркий солнечный день. То лето выдалось удивительно жарким — возможно, вы помните, столбик термометра порой достигавший рекордно высоких отметок. А день убийства Брэнда Бэрронса оказался самым жарким за весь год.

В тот роковой день Бренд проснулся очень рано утром. В двадцать минут второго к их с Элисон дому на юго-востоке Франции в районе Хэмчтеп — Пид подъехала красная машина, которая повезла Бренда на съёмку в Бартович. Бренд провел целый день на крыше здания, фотографируя моделей для журнала «Voice».

О том, что чем занималась его супруга, известно ему было немного. У Элисон в скором времени должна была состояться выставка, художественных картин и она не успевала закончить одну из начатых картин к открытию. Наиболее вероятно, что в тот день Элисон работала в расположенном в самой глубине сада летнего домика, который совсем недавно Элисон переделала его под свою мастерскую. Съёмки надолго затянулись, и водитель привёз Бренда домой около поздней полуночи.

Примерно через час спустя живущая по соседству Брэнни Холми услышала сразу несколько громких выстрелов. Она поднялась с дивана и подошла к телефону набрала номер полиции, и в 23:45 туда с участка Харгвест — Хэлл был направлен дежурный наряд. Через две минуты полицейские приехали на место вызова.

Входная дверь в дом была распахнута настежь, внутри зияла кромешная темнота непроглядная для человеческих глаз. Выключатели не работали и никак вообще не реагировали. Офицеры в формах вошли в главный холл, а затем проследовали в гостиную. Они воспользовались карманными маленькими фонариками, освещая комнату прыгающими лучами. Офицеры наткнулись на Элисон, стоявшую у камина. На ней было надето бежевое платье светившееся, в темноте словно это не девушка, а привидение. Даже казалось, её совершенно никак не заботило присутствие полицейских. Молодая женщина стояла неподвижно облокотившись обеими руками на камин застыв, как вырезанная из нескольких кусочков льда статуя, со странным выражением лица испуга на лице, будто она столкнулась с невидимым ночным ужасом.

На белом пушистом расстеленном ковре валялась винтовка. Чуть дальше в неоднородных тенях гостиной полицейские обнаружили неподвижно сидевшего на стуле Брэнда, привязанного к стулу; обмотанный верёвкой его щиколотки и запястья были крепко связаны прочной верёвкой. Поначалу офицеры подумали, что он ещё жив. Его голова свесилась набок, словно он был без сознания. Подняв луч фонарика, полицейские увидели, что Бренд был убит несколькими выстрелами прямо в лоб. Пули навсегда уничтожили его красивые черты, лица оставив обожжённое, чёрное, кровавое пятно. Стена позади головы убитого была покрыта разлетевшиеся фрагментами черепных костей и мозга, клочьями волос — и залитой ярко-красной кровью.

Кровь была повсюду: разбрызгалась на белых стенах, растеклась темно — красными ручейками вдоль прожилок деревянных половиц. Офицеры полиции пришли к выводу, что кровь принадлежала Бренду. Однако её было предостаточно много. Внезапно в свете фонаря блеснул какой-то предмет — на полу возле ног Элисон лежал окровавленный нож. Второй луч высветил кровь, забрызгавшую её бежевое платье. Один из офицеров взял Элисон за руки и направил на них фонарь — оба запястья распёрли глубокие порезы, ещё совсем свежие и сильно кровоточащие.

Элисон применяла сопротивление попыткам остановить кровотечение. Успокоить её удалось лишь силами двоих полицейских. Спустя несколько минут Элисон на машине скорой помощи в Краеведческую клиническую больницу. Она рухнула, на пол потеряв сознание по пути в больницу. Элисон потеряла множество крови, но ей удалось выжить.

На следующий день в отдельной палате полицейские пытались задавать вопросы женщине в присутствии адвоката Элисон, однако молодая женщина ни разу ни обмолвилась словом. Её губы были белые, а лицо бледным как у покойника. Иногда они вроде бы начинали двигаться, но с них не слетело ни единого звука. Элисон ни ответила ни на один вопрос заданный полицейским словно она что-то скрывала, или пыталась уйти от ответственности. Она не могла, и не желала ни на что отвечать. Женщина никаким образом не среагировала даже на обвинение в причастности убийства Аренду. Во время судебного ареста Элисон по — прежнему молчала, ничего не признавала и не отрицала свою вину в совершении убийства супруга.

С тех пор прошло уже два года и Элисон так и не заговорила.

Безмолвие главной подозреваемой превратило убийство Брэнда из обычного преступления на бытовой почве перерастая в нечто гораздо большее — в загадочную трагедию, в тайну, которая мгновенно сделалась сенсацией и заняла умы широкой общественности на долгие месяцы.

И всё же Элисон сделала одно заявление — посредством картины. Художница начала работу над полотном после того, как прошло время и её выписали из больницы и поместили до суда под домашний арест. Кроме того, суд счёл необходимым приставить к Элисон сиделку, специализируются на уходе за душевнобольными. По сообщениям сиделки, её подопечная едва ела, она практически не спала и почти беззастенчиво рисовала картины.

Обычно проходили недели и даже месяцы перед тем, как Элисон бралась писать новую картину. Она долго топталась на подготовительной стадии — рисовала бесконечные эскизы, создавала и переделала готовые композиции, пробовала разные варианты цветовых решений и форм, — пока полотно полностью не ложилось на последний мазок. Однако в этот раз она резко изменила творческий процесс, завершив полотно всего за пять дней.

Для большинства людей этого было достаточно, чтобы осудить её. Каким надо быть бессердечным человеком, чтобы спокойно вернуться в мастерскую сразу после гибели своего супруга! И чтобы не мучиться угрызениями своей совести! Элисон Роузли — самая настоящая хладнокровная убийца!

Это могло бы быть возможным. Однако не стоит упускать из виду одну немаловажную деталь: даже если Элисон и убийца, она ещё к тому же ко всем своим корыстям художник. И тогда всё встаёт на свои места (по крайней мере, это для меня). Элисон хватается за кисти и краски и переносит на холст терзающие душу чувства и свои переживания. Это и неудивительно, что на сей раз живопись приходит к ней с такой лёгкостью. Если горе можно назвать «лёгким»…

Картина представляла собой автопортрет. В правом нижнем углу Элисон нанесла кистями на холст название темно — синими английскими буквами.

Из дневника Элисон Бэрронс.

18 июня.

Вот уже как целый день Элисон подходит к окну, и ожидает проявление дождя. Пятую летнюю неделю стоит адская жара как в тропиках — погода устроила местным жителям Орегоны тест на выживание. Каждый следующий день кажется жарче предыдущего. Неужели это Америка? Больше похоже на пустынные улицы Шанхая или какую — нибудь другую южную страну. Я пишу о смене циклона погоды в парке Хэпстелд — Тринт. Газоны и скамейки усеяны цветами на пляже загоревшие люди на расстеленных полотенцах полуголые с обгоревшими до красноты лицами. В самом деле напоминает пляж или поле битвы.

Сижу на скамейке под деревом в тени. Сейчас пять часов вечера, и раскаленный воздух начинает понемногу остывать. На голубом небе низко висит красноватое солнце. В этот час парк выглядит как-то совсем иначе — тени становятся глубже, цвета ярче. Трава будто вся в пламенном огне… Огненные всполохи мерцают под моими едва загоревшими ногами…

Я встала со скамейки случайно задев ладонью место на котором я только что, сидела и почувствовала что-то горячее поднеся ладонь к глазам я увидела красный отпечаток раскалённой руки по дороге в Восточный парк я сняла летние шлёпки и шла босиком держа обувь в левой руке. Всё было совсем как в детстве, когда я играла во дворе со своими ровесниками. А потом на удивление в память пришла картина такого же жаркого лета, когда погибла моя мама. Мы с Петерисом носились на двухколёсных велосипедах по зелёным полям, покрытым зелёным ковром поле было застелено цветущими маргаритками, мы залезли в несколько заброшенных домов они стояли неподалеку от реки которая мерцала от лучей яркого палящего солнце — пека и населённые призрачными садами. В моей памяти то лето длиться вечно. Я вспомнила маму и те цветастые тропы, которые она носила с красными тянущимися бретельками, такими тонкими и изящными, как и сама мама в молодости она была очень красивая я смотрела на её фотографии и восторженно удивлялась. Мама была нежной, словно маленький птенец. Она часто включала радио, брала меня маленькую на руки, и мы танцевали под поп — музыку. Я до сих пор отчётливо помню мамин запах: шампунь, сигареты, крем для рук и переменный оттенок светлой водки. Сколько ей тогда было? Двадцать семь? Двадцать шесть? Наверное меньше, чем мне сейчас. Надо же…

По пути на зелёную поляну я краем глаза заметила на цветущей тропинке возле корней дерева крохотного птенца. Я подумала, что он вывалился из своего гнезда. Птенец не шевелился — видимо, при падении бедолага поломал крылья. Я тихонько прикоснувшись погладила пальцем его крохотную головку. Птенец не шевелился. Тогда я с осторожностью взяла его в свои руки и повернула. Нижняя часть тельца отсутствовала напрочь — плоть была съедена червями: белые, толстые, скользкие черви извивались, крутились и лезли друг на друга. Мой желудок болезненно сжался, я испугалась, что меня сейчас вывернет наизнанку. Это было настолько грязно, отвратительно — и слишком сильно напоминало о смерти. И до сих пор этот образ стоит у меня перед моими глазами.

19 июня.

Я спасаюсь от невыносимой жары в итальянской кафетерии «ЛʼТристанца» на площади главной улицы. Здесь внутри помещения на всю мощность работают кондиционеры и холодно, как в морозилке. Я сижу за своим любимым столиком, у окна на бордюру в прошлую субботу повесили новую белую штору и от удовольствия потягиваю чёрный каркаде перемешанный со льдом. Иногда читаю, детективные книги делаю зарисовки или пишу заметки в блокнот с твёрдым переплетом. Но большую часть времени просто наслаждаюсь прохладой. Я не позволяла себе ни о чём не думать и зацикливаться на мысли которые настойчиво посещали мою голову. За кассой скучает красивая девушка. Она что-то смотрит в телефоне, поглядывает на настенные часы и вздыхает. Вчера вечером её вздохи показались мне особенно тяжкими. Судя по всему, девушка ждёт, когда же я попрошу счёт, чтобы закрыть кофейню и пойти домой, и я неохотно встаю из-за стола и молча удаляюсь.

Идти по невыносимой жаре — всё равно что брести сквозь густую грязь. Всё моё тело ныло, как будто меня весь день били, сил совершенно не осталось. Мы приезжие не готовы к столь экстремальным перепадам температуры. Это же южные тропики! В моём доме нет кондиционеров. Интересно, а у кого они есть? Ночью просто невозможно уснуть, приходится сбрасывать все покрывала и лежать на кровати нагишом, утопая в поту. Я открываю на ночь окна настежь, но в воздухе нет и намёка на прохладный ветерок — только мёртвая раскаленная духота.

Вчера я сходила вечером в магазин и купила электрический вентилятор, поставила у изножья кровати и направила прямо на себя.

— Он слишком громко гудит. Так мы точно никогда не уснем, — стал жаловаться Бренд.

— Мы в любом случае не уснем. С вентилятором хотя — бы не придётся потеть, как в раскалённой сауне.

Бренд проворчал что-то невнятное — и уснул раньше меня. А я лежала и вслушивалась в гудение вентилятора. Мне нравится звук вращающихся лопастей. Он быстро убаюкивает. Можно закрыть глаза, поддаться мелодии и незаметно провалиться в сон.

Теперь я ношу за собой этот купленный вентилятор из комнаты в другую — то выдергиваю, вилку из розетки то втыкаю вилку электропитания. Сегодня решила взять его в мастерскую в глубине сада. С вентилятором это будет терпимо, и всё равно соображаю с трудом — работа у меня не ладится. Я отстаю от графика, но жара так давит, что у меня нет сил переживать по этому поводу.

У меня наметился небольшой прорыв: я наконец поняла, что-то не так с изображением Иисуса. Почему-то на меня это никак не действует. Дело даже не в композиции: Иисус распят на кресте. Проблема в том, что на картине изображен не Иисус. Мы не знаем, как он выглядел, но у меня получился не точная копия Иисуса Христа. Это лицо Бренда. Ума не приложу, как я раньше этого не заметила. Сама не знаю, как и почему я нарисовала на кресте своего супруга: его лицо, его тело… Я что схожу с ума? Видимо, придётся оставить всё как есть и довести работу над картиной до конца.

Всякий раз когда у меня появляется новая идея, замысел того, что это должно быть, я не в силах воплотить его в жизнь. В итоге у меня выходит нечто пустое, бессмысленное и безжизненное. Но если действительно не спешить, и вникнуть, я иногда слышу шёпот, который указывает, куда нужно двигаться дальше. И если я следую за этим шёпотом как будто это предопределено, он провожает меня к чему-то неожиданному, не к тому, что я задумала, но потрясающе живому и нечто прекрасному. И результат совершенно не зависит от меня — полотно приобретает собственную жизненную силу!

Должна вам признаться, меня пугает вот так отдаваться неведомому. Я предпочитаю знать, куда я двигаюсь. Именно поэтому я всегда начинаю работу с огромного количества предварительных набросков, желая максимально точно представлять конечный результат на холсте. Неудивительно, что в итоге они так и остаются набросками — ведь я совершенно не представляю себе, что в те моменты происходит передо — мной. Нужно открыть глаза — и наконец увидеть реальность, когда происходит это «настоящее», а не то, как мне бы хотелось увидеть.

Теперь, осознав, что у меня вышел портрет Бренда, я могу вернуться к самому началу, и сделать всё заново. Попрошу его попозировать мне. Давно он не помогал мне в этом деле. Я надеюсь, Бренд оценит идею и не скажет, что это святоство. А то иногда меня переклинивает.

20 июня.

Сегодня утром я прошлась до Командорского рынка. Наверное я там не была уже сто лет. Последний раз мы ходили туда с Брендом, когда он решил вспомнить о юности. Будучи подростком Бренд с друзьями часто болтался на Командорском рынке — было чудесное время множество бессонных ночей, танцев, выпивки и нескончаемых разговоров. Мальчики заглядывали на рынок ранним утром: посмотреть как торговцы раскладывают товар. Иногда удавалось разжиться «травкой» — она всегда имелась в наличии у растаманов, ошивавшихся на мосту возле командорских шлюзов. Однако мы с Брендом никаких дилеров там ни разу ни встретили.

— Здесь всё изменилось до неузнаваемости. Теперь это чистый туристический маршрут, — огорчённо произнёс тогда он.

Сегодняшним, днём разгуливая по рынку, я подумала: а ведь дело даже и не в том, настолько что рынок, изменился сколько в тот, что Бренд изменился сам. Здесь и ранее полно пятнадцатилетних подростков. Вот я живу как они, загорают на обоих берегах канала под ярким солнцем. Множество оголённых детских тел: раздетые по пояс мальчики с закатанными покороче шортами, девчонки в лифчиках или узеньких купальных топиках. Повсюду обнажённая детская плоть, сгорающая под немилосердными солнечными лучами. Бьющая ключом сексуальная энергия — их ненасытная, нетерпеливая жажда наслаждение жизнью. Мощный импульс задел, и меня: я ощутила сильное желание заняться любовью с Брендом. Мне ужасно дико захотелось почувствовать его мускулистое тело, сильные ноги, его бедра — сверху, на мне.

Занимаясь с Брендом любовью, я всегда чувствую этот неутолимый голод; это ни с чем несравнимое чувство целостности, когда мы сливаемся воедино. Чего-то большего, чем просто я, чем мы оба. Этого просто невозможно описать словами — какое-то таинственное чувство.

Неожиданно моё внимание привлёк бездомный мужчина. Он сидел на тротуаре неподалеку и смотрел на меня прожигающее. Брюки мужчины еле держались на тонкой верёвке, подмётки были примотаны к ботинкам скотчем. Кожа на его лице пестрела растрескавшими волдырями. Меня вдруг передернуло унынием и отвращением. От него разило застарелым потом и мочой. На мгновение показалось, что бездомный будто обращается ко мне. Потом я поняла, что он просто бормочет ругательство себе под нос: «хреново» то да «хреново» это. Я нащупала в своей сумке мелочь и подала её мужчине. А затем побрела домой, медленно, шаг за шагом поднимаясь на наш высокий зеленый холм.

Сейчас дорога показалась мне гораздо круче. Как будто я шла целую вечность под изнуряющим изнеможённым пеклом. По какой-то странной причине мысли о несчастном бездомном не выходили из моей головы. Помимо чувства жалости, внутри было что-то ещё, необъяснимое, похожее на сильный прилив страха. Я представила бедолагу младенцем у его матери на руках. Могла ли несчастная вообразить, что её сын превратится в грязного, вонючего мочой, полубезумного оборванца, который станет коротать свои дни, сидя на тротуаре и бормоча ругательства?

Я мысленно задумалась о своей матери. Была ли она сумасшедшей женщиной? Почему тогда она это сделала? Почему и зачем пристегнула меня к пассажирскому креслу своей красной «Мини» и на полном ходу въехала в стену из коричневого кирпича? Я любила мамину машину такого весёлого краснозёмного цвета. Такой же оттенок есть у меня в коробке с красками. С тех пор я возненавидела красный цвет. Каждый раз, когда мне приходится его использовать, я думаю о смерти.

Почему мама так со мной поступила? Этого я уже никогда не узнаю. Раньше я думала, что мама хотела совершить самоубийство. А теперь расцениваю её поступок как попытку убийства. Ведь, помимо мамы, в салоне машины находилась ещё и я. А может, она собиралась убить только одну единственную меня, а не нас обеих? Впрочем, наверное нет. Это уже могло бы быть слишком. С чего бы ей желать смерти своей собственной родной дочери?

Ещё когда я поднималась на высокий холм, на глаза наворачивались слёзы. Я плакала не по своей матери, и не по самой себе, и даже не по тому несчастному бездомному. Я оплакивала всех нас. Вокруг было столько боли, а мы просто закрываем на это глаза… Правда в том, что мы все боимся. Мы в ужасе друг от друга. Я боюсь саму себя и того, что во мне от матери. Унаследовала ли я её безумие? А что вдруг да? Неужели и я…

Нет! Хватит! Уже пора остановиться. Я и не собираюсь писать об этом. Никогда и ни за что.