Безславинск

Глава 42 Нехай святиться Имя Твоє!

Никто Вахлона не будил, никто не толкал в бок, как в кино не кричал «Рота подъём!». Но вдруг за окном раздался отчаянные вопли Генки:

— Тревога! Артобстрел! Атакуют!..

А затем оглушительные, частые удары по подвешенному на дереве рельсу, за последний месяц ставшие для Безславинска прелюдией похоронного марша. Традиционно с потолков посыпалась штукатурка в жилищах безславинцев…

Вахлон сбросил простыню. Чертыхаясь, с трудом натянул на себя одежду — после двойного избиения, сначала на свадьбе, затем во время ночного ограбления особняка, все внутренние органы нестерпимо болели. Где-то неподалеку послышалась длинная очередь с перебоями. «Кто атакует? В кого стреляют?» — думал бросившийся к двери Вахлон, и — замер. От взрыва в соседнем дворе вздрогнула земля. Задребезжали заклеенные скотчем окна. Зазвенела в буфете посуда. Над Отрежкой повисли дымовые облака.

— Вот это приехал на свадьбу к братику! — вырвалось у оглушенного взрывом Вахлона.

— Бежим на баррикады! Чего встал, как неживой? — подоспел Генка, державший в руке автомат Калашникова, вторая рука, простреленная ростовскими «добровольцами», перебинтованная, висела на повязке через шею. Он был в тельняшке и своей неизменной белой бескозырке. — Брат ты мне или нет?

Что-то сломалось внутри Ваньки Буравцова в тот момент, ему вдруг захотелось доказать всему миру, что он не подлец, не жалкий женский угодник и не питерский неудачник, мечтающий эмигрировать в США, а что он человек, способный встать на защиту мирных людей, когда в этом появится необходимость. Он со стонами от боли во всем теле босиком бросился за Генкой, позабыв надеть обувь.

Пламя в больнице выбилось на улицу.

— Пожар!

— Больница горит!

— Бегите больницу тушить! Все бегите!

Изо всех окрестностей Безлавинска доносились голоса.

То тут, то там слышалась стрельба из миномётов.

Бэб-Зая накинула пестрый платок на голову, подвязав концы по-девичьи — под подбородком, а не по-бабски сзади, и сказала Натанычу:

— Настал и наш черед. Что сидеть молча?

— Мне совсем не интэрэсно сидеть здесь, шобы помолчать!

— Тогда переодевайся и беги на пожар. Спасай людей!

— Я этот пожар… Таки загипнотизирую и всё будет в ажуре! У нас бражка осталась?

Бэб-зая достала из-за печи трёхлитровую банку с брагой и поставила на стол со словами:

— Только уж ты там это… Не переусердствуй и береги себя.

Натаныч, стоя перед столом, как перед судьёй во время вынесения приговора, безнадежно махнул рукой, налил до краёв огромную кружку пенной бражки, истово перекрестил её двуперстием и, не отрываясь, выпил. Потом налил ещё кружку и, вновь перекрестясь, выпил. От такой порции браги спиртовой крепости свалился бы и заправский пьяница, а у Натаныча только чуть затуманились глаза да покраснели лицо и шея. Волновался старик…

Уже через пять минут вырядившийся будто на танцы Натаныч, опираясь на неизменный батожок, с трудом бежал по Безславинску. Больные ноги по-прежнему плохо слушались. У памятника Ленину остановился, поправил большим волосатым пальцем очки, отдышался, выговорил:

— Я-таки сказать, ваши шпроты едал! — и неуверенными шагами отправился через центральную площадь, издали обходя убитых сограждан. Потом небыстро потрусил и сдавленным голосом закричал:

— По-жар… По-жар!

К больнице сбегались все. И даже вспыхнувшие разом хата с гаражом на два допотопных, давно не ездивших автомобиля Изиля Лелюдовича и Ланы Дмитрины, стоявшие бок обок и насквозь прошитые пулями, не привлекли людского внимания.

На бегу люди плакали, кричали, стучали в окна соседям, собачий лай, вой, мычание обезумевших коров, детский плач, выстрелы снайперов, рев бронетехники, приближающейся к блокпостам, гул вертолётов и покрывающий всё частый набатный звон колокола вперемешку со звоном подвешенной рельсины окончательно добил Натаныча.

Добежав до больницы, он, не раздумывая, кинулся внутрь. По инерции заковылял по лестнице на второй этаж. По задымленному коридору пробирался в поиске лежачих людей, нуждающихся в помощи. Повсюду стоял крик и гам. И вот — в кабинете какого-то врача, на кушетке, спиной вниз лежала бессознательная учительница по русскому языку и литературе.

— Александра Петров…

В первый момент Натанычу показалось, что над его головой со страшной силой ударил гром и багряной молнией ему прожгло грудь… И вот уже шумит, сечет его со всех сторон неистовый ливень.

«Но почему он-таки жжет?» — Натаныч с трудом приподнялся на локти из-под обрушившегося на него шкафа. Из СМИ и от людей он знал, что нацгвардия использовала фосфорные зажигательные снаряды, но то, что один из них угодил в соседний кабинет, отделенный хлипкой гипсокартоновой стенкой, Натаныч и не предполагал.

Обсыпанный ворохом пылающих бумаг и медкарт больных, преодолевая страшную боль, он пополз к перевернутой кушетке. Под ней в позе Ромберга, но только лежа, затаилась Александра Петровна. Желтые космы пламени с сухим треском метались уже вдоль ножек стола, по стенкам валяющегося на полу шкафа. Потрескавшиеся стекла окон казались расплавленными. Олимпийка на спине Натаныча тоже тлела, расплывался во всю спину золотой круг.

— Алексан-ндра Пет… ров-на! — прохрипел Натаныч и за руку потянул учительницу, но она не реагировала и не поддавалась, словно ее приковали к полу.

— Але-ксандр-ра… Пет-тров… на, — задыхаясь от горячего дыма, чуть слышно прошептал Натаныч спекшимися губами.

Пламя уже стонало, взметалось раскаленным дымным вихрем. Оправа отлетевших в сторону очков Натаныча быстро расплавилась, превратилась в бурлящую коричневую жижу. С шипением горели крашеные стены, пластиковые подоконники, рамы, горел линолеум на полу, огонь неумолимо приближался к перевернутой кушетке, где были два человеческих тела. И если одно уже бездыханно лежало в позе Ромберга, второе ещё извивалось, прижимаясь к учительнице русского языка и литературы.

Не прекращая обстрела, нацгвардия начала обтекать Безславинск, зажимая его в кольцо. Некоторые танки прорвали оборону блокпостов и въехали в Отрежку.

Боевая машина «Оплот» вплотную подошла к баррикаде, расположенной на улице Скотобазная. Из-под гусениц валила клубами пыль. За танком виднелись бойцы украинской армии и наёмники, они, пригнувшись, перебегали от забора к забору, от дерева к дереву.

Донские казаки и ополченцы с винтовками наготове лежали молча, плотно прижавшись к выступам баррикады. Указательные пальцы правых рук, положенные на спусковые крючки винтовок, напряженно сторожили появление противника.

И вот появились первые солдаты нацгвардии.

Генка и четверо других ополченцев открыли прицельный огонь, их примеру последовали и казаки. Двое бойцов нацгвардии упали, словно подкошенные. За ними ещё трое солдат, включая негра-наёмника, по очереди пали и в причудливых позах навсегда застыли на земле Новороссии.

— Здорово хлопцы сработали! — подбодрил усатый ополченец своих товарищей. Вахлон взял бутылку с коктейлем Молотова, поджёг тряпку-фитиль и запустил в танк. После звонкого хлопка башню танка и его левую боковую часть охватило яркое пламя.

— Йес! Йес! Йес! — самодовольно прокричал Вахлон и три раза опустил и поднял кулак правой руки.

В этот момент неожиданно затих колокол на колокольне храма Всевеликого Войска Донского. Снайпер снял отца Григория, угодив ему пулей в ключицу. Священник, потеряв сознание, повис на колокольных веревках, как марионетка, ждущая своего кукольника.

— Слушай, Ген, — неуверенно начал Вахлон, — ты меня прости за вчерашнее, ну, за козлов безславинских, за мочалку эту, ну в смысле, за девчонку-балерину. Лишка я двинул, самогону, видать, перебрал.

— Всё нормуль, братик. Я всё понимаю. Главное — держаться плечом к плечу. Главное — это не быть гондоном по жизни. Друзей не предавай, родителей уважай, врагов не прощай! Вот и всё!

Система дистанционного управления зенитной установкой танка, состоявшая из крупнокалиберного пулемёта, задрожала, и из её дула вырвались огненные струи. Три боекомплекта по сто пятьдесят патронов искрошили баррикаду в хлам. Ополченцы и казаки, разорванные в клочья, лежали в хаотичном беспорядке. Генке размозжило голову, и его бескозырка, наполненная кровавыми мозгами, валялась неподалеку от Вахлона, который полз по дороге с оторванной по локоть левой рукой. Нога его тоже была ранена — раздроблено колено, поэтому он не мог идти.

— Ну що, кацап, видвоювався? — спросил Вахлона подошедший сзади боец нацгвардии и выпустил очередь в его покрытую синяками спину.

— Вас, гадов, туева хуча, а я на свете совсем один… — прошептал перед уходом в небытие Вахлон.

Отовсюду доносились крики о помощи, вопли людей, кто-то ревел и кричал проклятия:

— Каратели! Будьте вы прокляты! Шоб вы живьем позгнивали!

Собачий лай и вой смешался с криками женщин и детей. Кто мог, бросился в лес у Отрежки, но немногие добежали: на гладком лугу люди падали и больше уже сами никогда не поднимались, оставались лежать, уткнувшись лицом в душистый клевер. Из мужчин пробился только один, неказистый мужичонка-баянист с сильно опухшим локтем. На незаседланном гнедом жеребце он, босой и без рубашки, ускакал в самую чащу.

Дважды щелкнул вдогонку курком знакомый нам боец нацгвардии Богдан Буткевич, но оба раза капсюль дал осечку. Ударил о ствол березы штурмовую винтовку и длинно и вычурно выругался.

Через пару часов на высоком полете собралось со всей округи вороньё и коршуны. Соблазнённые свежей кровью, боязливо озираясь, из ближайшего орешника появилась стая диких голодных собак, и началось драчливое пиршество хищников, сухой, злобный клекот и металлический щелк оскаленных зубов.

Во двор особняка прокурорши завалился солдат Богдан, как раз в тот момент, когда из дома с пикой донского казака, — очередным подарком Степаниды Владимировны, — выскочил хмельной одноглазый дед Кузьма. Теперь, босой, в заношенных трениках, голый по пояс, с перевязанным отстреленным ухом и с копьем в руках, он выглядел настоящим пиратом!

Богдан вскинул винтовку и повел стволом. Нахмуренные седые брови, лицо с «пиратской» повязкой, искаженное злобой, качалось на конце мушки. Богдан нажал на курок.

Ощеренные желтые зубы Кузьмы щелкнули, повылетали, щека разорвалась пополам, пуля прошла навылет, отрубив мочку второго, последнего целого уха.

Дед Кузьма взвыл, острой пикой ткнул солдата в плечо. Винтовка выпала у Богдана из рук, но он успел перехватить копье левой рукой, а правой ударил Кузьму по голове. «Пират» упал. Богдан навалился на него грудью и начал душить. Но лишь только он почувствовал, как предсмертный хрип начал доносится из груди старика, подоспевшая прокурорша взмахнула над Богданом топором и с силой опустила его на голову солдата.

Богдан, только что смотревший на Кузьму злобными, воспаленными глазами, повалился как сноп.

Мокрая от пота, взъерошенная Степанида Владимировна выглядела одновременно и победительницей, и женщиной, понесшей тяжелую утрату, — перед глазами её стоял погибший любовник Айдар. С пренебрежением отбросив окровавленный топор («тупой, как баранья башка!»), она, не обращая внимания на свежее ранение мужа, тревожным голосом распорядилась:

— Чего разлёгся? Тащи лопату, засыпем его гравием, а когда стемнеет, отнесем к реке…

Из почти беззубого, полного крови рта Кузьмы донеслось невразумительное:

— Аэ ои плс-оа пхо-а-мо? Дого ін щсв пдалі лжти бде?

Но его жена догадалась, что Кузьма подразумевал следующее:

«А коли пса-то поховаємо? Довго він ще в підвалі лежати буде?», и ответила она крайне резко,

— Айдара не трожь! Сама решу, как и где его похороним…

Почти все безславинские милиционеры сразу перешли на сторону нацгвардии Украины — сработал их неизменный принцип: «И вашим, и нашим — за пятак спляшем». Каратели согнали взятых в плен ополченцев во двор отделения милиции, которое находилось за домом культуры. Полсотни людей осыпали фосфором. В страшных муках ополченцы тлели заживо. Старлей милиции Ябунин И. Г. принимал активное участие в казни тех людей, с которыми совсем недавно сидел за свадебным столом и поднимал стаканы с горилкой за «Независимый Донбасс», желал разгрома «Грязному воровитому сброду померанчевых», кричал «Даёшь Новороссию».

Заложникам из мирного населения сказали: «Смотрите, такая же участь ждет и вас, если не выдадите других ополченцев».

Женщин и детей погнали на площадь Ленина.

Некоторые спасшиеся ополченцы слышали отчаянные крики:

— Папочка, выходи, заявись ихнему командиру, а то всех нас побьют, сожгут на огне… Первой будут жечь маму, потом нас…

Неистово кричала и Вика:

— Генка, дорогою мий, виходь. Врятуй нас! Спаси нас з сином…

На площади стояло два танка и три БТР. Людей подогнали к изрешеченному пулями зданию дома культуры. Командир нацгвардии, которую местные жители называли исключительно «Каратели», взобрался на танк, взял в руки рупор и заговорил:

— Внимание! Жители Безславинска! Вы обязаны немедленно выдать нам всех ополченцев, которые остались в городе, в противном случае…

— Вика! Вика! — послышался надрывный женский крик. То была прокурорша Ромакова. Она бежала к толпе людей, босоногая, с растрепанными волосами, в перемазанном кровью сарафане. В руках у неё была бескозырка, вся в багровых пятнах.

— Мама Света! Мы тута! Мы тута! — отозвалась из толпы Вика, державшая за плечи своего сына.

— Генку, сына моего единственного убили-и! — оказавшись в толпе и встретившись с невесткой, Степанида Владимировна упала на колени.

— Як убили? Коли? — дрожащим голосом спросила Вика.

— Только што, на баррикаде. Голову оторвало моему сыночку единственному-у. И Ваньку, племяша, тоже убил-и! Паразиты! Фашисты! — захлебывалась слезами безразличная к чужому горю прокурорша, упала на асфальт и рыдала громче сирены. К ней поспешила матушка Анисия, принялась успокаивать.

— Что же вы творите? Мы же братья во Христе! — раздался из толпы чей-то старческий голос.

Вике показалось, что в живот ей воткнули граненый штык и стали медленно им вращать. Она, едва передвигая ноги, подошла к танку, положила руки на гусеницы и заговорила с таким презрением в голосе, что даже командиру украинской армии сделалось не по себе.

— Ви не визвольна украинська армия! Ви самая настоящая Дивизия СС «Галичина»! Ви внуки тих ублюдкив, яки були добровольцями пид час вийни з фашистами, яки своих же живцем палили! У тебе ж на лоби свастика з народження у вигляди риднои плями стирчить. А замисть серця диявол в твоий души заправляє!

— Мама, не треба! Перестань! Поглянь, який цей дядько не хороший! Пидемо звидси! Не треба, мама! — кричал Рыжий жох и вис на Викиных руках.

Командир принял решение, рукой поманил убийцу Таньки Сметанкиной — садиста прапорщика Терехова, отдал ему приказ, тот сатанински ухмыльнулся, подозвал солдат и они беспрекословно начали действовать. Трое бросились к близлежащим дворам, четверо подскочили к Вике с сыном. Двое схватили Рыжего жоха, потащили его к большому стенду у входа в дом культуры, двое других поставили Вику на колени неподалёку от этого стенда. Скоро вернулись и те солдаты, которые были посланы во дворы. Они принесли все необходимое для задуманной командиром экзекуции.

Вика начала вырываться из рук бойцов и тут же получила прикладом в грудь. Послышался хруст ломающихся рёбер.

Расправив руки мальчишки, солдаты прислонили его спиной к стенду, прапорщик Терехов повязал ему на голову георгиевскую ленточку, сорвал с пацана футболку и шорты, солдаты приподняли его хрупкое тело повыше. Прапорщик Терехов приладил к запястью Рыжего жоха большой гвоздь и замахнулся молотком.

— Мамуся, врятуй мене! Врятуй! — пронзительно закричал пацан, и следующий крик его был уже от невыносимой боли — здоровенный прапорщик мощно ударил молотком. Следующие удары пришлись на другое запястье, на ступни ног. После Михаил Терехов достал нож и нанес два глубоких надреза под ребрами, потекла кровь, и Рыжий жох умолк — потерял от шока сознание.

Замолкла и Вика, смотревшая на это всё ополоумевшими глазами.

Наступила жуткая тишина, даже собаки перестали лаять, и птицы больше не пели.

Толпа, окруженная дулами штурмовых винтовок, упала на колени. У женщин и детей нестерпимо горели на глазах слезы. Многие начали креститься. Неожиданно послышался дрожащий голос матушки Анисии, сидевшей на асфальте рядом с бессознательной прокуроршей:

— Отче наш, иже еси на небесех!

Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое,

Да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли.

Хлеб наш насущный даждь нам днесь;

И остави нам долги наша, яко же и мы оставляем должником нашим,

И не введи нас во искушение,

Но избави нас от лукавого.

Яко Твое есть и Царство, и сила, и слава,

Отца и Сына, и Святаго Духа

И ныне, и присно, и во веки веков.

Аминь!

Командир спрыгнул с танка, подошел к Вике и нагнулся к ее лицу так низко, что черные подковные усы его коснулись Викиных губ.

— А ты что не молишься? Уж тебе-то самое время благоговеть!

Позади командира, притихшие, словно испугавшиеся следующей, ещё более жуткой казни, стояли на коленях безславинцы.

Командир отдал новое распоряжение, и бойцы потащили Вику к танку. Они привязали ее на лобовой броне таким образом, чтобы ноги могли волочиться по земле. Затем мотор танка зарычал, и боевая машина дернулась, стала совершать «почетные» круги по площади вокруг окончательно отчаявшихся людей.

Кто-то из солдат успел взобраться на памятник вождю пролетариата и накинуть на его плечи желто-синий украинский флаг. Казалось, что даже памятник, десятки лет призывавший к весёлой российско-украинской попойке, поник, опустил вниз свои бетонные глаза и начал повторять за матушкой Анисией «Отче наш».

В какой-то миг к прокурорше Ромаковой вернулось сознание, она поднялась на локтях, после села, привстала, огляделась по сторонам и, расталкивая молящихся сограждан, кинулась к танку.

Забегая вперед в надежде снять с брони свою невестку, она споткнулась, упала и обеими ногами попала под гусеницы танка. Хруст ломающихся костей и неестественный для человека вопль раздался над площадью Ленина — то кричала Ромакова Степанида Владимировна.

Много лет назад на этой же площади, в этом же самом месте так же отчаянно кричала мать одного незаконно осужденного парня за несовершенное им преступление, публично облившая себя серной кислотой в качестве протеста. Надо было повесить на кого-то изнасилование и зверское убийство несовершеннолетних сестёр-близняшек, которое совершил сын мэра Безславинска, вот и отправила судья Ромакова за определенное вознаграждение невинного человека на пожизненное заключение.

Танк нарезал круги, но ни нестерпимая боль обдираемых об асфальт до мяса Викиных ног, ни сверлящая боль переломанных рёбер не могли затмить её боли душевной. Вика не отрывала глаз от распятого на стенде сына. Она беззвучно шевелила губами, но казалось, что каждый на площади понимал — Вика читала: