Безумие на двоих

Свадьба

Вторая книга! ПРОДОЛЖЕНИЕ ИСТОРИИ "ОСТАНОВИ МОЁ БЕЗУМИЕ"

Все наслаждения, все радости, которыми любовь одаривает людей, им рано или поздно приходится искупать страданиями. И чем сильней любишь, тем тяжелей будет грядущая расплата — боль. Ты узнаешь боль одиночества, боль ревности, боль непонимания, боль измены и несправедливости. Холод будет пронизывать тебя до мозга костей, кровь твоя превратится в колкие ледышки, ты почувствуешь, как они перекатываются у тебя под кожей. И механизм твоего сердца разобьется вдребезги. 
Матиас Мальзьё «Механика сердца».

ВЛАД.

…А тяжёлый вдох согреет руки…И в глазах теплее заискрит…Завьюжит по воздуху от скуки…Свадебным нарядом одарит… − тихое бормотание слышное  не только ей одной, но и подкравшемуся мне, незамеченному. Я разглядел и тоскливый взгляд, и грустные ресницы, так необычно выдающие свою хозяйку опущенными уголками. Мира неотрывно смотрела в окно, не закончив своего туалета по случаю свадебного торжества сестры, без пышной причёски, без вычурного макияжа, только в тяжёлом бархатном платье глубокого синего цвета, на спадающих с плеч бретельках − она всё равно была безумно красива, для меня всегда невероятно красива.

− О чём задумалась? − делаю осторожный шаг в её сторону и приобнимаю, заключая сестрёнку в объятия, чувствую лёгкое вздрагивание и только крепче прижимаю Миру к себе, она расслабляется, но не собирается отвечать на мой вопрос, вероятно, даже не расслышанный за шумом её размышлений.

− Ни о чём. Просто наблюдаю за падающими снежинками, − она говорит непривычно тихо, голос без тревоги, но ослабший,  я чувствую, как она умалчивает о своих мыслях, вносящих в её душу печаль.

− Не хочешь мне говорить? − догадываюсь, она с готовностью мотает головой, и я просто целую её в макушку. − Ладно, − соглашаюсь, с надеждой, что она обо всём расскажет мне позже. − Идём? − Оборачивается, не выходя из кольца моих рук, и смотрит в мои глаза, медленно обводя контур губ, щекотно прочерчивает пальцем прямую линию, разделяя лицо на две половинки, грустно улыбается и выдыхает:

− Пошли.

Я иду за ней чуть позади, не отпуская её руки, несмотря на её слабую попытку появиться в толпе гостей по отдельности. Она коротко бросает взгляд на наши сплетённые руки и успокаивается: я не заговариваю с ней о странных напевах, невольным слушателем которых я стал.

Лизка мечтала, что её свадебное торжество обязательно будет проходить зимой: чтобы белоснежное платье волочилось за ней ослепительным шлейфом по ослепляющему мягкому ковру снега, чтобы вкусные снежинки опадали на её меховую накидку прозрачным пухом и ещё много всего напридумывала и расписала. Толя лишь благосклонно кивал на все пожелания своей невесты, клятвенно обязуясь всё исполнить именно так, как задумано капризной девушкой. Я честно завидовал нескончаемой выдержке и терпению Анатолия, и нисколько не сомневался в его профессиональных способностях организатора свадебных торжеств, особенно после назначения даты свадьбы согласно метеорологическим сводкам, неоднократно перепроверенным самим женихом.

Мира совсем не походила на свою сестру, хотя и на меня она не походила совершенно. Её характер, лишённый, абсолютно, намёка на эгоизм, кроткий и мягкий растапливал давно заледеневшие уголки моего сердца. Временами чрезмерно импульсивная и легкообидчивая, а порой безнадёжно открытая и бесхитростная она всё больше подкупала моё восхищение к себе, и нескончаемый восторг её обладанием. Несмотря на мои речи, казавшиеся мне  самому напыщенными и пафосными, она смотрела на меня всё тем же взглядом неистощимого обожания, с налётом скрытой снисходительности − так смотрят на любимого своего ребёнка, прощая ему даже самые изощрённые проказы.

Молодая особа двадцати одного года, она воплощает в себе страсть куртизанки и ангельскую кротость. Я угадываю в ней любовь к никчёмному мне по одному лишь малозначимому касанию к плечу в кругу семьи, при свидетелях, и мне кажется это слишком большой наградой за мой грех. Но потом, наедине, в нашей тихой квартире едва успевая захлопнуть неподдающуюся дверь, я набрасываюсь на неё с диким голодом, ловя её стоны и счастливую, расплывающуюся в космосе моих мыслей улыбку, и не могу насытиться её полным со мной слиянием.

День за днём мы вместе, теперь когда Мира не зависит от меня материально, заработав себе имя и авторитет среди творческой коллегии, мой страх потерять её  подступает к самому горлу, а я начинаю ощущать себя никчёмным и не цельным. И Мира, словно чувствует кожей все мои бесплотные тревоги и смотрит с укором и повторяет ласку для нерадивого ребёнка ежеминутно в нашем уединении. Но посещение всяческих презентаций и открытий новых выставок, она избегает не ради моего спокойствия, не из-за приписанного ей высокомерия, а потому что чувствует себя неуютно среди людей. И я превращаюсь в ещё большего эгоиста на почве единоличного обладания её сердцем, телом и душой.

И в такие редкие моменты её погружений в себя меня одолевает колкое чувство несостоятельности в виде плечевой опоры для неё:  она настолько же замкнута в себе, что и год назад, когда я впервые встретил её в столичном аэропорту.  Она пустила меня в себя, сотворила из нас слепок одной души − цельной, единой, но не вселила в меня надежду на наше завтра, не поверила и в моё.

Хлопья белого снега бесконечно неощутимых и холодных заканчивали свой короткий путь с небес на  неблагодарную землю: тая и уничтожаясь. Но на лице Лизы играло счастье яркими красками в весёлой улыбке и искрящихся глазах. В той же мере глаза Миры, пытающейся слиться со смеющейся толпой гостей у свадебного кортежа, оставались так же грустны, что и при тихом пении моей девочки.

Не нужно обвинять её в зависти к сестре, особенно я не имел на это никакого права: я тоже завидовал Лизе, завидовал Анатолию. Когда нечаянно шумное шампанское перелилось за край бокала и вызвало ещё большее веселье и ещё один поцелуй в губы счастливых молодожёнов. Когда Анатолий подхватил скатывающуюся с плеча меховую шубку Лизы и она одарила (теперь уже мужа) благодарной, снисходительной и… влюблённой улыбкой и раздались всеобщие одобрительные возгласы и очередной поцелуй под бесконечный счёт «Горько».

Решено!

ВЛАД.

Мой чёрный джип оказывал мне сейчас неоценимую услугу: он продвигался черепашьим шагом по дорожке во дворе по направлению к гаражу. Было уже довольно поздно, с учётом раннего наступления темноты и скорого побега солнца за навесные тучи в двадцать два ноль ноль (как не врали мои часы на запястье) стояла глубокая ночь. Оставив машину в гараже, я по привычке не прошёл сразу в дом, а вернулся во двор, забыв пальто на заднем сиденье автомобиля. С самой свадьбы Лизы земля не чувствовала нежного снежного покрывала и теперь на улице лютовал лишь сухой зимний холод, в деловом пиджаке ему было легко пробраться под самую мою кожу, но это было совсем неубедительным доводом не  заглядывать в мастерскую к сестре.

Небольшая постройка в задней части двора изначально задуманная как летняя беседка, позднее передуманная в складское помещение для оконченных и отложенных картин сестры, которые она не собиралась выставлять на продажу до определённого момента, теперь представляла собой настоящую мастерскую художника. Летом, когда и осуществлялась эта внеплановая  стройка,  не занявшая у бригады рабочих много времени и не принесшая никому особых хлопот: загорающиеся глаза Миры каждый раз по окончанию трудового дня парней и их планового отчёта о проделанной за день работе, а затем и воодушевлённый пересказ сестрёнки в моих объятиях служил мне самой большой наградой. Но сейчас стоя перед самой дверью в этот домик и наблюдая за горящим светом в его окнах, глупо улыбаясь своему недавнему предположению, что сестра наверняка ещё не спит, я вдруг понял, что эта маленькая обитель предназначена именно для меня.

Я нескромно, без предупреждения вошёл в незапертую дверь, тепло большой залы создало контраст с устоявшимся на дворе двадцатиградусным холодом для моего тела, лицо как будто обдало жаром. Полешки, лениво разгорающиеся в камине, тихо потрескивали и приковывали взгляд к смирному огню, на них и были обращены задумчивые глаза Миры, расположившейся неподалёку. Сестра сидела на огромном белом ковре (единственное, что было разрешено принести сюда: ковёр и кресло-качалку), скрестив голые ноги и обхватив колени руками. С распущенными волосами, в белой мужской рубашке − моей, она сжимала в одной руке кисть, измазанную в краске, не замечая, что продолжает разрисовывать уже не холст (отчего-то лежащий на полу), а свои детские коленки.

Создавая как можно меньше шума, я опустился на ковёр позади неё, сбрасывая по пути всё ещё сохранивший на себе уличный холод пиджак, и обнял свою хрупкую девочку, с блаженством зарываясь в её волосы. Она не вздрогнула, значит, почувствовала моё присутствие задолго до моего прикосновения, я улыбнулся в шею своей малышки.

− Ты сегодня поздно, − прошептала она, не было нужды говорить громче.

− Так получилось. Поужинала? − приблизив её тело к себе ещё ближе, спросил я.

− Угу. На фирме снова проблемы? − немного повернув голову, продолжала она шептать.

− Нет. Не думай об этом, просто новый заказчик − немного капризный. Как прошёл твой день? Ты ездила в галерею?

− Нет, осталась дома. Лиза звонила, передала тебе привет, пожаловалась, что не может до тебя дозвониться,  − она ещё немного повернула голову к плечу, − у тебя телефон был выключен. Потом она забыла про тебя и радостно защебетала про своё путешествие с Анатолием. Про невероятно ровный загар, симпатично появляющийся на её коже и заботливость мужа, который следит за распределением температур на её теле.− Мира улыбнулась, вспоминая непременно восторженный рассказ старшей сестры. − Я передала трубку маме, спасаясь. − Мира снова повернулась к огню.

− Завтра я сам позвоню ей.  Родители уже спят?

− Да. Они ходили после обеда по магазинам − выбирать подарки Лизе и Толе к их приезду. Ты голоден? − в её голосе промелькнула обеспокоенность,  и я поцеловал её за ухом, прежде чем ответить.

− Нет. У меня была встреча в ресторане. − Я вернул свои губы на прежнее место, наслаждаясь видом её чуть прикрытых век. − Что ты рисуешь? Меня?

− Разве похоже? − смеясь спросила, резко обернувшись в моих руках и указывая на неоконченную картину.

− Может быть, ты видишь меня таким? − пошутил, разглядывая экзотичные фрукты на небрежно брошенной на стол скатерти изображённой на холсте.

− Кем? Ананасом? − улыбка Миры становилась шире, и мне это нравилось, я продолжил эту невинную игру с ней.

− Нууу… Возможно. Из нас двоих: ты − художник. − Я снова поцеловал её за ухом, в этот раз, промахнувшись, захватил в плен мочку её уха на доли секунд, Мира заёрзала в моих руках, протестуя.  

− Влаад! − протяжно воскликнула она так, чтобы я не смог понять чего желает от меня моя госпожа. Я перестал её терзать и вернулся к вдыханию запаха её волос, она быстро пришла в себя и продолжала шутить. − И кто же, по-твоему, я? − она откровенно смеялась надо мной, и я позволил себе ответить ей тем же.

− Апельсин? − Мира окончательно развернулась в моих объятиях и смотрела на меня смешливым взглядом тёплых глаз. Она приблизила ко мне своё лицо, и я повёлся на её приманку, потянувшись за поцелуем, но Мира лишь слегка коснулась моих губ, совсем не целуя, только дразня меня шёпотом в самые губы своим ответом.

− Ты знаешь, а ведь это совсем неромантично… − она попыталась вернуться в исходную позу наших объятий, но я неожиданно для неё откинулся на ковёр, утянув её за собой, и она оказалась лежащей на мне. Плутовка дула мне губки и смеялась глазами: я сам впился в её губы с долгожданным поцелуем. Её руки очень быстро обхватили мой затылок, зарываясь в короткие пряди и сжимая их в своих кулачках, я так же крепко обнимал свою девочку за талию. Она целовала меня со всей страстью, но, тем не менее, всё время норовила выскользнуть из моих объятий, распаляя меня ещё больше.

− Люблю тебя, − выдохнул я, наконец, прервав наслаждение вкусом её губ и языка, Мира провела губами по моей скуле в продолжение нашей игры и скатилась рядом, немедленно переплетая пальцы наших рук.

Страх во мне

МИРА.

Прошло чуть больше года а, кажется, что успела пролететь целая вечность: настолько прежним остался этот маленький сельский городок, настолько другой стала я.

Наверное, так и должно выглядеть место, претерпевшее природный катаклизм − заново ожившим. По крайней мере, у меня было много общего с моей родиной именно сейчас, внешне оставаясь прежней, она стала совсем другой внутри, теперь эта земля, так ласково скрытая от глаз белоснежной скатертью снега таила в себе ещё большую силу, глубже была пропитана своими соками. Она, словно смиренно склонив голову перед бурной рекой, которую породила когда-то с такой заботливостью и трудолюбием, перед неумолимым дождём, всегда зависящим от её материнской благосклонности, теперь молчала о том, что выстояла, преодолела. Эта такая одинаковая, по сути, везде, земля меня непреодолимо восхищала, и в моём сердце плескалась радость, растекалось тепло.

− Ты такая особенно задумчивая в последнее время, − в очередной раз вернул меня в реальность нашей пешей прогулки до дома Влад.

− А? Да нет, просто вспоминала кое-что, − отмахнулась от брата улыбкой, теснее прижимаясь к его боку.

− Хорошо. И ты, конечно, не хочешь со мной поделиться? − настаивал он.  

− Это просто глупые мысли, разные, невпопад. Думаешь, нужно было взять такси? − сменила тему, заглядывая вверх, в глаза Влада. Мы действительно, кажется, шли уже довольно долго от маленького аэропорта.

− Ты устала? − мигом встревожился брат, невольно сжимая моё плечо чуть сильнее. Он беспомощно оглядывал пустынную улицу в поисках автомобиля и не думающего заезжать в такую погоду в побочный поворот. Я рассмеялась его попыткам и своим смехом обратила внимание брата на себя.

− Не трать время впустую! − воскликнула я и уткнулась носом в махровую ткань пальто Влада.

− Не надо было тебя слушаться. Разве можно тебе верить, когда ты лепечешь от радости что до дома совсем недалеко.  

− Тшш… − я всё так же смеялась и капризно заткнула его губы указательным пальчиком, − Ты ворчун, а мы просто гуляем. − Моё верное средство подействовало, и он мгновенно замолчал. Я ощутила слабую растяжку его губ в улыбке, но не убрала пальца, дождавшись лёгкого поцелуя.

Я чувствовала: ему досадно, что он не может перехватить его рукой, потому что держит в ней мой чемодан, но больше ни на минуту не поддалась ему, сразу отобрав руку от его лица.

Дальше мы некоторое время шли молча, часто переглядываясь, и удивительно одновременно находя похожий взгляд другого.

− Всё. Пришли, − со вздохом и вдруг без радости сообщила я перед бревенчатым заново отстроенным домом. − Это наш дом, − договорила я, пристально вглядываясь в быстро опускающиеся сумерки, в которых нельзя было чётко разглядеть изменения, которые пришлось претерпеть деревянной избе.

− Тебе не нравится? − спросил Влад, словно это он знакомил меня со своим жильём.

Ответом ему был мой смех.

− Пошли, − потянула я его к рыльцу. Ограда у нас была простая деревянная, с облезлой краской, калитка ужасно скрипела и при открывании её необходимо было ощутимо приподнимать, потому как она немного повисла на ослабших петлях. Влад при всех этих моих манипуляциях недовольно фыркал: «Да уж, мой отец сапожник без сапог!»

− Подожди секунду, − обиженно пробубнил мой ворчливый братик возле дверей, − Я достану ключи.

− Хорошо, дорогой! − согласилась я, спрятав руки в карманах своего пальто. Влад очень странно посмотрел в мои глаза, было уже совсем темно, но не было сомнений, что он смотрит именно в глаза как прежде, как в самом начале. Так защемило в сердце от этой нежности, от этой любви, что не удержалась я, прильнула к его боку, тем временем он пытался разобраться с неудачным замком.

− Эй! Ты чего это? − удивился брат моему порыву, слишком сильно я обнимала его сейчас, но всё-таки поцеловал меня в макушку. − У тебя волосы совсем влажные, − тут же снова послышалось в его голосе недовольство.

− Вот и открывай поскорее эту дверь! − не осталась в долгу и в наказание перестала его обнимать. Видимо не очень удобно расправляться с незнакомым замком в тесных объятиях сестры, потому что, выпутавшись из них, брат покончил с дверью в ту же секунду. Переступали порог родительского дома, мы, снова держась за руки, словно малые дети в неизведанном ещё пространстве, находящие опору лишь в рядом шагающем с тобой родном человеке. Я невольно шумно выдохнула, и прежде чем брат успел прокомментировать мои чересчур частые вздыхания, щёлкнула включателем, освещая небольшую прихожую.

− Вот ты и дома, Мирослава! − я огляделась, не уловив непоправимых изменений. Родители уже несколько раз приезжали сюда, даже Лизка с Толькой гостили здесь летом вдвоём, но рассказы их были скудными, незначительными. Они перелистнули страницу с картинкой нашего дома, а я всё никак не могла этого сделать, я как-то слишком привязана была к дому, к соучастнику моей жизни. Столько всяческих воспоминаний заполняло моё сознание, не всегда положительных, кругом неположительных, но незабываемых.

− Здесь ужасно холодно. По-моему не меньший мороз, чем на улице. А тебя нужно согреть хорошенько. Мира? − Влад прекратил мои мытарства по закоулкам памяти и, я почти благодарно ему улыбнулась.

− На кухне есть печка, топится дровами. − Влад во все глаза уставился на меня, выглядел он смешно, как непослушный ребёнок.

− Нужно сходить за ними, − он неопределённо мотнул голову к окошку, − в лес?

− Нужно. − Я еле сдерживала себя, чтобы не расхохотаться раньше времени, умильно было наблюдать за человеком, собравшимся в такую темень за охапкой дров, Влад очень серьёзно закивал на моё предложение. − Только в сарай.

− Ведьма! − бросил он, немедленно захлопнув дверь и уходя на поиски сарая собственными силами, я пожала плечами: простой деревенский дворик − это ещё не лес.

Я добрела с чемоданом до родительской спальни и замерла перед дверью, не решаясь идти дальше, но не находя другого выхода всё же прошла в комнату. Всё было по-прежнему, так же, как мне запомнилось. Двуспальная кровать посередине, с правой стороны тумбочка, (одна ножка короче всех остальных, мама подкладывает под неё кусочек фанеры) − с этой стороны спит мама, там же окно во двор. С левой − не так много пространства, там поместился шкаф, старенький, перекрашенный совместными усилиями несколько раз. Занавески простенькие с каким-то непонятным узором, ковёр красивый, без ворса, но мне нравился. И запах, мамин наверное, папа как-то подарил ей флакон французских духов на юбилей, с тех пор в этой комнате всегда был этот запах, лаванды. Вот и сейчас, остался только этот запах. А комната другая: кровать дороже, ковёр новый, ворсистый, тумбочка с ровными одинаковыми ножками, шкаф-купе и шторы не здешней расцветки. Всё меняется.

Я больше так не могу...

ВЛАД

Именно так называется счастье, счастье называется Мира…

После моих утренних шалостей, сестрёнка избегала моего взгляда, смущённо отворачиваясь каждый раз, когда ловила на своём лице мои смеющиеся ласкающие глаза. Это было невероятным, но смотря на свою любимую, я и правда, ощущал это лёгкое прикосновение, словно моя радужка неведомым образом протянула нити нервов к её телу и искушает меня этой новой чувственностью. Ощущение полёта не было бы столь пленительным, как ощущать её кожу единственным взглядом и каждый раз сгорать от сверхмощного высоковольтного удара, стремительно расползающегося по всему телу.

Завтрак проходил в напряжении, Мира низко опустила голову и уткнулась в свою тарелку с нелюбимой, но привычной для её детских воспоминаний кашей. Волосы её занавесили румянец на щеках от моих пытливых глаз, и она усиленно делала вид, что не замечает моего присутствия.

− Что случилось? − всерьёз обеспокоенный переменой её настроения нарушил такое неправильное для нас молчание. Ложка с грохотом отлетела в сторону и Мира покинула стол, решив оставить меня без ответа.  Я схватил её сначала за запястье, а потом и совсем встал у неё за спиной, плотно забирая её в кольцо своих рук, прижал к своей груди. Она, маленькая, сразу же прильнула ко мне, откидывая голову назад, я немного расслабился. Но когда заговорил, тревога из голоса никуда не делась:

− Тебе здесь плохо? Тогда давай сегодня же уедем, − старался говорить как можно тише, почти шёпотом. Вчера происходило то же самое, подавленное состояние моей малышки разрывало меня на части, и вроде бы нашёл ему внятное объяснение, но сегодня утром с Мирой случилось что-то другое, и я боялся предположить что именно. Меня выбило из колеи: меньше получаса назад слышать от неё безудержные всхлипы и стоны наслаждения от моих прикосновений и ласк, а теперь она шарахается от меня, как от чумного.

− Не надо, − выдохнула она, устало опуская веки. − Всё в порядке. Просто… просто… − она снова осеклась на секунду, − не делай так больше. − Это не было грубо, почти, руки мои обмякли и опустились, а Мира высвободилась из моих объятий… раньше, покинула кухню… раньше, чем я успел впасть в ступор от её слов.

Никто из нас не думал о завтраке, никто из нас и не хотел завтракать: я просто вывалил кучу ненужной каши в мусорное ведро, с горьким желанием отправить по тому же адресу и тарелки. Неожиданно вспомнив кое-что, небрежно бросил грязную посуду в раковину − никто и никогда так тщательно не вымывал фарфор, как делал это я.

Сладкая  истома после спокойной ночи и бурного утра теплилась в полыхающей непониманием, почти суровой мужской тупостью душе.  Я винил себя во всём, чтобы не произошло с Мирой, даже в её странном отношении и переменчивом настроении.  Накручивать себя на тему безвременного охлаждения её чувств или нежданного прозрения её взглядов на наши неправильные отношения не было смысла. Мира серьёзна к жизни. Настолько, что такие резкие изменения за последний час просто не могли бы всколыхнуть уснувшую в нас обоих совесть  и вызвать чуждое обоим порицание.

− Прогуляемся? − послышалось честно неожиданное, но до боли приятное предложение из уст моей капризной леди.

Я убрал последнюю чашку в стенной шкаф и обернулся к Мире, задумчиво вытирая руки о кухонное полотенце.

− Только переоденусь, − снова получилось не громче шёпота, Мира слышала, одобрительно кивнула мне в ответ.

Я обошёл её в дверях и направился в спальню, не хотелось ни о чём думать, но и плыть по течению было бы последней глупостью, чувство, что нам обязательно нужно поговорить никуда не улетучивалось, а наоборот витало над моей головой грозовыми тучами.

− Ты готов? − бойко спросила Мира, проходя в комнату, почти вслед за мной.

Я только успел снять домашний, немного растянувшийся свитер и с оголённым торсом стоял возле открытого шкафа. Сестра запнулась при виде меня, в голове промелькнуло, что она развернётся и уйдёт, но Мира сделала всё кардинально по-своему: закрыла дверь спальни и подошла вплотную ко мне. Ещё не почувствовав её прикосновений, я вздрогнул от её дыхания в спину, она стояла чуть позади меня и в зеркале почти не отражалась, настолько маленькой и хрупкой была её фигурка. Она вжалась в меня всем телом, каждым своим кусочком плоти и это было неожиданно приятно, этого хватило для прощания с мрачными мыслями шокированного мозга, а телу расслабиться от её мягкой, но скупой ласки. Возможно, измучить её так же, как меня запретом «Не надо Мира» было правильным, но не отказывать ей − себе в удовольствии ощущений оказалось желанней:

− Продолжай, − вырвалось полушёпотом, когда я резко развернувшись, прижал её тело, запечатанное в непозволительный кокон одежды к себе, и коротко поцеловал её приоткрытые, податливые, но не отвечающие мне губы. Если бы подобное происходило ещё полгода назад, я бы прекратил всё, остановил это безумие между нами, но сейчас… но не сейчас.  

− Чего же ты хочешь от меня? − шептали мои губы, настойчиво приникая к алеющим лепесткам, руки крепче сжимали подрагивающие плечи. − Чего ты хочешь?

− Пойдём, − ответила она почти холодно, почти больно. Я отстранился от неё, спиной ударяясь о дверцу, смолчал и отвернулся.

− Идём, − процедил, выжал из стиснутых челюстей и покинул злосчастную комнату раньше сестры.

Такое привычное рядом с любимой молчание, сейчас жестоко отдаляло нас друг от друга, оно словно ревностно охраняло ту непонятную мне стену между нами, не давало пробиться в её мысли, тусклые и печальные, полные тревог и холода. Несмотря на угнетающую нас обоих пустоту внутри от недоговорённости, Мира цепко удерживала мои пальцы в сплетении со своими, будто не замечала сама, жалась в мой бок и склоняла голову мне на плечо. Я молчал, и это казалось трусостью, потому что что-то непременно гложило и точило мою девочку изнутри, что-то, чем она не хотела делиться со мной.

Природа была какой-то искусственной, за ночь выпал снег, спрятавший  голые некрасивые сучья деревьев, коих в этом городе было превеликое множество в сравнении с жадной на зелёный ландшафт столицей. Дороги, в большинстве своём ухабистые, покрывали маленькие и небольшие сугробы, затрудняя неспешную пешую прогулку двух влюблённых, нет, брата и сестры. И всё же белое одеяло, укрывшее землю, громко хрустело под подошвами в нашей с Мирой обоюдной тишине. Изредка проезжавшие мимо автомобили, ничуть не разбавляли это безмолвие неуместным громкоголосьем, редкий прохожий, пристально изучающий знакомое лицо сестры, быстро отворачивался отчего-то не веря собственным глазам и по этой причине не смевший даже испытать удачу на узнавание.

Прости меня, сестра

ВЛАД.

— Я разбудила тебя? - Мира осторожно двигается на кровати, прижимаясь к моей спине грудью, ее холодный подбородок упирается в ямку на моем плече, но я не понимаю этого ее тихого голоса - в нем толика разочарования, капли облегчения и много  детской обиды.

— Нет, - говорю. - Я хотел пить, - говорю. - Где ты была?

Мира не отвечает, я напрягаюсь в ожидании, но я не жду ответа, мне не хочется слышать правду, я не хочу, чтобы между нами нагромождалась ложь.

Мира тянет меня за плечо, и я ложусь на спину, слишком податливый для нее, как верный пес для Мальвины. Она вскарабкивается на меня, тяжело и неуклюже - ее руки оказываются слишком костлявыми и делают больно изгибам моих локтей, ноги достаточно длинными, чтобы ударить по моим коленям, а мне снова больно. Это противоестественное чувство, но я не могу от него избавиться, чем больше я зацикливаюсь на физических ощущениях, тем дальше от меня голос сестры, обещающий встречу другому мужчине.

— Я иду пить, - я даже и сам не уверен в том, о чем говорю. Мира лишь согласно кивает и начинает поглаживать мою шею мягкими, как шелк подушечками пальцев. Она по-прежнему кивает, когда руки ее ненавязчиво перемещаются на мою грудь, а сестра приподнимается и садится на мои бедра.

— Иди, - настолько безэмоционально, насколько можно позволить себе в двусмысленности нашей позы, разрешает Мира. - Я подожду тебя, - ее голос переходит на шепот и я уже предательски возбужден. - Это ничего, - снова ее шепот с обжигающей приправой в виде легких поерзываний на моем паху.

— Нет. - Слышу свой голос, произносящий этот короткий ответ, но я порядочно удивлен прозвучавшей в нем категоричности. Я почти хочу разозлиться - на себя, ведь я должен просто поговорить с ней.

— Нет. - Повторяю, на этот раз, мне кажется, я достаточно убедителен в том, что желаю прекратить дальнейшие поползновения ее тела.

— Я понимаю, - отчетливо произносит Мира, ее голос снова приобретает твердый оттенок и теперь совсем не похож на недавний ласковый шепот. Она неотрывно смотрит в мои глаза при нашем ночном   и неожиданном разговоре. Я слежу за огоньками на дне растопленного шоколада ее глаз, поэтому заколдованное прикосновение ее губ к моей обнаженной коже настолько восхитительно нежное, что мне становится невыносимо больно от силы электрического заряда пронзившего насквозь мое напряженное тело.

Единственная фраза, которую я могу выговорить без заиканий: «Ты сводишь меня с ума»  - не должна быть произнесена сегодня, поэтому ее приглашающий поцелуй и остальные, все возрастающие темп шалости остаются не прокомментированными. Я перестаю сопротивляться внутреннему голосу, пытаюсь задушить на эти мгновения свою параноидальную реальность, в которой Мира уходит от меня. Она не может, не должна, но она делает это - она чувствует меня. Она самостоятельно освобождает меня от домашних штанов и узких боксеров, я благодарно стону в ее распущенные волосы, когда она наконец пригибается ко мне, чтобы наши губы смогли слиться в спасительном поцелуе, ограничивающем разговорные  возможности наших языков, принуждая их к неистовому сплетению.

Мира...

Моя всепрощающая и всепонимающая сестренка верховодит мной, дразнит меня, почти мучает, не спеша расставаться с последними частями своей пижамы.  Я угрожающе пронзаю ее сияющие распущенностью и мной же выданной ей вседозволенностью глаза, но Мира лишь победно ухмыляется, размещая мои огромные ладони на своей детской талии. Я внимательно изучаю ее лучащийся целым калейдоскопом эмоций взгляд и продолжаю разрешать ей делать со мной все что угодно.

Она вдруг превращается в жалостливую, но грешную монахиню: стыдливо опускает веки, прикрываясь капюшоном пушистых  ресниц, ненадолго встает на колени и вот она уже предстает передо мной вся такая чистая и незапятнанная - девственно-обнаженная.

— Я хочу тебя... - говорят мои губы, но слова не покидают мое сведенное судорогой восхищения горло. Я вижу, как Мира приподнимается и опускается на моих бедрах, вижу, как она отклоняет голову назад и больше не встречается со мной взглядом: вижу и больше не думаю: ни о чем, кроме этой, такой желанной минуты. Моя плоть − то разделяющая, то соединяющая нас, на какие-то сокровенные мгновения перестает принадлежать мне, полностью исчезая в Мире. В мгновения − как сейчас, и тогда мы превращаемся в единое существо, не способное мыслить, неразумное, и я более примитивная часть этого невообразимого существа, подчиненная сознанию Миры, рано или поздно овладевающую рассудком и восстанавливающую равновесие в нашем симбиозе.

— Влад. Влад... Влад! Влад, помоги мне, - играющий на октавах голос, умоляющий шепот вгрызается мне под кожу с каждым новым выдохом моего имени из ее благословенных уст, но мое садистское желание измучить любимую перевешивает нарастающее возбуждение и собственное,  угрожающее − немедленно быть исполненным, удовлетворение.

Из последних сил я остаюсь абсолютно неподвижным внутри нее − в месте, где невероятно тепло и уютно, и так прекрасно, что перехватывает дыхание и сгибает диафрагму конвертом. Но я непреклонен, оттягивая наш общий момент наслаждения, заставляя хаотично двигать бедрами свою маленькую сестру и в поисках необходимой поддержки цепляться за мои напрягшиеся мышцы на руках и запястьях.

— О Боже, Влад!  Прекрати это! Я не выдерживаю, я... Нет-нет, пожалуйста... Я просто хочу... я просто хочу. Не могу больше так!

И эти слова…

Такие упоительные, открывающие все запечатанные библейскими печатями запреты в моей душе − в любой другой момент нашего безупречного соития, в  любой другой момент нашей незапятнанной любви, но в момент, когда я не отождествляю их с фразами  из подслушанного телефонного разговора. Больше всего желая, чтобы его никогда не было, больше всего жалея о невольном своем причастии к нему.

Я замираю… Недовольно и прискорбно останавливаю всякие движения своего тела, всякие позывы души, призывая свой мозг включиться и перестать желать её хотя бы в эту минуту, но я не в силах сделать что-либо. Помимо прочих бесполезных мыслей о невозможности сейчас закончить наше смешение взрывной кульминацией, я превращаюсь в размягченный пластилин при всём не спадающем напряжении моего тела, каждой его частички. Мира сиюминутно улавливает перемену во мне, её реакция очевидна, она убыстряет свой сумасшедший галоп, она захватнически сцепляет наши пальцы, не оставляя мне путей к отступлению, помимо моей воли она шепчет и кричит, перемежая нагрузку на голосовые связки. Я слышу даже её короткие отрывистые вздохи, настолько глубоко я погружён в неё, во всех смыслах − до самой её сути.

Ревность

МИРА.

Когда небо уже долгих несколько дней затянуто тучами, беспросветно затянуто. И нет дождя, нет снега, нет зимы. Никаких контуров облаков. И вдруг. Вдруг ты находишь маленькое, совсем неприметное облачко с чёткими очертаниями, неровными, рваными. Оно будто неподвижное, статическое, мёртвое, но его края мягкие, обмакнутые в свет, в белоснежный свет. Это надежда. Призрачная, неизвестная. Но это надежда.

Это облако как будто сразу становится больше, весомее, тяжелее своих старших братьев, тесно прижатое к их бокам, оно превращается в особенный талисман. И не сжать его в руках, не подвесить на шею, только смотреть, только читать…

Свои дни рождения я помню очень хорошо: они до безобразия похожи один на другой: без настоящих друзей с приглашёнными малознакомыми соседскими ребятами и взрослыми тётеньками, которые совершенно не занимали моим вниманием. Одиночество, вот что всегда было и оставалось со мной. Теперь же обретя любовь, пусть и запретную, я боюсь всё того же: зыбкости обладания самим этим счастьем − любить и быть любимой Владом.

У меня есть сердце, оно бьётся. Бьётся прямо сейчас в широкую грудь брата, мой утешительный приз, мой бесценный подарок на двадцатилетие, которое так некстати случилось за три дня до приезда в столицу к брату.

−  Она ждёт ребёнка, − между тем не прерываю я поток слов рвущийся из меня наружу, неспешно проливая трусливые слёзки в мужское сильное плечо, которое будто создано, высечено поддержать меня, не оставить.

− Кто? − невинно спрашивает Влад. Мы так долго не говорили, что он теряет нить разговора, сквозь его пальцы просачиваются лишь мои волосы, и только они кажутся мне на своём месте, хотя и я сама по-прежнему остаюсь в  его объятиях.

− Сестра, − говорю я, усмехаясь, ни в коем случае не насмехаясь над братом. − Лиза мне звонила, − добавляю безотносительно к предыдущей фразе.

− Значит, ты скоро станешь тётей, а я дядей. − Он не хочет меня утешать из-за только услышанного, но невольно уже крепче прижимает к себе, это происходит у него спонтанно, на подсознательном уровне, выработанным рефлексом.

− Это хорошо? − спрашиваю, чуть повысив голос, пытаясь придать ему хоть каких ноток оптимизма.

− Хорошо. А ты любишь детей? − Влад разворачивает к себе моё лицо и смотрит в глаза, немного улыбаясь, немного успокаиваясь, что тема свадьбы осталась позади. Хотя не до конца уверенный  и в нынешней теме нашего предрассветного разговора ещё более тонкой коварного льда на игривой речке моего города.

− Не знаю, − и это самый честный ответ, который я могу ему дать. Мне вдруг кажется, что я так мало знаю о нём самом, и спрашиваю его о том же. − А ты?

Влад неожиданно широко улыбается, и я предполагаю в его счастливой гримасе ответ на свой вопрос, но оказывается это естественная реакция его тела на мой живой интерес, на перемену моего настроения по шкале Рихтера вверх. Сейчас мы совсем не похожи друг на друга, вовсе, мы − единое существо. Влад откликается на любую мою эмоцию, я  же живу его чувствами.  Поэтому непременно начинаю улыбаться в ответ, под его задумчивое:

− Наверное, да, − и он целует меня в лоб, не по-братски, а по-отечески.

− Я была бы тебе потрясающей дочерью, − восторженно заявляю. 
Влад откидывает голову на подушку и томно вздыхает.

− Нет, − безапелляционно заявляет он. − Такого бы я точно не пережил. − Он пристально смотрит в мои глаза, −  Ты обречена быть моей любовью.

«Лишь» звучит непреклонно  и жестко, я слышу в этом коротком слове свою безоговорочную принадлежность ему − своему брату.

Дни протянулись бесконечно одинаковыми, но насыщенными и каждый из них прекрасней предыдущего. Мы с Владом не ссорились, не настораживались, не страшились. Полностью отданные во власть этой таинственной магии нашего единения, без упреков и запретов мы целыми днями засиживались на тёплой печи, подобравшись в объятиях друг к другу. Мы млели от исходившего от печи тепла и от тепла, расточавшегося нашими телами.

Мы делились друг с другом  горячими поцелуями, обжигающими губы блинами, делились одним на двоих свитером и телом одним на двоих в особенные часы полного нашего слияния. Именно таким оказалось счастье быть вместе безбоязненно. Иногда Влад подолгу разглядывал мои глаза и лицо, но на вопрос из  моих улыбающихся губ:

− Что?

Неизменно отвечал поцелуем в щёку с одновременным, просто синхронным поглаживанием  большого пальца обделенной поцелуем щеки, а в ушко тихим и щекотным:

− Ничего.

Больше я не терзалась посторонними мыслями, благодарная самой себе за эту небольшую передышку.

Сердце моё по-прежнему билось,  и спустя две недели, окончание которых ознаменовало наш отъезд  и наше расставание с моим, теперь нашим домом ничего не изменило.

ВЛАД.

Самые потрясающие в моей жизни две недели, две недели на которые я выменял бы всю оставшуюся жизнь закончились. Это означало только одно − возвращение в реальность, возвращение в ночные встречи, скрытые ото всех поцелуи, сладкие до невозможности, но безнадёжно редкие, постоянные оглядки по сторонам в общественных местах. В конце концов возвращение на пресловутую работу и удручающие рабочую продуктивность непрекращающиеся перезванивания друг другу, под прикрытием образа тайного поклонника в её и тайной поклонницы в моём случае.

Всё наладилось и я почти забыл о том разговоре, оставляя эту недоговорённость между нами на суд времени, неумолимого и беспощадного.

С самого начала эта идея казалась мне не такой глупой, как представляется сейчас. С самого начала у меня и вовсе не было в мыслях отслеживать передвижения Миры, но сидя за рулём своего автомобиля в ожидании смены цвета на светофоре, я делаю именно это − мысленно и физически следую за сестрой. А ведь по приезде в столицу меня ничего больше не настораживало, и даже затаённая мысль об определении ночного абонента не потрошила мозг своей навязчивостью.

Всё обошлось

ВЛАД.

Ожидание… Какое жестокое наказание можно придумать для мечущегося в неведении человека – ожидание. Терпение на исходе, глаза лихорадочно пытаются зацепиться за какой-нибудь предмет, чтобы сосредоточиться и забыться на несколько мучительных  мгновений –  невыносимого ожидания. Ничем не примечательный кабинет первоклассного кардиохирурга, письменный стол, рабочее кресло, кресла для посетителей, диван из белой кожи, неброский бар с алкогольными изысками для особо приближённого круга посетителей. Совершенно белоснежные стены, слишком пустых сейчас и не скрытых картинами сестры участков − их слишком много. Широкое окно, напрочь скрытое жалюзями, всё это недолго пользуется моим беспокойным вниманием. Взгляд снова мечется на стены – картины, много картин, красивых (с недавних пор стал разбираться в искусстве), и не очень, от банального натюрморта до совершенно потрясающего глаз сюжета, но всё-таки мой глаз нашёл долгожданный образ, на котором поспешил закончить своё путешествие. Эту картину Мира подарила Олегу около года назад, чистокровный карабаир с развевающейся  по ветру, дуновение которого определённо можно почувствовать кожей, если проследить за полётом этого скакуна, гривой, топот копыт, непременно услышанный наблюдателем этого шедевра. «Свобода» - сказала Мира, когда заметила, с каким восхищением я разглядывал эту картину, «Я хотела изобразить свободу», - и ведь ей это удалось, я всегда поражался, как точно она воспроизводит свои мысли при помощи своего дара. Как же талантлива моя девочка!

«Лишь бы всё обошлось», - мысли снова вернули меня к ней. Моё ожидание затянулось, а ведь рядом отец с Ниной Максимовной − безмолвные сопроводители моей тишины ожидания. Медсестра сказала, что Олег попросил подождать нас в кабинете, пока не закончится осмотр моей сестры. Она, как и прежде, тянула до последнего, скрывая от меня своё недомогание, и если бы я не вздумал зайти к ней в ванную сегодняшним утром, то скрывала бы до сих пор.  А ведь это было вчера − это маленькое недоразумение, которое было списано сестрой на мои шальные нервы и хроническую ревность. Глупец! Я послушался этого предателя Олега, поверил, что с Мирой действительно всё в порядке. А сегодня, вопреки всем их уверениям, я нахожу Миру на кафельном полу в ванной комнате в неестественной позе, без сознания, со слабым пульсом и почти бездыханную.  Я почти кричал от отчаяния и боли, боли, что могу её потерять.

И так и не пришла в себя, даже в больнице не пришла в сознание. До сих пор мои руки тяжелеют от ощущения её невесомого тела в них, от всхлипываний тёти Нины позади нас, и бесплотных успокоений отца (которые я не мог слушать), мои торопливые шаги, раздающиеся эхом по коридору больницы. Неодолимое желание превратить лицо Олега в сплошное месиво за вчерашнюю ложь, приведшую к обмороку Миры, который можно было предотвратить, которого могло бы не быть.

Уже увозя сестру на каталке, Олег обернулся, чтобы бросить мне свой сочувствующий и сожалеющий взгляд. К чёрту его! Пусть спасёт мою сестру, мою Мирославу.

Дверь, эта злополучная дверь, наконец, открывается, и все трое присутствующих в кабинете подскакивают на месте, вошедшим оказывается всего лишь медсестра и она смотрит прямо перед собой, обходя встречаться взглядами с родителями. Только спустя несколько секунд я начинаю понимать, что девушка смотрит на меня, пока безмолвно, но уже в следующее мгновение, после проглатывания нескольких заранее заготовленных фраз, она умудряется выговорить:

− Владислав Сергеевич, вас просят  подойти к регистратуре для оформления документов. − Не дожидаясь от меня ответа, чтобы не дождаться так же и вопросов, на которые у неё не найдётся вразумительных пояснений для нас, медсестра поспешно удаляется.

− Пойду, заполню их анкеты, − говорю я, после ухода медсестры во вдруг образовавшейся из ниоткуда тишине. Голос мой хриплый и неестественный, так бывает, когда не хватает воздуха в лёгких, или некоторое обезвоживание в горле, а ещё, когда твой любимый человек в нескольких метрах от тебя, без сознания, а ты рядом, но безжалостно оторванный от неё, в полной и мучительной неизвестности. 
Оба родителя молчаливо кивают мне в напутствие, и я захлопываю за собой стеклянную дверь.  

Сразу за дверью из кабинета, меня останавливает сильная мужская рука, чуть выше локтя впиваясь в меня стальными пятью пальцами − Олег. Я знаю, откуда взялась эта немощь и слабость во всём  моём теле, но думаю совершенно о другом:  

− Что с ней? – упавшим голосом спрашиваю, предполагая наихудшее в том, что меня вызвали из кабинета, чтобы сообщить о состоянии сестры.

− Мира в порядке. − Слишком коротко, чтобы быть полноценным ответом и удовлетворить моё расщеплённое сознание. Я не думаю, пока не думаю, просто хватаю главного врача этой хвалёной клиники за грудки, собирая на себе потрясённые взгляды проходящего мимо медперсонала и посетителей из класса городской элиты.

− Вчера ты убеждал меня этими же словами! − пытаюсь не повышать голос, потому что не так далеко, всего лишь за стеклянной дверью находятся мои родители, волнения за дочь которых, по силе равны моим собственным переживаниям за сестру.

− Она пришла в сознание и хочет поговорить с тобой, прежде чем к ней пустят родителей. Поговори с ней, Влад.

Я отпустил «друга» и он, выдержав мой взгляд, открыл дверь своего кабинета, налепляя на лицо дежурную улыбку, предназначавшуюся сейчас для моих родителей.

− Я провожу вас до палаты вашей сестры, − послышалось за моей спиной. Я обернулся, узнавая в медсестре ту самую девушку, настаивавшую на заполнении документов в регистратуре. Что оказалось лишь предлогом  для того, чтобы безболезненно для престарелых родственников пациентки вызволить меня из кабинета главврача.

− Хорошо, − соглашаюсь я и в молчании следую за обретшей расторопность девушкой.

− Палата двести два, пожалуйста, − выговаривает она, когда мы, наконец, доходим до конца коридора на втором этаже. Эта не та палата, в которой лежала Мира после операции в прошлом году, но внутри всё оказывается до безобразия таким же холодным, и вызывающим неуютное чувство дежа-вю.  

Моё настоящее

МИРА.

Я поднимаю край одеяла, и Влад молчаливо взбирается на больничную кровать: очень ловко взбирается. Слышу, как непривычно и необычно шуршит ткань болезненно белоснежной простыни: шуршит и мнётся. Это просто посторонние звуки, неожиданно привлекшие моё внимание, чтобы отстраниться от собственного, стука бешено колотящегося сердца. Так бывает.

Я слышу между нами возникшую тишину: она умело маскирует глубокомысленное молчание. Ведь это не всегда одно и то же.

У меня нет мыслей, поэтому молчит только Влад: я слушаю ЕГО тишину. Он словно окутан  непроницаемой, умиротворяющей, влажной дремотой. И эта влага соленая. Не на моих щеках.

Я не в силах нарушить этот момент первой, поэтому мои губы по-прежнему ничего не произносят, молчание вязкой нитью перетекает от Влада ко мне. Эта невидимая нить соединяет нас, аккуратно и неспешно проделывая стежки, в то время как моя левая рука сцепляет свои пальцы с его правой рукой, в то время как моя правая рука зарывается в отросших прядях его склоненной к моему плечу головы.

− Это хорошо? − спрашивает, голос его необыкновенно тих и непослушен, губы самовольно приспустили больничную робу с моего плеча и теперь пишут на моей холодной коже произнесенную фразу по буквам.

− Хорошо. А ты любишь детей?  − мой ответ получается в точности таким же, каким был его, несколько недель тому назад при моей первой и неудачной попытке открыть ему правду. Я невольно улыбаюсь, не переставая гладить его мягкие волосы, удивительно умиротворяющие меня, дарящие мне ощущение покоя.

− Не знаю, − с нами происходит тривиальная вещь, которая называется простым словом взаимопонимание. Я начинаю улыбаться шире и радостней на короткий сокровенный миг, переставая задумываться о туманности нашего будущего, о статистике рождаемости детей "близких" родственников с инвалидностью, и полностью отдаюсь моменту нашего общего счастья. Его губы все ещё пишут повторяющиеся ответы на моей оголенной коже, непрерывно покрывая ее мельчайшими мурашками, составляющими единую дрожь моей... нашей всепренадлежности Владу. − А ты?  − ещё три буквы выводят его губы, а я откровенно смеюсь этой игре фраз, уже заранее зная правильный ответ, хотя не пытаюсь нарушить правила игры и произношу совсем иные слова, просто потому что помню.

− Наверное, да, − только после этого ответа Влад подтягивается выше ко мне, несколько мгновений избегая со мной перекрещивающегося взгляда, но когда, утомив меня ожиданием долгих неоконченных секунд, он, наконец, смотрит в мои глаза, на самом деле заглядывая только в душу: он улыбается. Я вижу влажный блеск под его ресницами, вижу лихорадочное метание зрачков, и мои глаза не желают оставаться сухими, и мой взгляд не может сосредоточиться на какой-то одной частичке его, но наши губы гораздо разумнее нас самих, они встречаются на полпути наших незавершенных улыбок, наших не скатившихся вниз слез. Мы не целуемся, едва ли касаясь друг друга по-настоящему, но Влад уже пишет на моих дрожащих половинках − «Мы справимся». И я верю в это, верю в своего художника, избравшего мое тело − меня, своим полотном.

ВЛАД.

Обратный путь по больничному коридору по направлению в кабинет к главврачу кардиологической клиники Олегу Юрьевичу оказывается вдвое короче, чем этот же путь в направлении палаты сестры получасом ранее. Ощущения могут быть обманчивыми из-за разрозненных чувств.

Каждый шаг отзывается новым волнением в душе и самый шаг этот просто еще одно количественное числительное в копилку уже рассчитанных шагов. Сто двадцать три плюс один − добавляющий радости, сто двадцать четыре плюс один − расширяющий  губы в счастливой улыбке. И еще один, и еще, и еще...

Радость? Что ощущает мужчина, который узнает, что станет отцом? Мужчина. Он ощущает себя мужчиной. В точности как я, двигаясь по этому заколдованному коридору. Первобытный инстинкт царапает на груди фразу:

«У тебя будет сын».

А щемящее чувство нежности к любимой женщине в этой же самой груди отстукивает пульс словами:

«Твоя Мира подарит тебе дочь».

В меня  странным образом вмещается удивительный спектр эмоций от нейтрального красного окружающего мое минутное оцепенение до более тёплого к солнечным бликам фиолетового − такого же обжигающего, как и мой страх.

Во мне бурлит плохо контролируемая радость, вырывающаяся на волю нездоровой улыбкой, обнажающей зубы. Счастье от обычности накатывающего волнами счастья, простоты этой суровой откровенности моей судьбы.

Но более всего мои мысли занимает страх.

Страх. Страх. Страх. Страх...

***

Снег кажется мягким и робким, такими же кажутся и взгляды сестры, которые она бросает в мою сторону, с немного смущённой улыбкой и с присущей ей одной детской грациозностью   прижимая подбородок к  левому плечу.   Мы с Мирой одни в машине: движемся с безопасной для ребенка скоростью, а именно, дрожащая стрелка спидометра указывает на тридцать километров в час. Салон благоухает ароматом лавандового масла и листьев зеленого чая, по достоверным источникам, благотворно влияющими на развитие плода в первый триместр и Мира попадает в эту категорию: она на десятой неделе.

Привычное для нас безмолвие в единении происходит по простому сценарию: мы вместе наблюдаем за мимо проплывающим бессменным пейзажем успокоившейся своим полновластием зимы, навязчиво рисующей образы из картины Миры с опозданием на целый год. На  наших умиротворённых лицах блуждают одинаковые улыбки, рассеивающиеся  лучиками морщинок в уголках глаз.

Некая трагичная закономерность прослеживается в том, что мы с Мирой возвращаемся из больницы в канун Нового года, и это не первый раз. Я невесело усмехаюсь  своим мыслям.

Наверное утомленная, витающей в атмосфере недосказанностью Мира неожиданно оборачивается в мою сторону с лихорадочным блеском в глазах заговаривая о предпраздничных мелочах, по сути, не имеющих никакого значения.

Не пойду на чёртово свидание!

МИРА.

Ленивый солнечный зайчик, нашедший дорогу в покой моего сна, одаривающий мою щёку теплотой и скользящий дальше по вялой улыбке на пригретых губах − утро, так ласково подарившее мне пробуждение.

− Влад? − не открывая глаз, чтобы не спугнуть эту негу рассвета в своём теле, полушепотом позвала брата.

Ответом мне послужили развеявшие остатки дремы молчание и одинокая тишина.

Я хотела сделать ещё одну попытку, но пустота моих мечтаний вырвала вздох сожаления и с всё ещё зажмуренными глазами подняла меня с уютной постели. Что-то с глухим стуком ударилось о ковёр и приковало мой взгляд. Глаза с непониманием уставились на маленькое, почти крохотное нечто, ярко, но не ослепительно поблёскивающее, запутываясь в длинном ворсе ковра. Я присела на колени и схватила неведомого зверушку, оказавшегося фарфоровой фигуркой ангела.  Меня больше не удивляло, что проснулась я в собственной кровати, без Влада, но наличие в моей кровати этой детской игрушки завораживало и вводило в смятение.

Белоснежные крылья, гораздо больше упитанного, но миниатюрного тельца, они щитом возвышались за спиной голенького, обёрнутого  лишь  голубой тканью подгузника карапуза с прорисованными отдельными прядками волосиками и небесного цвета глазами, ясной, как солнечный свет улыбкой и крохотными пальчиками на ручках и ножках. Я расчувствовалась до беспамятства, из глаз брызнули слёзы, а горло выдавало странные звуки, напоминающие полухрип и полусмех. Мои пальцы, не переставая, поглаживали твёрдые крылья ангела, и я ничего не могла с собой поделать, так мне хотелось броситься к Владу, чтобы согреться в его объятиях.

Это он. Это, несомненно, он оставил эту игрушку здесь, рядом со мной. Поручил меня и нашего сына ангелу-хранителю. Это его особенный подарок на Новый год, до невозможности скромный, но до бесконечности значимый. Я поднялась с колен и как была в своей смешной пижаме с розовыми поросятами выбежала из спальни, крепко сжимая в кулачке, почти до боли сжимая маленького, но всесильного ангела.

− Влад! − зову любимого, вбегая в пустую кухню, взгляд не задерживается на занятой готовкой тёте Тане. Я неосмотрительна и беспечна этим утром, глаза  бегают по ничего не значащим для меня блюдам, я не знаю, сколько времени показывают настенные часы, ртом ловлю нужный воздух и пытаюсь сказать что-то внятное.

− Ищешь брата? − глаза у тёти Тани тёплые и в них нет того самого колючего любопытства, что так пугает в детективных романах.

− Да, −  мой кивок отчётливей короткого слова на выдохе отвечает на её вопрос.

− Владислав Сергеевич уже проснулся, но ещё не завтракал.

− Мне нужен Влад, − твёрдо заявляю, сама перепуганная значением произнесённых слов. Липкая дрожь бежит по коже, забираясь навязчивыми мурашками глубже, куда-то внутрь. − Я должна отдать ему подарок. Я забыла  сделать это вчера, − оправдываюсь, и не кажусь убедительной даже самой себе.

− Ты можешь переодеться и приготовиться к завтраку. Твой брат гуляет на заднем дворе. − В глазах тёти Тани по-прежнему теплота, она снисходительна ко мне и я улыбаюсь ей в ответ. Я ошибаюсь. Снова.

− Я пойду к нему, − говорю я восторженно и ухожу очень быстро, не вижу, как гаснет ставшая мне родной теплота, заменяясь материнской болью.

Пуховик должен защитить меня от жгучего холода в те несколько мгновений, пока я добираюсь до Влада.

− Любовь моя, − шепчу я, заприметив стройный силуэт посреди истоптанной его крупными шагами аллеи. Он оборачивается, словно, вняв моему немому зову, а я безрассудная бросаюсь к нему, преодолевая разделяющее нас расстояние, состоящее в тайном сговоре со снегом. Он подхватывает меня, приподнимая, и я заглядываю ему в глаза:

− Я влюблена, Влад, я так влюблена, − сбивчиво, не фразами, а заговорённой мантрой повторяю ему, и он улыбается.

− Глупая, нас могут увидеть, − прижимаясь щекой к моей щеке шепчет он.

Я вздыхаю, прежде чем осознанно ответить на его предостережение:

− Пусть видят, пусть.

Влад крепко обнимает меня, а я не обнимаю его в ответ, просто невозможно сильно цепляюсь за его плечи, вынуждая его никогда не отпускать меня. Мне так этого хочется: чтобы он никогда меня не отпускал.

− Малыш, ты замерзнешь в этой сексуальной пижаме, − продолжает шептать он, обхватывая мою голову руками, а я тихонько посмеиваюсь, не веря.

− Я нашла твоего ангела, − говорю ему, утыкаясь носом ему в шею.

− Хорошо, − говорит он, − мы подвесим его над кроваткой нашей дочки.

− Сына, − возражаю. − Над кроваткой нашего сына.

− Я придумал, как мы её назовём, − не спорит, но продолжает настаивать на своём, хотя я уже отвлеклась его заявлением о нахождении подходящего имени для не рождённой малышки. Успела вычитать в журнале, что будущие папы самостоятельно не задумываются об этом на протяжении всей беременности своих женщин, у них не развит отцовский инстинкт на таком уровне, как у нас.

− Похвально, − улыбаясь, поощряю своего мужчину, так выгодно и так невообразимо отличающегося от среднестатистических пап. Мы осторожно разомкнули наши изобличающие объятия и теперь шагаем по заснеженной аллее, ступая по ранним следам Влада, сделанным причудливо параллельно, словно этот хитрец заранее наметил нашу совместную прогулку. − Но это ни к чему, потому что имя для нашего мальчика уже выбрано его мамой. − Замечаю его неодобрительный, хотя и игривый взгляд и поднимаю в воздух грозный пальчик, − Даже не думай возражать! У нас будет мальчик. Мамы это чувствуют, − добавляю я, авторитетно размахивая распущенными волосами, уверена сейчас больше смахивающими на уродливые космы.

− Люблю твои волосы, − сбивает меня с серьёзной мысли брат и задумчиво смотрит на эти самые волосы, которые любит.

Я тоже смотрю на него, снизу вверх, всего несколько последних секунд, потому что этот негодник рухает на колени передо мной, прямо в снег, и обеими руками обхватывает мой живот, слабо шепча, чтобы слова предназначались для меня.