2 сентября

Отец проводит в школе революционные изменения. Вроде бы в учительской уже образовалась первая оппозиционная фракция. Совершенно не имею ничего против, мало того, с удовольствием бы к ней присоединился. Мой инстинкт самосохранения подсказывает, что в этом учебном заведении есть место только для одного человека с фамилией Гонбчак.

Итак, во-первых, на большой перемене отец показывает желающим расслабляющие упражнения тай-цзи. По его мнению, это повысит нашу «умственную производительность».

Во-вторых, в коридоре на стенку повесили ящик для жалоб и предложений – естественно, анонимных. Как только в них появятся нецензурные слова, ящик будет демонтирован, а для учащихся введут старое доброе наказание: стоять на коленях на сухом горохе. Бурные аплодисменты!

В-третьих, стенка перед учительской будет выложена толстым слоем губки и украшена портретами учителей. Это будет своеобразный буфер безопасности, охраняющий прототипы от непосредственной агрессии учеников (аплодисменты, переходящие в истерику).

Четвертое, и самое отвратительное: ко мне нужно относиться так же, как и раньше (можно еще хуже). Любая попытка подкупа карается смертью. Хочу добавить, что после окончания уроков никто уже не стал приглашать меня на вечеринки, а Клепсидра сказала со своей обычной язвительностью:

– Гонбчак, вытри доску. Ты дежурная на этой неделе.

Мне кажется, убей я отца, любой суд меня бы оправдал.

Вечером

Написал объявление о розыске моей серны:

Блондин средней привлекательности обращается с отчаянной просьбой к девушке, которая ехала в метро 28 августа, а затем вышла на станции «Вежбно» и растворилась в воздухе.

Это я сидел у тебя на коленях и даже не успел представиться. Я интересуюсь кино и театром и тоже ношу брекеты. Умоляю, отзовись! Ищу тебя уже неделю, пока что работники метро считают меня безобидным сумасшедшим, но надолго ли их хватит, сказать не берусь. Тебе, наверное, приходят сотни таких писем, но для меня это вопрос жизни и смерти. Выбор зависит от тебя. Вот мой номер телефона«. Несчастный Рудольф.

Завтра иду фотографироваться, чтобы она точно знала, о ком идет речь. Если и это не поможет, останется только обратиться в передачу «Кто видел, кто знает».

Ночью приснилось, что моя серна не узнала меня, потому что отец украл мои брекеты и начал выдавать себя за Рудольфа. Проснулся на полу с изорванной рубашкой отца в зубах. Пора идти к психиатру.

У фотографа

Звоночек у дверей предупредил фотографа о моем появлении. В студии никого не было. Я уселся на пластиковый стул у ободранного стола и стал ждать. Через двадцать минут бесплодного ожидания пришлось встать и снова запустить в действие звоночек у дверей. Никакой реакции. Я открывал и закрывал двери до тех пор, пока они не начали вываливаться из петель. Наконец занавеска за моей спиной дрогнула и появился высохший старичок.

– Кавалер пришел фотографироваться? – спросил он и приставил к уху какую-то трубку.

Боже! Из всех варшавских фотоателье нужно было выбрать именно этот памятник старины. Умею я вляпываться в дурацкие истории, что и говорить. Но все же я высказал старичку свои пожелания:

– Мне нужен портрет в стиле героя-любовника. На нем я должен выглядеть загадочно, привлекательно, с легким налетом декаданса и сентиментальности. Одновременно я хотел бы производить впечатление человека сильного, твердого и с хорошими видами на будущее.

Владелец ателье сразу сказал, что это абсолютно невозможно, и добавил, что хорошо поставленный свет способен творить чудеса, но в моем случае нужен еще и пластический хирург, а также желательно Дэвид Копперфильд. Ну почему даже здесь должны возникать проблемы? Я ведь не хожу вокруг да около, как какой-нибудь нерешительный клиент. Нет, я твердо знаю, чего хочу.

– Наверное, фото для девушки? – не унимался старичок.

– Возможно, – сдержанно ответил я.

Мы зашли за занавеску. Вокруг валялись всякие картонные декорации, рулоны материи и фотореквизит. Старец предложил мне сесть на стул, с которого я предварительно стер мохнатый слой пыли. Похоже, в последний раз на этом стуле сидели перед войной. Дедок включил лампы и начал устанавливать свет, потом приказал мне повернуться левым профилем, правым профилем, анфас и так далее. Я полчаса крутил головой во все стороны, а ему все не нравилось. Он испускал столь тяжкие вздохи, что я подумал, не потерял ли он недавно на пожаре сбережения всей своей жизни. Еще через полчаса старичок бессильно опустился на пол и спрятал лицо в ладонях. До меня явственно доносилось его бормотание:

– Боже мой, столько лет, такой опыт! В первый раз я ничего не могу сделать.

Я заволновался. Вдруг он прямо сейчас отдаст концы? При подборе фона, на котором я должен был фотографироваться, тоже не вышло ничего хорошего. Ни один нам не подошел. В конце концов я спросил у фотографа, есть ли у него разрешение заниматься этим видом деятельности. Он закипел как молоко и сообщил, что нынешние знаменитости – все сплошь его ученики. Я не стал с ним спорить, потому что мама всегда предупреждала: спорить с сумасшедшими опасно. Мне уже было все равно, я хотел лишь поскорее выбраться оттуда. Идею сфотографироваться с искусственной розой в зубах (и в волосах) я решительно отверг. Но дед не собирался сдаваться. Стоило мне придать лицу интригующее выражение, как он быстро клацнул затвором фотоаппарата. Помещение я покинул с непередаваемым облегчением. Дед проводил меня до дверей и повесил на витрину объявление: «Закрыто из-за болезни персонала». Фотографии будут готовы во вторник.

Загрузка...